Metallic Sweet. Идеальная Окружность

ГЛАВА РАЗ.

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: О культе личности и Последствиях.
Жанр: Драма, психологизм.
Рейтинг: R
Предупреждение: наркотики, психотравмы, насилие, местами мат.
Персонажи: Америка, Англия, Россия, Литва; пре- Америка/Россия

Саммари: Автор вдохновлялся АУ youkofujima.
В последние дни существования Советского Союза Россия пытается нанести себе вред. Или, быть может, так дела обстояли всегда. Америку вызывают поспособствовать в ситуации, когда сложно установить, в чем же конкретно можно показать себя героем.

Пролог.
Магнитофонная запись.

Я всё пытался что-то сказать.

Поначалу я был зол. Что-то очевидно шло не так. Очевидно для меня, по крайней мере. Словно меня тысячей разных способов пытались заставить молчать. С другой стороны, возможно, именно тишина не давала мне открыть рта. Я привык молчать, я привык к одиночеству. С детства привык.

Мое детство...Странно как-то звучит. Ощущение, будто оно принадлежит кому-то постороннему, не мне. Я вижу его как фильм на полузасвеченной киноплёнке с истёршимися от времени кадрами. Помню хорошие времена: древние империи и мои сестры, смех и придворная жёлтая яркость. Помню плохие времена: Монголы и взмах хлыста, переходящего из рук в руки. Помню Генерала Мороза и наш договор; помню, что он никогда не оставлял меня, никогда не лгал мне, всегда причиняя обещанную боль. Я вспоминаю своё детство, как чьё-то чужое. Этот человек мог бы рассказать длинную и тяжёлую историю своей жизни.

Когда началось мое Я, когда оно закончилось - не знаю. Как в буран вьюга то затихает, то оживает снова, замыкаясь в бесконечный круг. Возможно, в одно из таких затиший появился я. Возможно, что нет. Чего я никогда не понимал, так это почему никто не хочет услышать меня. Великий Отец, тот, что вывел меня из тьмы обратно к людям, на свет - даже он не хотел слушать. Наверное, одиночество разозлило меня. Наверное, молчание свело меня с ума. Но я жаждал звука в этой тишине, как человек жаждет воды в пустыне. Я не мог так больше. Тишина была оглушающей. И я закричал. Закричал, чтобы прогнать тишину. Наконец - закричал. Упоительное чувство, будто тысяча солнц рвутся наружу из горла. Я кричал...

И тогда я понял, что никто не хочет слышать мой крик. Те, кого я защищал - мои друзья, как мне казалось, - покинули меня. Я был один, всегда один. Какое-то время я пытался их удержать, но быстро устал от постоянных попыток всем угодить и сохранить наш хлипкий быт. Если никто не хочет слышать...Если никому нет дела до меня, то чего ради я стараюсь? Ведь я никогда не был эгоистом, да? Так чем я заслужил такое пренебрежение? Ничем. Я никому не делал зла; никому не сделал бы зла, даже если бы захотел - я слишком устал.

И теперь, когда я дал им то, что они хотели, когда я отпустил их, наконец, - они не оставляют меня в покое. Как им не понять, что я хочу побыть один? Мне больше нечего им дать, я все уже раздал, разве не так? У меня больше нет ничего, я больше ничего не чувствую. Возможно, я умер, возможно - нет.

Нет. Нет. Не так. Я знаю. Точно знаю. Возможно, меня и не было никогда. Да. Точно. Меня никогда и не существовало...

Я чувствую, солнце, тебя под кожей
Я слышу, как плещется осторожно
Вода, где ты наших купаешь детей,
И стираешь одежду. Под копотью дней

Я помню, солнце, тебя до сих пор
Даже теперь, когда - уже мёртв;
И покой тебе дарит сырая земля,
Откуда мы вышли, - прах и зола.

О культе личности и его последствиях.
пусть камни разобьют молчанье их и длится звук

Мы в будущем, твержу я им, как все, кто
Жил в эти дни. А если из калек,
То все равно: телегою проекта
Нас переехал новый человек.

- Борис Пастернак, "Когда я устаю..."

Альфред подъезжает к госпиталю (хотя, какой это госпиталь ? облезлое здание едва сошло бы за общественный сортир) через пару часов после отчаянного звонка Ториса. У входа американца приветствует изможденный Артур; недокуренная сигарета вяло зажата в пальцах. Альфред не видел курящего Англию с 70-х, когда тот впал в панковское безумие. Прежде чем Альфред успевает нормально поздороваться со своим бывшим правителем и нынешним союзником, Артур глубоко затягивается и идущий от сигареты дым наводит на нехорошую мысль, что в ней явно не табак.

- А мне казалось, ты бросил, -- Альфред хмурится и, несмотря на приторно-сладкий запах марихуаны, склоняется осмотреть расширенные зрачки Англии.

Артур запоздало отшатывается -- его движения замедленны -- и хмыкает.
- Да насрать, -- ворчит он, тыча косяком в сторону дверей госпиталя. -- Долго же ты добирался. Ленивый мудак.

- Как смог, так и приехал! -- оскорблённо отвечает Альфред, пока Артур снова затягивается. -- Завязывай с этим. От тебя несёт, как из притона.

- Пошёл ты, -- Артур хмурится и распрямляет спину, скрестив руки на груди и убрав косяк так, чтобы Америка не мог его выхватить. -- Сейчас не обо мне речь. Иди Россией озаботься. Внутри там...Чёрт...

Ещё пара минут в обществе Артура, и он будет не менее накурен, думает Альфред (для Англии не существует полумер, так что можно не сомневаться: трава самая забористая) и посему устремляется внутрь здания, оставив англичанина баюкать косяк и бубнить что-то из Секс Пистлз.

"Завязали мы, значит, -- ворчит Альфред, стоя в очереди (откуда очередь у справочной?) -- Больше не будем этой дрянью баловаться, значит. И что мы делаем при первой же проблемной ситуации? Опа! Снова здравствуйте. Ну, только попадись мне с чем посерьёзней..."

(Альфред, конечно же, совсем не хочет, чтобы это случилось. Первые опыты Артура с героином всё ещё свежи в памяти).

Его раздражённый взгляд заставляет измотанную медсестру в регистратуре поёжиться. Альфред тут же одергивает себя -- раскаивающаяся улыбка снимает напряжённость.

- Простите, тяжёлый день выдался, -- улыбка выходит кривоватой, слишком много разных эмоций. -- Альфред Ф. Джонс. Иван Брагинский в какой палате?

Она даже не сверяется со списками, беспорядочно разбросанными по столу. Либо у России много посетителей, либо (что беспокоит Альфреда больше, чем он согласен признать), Иван здесь постоянный пациент. Бледная улыбка медсестры подтверждает второе предположение.

- Он в частной палате на верхнем этаже, мистер Джонс.

- Частная палата? -- кричит кто-то из хаотично столпившейся в регистратуре очереди. -- Ушам не верю! Тут люди умирают, а они там...

- Партийный, видать, -- отвечает не менее возмущенный голос, -- товарищи! Лицемерие сплошное! Ха!

Альфред уже готов возразить, что Иван не виноват в нынешнем плачевном состоянии дел, но передумывает: толпа и так раздражена до предела, зачем ему лишние проблемы - и под угрюмыми взглядами людей направляется к лифту.

--

Знаете, что самое ужасное?

Я в курсе, что спятил.

Многие считают, что безумцы не осознают своего состояния. Я в своем уверен. Я знаю, что нормальный человек - хотя сам факт существования нормы до сих пор весьма спорен - не смог бы жить в условиях, в которых живу я. С которыми я смирился, которые я, наверное, даже выбрал сам. Неужели вы думаете, что я слеп настолько, чтобы считать Советский Союз раем? Я псих, но не идиот. Я знаю, что всё может быть лучше. Но так уж получилось. Я ведь не специально. Я не хочу причинять людям боль.

Но сумасшествие меня не оправдывает. Я заслуживаю смерти за всё, что натворил. Само мое присутствие в этом мире - если я вообще существую - вызывает страдания. Я обуза, я паразит. Из-за меня не получилось создать Союз. Я был не готов, был недостаточно силен. Я ничто. Абсолютное ничто.

Я обещал защищать их, но только ранил. Снова и снова. Я знал, что поступаю плохо, что я не прав. Как я могу быть прав, если само моё существование противоестественно? И тогда я понял. Я осознал, что должен сделать.

Потому что я сдерживаю обещания. Всегда сдерживаю обещания. Ведь ничего другого мне не остается...
--
На стук Альфреда в дверях появляется Торис и тут же прикладывает палец к губам, показывая, что нужно говорить тише.

- Он сейчас спит, -- тихо объясняет Торис, -- они вкололи ему лошадиную дозу.

- Дозу чего? -- не сдерживается Альфред от вопроса. Природное любопытство.

- Не знаю, -- слегка раздраженно отвечает литовец, -- чего-то, что, по крайней мере, действует.

"А большинство не действует?" -- думает Альфред, но всё же сдерживается от вопроса. В последнее время ему часто приходится сдерживаться. Это раздражает, но это необходимость.

Больничная палата ничем не отличается от тысяч таких же больничных палат: безликая бледная плитка, белёсые стены и, непременно, окно с видом на стоянку. Альфред так и не сумел привыкнуть к такой обстановке, для него больничные палаты всегда существовали в каком-то своём, отдельном измерении.

Иван лежит, свернувшись на боку и прикрыв лицо рукой. Очевидно, что он не спит, как сказал Торис. Или, быть может, именно это Литва и имел в виду. Может, в случае с Иваном такое пограничное состояние было ближе всего ко сну. Альфред неуверенно топчется у изножья койки, наблюдая, как литовец проверяет иглу капельницы, надёжно закреплённой в вене на шее Ивана несколькими слоями лейкопластыря. От того, как привычно орудует Торис, у Альфреда сводит живот.

Торис замечает выражение на лице Америки и выдавливает из себя усталую сожалеющую улыбку.

- Не совсем спит, -- обыденно пожимает он плечами, -- он не очень любит спать.

- Что...

- Это? - Торис вяло кивает в сторону двух капельниц: одна, с медленно капающей прозрачной жидкостью, подсоединена к шее Ивана, вторая -- быстрее, с кровью -- уходит в область поясницы. -- Ну...Я уже давно даже не пытаюсь выяснить. Работает, и хорошо.

- Работает?

Лицо Ториса стремительно краснеет.

- Это всё, что я могу сделать! - срывается он. - Сам знаешь, какой он сильный, я стараюсь, как могу, но...Ох, извини. Я просто... Я выбит из колеи.

Альфред хочет ответить, но в этот момент Иван, потревоженный криком Литвы, начинает шевелиться. Альфред и Торис замирают, словно олени в свете фар, когда Иван сдавленно кашляет, сильнее прижимает колени к груди и трёт глаза. Его напряженный взгляд с нарастающей тревогой рыщет по комнате.

Торис, наконец, реагирует и наклоняется к Ивану, кладя руку ему на плечо.

- Эй, это я.

Иван не отвечает; его бессмысленный, лишённый эмоций взгляд останавливается на Альфреде, он будто пытается что-то сказать, но, смирившись с неудачей, скользит по комнате дальше и фокусируется на литовце.

- Вынь иглу, -- хрипит русский. Его взгляд безразличен.

Короткий приступ паники, с которой Торис уже не может справиться, мелькает в его глазах, и Иван хмурится сильнее -- с огромным трудом садится на постели. Когда Россия поднимает руку, отрывает пластырь и практически выдёргивает иглу из вены, Альфред уже не может оставаться в стороне. Отпихнув замершего Ториса, он перехватывает запястье Ивана и изо всех сил старается его обездвижить.

- Слушай, ты же не можешь просто взять и вырвать эту хрень!

Все ещё пытаясь выдернуть иглу, Иван удивлённо приподнимает брови.

- Я-то не могу? -- ухмыляется он и вырывает иглу, несмотря на попытки Альфреда его удержать. - Это не больно.

- Твою мать, - отвечает Альфред; кровь из открывшейся раны уже проступает через пластырь, - твою мать, Торис, врача!

- Торис, -- голос Ивана совершенно спокоен, -- не надо никого. Америка, отцепись от меня.

- Ага, конечно!

Иван смотрит на Альфреда, как на полного идиота.

- У меня швы расходятся.

Проходит пара секунд, прежде чем Альфред понимает, о чем говорит Россия и замечает, что рука, которую он сжимает изо всех сил, плотно забинтована от запястья до локтя. Он рефлективно ослабляет хватку и Иван молниеносным движением тела и руки выдёргивает иголку второй капельницы.

Это, однако, его предел, и Иван, обессиленный резкой активностью, падает на кровать. Его лицо не выдаёт ни единой эмоции -- только испытываемая боль -- на бледно-серой коже проступают землистые пятна, он тяжело дышит. Глаза непривычного фиолетового цвета скрыты бледными веками.

- Пошли прочь.

- Но... - начинает Альфред.

- Но... - говорит Торис.

Иван сгребает простыни в кулак, кровь сочится из разошедшихся швов на обеих руках и из проколов там, где были воткнуты иглы капельниц. Под аккомпанемент его хриплого и грубого крика Торис спешно выволакивает опешившего Альфреда из палаты.

"Прочь, прочь!..."

----

Словно вирус, Оно движется у меня под кожей. Оно хихикает и жеманно улюлюкает, и хохочет, словно бес из отражения. Я - Оно. Я - Он. Я - Никто.

Послушай, я - никто! А ты?
И ты как я, точь-в-точь?
Тогда нас двое. Чур - молчок!
Не то прогонят прочь.

Быть кем-то - смертная тоска!
"Ква, ква!" - весь день твердить
О том, кто есть ты, и в восторг
Болото приводить!

Истеричный смех.

Просто я... Я не хочу так больше. Я устал быть собой. Устал притворяться, что действительно верю, что это, и правда, действительно рай, ребята - и приближаться к краю настоящей веры в это только на дне бутылки водки.

Кстати, если поразмыслить -- а я ненавижу размышлять, но это всё, на что мой разум сейчас способен -- я не такой уж и древний. По сравнению со многими другими нациями, я ещё очень молод. Серьёзно, не намного старше Америки. Видимо, поэтому он не даёт мне покоя. Вокруг него всегда люди, свет, тепло. Он не понимает, но критикует. Я не такой. Я хочу быть не таким, как он.

Но он всем нравится больше. Никто не замечает другую сторону, тьму, что прокрадывается, когда заходит солнце и остаются только всполохи костра. Он и я - мы сильные; мы молодые. Но он - Новый Мир, а я - Старый Мир; он пробудился летом открытий, а я -- во мраке завоеваний. Похожи, похожи -- разные, разные. Моя жизнь, его жизнь, все наши жизни. Длинная череда сопоставлений.

--

- Иван?

Альфред приоткрывает дверь и осторожно заглядывает внутрь, обеспокоенный внезапной тишиной после припадка русского. Тот опять лежит, свернувшись, но теперь его заметно трясёт в жёстком свете белой палаты.

- Слушай, я зайду, ладно?

Приняв отсутствие ответа за согласие, Альфред проскальзывает внутрь и тихонько притворяет за собой дверь. Торис отправился вниз, чтобы Артур его сменил; бедняге действительно нужно отдохнуть. При приближении Альфреда Иван только сильнее сжимается в клубок.

- По-моему, я сказал тебе убираться...

Альфред хмурится.

- Я не могу. Ты сам меня звал.

- Неужели? -- бормочет в подушку Иван.

- Ты попросил Ториса, - уточняет Альфред, подходя ближе к искалеченному русскому. Иван хрипло смеёется.

- Вполне вероятно, -- это звучит не как капитуляция, а как обвинение в адрес кого-то невидимого Альфреду. -- Я много всякой ерунды говорю.

"Всякой ерунды? -- Альфред понимает, что хочет накричать на него. -- Типа: "Ой, мне стало любопытно и я располосовал себе руки, чтобы посмотреть, где там вены?" Типа: "Жажда замучила и я вылакал пузырь чистого спирта?" Типа: "Я задумался и целую неделю забывал есть?" Серьёзно, Иван? Серьёзно?"

- Серьёзно, -- произносит Иван в пустоту, выдёргивая Альфреда из его мысленного монолога. -- Оставь меня.

Ярость Альфреда притупляется, продолжая, тем не менее, вместе с остальными эмоциями вертеться внутри. Со вздохом он пододвигает к себе пластиковый стул, на котором, надо полагать, до его прибытия сидел Торис. Теперь ему хорошо видно, как при каждом вдохе под кожей Ивана ходят кости.

- Не можем мы тебя сейчас оставить.

Сухой смешок в подушку.

- Серьёзно, не можем. Я не могу. Ты не в том состоянии, чтобы оставаться без присмотра. Иван, ты хоть представляешь...

Иван обращает к Альфреду мрачное лицо.

- Я, возможно, сумасшедший, но не тупой.

- Я не это имел в виду, -- вздыхает Альфред. -- Я хочу сказать, что мы не можем просто позволить тебе...Позволить тебе рыть собственную могилу. Ты ведь понимаешь, таких, как мы, уже долгое время не появлялось. Мы, возможно, единственные, мы...

- Меня больше не существует, Америка, -- у России совершенно ровный, безучастный голос. -- Ты разве не получил сообщение в 1917?

- Я получил сообщение о том, что в России случилась революция. Кажется.

- Советский Союз - не Россия. России уже много лет как нет.

- Ты, правда, в это веришь?

Иван пристально и серьёзно смотрит на него. Его лицо - лицо оголодавшего и раненого человека - пепельно-серого оттенка. Альфред не думает, что Иван сам виноват; нет, совсем нет. Этот человек, этот Горбачёв...Или, возможно, это длится гораздо дольше и связано с каждым из длинной череды руководителей России, которых боссы Америки всегда называли тиранами, а Альфред в ответ всегда только кивал; он успел привыкнуть к тому, что лидеры других стран всегда были либо святыми, либо тиранами.

- Скажи мне, Альфред, существую ли я после 1917?

Альфред открывает было рот, но молчит, понимая, что на этот вопрос он не может дать ответа. До Советского Союза они с Россией общались не слишком тесно. Разные интересы, разные друзья. Ближе узнать Ивана Альфреду удалось, только когда их идеи стали их оружием в борьбе друг против друга.

Альфред со вздохом взъерошивает волосы.

- Я не об этом.

- Но ведь это самое важное, - Иван пожимает плечами и переворачивается на другой бок, направляя взгляд за окно в стерильно белой стене. -- Если я не существую, вам всем нет смысла возиться со мной.

В мозгу Альфреда всплывает старый философский вопрос: если в лесу упало дерево, но никто этого не услышал, то падало ли дерево вообще? Что бы там ни стенал в алкогольном бреду надирающийся по пятницам Артур, американец получил хорошее образование и многое помнил до сих пор, классическую философию в том числе. Насколько Альфред знал по их предыдущим встречам, что Иван питал серьезный интерес к философии. Или Советский Союз. Или оба. Или только один. К чёрту, заморачиваться не хотелось, да и не так уж он любил философию.

- Короче, -- Альфред сдерживает очередной вздох, -- всё равно ты сейчас едешь со мной. По крайней мере, пока не подлечишься, будешь у меня жить.

- Как тебе будет угодно, -- безэмоционально отвечает Иван.

- С тобой всё будет отлично.

Иван отвечает не сразу. Он продолжает смотреть в окно на белой стерильной стене, свернувшись в клубок и отгородившись таким образом от мира. Узор шрамов на бледной коже только подтверждает, насколько эта поза, должно быть, привычна для него.

- Как тебе угодно, -- отвечает он, наконец. -- Альфред, я устал. Дай мне поспать.

- Когда ты проснёшься, я буду здесь.

Иван не отвечает.

Альфред сидит рядом всю ночь и утро, полный решимости доказать, что не уйдёт, несмотря на то что Иван ожидает от него обратного. Он настроен решительно. В конце концов, герой он или как? Герои обещаний не нарушают.

--
Обоснуй тайм:

Отсыл к следующим историческим моментам:
- Автор считает, что после смерти Сталина союз стал быстро и методично катиться к собственному завершению, речь Хрущева на 20 съезде ("О культе личности и последствиях"), положившая начало десталинизации, была в этом процессе заметной вехой.

- Советский Союз - это не Великое Княжество Московское, не Российская Империя и не современная Федерация. По многим пунктам он сильно разнится с Россией до 17 года. Переход от царистской России к Союзу был жестким и, по правде говоря, незаконченным.
Советская Россия воспринимает себя как территорию, когда-то называвшуюся Империей. Россия в советскую эру не был мертв, совсем нет, но и не жив в нормальном понимании.

- Временной период фанфика - где-то между 89 и 91, падение Берлинской стены и становление Российской Федерации.

- Почему Англия курит марихуану? С конца 80х по середину 90х Англия переживала бум рейва и возвращение к наркокультуре 70х.

Поэзия и прочий литературный референс:

1. Я чувствую, солнце - авторское.
2. Строчка из американской патриотической песни My Country Tis of Thee авторства Сэмюэля Франсиса Смита.
3. Борис Пастернак, "Когда я устаю...", из романа "Доктор Живаго"
4. Автор делает отсылку к стихотворению Роберта Фроста, которое в русском переводе осталось с оригинальным названием, потому что оно, название, в свою очередь является цитатой из монолога Макбета - "Так гасни, гасни же, свечи огарок!". Все сложно, короче. Локализованную версию за авторством Григория Кружкова читаем далее:

Out, out!
Гудела циркулярная пила
Среди двора, визгливо дребезжала,
Пахучие роняя чурбаки
И рассыпая вороха опилок.
А стоило глаза поднять -- вдали
Виднелись горы, пять высоких гребней --
Там, где садилось солнце над Вермонтом.
Пила то дребезжала, напрягаясь,
То выла и гудела вхолостую.
Все было, как всегда. И день кончался.
Ну что бы им не пошабашить раньше,
Обрадовав мальчишку, -- для него
Свободных полчаса немало значат!
Пришла его сестра позвать мужчин:
"Пора на ужин". В этот миг пила,
Как будто бы поняв, что значит "ужин",
Рванулась и впилась мальчишке в руку
Или он сам махнул рукой неловко --
Никто не видел толком. Но рука!
Он даже сгоряча не закричал,
Но повернулся, жалко улыбаясь
И руку вверх подняв -- как бы в мольбе
Или чтоб жизнь не расплескать. И тут
Он понял (он ведь был не так уж мал,
Чтоб этого не осознать, подросток,
Работавший за взрослого) -- он понял,
Что все пропало. "Ты скажи, сестра,
Скажи, чтоб руку мне не отрезали!"
Да там уже и не было руки.
Врач усыпил его эфирной маской.
Он булькнул как-то странно и затих.
Считавший пульс внезапно испугался.
Не может быть. Но... стали слушать сердце.
Слабей -- слабей -- еще слабей -- и все.
Что тут поделаешь? Умерший умер,
Живые снова занялись -- кто чем.
5. Я- Никто, автор Эмили Дикинсон, перевод Петра Долголенко.

ГЛАВА ДВА.

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Воспевать пожирающего.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Англия, Франция, Россия. Франция/Россия, пре -Америка/Россия

Саммари: Автор вдохновлялся АУ youkofujima.
Америка забирает Россию домой, и тот пытается приспособиться, насколько ему позволяет его неспокойный разум; Франция эмоционально втянут происходящее.

Одно время ты тоже был сумасшедшим.

Да, помню.

Ты тогда причинил мне боль.

Да.

Вот видишь. Не так уж мы и отличаемся друг от друга.

Oui, mais у меня был Наполеон.

Который?

Оба. И ещё Луи-Филипп. И весь Париж в придачу.

Которая у тебя республика по счёту? Я бы запомнил, но они так часто меняются.

О, не переживай. Пятая. Лет через двадцать-тридцать, может, шестую заведём. Я сообщу тебе, как соберёмся.

Кто-нибудь знает, что ты меня навещаешь? Могут возникнуть подозрения...

Я никому не сказал, но ты ведь знаешь, какой Америка у нас параноик. Но я верю, что его общество пойдёт тебе на пользу.

Я бы хотел почитать что-нибудь новое. Чем-нибудь забить голову, чтобы не думать.

Я пришлю тебе пару книжек Сартра. Hein... Oui, он тебе непременно понравится. Насколько я помню, моих Вольтера и Руссо ты уже читал.

Да. Скучаю по твоим книгам. Всю мою библиотеку забрали во время революции. Может, как-нибудь удастся её вернуть... Мне столько нужно нагнать.

Конечно. Я разузнаю для тебя.

Большое спасибо. (Смех). Разве мы двое совсем недавно не пытались убить друг друга?

Все мы пытались. Hein... C'est la vie. И постарайся не убить себя, пока я ищу тебе книги. Ненавижу бестолку тратить время.

Выметайся, Франция.

И я тебя тоже люблю, mon cheri russe.

Воспевать пожирающего
иногда мы верим и видим только то, что сами придумали

ИНЕС: Ага, ага! Знаешь, как ловят жаворонков при помощи зеркала; мой маленький жаворонок, вот я тебя и поймала. Никакого прыщика и в помине нет. Ну и? Что, если зеркало начнет врать? Что, если я закрою глаза и откажусь на тебя смотреть - для чего тебе тогда вся твоя красота? Не бойся: я не могу не смотреть на тебя во все глаза. Я буду добра к тебе; очень, очень добра. Но ты должна говорить мне "ты".

Жан-Поль Сартр, "Нет Выхода".

Альфред, как это ни странно, содержит свои апартаменты почти в идеальном порядке. В этом претенциозно огромном доме полно прислуги: мужчины в костюмах, мужчины в сапогах, женщины в платьях и широких брюках. Ивану нет дела до них, как и до того, что им приказано за ним следить. Он привык к ощущению непрерывного наблюдения, даже слежки. Что не значит, будто ему это нравится. Эксгибиционист среди них Франсис, а не Иван. Но и Иван уже подумывает, что было бы неплохо разделить с другом его увлечение. В доме Америки очень тепло.

Иван, сложив руки на груди и уставившись в потолок, лежит поверх одеяла на гостевой кровати. Ему приходит в голову, как, наверное, странно это выглядит для того, кто в данный момент - а он уверен, что в вычурной люстре спрятана камера, - наблюдает за ним. Вот уже как минимум пару часов он лежит без движения, облачённый только в лёгкие штаны и шарф. Это не ступор и не погружённость в собственные мысли - это скука. Ужасная скука. По природе своей обладая весьма живым умом, он не может найти в этом огромном странном доме занятия по душе.

Слишком мягкая кровать. Иван не спал на таком мягком матрасе со славных царских времён, и эта мягкость была самым жестоким напоминанием о вынужденной доброте американца. Накрахмаленные и слегка надушенные простыни, подушки - Иван уверен - набитые гусиным пухом. И он когда-то позволял себе такую роскошь, но всякий раз подобное обходилось слишком дорого и продолжалось недолго. Всё это оглушительное великолепие было нужно не для комфорта, а чтобы нервировать.

Иван со вздохом садится, опускает ноги на пол и тихо подходит к открытому шкафу, где стоят его сумки. Паковал Торис - в основном тёплая одежда, другой у Ивана и не было. Он выуживает из сумки плотную белую майку и натягивает её, не снимая шарфа. В другой сумке носки и ботинки; он, согнувшись, неспеша и аккуратно завязывает шнурки. Есть вещи, которые не слишком изменились с царских времён: обувь нужно хорошо зашнуровать.

"Пойду, -- решает он, -- посижу на окне. Только не тут, где-нибудь ещё. Попрошу бумагу и что-нибудь пишущее и порисую".

Россия не считает, что умеет сносно рисовать. Но рисование - простой и безопасный способ убить время по сравнению, например, с пением (может кого-то раздражать) или письмом (может кого-то обидеть).

"Может, мне повезёт, и там будут животные. Я не буду рисовать людей. Растения и животных рисовать безопасно. Хорошо бы собаку".

Распрямившись, он направляется к двери и осторожно касается ручки, прежде чем повернуть. Альфред говорил, что в пределах дома он волен гулять, где хочет, но о выходе наружу необходимо предупреждать. Иван тогда лежал на слишком мягкой кровати и послушно кивал, пока Альфред, наконец, не удалился. Он прекрасно понимал, что одним этим правилом всё не ограничивается -- он и до этого много раз был пленником.

(и брал в плен и держал заключенных и наслаждался этим но это было совсем не то хоть и похоже будто вопль застывший на кончике языка и ждущий когда можно вырваться и)

Иван идёт ровно, ботинок и ботинку, успокаивающий военный шаг. Он отлично помнит план дома, пусть Альфред и показал его всего один раз. По мнению Ивана, очень важно знать местность, в которой находишься.

Мраморная лестница. Мрамор. Иван едва сдерживает смех. Неужели Альфред не знает, что мрамор со временем раскрошится и сотрётся под ногами бесчисленных любителей ходить вверх-вниз? Но он не смеётся: нельзя показывать, что в нём ещё есть способность к радости.

(потому что важно защищать то что принадлежит тебе и только тебе и не отпускать если не хочешь захлебнуться в потоке чужих знаний и торгов и предательства)

Он строевым шагом спускается с лестницы и по памяти находит дорогу к жилым комнатам, по пути подмечая все камеры и прослушивающие устройства.

---

- Что за нахуй?

- Эй, эй! Артур, это ж я! У тебя дверь была открыта и я подумал...

- Ага, ага, и решил заскочить; торговля и Латинская Америка, и прочая туфта. Погоди, дай мне...

- Артур.

- Да что?!

Альфред ловит англичанина за локоть и, принюхиваясь, тянет на себя.

- Ты пил.

- Ну и? Тебе-то что?

- Два часа дня.

- Я ничего крепкого не пил. Пусти.

- Артур, ты в стельку. Ты же на ногах не держишься.

- Ох, блин, ты можешь хоть раз не совать свой нос в чужие дела?

- Артур, я не могу тебя оставить в таком состоянии! То, во что тебя затягивает, это не хорошо. С тобой что-то творится.

- Альфред. Я не буду повторять. Убирайся.

- Нет. Сначала скажи, в чём дело.

- Ты не хозяин всего вокруг, Америка.

- Причём тут...

- У меня тоже, блять, права есть! Выметайся из моего дома немедленно.

--

Альфред вздыхает, снимает ботинки, позволяя дворецкому (Смотри, Артур, у меня есть дворецкий, ты горд?) взять плащ. Из-за разваливающегося Советского Союза кругом царил хаос. Чем дольше он наблюдал, тем меньше винил Ивана за его нынешнее состояние. Не то чтобы он вообще обвинял его, но иногда было сложно не связывать отчаяние от происходящего с тем, что творилось с русским.

Кстати говоря...

- Эй, Джек, а где Иван?

Дворецкий развешивает плащ в шкафу для верхней одежды.

- В комнате для рисования, господин Джонс, -- отвечает он с гладким лондонским акцентом.

Альфред хмурится и, уже собравшись направиться в указанное место, спрашивает на ходу:

- Что он там делает?

Дворецкий Джек был настоящим британцем; настоящим невозмутимым британским дворецким.

- Рисует, -- отвечает он, отворачиваясь и принимаясь за брошенные Альфредом ботинки.

"Россия рисует?" -- чуть было не произносит Америка вслух, но даже он понимает, насколько это глупый вопрос. Конечно же, Иван может рисовать; пусть он и психически неуравновешен, но - как он сам подтвердил в госпитале - не туп. Альфред был, если уж на то пошло, удивлен: Иван никогда не производил впечатление человека одарённого в чем либо, помимо пыток и допросов. Это Альфред хорошо помнил еще со Второй мировой.

Кстати сказать, Иван, вероятно, не менее одарён и в сексуальном плане. Альфред слышал много разных историй, особенно от Франсиса.

---

Научись любить меня так,
Как любил я того, кто был прежде,
Кто твоим оставил рукам,
Обнимающим жадно и нежно.

Его тёплые руки
Обняли шею мою
И качали назад и вперёд,
Качали вперёд и назад,

И снова любовь ожидать.
Семь дней. Неделя. И только?
Под солнцем, нырнувшим в закат,
Таким тёплым и сладостно-горьким.

---

- Альфред.

В выцветших штанах, ещё более светлой майке и своем белом шарфе, исхудавший Иван напоминает приведение больше, чем Альфред ожидал. Русский кладёт на стол грифельный карандаш и берёт принесённую кем-то тряпку для очистки пальцев. Он двигает ногой, порываясь подняться.

- Да нет, сиди-сиди.

Альфред машет руками и широко улыбается, садясь за игорный стол напротив Ивана. Тот лишь наблюдает за его перемещениями в пространстве, никак не реагируя на уменьшение дистанции между ними, и Альфред мимоходом подмечает, что это, должно быть, хороший знак. Любопытный взгляд голубых глаз всё-таки падает на лежащий на столе рисунок. С бумаги на него смотрит карандашный набросок белки, наполовину показавшейся из дупла дерева за окном.

- Ничего себе, а ты действительно здорово рисуешь! -- воскликнув, Альфред приподнимается со стула, чтобы рассмотреть рисунок лучше. -- Много практикуешься?

- Я не рисовал с начала тридцатых, -- после долгой паузы, сморгнув тяжёлый пристальный взгляд, отвечает Иван.

Альфред растерян и очевидно смущён, его щёки краснеют. Он до сих пор не может понять, чем, помимо его с Иваном равенства в силе, руководствовался Франсис, когда говорил о том, что именно Альфред лучше всех поможет русскому. На самом деле, Альфред вообще не доверился бы мнению Франсиса по таким вопросам, не одобри Артур идею француза.

Тогда они изумлённо уставились на Англию. Франция первым нарушил молчание:

- Ты что, обдолбался?

- Нет, я не укуренный! -- оскорбившись, вспылил Артур; даже Альфред вынужден был признать, что от его бывшего правителя действительно ничем таким не пахло. -- Тебе обязательно демонстрировать, какой ты мудак, стоит только мне с тобой согласиться?

Артур удаляется наружу и затягивается косяком для успокоения.

- Альфред? -- голос Ивана прерывает его поток мыслей. -- Альфред?

Странные фиолетовые глаза смотрят внимательно, голова слегка склонена к плечу: русский изучает выражение его лица. Альфред внезапно понимает, что Иван относится в последнее время к нему с гораздо более искренним вниманием, чем кто-либо другой. А Иван сейчас, мягко говоря, псих.

- Хочешь поговорить об этом?

Альфред открывает было рот, чтобы отказаться, но что-то в глазах Ивана подсказывает, что его ответ ничего не изменит. Всего лишь сбивающий с толку жест и одновременно предложение поддержки -- пару дней назад Россия и Америка были заклятыми врагами.

- Хм, в общем... -- Альфред откидывается и ёрзает ногами под столом. -- Артур.

- Ушёл в запой?

Альфред моргает и теперь так же, как и Иван, склоняет голову на бок.

- Как догадался?

- Просто предположил, -- пожимая плечами, отвечает Иван. -- Он всегда был... как это по-английски... -- задумчиво облизнув губы, он добавляет после короткой паузы, -- пьянчужкой?

Устаревшее слово, но Альфред не слишком заморачивается: английский ни коим образом не был родным языком Ивана.

- Я знал. Просто не хотел замечать.

Иван смотрит на него через стол, и пристальность его взгляда на этот раз связана совсем не с языковым барьером.

- Такие вещи никогда не хочется замечать, да?

---

Когда Альфред уходит, а Торис отправляется паковать всё, что может понадобиться Ивану в то время, пока он живет у Америки, является Франсис. Он нежно прижимается губами к щеке Ивана. Гладкая кожа, лёгкая тень щетины.

- Что же ты с собой сотворил, mon amant, -- шепчет он, склоняясь над кроватью и гладя Ивана по голове. -- Такой бледный.

Ивану удаётся выжать из себя едва живую улыбку.

- Я был уверен, что тебе нравится моя бледность.

- Oui, mais je... -- Франсис качает головой и грустно улыбается. -- Ты для меня всегда прекрасен.

Несмотря на боль, Иван перекатывается на бок, ловит руку француза и переплетает пальцы, игнорируя тянущие ощущения от швов и бинтов. Ему сейчас наплевать на это: гораздо важнее чувствовать тепло Франсиса.

- Тогда почему ты не заберешь меня?

Франсис легко запрыгивает на белую больничную койку как есть, в туфлях и пальто, и ложится рядом с русским, уткнувшись носом в шею под ухом. Иван чувствует щетину Франсиса, каждый его вдох и выдох.

- Потому что я не могу дать тебе то, в чём ты сейчас нуждаешься, -- признаётся француз, поглаживая руку Ивана большим пальцем. -- Я больше не империя, ты сам прекрасно знаешь. В случае чего я не смогу вмешаться. Один - не смогу.

- Я не сделаю тебе больно.

Франсис тихо смеётся, нежно касаясь кожи Ивана.

- Конечно, не сделаешь. Не захочешь сделать. Но я не могу тебе помочь, пока ты сам не свой. Так будет лучше.

---

В доме Америки время ужина.

Альфред после нескольких минут увлеченного поглощения содержимого своей тарелки (новый французский шеф-повар, которого он недавно нанял, просто великолепен) вдруг замечает подозрительное молчание, повисшее над столом. Он поднимает взгляд, отхлёбывает калифорнийского вина, которое принёс, чтобы распить с Иваном, и смотрит на сотрапезника. Альфред хмурится.

- Иван, почему ты не ешь?

Иван моргает растерянно, словно только сейчас заметил Альфреда, а затем снова опускает взгляд в тарелку - кура в чесночном соусе, картофельное пюре с луком - и смотрит на содержимое, словно на загадочный объект.

- Это мне?

- Ага. -- Альфред сдерживается, чтобы не добавить в духе Феликса "блин".

Иван пристально смотрит на еду. Пристально. Сглатывает. Качает головой.

- Я не голоден. Отдай это кому-нибудь.

- Тебе нужно есть.

Иван снова качает головой, слегка ссутуливаясь. Изучает пространство между собой и столом. Альфред опускает вилку и смотрит на него: он наблюдает, как, повинуясь собственным законам логики, работает разум русского.

- Мне...-- Иван медленно выдыхает. -- Мне здесь не место.

- Здесь?

-Есть вот так. Обычно я стараюсь отдать еду Райвису. Он самый маленький. Маленьким нужнее всего.

- Кто ест первым?

- Правитель, -- отвечает Иван, поднимая взгляд, и в его глазах светится плохое предчувствие и почти неразличимое любопытство.

- Значит, следующим ест Райвис?

- Нет, конечно, нет, -- нахмурившись и покачав головой, отвечает Иван. -- Следующими -- лидеры Партии.

Смутный вопрос давно уже тревожит задворки сознания Альфреда, и сейчас, кажется, самое время его задать.

- Еды хватает не всем?

Иван слегка ёрзает на стуле -- первое внешнее проявление его дискомфорта.

- Не... необязательно.

- Тогда почему некоторые едят первыми?

- Потому что они важнее.

Не желая задавать напрашивающийся сам собою вопрос, Альфред перефразирует:

- А когда ешь ты?

Иван снова опускает взгляд, прекрасно представляя теперь, куда ведёт этот разговор. Альфред понимает, что загонять русского в западню подло, но ему нужно знать. Нужно понимать. Понимание обстановки и обстоятельств необходимо ему, если он хочет помочь Ивану.

- Вместе с народом, -- невнятно бормочет Иван. -- К этому моменту на всех действительно не хватает. Я получаю свою порцию, она небольшая, но я - Россия, так что мне дают немного больше. Я любимец правителя...

- Но ты отдаешь свою порцию Райвису.

- Я... -- Иван сглатывает, качает головой. -- Я стараюсь. Но...но иногда я так сильно хочу есть. И отъедаю кусочек. Я стараюсь сдерживаться. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Брови Альфреда приподнимаются: он и подумать не мог, что Иван мог быть - или был - религиозным. В любом случае, теперь, когда он, наконец, заговорил, прерывать его не стоило.

- Иногда правитель так злится на меня. Я перестал понимать, за что именно. Видимо, он считает, что я позорю его. Неужели я настолько слаб, что позволяю себе есть прежде своих детей? Да. Настолько. Я - Мать-Россия, объедаю собственных детей. Но я так хочу есть, и они тоже хотят есть... И иногда я не могу... -- Иван тяжело сглатывает, качает головой. -- Я очень стараюсь, но этого недостаточно.

Над столом повисает молчание. Иван рассеянно чешет шею под шарфом. Альфред барабанит пальцами по столу. Американец вздыхает.

- Ладно, идею я, кажется, уловил. Но ужин всё равно надо съесть, Иван. Я не буду в тебя запихивать, но тебе нужно есть.

Альфред снова принимается за свою уже остывшую еду, но уже гораздо медленнее и без аппетита. Иван смотрит в потолок и закрывает глаза. На его скуле видны короткие шрамы, словно кто-то кусал его снова и снова. Альфред раньше никогда не мог взять в толк, зачем некоторые из его коллег штукатурят лицо. Теперь он понимает, зачем это делает Иван.

---

- ...алло?

- Альфред, я тебя не разбудил?

- Франсис...Три ночи. Сейчас даже Иван дрыхнет.

- А, non, сомневаюсь. Но я не за тем звоню.

- Зачем тогда?..

- Я сейчас у Артура дома, но его здесь нет. Я спросил экономку, но никто его не видел примерно через пару часов после полудня. После твоего ухода.

- ...скоро приеду, оденусь только.

- И Иван пусть приедет. Я ему книжку захватил.

- Договорились. Увидимся.

Щелчок разрыва связи.

---

Когда Альфред спускается, Иван уже одет и ждёт его; вполне очевидно, что он не ложился. В своем привычном пальто он выглядит как всегда сильным и внушающим страх, но теперь Альфред способен заметить и осунувшееся лицо, и чрезмерную бледность. Но его походка всё такая же ровная, его улыбка по-прежнему пуста и бессмысленна.

- Как ты умудрился так быстро явиться?

- Предпочитаю не опаздывать.

С одной стороны, Альфреда тревожит, что бестолковый характер русского перестал его раздражать. С другой стороны, он слишком занят, чтобы на самом деле беспокоиться.

Джек приказывает подать машину; от внимания Альфреда ускользает, как едва заметно дрогнул нерв на лице у русского, выдавая неприязнь к таким излишествам. Не то что бы Иван не любил роскошь -- напротив, у Франсиса, Яо и Ивана существует старая традиция осыпать друг друга дорогими красивыми подарками. Но вещи вроде этой, когда у стольких людей в мире нет денег на одежду и воду, кажутся Ивану почти непристойными.

Альфред чувствует недовольство Ивана и, когда они усаживаются рядом на обитом кожей заднем сиденье, одаривает своего спутника страдальческой извиняющейся улыбкой. Иван в ответ смотрит на него в упор.

- Босс. Он любит такое.

Иван только кивает и отворачивается к окну.

--

Сцена: ИВАН входит в разрушенный бальный зал, он полностью обнажён, бинты на руках покрыты пятнами крови от грубых швов. Он садится на булыжник в центре и начинает говорить.

Я не знаю, как это объяснить. Альфред вряд ли способен понять. Он мужчина, в конце концов. Очень мужественный. Очень сильный. Очень зрелый и твёрдый. А я? Я сплю с мужчинами. Как женщина. Так и есть, я женщина во всём, кроме тела.

Как я могу объяснить, что эти вещи для меня давно стали нормальными: голод, жажда... секс? Я не могу больше себя обманывать. Это секс. Не любовь. Ничего чистого. Меня выставляли перед всем миром и моим народом. Напоказ.

Моя гордость. В Библии говорится, что гордыня греховна. Я так старался подавить её, но делал только хуже. Мне не хватает добрых рук, смеха с Торисом и чаепитий с Яо. Я знаю, люди приходят и уходят. Но моё самолюбие всегда было со мной.

А теперь и этого у меня нет. Мою гордость уничтожили, мою одежду сорвали. Я не могу ничем себе помочь; нет дров для костра, нет еды в пищу, нет воды для питья. Вот моя гордость: самодостаточность. Я потерял и это, единственный клочок мира, что был по-настоящему моим. Что у меня осталось... Ничего, надо думать. Ни гордости. Ни тела. Всё, что было мной, осмеяно и растоптано. Гордость была моим именем...Теперь всё, что мне осталось - это имя.

ИВАН смотрит вверх на разрушенный потолок и декламирует "Суровое Испытание" Артура Миллера, последний акт.

Потому что это - мое имя! Потому что другого у меня быть не может! Потому что я лгу и признаюсь во лжи! Потому что я не стою и пыли на ногах повешенных. Как мне жить без имени? У вас теперь есть моя душа; оставьте мне хоть имя!

--
Обоснуй тайм:
После Наполеоновской эры отношения Франции и России стабильно улучшаются несмотря на многочисленные правительственные изменения с обоих сторон (от второй до пятой французской республики, от Царской России к СССР и Российской Федерации). Интересный факт: после вторжения США во Вьетнам Франция начала политически и культурно отдаляться от Америки. Начиная с 1970 и по сей день отношения Франции и России крепнут, особенно в нефтеторговле, научной и культурной деятельности.

- С окончания второй мировой и до развала союза прирост населения СССР был 17 к 10 на 1000 человек по статистике 91 года. Детская смертность, однако, росла, что привело к медленному старению нации. Сразу после развала СССР и в первую декаду количество рождений резко упало, но весьма возрос процент естественных смертей и самоубийств.

- Это привело некоторых культурологов к мысли, что для России и некоторых стран Средней Азии было бы лучше остаться в составе СССР. Но это сплошная ретроспектива, мы не знаем и знать не можем.

- Артур Миллер в 1953 году издает пьесу, в России известную под дебильным названием "Суровое Испытание". В ней проводится параллель между судами над Салемскими ведьмами и охватившей Америку в 50е годы охотой на коммунистов.

Перевод:
Hein - французское слово-паразит наподобие "Хммм"
C'est la vie - Такова жизнь.
Mon cheri russe - мой милый русский.
Mon amant - любимый мой.

Стихи и прочее:
1. В названии главы - переиначенная цитата из Достоевского о том, стоит ли воспевать пожирающего тебя.
1,5. Нет Выхода в переводе Светланы Лихачевой.
2. Ты научишься любить меня - авторское.
3. Евангелие от Матфея 5:5

ГЛАВА ТРИ.

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Снесите эту стену!
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты алкоголь, наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Англия, Китай, Франция, Россия. Пре-Америка/Россия, пост-Франция/Россия/Китай, пре-Франция/Англия.
Саммари: Америка, по природе любитель спасать всех подряд, втягивает Россию в поиски пропавшего Англии. Иногда единственным рациональным решением проблемы может быть только иррациональная любовь - и Франция не имеет ни малейшего представления о том, как можно вколотить эту идею в головы остальных наций. Разве что десятисантиметровыми каблуками.

---

- Ай! Замри, тебе говорят, ару, иначе всё испорчу!

Иван с трудом подавляет порыв дёрнуться, когда иголка входит под кожу и острый укол отдаётся где-то в пояснице. Он так давно хотел этого, но рефлекторное желание избежать боли трудно заглушить. Сидящий рядом Франсис посмеивается над тем, как, стиснув зубы, отчаянно смотрит русский.

Особо сильный укол импульсом пронзает тазовую кость -- одну из его самых чувствительных зон. Он тщетно пытается не выгнуться от не-совсем-боли. Яо раздраженно хлопает Ивана по заду, вызывая изумлённый протестующий вопль русского и откровенный смех Франсиса.

- Это же просто татуировка, ару!-- ворчит Яо.

- Иван Иванович Брагинский, -- с лёгкой издёвкой хихикает Франсис, склоняясь и нежно целуя Ивана в покрасневшую щёку. -- Чувствительное место мы нашли, hein?

Иван краснеет ещё сильнее и уже открывает рот, чтобы парировать, но тут игла Яо снова вонзается в чувствительную область на бедре и вместо ответа у него вырывается сдавленный стон. Теперь Франсис улыбается откровенно хищно, и даже Яо не может скрыть ухмылку. Через пару уколов и задушенных вздохов Яо, наконец, отстраняется, игриво хлопая Ивана по заднице.

- Всё, ару!

Все ещё красный - от смущения или от чего ещё, Иван точно сказать не может - русский оборачивается к улыбающемуся французу.

- Что он там наколол? Богом клянусь, если там...

Франсис цокает языком и склоняется к пояснице Ивана, бесстыдно гладя его по левой ягодице.

- Хм...Это, кажется, одно из твоих экзотических животных, Яо. Точно не знаю, но...

Яо хихикает (Иван уверен, что только Яо может хихикать и при этом не казаться психопатом).

- Это же панда, ару! Милейший зверь, прямо как Иван, ару!

Иван в изнеможении падает лицом на стол кафе, которое Франсис снял для их ночной совместной попойки. Он невероятно рад, что предусмотрительный француз выгнал всех посторонних, прежде чем началось самое интересное. Прознай об этом Царь или Патриарх, Ивану не сдобровать.

- По-моему, мы перебрали, -- тихо простонал он.

Яо дуется.

- Ну, ты что! Мы же друзья, ару! Мы обязательно должны пометить друг друга! Франсис?

Экстравагантный француз уже полностью раздет. Он запрыгивает на стол к Ивану и пихает того в бедро, призывая подвинуться. Иван уворачивается, перекатываясь на голый нетатуированный бок, и остаётся наблюдать. Яо забирается на стол и устраивается на спине Франсиса, размышляя.

- Мы об этом будем жалеть, когда протрезвеем, -- вздыхает Иван, доставая из коробки Яо запасную иглу и изучая поясницу обнаженного китайца.

- Ах, но мы же во Франции! Le mИnage Ю trois! Это же наше национальное развлечение.

Яо лупит Франсиса по заднице; Иван начинает подозревать, что ему просто нравится так делать.

- Не болтать! Болтливому французу - уродливую татуировку!

- Есть, сэр!

--

Снесите эту стену!
non sibi, sed suis; не для себя, но для народа своего

Любезный сэр,
Вы поняли не так.
Я человек,
Любезный сэр,
Обычный, обычный человек,
Которому всего лишь нужно с кем-то
Ночь провести иль две, а может, три.
Ведь мир наш так велик
И очень, очень холоден.
Один, без никого, я буду просто
Обычный человек
Простой, простой.
Любезный сэр,
Вы поняли не так,
Любезный сэр.

Дом Артура - если громаду из кирпича и кованого железа можно назвать домом - мрачным предзнаменованием проступает в дымке раннего утра. Ивану никогда не нравилось это место (по правде говоря, ему гораздо больше по сердцу были дворцы, в которых Англия жил раньше - там, по крайней мере, было много света и людей), и чем ближе водитель Альфреда подвозит их, тем меньше оно ему нравится.

-Ага, спасибо, -- говорит Альфред, наклоняясь дать на чай. -- Не знаю, как долго мы...

Остальную часть реплики Иван пропускает мимо ушей, моментально отвлекаясь при виде Франсиса, трусящего к ним по тротуару в чёрных кожаных дамских сапогах от Ив Сен-Лорана. Только Франсис способен надеть такие каблуки, бегать в них, и при этом не выглядеть нелепо. Более того, Иван не представляет, как Франсису вообще удаётся в этом скакать - десятисантиметровый каблук это вам не абы что.

Альфред, очевидно, задумавшись о том же, выпаливает вместо приветствия:

- Чувак, что за фигня у тебя на ногах?

Франсис моргает и смотрит вниз, словно только сейчас замечая свою обувь.

- О, это? Это весьма модные...

- Бабские.

Франсис элегантно пожимает плечами и беспечно вскидывает руки.

- Hein, mais c'est tres chic, mon ami americain! --он улыбается и крепко обнимает Ивана за плечи; каблуки позволяют ему это. -- Mon amant russe, j'ai reve que tu viendrais...

Иван в ответ только неразборчиво хмыкает, не игнорируя, но и не отвечая на франсисово публичное проявление симпатий. Он знает, что Франсис волнуется; так много нелепой сентиментальности он себе позволяет либо когда мертвецки пьян, либо когда переживает. Это явно второй случай; Франсис зарывается лицом в шарф Ивана только тогда, когда на этом лице что-то, что остальному миру видеть не следует. Альфред окидывает их взглядом и невольно ощущает смущение, особенно когда француз начинает бубнить что-то Ивану в плечо.

- Франсис, -- говорит Иван тихо, так, чтобы его услышал только он. -- Я не могу ни слова разобрать, когда ты беседуешь с моей одеждой.

Секунда тишины, и Франсис бойко отпрыгивает от Ивана. Альфред прищуривается то ли из-за того, что ожидает, что Франфис навернётся на каблуках, толи из-за того, что тому всё-таки удается устоять.

- У нас есть миссия! -- торжественно объявляет Франсис, вздымая руки и разворачиваясь, чтобы проводить их к дому Артура. -- Пропал наш англичанин, а без него это только mИnage Ю trois! Но ведь чем больше народу, тем веселее!

Временами Иван задаётся вопросом, почему из них всех только его считают сумасшедшим.

---

Иногда я представлял себе, как бы всё было сейчас, закончись война иначе. Нет, это не значит, что я хочу что-либо изменить; прошлое изменить всё равно нельзя. Но под конец произошло столько событий, которых можно было - стоило - избежать.

Я до сих пор помню борьбу наших правителей. Только мой неизменно был там: босс Альфреда скончался от старости; Артур переживал смену власти и беспорядки в своей стране. Мне кажется, Артур до сих пор не оправился; это так унизительно -- так скоро потерять главнокомандующего. У Альфреда всё было совсем иначе: смерть -- это не поражение на выборах. А я, я стоял за спиной своего правителя и чувствовал его гнев, его разочарование. Эти двое были не в курсе того, что обсуждалось за закрытыми дверьми. Они не знали, какие решения были приняты Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем. Они не понимали.

- Они оскорбляют нас, -- кричал Сталин, а я сидел рядом в его гостиничном номере. -- Они забыли, скольких мы потеряли. Много...Больше, чем они! И они смеют отстранять меня только потому, что я не знаю этого их английского!

Альфреду и Артуру было не до того. Франсис...Трясущая его лихорадка, вызванная гнойным нарывом Виши, обещала затянуться надолго. Я не обвиняю их. Как можно, если я сам причастен.

- У меня нет выбора, -- сказал я тогда Альфреду, держа в руках железный занавес. -- Мой правитель...Он собственник.

- Но у тебя есть право выбирать самому! Ты не должен слушаться каждого слова!

- Да что ты понимаешь! -- кричал я в ответ, вцепившись в занавес - и в себя; вторгались, пихали, толкали, а я цеплялся за себя, как мог. -- Нельзя больше подобного допускать! Я должен защитить их; я обещал! Мой правитель поступает, как знает, а я буду подчиняться. Это мой долг.

- Но он не Царь!

Я швырнул занавес на пол; он живописно разлетелся на куски.

- Да ты ведь не видел ничего! -- кричал я, уже опускаясь и начиная механически собирать клочья железной материи. -- У меня ничего не осталось. Я всё потерял. В этой войне не может быть победителя. Нет, мы все проиграли. Героев нет, Америка, никаких больше героев. Мне надоело терять людей ради героев.

- Но мы... -- и тут Альфред запнулся и принялся тереть глаза, сняв очки; без них его лицо вдруг показалось совсем юным. -- Мы могли бы придумать что-нибудь особенное. Что-нибудь, что сохранит мир навсегда.

Возможно, я поверил ему; возможно, нет. В любом случае, я закрыл глаза.

- Я больше не могу ничего обещать, Америка. У меня не осталось ничего, что я мог бы отдать.

---

Маленькая старомодная прихожая, портрет Королевы рядом с лестницей на стене. Флегматичный дворецкий, ничуть не похожий на Джека, но тем не менее чем-то Альфреду его напоминающий. Иван отмахивается от протянутой для пальто руки, но перчатки, хоть и с неохотой, снимает: в Европе всё ещё неприлично ходить в помещении с закрытыми кистями. Альфреду никогда не была по душе вся эта старомодность, но он признавал, что Артур умел жить с шиком.

Нынешний дом Артура, кирпичный, хорошо обставленный и большой особняк, в отличие от прежнего дворца, в котором англичанин жил всего несколько десятилетий назад, не идёт ни в какое сравнение с домом Альфреда; некоторые предметы мебели в гостиной явно дышат на ладан. Франсис не комментирует обстановку, но, как замечает американец, старается не есть; значит, дела ещё хуже, чем кажутся. Альфреду невольно хочется постучать лежащей на тарелке ячменной галетой о стол, чтобы вытрясти оттуда долгоносиков - привычка, о которой он практически позабыл сразу после Гражданской Войны.

Стук, стук, стук.

Иван быстро отводит глаза от тарелки, встречается взглядом с окружающими и снова смотрит на галету.

- А, наверное, глупый вопрос, но в этом точно должны быть эти металлические штучки? Их нужно выплёвывать или?.. Я просто никогда раньше...

Альфред привстает со стула и выхватывает тарелку с галетой у Ивана, швыряет её на кофейный столик и накрывает салфеткой, дабы скрыть очевидное. Франсис зеленеет. Иван только моргает (и как только человек его пропорций умудряется так по-детски выглядеть?) и пожимает плечами.

- Так-с, -- объявляет Альфред, натянуто улыбаясь; уверенный, правда, что никого этой улыбкой не обманет. -- Пора браться за дело. Англичанин пропал.

---

Иногда Альфред - хоть он никогда в этом не признается - чувствует страх.

Он боится, что в один прекрасный день останется в одиночестве. Он знает, как малочисленны его настоящие друзья и как сильны его враги. Боссы приходят и уходят из одного времени в другое, эфемерные, хрупкие и такие человеческие. Наверное, поэтому он и согласился взять Ивана к себе; он знает, что давно потерял Артура - после Вьетнама это стало очевидно. Он знает, что Франсис слишком свободолюбив, а Мэтью уже не маленький младший брат. Он никогда не признается, но одиночество его пугает.

Ещё он боится всякий раз, когда без очков смотрит в зеркало и встречается с голубыми глазами в отражении. Ему страшно, что однажды он не увидит ничего, кроме этой синевы - глубокой, яркой, бесконечной. Это цвет вечности: моря, которыми когда-то правил Артур; небеса, на которые Альфред предъявляет права; это цвет идеологии и пустых обещаний. Однажды, говорят ему эти глаза, ты станешь властелином всего и ничего. Поэтому ему всегда так сложно отвести взгляд от фиолетовых глаз Ивана: он никогда раньше не встречал подобных, их цвет - непостоянный, переменчивый, и совершенно недоступный Альфреду.

потому что цвета контролируют друг друга не более чем люди контролируют себя потому что ты все время раздаешь себя всем подряд и заключаешь сделки и договоры они как бракосочетание или обмен жидкостями при поцелуе или секс когда твоё тело становится единым целым с другим телом и пусть хоть на секунду но цвет покидает глаза и все однажды будет хорошо может быть возможно потому что

Вот почему Альфред боится Ивана так же сильно, как и уважает. Альфред не скажет лжи, которую не считает правдой; Иван не скажет правды, которую считает ложью. Звучит похоже, но в корне различается. Наблюдать за Иваном для Альфреда - будто смотреть в зеркало, показывающее все недостатки, все достоинства и красоту. Знать кого-то так хорошо с одного взгляда - страшно.

--

В Лондоне дождь. Мысли Альфреда сводятся к тому, что этот дождь стереотипен до абсурда и что он ненавидит мёрзнуть и мокнуть, и что -- странное дело -- одному лишь Ивану удаётся воспринимать всё спокойно. Английский Франсиса испортился окончательно: из телефонной будки доносится французская ругань с парижским и эльзасским акцентом. Альфреду кажется, что сердце вот-вот выскочит через горло или что ещё похуже, он дрожит в промокшей рубашке на перекрёстке, высматривая машину, которую Франсис, собравшись, всё-таки вызвал.

Но Иван, держащий на руках, словно девушку, помятого и избитого англичанина, спокойно стоит, напевая колыбельную и рассеянно укачивая свою ношу. Плащ Альфреда лежит поверх пальто Ивана, в которое закутано окоченевшее тело Артура, но русский, кажется, ощущает себя вполне комфортно, его глаза устремлены в никуда.

-Merde! -- кричит Франсис, швыряя телефонную трубку и устремляясь к своим спутникам. -- J'ai besoin de savoir pourquoi...

Иван каким-то образом умудряется склониться и поцеловать мокрую покрасневшую щёку Франсиса. -- Parlez doux, -- шепчет он по-французски с акцентом гораздо более выраженным, чем в английском. -- Et en anglais, s'il vous plait?

Франсис смотрит на него и Альфред чувствует постыдный прилив зависти, когда крохотная искра мелькает в глазах Ивана под взглядом из-под полуприкрытых век француза. Неуместная мысль, но -- это первая за долгие годы человеческая эмоция, которую русский открыто проявляет. Франсис изумлён, его злость моментально проходит, но во взгляде сквозит недоступное Альфреду понимание -- и тот сразу же чувствует себя третьим лишним.

-Ты сегодня ужасно милый, -- печально улыбается Франсис. -- Водитель - Тимоти - обещал, что скоро будет.

Альфред кивает.

- Вовремя мы его нашли.

- Что за дурак ... -- рычит Франсис, осуждающе, но без злости глядя на англичанина на руках Ивана. -- Когда он очнётся...

Но Франсис не заканчивает угрозу. Вместо этого он закрывает лицо рукавом плаща от Шанель и, стоя посреди лондонского дождя в грязных и безнадежно испорченных сапогах от Ив Сен-Лорана, плачет.

---

СЦЕНА: Обеденное время в переполненном уличном парижском кафе. Входит ФРАНСИС БОНФУА и садится за столик у окна. Он оглядывает пейзаж за окном, после чего встает и спускается ВНИЗ к ЗРИТЕЛЯМ. За его спиной толпа продолжает приглушенно заниматься своими делами.

ФРАНСИС Б.: Так вот, утром я был в американском посольстве. Много туристов, все очень заняты. Сегодня замечательно прохладный летний день, я немного прогулялся, прежде чем идти сюда. Просто смотрел на этот город. На Париж.

Прошёл мимо Лувра. Для меня он всегда был дворцом с королями, принцессами и балами. А теперь там музей. Прошёл через сад Тюильри. Я помню всех женщин и мужчин - столько же, сколько там цветов - которые любили и теряли себя в этом саду. А потом я пересекал Сену по Королевскому мосту и думал, как иду справа налево, от настоящего с прошлое. Я ведь живу, понял я тогда, уже очень давно.

В моей жизни было много любовников. Они появлялись и исчезали; недолговечные и увлекательные, как все люди. Я себя спрашиваю: нужно ли мне что-то постоянное? Или что-то простое и осязаемое? Почему моя жизнь ведёт меня от ночи к ночи, от постели к постели, от одного любовника к другому? Почему я устремляюсь за тем, что неизбежно ускользает от меня в руки Судьбы, что властвует над всеми нами?

Но, задаваясь этими вопросами, я уже знаю ответы. Вернее, ответ, он одинаковый: мне одиноко. Моя память слишком долгая, слишком запутанная, слишком сложная. И я ведь не личность в полном смысле. Нации - не люди, пусть они и выглядят, и ведут себя так же. Нет, мы лишь идеи, а идеи состоят из теорий и других идей, зачастую многогранных и спорных. Как и люди, нации не похожи друг на друга. В каждом из нас есть что-то определяющее. От Америки веет властью. От Англии - империей. А я? От меня веет любовью.

Любовь едина в разнообразии. Если бы только мы могли любить друг друга: любить так, чтобы не обращать внимания на различия. Ведь что есть, в конце концов, нация? Что есть человечество? Что есть? Что есть? Cogito ergo sum. Невозможно завоевать немыслимое, невозможно осмыслить непознанное. Мне не знаком весь мир, но я могу любить его весь. Потому что любовь не нужно думать, ее невозможно думать. Я люблю. J'avais adore. И я знаю это.

Cor aut mors. Сердце - мои мысли, тело, жизнь - или смерть. Все мои воспоминания - о любви. Ведь любовь чиста, любовь везде, любовь связывает мои воспоминания и мои знания. И когда других охватывает жажда подвигов, я напоминаю себе: j'avais adore. Haud ignota loquor. Говорю о том, что знаю.

--

Иван знает, что повредил руки. Но это совсем не важно. Поэтому он не понимает - и уж тем более не может осмыслить - почему, когда он снимает насквозь промокшую рубашку и под ней оказываются вновь окровавленные бинты, Франсис опять начинает плакать.

- Прошу тебя, -- Иван подходит к чересчур эмоциональному французу и обнимает его, -- не плачь. Мне страшно, я не понимаю причины твоих слез.

Пожалуй, это большее, что он сейчас может ему сказать.

В этот момент в комнату влетает Альфред - у него талант всегда оказываться там, где кто-то страдает. Стоило только показать паспорта на ресепшне, как госпиталь предоставил им отдельную комнату ожидания, что весьма озадачило Ивана. Русский мечется взглядом между Альфредом в дверях и Франсисом в своих объятьях, чувствуя себя очень маленьким и запутавшимся.

- Не надо, -- шепчет Иван, уткнувшись в волосы Франсиса и обнимая его крепче - больше чтобы устоять самому. -- Не надо, не надо, не надо.

Лондонский мост падает,
Падает, падает,
Лондонский мост падает
Милая леди!

Альфред медленно закрывает за собой дверь, проходит через комнату и обнимает их обоих. Он не плачет, но и растерянности в его взгляде нет. Иван чувствует внезапный приступ зависти и гнева. Это самый яркий всплеск эмоций за последние несколько месяцев, или даже лет. Почему во тьме -- только он? Почему он один не знает, как реагировать? Почему тянутся именно к нему, и почему он ничего не понимает? Почему?

Но уже через секунду после того, как волна эмоций откатывается, Иван чувствует смертельную усталость. Если бы не поддерживающий его Альфред, он бы, кажется, рухнул прямо на пол. Он обнаруживает, что и в самом деле наваливается на американца. Это слабость, встречаемая силой. Он, отчасти, стыдится; но в то же время чувствует себя в безопасности.

"Шшш, -- Иван слышит собственный (не совсем) шепот, адресованный Франсису (или ему самому?) -- Не беспокойся. Шшш...Россия тебя слышит. Ты не один..."

И, чувствуя неослабевающие объятия Альфреда и прижимающегося ближе Франсиса, Иван понимает, что и он тоже - не один.

Будем строить из костей,
Из костей и ветвей,
Будем строить из костей,
Милая леди.

---

СЦЕНА: Лондонский паб, несколько часов после заката. Люди уже не шумят -- пусто. Входит АРТУР КЁРКЛЕНД и пробирается к барной стойке ВНИЗУ, и садится лицом к ЗРИТЕЛЯМ. Он мрачно и хмуро смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ.

АРТУР К.: Хозяин! Виски!

Из-за КУЛИС по барной стойке выкатывается стакан. АРТУР ловит. Пьёт.

АРТУР: Так вот, пошёл я погулять после обеда. Оказался на Флит Стрит. Там уже нет прежней суеты печатных домов, конечно. Остановился около церкви Сент Брайд.

Отпивает из стакана.

АРТУР: И захожу я внутрь. Чего я туда попёрся? Сто лет в церкви не был!

Он допивает и по стойке из-за КУЛИС выкатывается ещё один стакан.

АРТУР: Но, понимаете, церковь Сент Брайд -- особый разговор. Дважды сгорала, в Пожар и Бомбёжку. Лавлейс там похоронен. В общем, да, церковь эта, она особенная.

Пьёт.

АРТУР: Почему я забросил церковь посещать? Нет, не так. Чего я туда вообще ходил? Просто мне хотелось верить во что-нибудь. Вот я и выдумал себе это всё. Прикидывался. Ну, вот и пошёл я в церковь! И это, блин, особенная церковь была! Особенная!

Его лицо искажает спазм, словно от боли.

АРТУР: Хозяин!

Он допивает стакан, новый уже катится по стойке.

АРТУР: Церковь эта...Я её восстанавливал. Я её всегда восстанавливать буду. Пока живу. Но я что, живу? Я пью. Я курю. Я играю. И я строю церкви. Противоречу сам себе. Религиозен ли я? Да. Есть ли во мне вера? Нет. Я просто строю церкви.

Поднимает стакан и салютует аудитории.

АРТУР: Пью за вас!

Пьёт. ЗАНАВЕС.

--

Артур шевелится.

Всё тело болит, и это знакомое, нормальное ощущение. А вот давящая боль в горле уже не нормальна. Должна болеть голова, она и болит. Суровое похмелье для него привычно, но шея при похмелье не страдает. Что-то не так.

Он чувствует морфий. Морфий. Артур боится морфия. Он видел, что тот делает с людьми; он не просто так подсадил на опиум Китай. Морфий... нужно вывести его из организма, но тело тяжёлое и не слушается...

Слабо шевелясь, он делает попытку закричать. Но морфий у него в шее, и он лишь давится. По щекам текут слёзы - он их чувствует - но рот открывается беззвучно. Щеки касается холодная рука. Артур чувствует, как в груди нарастает паника.

- Иван, ты чего...

Голос Альфреда идёт с противоположной от руки стороны. Холодная ладонь перемещается к шее Артура и тот ощущает, как под кожей шевелится игла.

- Он паникует, -- раздаётся голос Ивана, и Артур готов поклясться, что в обычно ровном голосе слышен гнев. -- Я...

- Но доктор... -- возражает голос Альфреда.

Артур слабо шевелится, понимая, что Иван выдёргивает толстую иглу из его шеи. Артур в ужасе замирает, в болезненной панике осознавая, что плачет, разевая рот в беззвучном вопле.

- Докторам верить нельзя, -- отвечает Иван.

- Иван...

- Нет.

- Иван!

Надвигается буря.

- Почему ты всё время вмешиваешься?

- Что?

- Ты не можешь всё держать под контролем! Ты не можешь спасти всех! Ты не можешь; я не могу; никто не может! Невозможно. Теперь я это знаю. Но я не могу научить тебя. Такие вещи постигаются самостоятельно. Но я никому бы не пожелал прийти к этому пониманию. Даже злейшему врагу.

- Почему?

Теперь, когда иглы нет и действие морфия начинает медленно и болезненно проходить, Артур открывает глаза. Иван стоит на коленях рядом с койкой, на его бледных щеках румянец; около него, стараясь установить зрительный контакт со своим закрывшим глаза временным подопечным, вертится Альфред.

- Потому что... -- шепчет Иван и его тихий всхлип далеко разносится в тяжёлом медном воздухе. -- Нет такого человека, которого я бы ненавидел...

И, прежде чем сдаться сну, Артур клянётся, что слышит шёпот русского:

- Нет такого человека, которого я бы ненавидел больше себя...

--

Обоснуй тайм:

Исторические шняги:

- фраза, произнесенная президентом США Рональдом Рейганом 12 июня 1987 во время выступления на площади перед Бранденбургскими воротами в Берлине. Рейган обращался к Горбачеву с призывом демонтировать Берлинскую стену.

- Потсдамская конференция - вероятно, одна из самых странных встреч союзников. Вместо недавно почившего Рузвельта был Трумэн, вместо проигравшего в 45 году выборы Черчилля - Этли, и только Сталин неизменно был в игре всю 2 мировую. Разница между Сталиным и Трумэном была не только в идеологии, но и в вопросах занимаемой среди союзников позиции: Америка и Великобритания оккупировали Западную Европу, а Союз - Восточную. Здесь и зародилась вся дальнейшая политика ядерной гонки и Холодной Войны.

- Питание было одной из главнейших проблем обеих сторон в Гражданскую Войну. Стандартный паек состоял из кофе, солёной свинины и галет на муке и воде, железобетонных и часто кишащих долгоносиками. У солдат вошло в привычку выстукивать насекомых из галеты о твёердую поверхность, потом макать ее в кофе, чтоб убить оставшихся и размочить немного, и только потом есть. Многие солдаты, пережившие войну, по возвращении домой так и не оставили привычку обстукивать печенье и хлеб. Некоторыми это явление воспринимается как вариант посттравматического стрессового расстройства. До первой мировой считалось, что это разновидность вегетососудистой дистонии, "солдатское сердце".

- Режим Виши? -- коллаборационистский режим Франции времён её оккупации нацистской Германией после поражения в первой части Второй мировой войны и падения Парижа в 1940. Режим Виши действовал в общем русле германской политики, проводя репрессии против евреев, цыган, коммунистов, масонов; на территории Франции действовали как германские части СС и гестапо, так и собственная репрессивная организация -- "Милиция".

- "Лондонский мост падает" всемирно известная английская колыбельная, идея которой в том, что за созиданием сразу же следует разрушение. Во время второй мировой среди японских детей бешеной популярностью пользовалась песенка Кейнера "Moshi, Moshi Ano-ne" на тот же мотив. И популярность эта была настолько бешеной, что американские военные газеты окрестили ее "японской оккупационной песенкой". Прослушать данную композицию можно вот прям тут:

Использованная литература:
1. Любезный сэр - авторское.
2. Философские размышления Декарта
3. Энеида Вергилия

Перевод с французского:
- Hein, mais c'est tres chic, mon ami americain! [...] Mon amant russe, j'ai reve que tu viendrais... - "Хм, но это ужасно модно, мой американский друг![...] Мой любимый русский, я мечтал, что ты придешь..."
- J'ai besoin de savoir pourquoi - "Мне нужно знать, почему..."
- Parlez doucement [...] Et en anglais, s'il vous plait? "Говори тише [...] и по-английски, если можно?"
- J'avais adore - "Я любил."

ГЛАВА ЧЕТЫРЕ.

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Причины и логика нашей любви.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты алкоголь, наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Англия, Франция, Россия, Китай (помянут)| цветёт Америка/Россия, пост-Китай/Франция/Россия, пре-Франция/Англия
Саммари: Америка ненавидит бесполезность и бездействие, но сейчас, когда его заботам вверили Россию, а Артур находится в больнице, степень героизма определяется теми чертами, которых ему не хватает. В гостиничном номере Россия и Франция танцуют старый танец, в движения которого Америка начинает постепенно вникать.

---

Полагаю, причина моих действий заключается в том, что я был разделён. Как в прямом, так и в переносном смысле.

Оглядываясь назад, я понимаю, что всё давно к тому шло. Чтобы определить, болит что-то или нет, прислушиваться к себе не нужно. Чтобы определить, хочется ли пить или есть - нужно, но боль - совсем другое дело, странное ощущение, способное одновременно и концентрироваться в одной точке, и разливаться по всему телу. Боль - тянущая, скручивающая, выворачивающая, разрывающая - похожа на зуд, возникающий то там, то здесь и раздражающий, кажется, сами кости так, что не унять, сколько ни чеши.

Поначалу я думал, что смогу совладать с болью. Помню, как Ленин брал меня за руку и уводил от трупов Романовых. Помню, как он мыл меня в роскошно украшенной ванне, помню его губы на моём лице и обещания его языка. Мои руки не были чистыми, мне ещё долго казалось, что кровь Романовых всё ещё их пятнает. Дни ранней революции: мутный калейдоскоп уродливых и прекрасных цветов, контрастных и сливающихся.

"Нарисуй мне что-нибудь..."

Сталин был не похож на Ленина. Его руки были грубее, хватка крепче. Он гнал меня вперёд - иногда слишком сильно, слишком быстро, слишком не вовремя. Но, в то же время, он взрастил меня, дал мне картины и музыку. Был Ужас, было Искусство. Я так хотел...Я так хотел угодить ему. Даже когда валились деревья, даже когда мои соборы, где раньше венчались мои люди, полыхали от моего факела.

Но всё же я хотел их защитить. Моих детей. Моих Прибалтов и сестёр. О них я беспокоился гораздо больше, чем о собственном теле или душе. Я с радостью выполнял любой приказ, если он помог бы гарантировать их свободу... Но я не мог всё время защищать их, мне нужно было выживать. Если меня не стало бы, кто бы стоял между ними и моим правителем? Не только Лениным или Сталиным, но всеми моими правителями. Кто бы защитил их от рыщущих, обжигающих рук? Но тем не менее само мое существование и все мои действия - ибо объяснение им знал только я - казались эгоистичными, и случались несчастья, которых я не мог предотвратить.

Язык мой вырви --
От себялюбия спаси.
Ведь с ним могу я говорить
И звать на помощь:
Дети просят хлеба.
Я вкус его давно уж позабыл.

Это было неизбежно: меня разделили, и разрыв гнил, как открытая рана, зуд проникал всё глубже и глубже.

Отдаю своё тело тебе.
Не нужно любви и ласки:
Я прежде раздал всю любовь.
Кричу и кляну твоё имя,
Пока дети могут есть вдоволь,
Пока сжирает себя моё пустое нутро.

Этот зуд так и не прошёл. Он терзает меня глубоко под кожей, недоступный пальцам. Нож поможет -- я не в силах был больше терпеть. Нужно было избавиться от этой проблемы, мешающей мне снова стать цельным, единым. Никто, кроме меня, решать её не собирался. Я ни на кого не мог рассчитывать. Потому что никто, кроме меня, не знал, каким я был раньше, когда был цельным.

Причины и логика нашей любви.
восстание против мира, способного на невыразимые ужасы

В понедельник вечером любил тебя,
Слушав шум воскресного дождя.
А потом настало утро вторника:
Завалилось в среду на постель,
Где с тобою, четвергом обмануты,
Провели мы вместе утро пятницы.
Всю субботу я любил, любил тебя,
Но исчезла вместе с воскресеньем ты.

--

Иван смотрит, как Франсис раздевается.

Сперва сапоги - десятисантиметровые шпильки, шнуровка серебрится в приглушенном свете гостиничного номера. Франсис начинает расшнуровывать от самого колена, длинные светлые волосы обрамляют лицо, пальцы танцуют балет. Он медленно стягивает каждый сапог, и его черты постепенно расслабляются, он дышит медленно и глубоко.

За сапогами следует короткий чёрный кожаный плащ -- два ряда спешно расстёгнутых пуговиц. Светлая шёлковая рубашка. Франсис позволяет плащу соскользнуть с плеч и идёт, медленно и неловко, к зеркалу на двери ванной комнаты.

- Иван?

Русский бросает перчатки на стол.

- Да?

Пальцы Франсиса расстёгивают светло-серую рубашку, двигаясь вниз от воротника к груди. Иван подходит ближе, ему становится заметно, как от неровного дыхания поднимается грудь Франсиса, как мелко дрожат его пальцы. Он позволяет рубашке, которая, очевидно, стоит больше, чем вся иванова одежда, стечь на пол ванной, когда Иван оказывается сразу за его плечом. Он касается кончиками пальцев грудной клетки Франсиса, справа, где в зеркале виден извивающийся дракон с медвежьей головой.

- J'ai froid.

Иван склоняется и касается губами дрожащего плеча, не отрывая взгляда от их отражения. Франсис расстёгивает пояс, брюки и, невзирая на дрожь - теперь их общую с Иваном дрожь - выскальзывает из гладкой обтягивающей ткани с выработанной опытом легкостью.

- Франсис?

Француз смотрит на него потемневшими, прикрытыми глазами.

- Hein?

Языком - пробовать, провести по покрытой шрамами линии челюсти. Это шрамы Французской Революции: крики, ярость, ужас расколовшегося Парижа. Левый и правый берега по обе стороны подбородка. Ивану, если он даст волю воображению, легко представить эти раны болезненно свежими, почувствовать вкус крови. Под его касаниями Франсис стонет и прижимается к груди русского.

- Скажи, -- он чувствует горче дыхание Ивана над ключицей. -- Ты меня хочешь?

- Oui... -- глаза Франсиса мутнеют от желания, в его голосе слышен стыд, но под дрожащей кожей полыхает страсть. -- Desole, mais j'en ai besoin pour garder toute ma tete.

- Ты озабоченный.

В ответ Иван слышит судорожный стон.

- S'il vous plait, Иван; s'il vous plait!

Франсис всегда казался Ивану сладким на вкус. Теплая кожа и ловкие пальцы. Иногда он вспоминает их сражения, и раны, и оставшиеся в память шрамы. Но, когда Франсис произносит его имя, Иван вспоминает, почему, что бы ни случилось, они всегда друг друга прощали. Потому что каждому человеку кто-нибудь нужен, особенно абсолютно одинокому.

---

У Альфреда Ф. Джонса нет ненависти к Ивану Брагинскому. Можно даже сказать, что все совсем наоборот. Больше всего Альфреду хочется быть Ивану другом. Или даже больше. Но этого не хотят их правители. Но это не то, что они видят друг в друге.

Альфред помнит, как смотрел на МакКарти, на собственные руки, и осознавал - что-то навсегда изменилось; и понимание это проникало глубоко, оставляя шрамы на душе. Казалось чрезмерно театральным. Да и было таковым, пожалуй. Именно тогда он, приглядевшись к своему отражению в зеркале, вдруг совсем по-другому увидел собственные, ставшие ненавистными глаза: лучше бы они принадлежали какому-нибудь чужому человеку. Он понял, что завидует глазам русского: непонятным, странным, фиолетовым, никому не лгущим, в том числе самому Ивану.

Он помнит, как по приезду в Освенцим в последнюю зиму Второй мировой обнаружил Ивана сидящим на краю одной из огромных общих могил. В его руках был фотоаппарат. Лицо Ивана не выражало эмоций, но пальцы сжимали металлический корпус так, словно стремились сломать. Он невидящим взглядом смотрел в могилу, на сваленные друг на друга трупы.

- Америка, -- произносит русский голосом, весьма далёким от командного тона войны и политических встреч.

- Россия, -- отвечает американец, зная, что его голос сейчас такой же.

Он стоит рядом с Иваном и смотрит не на тускло-белые грязные трупы, а в тускло-фиолетовые глаза. Пустой взгляд сейчас предпочтительнее, чем бесформенная масса в могиле. Дыхание Ивана -- медленное, поверхностное -- застывает в холодном воздухе. (И всё это кажется картиной какого-то сюрреалиста или заброшенным съёмочным павильоном с гротескными декорациями).

Иван выдыхает незамысловатое белое облако.

- Тебе что-то нужно?

Альфред отрицательно качает головой, доставая сигарету и прикуривая: ему необходимо чем-то занять руки, подтвердить собственное существование в реальном мире.

- Курить будешь? -- рассеянно предлагает он.

Иван шевелится, убирая фотоаппарат в кофр.

- Нет, спасибо, -- он усаживается на пятки. -- Я работаю.

- Ага, -- отвечает американец, вдыхая дымный аромат табака и поправляя зажатый под мышкой планшет для бумаг. -- Я тоже.

Иван поднимается, на поясе булькает фляга с водкой. Он направляется обратно в лагерь, к солдатам, к зданиям с высокими дымовыми трубами и железными дверьми. Альфред догоняет и идёт с ним в ногу, стараясь не отводить взгляда от этих странных, бледных глаз - странных даже в этом месте, похожем на иной, вышедший из кошмара, мир.

- Иван.

Русский останавливается, поправляя лямку фотоаппарата под своим извечным шарфом.

- Да?

Альфред затягивается: дым, табак, земля.

- На что я смотрю?

Иван моргает и решается посмотреть вокруг, внимая пейзажу. Ни понимания на лице, ни узнавания в глазах. Это не их мир, не их Земля. Это зазеркалье, в котором их не существует. Они здесь - лишь наблюдатели, посторонние, неправильные. И глаза Ивана напоминают Альфреду, что это не весь мир, а лишь кроличья нора, но, боже, какая глубокая это нора.

- Это ночь, Альфред, -- шепчет Иван, замедляя шаги. Булькает водка. -- Это свет ночи.

Из глубины зеркала на меня смотрел мертвец. С тех пор его взгляд не оставляет меня.

---

Артур, медленно приходя в сознание, инстинктивно чувствует, что рядом с ним сидит Альфред. Теперь ему больно: значит, капельницу с морфием не заменили. Он, однако, чувствует дискомфорт в левой руке. Значит, что-то снова вводят внутривенно. Артур поднимает ослабевшую руку и щупает трубку.

- Это просто питательный раствор, -- тихо отзывается Альфред, пододвигая стул и усаживаясь так, чтобы Артур мог видеть его. -- Как чувствуешь себя?

Почему люди всегда задают этот вопрос?

- Офигенно, -- хрипло - в горле будто прошлись железным ёршиком - выдавливает Артур, роняя руку обратно на простыню.

Альфред, как ни странно, молчит, чем привлекает внимание Артура. Такой грусти и растерянности в этих голубых глазах он не видел со времён его Гражданской Войны. Те события до сих пор живы в его памяти и не дают забыть, что Альфред больше не тот мальчик, которого он воспитывал.

- По-моему, -- Альфред сглатывает, моргает. Его глаза блестят. -- По-моему, я расстроен, потому что был уверен...Я считал...Мне казалось, что тебе полегчало.

Полегчало - понятие относительное. У Америки - цветущая экономика, неуклонно растущие сфера влияния и власть. Артур понимает - пусть никогда и не признается, - что его империя, его Великобритания, теперь не такая уж и великая. И он знает, что у него никак не получается с этим смириться.

- Ты тут ни при чём, -- вздыхает Артур. -- Несчастный случай. Маху дал.

В ответ Америка вздыхает и качает головой.

- По-моему... -- снова начинает он. -- Боюсь, я ничего не понимаю. Я...не могу тебе помочь. С этим. Поэтому так больно.

Если не приглядываться, Артур почти может увидеть того мальчика, которого он воспитывал, учил письму, речи и танцам. С этой успокаивающей мыслью он снова засыпает.

---

Губы Франсиса - вино и сигареты - легко раскрываются навстречу поцелую. Иван прижимает француза к раковине -- рука на его левой щеке, поглаживает щетину. Франсис позволяет ему полностью контролировать ситуацию; язык Ивана скользит по его зубам, повторяя контуры дёсен.

Изучив его рот, Иван отстраняется, чтобы взглянуть на лицо француза. Подавшись вперед, он прижимается губами к правой щеке, пробуя кожу: сигареты, вино, слабый запах парфюма. Это вкус мирного времени, в войну он меняется - кровь, вино, грязь - сердцебиение лесных погонь, замирание сердца в скучных окопах.

Соль слёз и дождь смешанные с порохом и пеплом близких взрывов такой изысканный и омерзительный что его сердце бьётся без причины и отсутствие этой стимуляции будет убивать его днями и годами и когда он думает об этом ночи и грядущий день

- Je suis desole, Иван, -- шепчет Франсис. -- Je...

Иван прерывает его, целуя кончик уха.

- Ne vous inquietez pas. Vous n'avez pas a vous excuser.

руки перебирают трупы павших но никто не узнает чьи это руки потому что никто не хочет помнить как рыскали в поисках новых ботинок по трупам потому что им холодно и хочется есть и пить а мёртвым все равно уже не понадобится потому что они мертвы и перебирающие руки как Красное Море они живые и хотят жить

Он быстро находит новый шрам Франсиса. У него талант обнаруживать самые свежие и болезненные раны на французе. Иван целует выпуклый шрам на плече, сразу над подмышкой, оставляя на неаккуратном рубце засос, легко царапая едва затянувшуюся кожу клыком. Франсис глубоко дышит, пальцы в волосах Ивана, на его затылке.

- Иван, Иван, je t'adore, je t'adore...

Я так люблю тебя что болит в груди там куда не дотянется ни один нож и ни одна пуля и ты будешь ждать меня как я жду что ты придёшь обнимешь будешь со мной хоть на минуту на короткую минуту когда мы будем влюблены друг в друга и не будет болеть там куда не дотянется ни один нож и ни одна пуля чтобы вырвать из меня мои чувства

Франсис на вкус - вино и сигареты, как и грязь, в которой они однажды бок о бок истекали кровью. Иван жадно вдыхает аромат дыма и парфюма и толкает Франсиса на кровать.

не покидай меня никогда потому что я не могу даже представить что ты будешь как эти руки перебирающие трупы и никто не коснется меня кроме тебя как тогда когда пули и ножи дотягивались и наши сердца стучали вместе и мы вдыхали порох и знали что отныне и вовеки веков не оставляй меня никогда потому что никогда это навсегда это никогда это навсегда

---

- А...Альфред

- Вы ещё не...

- Тише, не буди Франсиса. Не думаю, что он хорошо спал в последнее время.

- Ой, извини, я не...

- Нет, мы уже закончили. Но можно я оденусь, ладно?

- Да, конечно, не вопрос...

---

Юная девушка самоубийство совершает. Что тому виной? ДАДА
В телефонах поселились духи. Чья идея? ДАДА
Кто-то на ногу встал тебе. Это ДАДА
Если ты о жизни думаешь серьезно,
И в искусстве совершаешь прорывы
И вдруг внезапно голова твоя трещит от смеха,
И идеи твои кажутся бесполезными и глупыми, знай
ЭТО ДАДА НАЧИНАЕТ ГОВОРИТЬ С ТОБОЙ

---

Иван настаивает, что идти в больничную столовую не стоит. Альфред не сопротивляется -- он всё ещё смущён тем, что случайно увидел, -- и они усаживаются рядом со зданием парламента напротив Темзы и больницы св. Томаса. Кофе горчит, но Альфред пьёт, не замечая; Иван рассеянно чиркает набросок Биг Бена в недавно купленном блокноте.

- Лондон... -- говорит Иван, выдёргивая Альфреда из его мыслей, -- ...напоминает мне Париж. И там, и там река в центре, оба города отражают историю и характер страны.

Альфред приподнимает бровь и внимательно смотрит на русского. Париж всегда напоминал Альфреду Лондон.

- Да, очень разные, -- кивает Иван, возвращаясь к наброску. -- Но во многом похожи.

Альфред ничего не может с собой поделать, он смотрит на пальцы Ивана. Если он не водит ручкой по бумаге, то катает её по ладони или разминает пальцы. Эти пальцы...Альфред делает очередной глоток горького кофе. Он не хочет думать, что эти пальцы творили с Франсисом.

Вместо этого он переводит взгляд на глаза Ивана. Такие глаза сложно запомнить. Они достаточно необычны, чтобы обратить на себя внимание при встрече, но недостаточно -- чтобы остаться в памяти после расставания. Тёмное и светлое смешивается в фиолетовом -- снова и снова перемешивается с каждым движением глаз. Русский может выглядеть неподвижным, сильным, непоколебимым, но его глаза выдают то, что скрывается под бледной ледяной кожей. Как у человека, чья кровь замёрзла, но сердце продолжает биться.

- Альфред, -- голос Ивана прерывает поток мыслей; на его лице лёгкое недовольство, что в случае с русским вполне можно назвать сильным недовольством. -- Ты на меня пялишься.

Альфред моргает и, мысленно выругавшись, смущённо улыбается.

- Я...Я просто думал вот...

Иван убирает ручку и закрывает блокнот. Серый полуденный свет подчёркивает выцветшую бледность его кожи и светлые глаза. Он складывает руки на коленях и склоняет голову на бок.

- Ты хочешь поговорить о том, что думал?

Пауза; Альфред задумчиво потягивает кофе.

- Ты любишь Франсиса?

Голова склоняется к плечу ещё ниже -- глаза, изучающие лицо Альфреда, сверкнули.

- Люблю? -- Иван произносит это слово, будто облизывая, как дым лижет старый дымоход. -- Люблю...Да, полагаю, я люблю его.

- Тогда...

- Но, -- продолжает Иван, будто не слыша Альфреда и не разрывая зрительный контакт, -- я люблю многих. Я люблю Ториса, Райвиса, Эдварда, сестёр. Я люблю Яо и я люблю Франсиса. Я любил, и буду любить. Любить - единственное, что остается, когда всё уже сказано и сделано.

Он не понимает, что движет им, когда, потянувшись через маленький столик, Берёт руку Ивана в свою. Иван не возражает, когда Альфред снимает с него кожаные перчатки и сжимает тёплой ладонью Иванову руку - холодную и костлявую. Свежие бинты, выглядывающие из-под рукава, кажутся ярко-белыми на фоне тусклой кожи.

- Ты слишком много любви раздаёшь, -- шепчет Альфред, растирая холодную руку, пытаясь разогнать кровь. -- Оставь и себе немного.

Иван моргает и отворачивается, снова глядя на Биг Бен и Парламент. Альфред не отпускает холодную руку и осторожно, рассеянно трёт её; он замечает взгляды окружающих, он знает, что такой жест уже не кажется шуткой. Но он серьёзен. В этом он уверен.

- Париж и Лондон...Они как Москва и Нью-Йорк. В этих городах тоже есть реки.

- Но в то же время они все очень разные. Индивидуальные. Ничего общего.

Иван не отвечает, но и не отстраняется, даже когда растирание переходит в массаж и недопитый кофе остывает.
Кожаная перчатка лежит поверх блокнота, коричневая и холодная в сером солнечном свете.

---

Эй, Джуд! Ты не робей,
Ведь ты рожден, чтоб сделать это.
Ты за минуту скажешь в ней,
Что за всю жизнь тобой не спето.

И каждый раз, познавши боль, пой, Джуд, ты песню пой -
Весь груз времен не взять на плечи.
Глупцам ведь не дано понять, кому на песню наплевать,
Что безразличьем мир искалечен.
---

Обоснуй тайм.

Хистори:

- Период с конца 20-х по середину 30-х был расцветом советского искусства и изучением новых его форм во всех возможных жанрах. Советский кинематограф и живопись выросли из течений, бродивших по Европе до Великой Депрессии. Она, депрессия, как раз совпала с завершением первой сталинской пятилетки.

- Культурный обмен в жанрах оперы и балета между Россией и Францией начался аж в эпоху ренессанса и, даже останавливаясь на время, всегда возобновлялся. В 70-х годах 20 века, после перерыва, вызванного Второй мировой и холодной войной, снова начался обмен знаниями и информацией между СССР и Францией.
Советские войска достигли Освенцима на неделю раньше, чем американские в конце января 45. Красная Армия имела гораздо больше опыта относительно нацистской системы лагерей, но в Освенциме-I (Аушвиц - Биркенау) Красная Армия и американцы работали вместе.

- Фронты Первой мировой располагались во Франции (западный) и в России (восточный). Оба фронта испытали на себе позиционную тактику, орудия массового поражения, химические атаки. Некоторые историки проводят параллели между поствоенной культурой, войной в окопах и социальными расколами в политике как во Франции, так и в России.

- ДАДА (дадаизм) - течение, зародившееся в Швейцарии во времена первой мировой и прокатившееся по всему миру в 20-е. Оно было не столько художественным течением, сколько протестом через искусство. Основные принципы Дада в том, что Дада есть бред, Дада есть ничто и всё в то же время. Дадаизм отлично показал бесполезность, которую ощущали многие творческие люди в войну и после.

Литература:

1. "Самолюбие тела" - авторское.
2. "Жорж Гросс: жизнь и работы", Уве М. Шнейде
3. "Неделя" - авторское.
4. "Ночь" Эли Визеля
5. ДАДА, манифест от 1918 года Тристана Тцары
6. "Эй, Джуд" Битлов в переводе Александра Булынко

Перевод с французского:

- J'ai froid - мне холодно.
- DИsolИ, mais j'en ai besoin pour garder toute ma tЙte - Прости меня, но иначе мне не сохранить рассудок.
- S'il vous plait - пожалуйста.
- Ne vous inquietez pas. Vous n'avez pas a vous excuser - Не беспокойся. Тебе не за что извиняться.
- Je t'adore - я тебя обожаю.

ГЛАВА ПЯТЬ.

   Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Что делает человека человеком.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты алкоголь, наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия. |пост-Китай/Россия/Франция, пост-Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Пока Франция и Англия вспоминают свою пиратскую юность, Россия пытается понять, чего же Америке нужно за заботу о нем. А Америка, как бы сказать, все хочет быть героем, даже если смысл этого термина для него несколько изменился.

Я видел правителей-убийц...

Сцена: Я мою голову. Подходит Монгол и заталкивает меня лицом в чан с водой. Кричу и барахтаюсь. Он тянет мою голову за волосы. Я давлюсь его членом.

Богов...

Сцена: мужчина в красном шёлковом одеянии, тёмные живые глаза. Он врывается в дом Монгола на жеребце, волосы забраны под военный головной убор. "Мальчик! Ты видишь, что я такое?" -- спрашивает Яо, натягивая поводья; в его голосе тепло -- как и от факелов в руках его людей. Я хватаюсь за его ладонь в перчатке и позволяю усадить меня на коня. "Да...Ты такой же, как я".

Императоров...

Сцена: Во рту чай, в горле чай, обжигающе горячий. "Ты уверен?" -- спрашивает он, с осторожностью укладывая меня на шёлк подушек и яркость красок. От его поцелуев кожа горит -- совсем не так, как от чая -- и я знаю, знаю: "Да. Да, пожалуйста..."

Даже царей...

Сцена: Яо оборачивает меня в шёлк и индийский мех. Он говорит: "Ты не хочешь этого, Иван. Я знаю, что не хочешь". Он поправляет воротник и помогает уложить волосы, он опускается на колени, чтобы поцеловать меня в щёку. Я поднимаю на него взгляд и говорю: "Монголы больше не придут".

И королей...

Сцена: Я стою в снегу и смотрю сверху вниз на светлые волосы и дорогую ткань. Моя одежда обгорела, руки устали от разжигания огня, лицо черно от сажи. Франсис смотрит на меня. "Когда это ты так вымахал?" -- хрипит он, отползая по снегу. Я вдыхаю прохладу и выдыхаю Зиму, ледяного дракона. "Я родился в пламени".

Фюрера...

Сцена: Итальянец кричит, сгребая в кулак окровавленную одежду немца, его лицо обращено к небу, я стою рядом, в одной руке фотоаппарат, в другой - металлическая труба крана. "Людвиг, Людвиг, прошу тебя, я люблю тебя, этого они не отнимут, я клянусь, Людвиг, умоляю, Людвиг, прошу, прошу!" А земля пахнет пеплом и горелым мясом, гнилым мясом и мелом костей под ногами. Я слушаю причитания итальянца и вымораживаю свое сердце.

И ещё я видел убийц-правителей. Снова, и снова, и снова, и

---

Странно,
Когда мы коснулись губами
                                    Друг друга,
Не посыпались искры,
Как мы в этот миг ожидали.

Мило,
Когда мы сплетаем в объятья
                                    Друг друга,
Напрягается кожа,
Пусть так уже было не раз.

Знаю,
Тебе очевидно, что нет во мне
                                    Правды,
Но я вновь учу тебя крику,
Подчиняя ногтям и рукам.
---

Что делает человека человеком
С равнодушия ничего не начинается - только заканчивается.

Сегодня ночью в дверь твою
Стучится Храбрость: бьёт крылом
Орёл, чьё держишь ты перо.
Глаза индейские горят
И скулы алым запестрят,
Сорвав покров морщин веков,
Тебя, о гнев ушедших снов
Зовут тропою Королей,
Чей след не виден на земле.
И гнев бурлил в душе у тех,
Кто слал свой мирный зов богам,
Топор воздевши к небесам.

Зигфрид Сассун, "Наряд"

---
Стук в дверь отвлекает Артура от доносящегося слева унылого, монотонного и невероятно раздражающего писка монитора жизненных функций. Он садится прямее, разглаживает простыню, скрывающую его по пояс, и бросает на дверь осторожный взгляд. Это точно не Альфред, тот никогда не станет стучать, а кого ещё могло занести сюда - он не знает.

Он прочищает горло.

- Войдите.

Дверь приоткрывается и в помещении, предваряя своего хозяина, появляется нога в шпильках от Диора и брюках - Франсис. Но, в отличие от претенциозного наряда, сам Франсис выглядит довольно сдержанно, даже неуверенно. Просочившись в комнату, он затворяет дверь и некоторое время просто молча стоит. Артур видит на челюсти француза след от зубов - красный, припухший и очевидно свежий. Это мало беспокоит Артура, скорее заставляет удивленно поднять бровь: обычно Франсис такие вещи скрывает, если, конечно, это не только что появилось.

- Bonjour.

Вторая бровь Артура тоже поднимается.

- Сейчас день?

Франсис растолковывает это как предложение зайти, садится рядом с койкой.

- Non, но ещё и не вечер.

- Что-то не похоже, -- ворчит Артур, хмурясь и стряхивая с одеяла пушинку. -- Мне еще ужин не приносили.

Лицо Франсиса кривится - Артур полагает, тот представил себе больничный вариант английской кухни. След от зубов слегка растягивается, будто подмигивая англичанину. Возникший в его голове образ заставляет его задуматься, а не наврал ли Альфред и не накачали ли его чем-нибудь.

Каблуки скользят по полу, и этот звук напоминает Артуру о придворных дамах (или, много лет назад, придворных кавалерах), спускающихся по каменным ступеням дворца. Дамы элегантно поддерживают юбки, иногда награждая стоящих внизу видом едва мелькнувшей лодыжки. Артур называл такое "французскими штучками"; многие дамы, прежде чем служить Её Величеству, учились во Франции.

Франсис убирает за ухо выбившуюся прядь.

- Как себя чувствуешь?

Артур пожимает плечами.

- Нормально. Это было глупо.

Француз не отвечает, и это даёт Артуру повод предположить, что он согласен с последним утверждением. Он поднимает глаза и обнаруживает, что смотрит на шею Франсиса - тот наблюдает за чем-то в залитом тусклым светом окне. Он шевелит челюстью и красный след растягивается, подмигивает и морщится. Артур редко видит меланхоличного Франсиса -- обычно тот хорошо прячет свои чувства. В конце концов, это он придумал маскарад.

- Я боюсь, что однажды все исчезнут... -- вздыхает Франсис, печально глядя на Артура в больничной койке. -- Как Древний Рим. Как Древняя Германия. Особенно когда ты выкидываешь такое.

- Я же сказал, это было глупо, -- ворчит Артур, ещё больше хмурясь. -- Иногда ты раздуваешь из мухи слона.

- А помнишь, -- внезапно говорит Франсис, пропустив слова Артура мимо ушей, -- как мы оба были пиратами? Весело ведь было, да?

- Это в прошлом, -- напоминает Артур.

Франсис кивает, светлая прядь выбивается из-за уха и падает на лицо, прежде чем он успевает рассеянно убрать ее обратно.

- Oui, mais nous... -- сбивается и начинает снова. -- Да, но мы ещё молоды. Нам ещё можно повеселиться...Просто...Мы должны это делать вместе. Так безопаснее. Мы ведь умеем, да? Мы были пиратами.

Артур тихо, не меняя выражения лица, смотрит на своего вечного соперника.

- Мы были пиратами, -- соглашается он и замолкает.

---

СЦЕНА: Очень плохо освещённый клуб в районе красных фонарей. В толпе молодых людей и вызывающе разряженных юношей мелькают мужчины в костюмах. ИВАН БРАГИНСКИЙ, одетый только в военные штаны и сапоги, сидит в стоящей в стороне кабинке, пока один. Мимо проходят занятые своими делами люди.

ИВАН Б.: (в сторону) Боже.

Он беспокойно ёрзает на месте. Он явно возбуждён.

ИВАН: Да где же он? (Рычит) Я не осмелюсь начать без него. Он всегда так бесится.

Он порывается было встать, но неожиданно вновь садится, краснея.

ИВАН: Я его ненавижу. Ненавижу. Зачем он так со мной поступает? Боже. Я всё делаю, чтобы ему угодить. А он мучает меня. Я...Я не удивлюсь, если он сейчас за мной наблюдает. Пока я в таком состоянии. Ублюдок.

ПОДРОСТОК, как две капли воды похожий на Ивана, спускается ВНИЗ. Он неуверенно смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ, прежде чем МУЖЧИНА в костюме уводит его обратно в толпу. ИВАН трёт глаза, чтобы занять руки.

ИВАН: Он вернётся и застукает меня. О, боже, как же я его ненавижу...Он приучил меня к этому, выдрессировал. Я был таким гордым. К чёрту. К чёрту всё.

Стыдливо, не глядя на ЗРИТЕЛЕЙ, он начинает трогать себя через ткань штанов.

ИВАН: А что я могу поделать? Я всего лишь человек...Да, я Нация, но у меня человеческое тело с человеческой природой. Пока бьётся сердце - я буду желать. Я буду верно служить ему, потому что он мой лидер, и мы переживаем время, когда лидеры решают нашу судьбу... Отправляют нас на войну, возвращают домой, посылают в тюрьму или в школу. Я ненавижу его...Но, боже, как он мне нужен...

Его дыхание становится прерывистым, он почти ложится в кресле, раздвигая ноги и расстёгивая штаны. На нём нет нижнего белья.

ИВАН: Моя старшая сестра...Она говорит, что я больной человек. Я знаю. Мне не нужно, чтобы ещё и она это повторяла. Я этого не хотел. Но сейчас я уже не знаю, к чему стремился в самом начале. Может, именно к этому. Кто знает? Точно не я. (стонет) Я ничего не могу поделать, я не контролирую своё тело. Он контролирует.

Он ласкает себя, зажмуривая глаза, лицо искажается. ПОДРОСТОК снова спускается ВНИЗ, с любопытством глядя на ЗРИТЕЛЕЙ.

ИВАН: Боже...Раньше я был таким гордым. Ненавижу...своё тело. Оно предает меня. Так легко, так охотно...Я не принадлежу себе. Ничего нет. Ничего стоящего. Всё его. Отец народов...Он никогда меня не отпустит.

Иван дёргается от собственных прикосновений, не сдерживая крик. ПОДРОСТОК делает несмелый шаг к ЗРИТЕЛЯМ и поднимает руку, чтобы помахать, но в этот момент за ним появляется МУЖЧИНА, хватает его за руку и грубо тащит ПОДРОСТКА обратно в толпу.

ИВАН: Ненавижу своё тело. Ненавижу...Ненавижу его и ненавижу себя и ненавижу и ненавижу и...Господи, я всё это ненавижу. Но он не отпускает меня, и не даст мне остановиться, будет толкать, пихать, толкать - Боже!

ИВАН задыхается, распахивает глаза и кончает. Смех. Громкая музыка. Из-за КУЛИС слышно, как, перекрывая гомон, визжит ПОДРОСТОК. ЗАНАВЕС.

---

- Франсис?

Артур ловит француза за запястье, когда тот уже собирается встать и уйти; медсестра ставит обеденный столик на колени англичанина. Франсис застрял: если он отшатнётся от Артура, то перевернёт поднос, и его горячее содержимое окажется на кровати. Посему он позволяет Артуру усадить себя обратно на стул у изголовья.

- Часы посещений закончились, -- бессмысленно замечает Франсис.

Артур фыркает.

- Ерунда. Все в гробу видели эти правила, тем более мы. Посиди со мной.

Он ест ужин, стараясь поменьше жевать и побыстрее глотать, одновременно краем глаза наблюдая за своим компаньоном. Погружённый в свои думы, Франсис рассеяно играется с прядью, пропускает её меж пальцев, блики в глазах покачиваются в такт мыслям.

- О чём задумался?

Франсис моргает, бросая взгляд на Артура. Он, кажется, взвешивает слова, прежде чем высказаться; Артур редко видит, чтобы он так себя вёл вне деловых или военных переговоров.

Розовый язык быстро облизывает губы.

- Тебе никогда... -- начинает он мягко, -- не казалось, что ты ничего не значишь?

Артур хмурится.

- О чём ты?

Челюсть Франсиса движется, он собирается с мыслями, желая их нормально выразить, не переходя на родной язык. Французский для него как бронежилет: позволяет выражать свои чувства, но не раскрываться до конца.

- Недавно, -- мягко говорит он, -- я выбирал книгу для Ивана. La NausИe Жан-Поля Сартра. Но вместо того чтоб отдать ему, сам решил перечитать. И... Я всё думаю: что есть жизнь, если не одно большое приключение? И кто его устраивает? Сильнейший. Но что есть сила? Что её определяет? Она непостижима. Я могу лишь попытаться обозначить эту непостижимость: "Существую. Это что-то мягкое, очень мягкое, очень медленное".

Я говорил с тобой про пиратов...Помнишь, как в те дни мир казался огромным и море было единственным, что не было нам подвластно? Для нас: мир, казалось, был только для нас. Ты и я, вот и всё, с чем мы могли биться и что завоёвывать. Это было волшебство, и когда мы сходились в битве, наши сердца - тук, тук, тук - бились в унисон с волнами.

Глаза Франсиса устремлены вдаль, он не здесь. Англия откидывается на металлическую спинку койки и, когда Франсис снова начинает говорить, почти чувствует соль морских брызг и запах масла и мокрого дерева.

- Но потом...Я помню, как мы встретили Америку, маленького мальчика, из-за которого мы затеяли столько глупых сражений. Я помню, как впервые познакомился с Россией, тогда ещё ребёнком, в неизменном шарфе, глазеющим по сторонам с лошади Ивана Грозного. Теперь они оба выросли, а мы...В моих костях нет былой гибкости. Я не старый, но и не молодой. И когда я думаю об этом, то вспоминаю те пиратские деньки, каким настоящим всё казалось тогда.

Всё казалось ненастоящим: меня окружала картонная декорация, которую в любую минуту можно было передвинуть.

---

СЦЕНА: На автобусной остановке стоит АЛЬФРЕД ДЖОНС и ест гамбургер. На нём тёмная толстовка и голубые джинсы; у него выходной. Доев гамбургер, он точным баскетбольным броском отправляет скомканную обёртку в мусорку.

АЛЬФРЕД ДЖ.: Бросок - очко! Трибуны ревут!

Он имитирует гомон толпы, распрямляется и прячет руки в передний большой карман толстовки.

АЛЬФРЕД: (со вздохом) Ох, блин...В общем, задержался я вчера вечером на работе, возвращаюсь домой, а на автоответчике мне приятель оставил сообщение. "Здарова, Альф, -- говорит, и я думаю, сколько ж надо было выжрать, чтобы так меня назвать. -- Я принял серьёзное решение и звоню с тобой поделиться. Сядь, а то упадёшь."

Он садится на скамью у остановки, убирает руки за спину и сутулится.

АЛЬФРЕД: Так вот, этот мой приятель. Не слишком болтливый парень. Я когда услышал, что он говорит, то уже разволновался. В общем, он такой: "Альф, чувак, сидишь? Отлично, выкладываю. Я только что сожрал тридцать две таблетки сильнодействующего аспирина. Супер круто будет, -- говорит. -- Я знаю, ты сейчас думаешь, типа, что за фигня, чувак? Но, слушай, я давно уже думаю...И я, в общем, понял, что моей жене я не нужен. Дети? Без меня им проще. С моей страховки они больше получат, чем я заработаю за...сколько там...пять лет? Ага. В общем, просто хотел тебе сказать. Чтоб ты не удивлялся." А потом автоответчик запищал и - пуф! - тупого старины Томми нет.

Он смотрит на серовато-зелёный навес над остановкой.

АЛЬФРЕД: Томми...Мы вместе в начальную школу ходили. Втюрились в одну девчонку - малышка Падди Симмес - и всё время дрались из-за неё. Мы ещё неделю назад ржали над этим, хотя он на ней женат давно. Вспоминали старые добрые времена.

Но...да. Томми нет больше. Жду автобус, чтобы Падди навестить. Типа, попрощаться. Я переживу. Ну, Альфи, время пришло... Время пришло, и он повзрослел...Мир слишком огромен, чтобы пожелать спокойной ночи в приличной манере. Типа.

АЛЬФРЕД закрывает глаза и поёт под нос.

АЛЬФРЕД: Элинор Ригби в церкви скончалась и в тихой могиле она погребена...Пастор Маккензи, прах отряхая с ладоней, от ямы бредёт...Кто их спасёт?...

Он прекращает петь, из-за КУЛИС слышен сигнал приближающегося автобуса. ЗАНАВЕС.

---

Иван моргает. Подносит бутылку ко рту. Делает большой глоток. Расслабляется и отрывает бутылку от губ. Невидящим взглядом изучает пушистый серый ковёр гостиничного номера. Делает ещё один большой глоток.

В промежутках между глотками водки (дешёвая, но крепкая -- её легко раздобыть под предлогом сходить в туалет) он слабо зажимает бутылку ногами и упирается локтями в колени. Комната пуста, и его мир сжимается до ложного тепла пульсирующей жидкости в желудке. Он знает, что дрожит и любому, кто зайдет в номер, покажется конченым и жалким. Иван корчится, зажмуривается и делает ещё несколько отчаянных больших глотков. Почему он ещё соображает? Он хочет заткнуть разум.

Люди пьют по двум причинам: пообщаться и забыться.

Бутылка опустела. Иван рычит, слабым движением отбрасывая бесполезную тару в сторону -- она с громким стуком ударяется о ножку тумбочки и откатывается по ковру. Он глубоко дышит, наваливается на колени, руки вяло болтаются. Он дрожит. Иван делает один, два, три глубоких вдоха, но дрожь не проходит, и он понимает, что нужно ещё водки. Сейчас же.

Я не в состоянии выйти и купить ещё.

Иван поднимается, нетвердыми шагами, осторожно и медленно приближаясь к шкафу и лапая защёлку двери. Пальто...Ему нужно пальто? Да, снаружи холодно. В Лондоне зима. Не чета московским холодам, правда...Да и идти-то всего лишь до того магазина в двух кварталах от больницы. Это всего минуточку идти...

Ты лжец, Иван. Бесполезный лживый лжец.

Всего минуточку идти...Справится. Он ещё не настолько ослаб...

Звук открываемого дверного замка. Иван слышит, будто издалека, как кто-то заходит в комнату. Он прислоняется к шкафу, разум плывет и тело принимает горизонтальное положение.

- Иван? Иван? Иван!

Я хочу... Я хочу исчезнуть.

---

За членовредительство убивали. Они отстреливали себе руки, чтобы не идти в бой. Потом их ловили, и если в ране обнаруживали порох...Убивали.

Думаю...Думаю, именно тогда я слетел с катушек. Когда увидел, как маленький Райвис держит ружье и пускает пулю в лоб какому-то человеку. За то, что он отстрелил себе руку, чтобы не убивать парня, похожего на его брата. Ему пришло время повзрослеть - так решил его руководитель. И я не мог ничем помешать.

Торис и Эдвард...Они так и не узнали, что сделал их брат. Когда я вернулся к ним...Они не способны понять своего брата, но я способен. Я научил его, пусть хоть немного, контролировать монстра в душе, которого его руководитель спустил с поводка. Сверлящее сомнение и ненависть, основа каждой цивилизации, корень жизни. Он сильный, но дух его мечется.

- Райвис? Райвис, просыпайся.

Он шевелится под моей рукой, открывает глаза. Безлунная ночь, но даже во тьме он видит, что моя одежда опять разорвана. Дрожа, он выползает из кровати, хватается за мою руку; я понимаю, что сам трясусь, когда его озноб утихает и руки обнимают меня.

- Тссс, молчи. Я принес тебе еду.

Райвис всхлипывает, но не спорит. Я пихаю хлеб ему в руки и обнимаю, пока он рвёт зубами плотную буханку. В темноте я вижу блеск глаз Ториса, он наблюдает. Эдвард свернулся рядом с ним; я не могу винить его за попытки забыть, не обращать внимания. Они не завидуют брату, он ведь самый маленький и ему нужно больше остальных.

Под ракитой, обвитой плющом,
От ненастья мы ищем защиты.
Наши плечи покрыты плащом,
Вкруг тебя мои руки обвиты.

На следующий день Торис тормозит меня в коридоре, поймав за руку в перчатке в тот момент, когда я останавливаюсь у зеркала поправить шарф. Его добрые нервные глаза смотрят на мои - в отражении.

- Райвиса сегодня не так сильно трясёт, -- мягко говорит Торис. -- Но у тебя снова холодные руки.

Я выдираю ладонь из его стиснутых пальцев и засовываю в карман. Торис продолжает мягко улыбаться, но в его глазах плещутся эмоции, в которых он бы не признался. Он обеспокоен, печален, беспомощен. Старшему брату неприятно такое чувствовать. В такие моменты я вспоминаю, что Торис старше меня.

- Не ходи сегодня...У тебя кожа серая. Ты вчера много крови потерял.

Я качаю головой, перед глазами поплыло. Остаётся надеяться, что на лице это не отразилось.

- Это нужно. Ты же знаешь.

Лицо Ториса искажается, и он цепляется за моё пальто так сильно, что белеют костяшки пальцев.

- У нас есть еда. Тебе сейчас нужно. Пожалуйста, у тебя ведь есть свободное время. Приходи, я приготовлю.

Я снова качаю головой -- на этот раз все плывёт сильнее, и я чувствую, как мир шатается. В отражении я вижу, как заваливаюсь на бок и как Торис тянет руки, чтобы поддержать. Он спешно помогает мне сесть на деревянный пол и зовет Эдварда, который тут же появляется с апельсином. Апельсин. Где они только нашли его посреди осени? Торис чистит его и прижимает дольку к моим губам.

- Пожалуйста, ешь. Обещаю, я отпущу тебя, когда ты поешь и придёшь в себя. Ешь.

Я не спрашиваю, откуда он у них. Господи - апельсин! - и тратить его на меня? Торис знает, как мало у них запасов, точно недостаточно, чтобы подкармливать еще и меня. Но мой организм предает меня и я жую, медленно, благоговейно. Торис ждёт, когда я проглочу, и сует мне следующий кусок.

- Торис...

- Не болтай. Ешь. Пожалуйста.

Он скармливает мне весь апельсин, голова прекращает кружиться. Эдвард уходит и возвращается со стаканом воды. Торис подносит его к моим губам и держит, пока я не допиваю. А потом садится рядом и отдает шкурки и стакан Эдварду, который снова исчезает.

- Ты сегодня не будешь работать, -- тихо говорит он. -- Будешь отдыхать.

- Откуда у тебя апельсин?

Торис качает головой, в его глазах грусть.

- Прошу тебя...

Я настаиваю.

- Нет, я должен знать. Может, я смогу вам достать больше...

Теперь Торис беззвучно плачет, слезы катятся по щекам.

- Прошу тебя. Я украл его. В магазине. Когда забирал из библиотеки канцелярские бумаги Эдварда. Ему сказал, что подарили. Прошу тебя, не пытайся достать больше. Ты и так слишком много делаешь.

У Ториса всегда были добрые глаза. Я никогда не мог понять, почему. Как у того, кого всю жизнь захватывали и пинали, могут быть такие глаза? В этом наша с ним разница. Он не умеет ненавидеть. Страх - его стиль жизни. Он мастер оптимизма.

Силы вернулись ко мне, и я, поднимаясь, целую Ториса в щёку, чувствуя вкус слёз. Как бы я хотел, чтобы он не плакал из-за меня. Когда я отстраняюсь, он не пытается остановить.

- Мне нужно поговорить с правителем. Скоро вернусь, -- добавляю я уже в дверях. -- Обещаю.

Я всегда сдерживаю обещания, но иногда иначе, чем планировалось. Я возвращаюсь, когда время ужина давно прошло. Но в этот раз всё по-другому. Пока я копаюсь с замком, дверь открывается изнутри. Торис не спит, он ждал меня, он помогает мне раздеться и, шатаясь, войти в дом. Я пытаюсь впихнуть ему продовольственные талоны, но он доводит меня до дивана и только потом берёт карточки и кладет на стол.

- Торис...

Он целует меня в щёку.

- Тссс, Райвис спит. Отдыхай.

Я ошибся. Кусты этих чащ
Не плющом перевиты, а хмелем.
Ну, так лучше давай этот плащ
В ширину под собою расстелим.

Не уверен, но, кажется, именно он разбудил меня тогда в первый раз - первый из многих, многих последующих -- мягко, но настойчиво уговаривая на бульон, фрукты, пару ложек пюре или размоченного хлеба. Он уговорил меня поспать, позаботился о ранах, даже о самых постыдных. В тот вечер, скоро после первого, осматривая меня на предмет травм, Торис нашёл спрятанную в ботинке бритву и заплакал.

- Если они узнают, то убьют тебя.

Я трясу головой, издавая странный низкий звук.

- Нет. Раньше ещё могли. Сейчас им уже всё равно, -- я вздыхаю и снова трясу головой; всё кружится. -- Райвис как?..

- Спит. Он в последнее время хорошо спит.

Я улыбаюсь, смотрю в эти добрые глаза и понимаю, что всё делаю правильно. Таких, как я, убивают. Если удалось выиграть время...Я использую его с умом.

Доктор сказал "в морг" - значит в морг!

---
Первое, что осознает Иван, неизбежно приходя в сознание, это отсутствие шарфа. Второе - руки на плечах, укладывающие его обратно в постель. Слишком мягкие, слишком тёплые, явно не его собственные.

- Не садись, -- шепчет сильный голос - ошибки быть не может, это Альфред. -- Ты башкой сильно ударился.

-- Шарф...

Взгляд Ивана начинает фокусироваться. Обычно ровные черты лица Альфреда искажены тревогой, и Иван замечает, что американец забрался на кровать, чтобы удержать его в прежнем положении. Голубые глаза смотрят внимательно, с лёгким налётом усталости. Иван видел этот взгляд много раз, на многих лицах.

- На столе он; я снял, чтобы проверить, не сломал ли ты себе шею... -- Альфред рассеянно ерошит волосы. -- Иван...Мы вернулись к тому, с чего начинали. Я думал...Иван? Нет, не...

Он пока не в состоянии принять сидячее положение, поэтому опирается на локоть и перехватывает на лету поднятую руку Альфреда. По расширившимся глазам американца Иван понимает, что тот шокирован.

- Что... -- вопрос Альфреда переходит в судорожный вдох, когда Иван берёт его указательный палец в рот и многообещающе облизывает.

Это единственный выход из ситуации, который Иван может придумать. Нельзя допускать, чтобы Альфред разозлился, Иван знает, что заслужил эту злость и что дальше последует неизбежное наказание. Лучше предупредить нападение, за долгие годы он научился предсказывать огонь и серу до того, как они обожгут. Никто другой не пострадает, а уж Иван справится с болью, пока она его и только его.

Внезапно Альфред отстраняет его, ловя за плечо и не давая упасть. Иван знает, что выглядит сбитым с толку, даже смущённым. Ванечка выучил свой урок.

Альфред смотрит на него неуверенно, со странной смесью печали, жалости и постыдного желания в голубых глазах.

- Иван, нет, не...

Иван почти пришел в себя и куда лучше контролирует свои движения, он поводит плечом и перехватывает руку американца за запястье. До тонкой кожи на внутренней поверхности руки Альфреда добраться проще, чем у многих: американец не носит манжет. Когда он, целуя, задевает кожу клыком, Альфред не может сдержать тихий стон. Он позволяет себе взглянуть на американца, на стыдливую похоть в глазах и румянец на скулах.

Он берёт в рот каждый палец Альфреда, с равной нежностью покусывая чувствительные кончики. К третьему пальцу Альфред оставляет попытки остановить его, отдалиться. Иван сохраняет зрительный контакт с медленно краснеющим американцем, пока не отстраняется, всё еще сжимая руку Альфреда; с пальцев к щеке Ивана тянется прозрачная нить слюны.

Взгляд Альфреда переполнен желанием, дыхание прерывистое и быстрое.

- И-Иван...

И вот Альфред уже сверху, нежные губы целуют обнажённую шею. Ивана бьет дрожь, он сжимает и разжимает ладони, сдерживая себя, чтобы не передернуться. К удивлению, Альфред останавливается и отстраняется, глядя на Ивана на измятом покрывале. Рука американца осторожно гладит его по щеке, по волосам, и Иван осознает, что в его глазах сейчас неуверенность, возможно даже страх, потому что никто из завоевателей или правителей так не поступал. Никто не останавливался, разве что из желания подразнить.

- Значит, вот как оно всегда происходит, да? -- спрашивает Альфред - без злобы, без напряжения в голосе; ответ ему уже известен. -- Ох, Иван...Это все так неправильно. Так не должно быть.

Ему хочется накричать на Альфреда, что нет ты ошибаешься так всегда было и не смей мне говорить что это неправильно потому что это мой мир и другого я не знаю, но американец вновь гладит его лицо, целует левую щеку так нежно, что Иван чувствует тепло, а не касание. Всё, на что он способен сейчас, - напряженно и неуверенно замереть. Эта нежность хуже оплеухи - её не ожидали.

Альфред снова отстраняется, в голубых глазах...Иван не может узнать это чувство. Что-то от печали Ториса и откровенности Эдварда, но не совсем - и даже совершенно не оно. Он поднимает руку и снова гладит русского по голове, слегка касаясь кожи, словно запутавшиеся в расческе перья.

- Я докажу тебе, -- улыбается Альфред. -- Ты слишком раздаёшь себя, Иван. Нужно оставить что-то себе. Позволь и мне дать тебе что-нибудь, хорошо?

Когда в образовавшейся тишине Иван понимает, что Альфред на самом деле ждёт его ответа, он сглатывает.

- Я... -- он сглатывает снова, зная, что дрожит под тёплым весом американца. -- Я не понимаю...Я что-то сделал не так?

Альфред легко проводит двумя пальцами по ключице Ивана, осторожно избегая шеи.

- Нет, конечно. Всё дело во мне. Пойдём пошатаемся по Лондону? Дождя сегодня не будет; ну, не намечается, по крайней мере. Так, сейчас твой шарф принесу.

Американец соскальзывает с кровати и топает ногами в хлопковых носках к столу с шарфом. Иван медленно садится, всё ещё обескураженный, и касается ступнями пола. Вернувшийся Альфред протягивает ему свёрнутый шарф, и на лице его улыбка, которую он уже видел у Яо: искренняя, немного озорная и очень честная.

- Часы посещений закончились, -- весело произносит он. -- Пошли, оторвёмся! В Лондоне куча злачных мест.

Иван, к собственному удивлению, улыбается, принимает шарф и оборачивает его вокруг шеи. Тот ложится на плечи, словно никогда не покидал, и он чувствует себя спокойнее, немного увереннее. Всё это ново и непонятно для него, но он справится. Всё получится.

- Дай я пальто возьму. Куда мы потом?

Альфред ухмыляется.

- Да куда угодно, чувак. В компании пить веселее.

Иван неопределенно улыбается, встает и идёт к шкафу. Он задается праздным вопросом: а был ли у него когда-нибудь настоящий друг? Всё так странно в эти дни. Он не понимает, что происходит, не знает, что думать. Ему не дают расслабиться, кругом сплошные сюрпризы. Иван не слишком любит сюрпризы.

- Слушай, ты ведь любишь рисунки, да? Давай тогда прогуляемся по набережной, там всегда полно художников.

Но сюрпризы от Альфреда - другие. Они...приятные, решает Иван, застёгивая пальто. Альфред удивительный и приятный, как и его сюрпризы. Возможно, позволяет себе поразмышлять Иван, это комбинация. Ему нравятся такие вещи - головоломки, картины, музыка - когда конечный результат достигается совместным действием комбинации предметов.

- О! Тут, кстати, недалеко мне магазин приглянулся. Туда тоже нужно зайти.

Совместные занятия... Иван улыбается сам себе, следуя из номера за воодушевлённым американцем. Да, это хорошая мысль. Он понимает выгоду общего труда - и уже становится легче, пусть остальной мир и кажется странным и непривычным. Иван поправляет шарф и закрывает дверь номера на замок, прежде чем они с Альфредом направятся в лондонскую ночь.

Апельсинчики как мёд,
В колокол Сент-Клемент бьёт.

И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!

А Олд-Бейли, ох, сердит,
Возвращай должок! -- гудит.

Все верну с получки! -- хнычет
Колокольный звон Шордитча.

Обоснуй тайм:

Исторические моменты:
--1. Золотая Орда.
--2. Китайцы заломали свое монгольское иго в концу 13 века и занялись продвижением Шелкового Пути на запад.
--3. В рамках Шелкового пути недурно шло развитие русско-китайских чайных традиций.
--4. Переход от царской России в Российскую Империю сопровождался активной экспансией на восток и запад.
--5. Наполеон, 1812
--6. С 1943 по 45 Красная Армия находила и освобождала нацистские лагеря.

- Объединение и установка государственности царской России и объединение Франции Луи XI происходили примерно в одно и то же время.

- Уровень самоубийств людей в возрасте 15-35 лет в США резко увеличился во время Холодной Войны, особенно в последние 30 лет. В России он, в принципе, и не уменьшался, но сильно возрос в 90е и устаканился только к нулевым.

-- Сейчас Россия на 3 месте по количеству самоубийств, США на 43, Франция на 18, Англия на 62, и Китай на 26 (города) и 65 (сельская местность). Самый высокий показатель у Литвы, на втором месте Белоруссия.

- Продовольственные карточки выдавались разные, в зависимости от места проживания и должности. Члены партии, сотрудники правительства и жители больших городов зачастую получали больше. Знаменитые очереди за хлебом, похожие на очереди за супом в Великую депрессию, были актуальны и после развала СССР.

Использованная литература:
Заглавие/ подзаголовок: "Опасности равнодушия", речь Эли Визеля в 1999 году.
1. "Странно, мило" авторское.
2. "Наряд" Зигфрида Сассуна в нашем переводе, за что нам стыдно, простите D:
3. Франция дважды цитирует La NausИe (Тошнота) Жан-Поля Сартра. В данном случае цитирует в переводе Ю.Яхниной.
4. "Eleanor Rigby" Битлов в переводе Александра Пролюбникова.
5. "Хмель", Борис Пастернак .
6. "Лондонские колокола" стихотворение анонимуса 18 века. Появляется в книге Джорджа Оруэлла "1984". Здесь приводится в переводе Голышева Виктора Петровича, долгих ему лет жизни.

Французский:
1. Oui, mais nous... - Да, но мы...

ГЛАВА ШЕСТЬ.

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Прощай, оружие.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Англия и Франция беседуют о Черном Коте, пока Америка и Россия шатаются по Лондону. И если английская кухня не так ужасна, как говорят, то погода оправдывает ожидания.

Пристрастие Франсиса к магазинам - секрет плохо скрываемый, пусть для страны мужского пола и политически рискованно увлекаться такими бабскими занятиями. Иван знает, как тяжело Франсису избегать бутиков во время совместных зарубежных поездок с их руководителями. Это выражение, появляющееся всякий раз в глазах француза, когда он видит пальто на манекене: взгляд прикован, как у одержимого, и Ивану приходится тянуть его за локоть, чтобы вернуть к реальности.

Ох, какая красота... Прошепчет, оглядываясь назад, Франсис, уводимый прочь Иваном или своим правителем. Я бы ещё минуточку полюбовался.

Франсис ненавидит современный покрой костюмов: плотные и душные, зачастую неудобные -- долго не проходишь. Ещё он ненавидит галстуки: слишком уж они напоминают о виселицах и гильотинах. Он отказывается надевать галстук, забывает до конца застёгивать рубашки, ходит с расхристанным шейным платком или нагрудником. Это давно стало элементом французского образа, и, в противоположность педантизму Англии или расслабленности Америки, Франция даже после вековой истории мировых модных переворотов умудрялся выделяться. Иван знает, что у их отношений нездоровая почва, что всё это, скорее, нужда и привычка - но вместе им весело и надёжно.

В глубине души Иван признаёт, что ему нравится, когда Франсис после работы тащит его в кафе и в рейд по магазинам. Иван обнаруживает, что любит шоппинг. Не блуждать в одиночестве или покупать вещи, но проводить время с Франсисом и впитывать часть того восторга, что испытывает от покупок француз. Иногда ему приходится волочь на себе франсисовы обновки; иногда он позволяет рядить себя в разнообразные костюмы, словно куклу. Иван не возражает. Он знает, что побуждения Франсиса чисты.

- Брюки какие-то... -- говорит Франсис, хмурясь своему отражению в ярко освещенном зеркале. -- Цвет ничего, но я в них какой-то коротышка.

Иван отхлёбывает свежесваренного французского кофе, что принесла ему консультант. Девушка украдкой подмигивает Ивану (чем сильно его озадачивает) и скрывается в недрах бутика в ожидании, когда её позовут.

Франсис разглаживает на себе белую рубашку и крутится перед зеркалом, чтобы лучше рассмотреть, как на нём сидит одежда.

- Hein...Ну, как тебе, Иван? Рубашка мне очень нравится, но вот штаны немного...

- Они удобные? -- спрашивает Иван, склонив голову и рассматривая плотно сидящую ткань.

Отражение француза недовольно поджимает чувственные красивые губы.

- Non...Но это не важно.

Иван хмурится, копируя выражение лица Франсиса.

- Но, значит, мне будет сложно их с тебя снять. Придётся, наверное, разорвать, а ткань очень дорогая. Пустая трата денег, мне не нравится.

Француз тихонько присвистывает, насупленное лицо озаряется ухмылкой поймавшего птичку кота.

- Hein... je comprend maintenant, mon amant russe! -- Франсис наклоняется и игриво тыкает Ивана в коленку.

- Ну, на самом деле, -- говорит Иван, всё ещё хмурясь. -- Всё, что ты носишь. Тяжело очень снять с тебя.

Франсис хихикает и отвечает низким, пробирающим до нутра тоном:

- Тогда, наверное, мне и надевать ничего не стоит.

Иван пожимает плечами.

- Мы не одни. У стен есть глаза.

- Ох уж ты со своей паранойей, -- поддразнивает Франсис, отстраняясь и стягивая новую одежду. -- Рубашку я возьму. Штаны не буду. Раз уж они тебе так не милы.

- Я этого не говорил.

Франсис только смеется в ответ.

---

На обочине мужчина
Ждёт, когда придёт автобус.
Бьёт парнишка мяч лениво--
Ждёт скорей домой отца.

Лижет лапы пёс на солнце,
Ждёт, когда же дождь прольётся.
За столом девчонка куклу
Истязает -- где же мать?

В свете фонаря девица
Ждёт мужчину своего.
На обочине мужчина
Ждёт -- девица не идёт.

Предложив закон, политик
Прибыль алчет перспективно.
А банкир срывает шляпу --
Очевидно, денег ждёт.

Мир вращается по кругу,
Ожидая час судебный.
Мир вращается по кругу,
Ждёт, когда придёт судья.

---

Прощай, оружие
Мог бы - прижал бы вас всех к сердцу

Так о чём это я сейчас? И как отделить нынешнюю пустую кофейню от той комнаты из прошлого? Я уже сам не знаю, живу ли или только вспоминаю. Вот они, огни маяка. И араб, хозяин кофейни, встает передо мной и говорит, что пора закрывать. Надо идти. Не хочу больше спускаться по этому опасному склону. Правда, я смотрю вниз на залив и его огни в последний раз, и его дыхание приносит мне не надежду на лучшие дни, а спокойное, первобытное равнодушие ко всему на свете и к самому себе. Но надо прервать этот слишком плавный, слишком легкий спуск. И мне необходима ясность мысли. Да, всё просто. Люди сами всё усложняют. Пусть нам не рассказывают сказки. Пусть не изрекают о приговорённом к смертной казни: "Он заплатит свой долг обществу", а скажут просто: "Ему отрубят голову". Кажется, пустяк. Но всё-таки не совсем одно и то же. И потом, есть люди, которые предпочитают смотреть своей судьбе прямо в глаза.

КАМЮ Альбер. Между Да и Нет.

---

На выходе из гостиницы Альфред рычит и ругается, торопливо открывая зонтик.

- Господи Иисусе! -- беззлобно бурчит он. -- В этом городе когда-нибудь прекращается дождь?

Иван, начавший было напевать "Лондонский мост падает", пусть и с трудом, но сдерживается. Его всё ещё немного мутит от недавнего падения, но, к счастью, он всегда быстро приходит в себя после подобного. Рассеянно коснувшись руки Альфреда и забрав зонтик, он поднимает его повыше над их головами. И только заметив на себе любопытный взгляд голубых глаз, Иван понимает, как это выглядит со стороны.

- Я выше, так ведь? -- тихо говорит Иван, осознавая наглость своего поведения. -- Гораздо удобнее, если я...

Американец, грустно усмехнувшись, мотает головой. Иван, ещё больше озадаченный такой реакцией, склоняет голову на бок, а Альфред уже тянет его за собой по тротуару к станции метро.

- Пошли, Иван. У нас из шмоток только то, в чём прилетели. Если собираемся в город на ночь, то нужно хотя бы выглядеть, как нормальные люди, ага?

Иван кивает, эта логика ему понятна. Яо и Франсис множество раз поступали так же.

- Иван?

Он моргает и опускает взгляд на любопытное лицо американца.

- Да?

- Любишь пьесы?

Русский хмурится, не понимая, к чему ведёт разговор.

- Да. Правда, посещаю и не так часто. А что?

Альфред по-лисьему улыбается и подмигивает.

- Это сюрприз. Сюрпризы любишь, да?

Нет... Почти отвечает Иван, но всё-таки кивает.

- Да, люблю.

---

Через всю мою жизнь идут люди: иногда толкаясь и швыряясь, иногда осторожничая и нежничая. Были в моей жизни прекрасные люди, уродливые сердцем; были и уродливые люди, прекрасные, как оказывалось, в душе. Мир, я узнал, стоит на неравенстве. Батюшка скажет, что все мы равны пред лицом господа нашего. Я... никогда на самом деле не верил в Бога, потому что Бог - он для людей, а не для стран. Страна не может быть злой или доброй. Страна - идея. Она либо есть, либо нет.

Думаю, именно это ранило меня больше всего, когда Франсис ради империи пошёл против своего народа. Думаю, именно поэтому я так расстроился, когда Яо предпочел людям трубку. Страны не должны принимать такие человеческие решения -- у нас нет на это права. Наш выбор не может быть во благо или во зло, это обоюдоострый меч. Страна должна защищать тех, кто ей принадлежит - и слушаться их. Быть страной - значит жить без единого сознания: ты везде, ты все, ты всё. Мы цельны по природе; на деле мы разделены.

В каком-то смысле я всегда был разделён. Сёстры мои: мы всегда раздельно. Прибалты: я защищаю их, но одно моё присутствие ставит их под угрозу. Моё тело: я потерял счёт тем, кто им владел. Со временем все разделённые вещи сливаются и расплываются. Не цельный, не разломанный. Я есть, меня нет - и потому я есть.

Я есть, и я помню: на моём теле шрамы, оставшиеся после непростительных вещей. Что бы ни случилось, я всегда буду помнить свою историю, своих людей и самого себя по грубой сетке шрамов на внутренней поверхности бёдер и на тёмной коже, с которой соприкасаются лишь любовники. Если я поранюсь, рана заживёт. Если кто-то ранит моих людей, разбомбит мою землю, разграбит мои города - оно может и не зажить.

Япония иногда пропускает встречи из-за кровавого кашля; бомбёжка разорвала ему предсердие и соседнее легкое. Он больше не может бегать, как во Вторую мировую, на длинные расстояния, и каждый раз, когда он отсутствует, я замечаю, как Америка опускает глаза за стёклами очков. Он ощущает вину за бомбы; он никогда не желал причинить другой стране боль. Мы стараемся избегать насилия по отношению друг к другу, но иногда...Иногда выбор невелик.

Ехали гусары,
гусары, гусары,

Ехали уланы,
уланы, уланы,

Ехали казаки,
казаки, казаки

По гладенькой дорожке,
По гладенькой дорожке,

По кочкам, по кочкам,
По ухабам, по ухабам,

По мостику, по мостику,
по мостику -

Бух в ямку!

---

- С чего вдруг ты пристрастился к женским шмоткам? -- спрашивает Артур, глядя поверх вечерней газеты. -- Последний раз, помнится, ты этим увлекался при Шевалье Д'Эоне.

Франсис наблюдает за ним от окна: подсвеченные огнями улицы длинные светлые волосы обрамляют лицо. Движения его рук, медленные и грациозные, похожи на скользящую по холсту кисть одного из его художников. Слишком часто люди забывают, однако, какая сила скрыта в теле Франсиса. Артур следит за движением мышц спины и плеч под тонкой тканью шёлковой рубашки.

- Захотелось что-то, -- просто отвечает он. -- Тебя это напрягает?

Теперь Артур пожимает плечами.

- Честное слово, ты и страннее коленца выделывал.

Франсис одаривает его редкой улыбкой, которую Артур мысленно окрестил "типично французской ухмылкой". Он становится похож на кота - припавшего к земле, пристально и с любопытством изучающего потенциальную жертву игры - на Чёрного Кота, куда художники и студенты слетаются выпить, покурить и поболтать о философии. Когда-то, в восьмидесятые годы девятнадцатого века, Франсис водил Артура в это заведение, они выпивали вместе и смеялись, и...развлекались. Англия и Франция развлекались вместе; даже сейчас это звучало странно. Странно, но не неприятно.

- Ты думаешь о Le Chat Noir! -- напевает с улыбкой Франсис, каблуки щёлкают, стоит ему повернуться к кровати Артура. -- Знаю я этот взгляд! Ох уж эта ваша дутая английская сдержанность - не старайся, Артур, тебе не идёт. Давай, давай, выкладывай, чего хочешь.

Артур не сдерживается и улыбается энтузиазму старшего брата. Они не настоящие братья; нации вообще не могут быть связаны родственными узами - если они, разве что, не близнецы. Нации не рождаются; в один прекрасный день они просто есть и всё. Но нация может умереть, тая, словно призрак, до тех пор, пока не останется лишь размытое воспоминание и мёртвая идея.

- Я хочу быть красивым, -- мягко отвечает Артур, протягивая руку и касаясь блестящих светлых волос, спадающих Франсису на лицо. -- Ты произведение искусства, Франсис, увековеченное в картинах и набросках. Когда ты со мной, мне кажется, что мы всё ещё в Le Chat Noir.

У Франсиса, размышляет Артур, очень добрые глаза. В них отражаются все эмоции, доступные человеку - и недоступные, иногда, тоже. Они смотрят на Артура... В этом взгляде нет жалости, только нежность того, кто понимает, что значит быть никем и всеми одновременно. Франсис ловит руку Артура, подносит к губам и целует его кисть (как в старые времена, когда мужчины всё ещё знали и ценили женщин и понимали, что значит быть у их ног).

- Mais vous etes beau. Je vous peins dans mes reves chaque nuit.

Артур глубоко, хрипло смеётся.

- Нечего мне льстить, -- хмыкает он. -- Всем известно, что ты любитель пофлиртовать.

Но в ответ Франсис лишь улыбается и кладёт руку Артура обратно на простыни, легко и изящно поднимаясь на каблуках. Он качает головой.

- Не с тобой, mon Anglais. Только не с тобой.
---

Помню, как Торис взял мою руку, впервые застав меня, когда я вспарывал свое тело только для себя, исключительно для себя, ни для кого кроме себя потому что мне нужно было почувствовать что-нибудь что угодно что-нибудь ну хоть что-то вообще. Мне стоило тогда двинуться, попытаться скрыть, сделать хоть что-нибудь, что угодно. Он просто стоял в дверном проёме моего кабинета и, распахнув рот, таращился широко раскрытыми глазами. Я мог бы сделать что-то и защитить его...хоть ещё на чуть-чуть. Но не сделал. Я уставился на него в ответ, завершая линию по ключице; развязанный шарф свисал с плеч.

Поднос с горячим чаем и блюдцем с обезболивающим трясётся и звякает о стол; он не смотрит на записку от Англии о ситуации в Польше. Я должен ему сообщить...Нет, нужно защитить его. Но защищать и удерживать его здесь было бы дурным тоном, ведь Польша - его партнёр, его вторая половина, которая была бы всегда рядом, будь наш мир добрым и справедливым. Но мир не таков; он откровенный и жестокий, и я застываю, когда Торис протягивает руку.

Дёрг дёрг почему мне не пошевелиться неужели я и правда так бесполезен глупый вопрос как же иначе если я не могу защитить тех кого обещал сдерживать обещания потому что больше у меня ничего нет и я могу уклониться от обязанностей значит уклониться

- Иван...

Он стягивает с моих плеч концы шарфа; бесформенная куча, опустившаяся на кресло. На мне нет пальто, рубашка распахнута -- я распахнут. Торис шумно втягивает воздух, осматривая идущий по контуру кости след, оставленный на белой коже ножом, лёгкие касания лезвия по сине-зелёным венам на шее, пересечения со шрамами от монгольского ошейника.

- Господи...Что же ты с собой сделал? -- Торис поднимает на меня оторопевшие глаза; я вздрагиваю. -- Нет, нет, Иван, всё хорошо. Я не сержусь. Просто...отдай мне нож, хорошо? Пожалуйста?

сопротивление ни к чему не приведёт потому что оно привело тебя сюда а тут нет ни здесь ни там

Он вынимает нож из моих пальцев и опускает его в карман своего передника, прежде чем достать платок и прижать его к разорванной сети вскрытых мною шрамов на шее. Он, кажется...расстроен. Я расстроил его. Как обычно. Мой долг - защищать его, но вместо этого я только расстраиваю.

- Что произошло, Иван? -- ласково спрашивает он. -- Ты давно этого не делал. Так серьёзно. И на работе.

потому что работа всё что я ещё в состоянии делать как следует но и это не получается потому что я не могу защитить тебя от этого нескончаемого потому что была война и я вижу признаки того что всё повторится вот они здесь я вижу их так же ясно как чувствую боль вспарывая своё тело чтобы убедиться что я чей-то и живой и чей-то кроме себя кого я должен защищать отныне и навсегда даже если это не всегда правильно и возможно в корне неверно потому что

- Польша... -- тихо говорю я и чувствую, как напрягся Торис. -- Германия вторглась в Польшу.

Выражение его лица застывает на пару секунд, но потом он моргает и тихие слезы расчерчивают неровные линии на его щеках. Его рука всё ещё на моей шее, всё ещё зажимает рану, но в его зрачках идёт борьба с болью, сочащейся из души - из половины души, той, что ещё не закрыта, и я протягиваю руки и обнимаю.

- Опять...-- шепчет Торис. У него ровный голос; его тело трясёт от волнения, которое он не может выплеснуть тому, кому оно предназначено. -- Мы опять всё это начинаем.

опять увидим наших мёртвых раздавленных друзей среди тех кого повстречали впервые в этом мире смерти и грязи и пепельного воздуха который мы каждый раз клянёмся навсегда оставить в прошлом пока не превратится в бледные воспоминания как фотография на свету солнца заходящего за горизонт опять и опять и опять

- Я... -- упираюсь взглядом в потолок и апатично улыбаюсь шрамам души главное не участие, а победа, воспоминаниям кожи. -- Я думаю, нечего начинать. Мы никогда и не заканчивали.

Помню, как позже в том же месяце Торис пропал. Мне оставалось только кричать. Правитель запер меня в моём же кабинете. Я не должен был вмешиваться, сказал он; мне там не место. Он поставил охрану у дверей - я работал с этими людьми и уважал их, но они принадлежали ему. Страна как супруга, а правитель - муж; мы обязаны подчиняться, мы не должны причинять боль нашим общим детям. Я был в ловушке, и на мои крики - а я кричал, пока не посадил горло - никто не реагировал.

Мне приносили еду, и тарелки простаивали, пока кто-нибудь не забирал их. Впервые с гражданской войны я отказывался от еды. К концу первой недели вслед за Литвой пропали Латвия и Эстония. Я снова вспорол себя. Пришел мой правитель, остановил меня, заставил есть и приказал охране лучше следить; ножей к обеду, который я всё равно не ел, больше не подавали.

- Ты не понимаешь, -- закричал я во время его второго визита, когда я снова полностью распорол руки. -- Я должен защитить их; я должен их найти!

"Стой!"

Он врезал мне по лицу; не помню, было ли больно. Я не мог дать сдачи. Мой правитель - муж, а я его жена. У него есть право бить меня.

- Что ты хочешь от меня? -- закричал он в ответ, едва сдерживая отчаяние. -- У меня руки связаны; я не могу быть агрессором. Если я атакую до того, как он ударит, кого обвинят? Трусливые Франция и Англия, бесполезный Америка? Мы остались одни, Ванечка...У меня руки связаны.

Сталин протягивает руку и кончиками пальцев касается следа на моей щеке: он продержится недолго, но мой правитель смотрит на красное пятно, как на своё странное, чудесное и ужасное творение. Как если бы это был его ребёнок. Я отшатываюсь от его касания, но он не настаивает, и я отступаю к захламлённому столу и опускаю голову на руки.

- Ты понимаешь? -- спрашивает он, уже готовясь уйти.

"Оставьте меня в покое..."

Он уходит, не оборачиваясь. Я ссутуливаюсь над столом. Я не плачу. Через пару недель нас атакуют, и я уже не режу себя.

---

Если луна улыбнётся, она мне напомнит тебя.
Ты производишь такое же впечатление
Чего-то красивого, но невозможного.
Вы обе воруете свет.
Её О-образный рот горюет о мире, а твой - безразличен.

- У тебя руки холодные.

Альфред настоял, чтобы Иван снял перчатки при входе в ресторан - дорогое надушенное заведение с люстрами. Проверить бинты - так сказал Альфред, но Иван всё прекрасно понял. У американца далеко не безобидная хватка; под внешней осторожностью скрывается сила.

- Они всегда такие.

В ресторане приглушенный свет, люстры скорее декоративные. Иван помнит времена изящных подсвечников -- теперь всё вокруг огромное и электрическое. Альфред проводит кончиком пальца по выпирающим под кожей Ивана костям, дёрнувшимся суставам и гибким от прикосновений венам.

У тебя уникальный дар всё обращать в камни.
Я просыпаюсь в своём мавзолее, а ты уже здесь.
Стучишь коготками по мраморной крышке, ища сигареты.
Язвительная как женщина, но не такая нервная,
Тебя распирает сказать что-нибудь резкое.

- Твои ногти ... -- у Альфреда мягкий, печальный голос. -- Они не должны быть такими сизыми... Они должны быть розовыми.

Странная вещь цвет: может усиливать или притуплять ощущения. Иван знает, что у большинства людей красный вызывает гнев или даже страх. Иван, однако, чувствует себя в безопасности от красного (от боли) - он чувствует, что ещё не спит. Чего Иван боится, так это темноты: того холода и ужасного одиночества, что наступает, когда он остаётся один. Так Иван научился любить цвет, любить боль, любить ощущения, потому что лучше так, чем ничего.

- Альфред.

Голубые глаза...Иван завидует глазам Альфреда. В его собственных глазах нет цвета, нет связи с реальностью. Они, как и сам Иван, просто есть; Ивану не нужно существовать, чтобы быть. Тысяча рук, как у индуистского бога, летят сквозь его жизнь, и он забывает, которые из них принадлежат ему, а которые нет. Но это не важно; он здесь, он там, но всё же он, Иван, целен, цельная Россия, цельная.

И луна унижает своих подчинённых,
Но в дневное время она смешна.
Твоё недовольство, тем временем,
Проникает в почтовый ящик с разительным постоянством,
Белое и пустое, вездесущее, как угарный газ.

Голубые глаза наблюдают за ним, Альфред ждёт продолжения фразы. Иван не раздумывает (ибо когда раздумья приводили к чему-то хорошему?), склоняется через стол и касается губами рта Альфреда. Он чувствует свежий хлеб и сливочное масло, что подавали к столу. Иван слышит свой собственный всхлип - такой знакомый, но чужой вкус. Он долгие годы не различал того, что попадало ему в рот (вольно, невольно ли - какая разница?), и ощущение вкуса, и тепло тела американца сейчас как ни что иное заставляют его отшатнуться, опуская невидящий взгляд. Альфред всё ещё держит его руку.

Хватка становится сильнее, его лицо поднимают за подбородок. Альфред изучает Ивана, и тот закрывает глаза. Он чувствует, что дрожит - от страха или от холода, не понятно.

- Иван...

Он открывает глаза. Альфред всё ещё смотрит на него, но синева сверкает. В ней свет, в ней нет злости. Чистое сияние. Иван обнаруживает, что Альфред -- продолжая улыбаться - плачет.

- Я боюсь, -- шепчет Альфред, и по щеке скатывается слеза, -- что могу проснуться в любую секунду от этого безумного странного сна и мы снова будем сражаться друг с другом, и все умрут, и всё...

Иван, повинуясь сильному и яркому порыву, подаётся вперёд и снова целует Альфреда, заставляя его замолчать, понять, потому что Иван так долго не чувствовал себя живым (ни вкуса, ни запаха, ни осязания, одно лишь зрение); а Альфред кажется таким живым (вкус, запах, форма, изображение), когда говорит то, что Иван понимает и знает, твёрдо и точно.

Ни дня не проходит без новостей о тебе,
Гуляющей где-нибудь в Африке, но думающей обо мне.

--
Я всегда влюбляюсь в тех, кто делает мне больно. Я думаю - а думаю я, полагаю, слишком много; мне точно объясняли - причина того, что я всегда влюбляюсь в тех, кто делает мне больно, проста. С самого начала, даже когда в мире были только я, мать природа и генерал мороз, все мои отношения приносили мне боль.

Яо однажды обратил на это моё внимание.

"Я знал кое-кого, похожего на тебя, -- сказал он как-то, впервые обнаружив на мне оставленные Монголом следы. -- Давным-давно. Я любил её так, как не любил никого ни прежде, ни после".

Он купал меня в натасканной из горной реки воде - тогда она ещё была прозрачной и чистой. Я был тогда ещё совсем маленьким ребёнком - уже не младенец, но ещё не мальчик; то переходное состояние, через которое проходят все дети. Страны не обязательно рождаются определённо мужчиной или женщиной, пол не так важен для нас. Это человеческие заморочки.

Желтоватая мазь втирается в мои покрытые порезами и грязью ступни. Я вскрикиваю, но не дёргаюсь. Яо всё равно не остановится, как бы я ни сопротивлялся, но расстроится, а я этого не хочу. Огорчение не ведёт ни к чему хорошему, уже тогда я это знаю.

"Её звали Империей Ахеменидов. Большая женщина, очень сильная, с гладкой смуглой кожей и красивыми чёрными глазами. Она не намного была меня младше, да и возраст тогда не был особо важен; сотня лет казалась долгим сроком. Я всего несколько раз видел её живой -- тогда мы умирали с легкостью. Но мы проводили вместе часы и дни, и это было замечательное время... -- Яо погружён в воспоминания, улыбается. -- После нее я не мог быть с женщиной. Да и не хотел".

Тогда я был невиннее, чем мне казалось, и спросил: "Почему она умерла?"

Яо наклонился и поцеловал меня в щёку. Он всегда, даже после нескольких дней пути без остановок и мытья сохранял прекрасный аромат, на этот раз храмовых благовоний и последней трапезы. Он принялся мыть мои волосы.

"Я не был её единственным любовником... По правде говоря, я был, наверное, самым малозначимым из них. Она предпочитала женщин, а я, как правило, мужчин. Её любовницы давали ей больше. Это и ослабило мою Империю Ахеменидов, достаточно ослабило. Она умерла, как и все, кто тогда жил... У тебя похожий характер, и в твоей улыбке я почти вижу её надежды. Но ты принадлежишь мне не больше, чем она, и твоя любовь тебя погубит, и всё, что я могу сделать - предупредить, но не остановить..."

Иногда я гадаю, что чувствует Яо, глядя, как умирает очередная нация. Он развлекает нас с Франсисом историями прошлого: о великих битвах и великих личностях. Но некоторые истории он обрывает на середине и отводит глаза. Когда Франсис и я умоляем продолжить, Яо качает головой. Иногда он плачет, и мы утешаем. Иногда он заканчивает историю, и Франсис всхлипывает, а я склоняю голову.

"Ты когда-нибудь убивал нацию?" -- однажды, помню, спросил я, в то страшное время, когда Франсис сошёл с ума.

Улыбка Яо редко бывает однозначной. Но в его ответе нет подтекста, просто дикая искренность, что-то древнее и болезненное, и животное, отчего у меня мурашки. Он показал мне это, чтобы я увидел, почему он называет свою ко мне привязанность нездоровой; чтобы я понял, что должен сделать ради бессмертия, того, к которому сейчас стремится Франция и что уже обрёл Китай.

"Да..." -- улыбается Китай и смеётся низким грудным смехом, раскатами драконьего рёва. -- Я убил много наций, особенно после смерти Империи Ахеменидов, когда мы ещё легко умирали. И я буду убивать, пока не останется никого. Потому что такова цена бессмертия.

На вкус тарелки - глина,
А завтрак пахнет сеном.
И кто тебе поверит,
Когда твердишь, что счастлив?

---
Альфред позволяет Ивану сразу заказать десерт вместо ужина. Русский любит сладкое, да и просто приятно видеть, что Иван ест. Надо сказать, Иван дольше изучает кусок шоколадного торта со свежим малиновым вареньем и розочкой орехового крема, чем ест. Но ест - пусть маленькими кусочками, тщательно жуя и смакуя, но всё же ест.

- Ну как?

Иван растерянно моргает и переводит взгляд от десерта на Альфреда, будто только вспомнив о нём. Он слизывает с нижней губы крем, и Альфред замечает шоколад на языке. Это заставляет его улыбнуться.

- Это... -- Иван снова облизывается, напоминая дегустатора. -- Хм, сам торт немного чересчур сладкий на мой вкус, но шоколад достаточно горький. Малиновое варенье приятное, но крем слишком жирный. Лучше бы его взбили со сливками, а не с маслом.

Альфред не может сдержать довольной ухмылки, особенно когда Иван, сбитый с толку его реакцией, склоняет голову на бок. Он представляет собой то ещё зрелище: закрывающий щёку шарф, зависшая над тарелкой вилочка, слегка недовольно поджатые губы. Можно принять за инфантильность.

- Ты забавный такой, -- смеётся Альфред, опуская глаза и отрезая кусок от своего ростбифа. -- Господи, знал бы, что ты так любишь сладости, достал бы больше.

К вящему изумлению Альфреда, Иван густо краснеет.

- Я очень привередливый, -- серьёзным голосом, плохо сочетающимся с румянцем, отвечает он. -- Тебе придется очень постараться, чтобы мне угодить.

На этот раз Альфред заходится в смехе, так и не донеся до рта еду. Иван ещё пару мгновений смотрит на него и возвращается к десерту. На его губах играет легкая неуверенная улыбка, когда он нанизывает кусочек торта на вилочку и макает в варенье. Во рту так сладко и хорошо, и Иван наслаждается этим моментом ощущения жизни.

---
Примечания.

Исторические:
-Les grands magasins стали неотъемлемой частью парижского пейзажа в середине 19 века и послужили эталоном торговых комплексов для всего запада. В Les grands magasins, особенно в Париже, ходят не только отовариться, но и себя показать, с определенными магазинами связан статус (У нас: сравните ГУМ и Пассаж с ОКеем). Этим делом занимаются как женщины, так и мужчины, хотя ассортимент товаров и услуг больше рассчитан на прекрасный пол. В высшем свете Les grands magasins были единственным местом, где женщины могли пообщаться без мужей, в наши дни они продолжают ассоциироваться с дамами.

- Гусары в Венгрии, уланы в Польше и казаки в России были слабо контролируемыми государством группами.

-Шевалье д'Эон (Шарль де Бомон, полное имя Charles-GeneviХve-Louis-Auguste-AndrИ-TimothИe d'иon de Beaumont; 5 октября 1728 -- 21 мая 1810) -- французский тайный агент, дипломат, солдат, принадлежавший к дипломатической сети "Королевского секрета", который первую половину жизни провёл как мужчина, а вторую половину, после падения французской монархии -- как женщина. Долгое время жил(а) в Англии.

-"Чёрный кот" (фр. Le Chat Noir), также "Чёрная кошка", "Ша Нуар" -- знаменитое парижское кабаре на Монмартре. Там собирались творческие люди со всего света, особенно из Англии, Испании, России и Америки.

-Империя Ахемени?дов -- древнее государство VI--IV в. до н. э. в Азии, созданное персидской династией Ахеменидов. Ей была установлена персидская система управления, ставшая моделью для большей части западной государственности. Китайская династия Чжоу совпадает по времени существования с Империей, тогда Китай налаживал торговые и военные связи с центральной Азией и, вероятно, далее к Египту.

Литературные:
Заглавие/подзаголовок: "Прощай, оружие" - речь Наполеона в 1814 году, после того, как он провалил завоевание России, продул в наполеоновской войне и отправился в ссылку.
1. "Приходи, приходи домой" - авторское.
2. Камю Альбер. Между Да и Нет: Эссе. Перевод Норы Галь
3. "Ехали гусары", русская считалка.
4. "Соперница", автор Сильвия Плат, перевод Алексея Костричкина.
5. "Счастлив" авторское.

Перевод:
- Hein... je comprend maintenant французское "Хм...теперь я понимаю."
- Mon Anglais нежное французское "Мой англичанин."
- Mais vous etes beau. Je vous peins dans mes reves chaque nuit - "Но ты красивый. Я каждую ночь рисую тебя в своих снах."

ГЛАВА СЕМЬ.

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Мы назначили встречу судьбе.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Россия видит мир иначе, чем Америка, который изо всех сил старается придумать, как бы остановить это его самораздаривание. Англия, в свою очередь, с приходом колдовского часа отчаянно стремится разделить с Францией две самые важные для него вещи.

СЦЕНА: Разбомбленный отель в Берлине, начало мая 1945 года. АЛЬФРЕД Ф. ДЖОНС в карауле, он вертит в руках чашку чуть теплого кофе и держит на коленях журнал. Позади него в ПРАВОЙ ЧАСТИ СЦЕНЫ у стены свернулся, закрыв рукой в перчатке лицо и прижимая к груди фотокамеру, ИВАН БРАГИНСКИЙ. Ещё дальше в ВЕРХНЕЙ ЛЕВОЙ ЧАСТИ СЦЕНЫ, прикрыв ладонью глаза, спит на спине АРТУР КЁРКЛАНД.

АЛЬФРЕД: Дневник, запись от четвёртого или пятого мая девятьсот сорок пятого. Я снова запутался в датах. Артур говорит, я унаследовал все его плохие привычки. Иван играется с фотокамерой. Вчера (или сегодня утром?) он заставил Артура позировать со своими ребятами, с которыми они иногда собираются стихи пописать. Артур сказал, что уступил, чтобы порадовать Ивана; у того, в конце концов, кроме фотокамеры радостного сейчас в жизни мало. Но мне кажется, что Артур хотел запомнить этих ребят. Не так много знакомых лиц мы здесь встречаем.

ИВАН ворочается, тихо стонет в ладонь и крепче сворачивается. АЛЬФРЕД на секунду отвлекается, бросает на него взгляд и возвращается к журналу.

АЛЬФРЕД: Вчера нашёл в брошенной квартире банку солёных огурцов. Её разворотило снарядом, и все огурцы протухли. Мне, правда, повезло больше, чем Артуру - тот наткнулся на протухший труп. Его даже не вырвало - думаю, он такое видел уже, и не раз. Он только подозвал нас и всё стоял там, пялился. Иван их обоих сфотографировал. Интересно, что он собирается делать со снимками. Особенно с теми, из Дрездена. И из Освенцима. Отошлёт в архив, наверное, вместе с остальными официальными фотографиями.

Он вздыхает, окидывает сцену взглядом и через пару мгновений возвращается к дневнику.

АЛЬФРЕД: Ещё в самом начале всего этого... Я в первый раз увидел Ивана больным. Не обеспокоенным или выбитым из колеи, или там даже окончательно свихнувшимся. Должен признать, лучше бы он был таким. Но он... Он был болен. Это было прямо после Перл Харбора, я зашёл в Оперативный Центр, а там Иван спит на столе. Больше никого не было; Артур и Франсис ещё добирались из своих укрытий. Моё появление разбудило Ивана, и тут я увидел его лицо. Он никогда и не был особо румяным, но я чуть было не принял его за приведение - таким бледным он был.

Пока АЛЬФРЕД пишет, ИВАН садится на постели. В тусклом свете софита видно, что это лишь проекция из памяти АЛЬФРЕДА, а не проснувшийся человек.

ИВАН: Америка. Пришёл.

АЛЬФРЕД поворачивается и обращается к ИВАНУ, всё ещё держа дневник в руках, но уже не записывая.

АЛЬФРЕД: Иван...Выглядишь...

ИВАН: Отвратно. Знаю. Я болен. Всё болит. Зима тяжёлая.

АЛЬФРЕД поднимается и подходит к ИВАНУ с журналом в руке. Свободной рукой он касается его щеки, но немедленно отдергивает и пятится на своё место, в ужасе глядя на ИВАНА.

АЛЬФРЕД: Какой же ты холодный.

ИВАН пожимает плечами.

АЛЬФРЕД: Гораздо холоднее, чем обычно. О господи...Ты хоть ел что-нибудь...

ИВАН: (хмурясь) Не в моих привычках есть, когда люди голодают.

АЛЬФРЕД: О боже. Иван, послушай, ты ведь никогда не засыпал при посторонних. Последний раз с тобой было подобное, когда Наполеон...

ИВАН: (вздыхая) Альфред, это не твоё дело. Я очень устал. Война иногда так влияет на людей.

АЛЬФРЕД: ...ненавижу, когда мне врут. Особенно ты. Потому что когда ты врёшь...Когда ты врёшь, я понимаю, что не могу тебе помочь.

ИВАН: Наш мир таков не по твоей вине, Альфред. Ты не в состоянии его исправить. Не во всём герои могут быть героями. Ты - нация, не Господь Бог. Как бы тебе ни хотелось самого себя в этом убедить.

ИВАН начинает укладываться обратно; падающий на него свет медленно гаснет.

АЛЬФРЕД: Погоди, Иван.

ИВАН ложится и снова сворачивается, но не спешит закрывать лицо рукой.

ИВАН: Да?

АЛЬФРЕД: ...проехали.

ИВАН закрывает глаза и загораживает лицо ладонью; освещение гаснет окончательно. АЛЬФРЕД окидывает взглядом ЗРИТЕЛЕЙ, открывает дневник и продолжает запись.

АЛЬФРЕД: Я хотел сказать, что сожалею. Я уже несколько лет пытаюсь это сказать и ему, и Артуру, и Франсису. Но мы на войне. За что мне извиняться? Все мы наделали ошибок.

Но, боже мой! Как я хочу увидеть фотографии, что наснимал Иван. Все. Хочу...Хочу увидеть, что мы натворили. Все мы. Правду. Потому что фотографии не врут. А Герой должен знать правду, если хочет защитить дорогих ему людей. Я хочу увидеть эти плёнки, даже если потом мне придется огораживать от них людей. Мне...просто нужно знать. Герой ли я? Герои ли мы вообще? Мне просто... Нужно знать.

Он прекращает писать и вопросительно смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ. АЛЬФРЕД закрывает дневник. ЗАНАВЕС.

Если, скажем, ты да я
Прогуляемся по пляжу
Будет ли песок тереться
Как наждачка, нам по пяткам?

Или, если я да ты
В речку чистую нырнем,
Отражение друг друга
Мы в своих глазах увидим?

Ты да я, да я да ты,
В этом море из воды
Когда мира враз не станет
Вечно вместе будем мы.

---

Мы назначили встречу судьбе.
достижение, которому мы так рады сегодня, есть лишь малый шаг.

В сумерках ты вплываешь облаком в мои дали,
твой цвет и форма такие, какими я их творю.
Твои медовые губы моими, моими стали,
а стаи моих желаний жизнь обживают твою.

Лампой моей души я ноги тебе румяню,
на губах твоих слаще стократ мой горький настой:
как ты мила моему неприкаянному желанью,
жница моих напевов, навеянных темнотой!

Ты моя, ты моя, кричу в вечерней прохладе,
голос мой вдовый с ветром уносится на закат.
Ныряльщица, твой улов, похищенный в моём взгляде,
делает остекленелым твой полуночный взгляд.

В сетях напевов моих ты -- как пленница птица,
мои напевные сети просторны, как вышина.
Над омутом твоих глаз душа моя рада родиться,
в омуте твоих глаз -- начало державы сна.
- Пабло Неруда, "В сумерках ты вплываешь облаком"

СЦЕНА: Просторная опочивальня в викторианском стиле, на полу меховой ковёр, кровать аккуратно убрана. Вдалеке слышны приглушённые звуки какой-то непрерывной работы. В комнату из прилегающей ванной выходит АРТУР КЁРКЛАНД, придерживая на талии домашний халат. Он проходит мимо открытого шифоньера и останавливается у зеркала.

АРТУР К.: Интересно, в чём явится Франсис. Наверняка в каком-нибудь стильном шёлковом костюме. Скажу, что он нелепый. Да...

Он приближается к зеркалу так, как если бы оно было живым или угрожало ему.

АРТУР: На днях заскочил к Родериху на чай. Боже, ну он и отощал. Всё влияние этой его императрицы, надо думать. Сказал ему, что он выглядит несколько нездоровым. Про несколько - это я наврал. Да какая разница... Я всё равно уродливее всех.

Он позволяет халату распахнуться. АРТУР внимательно изучает себя в отражении, всё сильнее хмурясь. Он тычет себя в живот и кривится. Щиплет щеки, стараясь придать им цвет.

АРТУР: Тьфу.

Он в бешенстве отворачивается от зеркала и бросается к разложенной на кровати одежде. Раздраженно начинает облачаться.

АРТУР: Они ещё спрашивают, что это я столько пью! Бросьте, по сравнению с Иваном или Гилбертом - не так уж и много. Просто я...Просто я пью очень быстро, и меня скорее пробирает. Нет у меня никакой проблемы. Да, и... Всё с моим весом нормально, спасибо большое, Франсис! Я не жирный.

Он полностью одет. АРТУР кидается к туалетному столику на дамской половине спальни и выхватывает из множества хрустальных пузырьков и стеклянных флакончиков и склянок маленькую бутылочку с лекарством.

АРТУР: Да что они понимают? Все эти... Живут, как хотят. А я! Остров! Торфяники, скалы да болота! За ту дрянь, что тут растёт, даже я не дал бы и шиллинга; искусство пресное, как трава. Еда, как дерьмо. А море? И зверь, и охотник. Само собой, я пью! Я пью, потому что так хоть что-то чувствую!

Трясущейся рукой он откупоривает пузырёк.

АРТУР: Опий. Чтоб лучше спалось, говорят. Что-то я, действительно, плохо сплю в последнее время. Расслабляет. (Голос дрожит). Так...Так, пару капелек...

Прикрыв глаза, он подносит бутылку к губам. Раздаётся стук в дверь. АРТУР дёргается и роняет пузырек. Тот падает на пол, и содержимое разливается.

ГОЛОС ИЗ-ЗА ДВЕРИ: Артур? Ты там?

За дверью стоит ФРАНСИС БОНФУА. АРТУР скрючивается и пытается подобрать бутылку, но в панике снова роняет её. Она с громким стуком падает на деревянный пол. ФРАНСИС слышит и открывает дверь.

ФРАНСИС: Артур? Что?..

АРТУР смотрит на ФРАНСИСА с пола, тот видит бутылку и поднимает её. Изучает этикетку и хмурится.

ФРАНСИС: Что?..

АРТУР (невнятно, он успел проглотить немного опия): Не твоё дело.

На мгновение кажется, будто ФРАНСИС сейчас либо заплачет, либо закричит. Вместо этого он подходит и, убирая бутылку в карман, помогает АРТУРУ подняться на ноги и опереться о плечо.

ФРАНСИС: Mon Dieu, Артур, ты хоть представляешь, насколько опасна эта штука? Женщины всё время от неё умирают.

АРТУР: Я те не ж'нщина.

ФРАНСИС (хмурясь): Я и не говорил.

Они проходят мимо зеркала. АРТУР отталкивается от ФРАНСИСА, спотыкается, падает на пол. ФРАНСИС пытается ему помочь.

АРТУР: Убирайся! Видеть тя не х'чу. Не могу тя вид'ть.

ФРАНСИС: (Шокировано) Нет. (Увереннее) Нет. Я не оставлю тебя. Не в таком виде. Нельзя тебя в таком состоянии оставлять.

Тишина. ФРАНСИС вздыхает и садится на пол рядом с АРТУРОМ.

ФРАНСИС: Ты...Ты мне нужен. Ты моё зеркало. Ma chere moitie. Моя половина. Не стань тебя - и мне не с кем будет себя сравнивать. Я не могу тебя оставить.

Он обнимает АРТУРА и рассеянно гладит его по волосам.

АРТУР: Твой костюм...такой нелепый.

ФРАНСИС пусто смеется, продолжая поглаживать волосы АРТУРА. Он поднимает взгляд на зеркало. ЗАНАВЕС.

----

- Ты же не носишь перчаток, что вдруг нацепил? Снимай. Жарко же, -- заметил Артур пару секунд назад.

И сейчас он, медленно и глубоко дыша, наблюдает за тем, как Франсис начинает расстёгивать долгую череду застёжек, что идет от локтя к середине кисти. Когда дело касается француза, ничто не может быть простым -- либо уродливым, либо красивым. Перчатки сделаны из отличной овечьей кожи, кропотливо покрашены и выдублены до невероятной мягкости; застёжки из золота и серебра легко защёлкиваются и раскрываются. Но в неуверенных движениях пальцев нет привычной элегантности, и он не смотрит Артуру в глаза.

Франсис, с внезапной тяжестью в животе осознает Артур, никогда не стесняется своего внешнего вида. Он обожает своё тело. Он скрывает его лишь тогда, когда на нём есть что-то постыдное.

- Франсис? -- Артур сглатывает, ёрзая на больничной койке. -- Слушай, я не настаиваю...

Франсис качает головой и грустно улыбается, и Артур понимает, что ему это нужно -- нужно показать свой стыд кому-нибудь, прежде чем тот разорвёт его изнутри.

- У всех нас в последнее время появились тайны, hein, mon Anglais?

Он продолжает размеренно расстёгивать, и Артур, наконец, видит. Кожу внутренней стороны руки начиная чуть ниже локтя длинными тонкими линиями покрывают порезы и синяки. С более свежих, едва затянувшихся порезов, корочка снимается вместе с перчаткой и снова раскрывает раны.

Артур резко втягивает воздух; он чувствует, как слезы начинают жечь глаза.

- Я думал... Думал, они прекратили.

На лице Франсиса -- тень вины пополам со стыдом, но через мгновение он вновь грустно и едва заметно улыбается.

- Прекратили. На время. Но жизнь в последнее время что-то сурова. Всё это в порядке вещей. Je dis: c'est la vie, mais... -- он беспечно, с несвойственной, но появившейся у него в последнее время безнадёжностью пожимает плечами.

Артур помогает ему стянуть перчатку. На ногтях, обычно чистых и аккуратно подстриженных, лак - признак того, что Франсису есть, что под ним прятать. Отпихнув потянувшуюся было руку француза, Артур сам принимается за вторую перчатку.

- Ты до сих пор открываешь им дверь? -- вздыхает Артур, изучая круглый синяк на тыльной стороне предплечья. -- Похоже на след от смесителя.

Франсис снова беспечно пожимает плечами. Не думать о таких вещах вполне в его духе; он запросто справляется с чужими проблемами, но не со своими. Артур хмурится и стягивает перчатку. На этой руке ногти тоже покрашены, но лак ободран, а на костяшках пальцев заметны грубые следы. От зубов, узнает Артур. Красноречивые синяки какого-то шнурка на запястье.

- Слушай, -- вздыхает Артур. -- Чья бы корова, конечно, но когда тебе алкоголик говорит, что ты увяз в нездоровых отношениях, стоит, блять, задуматься.

Француз смеется, и слышать этот смех так же больно, как смотреть на его улыбку.

- Развал Советского Союза отразился на нас всех, -- невесело замечает он. -- Могло быть и хуже.

и Артур может представить, как Франсиса отшвыривают к стенке и за одну руку привязывают к крану раковины -- люди в хорошо скроенных костюмах наказывают его один бог знает за что; он скрючивается у стенки, стараясь защититься, но самый большой из людей в хорошо скроенных костюмах (правитель) вздёргивает его, швыряет на раковину и хватает старомодную бритву, столь любимую Франсисом (потому что она хранит в себе хорошие воспоминания, над которыми можно посмеяться вместе с Артуром) и сжимает её -- бьёт, режет, рвёт -- в ладони, вцепившись зубами в пальцы Франсиса

- Чудовищно. -- Артур хмурится всё сильнее, сводя брови. -- Я все никак не пойму, почему ты позволяешь своим правителям такое творить с собой.

- Что до этого... -- качает Франсис головой, -- то лучше пусть гнев обрушивается на одного, а не на многих, я прав?

Артур скрипит зубами.

- ...угу, как в этих твоих народных революционных забавах, -- рычит он, прежде чем выдохнуть носом. -- Ох уж ты со своими комплексами касательно правителей. Избавляешься от них и тут же зовёшь обратно. Либо находишь нового, такого же или похуже. Тебе, может, нравится, когда тебя мучают?

Франсис, улыбаясь, забирается на больничную койку и ложится рядом с Артуром. Тот снова вздыхает и качает головой. Можно было и не спрашивать; всем известно, что Франсис мазохист. Никогда его отношения не были здоровыми даже отдалённо. Артур облизывает губы, всё ещё подвергая сомнению возникшую в голове идею.

- Франсис?

- Хм? -- вяло и сонно прозвучало в ответ.

Англичанин сглатывает и хмурится, медленно и осторожно подбирая слова.

- Останься со мной на пару дней.

Франсис резко садится от удивления, и Артур начинает спешно объясняться:

- Мой правитель требует, чтобы после выписки со мной хотя бы три дня кто-нибудь торчал рядом. Все мозги мне пропесочил. Пусть лучше это будет кто-нибудь знакомый, а не тупой ублюдский мент.

Франсис откидывается обратно, скрещивая искалеченные руки на груди и по-кошачьи ухмыляясь.

- Vous ne pouvez rien me cacher. Je connais vos intentions, mon cheri.

Артур пихает его в плечо; смеяться вместе с французом он не желает.

---

Угасла путеводная звезда
Великих войн. Увял венок победный.
Ушло различье меж молокососом
И витязем... В подлунной ничего
Достойного вниманья не осталось...

Софиты слишком яркие, и в костюме очень жарко. Я пою, я играю, я забываю. К таким вещам у меня природный дар. Сцена -- и убежище, и витрина, здесь я могу притворяться, могу быть и находить искренность. В будничной жизни, в отличие от сна, который и есть сцена для актёра, искренности очень мало.

Зрители рукоплещут. Я кланяюсь, актёр, играющий Антония, стоит рядом. Занавес опускается. Я иду за сцену, костюм скользит по ногам. Моя правительница в прекрасном шёлковом платье, украшенном золотом, отрывается от своего очередного любовника, подходит и берёт меня за руки. Она расцеловывает меня в щёки, и я отвечаю ей тем же, пока её любовник с улыбкой наблюдает.

- Ты был чудесен, милый мой! -- щебечет она, обращая ко мне улыбающееся лицо. -- Не знай я сама, никогда бы не подумала, что под этими одеждами скрывается мужчина!

Её любовник -- на этот раз стратег, мы долгие годы работали вместе, -- подходит и кладёт ладонь на мою обнажённую руку. Он улыбается с обожанием и я, должно быть, скалюсь, как идиот, купаясь в лучах огней этого полувоображаемого мира сцены. Смех и крики, хорошенькие дамы и красивые мужчины снуют мимо нас.

- Никогда не видел более убедительной Клеопатры, моя страна, -- тепло тянет стратег-любовник, -- рад видеть, что ты счастлив.

Правительница подхватывает меня под свободный локоть и ведёт к чёрному входу.

- Идём, милый, идём; тут так жарко! Нас ждут закуски и вина -- скорее отмечать.

- Отмечать? -- слышу я свой собственный вопрос, проплывая рядом с ней, всё ещё погружённый в сценический полусон пьесы, -- что отмечать?

- Выступление, конечно же! Такую красоту стоит отметить!

Её лицо сияет, как софиты, пока её любовник ведёт нас обоих к карете. Прислуга бросается нам помогать, предлагает тёплые покрывала и меха. Но сейчас мне не холодно; нет, я чувствую, словно могу взвиться в едва сыплющее снегом небо тонким завитком дыма. Я в карете между своей правительницей и её стратегом-любовником, они держат меня за руки, её голос звенит счастьем, пока она делится впечатлениями от пьесы, его спокойный любящий взгляд гладит нас.

- Иван, -- уже у самого дворца мягко обращается правительница.

Я, в женской одежде, моргаю и смотрю на неё -- женщину с властью.

- Да, ваше величество?

Она тянется и обнимает меня за шею, словно маленький ребёнок. Она целует мою щёку, и я чувствую тонкий запах духов. Её любовник склоняется и обнимает нас обоих -- тепло, уверенно. За окном кареты, подпрыгивающей по очищенной от снега дороге, в которой мы в мехах мчимся к залитому огнями дворцу, трепещут снежинки.

- Тебя любят.

Карета останавливается, тут же появляется прислуга, чтобы помочь нам выйти. Они замирают, увидев нас, такие улыбающиеся, такие тёплые, такие настоящие и яркие, словно на сцене, но без костюмированного сияния актёрской искренности. Мир залит светом моей правительницы и её стратега-любовника, снега, что опускается на двор, прислугу и поля. Я слышу свой голос, с изумлением и удивлением обращающийся к ветру, не способному больше меня заморозить:

- Меня любят.

Иду, супруг! Отвагою своей
Я докажу, что быть женой достойна.
Я вся огонь и воздух, - остальное
Из своего состава устранив,
Как низменное, вместе с этой жизнью.

---

Я возьму тебя за руку,
Вдоль стены проведу тебя.
Мы смешаемся с прочими,
Что малюют свои имена.

Укажу твоим пальцам путь
По причудливой росписи,
И впитаются символы --
Моё имя на коже твоей.

Ты удержишь в руках меня --
Ты сильней. Губ касанием,
Теплотой признавай меня.
Как умеешь один только ты.

Пусть по разные стороны
Свет и тьма -- мы помирим их.
Стань холстом для души моей,
Моё тело укроет тебя.

---

В свете уличных фонарей Альфред наблюдает за Иваном. Желтоватый отсвет отражается, будто в зеркале, от его кожи, не давая возможности смотреть прямо. Он потягивается и зевает, и Альфред представляет, как под одеждой движутся мышцы и кожа. Такие вещи Альфреду представить не сложнее, чем цвет собственной руки или белую пену океанских волн.

- Здесь так тепло.

Бледные губы открываются, выпуская мягкое белое облачко. Эти странные глаза впитывают небо над ними, и Альфред знает, что уже пойман в плен. Они поймали его очень давно -- возможно, когда он ещё не был даже колонией, когда на Западе и не помышляли об Америке. Когда он бегал, играл, вопил и не был обязан думать. Да, в те дикие дни, которые оборвались так внезапно и в то же время так медленно, что Альфред ничего не заметил, пока не оказалось, что у него уже есть Имя и что он Нация.

Они блуждают по улицам Лондона. Идут по Флит Стрит, где когда-то ночи напролёт хором взвывали печатные машинки. Спускаются в Подземку и слушают грохот -- эхо тех времён, когда грохот был гораздо, гораздо громче. Они выходят в свет Биг Бена и морозное мерцание Темзы.

- Иван?

Фиолетовые глаза (какие цвета нужно смешать для фиолетового? Альфред не может вспомнить) обращаются на него.

- Да?

- Когда ты понял, что ты Нация?

К изумлению Альфреда Иван улыбается. Он останавливается под фонарём недалеко от того места, где они утром пили кофе (неужели это действительно было недавно...), всё с той же странной улыбкой. Она не горькая и не радостная, просто... задумчивая. Альфред недоумевает, с каких пор он начал различать улыбки Ивана.

- Почему ты спрашиваешь?

Альфред вспыхивает, глядя на носки ботинок. Не надо было, наверное, налегать на вино за ужином; он знает, что гораздо проще краснеет, когда выпьет лишнего.

- Просто любопытно. Можешь не отвечать.

Иван пожимает плечами и, глядя на Темзу, убирает руки в перчатках в карманы.

- Думаю... Думаю, я всегда знал, что я Нация. Я знал, что у меня не было родителей, как у нормальных людей. Я плохо помню, с чего всё началось, но я всегда знал, что я... я не человек. Человек не смог бы выжить после того, что делал со мной Монгол; я знаю, я часто видел. А потом, когда Яо нашёл меня и забрал, я осознал, что такое нация и что я -- один из них. Не мутация, как Монгол, но Нация.

Альфред знает эту историю. Как Россия стал Нацией, убив другую Нацию по имени Новгород, который был ему, кажется, отцом. Её однажды рассказал Артур, когда Альфред его очень разозлил, впервые пригрозив, что станет независимым. Он внезапно тяжело сглатывает, наблюдая за дыханием Ивана, вырывающимся в холодный воздух маленькими белыми облачками.

- Яо...Он был твоим...

- Первым? -- продолжает Иван вопрос, крутящийся не на языке, но в голове Альфреда. -- Нет. Эту часть меня забрали очень давно. До Монгола. Не помню, кто; возможно, Новгород или Киевская Русь, всё может быть. Яо был... Он был первым, кто вызвал во мне желание. Чтобы меня касались, я имею в виду. Он так много мне дал. Песни. Слова. Пищу. Воду. Убежище...Это меньшее, чем я мог отплатить.

Альфреду щиплет глаза, и он встаёт ближе к Ивану, не прикасаясь, но давая понять, что он рядом. Иван дышит ровно, вдох и выдох, белое облачко за белым облачком, и говорит так, будто он годы ждал, чтобы начать этот рассказ. Оправдаться. Утвердиться.

- Он был единственным, чьи прикосновения не вызывали во мне отвращения. Он спрашивал разрешения. Его прикосновения были приятны. А после того, как я убил Новгород, он был единственным, кто понял, кто встал на мою сторону и велел мне гордо держать голову, потому что я не такой, как Монгол, я Нация, а не монстр, что бы там ни говорили другие. И он привел ко мне Франсиса, и мы с Франсисом дрались, да, но долгие годы он был единственным, помимо Яо, кто касался меня и... И я, бывало, чувствовал себя настоящим и тёплым, но только рядом с ними. Ни с кем другим. Поэтому им я буду давать всё, что у меня есть, даже если они не возьмут, потому что пока у меня есть, что дать, я могу называть себя Нацией.

Иван останавливается, его дыхание всё такое же размеренное, но взгляд направлен на Альфреда. Он достаёт из кармана руку в перчатке и медленно, словно во сне, поднимает её и касается слёз на щеке Альфреда. Он гладит его по щеке, фиолетовые глаза изумленно глядят в синие.

- Ты плачешь, - встревожено шепчет Иван, - Я... Я, кажется, заставил тебя плакать. Из-за чего?

- Вот?.. -- Альфред сглатывает и делает глубокий вдох, дабы взять себя в руки, -- вот что для тебя любовь, да? Отдавать себя?

Он это понял раньше -- на этом же самом месте, но полное осознание пришло только сейчас. Иван пристально смотрит на него и дышит глубоко, но в его глазах озадаченность и круговорот неясных Альфреду эмоций. Он пытается убрать руку, но Альфред перехватывает её и прижимает к груди. Так близко, что он чувствует сильную дрожь ивановых пальцев прямо напротив своего сердца.

- Прошу тебя... -- шепчет Иван, его голос дрожит, а взгляд нервно скользит по редким в этот час прохожим, -- я не понимаю.

Альфред делает шаг вперёд и поднимает лицо, прижимаясь губами к губам Ивана, выдыхая тепло на ледяную кожу. Иван не отвечает, лишь смотрит широко распахнутыми глазами на Альфреда, когда тот отстраняется. Когда Иван порывается поцеловать его в ответ, Альфред качает головой, чем заслуживает сбитый с толку, почти паникующий проблеск во взгляде.

- Нет, Иван, -- мягко говорит Альфред, прижимая руку русского к груди, -- любить не значит отдавать себя. Не значит платить или быть наказанным, быть правым или неправым. Любовь -- она здесь. Внутри. Она тёплая. И она никогда не уйдёт. Никогда.

Иван пристально смотрит, и в этот момент Альфред видит мир. Он видит, как волны лижут берег пляжа, как в первый раз кричит новорожденный, как последний раз вдыхает умирающий, как движутся тектонические плиты. И Альфред понимает, что вот она, любовь, и что описать ее нет никакой возможности.

Вдох, выдох; Иван делает шаг навстречу, сокращая дистанцию между ними. Его глаза открыты, и Альфред чувствует стук сердца Ивана, когда они прижимаются друг к другу в свете фонарей на берегу зимней Темзы. Иван делает вдох, выдох, вдох.

- Можешь мне показать? -- Иван шепчет так тихо и неуверенно, что Альфреду приходится напрягать слух. -- Покажи мне, что ты зовёшь любовью.

Альфред целует Ивана, долго и медленно, давая ему всё, что может, вдыхая тепло в эти холодные губы. Он наблюдает, как Иван неспешно и вяло закрывает фиолетовые глаза, как медленно отвечает на поцелуй с той же силой; их губы раскрываются одновременно, встречая друг друга ровным, слаженным дыханием. И Альфред надеется, что Иван начал понимать, пусть пока совсем чуть-чуть, что у него хватит сил всё объяснить этому человеку, этой нации, этой России, которого он любит всем сердцем и своим миром.

...нет никакой любви, кроме той, что создает саму себя; нет никакой "возможной" любви, кроме той, которая в любви проявляется. Нет никакого гения, кроме того, который выражает себя в произведениях искусства.

---

Это колдовской час, и Артур позволяет себе парить, а феям -- приблизиться и пощекотать уши. Они хихикают и ласкают его лицо, а те, что постарше, легонько целуют уши.

- Франсис, ты их видишь?

Ярко-голубые глаза -- похожие на драгоценности, а не на небо, как у Альфреда -- смотрят на него с нежностью.

- Ты же знаешь, что не могу, mon Anglais.

Феи начинают хихикать -- звонкий, переливчатый хор, как бубенцы на хомуте жеребёнка. Одна из фей, та, которую он знает дольше всех, порхает перед лицом Франсиса и, щебеча и гудя, делает пару кругов вокруг его головы. Артур улыбается и протягивает ладонь одной из потянувшихся к нему фей; та ловит его крошечными ручками за указательный палец и целует, прежде чем присоединиться к своей свите.

Артур улыбается и понимает, что колдовской час действительно настал, потому что его чувства незамутнены и улыбка получается легко и естественно.

- Никогда не понимал, почему ты их не видишь.

Одна из фей, самая яркая, щебечет Артуру в ухо его имя, всеми, кроме фей, теперь забытое: Angol-Peod. Остальные пищат и щебечут: болтают о цветах, заклинаниях и каплях росы на листьях. Артур улыбается и подзывает тех, что порхают около Франсиса, и внимет их голосам-бубенчикам, глядя на заинтригованное увлеченное лицо француза.

- Давай, Франсис, попытайся. Нужно только расслабиться и глаза открыть. Это как... -- Артур замолкает, стараясь подобрать понятную своему собеседнику аналогию, -- это как рисовать! Или строить. Или вышивать! Вот, вышивать. Посмотри на то, что прямо перед тобой, и приглядись! Просто приглядись получше, разгляди то, что скрыто под внешним. Давай же, Франсис, попробуй; в колдовской час магия сильна.

Артур подставляет ладонь и фея, шептавшая его имя, вспархивает и усаживается, отбрасывая сбрызнутые росой волосы цвета мха с плеча. Артур поднимает руку -- и фею -- к лицу Франсиса. Тот качает головой и немного печально улыбается.

- Артур, не могу я.

- Можешь, -- настаивает англичанин, твёрдо держа руку и свой драгоценный груз, -- расслабься и посмотри. И не надо себя убеждать, что не можешь.

Француз вздыхает и закрывает глаза. Артур в курсе, что Франсис это делает исключительно чтобы угодить ему, но ещё Артур знает, что если кто и может видеть его друзей, то только Франсис и только сейчас. Он наблюдает -- и феи вместе с ним -- как Франсис медленно дышит, сжимая лежащие на коленях ладони. Ему знаком этот жест: так француз проверяет качество ткани, разворачивая в уме воображаемый свёрток. Эти осторожные мечтательные движения предназначены метрам и метрам шелка и атласа, тканям ручной работы миллиарда прекрасных оттенков. Напряжение покидает плечи Франсиса, когда он представляет ткань, его дыхание становится глубоким и прекрасным.

О веки цвета облаков, глаза, исполнены блаженства -
Поэт, не покладая рук, творит, творит под сенью дней;
Он создает свой идеал, творит из рифмы совершенство,
Вплетая в строки красоту и нежность девичьих очей,
И ширь беспечную небес, лениво свыше распростёртых.
И посему моя душа склонится, взгляд поднять боясь,
Когда роса в полях уснет и разобьёт бог время в стёкла,
Пред звездной ленностью небес и пред тобой, любовь моя.

Франсис снова открывает глаза, его ясный взгляд смотрит куда-то между миром ощущений и цвета и реальностью, наполненной химическими запахами и жестким светом больничной палаты. И Артур понимает, что Франсис наконец видит, потому что его глаза распахиваются всё сильнее, когда он снова смотрит на его ладонь, распахиваются, пока не становятся похожи на два голубых фарфоровых блюдца. Перед ним, на руках у англичанина, старейшая фея поправляет блестящие волосы и ухмыляется ошарашенному мужчине.

- Le saint des saints... -- выдыхает он.

- Это Титания, королева фей, -- торжественно, но нежно представляет Артур, наблюдая, как Франсис охватывает взглядом порхающих по комнате бесчисленных удивительных созданий. -- Остальные присутствующие -- её придворные дамы.

Одна из самых юных подлетает к лицу Франсиса. Она скромно поглядывает на него, колеблется секунду и протягивает руку к выбившийся пряди его длинных светлых волос. Едва коснувшись, она взвизгивает и чирикает что-то о золоте, прежде чем упорхнуть к ждущей её сестре. Титания поднимается, слетает с руки Артура и, присоединившись к своей свите, исследующей палату, порхает в воздухе.

Артур тянется и берет Франсиса за руку. Он чувствует, как тот дрожит, его глаза расширены, а дыхание поверхностно.

- Теперь ты их видишь, Франсис?

- Oui... -- голос чуть подрагивает. -- Il est incroyable, mais je... Je les vois maintenant.

Артур наклоняется ниже, едва касаясь губами губ Франсиса -- идеальных, улыбающихся. Теперь он смеется вместе с Франсисом, потому что колдовской час и его чувства не замутнены реальностью и мглой, скрывающей магию от людей.

Я оставляю Сизифа у подножия его горы! Ноша всегда найдется. Но Сизиф учит высшей верности, которая отвергает богов и двигает камни. Он тоже считает, что все хорошо. Эта вселенная, отныне лишенная властелина, не кажется ему ни бес плодной, ни ничтожной. Каждая крупица камня, каждый отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир. Одной борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. Сизифа следует представлять себе счастливым.

-из эссе "Миф о Сизифе" А.Камю

--

Обоснуй тайм.

- Конец битвы за Берлин и капитуляция Нацистской Германии Союзникам имели место быть между 2 и 9 мая 1945. Обе стороны понесли громадные потери, о числе которых спорят до сих пор. Проблема не столько в отсутствии документов, сколько в незнании размаха битвы на индивидуальном уровне.

- Эстетика тела в 19 веке предвосхитила современные западные представления об идеальной красоте и пришествие всевозможных вмешательств для достижения этого идеала. Судя по мемуарам, это коснулось представителей обоего полу, которые стали запихивать себя в корсеты и подвергать диетам не для здоровья, а для красоты.

- Ея высочество императрица Австро-Венгрии Елизавета "Сиси" была знаменита как своим вкусом в моде и 40 сантиметровой талией, так и жесткой диетой вкупе с интенсивными физическими нагрузками. В свое время она была весьма популярна среди западного светского общества, современные же историки имеют основания полагать, что дама страдала анорексией, исходя из того истощения, до которого она себя своими упражнениями довела.

- Опий в Викторианскую и Эдвардианскую эпохи использовали как болеутоляющее и как простую радость закованных в корсеты дам, которым он был то ли нужен, то ли, на самом деле, не нужен. Дешевое, доступное и очень вредное лекарство, привыкание к которому развивалось весьма быстро. 10-30 мл помогут достичь нужного эффекта, а вот свыше 100 мл уже может сбить с копыт неопытный организм.

- С 80х по 90е прошлого века среди приближенных премьера Франции прогремело несколько самоубийств. В самом правительстве бурлила борьба социалистов с консерваторами. Некоторые любят спекулировать на предмет того, а правда ли ребята самоубились.

- Екатерина Великая, она же Вторая, как мы все с вами знаем, правила в 1762-1796 годах, что есть золотой век русского искусства. Она поддерживала все культурные начинания и лично общалась со многими литераторами. Даже целых 15 лет переписывалась с Вольтером. Кроме того, она знаменита своей бурной личной жизнью и привычкой продвигать своих любовников по службе. Некоторые из них уже находились на заметных постах, подливая масла в костер загадок и тайн, окружающих ее правление.

Стихи и прочее:
1."Ты да я да вода" - авторское.
2.В качестве заголовка и подзаголовка взята цитата из знаменитой речи от 1946 года Джавахарлала Неру, первого премьера независимой Индии.
3.Пабло Неруду перевел П.Грушко
4. У.Шекспир, "Антоний и Клеопатра" в переводе О. Сороки
5. "Сказал художник" - авторское.
5. Лекция Ж.-П. Сартра "Экзистенциализм - это Гуманизм" в переводе М.Н. Грецкого.
6. "Он говорит об идеальной красоте" Вильяма нашего Батлера Йейтса.
7. "Миф о Сизифе" А.Камю в переводе Н.Рудна

Французский:
- Je dis: c'est la vie, mais... - Я говорю: такова жизнь, но...
- Vous ne pouvez rien me cacher. Je connais vos intentions, mon cheri - Вы от меня ничего не скроете. Мне известны ваши намерения, милый мой.
- Ma chere moitie - моя милая половинка.
- Le saint des saints... аналогично нашему "Господь всемогущий".
- Il est incroyable, mais je... Je les vois maintenant - это невероятно, но я...я их теперь вижу.

ГЛАВА ВОСЕМЬ.

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Сколько страданий влечёт за собой жизнь.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Нация взрослеет, но часть её всегда остается в прошлом. Для Франции эти части -- коллекция, для Англии -- неизменная составляющая его жизни. Альфреду, однако, такая расчленённость неприятна, и Иван обнаруживает, что, возможно, он может кое-чем помочь.

Наконец, Артур уснул. Франсис рассеянно роется в клатче (удивительно, как в такой маленькой штучке можно спрятать столько всего, что остальным видеть не стоит) и выходит за двери госпиталя, на ходу доставая пачку тёмного Житана и чёрную зажигалку. Он вытягивает сигарету, закусывает её и прикуривает. Первый вдох -- как поцелуй старого любовника, он выдыхает носом, бесцельно глядя на всё ещё горящие фонари, затопленные дымчатым светом раннего утра.

В дальнем углу его памяти хранится смазанное воспоминание о том, как он пробирается под куст в Южной Британии, чтобы помочь Артуру нарвать ягоды, притаившиеся снизу. В те дни Рим и Древняя Германия только начинали сражаться друг с другом, а Артур ещё верил, что фей видят все.

Франсис снова глубоко затягивается дымом, глядя на город, глядя в никуда. При желании он мог бы найти в Лондоне дорогу с завязанными глазами -- так часто он бывал тут без Артура. Внутренним взором он видит стены старого города так же отчетливо, как и Париж, когда тот был лишь маленьким торговым поселением на берегах широкой реки; крохотные островки, на которых можно было играть и между которыми можно было плавать. Лютеция Паризиориум -- такое название дал ему Рим, когда встретил Франсиса.

Мой милый малыш -- назвал его Рим; наше с Германией истинное дитя. Это, сказал Рим, будет твоя столица, твоё сердце. Почувствуй его в груди, поддерживай его биение, и оно будет цвести всю твою жизнь.

Он выдыхает крепкий насыщенный табачный вкус, зажимая сигарету облачёнными в перчатку пальцами, изо рта вьётся тонкая струйка дыма.

Франсис помнит, как Артур впервые колдовал при нём. Той зимой пал Рим и Артур увидел Франсиса плачущим. Он прочертил в грязи круг и произнёс несколько смешных слов на том самом напевном древнеанглийском, твёрдые звуки которого перекатывались, как океанские волны на берегу. И Франсис смотрел, как прямо из земли вырос осыпанный сладкими ягодами ежевичный куст. Артур потянулся, сорвал ягоду и протянул ему.

Поднося сигарету к губам, Франсис замечает, что у него трясутся руки. Сильно трясутся. Он делает вдох и с любопытством разглядывает свои неспокойные пальцы.

- Что с нами произошло? -- Артур смотрит ему в глаза, когда они сталкиваются лицом к лицу -- грязные и окровавленные, их мечи обнажены. -- Мы ведь братьями были.

Франсис хрипло дышит, у него рассечена голова, и кровь, уже запёкшаяся на волосах, рваными линиями стекает по левой стороне лица. Он кашляет, вытирая губы рукавом некогда чистой военной формы.

- Ты изменился, Артур, -- выкашливает он, его голос охрип ещё тогда, когда он оплакивал Жанну д'Арк. -- Ты сжигаешь женщин за колдовство, но сам...

Взметнулись клинки -- заткнись!

И Франсис, плюнув на традиции фехтования и манеры, бросается на Артура. Он сбивает его на землю и впечатывает кулак в лицо, по-прежнему детское. Внешне они подростки: Артуру не дать больше тринадцати, Франсису, пожалуй, пятнадцать или шестнадцать. Избивая такого недостойного на вид противника, Франсис чувствует себя полным дегенератом. Но такова природа войны.

- Ты всё забыл: и тот куст, и те истории, что рассказывал? Забыл всё, из-за чего я так завидовал тебе? -- Франсис кричит хрипло, голос его срывается. -- Ты украл у меня мою любимую, сжёг её, назвал ведьмой, но сам-то ты кто? Моя любимая, моя ведьма, в ней горела жизнь -- вы с ней были одинаковыми. Ты себя убил, Артур... Для меня ты умер. Но почему же до сих пор больно?

Он отводит взгляд от пальцев и выдыхает скопившийся во рту дым. Он видит, как по мосту приближаются две фигуры, одна в куртке, другая в пальто. Они идут рядом, они одного роста. Франсис наблюдает за ними, подносит сигарету к губам и улыбается.

- У тебя ещё осталась та одежда, в которой ты пришёл? -- спрашивает Артур, когда в 1941 Франсис решает переехать к нему.

- Да. Зачем тебе?

Артур скрывается в своей комнате -- его лицо мрачно, но челюсти сжаты решительно. Франсис узнает его одеяния, пусть от них и разит нафталином да ладаном. В одной руке у него тряпичная кукла с распоротым животом и с надписью "ФРАНСИС БОНФУА", вышитой красной нитью поперёк; в другой -- тонкая игла с продетой алой ниткой.

- Защитная кукла, -- очень мягко отвечает Артур. -- Чтобы она знала, от чего тебя защищать, мне понадобится кусок ткани.

Франсис поднимается и достает из-под кровати свои перепачканные (кровь, грязь, прочее) шмотки. Артур подходит и отрывает полоску от штанов, и без того порядком разодранных (в основном - кровь и следы вторжения), запихивает её в кукольный живот и спешно зашивает. Он зубами обрывает нитку и прикалывает иголку к рукаву.

- Кукла, я твой создатель, и имя тебе -- Франсис Бонфуа. Его тело -- твоё тело, а твоё тело -- его. Подтверждение тому в твоём животе, и ты будешь защищать его, как себя. Вы были разделены, теперь вы одно целое. Кукла, я твой создатель, и имя тебе - Франсис Бонфуа.

---

Бывает, я думаю о твоих волосах,
Как ветер их будет трепать.

Давным-давно мы в реке танцевали.
Бесполые малые дети.
Кричали мамы, на берег нас звали.
Нет-нет, мы смеялись в ответ им.

Но дни мелькали, взрослее мы стали.
Тела наши так непохожи.
Ты прочь бежала, лишь мокрые пряди,
Я помню, налипли на кожу.

Как ветер их будет трепать -
О волосах твоих, бывает, думаю я.

Сколько страданий влечёт за собой жизнь.
Вопрос не в том, зачем жить, вопрос в том - как.

Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение. Припоминая это время потом, уже долго спустя, он догадывался, что сознание его иногда как бы тускнело и что так продолжалось, с некоторыми промежутками, вплоть до окончательной катастрофы. Он был убежден положительно, что во многом тогда ошибался, например в сроках и времени некоторых происшествий. По крайней мере, припоминая впоследствии и силясь уяснить себе припоминаемое, он многое узнал о себе самом, уже руководствуясь сведениями, полученными от посторонних. Одно событие он смешивал, например, с другим; другое считал последствием происшествия, существовавшего только в его воображении. Порой овладевала им болезненно-мучительная тревога, перерождавшаяся даже в панический страх. Но он помнил тоже, что бывали минуты, часы даже, может быть, дни, полные апатии, овладевшей им, как бы в противоположность прежнему страху, - апатии, похожей на болезненно-равнодушное состояние иных умирающих. Вообще же в эти последние дни он и сам как бы старался убежать от ясного и полного понимания своего положения; иные насущные факты, требовавшие немедленного разъяснения, особенно тяготили его; но как рад бы он был освободиться и убежать от иных забот, забвение которых грозило, впрочем, полною и неминуемою гибелью в его положении.

- Достоевский, "Преступление и наказание", часть 6, глава 1.

СЦЕНА: Париж, 1968, ФРАНСИС БОНФУА в стильном чёрном костюме и потрёпанных облезлых военных ботинках времён Второй мировой. Он прислоняется к покрытой граффити стене, курит сигарету. Вокруг студенты и рабочие -- спят или курят.

ФРАНСИС Б.(напевает себе под нос): Des nuits d'amour a ne plus en finir / Un grand bonheur qui prend sa place / Des enuis, des chagrins, des phases / Heureux, heureux a en mourir...

(Он в последний раз глубоко затягивается, выкидывает бычок и вдавливает его в землю носком старого ботинка).

ФРАНСИС: Сегодня восьмое мая. Я проснулся в окружении студентов и работников почты, спящих на сортировочных столах. Вот уже несколько дней не удавалось умыться, душу продам за что-нибудь лучше, чем эти пресные английские сигареты, что приволок Артур.

(Один из спящих рабочих в ответ садится. АРТУР КЁРКЛАНД пялится на ФРАНСИСА).

АРТУР: Э! У меня сигареты, по крайней мере, есть! Дымишь, как печка, жабья рожа.

ФРАНСИС (раздраженно): Ты бы заткнулся, я тут пытаюсь монологизировать.

АРТУР (насмешливо): Пытаюсь монологизировать (презрительно хмыкает). Ох уж эта французская манера выражать эмоции. Неудивительно, что я ваших мужиков от баб не могу отличить.

ФРАНСИС: По крайней мере, мы, в отличие от вас, англичан, не зажаты. Вы бегаете от эмоций, как от чумы. Мы, французы, прекрасны в своих эмоциях. Вы же, англичане... То беситесь, то истерите.

АРТУР: Уж лучше так, чем национальная традиция избытка! Твои революции, твоя мода, вся твоя культура потребления -- какое расточительство! Сперва накорми людей. Вот как нужно страной управлять.

ФРАНСИС: Кто б говорил, можно подумать! Строишь замок -- так он в болото проваливается. Строишь второй -- та же картина. Ещё один -- он вообще сгорает! А ты всё строишь и строишь, пока, наконец, не построишь тот, что хоть как-то стоит. В твоих городах люди мрут от голода, а убийцы ходят на свободе. Вот как ты управляешь страной, и, уж прости, мы, французы, лучше как-нибудь по-своему разберёмся. Je me fous completement de ce que tu penses!

АРТУР: Чертов жаборылый хрен!

ФРАНСИС: Arrete de me chercher!

АРТУР (поднимаясь на ноги): Да чтоб ты!..

(Один из студентов оборачивается и швыряет пустую банку между АРТУРОМ и ФРАНСИСОМ).

СТУДЕНТ: Vos gueules! (и, на секунду задумавшись, добавляет с сильным парижским акцентом, обращаясь к АРТУРУ) Заткнитесь уже!

(СТУДЕНТ отворачивается и возвращается к только что открытой свежей банке. АРТУР неслышно ворчит и снова ложится. ФРАНСИС достаёт новую сигарету из внутреннего кармана и прикуривает).

ФРАНСИС (после пары затяжек мягко напевает): Quand il me prend dans ses bras / Il me parle tout bas / Je vois la vie en rose...

---

Иван первым замечает Франсиса: тот стоит расслабленно, засунув одну руку в карман, а в другой держа сигарету. Фонарь бросает на него свет, отражающийся от длинных светлых волос, и тень, крадущуюся по груди от крепко зажатого под мышкой клатча. По правде говоря, не знай Иван Франсиса хорошо, то наверняка принял бы за женщину, не случись подойти достаточно близко, чтобы различить лёгкую щетину, всегда, кажется, покрывающую его подбородок.

Франсис лениво машет рукой, приветствуя друзей, и выдыхает широкое кольцо густого дыма.

- Вот дела, -- усмехается он; глупый полувидимый призрак ухмылки мелькает на его губах, -- кажется, наши дерущиеся голубки наконец-то стали серьёзно встречаться, hein?

- Что? -- вскрикивает Альфред, и его брови взлетают так высоко, что пропадают в чёлке. -- Нет!

- Да, -- в то же время отвечает Иван, хмурясь на них обоих, -- стали серьёзно встречаться.

Франсис хрипло хохочет. Альфред оборачивает к Ивану покрасневшее лицо и смотрит, не выпуская руки, расширившимися, как блюдца, глазами.

- Иван, ты знаешь, что...

- "Серьёзно встречаться" означает завершающую стадию взаимообмена в отношениях двух заинтересованных сторон, -- декламирует Иван, наблюдая, как Альфред становится ещё на тон краснее, -- а мы именно это и сделали, правильно?

- Ты... -- онемев от удивления, Альфред то открывает, то захлопывает рот, -- я никогда не думал, что ты на самом деле так относишься к подобным вещам.

- Mais il est necessairе! -- Франсис склоняется к Альфреду и треплет его по плечу, словно мать растерянного ребенка. -- Не смущайся, Иван всегда очень своеобразен в вопросах трактовки понятий. Он очень точный, каждое слово на своём месте.

Глядя на то, как они общаются, Иван позволяет себе задуматься о своём. Последние четыре (четыре? всего лишь четыре) дня... Но ведь так и меняются вещи, да? Всё сразу; медленно - никогда. Иногда всё меняется за секунду (Хиросима и тень идущего человека, навсегда вожжённая в стену); иногда нужно чуть больше времени, как в круговороте жизни и смерти. Иван говорит так, как говорит, потому что это единственный метод общения с миром, который он знает. Его язык, его сосуществование с другими людьми: всё в его манере речи. Осторожной. Обдуманной. Сложной. Ничего не просто в мире. Значения слов рано или поздно пересекаются друг с другом. Иван не умеет говорить бессмысленные вещи.

- Ну...Артур-то там как? -- спрашивает Альфред, его лицо, наконец, становится серьёзнее.

Франсис остаётся спокойным внешне, но прежде чем ответить затягивается наполовину выкуренной сигаретой.

- Я останусь с ним на пару дней. Думаю, его выпишут уже к полудню, со своим правителем я уже созвонился и объяснил, где буду.

По лицу Альфреда пробегает тень, Иван замечает, что и сам хмурится.

- Франсис... -- начинает Альфред.

- А что мне делать, по-твоему? -- у Франсиса усталый голос, он не оправдывается, но уступает. -- Моя позиция -- это моя позиция, а мой правитель -- это мой правитель. Можешь ругаться на меня, сколько влезет, но я ничего не могу сделать, не втянув остальных. Вот такие дела.

Альфред скрипит зубами, стискивая челюсти. Иван смотрит, как в его глазах одна за другой проносятся эмоции: ясный, чистый гнев, оскорбление, печаль -- всё здесь.

- Альфред... -- начинает Франсис, очевидно, желая извиниться.

- Нет! -- громко, так, что Франсис и Иван едва не подпрыгивают, отвечает Альфред. -- Это всё неправильно. Так дела не делаются.

- Альфред, -- на этот раз пытается Иван, но Альфред мотает головой так, что чёлка летает в разные стороны.

- Благоразумный видит беду и укрывается; а неопытные идут вперёд и наказываются.

Иван чувствует, как его брови ползут вверх; Франсис моргает, удивленно раскрыв рот. Альфред, однако, игнорирует их реакцию, затянутый в водоворот собственных слов.

- Вы оба далеко не неопытные. Если уж на то пошло, неопытный тут я. Я... я слепо рванулся в эту дурацкую игру с ракетами и Звёздными Войнами. Я... влюбился в небо и решил, что мне никто не нужен. Но я всегда знал, что это ложь.

Альфред на секунду зажмуривается, силясь вспомнить точную цитату.

- Железо железо острит, и человек изощряет взгляд друга своего, -- он открывает глаза и прижимает руку к груди. -- Мне больно. Больно смотреть, как вы уничтожаете друг друга и сами рушитесь изнутри и снаружи. От этого я чувствую себя беспомощным и пустым. Чувствую так, будто в центре меня надорвано и рвётся -- как это было в гражданскую войну. Если вы не хотите бороться ради себя, я не могу, да и не хочу, заставлять вас становиться эгоистами. Но сделайте это для меня. Я приму ваш грех на себя. Приму обвинения; приму ваш стыд. Только, прошу вас, не делайте мне так больно. Ненавижу это чувство. Эту пустоту. Вот что значит одиночество, да? Вы ведь все страдаете. Заставьте меня страдать так же, как вы. Но не оставляйте меня страдать в одиночестве.

Повисает тишина. Ивану кажется, что тишина похожа на сливки: густая, тяжёлая и тёплая тем странным теплом, для которого реальное сравнение всегда покажется подделкой. Сливки легко проливаются, легко портятся, оставляя после себя сухое пятно, остро пахнущее гневом и горечью. Но когда нет сливок, чтобы пролить или испортить, а есть только действия да стремления... тогда, Иван знает, вкус самый отвратительный.

Франсис подносит почти докуренную сигарету к губам, затягиваясь и выдыхая мягкий росчерк дыма. Альфред смотрит в пол, сжав ладони в кулаки, плотно прижимая руки к бокам. Иван, не привлекая к себе внимания, делает движение в сторону отеля.

- Думаю, нам пора идти. Тут очень сыро.

Альфред поднимает взгляд, моргая. Франсис едва уловимо улыбается, всё ещё сжимая сигарету в губах, после чего бросает бычок на землю и растирает носком ботинка. Иван протягивает руку и берёт Альфреда под локоть, уводя его вперёд, и слышит, как Франсис направляется обратно в госпиталь; каблуки его ботинок отчетливо стучат по железному настилу.

--

Сегодня 1942 год, тринадцатое января. Мой правитель, Иосиф Сталин, стучит, прежде чем войти в кабинет. У него в руках дымится кружка, и я через всю комнату слышу запах шоколада. Мой желудок предает меня и урчит -- я знаю, что он заметил. Он быстрым шагом приближается и, подтянув к себе один из стульев, садится рядом, ставя на стол горячее какао, прямо передо мной, рядом с бумагами и кожаной открывашкой. Он ничего не говорит, только целует меня в щёку и расправляет по спине и плечам тяжёлое одеяло так, чтобы оно прикрыло мою грудь.

- Пей давай, -- говорит он, поднимая кружку и прижимая её к моим губам настойчиво, но осторожно.

И я пью. Я не могу противиться прямому приказу правителя. Его правая рука твёрдо держит кружку; к моему удивлению, он поднимает левую и мягко кладёт её мне на спину. Когда я выпиваю половину, он удовлетворенно ставит кружку обратно (точно на то же самое место) и, обняв меня, позволяет положить голову на плечо.

- Там было сухое молоко, -- бормочу я в ткань его пиджака, -- откуда?..

- Генерал Жуков, -- обрывает меня мой правитель. -- Я не спрашивал, где он его достал. А какао от Молотова. Он сказал, что ты очень любишь шоколад, и попросил меня передать тебе это. Так будет лучше для всех нас.

Многое из того, что говорят другие нации -- правда. Мой правитель не даёт мне права выбора. Очень властный и грубый человек. Но (вот в чём беда, мир не чёрно-белый) он не безразличный. Делает то, что должно быть сделано. Глупо было бы отрицать. Сталин -- сложный человек, да и времена непростые.

Он кладёт руку на мой лоб -- он один из немногих ныне живущих людей, которых не пугает холодность моей кожи. Ладонь тёплая; он вздыхает, прежде чем уронить её обратно на колени.

- Ивана Брагинского скоро вышлют из города, -- говорит он угрюмым голосом, -- ты не в том состоянии, но ты нужен там. Теперь, когда Москва в безопасности, я не могу тебя задерживать дольше. Всё благодаря тебе.

Не столько его слова, сколько его последующие действия делают это воспоминание таким ценным. Внезапно он улыбается мне и целует в щёку, как отец целовал бы дочь. Я удивлённо смотрю, как он снова подносит чашку к моим губам. Пока я допиваю какао с молоком, он продолжает - грубо, но с честной улыбкой.

- Я видел, как ты отдавался тому человеку в снегу первого декабря, -- его калеченная рука держит мою спину, чтобы я не отшатнулся, -- но это был не человек. Он был слишком большим для человека, и когда я увидел его, у меня застыла кровь. Я слышал, как ты назвал его; ты звал его Генералом Морозом. Ты попросил его взять тебя, как это случалось и раньше, и он взял тебя, когда вновь повалил снег.

Сталин ставит кружку на стол, как только я допиваю последнее. Я открываю было рот:

- Коба...

Он прижимает правый указательный палец к моим губам и твёрдо смотрит в глаза.

- И я благодарен тебе за это.

Это одна из редких ночей, когда мой правитель сидит вместе со мной. Мы вместе работаем, упаковывая мои вещи; он не уходит, пока я не сажусь вместе с остальными людьми в отправляющийся на фронт поезд. Я смотрю, как он растворяется на платформе -- мой правитель, большой медведь, а ледяной ветер в открытом окне треплет мой шарф.

--

В городе По-Ти затихла стража ночная,
Подступы Янг-Тай рассвета тьма покидает.

Солнце на горы глядит -- как взгляд его тих, и
Спят облака на верхушках древ вековых.

Парус над берегом стройный, будто виденье;
День так прозрачен, что слышно листьев паденье.

Пара оленей бредёт по чаще неслышно;
Ах! В страну фей мне б попасть по следу, как мышка.

Титания сидит на бледно-розовой больничной ткани и курит длинную прозрачную трубку, пока две фрейлины расчёсывают её струящиеся и тонкие, как паутинка, волосы крошечными инкрустированными жемчугом гребешками. Артур лениво наблюдает, внимая квартету бубенцов и струнных, что звучит где-то за спиной.

- Angol-Peod.

- Твой лягушонок, -- изрекает Титания, выдохнув серебристое колечко дыма, -- очень приятно пахнет. Будто цветы, мускус и сахар.

Артур сонно посмеивается.

- Сдаётся мне, это его одеколон, моя госпожа.

Она снова вдыхает и выдыхает, наблюдая, как дым растворяется в воздухе. Артур закрывает глаза и ненадолго проваливается в дрёму, позволяя себе погрузиться в полусонный мир расплывчатых звуков и качающихся под веками красок. Он слышит, как гул флуоресцентных цветов смешивается с квартетом бубенцов и струн, как переливается мелодия.

В предвкушеньи росы
касается ножкой листа воскового;
вот уж сброшен наряд --
и в воздухе трепет искрящихся крыльев.

- Мы полагаем, -- голос Титании возвращает Артура из полудрёмы, -- что твоему лягушонку нужна новая кукла. Мы нынче ею занимаемся. Мы вышиваем её нитками, сплетёнными из твоих волос.

Артур улыбается с благодарностью и снисхождением.

- Ваша магия, моя госпожа, весьма отличается от его. Вы ведь помните, как оно получилось в войну и как тяжело было проклясть его.

Титания вскидывает руку, отмахиваясь от беспокойства Артура, как от старой паутины.

- Любезный Angol-Peod, нет повода печалиться. Мы прекрасно знаем тонкости магии твоего лягушонка. Наш дражайший супруг Оберон, ежели ты не забыл, происходит из благороднейшего французского рода.

- Не забыл, -- ворчит Артур, улыбаясь, -- я вашего супруга помню прекрасно. Как и его маленького проблемного шута. Мой Шекспир был весьма очарован вами двоими и этим бесёнком.

Из её уст вырывается изящный звон -- самое ближайшее, что можно назвать смехом Титании.

- Твой Шекспир, -- насмешливо отвечает она, -- он принадлежал тебе не более чем нам. Телом, возможно, да, ибо телом он был человек -- плоть ведь так эфемерна. Но разум, чужой разум, никому не дано заполучить.

- ...могу ли я задать вопрос, моя госпожа?

- Ты уже задал, -- легкомысленно бросает королева фей. -- Ну, да мы изволим шутить. Спрашивай.

- Почему вы зовёте Франсиса лягушонком? Мне казалось, вам противны подобные клички.

Её голос снова звенит, она поднимает стеклянную трубку и глубоко затягивается. Одна из фрейлин прекращает играть с камушками и зёрнышками и вспархивает к Артуру, откидывая чёлку с его глаз. Артур не узнаёт эту фею: у неё глаза цвета камушков, с которыми она только что играла, а ногти -- светло-малиновые.

- Мы зовём его лягушонком, потому что он, как ты, Angol-Peod. Ты Называющий. У Cild-geong, -- она использует древнее слово, означающее юность, и указывает на фею, играющую с челкой Артура, -- всё ещё нет имени. Ты же покуда не в состоянии давать имена. Когда он назовет нашу Cild-geong, мы станем использовать его Имя.

- Frencisc,-- улыбается Артур, снова погружаясь в сон.

- Верно.

---

Иван, может, не...

Ты собираешься нарушить обещание?

Н-нет! Просто... сейчас не...

Я не хрустальный. Я понимаю, что могу быть сильнее, но ты обещал.

Может, не надо так торопить события? Иван, ты пару дней назад был... я не хочу спешить...

Никакой спешки. Мы нации. Время для нас иначе идёт. Время летит; что вечность для человека -- секунда для нас. Если ты не обманываешь, то научишь меня.

Но я хочу показать тебе любовь. Не так, не здесь...

Нет. Не здесь. Но сейчас.

---

СЦЕНА: Работный дом в Нью Йорке, 1889 год. ИВАН БРАГИНСКИЙ стоит на балконе надзирателя в ЛЕВОЙ ЧАСТИ СЦЕНЫ, опершись о перила. В цеху мужчины, женщины и дети работают за ткацкими станками.

ИВАН Б.(насмешливо улыбаясь): Я верю в Америку. Земля свободных. Родина смелых. Смотри, видишь ли ты в солнца первых лучах?

(Он склоняет голову и смеется в шарф).

ИВАН Б.: Я верю в Америку...

(На ПРАВУЮ ВЕРХНЮЮ ЧАСТЬ СЦЕНЫ поднимается АЛЬФРЕД.Ф.ДЖОНС. Он одет как бригадир и идёт вдоль ряда рабочих, склоняется к каждому, чтобы проверить, как идут дела. ИВАН наблюдает за ним с балкона).

ИВАН: Дурачки, работают на износ, как добропорядочные маленькие мышки. Привет, мышки! Вот она какая, ваша американская мечта? Чтобы ваша нация с нежностью и заботой заглядывала вам через плечо?

(АЛЬФРЕД заканчивает обход и поднимается по лестнице, ведущей на балкон. Поднявшись, он присоединяется к ИВАНУ у перил как раз когда тот заканчивает говорить).

АЛЬФРЕД (прикуривая сигарету и закатывая глаза): Ты сегодня в хорошем настроении, как погляжу.

ИВАН (посмеиваясь в шарф): В ужасном, если что. Как дела?

АЛЬФРЕД: Бывало и лучше. Думал буханку хлеба взять в магазине вниз по улице, но там очередь уж очень длинная.

ИВАН: У меня есть, могу дать в расчёт выпивки в пятницу.

АЛЬФРЕД: Серьёзно?

ИВАН: Да. Загляни ко мне после работы.

(АЛЬФРЕД предлагает ИВАНУ портсигар. ИВАН достаёт сигарету и наклоняется к предложенной АЛЬФРЕДОМ зажигалке. Звучит заводской гудок, рабочие в цеху останавливаются и механически выстраиваются в очередь. АЛЬФРЕД и ИВАН смотрят, как они уходят).

АЛЬФРЕД: Спасибо, дружище. Мэтт серьёзную простуду подцепил и не смог на этой неделе сходить за хлебом.

ИВАН: Опять?

АЛЬФРЕД (Затягиваясь, прежде чем ответить): Ты, думаю, понимаешь, в чём там на самом деле беда. Какой смысл тебе врать.

(Они ненадолго замолкают и просто курят).

ИВАН: Я зайду как-нибудь, осмотрю его. Но если это то, о чем я думаю... Альфред, ты знаешь, что это не лечится.

АЛЬФРЕД (опираясь на перила): Я подумывал отправить его за город к твоей сестре. Пусть хоть последние дни спокойно проживёт, я прав?

ИВАН: Так...будет лучше. Пару дней назад скончалась Наталья; утром телеграмму принесли. Так что для Мэттью найдётся комната.

АЛЬФРЕД: Знаешь, что я никак в толк не возьму?

ИВАН: Ты о чём?

АЛЬФРЕД (сердито): Что такой человек, как ты, тут забыл? Ты врач, Иван. С лицензией и прочей фигнёй.

ИВАН: Ни в одной больнице мне не будут платить столько же, сколько тут. Я русский. А это Америка, страна мечты. Но мечты и реальность - разные вещи.

(Заводской гудок звучит снова. Рабочие снова заполняют цех и возвращаются на свои места; маленькая девочка смотрит на мужчин на балконе, дожёвывая кусок хлеба. АЛЬФРЕД спускается было вниз).

ИВАН: Альфред.

(АЛЬФРЕД оборачивается. Руки в карманах, в зубах сигарета).

ИВАН: Пересечёмся после работы, дам хлеба.

АЛЬФРЕД (мягко улыбаясь): Я в курсе, что ты отдал последнюю буханку рабочим на обед. Ты, кстати, не прав. Мечты могут стать реальностью, но только через таких людей, как ты.

(Он спускается по лестнице и начинает обход. ИВАН курит и наблюдает за ним с балкона).

ИВАН (мягко): Я верю в Америку. Землю свободных. Родину смелых...

(Маленькая девочка в цеху проглатывает последний кусочек, когда АЛЬФРЕД подходит к ней сзади, наклоняется и целует в щёку. Она улыбается, теребя пуговицы, которые должна сортировать; рядом с ней её мать; когда АЛЬФРЕД отходит, она ласково смотрит ему вслед. ИВАН ещё немного смотрит, после чего оборачивается к ЗРИТЕЛЯМ).

ИВАН: Я верю в Америку.

---

В гостиничном номере витает характерный запах гостиничного номера: слегка химический запах фальшивой свежести. Этот запах говорит: здесь бывали люди, здесь снова есть люди. Альфреду не нравится этот запах, он чувствует себя так, будто вынужден донашивать одежду за глумливым родственником.

Иван, однако, пахнет кофе, водкой и горьким шоколадом. На вкус он такой же, а губы у него необычайно мягкие, хотя Альфред знает, что тот не сильно заботится о собственном теле. Иван протягивает большую ладонь и касается подбородка Альфреда, отстраняясь от поцелуя и садясь на пятки. Они сидят друг напротив друга, касаясь коленями, как ребёнок напротив своего отражения в зеркале -- синее на фиолетовом между их взглядами.

- Говорят, -- слышит Альфред собственный голос, -- что мне немногим больше двух сотен лет. Но я знаю, что старше. Я помню -- я слышу до сих пор -- язык охотников на бизонов, береговых рыбаков. Я помню колонии... помню, как части меня появлялись, пропадали и исчезали совсем. Кажется, не уверен, я раза в два старше, чем они говорят. Или ещё старше... не знаю.

Он наблюдает, как Иван откидывает голову; слышит, как хрустят позвонки. Теперь, когда он знает, что находится под шарфом, он замечает лишённую цвета кожу, выглядывающую из-под шарфа всякий раз, когда тот вертит головой. Тонкие впадины шрамов на бледной шее.

- Я тоже не знаю, сколько мне лет, -- отвечает Иван, его взгляд похож на Альфредов, -- помню яркий двор и холодные зимы. Помню Монгола и Китай, помню пакт, который я заключил с Генералом Морозом в снегу рядом с мёртвым телом Новгорода. Помню мужей, воспетых историей, и женщин, навсегда затерянных в их постелях. Но мой возраст для меня ничего не значит. Китай, в конце концов, живет уже более четырёх тысяч лет, может, даже больше пяти. Мы не знаем, как появляемся. Возраст - понятие человеческое. Бог с ним.

Когда они снова целуются, ладони Альфреда касаются лица Ивана и разведённые пальцы ложатся на его вечно холодную кожу. Он с горечью думает, бывает ли Иван хоть иногда действительно тёплым или ему пришлось пожертвовать этим ради того, чтобы обрести себя, стать Россией. Альфред тоже пожертвовал кое-чем, чтобы обрести себя и стать Америкой. Своими языками, своей магией, своими мечтами. Вот почему он так цепляется за свои корабли и летательные аппараты. Они напоминают ему, что некоторые достижения не требуют фантазий и страха, что -- несмотря на то чем ему пришлось пожертвовать -- у него есть ещё мечты среди звёзд, к которым можно стремиться.

Какую надежду жизнь нам согрела?
Рассказы об Артуре: сильный и смелый
Вернётся, очистит земли бренной тело.
Элай, Шарлемань, Христос. В чём же дело?
Деянья и люди -- нет разницы в целом,
Покуда мы смотрим за боли пределы
И Завтра нам пишет чёрным на белом,
Врезает в таблицы судьбы умело.

Судьба такова. С листик размером
Облако в небе слепом, что синеет.
Жить -- чтобы любить. С таким же уделом,
Как и любить, погибая. Главнее
Жить во Христе новый день каждый,
Ведь так и я вернусь в мир однажды.

Обоснуй тайм:

Исторический:
- 1968 мая (mai 68) - социальный кризис во Франции, вылившийся в демонстрации, массовые беспорядки и всеобщую забастовку. Привёл, в конечном счёте, к смене правительства, отставке президента Шарля де Голля, и, в более широком смысле, к огромным изменениям во французском обществе. Восстания студенческой и рабочей общин в Париже характеризовались в первую очередь анти-полицейскими беспорядками (особенно в латинском квартале, где воздвигли баррикады), порчей общественного имущества и массовым противостоянием народа и власти. Буянили до конца июля.
- Английские и немецкие студенты тоже принимали участие в майских и последующих событиях. Обе страны официально раскритиковали политику властей, Англия даже накатала жалобу на обращение с двумя своими студентками.

- La vie en rose - ставшая шедевром мировой музыки песня Эдит Пиаф 1946 года издания. Текст "Des nuits d'amour a ne plus en finir / Un grand bonheur qui prend sa place / Des enuis, des chagrins, des phases / Heureux, heureux a en mourir" - Бесконечны ночи любви, настало великое счастье, уходят печали и грусть, счастливы, счастливы так, что можно умереть. "Quand il me prend dans ses bras / Il me parle tout bas / Je vois la vie en rose." - Когда он берет меня на руки и тихо со мной говорит, я вижу жизнь в розовом цвете.

- Звездные войны - объявленная президентом США Рональдом Рейганом 23 марта 1983 года долгосрочная программа научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ, основной целью которой являлось создание научно-технического задела для разработки широкомасштабной системы противоракетной обороны (ПРО) с элементами космического базирования, исключающей или ограничивающей возможное поражение наземных и морских целей из космоса.

- Битва под Москвой - шла со 2 октября 1941 по 7 января 1942 и закончилась победой советских войск (не без помощи замечательных климатических условий). Число потерь спорно до сих пор, сходится на соотношении 1 немец к 3 солдатам КА.

- Коба - имя героя грузинского эпоса и никнейм Сталина, под которым он ходил в марксистском кружке и газете Правда.

- Персонажи Титания и Оберон фигурировали в пьесе Вильяма нашего Шекспира "Сон в летнюю ночь". Оба эти персонажа имели мифологические прототипы: Титанию во времена Шекспира ассоциировали с Англией, а Оберона - с Францией.

Поэзия и прочее:
Заголовок/подзаголовок - речь Андерса Остерлинга по случаю вручения Нобелевской премии Альберу Камю.
"В думах о волосах" - авторское
"Преступление и наказание" - Ф.М.Достоевский.
Книга притчей 27.12 и 27.17
"Закат" - Ду Фу
"Любительница Росы" - авторское
Гимн США в переводе И.В. Косича
"Реинкарнация" - Алистер Кроули

Перевод:
- Je me fous completement de ce que tu penses - мне наплевать на твое мнение.
- Arrete de me chercher - отвяжись от меня.
- Mais il est necessaire - но это необходимо.
- Angol-Peod - Англия на староанглийском.
- Frencisc - "Французский" по-староанглийски.

ГЛАВА ДЕВЯТЬ.

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Бутон цветущий или мертвый на выбор каждому.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Страсть России к искусствам, как только сейчас начинает понимать Америка, схожа с его собственной, пусть и отличается по способу выражения. Страсть Англии к Лондону, в свою очередь, схожа с любовью Франсиса к Парижу.

Альфред видит Ивана: тот стоит среди постапокалиптических руин, некогда бывших Дрезденом. Иван занят своим фотоаппаратом: он стоит, прямой, как шомпол, настраивая фокус камеры, поворачиваясь на правой пятке по дуге в двадцать пять градусов -- затвор камеры хлопает на каждом новом повороте. Альфред не мешает и старается не попасть в кадр, дожидаясь, пока Иван закончит.

Он смотрит, как отпущенная Иваном камера повисает на ремешке на уровне груди. Иван оглядывает пространство, где кроме него никого нет; Альфред, спрятавшись за стеной, наблюдает, как руки русского, замерев на секунду, падают вдоль тела. Альфред замирает, внезапно почувствовав себя так, будто вмешивается в очень личный момент.

Иван снова поднимает руки, но теперь они разведены, как орлиные крылья, ладони в перчатках обращены к заволоченному рваными облаками небу. До Альфреда доносится, как он, не раскрывая рта, напевает мелодию; как начинает тихонько раскачиваться на месте и кружиться; как камера, слегка подпрыгивая, бьётся о форму. Он вертится всё стремительнее: его ноги движутся быстрее, а голос звучит громче. Закрыв глаза, Иван, кажется, растворяется в кружащемся мире своей песни.

"Катя бережно торгуется
Всё боится передать!
Парень с девицей целуется
Просит цены набавлять".

Пальцы Альфреда бессознательно впиваются в стену, он смотрит на этого Ивана; он дышит мягко и неглубоко, завороженный искренней, не знакомой с реальностью молодостью Иванова лица. Голос Ивана, по-прежнему негромкий, но сильный, взлетает и падает в такт его движениям. Он опускает одну руку и хватает край пальто.

"Знает только ночь глубокая
Как поладили они.
Распрямись ты, рожь высокая
Тайну свято сохрани!"

Русский приподнимает полу, словно подол юбки, тяжёлая длинная ткань вздымается вокруг его ног. Крутанувшись снова, он распахивает глаза в небо и тянется второй рукой ввысь, растопырив пальцы в зажатый между тучами клочок синевы, продолжая увлечённо петь.

"Ой, легка, легка коробушка,
Плеч не режет ремешок!
А всего взяла зазнобушка
Бирюзовый перстенёк!"

Голос Ивана становится тише, Альфред задерживает дыхание. Иван замедляется в своём кружащемся танце, пока, наконец, не останавливается, одной рукой всё ещё стремясь в небо, другой удерживая край пальто. Его фиолетовые глаза расширены, губы раскрыты -- тяжело дышит, а камера притаилась между растрепавшимся шарфом и формой. Иван медленно отпускает край пальто, и руки его снова повисают вдоль тела. Радость с лица стекает так же быстро, как и появилась, словно вода через грязное решето.

Сглотнув, Альфред делает шаг из своего укрытия. Иван никак не реагирует на его приближение, продолжая смотреть на клочок неба, уже заволакиваемый серыми облаками. Альфред, в свою очередь, не говорит ни слова, он просто стоит сзади и обнимает Ивана за талию -- под этим своим огромным пальто он так исхудал, что Альфред может дотянуться кончиками пальцев до собственных локтей.

- ...Иван?

Низко, глубоко и бесцветно Иван напевает мелодию. Альфред зарывается лицом в ткань шарфа и глубоко вдыхает его запах.

- Я люблю тебя, -- шепчет он в шарф - почти неразличимо даже для самого себя.

Иван не издает ни звука, Альфред даже не знает, слышал ли он его вообще. Небо заволакивает облаками, и рассеянный мокрый свет сочится через пелену дождя.

---

Мерцает звезда,
дай мне тебя коснуться в пути
Сияет звезда.
вверх к подбородку след прочертить
Вечерняя даль,
взгляд твой ухмылкой лишь отвести
Так хочется смочь
май развести с июнем прочь
Суметь бы мне так
тела, души твоей сил перенять
Мечтаемым стать.
чтобы мечту твою поменять.

Бутон цветущий или мертвый на выбор каждому
И между светом или тьмой - решать однажды нам.

Истинная революция в переоценке ценностей означает в конце концов, что наша лояльность должна стать лояльностью по отношению ко всему человечеству, а не к какой-то отдельной его группе. Каждое государство должно воспитать у своих граждан преданность человечеству в целом для того, чтобы сохранить все лучшее, присущее каждому обществу...
"Это призыв к всемирному сотрудничеству, игнорирующий род, племя, классовую принадлежность и национальность, на деле же, это призыв к всеохватывающей и всепрощающей любви ко всему человечеству. Это извечно неверно трактуемое понятие, с готовностью обличаемое ницшеанцами всего мира как слабость и трусость, сейчас стало наиважнейшим условием для выживания человечества. Говоря о любви, я имею в виду не слабый и сентиментальный ответ. Я имею в виду силу, всеми мировыми религиями признаваемую как всепоглощающий принцип жизни. Любовь - это ключ от двери, ведущей нас в идеальный мир.

- Речь Мартина Лютера Кинга "Значение Вьетнама: Пора нарушить молчание"", 4 апреля 1967 года.

Скользнувший из окна луч света падает на настенные часы, показывающие ровно половину девятого утра. Иван мельком смотрит на стрелки и возвращается к глажке: горячий пар расправляет морщинки на шарфе. Альфред ещё спит, уткнувшись лицом в подушку, и Иван не видит причин его будить. Они, в конце концов, поздно заснули; Иван привычно задремал на пару часов.

Он выключает утюг, ставит его на доску остудиться и с довольным вздохом заматывает шею шарфом. Затем, подойдя к столу, берёт гостиничную ручку и, чиркнув на гостиничном же блокноте "ушёл фотографировать", возвращается к своей сумке. Он достаёт аккуратно упакованную камеру из кофра, перекидывает кожаный ремешок через голову и прячет фотоаппарат между шарфом и изгибом воротника.

Мягкое ворчание и шорох простыни.

- Ты куда?

Иван пожимает плечами, уже направляясь к двери.

- Пойду. Пофотографировать хочу.

- Чудеса...

Иван оборачивается в дверях -- Альфред сонно улыбается ему -- он вопросительно склоняет голову.

- Чудеса?

- Да ерунда, -- американец зевает, сворачиваясь под одеялами, -- ты сейчас в моем сне именно этим и занимался.

Иван выскальзывает из номера, закрывает дверь маленьким ключом и прячет его в карман пальто. Он осторожно спускается по лестнице; внизу в фойе почти никого нет, только персонал да съезжающие. Иван наблюдает за ними в видоискатель, настраивая фокус камеры. Он видит маленького мальчика, прикорнувшего у отца на плече, и молодую пару с пакетом выпечки в руках, входящую с улицы. Его внимание задерживается на женщине, и он замечает свисающий с её запястья фотоаппарат, когда та кусает слойку.

- Простите, я заметила у вас камеру, -- женщина, улыбаясь, подходит к Ивану, -- Не могли бы вы нас сфотографировать?

Иван, моргнув, кивает и берет чужой фотоаппарат. Пара встает рядом посреди фойе. Иван делает несколько шагов туда-сюда в поисках нужного ракурса и света.

- Э... -- Иван останавливается и немного смущённо улыбается, -- можете встать чуть-чуть правее? Чтобы красных глаз не получилось.

Они покорно смещаются направо. Иван чувствует, что его улыбка становится увереннее, он поднимает камеру к глазам, центрует, ловит кадр и нажимает на кнопку. Автоматическая вспышка на секунду освещает затемнённый коридор -- плёнка двигается внутри, унося с собой момент. Иван распрямляется и возвращает камеру в протянутую руку женщины.

- Спасибо, -- весело отвечает она и поворачивается к своему мужчине.

Иван, всё ещё легко улыбаясь, выходит в лондонский воздух. Он пересекает дорогу -- к берегу Темзы. Иван поднимает камеру, находит сразу над водой залитое зимним солнцем пятно и начинает фотографировать.
---

СЦЕНА: Шестидесятые, гардеробная. Слева на право вдоль ряда зеркал сидят на стульях: АРТУР КЁРКЛЕНД, АЛЬФРЕД Ф. ДЖОНС, ФРАНСИС БОНФУА, ИВАН БРАГИНСКИЙ. Все они в одинаковых чёрных костюмах и белых галстуках.

ХОРОМ: Жил-был человечек кривой на мосту...

(Яркий софит освещает ФРАНСИСА).

ФРАНСИС: Прошёл он однажды кривую версту.

(Он встаёт со стула, идет мимо АЛЬФРЕДА Ф., поднимает АРТУРА и начинает с ним медленно вальсировать).

ХОРОМ: И вдруг на пути меж камней мостовой...

(ИВАН Б. с силой ударяет краном в пол, поднимается на ноги и раскачивается, опираясь на смеситель).

ИВАН: Нашёл потускневший полтинник кривой. (Смеётся).

(ЛЕВАЯ ПОЛОВИНА СЦЕНЫ: АРТУР и ФРАНСИС начинают вальсировать быстрее).

ХОРОМ: Купил на полтинник кривую он кошку...

(АЛЬФРЕД сползает со стула и на карачках крадётся по сцене, периодически вставая на дыбы).

АЛЬФРЕД: (ухмыляясь ЗРИТЕЛЯМ) А кошка кривую нашла ему мышку.

(АРТУР запрокидывает голову назад и смеется)

(ФРАНСИС делает хук слева, АРТУР падает на пол)

(АЛЬФРЕД выгибает спину, шипя, как рассерженный кот).

(ИВАН приседает, выставив кран между собой и остальными).

ХОРОМ: И так они жили втроём понемножку...

(АРТУР садится и ФРАНСИС тут же ловит его)

(АЛЬФРЕД визжит и бросается на них).

(Свет приглушается, софит на ИВАНЕ, который из-за крана наблюдает, как остальные беззвучно дерутся).

ИВАН: И так они жили втроём понемножку...

(АРТУР кричит)

(ИВАН закрывает уши, роняя кран)

ИВАН: (его голос становится теплее) И так они жили втроём понемножку...покуда не рухнул кривой их домишко...

---

- Иван!

Иван оборачивается от перил моста, фотоаппарат в его руках всё ещё направлен на здание Парламента. Он наблюдает, как Альфред рысцой бежит к нему: выбившийся из-за пояса край рубашки плещется под незастёгнутой курткой. Альфред останавливается рядом, у него влажные после душа волосы и раскрасневшиеся от бега щёки.

Альфред широко улыбается и поднимает на него взгляд, пытаясь отдышаться.

- Развлекаешься?

Иван что-то бормочет, окончательно повернувшись к Альфреду и опустив камеру.

- Я как раз подумывал пойти в Музей Движущихся Картинок в Ватерлоо, -- отвечает, наконец, он, взводя затвор, -- В художественных журналах о нём много хорошего писали. У тебя какие планы на сегодня?

Альфред смеётся, пожимая плечами.

- А не знаю, -- отвечает он, -- я на всё согласен.

Они идут рядом, шагая к госпиталю и гостинице, прочь от здания Парламента. Мимо катятся машины, замедляясь лишь на пешеходном переходе; Альфред и Иван сворачивают с набережной на тротуар, красный двухэтажный автобус громыхает по старым улицам, забитым утренней толпой спешащих на работу лондонцев, туристов и школьников. Одни выглядят чертовски усталыми, другие -- едва проснувшимися. Альфред с любопытством смотрит на Ивана.

- Так это... -- начинает он, склоняя голову к левому плечу, чтобы лучше видеть Ивана; когда они идут рядом, разница в росте особенно заметна, -- ...что там такого замечательного в этом музее?

Иван закрывает объектив крышкой.

- На одной из стен там -- сцена погони. Праксиноскоп.

Синие глаза вспыхивают в приятном удивлении, и Альфред улыбается ещё шире.

- Серьезно? Хе. Помню, как эти штуки ещё только появились. Классные они были.

-...да, -- отвечает Иван секунду спустя, вспоминая, как Франсис показал ему один на Всемирной Ярмарке 1889 года, -- да, действительно.

---

Из птичьих мест я проистёк,
Но дом родной покинул.
Бегу сквозь кущи - льдистый сок,
Чтоб напоить долину.

Качусь по тридцати холмам,
Скольжу я меж хребтами,
По деревням, по городам,
Под ветхими мостами.

У фермы Филипа с рекой
Спешу соединиться.
Кому - причал, кому - покой,
Мне - не остановиться.

В пути болтаю сам с собой -
То дискант, то сопрано.
Я - в море. Гальку бьёт прибой
Могучим великаном.

Журчу, болтаю - и теку,
Спешу с рекою слиться.
Ты - постоишь на берегу,
Мне - не остановиться.

---

1941 год, ранний весенний вечер, Артур наблюдает, как Франсис шьёт. За последние пару месяцев они настолько исхудали, что выпадают из одежды: Франсис теперь такой тонкий, что при желании мог бы носить артуровы вещи. Так что Франсис шьёт и подгибает с большой осторожностью, чтобы не повредить ткань -- прежняя одежда ещё понадобится, когда (если?) война закончится и когда (если?) они снова наберут здоровый вес.

- Артур, -- тянет Франсис, не отрываясь от подшивания пояса одних из артуровых брюк.

- М?

Франсис делает петельку, пальцы порхают и скользят. От одного этого зрелища у Артура щекочет внизу живота, он немного раздвигает ноги, сидя на кушетке. Он знает, что прятать свои потребности от Франсиса бесполезно: тот, как зверь, чует его эмоции и желания за версту.

- Хочешь, ушью твою колдовскую одежду?

Франсис разворачивает штаны. Артур следит, как эти изящные руки (кисти танцора, пальцы флейтиста) расправляют область между штанин. Он осознаёт, что Франсис в курсе происходящего; осознаёт, что тот видит, как он разметался по кушетке. Артур выпил уже достаточно бренди, его щёки порозовели от алкоголя. Он подносит к губам очередной стакан и заглатывает остатки -- уже четвёртой порции.

- Так они на мне.

Франсис тихонько хмыкает, берёт последнюю из артуровых рубашек и принимается за рукава и воротник. Артур ёрзает и тянется к столику с лампой, опуская стакан и хватаясь за бутылку. Он не уверен, что не расплещет бренди, наливая в стакан; стекло холодит ладонь. Он откидывается на кушетке, раздвигает ноги ещё шире и делает хороший глоток из горла. Закрыв глаза, он ставит бутылку рядом с собой и ждёт, когда алкоголь попадёт в его кровеносную систему.

Он слышит, как Франсис встаёт, чувствует, как он приближается, раньше, чем понимает, что тот что-то говорит. Артур открывает глаза, смотрит на Франсиса рассеянным и -- судя по выражению отчуждённости и тоски на лице француза -- немного затуманённым взглядом. Он садится прямо, опершись на бутылку, его штаны натягиваются в промежности.

- Чо? -- с вызовом бросает Артур.

Франсис вздыхает.

- Ты ведь знаешь, как я не люблю с тобой целоваться, когда ты пьяный.

Артур хмурится и -- просто позлить -- снова отхлёбывает бренди, прежде чем, покачиваясь, подняться. Он тычет пальцем Франсису в грудь.

- Суббота ж, -- поясняет Артур, одной рукой цепляясь за банный халат Франсиса, другой -- за бутылку, -- хорош мне капать на мозги.

Франсис поднимает руки и, взяв Артура за плечи, толкает обратно на кушетку.

- Нет. Не люблю, когда так. Чуть выпьешь -- другим человеком становишься.

- Нихрена!

Артур следит за тем, как Франсис глубоко вздыхает и отворачивается, прикрыв глаза. Секс -- его слабость; Артур уже чувствует, как между его ног ползёт возбуждение. Когда француз снова открывает глаза, в них слёзы: отчаяние от невозможности контролировать тело и эмоции. Влага делает синеву глаз яркой - она напоминает Артуру море в солнечных лучах.

- S'il vous plait, ne faire pas...

Слышать его мольбу... Артур улыбается, он знает, что сейчас он сильнее. В последнее время он чувствует себя таким бессильным, что одна лишь мысль о том, что над одним человеком у него есть власть, пьянит сильнее любого алкоголя. Он притягивает Франсиса к себе, ловит его губы, на вкус -- послеобеденное вино и сигареты, а вырвавшийся из его губ звук застывает между протестом и мольбой.

Артур и Франсис сражались друг с другом всю свою жизнь. И даже сейчас это битва. Артур наступает -- Франсис заманивает. Он запускает длинные пальцы в волосы Артура, чьи ноги уже обвивают его талию. Он ощущает на шее мягкие холодные губы Франсиса, на излишне очерченном изгибе под кадыком. Артур прикусывает губу и, когда его руки скользят по чересчур выступающим под кожей Франсиса позвонкам, чувствует, что очень хочет выпить ещё.

- Когда ты пьёшь, -- шепчет Франсис и Артур чувствует кожей его слёзы.

- Когда ты голодаешь, -- бубнит Артур и видит, как лужами оседает на пол среди швейных принадлежностей их одежда, пока они целуются.

Мне кажется, что ты вот-вот исчезнешь.

Этот поцелуй ранним вечером весной 41 года -- подтверждение, что они никуда не денутся, пока есть друг у друга. Под ненакрахмаленными покрывалами Артура они сворачиваются, обнимаются, движутся вместе -- они занимаются любовью, и Франсис слизывает скопившийся в ямке между ключицами Артура пот.

---

- Кстати, что сталось с ребёнком?-- сказал Кот. -- Совсем забыл тебя спросить.

- Он превратился в поросёнка, -- отвечала Алиса, и глазом не моргнув.

- Я так и думал, -- сказал Кот и снова исчез.

Алиса подождала немного, не появится ли он опять, но он не появлялся, и она пошла туда, где, по его словам, жил Мартовский Заяц.

- Шляпных дел мастеров я уже видела, -- говорила она про себя. -- Мартовский Заяц, по-моему, куда интереснее. К тому же сейчас май -- возможно, он уже немножко пришел в себя.

Тут она подняла глаза и снова увидела Кота.

- Как ты сказала: в поросёнка или гусёнка? -- спросил Кот.

- Я сказала: в поросёнка, -- ответила Алиса. -- А вы можете исчезать и появляться не так внезапно? А то у меня голова идёт кругом.

- Хорошо, -- сказал Кот и исчез -- на этот раз очень медленно. Первым исчез кончик его хвоста, а последней -- улыбка; она долго парила в воздухе, когда всё остальное уже пропало.

- Д-да! -- подумала Алиса. -- Видала я котов без улыбки, но улыбки без кота! Такого я в жизни ещё не встречала.

----

Несколько минут в комнате, и Альфред уже не уверен, стены движутся или он сам. Он не хочет разбираться в этом странном ощущении, а просто начинает говорить:

- Я стараюсь об этом не задумываться, но в глубине души я понимаю, что мне тебя не исправить.

Иван смотрит на вращающиеся стены, на сцену погони, его рука спокойно лежит в чужой ладони. Альфред наблюдает, с каким увлечением Иван изучает и анализирует то, что видит. Иван не просто смотрит на сцену, он запоминает механизмы и образы, внимательно и чутко следит за каждым движением. Как снайпер за жертвой, как мать за ребёнком. Альфред всегда знал, что у Ивана талант к таким вещам: механика, структура художественности; он не знал, однако, насколько Иван любит искусство, как нуждается в нём -- в разном, в многочисленном.

- Я и не хочу, -- шепчет Иван, перемещаясь к следующей части стены, -- чтобы ты меня исправлял. Я не спорю, я по-прежнему себя ненавижу. Но я не хочу меняться. Я не хочу быть кем-то другим. Хочу остаться собой. Если я перестану быть собой, то и Россия как Россия должна прекратить своё существование. Я так же, как и ты, не могу отказаться от того, чтобы быть государством.

Альфред крепче сжимает ладонь Ивана, почти до боли. Любой другой нации он уже переломал бы кости, Иван, однако, спокоен и твёрд.

- Чего ради тогда ты пытался? -- голос Альфреда серьёзен. -- Зачем пытаться себя убить, если знаешь, что не сможешь?

Иван молчит. Альфред, пусть и любит фильмы -- драмы, комедии, пародии -- больше заинтересован в авиации, полётах и технике, с ними связанной. Глядя на сюрреалистические картины или на захватившие внимание Ивана анимационные сцены, Альфред понимает, что они видят совершенно разные вещи. Иван видит свои мечты, Альфред видит своё прошлое.

- Я пытался убить себя, -- медленно, горько начинает он, -- потому что думал, что теперь, когда стена в Берлине рухнула, я открыт для вторжения. Опять. Как с Монголом тогда, в детстве. С Наполеоном. С Кайзером. С Гитлером. Много, много раз. И я знал, что если ты, как прочие, решишь меня захватить, меня разорвёт на части и...

Иван сглатывает. Его лицо не меняется, но рука дрожит.

- И... Я знал. Знал, что больше этого допустить не могу. Так устал. Вымотался, ослаб. Я не мог...Я не позволил бы людям страдать только потому, что не могу удержать свои территории, когда меня разрывает изнутри. И тогда не стало бы России. Мои люди чахли бы и умирали, потому что у меня не хватило сил вытерпеть ещё одно вторжение. Так я убил Новгород, так я убил Пруссию. Так, я видел, Франция убил Священную Римскую Империю, так Китай убивал нацию за нацией в древние времена легенд, сочинённых задолго до нашего с тобой рождения.

Так что я решил: если в тот момент, когда Англия и остальные придут вскрывать меня и разделять силой, меня не будет, то у моих людей будет шанс выжить, и их собственную боль они смогут пережить. Если меня не будет, то нечего будет терять или уничтожать. Если они будут знать, что это правда -- неоспоримая, как сама смерть, то смогут жить дальше. Без меня, да, но жить дальше.

Альфред закрывает глаза, все еще сжимая его руку с такой силой, что другие уже шипели бы от боли, но Иван этого просто не замечает; он, в конце концов, принимает любую боль как свою собственную и ничью другую.

- Но ведь так не выйдет ничего, -- мягко и грустно настаивает американец.

Иван отвечает на альфредово рукопожатие -- крепко, сдавливающе, по-настоящему

- Знаю, -- просто и тихо отвечает он.

- Не делай так больше.

Альфред шепчет это с такой силой и с таким чувством, что кажется, будто он кричит. Он чувствует, как Иван изумленно отшатывается и дергает его на себя, ближе, принимая в крепкие объятья.

- Я не смогу тебя спасти, -- выдыхает Альфред. И не договаривает: "и если я не могу спасти тебя от тебя же, то как я могу даже думать о спасении кого-то ещё? Ведь ты мое зеркало, мой эталон, которому я придерживаюсь, когда остаюсь наедине со своим рассудком".

Он чувствует, как Иван, будто маленького ребёнка, осторожно похлопывает его по спине. Ивану не нужно слышать эти слова, чтобы понять. Он делает глубокий вдох, Альфред вдыхает вместе с ним. Стены кружатся вокруг них, сцена погони бесконечно повторяет саму себя. Альфред слышит, как Иван начинает напевать.

- Знаю, -- успокаивающе шепчет Иван, -- знаю.

---

По кустам, по шелковице пышной
Я бежал за тобой сквозь цветы
Горностая гоняла мартышка
Ты бежал по вишнёвой тропе.
Веселилась мартышка ужасно
Но мы знали, невесел наш бег.
Чпок! - это лишь горностай.
Чпок! - всего-навсего вишни.

---

Артур живёт в паре кварталов от Флит стрит, между Сент-Мартином и Пиккадилли. Он знает Лондон, как свои пять пальцев -- так Франсис с закрытыми глазами может нарисовать карту Парижа, не забыв ни про один дом.

- Я оставил Альфреду с Иваном записку на двери их номера, -- рассказывает Франсис, помогая Артуру выбраться из правительственного кабриолета, -- они зайдут на полдник или чай, который, кстати, готовить буду я.

Артур закатывает глаза и позволяет Франсису хлопотать вокруг себя по дороге домой. Дворецкий Жак приветственно улыбается и кланяется, забирая тяжёлое шерстяное пальто Артура и помогая Франсису с плащом цвета морской волны от Дольче Габбана с V-образным вырезом, который он надел сегодня. Артур уже даже не удивляется, как ему удаётся даже в срочных поездках таскать с собой так много одежды. Жак и Франсис о чём-то болтают на приятном французском -- короткие, быстрые фразы, Артур не прислушивается.

Служанка -- недавно нанятая итальянка с милейшим ангельским личиком -- выходит из кухни на звук голосов и, к приятному удивлению Артура, расцветает при виде него жизнерадостной легкой улыбкой.

- Benvenuto a casa, signor! -- щебечет она, подходя ближе и забирая его из-под опеки Франсиса. -- Выглядите гораздо лучше. Гостиная приготовлена для вас и вашего гостя. Чайку вам да пяльцы?

Артур знает, что, должно быть, ухмыляется; и Франсиса, судя по характерному изгибу губ, тоже весьма забавляет ситуация. Жак вздыхает, готовый уже отчитать девушку за излишнюю прямолинейность, но Артур машет рукой.

- Нет, нет, она всё правильно делает. Именно то, чего я хотел.

Франсис смеётся и утягивает Артура в гостиную, где уже пылает камин и на кофейном столике ждут чайник чая и вышивание. Артур моргает и оборачивается к Франсису.

- Твоих рук дело? -- повышает он голос.

В кои-то веки непричастность в этих моргающих синих глазах искренняя.

- А...non... -- бормочет он, и выглядит при этом так же озадаченно, как Артур себя чувствует, когда Жак предлагает им маленькую коробку французской выпечки.

Артур оборачивается к дворецкому, успевая заметить такую кошачью, такую французскую искорку в его глазах.

- Ты! -- упрекает он, густо краснея и разрываясь между чувством удовлетворения и ощущением, будто его подставили, -- ты...

- Её высочество передала через премьер-министра чёткое указание сделать все возможное, чтобы вы оба чувствовали себя наиболее комфортно, пока тут вдвоём отдыхаете, -- с неуловимой ноткой сарказма поясняет Жак, и на губах его та легкая заискивающая улыбка, столь часто доводящая Артура до белого каления. -- Она желает вам выздоровления, сэр, скорейшего.

Стоящий рядом Франсис хохочет и тянется за предложенным круассаном. Итальянская девушка -- Аполлония! да, так её зовут -- ведёт Артура к его любимому креслу около окна и камина, усаживает и расправляет у него на коленях полотно, на котором он вышивает морской бой. Всё ещё смущенный, он принимает из её рук пяльцы и бубнит слова благодарности. Аполлония не обижается и принимается наливать чай, её маленький ангельский ротик нежно улыбается.

Артур вздыхает и достает иглу, которую он предусмотрительно воткнул в край овальных пяльцев.

- Я жертва всеобщего заговора, -- ворчит он, доставая из стоящей по левую сторону от кресла корзины клубок бледно-голубых ниток: оттенить море, -- и почему-то это допускаю.

Франсис, усевшийся на старом диване эдвардианской эпохи, стоящем с другой стороны камина, благодушно принимает из рук Жака чай. Они перекидываются парой слов на французском, после чего Жак и жизнерадостная Аполлония уходят. Артур качает головой, вдевая голубую нитку в иголку.

- Никогда у меня не получалось управлять ничем приличнее корабля, -- ворчит Артур, делая стежок за иголку.

Краем глаза Артур видит, что Франсис наблюдает за ним, улыбка его -- располагающая, лёгкая, французская -- спокойнее и нежнее, чем обычно. Они молчат некоторое время: Франсис попивает чай, Артур делает стежки, создавая волны на морском пейзаже. Франсис поднимается и подносит свою чашку к губам Артура так, чтобы тот мог отхлебнуть.

- Так и не бросил пиратствовать, да? -- посмеивается Франсис, опуская чашку и легко целуя Артура в щёку. -- И не меняйся. Ты замечательный как есть.

---

Оно темно, туманно, бестелесно,
но достоверней прочего всего.
Всё, что понятно нам и неизвестно -
сокрыто в бестелесности Его.

Оно тончайшей нитью мир пронзило,
но эту нить никто не разорвёт.
Во всём, что помогло нам и грозило -
Его частица вечная живёт.

Нет ничего, что громче бы кричало,
шепча в ответ молчанью своему.

Как можно всех вещей познать начало? -
Да только лишь благодаря Ему.

Обоснуй тайм:

История:
Бомбежка Дрездена - осуществлена Королевскими военно-воздушными силами Великобритании и Военно-воздушными силами США 13--15 февраля 1945 года во время Второй мировой войны, за 12 недель до того, как нацистская Германия капитулировала. Комиссия немецких историков, работавших по заказу города Дрезден, оценила количество погибших в диапазоне от 18 до 25 тысяч человек. Участие советской стороны в этом мероприятии до сих пор точно не установлено в связи с проблемами в документировке и влиянием холодной войны.

В полубиографическом романе Курта Воннегута "Бойня номер пять, или Крестовый поход детей" он описывает свой собственный опыт в качестве военнопленного американца, попавшего под бомбежку.

-Лондонский музей движущихся картинок (не путать с таким же в Нью-Йорке) был музеем истории развития технологии и телевидения и был открыт с 15 сентября 1988 по конец 1999. Сам был похож на произведение искусства и имел много комнат, оформленных с помощью кинопленки.

-Праксиноско?п (англ. praxinoscope) -- оптический прибор, запатентованный Эмилем Рейно (фр. Emile Reynaud) 30 августа 1877 года. Созданный на основе зоотропа и фенакистископа, праксиноскоп предварил технологию кинематографа. Прибор состоит из открытого цилиндра с высотой стенок около 10 сантиметров. На внутренней стороне цилиндра размещена полоса с 8 или 12 миниатюрами. В центре цилиндра размещена зеркальная призма, число сторон которой соответствует числу миниатюр. Внутренний радиус призмы составляет половину радиуса цилиндра. Таким образом, каждая миниатюра отражается в соответствующей грани призмы, при вращении цилиндра возникает анимационный эффект плавного движения. В лондонском музее как раз повторили его эффект в одной из комнат, на которую можно посмотреть тут.

- Стены музея декорировал аниматор Чак Джонс в 1988 году. Он изобразил там сцену погони, которая создавала впечатление, что стены двигались вместе с картинкой.

Литература:
1. "Загадай желание на звезду" авторское
Название/Подзаголовок: "Кризис современности" - Джеймс Рассел Лоуэлл
2. Речь Мартина Лютера Кинга "Значение Вьетнама: Пора нарушить молчание"
3. "Кривой человечек" английская считалка в переводе С.Я.Маршака
4. Альфред Теннисон - "Ручей" в переводе Тихонова.
5. "Алиса в Стране Чудес", глава 6 - Льюис Кэрролл в переводе Нины Демуровой
6. "Чпок!" - авторское.
7. Лаодзы, "Дао дэ Дзин" в переводе Юрия Баха

Перевод:
- S'il vous plait, ne me faire pas... - "Пожалуйста, не заставляй меня" с французского.
- Benvenuto a casa, signor - "Добро пожаловать домой, господин" с итальянского.

ГЛАВА ДЕСЯТЬ.

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Артур даёт обед у себя дома, и Иван с Альфредом спешат встретить там Франсиса. По дороге Иван вспоминает пару событий, которые кажутся ему похожими на нынешнюю ситуацию.

Не уверен, что точно знаю, когда я начал себя ненавидеть.

Тогда, в 1989 году, в первый раз оказавшись в объятиях Альфреда, я вспоминал ту ночь, когда я вернулся в земли прежней Киевской Руси. 1478. В ту ночь я убил Новгород, уничтожил нацию -- моего, вероятно, родного отца. Я не думал о той ночи 1478 года долгое, долгое время. Я, возможно, даже забыл о ней. Помимо Китая, единственный, кто помнит всё так же хорошо, как и я -- Литва. Он, полагаю, так и не простил меня; они с Польшей и Новгородом были друзьями. Возможно, именно из-за этого в каком-то уголке моей души жила ненависть к Литве и Польше; они были старше, были сильнее... Они могли всё это остановить. Не стали.

Новгород был в своих палатах, работал с указами. Когда я зашёл, он даже не обернулся; он вообще ничего не сделал. Он сгорбился; мои люди уже жгли его книги, убивали его женщин, резали людей. Помню, как я приближался к нему -- меч был слишком длинным для моего ещё детского роста, ножны волочились по полу. С визжащим скрежетом. Громким. Он мог пошевелиться, имел возможность напасть -- но не стал. Он сидел в кресле, разбирая бумаги, и только поднял на меня взгляд: жёлтые, под стать волосам, глаза.

- Никогда бы не подумал, что это будешь ты, -- произнёс он, изнуренно улыбаясь, -- думал, что Украина или даже Беларусь. Китай или Дания, может. Но не ты, моё дитя с глазами-аметистами.

Он не был стариком. Нации редко умирают от старости, как люди. Нет, все нации умирают насильственной смертью. За исключением Рима, пожалуй, который когда-то был великим, но истончился и исчез. Новгород, как и прочие нации, был сильным, живым, молодым... Не старше, чем я сейчас.

- Ты ведь будешь со мной сражаться, так? -- спросил я, подходя ближе и вставая за его столом.

И Новгород покачал головой, откинув край ночной рубашки. Он был голым, его живот -- уже вскрыт, и от раны разило гнилью. Я всё пялился и пялился, а когда поднял взгляд, то, знаю, выглядел перепуганным насмерть. Знаю, я хотел в тот момент развернуться и убежать, но в его глазах было столько доверия, столько отеческой любви, сколько я не видел никогда.

- Малыш, я больше не поднимусь, -- мягко и грустно сказал он, -- я умираю. И ты сделаешь мне величайшее одолжение, о каком только может отец попросить у сына ...

Я достал меч, поднимая его по-китайски, как учил Яо. Так мне, ещё маленькому слабому ребёнку, было проще, и я увидел, что Новгород улыбается, что в глазах его доселе невиданная доброта, что всё его осквернённое тело есть любовь, которой я раньше не встречал. Я посмотрел ему в глаза. Единственному человеку с жёлтыми глазами, которого мне доводилось знать.

- Наши глаза, -- спросил я мягко, дыша неровно и тяжело, -- почему они не такие, как у остальных?

И тогда Новгород на меня посмотрел -- по-настоящему посмотрел. И увидел меня, увидел во мне свою смерть и улыбнулся, ярко, светло и спокойно, пока я поднимал над головой слишком громоздкий для меня меч.

- Я годами искал ответ, -- громко и весело рассмеялся Новгород, -- и до сих пор его не знаю.

Я лишил его жизни, отделив голову от шеи, -- тем же методом, которым Яо казнил преступников. Быстрое, тяжёлое движение, сила которого понесла меня вперёд, а голова Новгорода слетела с плеч и с влажным звуком упала на пол рядом со мной. Рот был всё ещё открыт в приступе смеха, жёлтые глаза широко распахнуты. Из головы и обрубка шеи вытекала тёмная и густая кровь. И пока я лежал в крови и гнойной вони его живота, сжимая рукоять меча и хныкая, его янтарные глаза становились всё тусклее и мутнее.

Помню, как через пару дней после убийства я посмотрел на себя в зеркало и увидел тусклые и мутные от жара, что я подхватил тогда, глаза; помню, как возненавидел то, что увидел. Возненавидел свои глаза за то, что таких больше ни у кого нет. Своё тело за то, что оно такое маленькое. Себя за то, что убил Новгород и сжёг город. Помню ненависть. Но не помню, с чего она началась. Нет. Помню лишь, когда я понял, что она здесь.

---

Тонки ночные кружева,
Когда светает, не спеша,
И тонок сон, когда душа
Повеет на него едва:
Но в полусне живых теней,
Где памяти не давит гнёт,
Моя душа к душе твоей
Ещё теснее льнёт:

Пускай с тобой мы не вдвоем,
Нас в мыслях не разъединить,
Хотя сердечной связи нить
Светлей и тоньше с каждым днём.
Любви всевластье в ночь сильней,
Вкусив желанья соль и мёд,
Моя душа к душе твоей
Ещё теснее льнёт:

Найдешь ли дом в краю земном,
Где воздух не таит вреда,
Где жажду утолит вода,
Где вновь Любовь горит огнем?
Коль вера знает цель верней,
Пускай надежду нам вернёт,
Моя душа к душе твоей
Навек тесней прильнёт.

Похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться.
Ничего нет сердитее всякого рода департаментов.

Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьёт его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нём слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых весёлых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" -- и в этих проникающих словах звенели другие слова: "Я брат твой". И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своём, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признаёт благородным и честным...

-Н.В.Гоголь, "Шинель"

--
Весь мир театр.

Они уже подходят к дому Артура, но Иван останавливается. Альфред успевает сделать пару шагов, прежде чем его рука выскальзывает из ладони в перчатке и он оборачивается, обеспокоенно глядя на изучающего затянутое облаками лондонское небо Ивана. Он возвращается по своим следам и встает рядом, обнимая Ивана за талию и полностью игнорируя взгляды прохожих.

- Что случилось?

Сцена: Яо показывает мне, как правильно зашивать рану. Он склоняется над моей маленькой ногой и тянет нитку через глубокий порез, который оставил на мне Монгол незадолго до того, как Яо забрал меня. Я глубоко дышу -- вдох, выдох, -- в унисон его вздымающейся и опускающейся груди. Яо, закончив, целует пульсирующую рану, слизывая сочащуюся из швов кровь, и я вижу, какими тесными стали для него широкие штаны. Я не знаю другого способа отблагодарить и потому помогаю ему там, в холодном снегу.

Иван медленно закрывает глаза, а когда снова открывает, то Альфред видит в них тот самый свет, который так боится встретить в своих собственных всякий раз, когда смотрит в зеркало. Альфред знает, как они похожи, когда вспоминают что-то неприятное: неспокойные, но счастливые уже от того, что эти воспоминания у них есть.

Сцена: Яо пьян. Он вертит в руках бутылку, у него мутный и смущенный взгляд. Я сижу рядом, на мне одежда, что дал мне он, мне тепло от еды и алкоголя, что дал мне он. Он подаётся вперед и со всхлипом целует меня. Я тянусь его обнять; он гораздо больше меня. Мне так жаль, Иван... Я целую его и чувствую алкоголь, соль, кровь. Тогда лишь я понимаю: сегодня Яо снова убил нацию.

- О чем думаешь? - Альфред настаивает; мягкие, но сильные интонации. -- Что бы это ни было, рассказывай. Это часть любви. Настоящей любви.

Сцена: каждую ночь Яо приходит ко мне, принося с собой конфеты, болтовню и тепло. Иногда он первым меня целует, иногда первым начинаю я. Говорит, что ему иногда плохо от того, что он делает, потому что я ещё такой маленький. Я пожимаю плечами; я совершенно не знаю альтернатив. Однажды вечером он гладит моё почти ещё детское тело, которое кажется ещё меньше в сравнении с его рукой. Ты набрал вес, стал больше, это хорошо. Он, кажется, горд, но кровь застывает в жилах. Именно тогда я понимаю, что всё однажды кончится.

- Все однажды кончится, - шепчет Иван.

Альфред сжимает губы, выпрямляет спину. Он готов заорать, но это желание быстро проходит, и вот он уже тянется и впивается пальцами в пальто Ивана. Люди бросают на них взгляды и перешёптываются, кое-кто останавливается посмотреть на ссору или что-нибудь не менее увлекательное. Альфред сильнее сжимает шерстяную ткань пальто, доказывая Ивану, что он здесь.

Сцена: Яо приезжает ко мне в Московию, что еще только станет Москвой. Я стою в тени трона и слежу за его дыханием, вспоминая, как совсем недавно он меня обнимал. После официальной встречи он приходит в мои палаты и приносит подарки: серебряные заколки с нефритом (ведь тогда у меня были длинные волосы), богатые алые и жёлтые шелка, пряжки для перчаток из мягкого золота. Если бы нам было можно, шепчет он, я взял бы тебя своей главной женой. Его поцелуй целомудренен; он плачет. Я знаю, что наше время быть вместе - одним целым - кончилось.

- Ну, да... -- Альфред хмурится и привстаёт на носки, чтобы нежно, но твёрдо поцеловать Ивана в губы, -- поэтому нужно радоваться, пока оно ещё не кончилось. Пошли давай. Опоздаем на ланч.

Сцена: Я нахожу Яо в притоне, в который превратился Запретный Город. Я касаюсь его -- худой, тонкокожий, с остекленевшим взглядом. Он мне улыбается, говорит, что любит, а я отвечаю, что Нет. Ты врёшь. Ты ушёл и превратился в это, зная, что я всего лишь хотел, чтобы ты остался или позволил остаться мне. Ты тогда поцеловал меня, да. И всё кончилось. Я обрезал волосы. Я кладу серебряные заколки с нефритом рядом с опиумной трубкой, отстраняясь от его рук. Он лижет дым, и я ничем не могу ему помочь там, в притоне.

К изумлению Альфреда, Иван протягивает руку и ловит его пальцы, сжимая ладонь. Иван смотрит на него, его странный фиолетовый взгляд ищет что-то в его глазах так же, как и сам Альфред временами изучает своё отражение. В них -- понимание, ещё не счастье, но и не печаль. Принятие. Иван показывает Альфреду, что признает его частью своей жизни, и Альфред не может сдержать расцветающую на его лице улыбку.

- Подарок. Мы гости. Нужно принести им подарок.

Альфред моргает и кивает, его лицо озаряется еще больше, когда Иван улыбается (совсем легко, но всё же) в ответ.

---

"Полностью проигнорировать это врождённое стремление, задушить тягу к творчеству, значит стать (как Уичерли и Шеридан) человеком, что вечно извиняется, пусть и скрывая это под вуалью иронии, за собственное существование. Сие может показаться во всех отношениях пустяковым, однако на деле оказывается, что давать волю инстинкту довольно опасно. Потому что тогда знакомые успокаивающие и цельные стороны жизни станут, будто образы на картине, к которой слишком близко подошёл, размытыми в потоке радостей и удовольствий. Желание, или даже натуральный голод, просыпается лишь к невозможному. Ни одна эмоция, какой бы искренней она ни была, не переживается без мысли о том, как ты ее выписать. И мир, в целом, начинает казаться плохо освещённой шахтой, где ты роешься в абсолютном одиночестве (как Поуп, Офорд или сэр Рембо), или забредаешь в самые отвратительные туннели (как Геррик и Алессандро Медичи) -- и всё ради того, чтобы отыскать руду и трудолюбиво выточить из неё шедевр".

---

Поздний вечер 1943 года, Иван лежит и не спит. Он, завернувшись в одеяло, изучает взглядом ткань палатки.

- Il pleut, -- шепчет Франсис.

Иван перекатывается на расправленной гимнастёрке и смотрит, как капли стучат по земле, виднеющейся в проеме приподнятой ткани палатки. Измождённое лицо Франсиса обращено к дождю, его дыхание туманом растворяется в холодном воздухе.

- Ты не слышишь его?

Франсис делает вдох, выдох.

- Non, -- вздыхает он, опуская край палатки, -- не слышу. Не слышу, чтобы он пел.

Ворочаясь на грубых простынях, Иван садится, завернувшись в серое покрывало, его шарф расслабленно висит с шеи. Он раскрывает Франсису объятия, и тот забирается к нему, обернув своё одеяло вокруг плеч. Иван гладит длинные светлые волосы Франсиса, положившего голову ему на грудь.

- Ты опять в депрессии, -- шепчет Иван, -- беспокоишься за Артура.

Франсис выдыхает Ивану в воротник.

- Ляг и расслабься, Иван. Хочу стать единым с тобой.

Иван тихо дышит и прижимает Франсиса к своему холодному телу. Франсис шевелится, желая стать ближе, желая проникнуть внутрь, желая не чувствовать одиночество.

- Франсис, -- мягко, осторожно отвечает Иван, тоном, который так хотел бы услышать (искренне) по отношению к самому себе, -- не могу. Не сейчас. Я сам с собой не един.

Франсис замирает рядом с ним. Они надолго замолкают во мраке их общей палатки (только войска Ивана, легион Франсиса, никаких излишеств). Просто лежат вместе, всего лишь дышат. Франсис сжимает и отпускает одеяло, его дыхание сбивается.

Иван целует его в макушку, чувствуя запах крови, грязи и сигаретного дыма, и шепчет всё тем же тоном:

- Плакать. Это естественно, -- он закрывает глаза, вдыхает запах Франсиса, слушает дождь, которого не слышит его товарищ. -- Даже небо иногда плачет.

- Ты не плачешь, -- сдавленно шепчет Франсис, и Иван понимает, что тот плачет за них обоих.

И Иван, наконец, зажмуривается, дыхание становится болезненным. Франсис осторожно укладывает его на твёрдую, неровную постель и тянется погладить по голове. Франсис знает, что в такие моменты его лучше не тревожить. Слишком много воспоминаний, слишком много мелочей: человек, Нация, не важно -- такие вещи не забываются. Иван вздрагивает, и изо рта у него вырывается мягкий дребезжащий звук, будто и не его вовсе, как ему кажется.

- Помнишь, как мы познакомились?

Мягкий соглашающийся звук.

- Да. Ты тогда совсем маленький был. Я решил было, что ты один из мальчиков Яо, но потом увидел твои глаза. Все его мальчики были темноглазые...Твои же глаза были странного, удивительнейшего фиолетового оттенка.

- И что ты тогда подумал?

Франсис хихикает.

- Подумал, что ты не такой, как все, что ты будешь выделяться. Всегда. И даже когда я услышал от Польши, что ты убил Новгород, я не удивился, что именно ты стал самым юным убийцей наций. Признаться, мы с Новгородом были мало знакомы. Когда я услышал о его смерти, я не знал тебя и не беспокоился о тебе. Я тогда был очень занят Артуром и нашими с ним проблемами.

---

Сколько пролито слёз -- не узнаешь
С той поры как, поднявшись, сказал ты,
Будто ищешь ты смерть -- смерть нужна лишь.

Но сейчас я держу тебя за руку

Ах, хотелось с тобой мне обняться,
Просить подождать хоть немного,
Врать о завтра, что будет прекрасно.

Но сейчас я держу тебя за руку,
Мы стоим на краю дороги.

Но рассчитывал всё по себе я,
И хотел тебя чувствовать рядом
Образ твой моей прихоти вверить

Но сейчас я держу тебя за руку,
Мы стоим на краю дороги.
С моим телом сплетаются руки твои.

Нет, ты знал (пусть не задан вопрос был).
Пусть и ложь очевидна -- остался
В мнимой вечности смазанной просьбы.

Но сейчас я держу тебя за руку,
Мы стоим на краю дороги.
С моим телом сплетаются руки твои.
Мы шагаем к другому краю.
---

Франсис уснул на диване. Аполлония достала лоскутное одеяло -- одно из многих, что Артур сшил в прошлое Рождество, которое провел с Королевой, -- и накрыла его свернувшееся в клубок тело, осторожно подоткнув края ткани. Артур наблюдает, как глубоко дышит Франсис под тёплым хлопковым одеялом, как с каждым едва заметным движением волосы, спадающие на лицо, скользят и меняют положение. Как тонкая вуаль, рвущаяся от каждого выдоха.

Артур поднимается на стук, пристраивая вышивание на правой ручке кресла. Он видит, как Жак пересекает фойе и открывает дверь навстречу как всегда громкому голосу Альфреда.

- Мы не опоздали?

Жак приглашает их в гостиную, и Артур не может сдержать ухмылки, глядя, как Альфред за руку ведёт Ивана по дому. Артур уверен, что Иван и сам в состоянии без труда добраться из фойе в гостиную, но один этот жест рождает улыбку на бледном лице англичанина. Франсис уже проснулся и усаживается на диване, зевает, прикрывая рот рукой в перчатке. Удивительно, но даже это у него получается изящно; Франсис элегантно улыбается гостям.

- Bonjour, -- мурлычет он, окончательно стягивая с себя одеяло и вешая его на спинку дивана, -- уже время ланча?

Альфред пожимает плечами.

- Жак сказал, минут через двадцать подаст в столовую.

Иван отходит от него и направляется к только законченному Артуром гобелену. Нагнувшись, он склоняет голову на бок, под тем же углом, что лежат волны. Артур всегда гадал, что же видит Иван, глядя на предметы искусства: волны и корабли или же что-то большее -- что-то глубокое и странное? Франсис склоняется рядом и тоже смотрит на картину, и Артур замечает, как хмурится лицо Альфреда (ревность?) в ту секунду, когда ладонь француза скользит по ивановой пояснице. Как кот, почуявший валерьянку, Франсис резво разворачивается на каблуках и плавно подзывает Альфреда.

- У Артура весьма симпатичные пейзажи получаются, non? -- хихикает Франсис, отрываясь от погружённого в изображение Ивана и улыбаясь Альфреду. -- Тебе бы, кстати, у Ивана поучиться кое-какому искусству, правда, Иван?

И, не дожидаясь ответа, плавно ныряет к Артуру. Ехидно усмехается, игриво, заверительно, легко целует в щёку. Артур хмурится, но глаза его улыбаются: Франсис есть Франсис, он живёт касаниями и стремится касаться сам.

Альфред с усмешкой закатывает глаза, но всё равно подходит к Ивану.

- Да у меня своего искусства полно! -- громко заявляет он, собственнически обхватив Ивана одной рукой за талию. -- Можно подумать, вы Майкла Джексона с Мадонной не видели?

В этот момент Иван издаёт тихий полузадушенный звук, а Артур хохочет. Резко посеревший Иван оборачивается к Альфреду.

- И это ты зовешь искусством? -- раздражённо и громко спрашивает Иван. -- Эти мужчины и женщины... Эти продажные потаскухи от "искусства"? Ты что, забыл Гершвина? А Роберт Рид? А Доротея Ланге? А...

Артур хохочет так, что Франсису приходится его поддерживать, но выходит не очень хорошо, так как и самого его трясёт от смеха. Альфред так и застыл с приподнятыми руками и расширившимися глазами, словно Иван тычет в него автоматом, а не перечисляет в быстром темпе американских деятелей культуры. Иван всё недовольнее и раздражённее, почти переходит на крик. Это самая эмоциональная реакция, которую Артур видел от Ивана за долгое время.

- ...а Чарли Чаплин?..

- Ладно! -- орёт Альфред, поднимая руки и отчаянно краснея. -- Ладно, ладно, ладно! Понял я, не кипятись!

Не будь Иван Иваном, он бы, по убеждению Артура, гневно топнул ногой. Вместо этого Иван протестующее хмыкает, скрещивает руки на груди и сердито отворачивается. Альфред было тянется к нему, но Иван вновь отворачивается, гневно сопя. Альфред, ухмыляясь, по-хозяйски обнимает его за талию. Иван вздрагивает, дёргается пару раз, но в итоге сдаётся и прижимается к нему.

- Варвар бескультурный, -- заявляет Иван, хмурясь в шарф.

Альфред лишь смеётся.

---

Когда по морю вечному
Идем судьбе навстречу мы,
Кто пережил - тот помнит, как
Приятно встретить парус нам.

И блеск в глазах, ладонь ко рту:
"Эй, на борту! Эй, на борту!"
И ветер нам ответ несёт:
"На корабле! как жизнь идет?"

Приспустим парус - борт о борт
Мы вспомним дом родной и порт.
Расстанемся сердечно мы -
И в путь, по морю вечному.

---

СЦЕНА: АЛЬФРЕД Ф. ДЖОНС сидит на бейсбольной скамейке запасных. Ветер и кепка, которую он сейчас мнёт в руках, встрепали ему волосы. Говорит, попутно жуя жвачку "Базука".

АЛЬФРЕД: Никогда не получалось понимать других людей. Типа, их мотивации. Что у них в башке творится.

(Он склоняется вперёд и опирается локтями о колени, выдувая большой розовый пузырь. Лопнув его, снова принимается жевать и говорить).

АЛЬФРЕД: Ну, там, вот Франсис, например. Он моим первым другом был, который не брат. Приходил с Мэттом, и скандалили они с Артуром. Рассказывал мне истории про соловьёв и волков, про всякие далёкие места типа Сайгона и Ксанаду. Давал мне книги и яркие игрушки. А я всё время себя по нему равнял - внешность да манеры, особенно поначалу, когда совсем молодой нацией был. Мы тогда с ним сражались по одну сторону...

(Выдувает очередной пузырь; тот лопается, он снова жуёт).

АЛЬФРЕД: Не думаю, что он понимал, зачем мне помогает. Спятил, как Революция случилась. На несколько лет стал совсем другим. И вот тот, кем он стал, не был мне другом, неа; он насиловал, убивал, грабил. Говорят... слышал я, что Иван сам себя подпалил, чтобы Франсис не коснулся ни его, ни его земель. Самосожжение. Мне... Мне неловко до сих пор от того, что я не понимаю, что за отчаяние довело его до такого.

(Он опускает глаза, медленно жуя).

АЛЬФРЕД: Франсис об этом не рассказывает, но я слышал, как оно было. Иван: выступает на линию фронта, в одной руке бутылка водки, в другой свеча. Иван: поднимает бутылку над головой, а оттуда не спирт, а керосин. Иван: спокойный, улыбается, бутылку роняет, прижимает свечу к одежде. Иван: одежда полыхает, а он разводит руки широко, и всё шире ползёт по городу пожар, разведенный его людьми. Иван: смеется, кашляет, а снег вокруг кружится и тает.

И, да, Франсис: кричит, рвётся вперед, закидывает Ивана чем придется - снег, грязь. Иван: глаза закатил, и дома вокруг горят. Тигр, Тигр, жгучий страх, ты горишь в ночных лесах.

(АЛЬФРЕД выплёвывает жвачку и смотрит на неё невидящим взглядом).

АЛЬФРЕД: (тихо, напряженно) Почему?.. Почему мы...почему люди такие? Делают больно. Друг другу. Себе. Нам. Артур говорит, что я не дорос ещё, вырасту -- пойму... Но не хочу я понимать. Это -- не хочу. Так -- не хочу...

(Сигнал к началу игры. АЛЬФРЕД оглядывается, поднимается, надевает кепку).

АЛЬФРЕД: (напевает) Смотри, видишь ли ты в солнца первых лучах?..

ЗАНАВЕС.

---

где-то, где никогда не бывал, даже сверх охотно
любого познания, твои глаза обладают безмолвием:
в жесте легчайшем твоём - всё, что меня заточает,
чего невозможно коснуться, ибо слишком близко оно
твой малейший взгляд отворяет меня без труда
хоть и как пальцы я сжал себя,
за лепестком лепесток, раскрываешь меня, как раскрывает Весна
(касаясь умело, загадочно) свою первую розу
а пожелаешь закрыть меня, я и
жизнь моя - мы красиво захлопнемся, вдруг,
как когда сердцевина цветка представляет
снег, сверху падающий осторожно
из постижимого в нашем мире не сравнимо ничто
с мощью хрупкости твоей колоссальной: чьё сложение
подчиняет цветом своих государств меня,
смерть и вечность с каждым вздохом рисуя
(не пойму, что такое в тебе что тебя закрывает
и раскрывает; только что-то во мне понимает
голос глаз твоих глубже всех роз вокруг)
ни у кого, у дождя даже, нет таких крохотных рук

---

Жак накрыл стол в верхней столовой: тарелки с говяжьим борщом и ломти свежего хлеба. Специально ли, случайно ли -- в том, что касалось кухни, Жак был весьма загадочен. Иван, однако, польщён, он осторожно отхлёбывает суп из ложки. Артур заверил его, что прислуга обедает в кухне, а Альфред и Франсис не сводят с него пристальных встревоженных взглядов. Не время спорить.

Он осторожно глотает, наслаждаясь ощущением тепла во рту, и оборачивается к Франсису, который, к беззлобному недовольству Артура, перекладывает по-своему столовые приборы.

- Франсис, когда тебе нужно возвращаться на работу?

Франсис поднимает вилку и нож, на Ивана прямо не глядит.

- Правитель желает меня видеть в следующий понедельник. Так что у меня есть ещё неделя.

Иван кладёт было ложку, но ловит на себе хмурый взгляд Альфреда.

- Чем собираешься заниматься в это время? -- спрашивает он, помешивая ложкой суп.

- Врач порекомендовал нам с Артуром выбраться на побережье. В Брайтон, -- отвечает Франсис, проглотив ложку борща. -- Сказал, нам обоим не помешает.

- М... -- мягко тянет Иван, опускает ложку и берёт стакан, нервно помешивая воду.

Артур, всё своё внимание уделяющий обеду, игнорирует беседу, но моментально оживляется при упоминании Брайтона. Как только в разговоре появляется пауза, он, наконец, подает голос.

- А вы двое что? -- ему искренне интересно.

- Фиг знает, -- отвечает Альфред, не сводя нахмуренного взгляда с Ивана, потягивающего воду из стакана. Иван хмурится в ответ, крепко сжимая теперь уже пустой стакан.

- Россия -- всё ещё Россия, -- шепчет он мягко, почти нежно.

- Тебе всё ещё нужен кто-нибудь, чтобы... -- начинает было Альфред.

Но Иван внезапно улыбается -- это та самая до дрожи пробирающая холодная улыбка, как ледяное копье в сердце.

- А тебе нет? -- мурлычет он, склоняясь и прижимаясь губами к левому уху Альфреда. -- А что если я однажды... исчезну... и ты не в силах будешь спасти?

Альфред сглатывает, стискивает зубы и смотрит в бледные фиолетовые глаза Ивана. Бросает взгляд на вернувшегося к своей тарелке Артура, на Франсиса, который аккуратно и грациозно кушает, будто ничего не происходит. Иван издает глубокий, горловой, вибрирующий звук и взгляд Альфреда, метнувшийся обратно, полон решимости.

- Я этого не допущу.

Иван хихикает и шепчет:

- Я как ветер, ты как снег; я верчу тебя, ты не позволяешь мне растаять. И мы вертимся, замыкаясь в идеальную окружность.

Альфред смотрит прямо ему в глаза -- улыбаясь, с вызовом.

- Ничего. Я тебя исправлю, -- рычит он, прижимаясь лоб в лоб к Ивану, -- ничего-ничего.

У Ивана глубокий, сочный смех; напротив них Франсис берёт Артура за руку и гладит по костяшкам пальцев.

- А я заставлю тебя осознать кое-что, - мурлычет Иван, дразня Альфреда легким поцелуем, - не будет никакого "ничего". Потому что исправлять - нечего.

---

Было уж роздано мясо, в кратерах вино намешали.
Всем дорогого певца привел в это время глашатай,
Чтимого целым народом слепца Демодока. Его он
Между гостей усадил, спиною к высокой колонне.
К вестнику тут обратясь, сказал Одиссей многоумный,

Жирный кусок от хребта белозубого вепря отрезав.
Большую часть от него для себя он, однако, оставил:
"Вестник, возьми это мясо, снеси Демодоку, чтоб съел он.
Рад я вниманье ему оказать, хоть и очень печалюсь.
Честь певцам и почет воздавать все обязаны люди,
Что на земле обитают: ведь пенью певцов обучила
Муза сама, и племя певцов она любит сердечно".

---

Обоснуй тайм.

Исторический:
- Закат Новгородской республики начался с завершения правления Золотой Орды. В 1478 году Иван III отправил войска на захват города, и те устроили резню и сожгли библиотеки. С того момента республику полностью подчинило княжество Московское, предшественник Русского Царства.

- Опиумные войны, они же Англо-Китайские, шли с 1839 по 1842 и с 1856 по 1860, в ходе этих самых войн британцы ввозили в Китай опиаты несмотря на запрет. Китай проиграл обе войны, запрет на ввоз опия пришлось отменить.

- То, что там навышивал Артур и на что смотрит Иван можно посмотреть тут. Сие есть кораблик ЕВК Эджинкорт, в шторм героически проплывший с камрадами мимо Дарданелл и показавший, вестимо, насколько сильно британцы хотят сказать ай-я-яй по поводу русской политики в отношении несчастной Турции.

Помощь и поддержка французов во время войны за независимость оказала существенное значение на победу. Более того, некоторые историки полагают, что и французская революция без американской не началась бы.

- Ксанаду - предположительно приглючившееся С.Т.Кольриджу в его произведении "Хубилай Хан" отражение западных представлений о восточном рае.

Литература и т.д.

1. "Бессонница" - Данте Габриэль Россетти в переводе Валерия Савина
Заголовок/подзаголовок: Николай Васильевич Гоголь, Шинель.
2. Джеймс Бранч Кабель - "Точный час".
3. "Но сейчас я держу тебя за руку" - авторское.
4. "Встреча кораблей" - Томас Мур.
5. "Тигр" Вильяма Блейка в переводе К. Бальмонта
6. "где-то, где никогда не бывал, даже сверх охотно" Э.Э. Каммингса в переводе Семониффа Н.
7. Одиссея Гомера в переводе В. Вересаева.

Перевод:
- Il pleut - Дождь идёт (фр.)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТЬ.

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: По пути к вершине холма наших желаний.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Альфред знает, что изменить свою судьбу ему не по силам, но пытается продержаться как можно дольше. Жертвы, на которые идёт Нация, не бывают односторонними: всегда двусторонние, многосторонние. И, по Сартру, ""Есть" бытие, поскольку для-себя таково, что существовало бытие".

заледеневшее пространство перед ним под ним вокруг и везде и бесконечно тянется вонь ужаса сильное чувство будто окоченевшая рука в груди и сжимает сердце будто

Он слышит звук приближающихся шагов -- тихий, пусть и в военных сапогах. Альфред отворачивается от огромной ямы, рядом с которой стоит, и видит идущего к нему Ивана, видит его почти умоляющий взгляд. И почему-то Альфред не может оторваться от этого фиолетового взгляда, устремлённого в мир и вместе с тем куда-то далеко за его пределы. Ивана заметно трясёт, на нём нет привычного пальто. Без плотного и бесформенного одеяния он словно стал меньше и теперь кажется моложе, уязвимее.

- А где пальто твоё? -- слышит Альфред свой собственный голос, когда Иван подходит. -- Колотун такой на дворе...

Иван не отводит глаз, моргает, и Альфред видит, что тот вот-вот расплачется. Одной рукой он вцепился в плотно замотанный на шее шарф, другой -- без рукавиц на таком ледяном ветру -- хватается за грязную ладонь Альфреда.

- Я...Я нашёл, кажется...-- на секунду Альфреду становится жутко: он видит, как мерцает, словно гаснущая керосиновая лампа, свет в его глазах, -- я нашёл...

и тебе всего семь лет и мама швыряет в отца кастрюлю и та ему прямо в лицо и горячий бульон и жир и лук и ты все гадал почему тебя рвёт от запаха мяса но не мог даже думать о том дне когда тебе всего семь лет и

Иван сглатывает, свет в глазах дрожит, и Альфред даёт увести себя от ямы. Иван очевидно не доверяет своей способности говорить, не верит, что тех слов, которые помнит (на любом языке) хватит, чтобы описать...это. Это место. То, что здесь творится -- нечеловечно, неестественно, невозможно; разве что для сумасшедшего в спятившем мире.

Иван ведёт его мимо зданий, за четвёртый барак в третьем ряду, в самый конец вереницы переполненных коек. Рядом с телом на полу крутится советский врач. Пара других скелетов (как измученные и истерзанные люди могли остаться в живых? Альфреду жутко и непонятно) стоят вокруг, защищая, и Альфред невольно спрашивает себя, чем конкретно это тело так отличается от остальных.

Но потом врач поднимается с корточек, чтобы поприветствовать их, и Альфред видит, что там не одно тело, а два: тощие, невозможно, страшно тощие, лежащие в обнимку. Они обриты, у них закрыты глаза, но они дышат; тот, что поменьше, дышит сильнее. Желудок Альфреда подскакивает к горлу, руки трясутся, и только сжимающие его ладонь пальцы Ивана кажутся настоящими во всём этом кошмаре.

ибо хватать больно и реально и не ползёт не грызёт внутренности как бессчетные тысячи крыс копошащихся в пустом буфете визжа в поисках крошек и бросаясь друг на друга и цепляясь в горло своим крысятам и зубы их реально и больно ибо

Врач делает шаг вперёд, в его глазах написан миллион рассказов о мире баталий и тюрем, в котором он путешествует, а голос, обращенный к Ивану, несёт ту доброту, которую замутнённый разум может получить лишь от доктора. Иван отвечает пустыми, бесцветными русскими словами, и доктор поднимает с земли пальто Ивана и накрывает тела.

- Я думал...-- Альфред сглатывает, его голос срывается, взвинчивается, спотыкается, -- я думал, мы встретим Людвига в Берлине...и Феличиано будет там же...

Альфред не добавляет, что надеялся, будто сможет продолжить их ненавидеть, если обнаружит, что они там, всё ещё сражаются, всё ещё играют в злодеев. Не добавляет, что эти изуродованные нации (как девчачьи бумажные куклы в руках задиры, разорванные на куски) заставляют понять, что больше нельзя делить всё на чёрное и белое, на добро и зло. Что Человек здесь -- единственное чудовище, не злое и не доброе в своей необъяснимой жестокости.

Иван сгорбливается над телами Феличиано и Людвига и берёт в руки камеру. Альфред дёргается было -- прекратить, нельзя такое снимать -- но останавливает себя, понимая, что это работа Ивана, его обязанности; в движениях русского ни радости, ни печали, лишь смирение.

все что тут было раньше и будет снова и снова как лампочка фосфоресценция и пятно когда гаснет и не похоже но оно же и все же это все что тут есть и было и будет

- Я... -- Альфред снова сглатывает, давится, знает, что краснеет, стараясь сдержать эмоции. -- Я, кажется, верил, что могу всех спасти...совсем недавно верил...

--

Ещё раз видит он своих соседей
Сердиты лица в первом тусклом свете,
Покрытые цементной серой пылью,
Расплывчаты в парах,
Их сон нелёгкий смертью заражён.
В ночи, под тяжкой ношей
Их видений, челюсти двигались,
Жуя несуществующую редьку.
"Назад, уйдите, низменные люди,
Идите прочь. Я никого не трогал,
Не брал чужого хлеба.
Никто не умер за меня. Никто.
Вернитесь в свой туман.
В том не моя вина, что я живу,
Ем, пью, дышу, ношу свою одежду."

По пути к вершине холма наших желаний
Многим вновь и вновь придется пробираться через долину теней.

"Что касается гуманитарной помощи -- будь то посылки заключённым, медицинская помощь солдатам, пища беженцам -- то она не имеет никакого отношения к моральным принципам и не зависит от статуса человека. Даже если человек вел себя не по-человечески, его жизнь нужно спасти. Врачи, по мнению непрофессионалов, выбора не имеют и обязаны помогать нуждающемся, даже если те преступники.
Но помимо этого мы хотим справедливости и желаем, чтобы виновные несли наказание. Можем ли мы смириться с тем, что военным преступникам-беженцам нужно предоставить одежду и пищу? Достойны ли они того же обращения, что и прошлогодние попрошайки у храмов и церквей, которые заслужили его покаянием и раскаянием?.. Не слишком ли это для гуманитарной помощи? Вот что нас беспокоит".

Фридрих Катрохвиль.

- Хочешь, секрет расскажу?

Они сидят на крыльце артурова дома. Альфред лениво курит сигарету, дым относит к Ивану. Тот посасывает кубик льда из стакана; лёд пахнет водкой, в которой он до этого плавал. Зимнее солнце почти завалилось за горизонт, и они сидят в свете фонаря у дома Артура, погружённые каждый в свои печали.

Иван в ответ грызет лёд.

Альфред посмеивается и выдыхает облачко дыма.

- Лады, -- тянет он, откровенно улыбаясь, -- я как-то раз видел, как ты плаваешь в Тихом океане. Голый.

Будь на месте Ивана другой человек или нация, лёд бы уже застрял в горле, угрожая здоровью. Но Иван есть Иван, посему в ответ раздается только хруст - чуть громче, чем мерное потрескивание, слышимое ранее.

- Ну, это давно было, -- смущенно добавляет Альфред, -- когда я исследовал запад. Думаю, ты тогда считал, что никто не видит; отлично гребёшь на спине, серьёзно.

Ивану нечего ответить. Он пожимает плечами, закидывает в рот очередной кубик льда и чувствует, как Альфред прижимается к его боку; он следит за белым дымом, ползущим в вечернем воздухе.

- Меня очень давно влечёт к тебе, -- шепчет Альфред.

И тогда Иван уже по-настоящему смотрит на него. Альфред встречает этот взгляд, и Иван замечает слёзы. Голубые глаза -- как озёра, в которых плещется высокое небо.

- Как думаешь, у нас всё будет хорошо? -- у Альфреда дрожит голос. -- В конце недели тебе, наверное, надо будет возвращаться в свою страну, и мы... Мне раньше было так одиноко. Нет, не одиноко даже, а...Пусто, наверное. Да. Было пусто, пока были ты и я, но не мы. Вместе.

Иван сжимает ладони, слушая эти рассуждения. Мы -- так называет Альфред этот странный общий период в жизни. Называет и подтверждает его. Иван вдыхает, выдыхает, зажмуривается чуть дольше, чем нужно, чтобы просто моргнуть.

- То, что я люблю...Что я люблю в том, как ты мыслишь: это солнце, цветы и тепло; то, что мне не принадлежит, -- у Ивана мягкий тихий голос. -- Ты, полагаю, не можешь принадлежать мне, я не могу принадлежать тебе, потому что любить значит отпустить.

Влажные глаза Альфреда сверкают той тёмной страстью, той убежденностью, тем зарождающимся безумием -- Ивану знаком этот взгляд, знаком, как собственное дыхание.

- Никуда я тебя не отпущу, -- рычит Альфред, вцепившись в воротник иванова пальто, -- моя любовь не такая.

Кубик льда давно растаял. Иван гадает, как долго холод продержится во рту у Альфреда. Вкус сигарет и пепла в поцелуе, и Иван рассеянно думает об огне.

---

Я нажрался в местном баре,
Мы пили какую-то дрянь
Твою тачку раздолбали.
Под фонарем, схватив мое бедро,
Ты сказала, улыбнувшись:
"Это наш счастливый случай".

Меня спасали все, кому не лень,
Бесполезная затея.
Тень осталась, сам же где я?
Чем тот свет грозится -- хрен с ним.
Моей будешь летней песней.

---

Артур сперва слышит крик Франсиса, и только потом понимает, что случилось. Его брат прикрыл его: бросился между Артуром и взведённым ружьём сбежавшего из госпиталя немецкого офицера. Французский врач, взревев, уже распластал немца по полу, сжимая его шею с выработавшейся за годы войны силой.

- Артур, -- голос Франсиса, -- Артур...

И Артур, раскрыв рот, в ужасе смотрит на правое плечо Франсиса, где из обожжённой порохом раны торчит кость и вытекает кровь. Он давно потерял голос (ещё со времени первых воздушных налётов), и сейчас бы всё отдал за возможность закричать -- сейчас, когда лицо француза становится всё расслабленнее и расслабленнее. Он слышит тихое bon, Франсис закатывает глаза и тут к Артуру возвращается голос.

Когда француз приходит в себя, Артур сидит рядом с его постелью. Голубые глаза едва раскрываются, из горла вырывается хрип. Артур обеспокоено, нежно гладит руку Франсиса кончиком пальца и, пока его брат сражается с наркозом и лекарственной слабостью, бормочет пару бестолковых фраз.

- Артур?.. -- у Франсиса слабый голос. -- Qu'est-ce que...

- Тсс... -- отвечает Артур, -- операция была долгой; тебе очень больно?

Брат пару раз сонно моргает.

- Oui, mais je... je...

Артур едва заметно дрожит; поднимаясь и бросая взгляд на дверь, кладёт ладонь на лоб брата. Тепло, но не слишком, хоть его общее состояние и улучшилось по сравнению с тем, что было полдня назад, когда его только привезли из операционной. Прикусив нижнюю губу, Артур касается пальцами шеи Франсиса, щупает пульс, не глядя в глаза.

- С-слушай, -- говорит он, прочистив горло, чтобы голос не дрожал, -- доктора запретили давать тебе какое-либо обезболивающее. Твое т-тело...

И Артур закрывает глаза, почти до крови кусая губу. Вдох, выдох, как это похоже на поле боя, где всё становится разумным, как только перестаешь об этом задумываться.

- Франсис... У меня есть опиум. Я... я тебе его...

Он чувствует, как Франсис кладёт ладонь поверх его руки, уже тянущейся к карману, -- Артур открывает глаза и видит нежность во взгляде брата.

. - Il n'est pas necessaire, mon amant... -- шепчет он, без желания, в голосе лишь твёрдость. -- Vous oubliez que je suis allergique a telles choses.

Артур сжимает зубы.

- Почему ты никогда не обращаешься ко мне, как к другу, как к любовнику? -- громко, яростно рявкает он. -- Что я тебе, очередное туловище на попользоваться?

И, к его удивлению, у Франсиса смягчается взгляд, улыбка становится шире, а хватка сильнее. Он осторожно тянет Артура на себя, пока тот не ложится ему на грудь, и обнимает.

- Parce que j'ai peur nos amour... -- шепчет Франсис, обнимая его, согревая его. -- Il n'est pas une liaison. Il y a des raison plus profondes ici.

---

мама вложила в меня любовь
отдала сердце свое и кровь
и бились ради меня
толкались ради меня
излились ради меня
на невестино белое ложе
от венчания годом позже.

папа дарил мне свою любовь
я помню руки, помню трость
учила строго она
пока толкал я отца
пока просил я отца
так как знал, что его все деянья
для меня лишь задуманы в тайне

из-за меня
горевала мама
умирала мама
папа кричал
папа рыдал
потому что любили
тут настал я.

---

Артур наблюдает, как Франсис раздевается ко сну.

Он выскальзывает из блузки так же, как раньше выскальзывал из расшитых туник; тёмных, струящихся туник. Старые шрамы на его теле -- воспоминания, перекликающиеся с Артуром, когда тот касается языком голой кожи (изуродованной правой ключицы) и снова видит, как сгорала Жанна д'Арк, как избивали его брата. Франсис вздыхает, в его глазах всё ещё печаль от событий того времени, и Артур ведёт губами по выступающему шраму от пули на его правом плече, вспоминая, как француз бросился закрыть его телом в той странной, бессмысленной войне.

(Возможно, думает Артур про себя, все войны в той же степени бессмысленны, в какой и справедливы. Справедливость войны отвергает этику, не заботясь, кто пешка, кто король. Убийство есть убийство, и методы войны такие же извращённые, как и прочие определяемые законом преступления).

Для Франсиса секс -- метод убежать, метод подтвердить своё существование. Без него он бы болтался по жизни, как призрак или отголосок давно прошедшего времени. Большой секрет, но Франсис редко кончает во время секса; это особое, уязвимое состояние мало кому позволено видеть -- Артуру, Ивану и, может быть, Антонио. Франсис болезненно замкнутый человек.

Артур держит Франсиса и гладит сведённые мышцы его спины, другой рукой нежно касаясь его плоти. На спине Франсиса новые шрамы, вырезанные искусной рукой, подчинившейся извращенным стремлениям. Артур мягко и благоговейно касается искалеченной воспаленной кожи губами и пальцами; Франсис словно мяукает, его тело отвечает дрожью на каждое успокаивающее касание.

(Он вспоминает другое место и время. За стенами Кремля холодно, но в комнате, где Артур принимает Франсиса, тепло и уютно от полыхающего рядом с креслами камина. У Франсиса -- длинные волосы и красное с золотым платье, корсет по последней французской придворной моде.

- Mon Anglais, - мурлычет Франсис, пуская в ход все штучки, на которые способны дамы и куртизанки, элегантным движением рук откидывая волосы назад, откровенно и многообещающе выгибаясь, - Mon ami, mon amant, mon Anglais...)

- Мой, -- шепчет Артур между поцелуями, -- мой.

---

Откуда такая нежность?
Не первые -- эти кудри
Разглаживаю, и губы
Знавала темней твоих.

Всходили и гасли звёзды,
Откуда такая нежность?--
Всходили и гасли очи
У самых моих очей.

Еще не такие гимны
Я слушала ночью тёмной,
Венчаемая -- о нежность!--
На самой груди певца.

Откуда такая нежность,
И что с нею делать, отрок
Лукавый, певец захожий,
С ресницами -- нет длинней?
--

Иван один. Он стоит в гостиной Артура, оставив Альфреда спать в комнате для гостей, и смотрит в облачное лондонское небо.

У попа была собака.

- Иван.

Он наблюдает за прозрачным полуголым отражением Франсиса, что подходит и встаёт рядом с ним. Халат ему слишком короток, да он и не потрудился его запахнуть или завязать. У него бледное усталое лицо, а губы, как чувствует Иван, целуя его, пахнут Артуром.

Он её любил.

- Я буду отстраиваться заново.

Франсис улыбается, в усталых глазах -- понимание. Иван помнит, как Франсис восстанавливал страну после Второй мировой, помнит, как он пел вместе со своим народом. Стоял самостоятельно, несмотря на сломанную лодыжку и множество других ран, и пел. Иван гадает, наберётся ли он когда-нибудь уверенности, чтобы также петь.

Она съела кусок мяса.

- Я стану лучше, даже если для этого придется стать хуже.

Он её убил.

В жизни Ивана всего можно было достичь -- даже частично -- принеся что-то в жертву. Он знает, что одинок, однако в то же время знает, что не один. Франсис распродал бесчисленное количество себя, чтобы выжить; даже свою мужественность, когда притворялся женщиной ради защиты того, что принадлежит ему. Иван -- нация, а нациям нужно чем-то жертвовать.

Вырыл ямку, закопал

- Иван?

На могилке написал:

Иван улыбается, грустно и мягко.

- Для бешеной собаки семь вёрст не крюк.

У попа была собака

И Франсис -- милый Франсис, которого столько раз сводили с ума -- приникает к Ивану, целует его и отдаёт очередную часть себя.

---

Мы рождены до времени
В грешном саду, где жабою
Скользит сквозь чащу рваную
Тюремщик без ума.
Он метит путь капканами.
Зверь, рыба, птица - пойманы,
Бродить теперь обязаны по пролитой крови.

Украсть одежды ангелов
С помойки из безумия
Отныне - наша миссия.
И пусть там вязнет логика,
Пусть все идеи дерзкие
Там в грязь и небо кислое затопчет вундеркинд.

Летели в землю семена,
Что жглась лучами красными,
Ростки которых: сахар-соль,
А сами - камни путаны.
Люби, мечтай, приди ко мне,
Не верь огню бездумному,
Приникни к моим язвам и - гори, гори, гори!

---

Я помню свою жизнь не так, как другие люди. Иногда события остаются в памяти картинами, иногда звуками, иногда неясными образами и впечатлениями. Все относительно: тёмное и чёрное, яркое и белое.

Оглядываясь назад на события той странной, почти нереальной недели в 1989 году, я словно вижу их сквозь витражи в турецкой мечети. Было время, когда Турция часто бил такие стекла и я, приезжая к нему, всегда отчаянно стремился запечатлеть каждое из них в памяти. У него переменчивый нрав (и таким он всегда будет), но его разум и глаза способны видеть и творить не только хаос, но и прекрасные вещи.

Альфред...Альфред -- мой витраж, но его разбить одним ударом не получится. Для многих других наций хватало и меньшего. Нет, с Альфредом иначе, мне придётся медленно отколупывать по маленькому кусочку стекла. Пока он не обратится в ничто, не обратится во все, не станет моим. Я представляю его, он представляет меня; я создаю его, он создаёт меня; и я убиваю его, как он убивает меня.

Моя жизнь и жизни окружающих, представляются мне работой стеклодува, который, поднося стекло к огню, делает его тоньше, шире. Иногда стекло крепнет, иногда сдувается, иногда взрывается. Но стекло не твёрдое, оно жидкое и не перестает меняться. Если его не трогать, оно едва изменится, но всё равно не останется прежним. Прочное и хрупкое, чистое и мутное: стекло, любовь, жизнь.

Может, об этом говорил Альфред, когда обещал научить меня любви. Любовь вечна; любовь безумна. Любовь похожа на меня, на Альфреда, на Франсиса и Артура, на весь мир. Любовь --окружность, самая идеальная окружность, что знает этот мир.

Если любишь кого-то, впиши его имя в окружность; ибо сердца разбиваются, но круг бесконечен.

--

Я пламенем объята в холод лютый,
В сиянье дня в кромешной тьме бреду,
Предчувствую и радость и беду,
Ловлю неуловимые минуты.

Живу в цепях и разрываю путы,
Смеюсь и плачу в тягостном бреду,
И снова ум и сердце не в ладу,
И день мой ясный полон чёрной смуты.

Так я во власть Амуру отдана:
Когда беда нависнет надо мною,
Нежданно от неё я спасена.

Когда ж душа надеждою полна
И радостью я сердце успокою,
Терзаюсь вновь я прежнею бедою.

--

Обоснуй тайм.

Исторический.

-подробности преступлений Холокоста до сих пор не раскопаны до конца. Несмотря на то, что нацисты подробно записывали всех, проходящих через лагеря, сосчитать количество заключенных за весь период с постройки до разрушения невозможно. Красная Армия, как правило, первой добиралась до лагерей, и в советских архивах много фотографий заключенных и самих лагерей.

- Со Второй Мировой начиная, обычно недобрые отношения Англии и Франции стали налаживаться. Окончание холодной войны повлекло за собой улучшение русско-французских отношений и сравнительное потепление американско-английских. Что до Америки и России, то 90е годы стали временем расцвета экономики в одной стране, и подполья с коррупцией в другой. С 9/11, однако, ситуация изменилась,

Литература.

1. "Выживший" Примо Леви, перевел Снусмумрик
Заголовок/Подзаголовок: Речь Нельсона Манделы от 21 сентября 1953 года "Нет простых путей к свободе".
2. Фридрих Картохвиль Международное законодательство как подход к межкультурной этике: взывая к юридической диагностике.
3. "Le Petit Mort" группы Старс
4. английская народная баллада "Летнее утро"
5. "Из-за меня" - авторское
6. "Откуда такая нежность" М. Цветаева
7. У попа была собака
8. Сильвия Плат - "Песнь огня"
9. Луиза Лабе "сонет 8" в переводе Э.Шапиро

Перевод:
- Qu'est-ce que... - Что...(фр.)
- Mais je... - Но я...(фр.)
- Il n'est pas necessaire, mon amant... - не нужно, милый мой... (фр.)
- Vous oubliez que je suis allergique a telles choses means - ты забыл, что у меня на такие вещи аллергия (фр.)
- Parce que j'ai peur nos amour... - потому что я боюсь, что наша любовь...(фр.)
- Il n'est pas une liaison. Il y a des raison plus profondes ici - это не интрижка. Тут все глубже. (фр.)

ВБОКВЕЛ.

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Вальс стаккато.
Жанр: Драма, психологизм
Рейтинг: PG-13
Персонажи: Россия
Саммари: Россия возвращается в развалины царской бальной залы, чтобы объяснить, почему он не жалеет о революции.

Вальс стаккато.
Моноспектакль в одно действие.

СЦЕНА: Широкая бальная зала с высоким потолком и разбросанными по полу расшитыми платьями. Поверх одного валяется сломанный штык, корсаж у этого платья разорван.

ИВАН БРАГИНСКИЙ выходит на правую верхнюю часть сцены. На нём потрёпанная офицерская форма времён русско-японской войны, на шее небрежно висит окровавленный шарф. Он останавливается и оглядывается за плечо, прежде чем обратиться к ЗРИТЕЛЯМ, словно выискивая кого-то.

ИВАН: Эй? Есть там кто?

Он ждёт. Когда ответа не следует, он бредёт влево и грубо хватает с пола разорванное платье. Обломки штыка соскальзывают и со звоном падают на пол. ИВАН яростно трясёт платье.

ИВАН: (платью) Без этого было никак! Ты ведь знаешь. Я пытался тебя облагоразумить. Пытался тебя предупредить. Пытался. (тише; жалобнее) Пытался.

Он осторожно кладёт платье на место и идёт в центр сцены. ИВАН, стоя правым боком к ЗРИТЕЛЯМ, смотрит на большой рояль с торчащими струнами, поставленный на попа.

ИВАН: Мне хотелось есть. Есть. Знаешь что? Мне нравилось искусство, одежда, люди. Но...Сложно. Когда все время голоден. И мёрзнешь. Холодно было. Как холодно...

Есть было нечего. Нечего было есть месяцами. Я слышал, как урчат желудки моих детей. Они плакали, и было холодно...

Зима была суровая. В том году. 1906. И тебя там не было, кстати. Ты уже оставил нас сражаться с Японией. Я помню, как укутывал сестёр в одежду, снятую с трупов наших друзей. Они так дрожали в моих объятьях, и кончились дрова, и нам не выбраться за новыми...Да и не было в Москве дров. Все замёрзло.

Я хотел чувствовать что-нибудь ещё, понимаешь? Хотел чувствовать...что-нибудь...

Он оборачивается к ЗРИТЕЛЯМ.

ИВАН: Я думал, ты понимал. Понимал ведь? Или просто меня игнорировал?

Он отчаянно трясёт головой, срывая с себя окровавленный шарф.

ИВАН: Нет, нет, нет - ты меня любил. Знаю, любил. Я был твоим, так ведь? Я даже сжёг себя ради тебя. Помнишь? Тогда, в 1812? Наполеон? Ты не помнишь? Не помнишь?

Он смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ.

ИВАН: (себе) Да. Ты помнишь. Я знаю. Ты увидишь. Я...(Его внезапно озаряет.) Я тебе покажу.

Он начинает раздеваться.

ИВАН: Видишь, я по-прежнему бледный. Европеец, каким ты меня всегда хотел видеть. Я сидел в семинарии, заучивал псалмы. Ты улыбался и гладил меня по голове. Одевал меня в хорошую одежду, правильную одежду...Ты сделал из меня человека. Видишь? Я всё ещё человек...

Он совершенно голый. ИВАН проводит руками по коже, сперва нежно, потом грубее. Он скрючивается, словно от боли.

ИВАН: Я всегда был человеком. Но ты сказал, что нет... Для тебя я был диким. Грязным. Тупым. Из-за тебя я захотел стать кем-то другим. Кем-то, кто мог бы стать твоим, только твоим...Я пытался. Я пытался, правда. Честное слово. Но было так холодно, и наши дети голодали... А я всё пытался улыбаться, до тех пор, пока уже физически не мог. Я прекратил. Я пытался. Я лгал...А потом я умер.

Он спускается к белому бальному платью на полу справа. ИВАН поднимает его нежно, будто любовника. Начинает облачаться.

ИВАН: Но тебя не было рядом. Никогда. Даже когда я горел. Даже когда я коченел. Даже когда я умирал с голоду. Ты просто-напросто оставил меня. Одного. Я ждал. Хотел сказать тебе. Но ты бы и не послушал...Я пытался. Но ты не мог услышать -- тебя не было.

Он одет в белое бальное платье. Возвращается к роялю и встаёт слева.

ИВАН: Я тебя любил. Я любил тебя. Я хотел тебе сказать, но ты уже ушёл. Я не понимал, почему, но это было хорошо. Всё должно было быть хорошо. Я пытался понять, но к тому времени ты уже ушёл. Давно ушёл. Ты оставил меня одного.

Он подбирает окровавленный шарф и обвязывает шею, поворачиваясь к ЗРИТЕЛЯМ. Закончив, он смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ.

ИВАН: Я долго и серьёзно думал над этим. У меня были другие мужчины. И теперь я, кажется, понял. Я -- мать Россия. Конечно же, я должен был полюбить тебя. Ты был Великим Отцом. Моим первым. Но ты ушёл. А я всё ещё в свадебном платье, видишь? Я по-прежнему здесь. Но ты ушёл, Великий Отец. Ушёл и оставил меня одного. Всегда оставляешь меня...Теперь я, кажется, понимаю, Великий Отец. Такова... Такова твоя величайшая доброта.

Софиты гаснут, пока свет не освещает одного ИВАНА. Пока опускается занавес, он смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ.

Комментарии: 4, последний от 28/07/2015. © Copyright Metallic Sweet (перевод: Уран!борщ) (uranborsch@gmail.com) Размещен: 11/10/2010, изменен: 11/10/2010. 315k. Статистика. Роман: Переводы		Оценка: *3.997** Ваша оценка:
Аннотация: Хеталия. Россия/Америка, Франция/Англия; Франция/Россия/Китай, Россия/Литва, R, драма

Metallic Sweet : другие произведения.

Идеальная Окружность