"Приходи, приходи...Поиграем еще", - опершись грудью о подоконник, высунувшись в окно едва ли не по пояс, одетая в одну только сорочку из желтого ацетатного шелку, и это несмотря на настоящий крещенский мороз, женщина громко кричала вслед лыжнику и махала, всё махала рукой. Руки у женщины были полные, белые, рыхлые и обильно усыпанные родинками. И груди такие же. Как две сдобные саечки с изюмом.
Лыжник, не оборачиваясь, отсалютовал. Прибавил ходу. Но не рывком, а осторожно, чтобы не опрокинуть в снег волокушу, на которой неестественно сложенное пополам покоилось тело, одетое в старомодный шерстяной костюм в "елочку".
Женщину звали Валей. Или Галей? Нет, всё-таки Валей. Тело на салазках звали иногда Альбертом, а иногда как-нибудь иначе в зависимости от настроения и фантазии зовущего. Лыжника стопроцентно звали Сансанычем. И даже фамилия его известна - Уродин. Добротная русская фамилия. В Энской области Уродиных столько же, сколько Кузнецовых. Или немногим меньше.
Уродин Сансаныч был изобретателем-самоучкой, Энским Левшой, Кулибиным или даже Циалковским. На заре своей практики Сансаныч, как и всякий изобретатель-самородок, собрал вечный двигатель, который попробовал сперва запатентовать, потом впарить японцам, потом установить на давно уже не работающий мотоцикл с коляской. Однако, ни нашим, ни японцам двигатель оказался не нужен, а для Урала не хватило мощности. Вскоре и сам изобретатель разочаровался - выяснилось, что перпеттум раз в полгода требует дозаправки спиртом. Поэтому двигатель был до лучших времен отправлен в ссылку в сарай, а Сансаныч с энтузиазмом занялся созданием самоходного робота-курощипа . Увы. Робот-курощип не получил должного признания у работниц местного курятника - был опасно неуклюж, давил цыплят и тревожил птичниц удивительным сходством с терминатором. Поэтому курощип тоже отправился в сарай вслед за предыдущим неудачным изобретательским опытом. Там бы они и пылились, если бы не случай.
***
Вешенский гуляка и балагур Сеня Семин по кличке Груздь с утра поругался с женой. Вдрызг. Причиной ссоры послужила Сенина многолетняя увлеченность адюльтером. И если прежде Груздиха на измены глаза закрывала, то тут не сдержалась. Сеня совсем обнаглел - в открытую заявил, что домой нынче вечером не явится, потому как поджидают его на противоположном конце деревни аж в трех местах, и наисвежайшие простынки уже исхрустелись крахмалом. "Тося, ужин не грей. Дай бог завтра к вечеру управиться", - заявил Груздь жене и побрызгал подмышки одеколоном. Груздиха же не смолчала, как обычно, но уперла кулаки в бока и всё накопившееся мужу высказала. Как есть, но в основном матом. И двери распахнула настежь, и самим Груздем едва не вышибла калитку из петель.
Груздь как был босиком, в семейках и майке сперва опешил, а потом взметнул пшеничным чубом и пошагал на довольно отчетливый хруст свежих простыней, но тут, словно в назидание с неба грянул гром, и полилась вода. Груздь прибавил ходу, почти побежал, и, оступившись босой пяткой, сел в канаву, мимо которой с час назад проходило деревенское стадо.
Дождь, разумеется, немедленно перестал.
***
- Сансаныч, ты водицей не богат? - Груздь аккуратно втиснул в приоткрытое окошко мастерской голову. - Кадушечку бы. А то и две. Сечешь?
- Ээээ... Из областной газеты? Спецкор? Заходите, - Сансаныч сперва прищурился, потом узнал гостя, потом удивился. Деревенские к нему заглядывали редко.
- Да не. Я лучше снаружи потопчусь, - замялся Груздь. - Ты скажи лучше, где у тебя бак или бочка. Ведро еще.
Бытовыми мелочами вроде ведер, Сансаныч озабочен не был. То есть что-то похожее имелось, имелся и бак для дождевой воды, но вот где? Поэтому, услыхав сперва грохот, а потом довольно эмоциональную реплику незваного гостя, Сансаныч решил выйти в огород и полюбопытствовать, где же всё-таки ведро.
- Сгнило всё нахрен. Вот так взяло всё, и нахрен сгнило. И куда я теперь такой? - Груздь стоял посреди небольшой лужицы весь в навозе, невыразимо печальный, с обреченностью в голубых с поволокой глазах и держал в одной руке ржавый железный блин, а в другой трухлявый сквозной цилиндр в пятнах лазоревой эмали. - Второго нету?
- Нету, - Сансаныч вдруг учуял всю глубину Груздевой экзистенциальной печали. Запах тоже учуял, но, будучи человеком небрезгливым, никак не отреагировал. - Уж простите.
- Беленькая хоть есть? Водка? Сечешь?
Водка нашлась. На грядке поспел первый помидор. Название у помидора было такое... значительное - бычье сердце. До самой полуночи Сансаныч и Груздь сидели в мастерской, выпивали из граненых нечистых стаканов, понемножку кусали одно бычье сердце на двоих и беседовали. Сансаныч рассказывал Груздю о новом своем изобретении и равнодушии энских властей, а Груздь сетовал на тяжкую долю единственного мужика в округе. Они всё говорили и говорили, каждый о своем, но удивительно в унисон. Так, наверное, могли бы шептаться Сикорский с Есениным, окажись они за одним столом.
"... а не сечет, что я - человек великодушный. Не могу терпеть, когда женщины без любви. А ей надо, чтобы я ни-ни... Единоличница. Бабы все такие. С-сстервы", - Груздь страдал. Голос его полнился искренними слезами, а речь трюизмами.
- Женщины - они ведь, как котенки. Требуется им, чтобы приласкал кто. И еще кое-что требуется. Может она старая, как Софья Соломоновна или некрасивая, вроде Гальки Косоуровой, или дура, но требуется. Сечешь?
- Доброе слово и кошке приятно, - поддержал собеседника Сансаныч, отчего Груздь продолжил с еще большим воодушевлением.
- Ну? И кто, кроме меня? Кто, спрашиваю? На пять населенных пунктов только я один и есть. Остальные мужики или квасят без продыху так, что хрен раз в год на Пасху стоит, или идейные подкаблучники, или чудики, вроде тебя. Сечешь?
- Если не вы, то кто же... - согласился Сансаныч, дожевывая попку бычьего сердца.
- Вооот! Сечешь, отец! - Палец Груздя уткнулся Сансанычу прямо в адамово яблоко. - А она не сечет! А я ведь люблю ее - стерву. Других жалко, а Тоську люблю. Так что теперь- всё! Теперь Сеня Груздь - штык в чехле! Идейный подкаблучник! Налево ни-ни. А остальным бабам что? Как они теперь? Вот, скажи мне кааа...к!
Груздь вдруг шмякнулся головой о стол и немедля заснул, засопел тихонечко, зачмокал пухлыми губами, став внезапно похожим на младенца. А Сансаныч долго еще смотрел на Груздя, о чем то усиленно размышляя. На следующий день, проснувшись там же в мастерской и не обнаружив вчерашнего визитёра, Сансаныч ничуть не огорчился. Мозг его был охвачен новой идеей, перед которой все предыдущие блекли и превращались в пшик. Даже не опохмелившись, метнулся Сансаныч к сараю, откуда извлек уже пыльный, но еще вполне работающий "вечдвижок" и злополучного курощипа, приволок их в мастерскую и принялся конструировать. Конструировал он где-то с полгода и закончил изделие к Рождеству
***
Сансаныч недолго сомневался, прежде чем выбрал название. "Женский физиологический удовлетворятор Уродина. Средства гигиены в комплекте" - именно так Сансаныч написал в самодельном паспорте на изделие. Груздь оказался точнее в формулировке. Когда изумленный и даже польщенный приглашением Сансаныча, он посетил мастерскую, когда со всех сторон рассмотрел и даже потрогал испытательную модель, когда выслушал небольшую лекцию о назначении конструкции, то сперва взлохматил чуб, а потом выдал: "Это ж перпеттум-ёбарь - бабье счастье! А гондоны я привезу, как в город поеду... Сечешь! Ой сечешь, гений"! Сансаныч потупился и немедленно попросил у Груздя помощи в подборе группы испытателей. Груздь отнесся к просьбе Сансаныча со всей возможной серьезностью, и в то же воскресенье Сансаныч в сопровождении Груздя направился по вешенским дворам.
Поначалу вешенские дамы тушевались. Некоторые даже многословно сердились в ответ на предложение протестировать агрегат. Но благодаря Груздю, который умело апеллировал к женской солидарности, а также упирал на научную составляющую эксперимента, потихоньку сдались. И, в конце концов, Альберт (именно этим красивым именем женщины нарекли новое изобретение Уродина), стал востребованным не только в Вешенках, но и в Каменке, а также в Ручьях, в Заречной и даже в Сельмаше.
***
Творение пользовалось спросом. Творец ликовал. Так, наверное, в свое время ликовали Пигмалион, Парацельс, Франкеншейн и профессор Преображенский. Удивительно, но Сансанычу ничуть не составляло труда почти ежедневно подниматься с петухами, грузить Альберта на тачку летом или на волокушу зимой, и отправляться в обход согласно графику. Заходить в пропитанные женским чуть терпким запахом сени, оттуда попадать в теплые кружевные гостиные, где густо потеет на столе поллитровочка. Потом сидеть за рюмочкой, закусывать беленькую огурчиком домашнего посола. Думать о своем. Интеллигентно не слушать, как за тонкой перегородкой гудит вечдвижок, как в такт влажному женскому дыханию поскрипывает кровать. Радоваться.
Сансанычеву самолюбию льстило то, что его творение пользуется народной любовью. По окончанию "испытания" не без удовольствия беседовал Сансаныч с очередной "тестировщицей", принимал ее восторги в адрес Альберта и свой адрес. Не без самолюбования делился Сансаныч с собеседницами планами на будущее и, будучи человеком чутким, выслушивал в ответ слезливые истории о непростом бабьем прошлом. Чувствовал себя Сансаныч преотменно и начинал понемногу помышлять о публикации научных статей, регистрации патента и поточном производстве Альбертов, поскольку видел для себя в этом немалые перспективы.
***
"Приходи, приходи... поиграем еще"... Галин... или Валин?... голос стих вдали. Сансаныч взглянул на часы и нахмурился. На сегодня оставался ему еще один адресок, и он уже столько раз переносил этот визит, что откладывать дальше было просто неприличным. "Катя, Катя, Катерина - нарисована картина. Катя губки поджимала, офицера поджидала", - всплыли в Сансанычевой голове стишки, где-то однажды подслушанные. "Катин дом на горе. Три окошка во дворе..."
К Катерине Петруниной Сансаныч наведываться не любил, хоть и проживала она через улицу от Сансаныча. "Лучше бы в Сельмаш к этой... Софье Соломоновне. И пустяки, что не ближний свет. Зато без фантазий. И покормит, как следует, и портвейну не забудет в дорогу дать, не то что некоторые", - убеждал себя Сансаныч, прекрасно понимая, что дело вовсе не в наваристых щах Софьи Соломоновны.
Катерина Петрунина Сансанычу нравилась. В отличие от Груздя, который в доальбертову эру хаживал, разумеется, и к Кате, Сансаныч вовсе не находил смешной ее манеру краснеть от всякого неприличного слова. И совсем не считал глупыми её вопросы про демократию, научно-технический прогресс и лейденскую банку. И стихи её, те самые, что она посвятила удовлетворятору Уродина и, полыхая щеками, однажды прочла Сансанычу вслух, оказались очень даже приятными. Катерина Петрунина Сансанычу нравилась. Именно поэтому всякий визит к ней превращался для него в пытку. Пытку ревностью, разумеется. А чем же еще?
Между прочим, Сансаныч был мужчина молодой, из себя видный, а что до сорока с немногим лет так и не женился, так это от излишка ума и недостатка женского общества. Ну, когда Сансанычу было жениться? До тридцати с лишком учился, потом изобретал. Только теперь, стоя на пороге всемирной известности, мог Сансаныч себе позволить влюбиться. Хотя, его, кажется, об этом никто и не спросил. Раз! И всё... А где любовь, там и ревность. Бродит, щурится противно, смердит, дразнится раздвоенным змеиным языком.
Сансаныч страдал. Всякий раз, когда Катерина Петрунина скрывалась за дверью спальни, где уже разогретый и настроенный на нужный режим Альберт жужжал шестеренками, Сансаныч ощущал болезненный укол в сердце. И утомительно-долгие минуты ожидания в гостиной были для него мукой. Имелся ли у Сансаныча выбор? Несомненно. Он волен был отказать Катерине в услугах Альберта. Но имел ли он на это моральное право? Может ли ... вправе ли истинный творец быть пристрастным?
***
Уже стемнело, когда Сансаныч все-таки решился и ткнул пальцем в пимпочку звонка у калитки.
- Добрый вечер. Проходите. Ну, проходите же, Сансаныч. Замерзли поди, - она выскочила на крыльцо сразу, словно уже давно стояла на пороге и ждала гостей. - Я на стол собрала. Картошки потушила, как вы любите.
- Не холодно, - буркнул Сансаныч, старательно отводя взгляд. - Удовлетворятор сейчас занесу. Только это... С четверть часа отогреться бы ему. Погодите? Или совсем свербит?
Сансанычу казалось, что чем грубее он станет себя с Катей вести, тем легче будет пережить неминуемое.
- Да... То есть. Я погожу сколько надо. Подсобить?- Катерина вспыхнула и зардела, как куст бузины.
- Сам справлюсь.
Пока Сансаныч снимал лыжи, пока волок Альберта к крыльцу, пока поднимался по ступеням, хозяйка стояла в дверях и молчала. И уже в сенцах, когда Сансаныч едва не споткнулся о кошку, Катерина вздрогнула, всплеснула руками и зачастила пустыми словами.
- А я вас уже третью неделю... Знаете, вот картошку...каждый вечер, как вы любите. Нет. Мне не трудно. Я тушу, и кино сама смотрю разное. Телевизор на кухне есть. Теперь у многих телевизор на кухне. А вы ведь кино не глядите, а я так гляжу. Хорошее кино, французское. Стихи сразу после кино сочинила...
- Про секс? - не удержался Сансаныч.
- Про любовь, - вроде как обиделась Катя. Но спохватилась. Заулыбалась снова.- Да вы садитесь. Вино есть... Десертное. Говорят, хорошее.
- Не надо - сыт. Готовьтесь, а я пока удовлетворятор подкручу и самописец налажу.
Сансаныч прошел в крошечную Катину спальню. Втащил Альберта на кровать. Грубо втащил - не как хитроумный механизм, а как огородное пугало. Плюхнул Альберта сделанным из респиратора и мотоциклетных очков лицом вниз. Крутанул до упора регулятор на спине, щелкнул предохранителем, проверил температуру двигателя, подключил самописец...
- Пусть получше нагреется, я погожу, - Катя стояла, прислонившись к дверному косяку и глядела на Альберта с похотью. По крайней мере, Сансанычу в ее взгляде почудилось именно похоть - нутряная и непристойная.
- До вас пять домов обошел, - процедил Сансаныч сквозь зубы. - Устал. Нечего тут тянуть. Ступайте к агрегату. Тянут тут, строят из себя... Тьфу! Сами уже и перевернете на спину его, как надо - не маленькие.
- Да-да, - Катя засуетилась.- Принялась зачем-то расстегивать юбку. Потом сообразила, что Сансаныч здесь и на нее смотрит, рванула молнию обратно так, что та взвизгнула и разошлась.
- За рычаги настройки не трогать. Манетку скорости вертеть плавно. Пользоваться гигиеническими средствами...
- Да. Я знаю. Конечно. Я же не первый раз. Вы не беспокойтесь, Сансаныч, - Катя неуклюже дернулась - юбка скользнула вниз, обнажая полные голые ноги в варикозных растяжках. Никогда еще Сансаныч не видел таких красивых ног. Никогда. И едва Сансаныч это понял, он опустил глаза и бросился прочь из спальни, словно за ним гналась дюжина плохо-настроенных Альбертов.
***
Сидел на краешке стула. Смотрел на накрытый стол. На тарелку с вензелем "общепит" на краешке. Картошка с бараниной остыла. Подернулась жиром, словно инеем. Сансаныч сидел прямой, строгий и опасный. Молчал и ненавидел сперва Альберта, а потом и себя до зубовного скрипа и побелевших костяшек пальцев. Ненависть, похожая на расплавленное олово, заливала душу Сансаныча и прожигала ее до дыр.
- Аааах, - раздался из спальни женский стон....
Сансаныч сам не понял, как вскочил, как схватил приставленный к печке топор, как вломился в спальню подобно разъяренному варвару... Как занес топор над прорезиненным тугим телом Альберта и со всего размаха вонзил лезвие в жестяную грудь и дальше в самое перпеттум-мобиле. И еще раз! И еще!
И еще одиннадцать раз.
Он бы разрубил Альберта на тысячу мельчайших фрагментов, если бы не Катин истошный вопль, который в какой-то момент проник в разум Сансаныча, замутненный бешеной, нечеловеческой ревностью.
- Прекратите! Оставьте его! Не было! Не было у нас ничего! Не былоооо!
- В смысле? - прохрипел Сансаныч еще весь возбужденный, бледный и взлохмаченный, но уже постепенно осознающий, что что-то тут не так. - В смысле?
Сансаныч моргнул, пытаясь стряхнуть кровавую тестестероновую пелену. В мозгу вдруг отчетливо всплыла картинка: вот он с занесенным топором вламывается в спальню, вот Альберт пыльными мотоциклетными окулярами пялится в потолок. Гудит. Вибрирует вхолостую. Вот Катя на краешке кровати сидит и чинит юбку.... Вот Катя. Вот Альберт. Вот Катя!
- Что? Почему? - Сансаныч тыкал пальцем то в Альбертовы останки, трогательно прикрытые растерзанным пиджаком "в елочку", то в Катю. - Как не было? Тогда п-почему я... мы здесь?
- Да оттого что вы мне, Сансаныч, нравитесь. - Сказала Катя и зарумянилась. - Надеялась, что хоть так вас видеть почаще стану. Разве ж бы вы сами зашли, если без Альберта...
- Не было? Как? - Сансаныч продолжал размахивать топором, но как-то вяло.
- Ни разу. Да я бы и не смогла. Ни в жисть с такой уродиной не смогла бы... Это ж как надо изголодаться, чтобы с перпеттумом в постель лечь?
- Так что же это? Выходит... Вы мне лгали? Дышали там за стенкой, стонали, хвалили потом по всякому... И лгали?
- Врала маненько. Так, я ж не одна. Другие бабы тоже врали. Все врали. Мужика-то ведь охота рядом. Живого, не железного. А вы - мужчина видный, малопьющий и душевный. Вижу теперь, что я вам тоже небезразлична.
Сансаныч хватал ртом воздух и уже ни словечка сказанного Катей не слышал. Он словно вдруг оглох. Зато прозрел. Моментально и навсегда.
Сансаныч с ужасом и отвращением смотрел на то, что осталось от его великого изобретения, которое, как выяснилось, великим никогда не было. Как теперь узнать, может девяноста ... а может девяноста девять, а может и, действительно, все сто из ста испытательниц удовлетворятора лгали, преследуя свои мелочные, бабьи, Сансанычу абсолютно непонятные цели. Как узнать? Кому верить? Неужели он - Сансаныч Уродин оказался бездарем, смешным ни на что не годным чудаком?
- Пойду я, - Прошептал Сансаныч и пошел.
Пошел прочь, сгорбившись, словно за эти несколько минут постарел лет на двадцать. Напрасно Катя пыталась его удержать, напрасно лопотала что-то, напрасно размахивала импортной бутылкой перед строгим, вдруг осунувшимся лицом Сансаныча.
Сансаныч был как неживой. Или неживой уже. Потому что вся его жизнь осталась на Катиной двуспальной кровати, растерзанная, разбитая, вывороченная винтиками и пружинами наизнанку и никому ненужная.
***
На утро Сансаныч не поднялся. Захворал внезапно и очень сильно. И если бы не Груздь, который заглянул в мастерскую, чтобы перехватить тысячу до Тосиной зарплаты, лежать бы Сансанычу на вешенском погосте.
- Катька Петрунина дура... Сечешь? Фююить, - Гвоздь вертел пальцем у виска и свистел. Сансаныч морщился. - Кому поверил? Что она кумекает в науке? Стишки пишет свои говёные. Зато другие женщины оценили.
Выздоровел Сансаныч к весне. К майским. Отощавший и небритый выполз из затхлой мастерской на солнышко. Присел на завалинку. Прикрыл глаза. Расслабился, всем телом ощутил негу и благодать. А вместе с благодатью пришла к Сансанычу в голову свежая и удивительная идея. Точнее самый ее хвостик... Сансаныч вздрогнул от давно уже забытого восторга, затрепетали внутри его особые струны, заработал обленившийся за время болезни мозг.
- Поправились, Сансаныч? А я тут все ходила, ходила... А Груздь кричит, мол, нельзя к вам. Заразно. А я картошечки... Альберта собрала всего в ведро. В сенях стоит. Вы его заберите и почините - хорошая ж вещь.
- Катерина Николавна, уйдите отсюда, пожалуйста!
-... заглянули бы как-нибудь. Я стихи новые бы почитала.
- Не надо! Не надо стихов! И вас не надо.
- ...про любовь... - никак не слышала Сансаныча Катя. - Приходи, приходи. Поиграем еще... А? Как? Что?
Катя округлила глаза и пухлый, со щербинкой между передних зубов рот.
- Катя, нахуй идите, а! - четко и вкусно произнес Сансаныч. Встал и направился в дом за чистым ватманом.