Фёдору Ледухову минуло пятьдесят (в марте месяце). Был он худ, как щепа кипариса, ершист и в глазах имел бесовщинку, коя частично мешала работать. А работал Ледухов на городском рынке, карманником. Впрочем, назвать Фёдора вором значило бы унизить поэта и артиста, ибо иначе как к искусству к своему ремеслу Ледухов не относился.
Образ жизни Фёдора можно признать тишайшим. Мужчина имел комнату в коммуналке (угловую, у туалета), вечерами штудировал Шекспира, работал исключительно в одиночку, и бенефисы совершал изредка, по мере потребности в денежных средствах.
...положа руку на сердце, Лизавета Андреевна Поликарпова являлась основным... как бы сказать... препятствием в работе.
/здесь требуются пояснения; едва ли мои комментарии многое объяснят, но я буду чувствовать удовлетворение, их проговорив
В противоположность Ледухову, Лизавета Поликарпова была женщиной крупной, мясистой. И как-то приняв за воротник стопочку (а пьянел Фёдор от одной рюмки), карманник отвесил Лизке поджопник и восхитился: "Попа рюкзачком! Один рюкзачок сзади, два спереди!"
Лизавета Поликарпова служила в милиции, в звании старшего сержанта. Охраняла рынок, на котором функционировал Ледухов. Указанной близости Судьбе показалось недостаточно, и она поселила Лизку (как её называл Фёдор) в соседней комнате. Второй от туалета по коридору.
Они катастрофически ненавидели друг друга. Доходило до драк. Хотя какая может быть драка при такой разнице в весе? Так... наказание младенца.
Надо признать, карьера Лизаветы Поликарповой не задалась именно из-за Ледухова. Чтобы получить очередное звание, Лизавете следовало прослушать курс и сдать экзамены, но как оставить гонористого вьюношу без надзора?
В молодости Ледухов был спесив до невозможности. Как-то раз, будучи заперт в кутузке, он кричал на всё отделение, что является французским гражданином. Прыгал по решеткам, пел марсельезу и утверждал, что его зовут Фернан. "Фернан! Слышите? Фамилия моя Леду! Я гражданин пятой республики". Требовал присутствия посла.
"Уймись, Фетька! - откликалась Поликарпова (она называла его Фетькой). - Отца твоего не знаю, а маму помню хорошо. Сердечная была женщина. В гроб ты её вогнал своими выкрутасами".
Это была правда. Помирая, старушка взяла с Лизаветы слово присматривать за непутёвым сыном. Лизавета Андреевна присматривала. В пределах совести и уголовного кодекса.
В последние годы прыти поубавилось, и Фёдор разыгрывал сценку "умирающий лебедь". Около состоятельного господина хватался за сердце, синел лицом, требовал воды и исповеди. Когда кошелёк господина оказывался в тайнике пальто, "умирающему" делалось легче.
Лизка заметила последний бенефис, но не отреагировала, даже не засвистела. И Фетька заметил, что Лизка заметила.
Вечером, на кухне она сказала:
- Сколько ты будешь ещё позориться? Стыдно было смотреть. Падал неестественно. Руки дрожали, как у алкаша. Переигрывал страшно, артист погорелого театра. Ты хоть бы посмотрел настоящий сердечный приступ!
Фёдор побагровел до корней волос. Воздел над головой кулаки, но не смог даже слова молвить. Выбежал из кухни и заперся в своей комнате. Поздним вечером Лизавета подошла к двери и попросила прощения, сказала, что он играл великолепно: - Ты замечательный актёр.
В ответ раздались глухие проклятия.
В ноябре после первого снега Лизавета попросила сходить с ней в больницу:
- Проводи меня, Федя, я робею.
Фёдор пожал плечами, но пошел.
Врач, старый лохматый еврей со впалыми щеками, бегло осмотрел женщину, начал что-то писать.
- Беременны вы, мадам, - проговорил. - Таки я вас поздравляю.
- Чего? - опешил Фёдор (он присутствовал при осмотре). - Что за галиматья? Ей сорок семь через неделю!
Врач оторвался от цидулки. Сказал, что глаза, скорее всего, будут отцовскими, большими.
- Волнуйтесь, папаша, - посоветовал.
Фёдор кивнул и медленно сполз с кушетки, застонал. Лицо его побледнело до состояния бумаги. Не успевшая одеться Лиза схватила холодеющие пальцы Фёдора, вякнула доктору: "Помогите!" - выдержка совершенно оставила милиционершу.
Врач выбежал за помощью в коридор. Фёдор закатил глаза и обмяк - умер. Лизавета издала грудной вопль и затихла над телом любимого мужчины. Через минуту из-под грудей раздался ехидный вопрос: