Борзов Анатолий Анатольевич : другие произведения.

Eфлампий - сын рода человеческого ч.3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  
  
  
  
  
  
   ЕФЛАМПИЙ - СЫН РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО
   Анатолий Борзов
   Часть 3
  
  
   Петушиный авторитет. Философия на пустой желудок.
  
  
  
   Вот оно, значит, как. Вчера пес приблудный, а нынче лекарь. Ну, ну, поглядим на целителя. Он еще и несостоявшийся бунтарь. Коли не гроза, как знать, чем бы дело обернулось.
   Ипполит Иванович сидел на крыльце и щелкал семечки. Сунет в рот, щелкнет и плюнет, а уж затем глядит, как его любимый петух с шелухой справится. Красавец! И фигурой и нравом - орел! Нет для него авторитета. Он сам авторитет. На пса зыркнет одним глазом, и ясно лохматому - тут ему делать нечего. Не его территория, стало быть, и законы здесь действуют чужие. А ходит как! Словно, он и вовсе не петух, а особа привилегированная. Странно, однако, получается. Откуда в нем сие превосходство? А чувство гордости - откуда? Башку ему оторвать и в чан с водой. Рука не поднимается, слишком хорош. Кто бы ни пришел, первым встречает. Выйдет и глянет, словно спрашивая, мол, чего тебе? Вокруг обойдет, будто он здесь хозяин. Хотя почему "будто"? Он и есть хозяин.
   Ипполит Иванович - философ. А как же? И на мир он глядит под только ему одному известным углом. Для другого петух и есть петух, животина в хозяйстве нужная, и все тут. А для Ипполита Ивановича петух представляет собой некий образ, какой - он еще не решил, не разобрался. И кровей петух будет, по всей видимости, особых, потому как ходить и высоко голову держать не всякий простолюдин себе позволит. У него и ума не хватит. А этот и ступает, яко царская особа. Не бросится сломя голову за брошенным семечком - к чему спешить, коли оно твое. Умен к тому же, шельма. И ничего-то не боится. Он и Ипполита Ивановича, вероятно, не боится. Уважать-то уважает, а вот бояться - вряд ли.
   - Ну иди сюда, иди, я тебя, ирода, поглажу, - говорит Ипполит Иванович.
   Гладить петуха он, конечно, не собирался. Да и разберись, поди, в куриных мозгах, чего у него там на уме? Клюнет со страха или шпорой - они у него острые. Ждет. Нравится ему авторитет свой петушиный подчеркнуть, показать особое расположение к своей личности. Никакой оговорки. Ипполит Иванович петуха уважает значительно больше, нежели прочих холопов. Они и глаз поднять не отважатся. Вот тебе еще один философского характера вопрос и далеко непростой. Они же люди, а он - петух. И что из того?
   Заскрипели ворота - Ипполит Иванович поежился. Сколько раз говорить, как еще учить уму- разуму? Али они глухие? Али им плевать? Одно слово - чернь. И с вида чернь, в нутре чернь, а уж в голове какие потемки. Они же без меня сдохнут, вдруг подумал князь, и недели не проживут. Тут зараз и околеют. Мда...
   - А вот и мы!
   Ипполит Иванович сплюнул.
   Ну до чего он у меня дурной! Федька мой - " вот и мы!" Говорил, тысячу раз объяснял, что "мы" - это Ипполит Иванович, а он - Федька - ну никак не может быть во множественном числе. Не понял, дурень.
   - Вижу. Лошадей-то распряги, да пить сразу не давай.
   - А как же! Сейчас распоряжусь. И что б распрягли, и что б зараз пить не давали.
   - Тьфу, - выругался Разумовский. - Башка-то у тебя на что?
   - Не извольте беспокоиться. Исполним в лучшем виде, где этот истукан? - и принялся звать лошадника - кричать диким голосом, перепугав не только любимца Ипполита Ивановича - царских кровей петуха, но и всех подчиненных, которые тотчас бросились со двора. Однако через мгновение лицо князя преобразилось удивительным образом, словно Ипполит Иванович куда-то пропал, а его место занял и вовсе неизвестный персонаж.
   - Илья Петрович! Вот уж поистине царский подарок! А то я гляжу и глазам своим не верю. Это же вы, Илья Петрович?
   - Я, - отвечал Илья Петрович, вылезая из повозки, - и чего за спешка? Отложить нельзя? Говорит - никак нельзя, Федор ваш говорит. Сказать толком не может.
   - Бестолочь он, - соглашается Разумовский, - потому как корове проще объяснить, нежели его с поручением оправить. Здоровье-то как? Мигрень не беспокоит? Если не ошибаюсь, страшно как страдал ты, уважаемый Илья Петрович, от головы.
   Все-то он помнит, промолчал гость и оглядел двор - давно не был. Вроде, без перемен - куры бегают, а с ними петух.
   - Живой? - спросил Илья Петрович и принялся обниматься с князем.
   - Еще как живой, - успевая прижать гостя, отвечал ему Ипполит Иванович.
   - Петух, говорю, твой живой.
   - Ах, петух! А я-то грешным делом о себе подумал. Чего мне неживым-то быть? Не виделись мы с тобой... как давно не виделись! Устал, поди, с дороги?
   - Ну что б сильно, что б устать... притомился. Изжога у меня.
   - Как! - воскликнул и, вроде, радостно Разумовский, - и у меня изжога! Прямо настоящая изжога. А до изжоги живот схватило. Думал - не выживу. Вот как схватило! А у тебя, получается, тоже изжога?
   - Бог миловал. Животом я маялся до того.
   - Удивительно! Как много нас роднит! Живем, можно сказать, рядом, у тебя - живот, и у меня - живот. У тебя изжога, и меня тошнит. Пироги будешь? По такому случаю полагается пирогов. Эх, Илья Петрович, какие у меня нынче пироги!
   - С ягодами не буду. Ягода-то прошлогодняя. Нельзя мне кислого, противопоказано.
   - А с рыбой? - озадачился Разумовский.
   - С рыбой можно. От рыбы даже польза некоторая для внутреннего давления, а как с костями? Хотя и с костями можно, мы не спешим?
   - Позволь! Илья Петрович! Куда нам с вами спешить? Пущай они спешат, а мы сядем рядком, поговорим о том, о сем. Признаюсь, места себе не нахожу, а как нашел - себя не узнаю. А как задумался: е-мое! Задаюсь вопросом - сколько же мы не виделись? Стыдно! Не помню! Разве так можно!
   Хитрит, понял Илья Петрович, поднимаясь на крыльцо - либо продать чего-то желает, либо напротив - купить, третье не дано.
   - Сяду пить чай и тебя вспомню. Ох, и до чего хорош! До самых, до суставов чай-то твой доходит.
   - Из Бирмы.
   - Из Бирмы? - выгнув брови дугой, удивился Ипполит Иванович, - а давеча говорил, из Индии.
   - Из Азии, - подвел итог Илья Петрович, - год добираться. Касательно здоровья, смею утверждать, продукт качества первостепенного, сохранность многолетняя - черви не заведутся, потому как тут и сдохнут.
   - Сдохнут? - испугался Ипполит Иванович, - а как они сдохнут?
   - Для червя и прочего насекомого, - принялся объяснять гость, - продукт сей губительный. Вещества в нем содержатся особые. Отсюда и полезность для внутреннего потребления. А коли внутри сидит недуг, либо червь - сдохнут оба непременно. То есть червь-то сдохнет, а ты - хоть бы что.
   - Про червей, помнится, ты ничего прежде не говорил. Про суставы речь вел.
   - И сам не знал, - признался Илья Петрович и едва не ударился головой о дверной косяк. Страшно какой-то неудобный косяк и опасный - так и ждет, чтобы кто-нибудь, какой-то чужой, с обстановкой не знакомый гость ударился головой. А не ударился Илья Петрович по той причине, что ударился Ипполит Иванович - забыл или отвлекся. Все внимание, как и полагается, на госте, а про косяк забыл.
   - Черт! - говорит Разумовский, - башку бы этим плотникам оторвал!
   - Оторви. Обязательно оторви, - согласился Илья Петрович и подумал, как вероятно, он себя скверно чувствовал, стукнись о проклятый косяк головой.
   - Не могу, - все еще морщась от боли, пожаловался Разумовский.
   - Отчего?
   - Как я им оторву, коли они и без меня сдохли.
   - Обидно, - согласился гость и прошел в горницу.
   Что именно обидно - либо то, что нельзя оторвать покойникам головы, либо то, что они умерли - Ипполит Иванович уточнять не стал и тоже прошел за гостем в горницу.
   Илья Петрович вновь огляделся, внимательно исследуя помещение, которое ему всегда нравилось и не только здоровым духом, но и, как бы мы сегодня сказали, интерьером. А интерьер и в самом деле был хорош. Со всех четырех сторон на Илью Петровича взирали, выпучив глаза, многочисленные представители лесной фауны, проще говоря, зверье. Вот, к примеру, голова вепря - лесной свиньи с желтыми клыками - как утверждал князь, сраженного им лично в смертельной схватке. Врет, конечно. Одного вида монстра хватило бы, чтобы убежать из леса и забыть туда дорогу, а тут - схватка. Или другой экземпляр - сохатый. Как ты его одолеешь в одиночку - огромного, умного и отважного? Волк и тот в одиночку не справится - справился Ипполит Иванович.
   - Одной пулей?
   - Чего? - не понял Разумовский. - Какой пулей? Ах, одной пулей! - вероятно, позабыв, что в прошлый раз он ходил на сохатого с рогатиной.
   - Вот так... нет еще ближе. Встал он передо мной. Зверюга! И воняет от него! В глаза мне смотрит. Ужас! Бесовское племя! Я так полагаю, что он и есть бес! Зверь, он воплощение сатаны. Слаще пристанища не сыскать.
   Разумовский приблизился к морде, торчащей прямо из стены с некоторой опаской - так, по крайней мере, показалось гостю - и прикоснулся.
   - И страшно не было?
   - Где не было! Дрожал как осиновый лист! Пот холодный и сухость во рту. Чего, думаю, ждешь! А ты - чего? Так и стоим. Я вот тут, а он, сатана, - здесь. И не боится. Одно слово - бес! Тут я его рогатиной, битва была - ужас!
   Илья Петрович погладил бороду.
   - А как же пуля?
   - Пуля? Пулей я этого беса добивал... поди сюда... видишь? Это и есть пуля. Признаюсь, уважаемый Илья Петрович, вечером зайду и чувствую, как он на меня, злыдень, глядит. Чушь, конечно. Как он на меня набросится, коли мертвый? Да еще к стенке пригвозденный. Все одно чувствую - его бы воля, и со стенке соскочил бы. Он же, мерзавец, и не понял, что я его убил. Он, мерзавец, полагает, что он живой. Поди сюда - погляди. Видишь? Ужас, а не взгляд.
   Вепрь смотрел отважно, и страха в глазах точно не было. Все что угодно - ненависть, злоба, но только не страх.
   - Я его и есть не стал - Федьке отдал. Воняет от него непонятно чем. А башку велел трухой набить и на стенку, чтобы он, мерзавец, еще пострадал уже после кончины своей. А получается, что я страдаю, и выбросить не могу - дорог он мне.
   Илья Петрович вновь погладил бороду.
   - Как же он тебе может быть дорог, коли он - мерзавец?
   - А вот и сам поражаюсь. Определенно, мерзавец он или еще хуже. Перепугал он меня порядочно, до смерти перепугал. Он же меня мог убить! Ему убить - что плюнуть. Скотина! Это мы существа разумные, способные к переживанию и прочим проявлениям чувств. А это бестия! И чего, спрашивается, ему на свете делать? Коли он - бестия? Чего ему рылом своим воздух портить? Он же, скотина, со мной одним воздухом дышит. По одной земле ходит. А по что, спрашивается? Загадка. И доколе эту загадку не разгадаю, пущай, мерзавец, висит.
   Да, подумал Илья Петрович, с мыслью Ипполит Иванович всегда не справлялся - несет чушь и прочий вздор. Умничает, собеседника пытается поразить. И кабана, по всей видимости, за него убили. А он со стороны смотрел. С рогатиной, говорит... ну, ну...ври дальше, а мы послушаем.
   Разумовский неожиданно замолк и уставился как-то подозрительно уже на Илью Петровича.
   - К чему мне тебя обманывать? Всякий обман имеет причину. А тут - какая причина? Нет причины. А желаешь, я тебе этого мерзавца отдам? Вот как есть, забирай его себе. Тотчас!
   - К чему? - не понял Илья Петрович.
   - А к тому, чтобы и ты понял. К тому, чтобы он на тебя вечером глянул. Ему же плевать, на кого теперь глядеть. Пущай на тебя поглядит.
   - Это еще как? - и вовсе растерялся Илья Петрович
   - Забирай, забирай, а потом мне скажешь. Не могу я ошибиться, а коли так, он и на тебя глядеть будет.
   - Ну уж нет. Чего ему на меня глядеть? Я его не убивал и с рогатиной на него не ходил.
   - Подаришь кому.
   - Кому?
   - А хоть кому... вот как я тебе, а ты еще кому...
   Илья Петрович взял паузу. А что? А коли и взять? Прока, конечно, от башки вепря с трухой внутри никакой. Да и повесить негде - он же не охотник. И все же что-то здесь не так. Разумовского Илья Петрович знал куда лучше, нежели самого себя. Чего, спрашивается, на него нашло? Расстаться с боевым трофеем. Чего-то здесь не так... явно нечистое дело.
   - Не могу, - наконец произнес Илья Петрович.
   - Отчего?
   - Некому дарить, - привел гость, как ему показалось, достаточно разумный аргумент.
   - Продашь. Мне продавать тебе не с руки. Как я тебе его продам? Кто же друзьям-приятелям продает? Никак невозможно. Ты не спеши, погляди на него. Внимательно погляди.
   - Так я уже глядел.
   - А ты еще погляди, говорю же, внимательно погляди - в глаза. Видишь?
   - Чего я там должен увидеть?
   Разумовский отпрянул.
   - А уж это твое дело, почем мне знать, чего ты там увидишь? Я одно вижу, ты -другое, а Федька мой ни хрена не видит, дурной он у меня. Сожрал вепря и не подавился. Спрашиваю - как? Чего, отвечает, как? Вепрь, говорю, как? А никак! Вкусно! Ну разве не дурной?
   - Звал-то чего? - неожиданно спросил Илья Петрович и сел на лавку - устал стоять.
   - Давно не виделись. И поговорить не с кем. Не знаю, как ты, но я устал. Не могу! Живого общения желаю. Мне без общения худо - не хватает духа, задыхаюсь я, Илья Петрович, от самого себя задыхаюсь. С тобой подобное случается?
   - Ну чтоб как ты, чтоб задыхаться, не замечал, - отвечал ему Илья Петрович, - хотя вопрос твой мне понятен. Умные люди говорят, что многие недуги происходят от плохого пищеварения.
   - Это кто же говорит? Какие умные люди? А мы что - дураки? И почему они умны?
   - Знания.
   - Как? Знания? Не соглашусь я с тобой, Илья Петрович, какие еще знания? Вздор! Человек или умный или он дурак. А разве может быть иначе? А дурак он потому, как его в дураки определили. И он, дурак, не знает - ему так удобно. А мне неудобно, мне до сути интересно, и всякий мелкий, для прочего невыразительный факт, ужас как любопытен. Кабана возьмем. Кабан как кабан - скотина. Убил и убил, а мне - интересно! Я, может быть, в шкуру его залезть желал бы. И на себя его скотскими глазами посмотреть. Это что - знания? Еще какие знания! Так как и кабан - мир. Глаза-то ему на что даны? Вот и я об этом - чтобы глядеть. Неужто в нем нет частицы разумного? Не верю! А как проверить? Есть его отказался, а он, мерзавец, меня-то бы сожрал. И глазом не моргнул - выплюнул и дальше отправился по своим свинячьим делам. А желаешь, мы с тобой на охоту отправимся? Ты и я - вдвоем.
   - Увольте, я до убийства не охотник, - признался Илья Петрович.
   - Иначе не понять.
   - Чего не понять?
   - Смысла не понять. Без убийства не получится. Да брось ты, право. Убийство! Слово какое! Это же слово - гадкое и мерзкое, но все же слово. Говорят: не убий, а убивают. И что? А ничего! Не убий брата своего, а чужого можно, греха никакого. Да неужто не знать тебе, ученому человеку, что и боги убивали. Друг дружку изводили и по делу и без дела. А на человеке грех с рождения лежит. Родился? Виновен! А ты - убийство! Право, неумно с твоей стороны, Илья Петрович, сей тезис оспаривать, потому как аргументов супротив него нет и быть не может. Кабы не я, так он меня с той лишь разницей, что морда моя у него на стенке не висела бы. А у меня весит. По какой такой причине?
   - Пироги-то есть будем?
   - А как же! Философию на пустое брюхо вести глупо, потому как мысль дельная родиться не может. С рыбой? Или с требухой?
   - С рыбой.
   - Федька! - заорал Разумовский, - пироги где? Илья Петрович желает с рыбой. А мне - с требухой. Дурной он у меня, Федька мой, нынче прибежит и спросит, словно, он и глухой. А то и вовсе перепутает, тебе - с требухой, а мне - с рыбой. Ему все одно, что рыба, что требуха.
   Илья Петрович кивнул, соглашаясь. И у него холопы дурные. Не знают, где левая рука, а где правая. А сознаться - бояться. Как так можно? Жизнь прожить, и не знать какой-то пустяк. Хотя, что здесь удивительного. Вот и он, Илья Петрович, много чего не знает. И читает с трудом, а чтобы грамоту написать, да ему легче десять верст отмахать, нежели на лавке сидеть и с бумагой сражаться. Виду, конечно, не подаст и признаться себе - не признается. А к наукам и прочей ереси Илья Петрович относится с настороженностью, по мере надобности. Неучем прослыть опасается, а по сему старается шагать в ногу с этим, как его... слово занятное... забыл. Он его всегда забывает, когда в нем нужда возникает. А бог с ним, не в этом дело. Не в слове, а в понятии дело. А ежели по простоте, как на духу сказать, перемены несут с собой один вред и смуту. Что есть перемены? Прежде всего вызов и непослушание. Или наоборот - сперва непослушание, а уж опосля вызов. А что говорит писание? Чти отца своего и мать свою. Ипполит Иванович - мужчина правильный. А что и за ним грехи водятся, так кто возражает? Хитрец, правда, отменный, но хлебосольный. Принимает с размахом, с душой - приятно.
   - А что, Илья Петрович, нынче говорят? Новости-то какие? - перевел разговор на другую тему Разумовский и присел напротив, чтобы лучше было вести беседу.
   - Ну чтобы известий каких, так их и нет.
   - А по мне, признаюсь, и такая новость приятная. А то сообщат, черт знает, что! И не заснуть с вечер - вот какая новость. К чему она, спрашивается, нужна? Одно дело, приключилась какая мелкая, местного значения новость - переживешь. Рукой махнешь, и скажешь, пустяк. Не стоит она твоего внимания, любопытство одно. А бывает, душевное равновесие нарушит, потому как и представить себе не можешь, что за всем этим стоит.
   - Что стоит? - зевнул Илья Петрович.
   - Так кабы знать! Живем-то мы тихо, благопристойно. Зима - лето, зима - лето, А что еще требуется? Чего еще пожелать? Моя бы воля, я бы такой указ утвердил и разослал бы его всюду. И велел строго настрого соблюдать. А кто нарушил - в острог, еще нарушил - на год в острог. А там и башку долой, и вновь указ, и довести его до самого последнего негодяя.
   - О чем указ? - уточнил Илья Петрович.
   - Чтобы всякую ересь и мысли вздорные на корню уничтожались - вот о чем указ!
   - Невозможно, - возразил Илья Петрович.
   - Как невозможно?
   - А так! Как ты определишь, вздорная мысль, либо напротив полезная? Ей же время требуется, срок, чтобы себя проявить.
   - Не соглашусь я с тобой, Илья Петрович. Какой еще срок требуется, к чему? Вольнодумие отсюда и рождается, что закона нет. А был бы закон,... вся жизнь земная есть закон. Без закона и солнце не взойдет, блоха не родится, а человек вольнодумный все законы забыл. А ему надобно напомнить. И напомнить под страхом. Коли так дальше пойдет, смута придет.
   - Не придет, - вновь спокойно возразил Илья Петрович. - Они же дурны. Ты же сам и сказывал, что все они дурны.
   - Дурны, да не дурней нас с тобой. Федька! - крикнул и так громко Ипполит Иванович, что в ухе у Ильи Петровича пошел гулять звон.
   - А вот мы зараз и спросим. Федьку моего спросим.
   - Ты сперва пирогов спроси.
   - Тьфу! Совсем того... забыл про пироги, а все оттого, что беседа захватила, дюже как люблю беседу умную вести - все напрочь забываю.
   Явился Федор. Поклонился дежурным поклоном - ждет.
   - Вот что. Принеси-ка нам с Ильей Петровичем пирогов разных. А пока ходишь, подумай над моим вопросом. Вопрос таков. Знает ли дурак, что он дурак? А коли знает, отчего молчит?
   - А тут и думать нечего, - отвечал скоро Федор.
   - Ах вот так? И думать нечего? Ну, ну, просвети нас с Ильей Петровичем.
   - Коли дурак, - начал Федор, - будет молчать, никто не узнает, что он дурак. А коли ему скажут, что он дурак, тут и узнает.
   - Ты у нас кто? - уточнил Ипполит Иванович, - не робей, говори, как на духу.
   - Ежели говорите - дурак, стало быть, я и есть дурак, - отвечал Федор.
   - Я тебя, бестолочь, спрашиваю, - подсказал Ипполит Иванович, - я не говорю, что ты дурак.
   - Бестолочь я, - охотно сознался Федор.
   - Тьфу! Ты слыхал, Илья Петрович? Он у меня не дурак, он - прохвост! Шельма ты, вот кто!
   - Я не шельма, - неожиданно возразил Федор.
   - Отчего не шельма, коли изворачиваешься, словно блоха на пузе!
   - Пироги нести?
   - А вот сейчас шельма! Я тебе одно толкую, а ты мне - другое. Неси пироги и думай над моим вопросом.
   - Про шельму али про дурака?
   - Пошел вон!
   Едва Федька выполнил команду и вышел, как ему и было сказано, вон, Ипполит Иванович с каким-то необъяснимым торжеством повернулся к Илье Петровичу и загнал в немом вопросе на лоб брови.
   - Он у тебя и вовсе не дурак. Про шельму и прохвоста ничего сказать не могу, но мыслит он здраво, я бы добавил - умно мыслит.
   - Иных не держим, - не спуская улыбку с лица, отвечал ему Разумовский. - Я к тому, ежели каждый день говорить, ты дурак, что из этого выйдет? Однако смею заверить - все как раз наоборот. Он только умней становится! Или я ... глупей?
   В следующее мгновение оба довольные загоготали - Ипполит Иванович уже знакомым - гы-гы-гы, а вот Илья Петрович смеялся совсем по-иному.
   - Давай мы с тобой холопами поменяемся на время? Ты моего Федьку возьмешь, а я твоего, как его?
   - Невозможно, хотя мысль забавная. Он же, твой Федька, ничего толком не умеет. Год учить, только чтобы портки мои нашел.
   - А твоего... как его... два года учить! Какие портки! Он и горшка моего не найдет!
   - Вместе будете искать, - подсказал Илья Петрович.
   Принесли пироги. Ипполит Иванович долго выбирал - тыкал пальцем, определяя начинку. А затем махнул рукой и передал гостю наиболее аппетитный. Кушали с удовольствием, шумно чавкали и даже о чем-то говорили. О чем - непонятно, Илья Петрович полагал, что Разумовский продолжает начатую им тему, а Ипполит Иванович переключился на другую. Отчего разговор превратился в обмен междометий, да и глупо говорить, когда пироги сами так и прыгают тебе в рот.
   А он и сам не дурак пожрать, думал Разумовский, наблюдая, как ловко управляется с пирогами Илья Петрович. Гость, может, о чем-то и думал, только об этом не знал. Все внимание сосредоточил на блюде, а как пирог заканчивался, присматривал себе другой.
  
  
  
   Подарок, который не суждено подарить. Неожиданная встреча в не менее неожиданном месте. Критерии совершенства и кто их определяет.
  
  
   Иван Иванович долго стоял, пребывая в каком-то гипнотическом состоянии. Он и внимания не обратил, когда его толкнули - к прилавку довольно решительно протиснулась женщина. И объяснить нынешнее свое состоянии Иван Иванович был не силах - они пропали. Замер, казалось, без какой-либо причины. Похожее с ним и прежде случалось, и каждый раз Иван Иванович словно куда-то проваливался, чувствуя, как теряет почву под ногами. Очень странное, следует признать, состояние, объяснить которое он также был не в силах. Не менее странное заключалось и в том, что он не знал, когда именно с ним подобное произойдет. Но страшно не было: и когда он "проваливался" в какую-то бездну, и когда возвращался обратно. Последний раз, помнится, провалился он на приеме у врача. Прежде посидел в коридоре, дожидаясь своей очереди. Газету, кажется, читал - новости, и что в стране произошло, и за рубежом. Порой прислушивался к разговору - женщины и в самом деле удивительно болтливые существа. Вероятно, многие из них не в состоянии мыслить про себя, то есть без слов. Им обязательно необходимо свои мысли озвучить, поэтому и болтают. А он и готов поболтать, но не получается. Напротив, куда приятней мыслить без слов - образами. Затем в кабинет прошел - там лампочка зажглась. Мудрое решение - вспыхнула лампочка над дверью, и пора идти на прием, и тоже без слов. Заходит, приветствует в свойственной ему манере - негромким голосом. Вроде как всегда, как обычно. На стул присел, на доктора глянул - как она? Готова лечить? В каком настроении? Это он на прием пришел, а доктор - на работу. Вот тут-то и провалился... улетел вместе со стулом. Что было дальше? А как ответить, если ответа нет! Испугался? А чего, спрашивается? Ничего страшного не произошло - как сидел в кабинете, так и сидит. Вот только один одинешенек он сидит, нет в помещении никого, и доктора тоже нет. Вышел - и в коридоре ни души! Вы когда-нибудь были в поликлинике по месту жительства? И чтобы ни души? Вновь вспыхнула лампочка, подсказывая, что его все же ждут. А там, за дверью доктор улыбается: здравствуйте, как мы сегодня себя чувствуем, как давление...
   Случилось досадное происшествие в далеком прошлом - месяц, поди, пошел. А нынче отправился Иван Иванович в магазин, решил купить,... а что именно? В голове не удержать. Казалось, прежде помнил, а как пришел, тут и забыл. Склероз? Не в склерозе дело. Склероз - совсем другое. Вспомнил! Запахи на Ивана Ивановича набросились, Как он только в магазин-то шагнул, едва порог переступил, вот тут на него запахи и набросились, а пуще всех набросился на него запах жженого сахара. Прямо так в него и скакнул. А он ему навстречу - голова кругом, коленки дрожат, а тело в истоме сладостной. Как в далеком детстве, только не его, не Ивана Ивановича детстве, а в другом - каком, непонятно.
   - Мужчина, и долго вы собираетесь здесь стоять? - спрашивает Ивана Ивановича голос.
   Иван Иванович обратно летит уже из детства, а это, считай, без малого годков шестьдесят, а если еще детство не твое?
   - Мужчина! - кричит другой голос
   - Какой же он мужчина!!! Он крохотный мальчик! И ему сейчас дадут леденец - петушка розового на деревянной палочке. Он его во сне видел - не обманул Ваню сон. Вот он - только руку протяни, а тут голос.
   - Да он глухой!
   - Или больной...
   Сволочи они! Вот кто! Заблестели глаза у старика, пошли поволокой, туманом утренним, мокрой росой - Иван Иванович чихнул, а затем высморкался - окунул нос в огромных размеров платок.
   - Свежие?
   - У нас все свежее. Сколько?
   Иван Иванович думал. Вопрос не в деньгах, есть у него сегодня деньги, много денег, без пяти копеек шестьдесят три рубля. Новенькие, хрустящие, и краской пахнут, лежат у него в бумажнике. А бумажник в правом кармане брюк - тяжелый. Пенсия там.
   Думал Иван Иванович основательно - в магазине всегда думать полагается, потому как поздно будет потом думать.
   - Пять копеек? - спрашивает.
   - Пять, - отвечает ему продавец, тоже, кстати говоря, женщина. В прежние времена в торговле работали исключительно женщины. И что интересно - все в белых халатах. Ну может, и не такие они и белые, но уж никак не темные или синие. В синих грузчики работали.
   - Таня, куда ставить?
   Иван Иванович отсчитал без сдачи двадцать копеек и протянул продавцу.
   - А сюда и поставь, - говорит Таня и ловко в темный кулек забросала вожделенный продукт. Запах все еще сидел у Ивана Ивановича в голове, когда он выбрался из магазина.
   И чего, спрашивается, он их купил? Он же не собирался, а как глянул... да и подумать, как полагается, ему все же не позволили. Огляделся Иван Иванович - район-то этот прекрасно знал - его район, а вот продавца не знал. Ну и леший с ней, с Таней. Кулек был еще теплым. Свежие, - подумал Иван Иванович и вновь огляделся. Куда-то спешил народ - они всегда куда-то бегут, особенно по утрам. Да и вечером торопятся. Иван Иванович не бежит - захочешь, да не получится. К монументу подошел - историческому. Написано Карл Маркс. Борода, сюртук, а вот галстука не видать.
   - А скажи-ка мне, девочка, - обратился Иван Иванович к детской, словно ангел, головке на лавочке, - у мужчины галстук имеется, или мужчина без галстука?
   - Какой мужчина?
   - Тот, который памятник.
   - Нет у него галстука, у него пиджак и рубашка.
   - Ну и славно, - обрадовался Иван Иванович, - у меня дома есть галстук, в шкафу висит. Пирожок хочешь?
   - А с чем пирожок? - спросил ангел.
   Иван Иванович растерялся - действительно, а с чем пироги, которые он только что купил?
   - С начинкой, - ответил старик.
   - Я с повидлом люблю. У вас с повидлом?
   - Маша! Автобус! - крикнула женщина в платье в синий горошек и неодобрительно посмотрела на Ивана Ивановича.
   - Пирожок, - отвечал ей тот и в качестве доказательства извлек из кулечка пирожок.
   - Спасибо, - ангел превратился в обыкновенную девочку, которая, смешно махая руками, побежала к автобусу.
   - Дура, - тихо произнес Иван Иванович и откусил пирожок. После чего тщательно его переживал и еще более тихим голосом добавил, - и я, похоже, тоже дурак. Купить - купил, а с чем, не спросил. Маша, конечно, не дура - рано ей. Дурой она может стать, а может и не стать. А кто решает? И вновь откусил пирожок, рассчитывая узнать, какая же все же в нем начинка - не узнал. Не было у пирожка начинки - внутри Иван Иванович обнаружил некую полость, проще говоря - обыкновенную дырку. И почему не поинтересовался, почему не спросил? Стоял, стоял, думал, думал и не спросил. И что? А галстука у Карла Маркса все же нет, отсутствует галстук. А он вождь мирового пролетариата. Или нет... вождь Владимир Ильич. Тот всегда в галстуке, а этот? И заломил голову, окидывая скульптуру критическим взглядом. Сколько же ему еще стоять? Ужас какой-то. А что, если художник, или кто он там... намеренно лишил его галстука? Чтобы быть ближе к народу? Хотя, куда уж ближе... ближе никак невозможно - остановка там автобусная.
   - Так, - Иван Иванович принялся размышлять дальше, - если воспользоваться арифметическим действием, у меня осталось еще три пирожка. Один я съем после обеда, другой на ужин, а вот что делать с третьим? Странная какая-то мать у девочки....как ее... Маша? Пирожка ей, видите ли, жалко. А как глянула! Позволить ребенку съесть пирожок, что в этом плохого? Вот кабы меня кто угостил, я бы и съел, и поблагодарил, а еще подумал - какой порядочный и сердечный человек. Конечно, пятак деньги небольшие, но важен поступок, или даже не поступок, а мотив, что за ним скрывается. А куда приятней вместе откушать, что говорится, за компанию. Ты ешь, и он тоже ест - удовольствие, можно сказать, счастье, - и расцвел лицом. Интересная мысль, а разве не так? Еще как так! Мне и галстука не жаль, вечерком пойду и отдам свой галстук Карлу Марксу - на долгую память.
   Однако осуществить задуманное - вполне благородный поступок - Ивану Ивановичу было не суждено. Ему даже не позволили взобраться на постамент, и тут же повязали. И справка не помогла - Иван Иванович ее дома забыл, и вмешательство Ефлампия - тот откуда-то взялся и что-то отчаянно шептал на ухо старику - тоже не помогло.
   - Иван Иванович! Что же вы делаете!
   - Не боись, не упаду, - возражал старикан, - они же политическая фигура. А какая фигура без галстука? Негоже! Галстук у меня нейтральный, в полоску - под любую рубашку подойдет. Маша говорила, у него там под пиджаком рубашка. Я Маше верю...
   Кончилось дело тем, что пироги пропали - остались лежать на столе в кулечке. И узнать, какая все же в пирогах начинка, также не удалось - Ивана Ивановича забрали. Сначала в отделении, а уж затем отвезли. И к кому? К Иннокентию Константиновичу! Вот так встреча! Вот так событие! Бросились бывшие соратники друг на дружку, принялись тискать и в объятиях обниматься. Иван Иванович не сдержался и прослезился, чего, впрочем, не стеснялся - утерся рукавом и спросил вполне конкретно.
   - Как вы, Иннокентий Константинович? Признаюсь, не рассчитывал на встречу. Скучал сильно, а тут оказия! Нет, достойного собеседника, чтобы словом обменяться. Хотя вру! Есть! Чрезвычайно порядочный человек... то есть он не человек, однако, не менее достойный. Сейчас его вам представлю... Ефлампий? Вы где? Или мы уже на "ты"?
   - Ефлампий? - переспросил Иннокентий Константинович. - Приятно. Очень приятно. А я - граф Иннокентий Константинович, для друзей Кеша... хотя друзей-то как раз и нет. Честь имею! - и боднул головой, а уж затем с опозданием в секунду и пятками щелкнул - этикет. И так у графа лихо получилось, что у Ефлампия возникло непреодолимое желание повторить жест.
   - Как! Вы тоже граф? - воскликнул Кеша, - не может быть! Хотя, почему не может? Фамилию вашу позвольте уточнить. Мы прежде не встречались? Обидно. Порядочного человека встретить в наше время невероятно сложно... счастье великое.
   - Не человек он, - встрял Иван Иванович.
   - Позвольте, как это... не человек?
   - Материальное воплощение нематериальной субстанции, - объяснил Иван Иванович, - квартируются они у меня временно, без должной регистрации и прочих бумаг.
   - Бюрократы! - пригрозив кому-то пальцем, произнес Кеша, - и справки у вас нет? Беда! Без справки, дорогой друг, ты никто. Без справки, ты не существуешь. Тебя нет! Впрочем, не будем, господа, об этом, велика честь... - и выругался. Однако не грязно. - Простите, люблю крепкое словцо, оно как приправа к блюду. Как там? В смысле, на воле - как?
   - А воли нет, - вновь встрял Иван Иванович.
   - Я так и знал, - пустив морщинку, озадачился Кеша.
   Воспользовавшись моментом, Ефлампий более внимательно разглядел графа, - словно вновь знакомясь с ним, а знакомиться и в самом деле было с кем. Несмотря на скромные размеры, Иннокентий Константинович места в помещении занимал много - его, этого места, не хватало. Порывистый в движениях и вместе с тем какой-то вальяжный - несовместимые, казалось, качества непонятным образом уживались в нем. Лицо правильное, несколько болезненное, но пораженное не физическим недугом, а внутренним переживанием. В довершение руки, точнее кисти - удивительно тонкие, аристократичные и даже женственные - Иннокентий Константинович постоянно сжимал и разжимал маленькие кулачки.
   - У меня газета имеется, свежий номер, - сообщил Иван Иванович и полез в потаенное место.
   - Газета? Тысячу лет не читал! Свежий номер? Замечательно! Мы все обязательно обсудим. Сегодня же. Вот перед чем полагается снять шляпу. Одно из самых ценных изобретений человечества - газета. Даже если это их газета. Вы понимаете, о чем я? Пусть это будет их газета, язык имеет одну особенность. С ним невозможно бороться, он всюду и везде, как дух божественный. Чудо великое! Опыт человеческий, история - они не исчезнут до тех пор, пока жив язык. Вы позволите... тысячу лет не брал в руки...
   Иннокентий Константинович уже пропал, растворился в буковках - взволнованный и несколько разгоряченный. Ефлампий был готов поклясться, что заметил румянец на лице графа, хотя откуда тому взяться в помещении, где нет ни единого окна?
   - Пусть читает, - едва слышно пропел Иван Иванович, - а здесь ничего не изменилось и кровать прежняя. Я, Ефлампий, вот на ней спал, она должна меня помнить. Забыл спросить - как вам? Удобно? Это только на первый взгляд неудобно, привыкните. Человек ко всему привыкает - к боли, страданиям, унижению, обману - ко всему. Хотя... вы же не человек? Я верно понял? Тогда вам не понять. Не переживайте, думаю, скоро отпустят. Разберутся и отпустят с миром,... я же этот... угрозы не представляю. Галстук? А что в нем плохого? Хороший галстук, почти новый. Иннокентий Константинович похудел - я вижу. А куда ему дальше худеть? Дальше -невозможно, а он все худеет и худеет... странно. А как же, Ефлампий, без плоти? Глупа она, беспокойство приносит, а как без нее? Она же твоя. Родная. Как ты себя любить иначе будешь? А заботиться - как? Словами? Я пытался - не получается, старания прикладывал, голодал и посты держал, вновь не получается.
   Ефлампий не ответил, ответил Иннокентий Константинович. Оказывается, он не только читал, но и прекрасно слышал разговор.
   - Пост, Ваня, первый шаг, необходимый тому, кто меры не знает. Мера - она необходима во всем. Чревоугодие - не исключение. Когда человека принуждает голод, это одно, а когда человек к голоду - совсем другое. Мудры были наши предки и знали о природе человечества гораздо больше, нежели сейчас. А я худею и в самом деле, а отчего - непонятно. Вероятно, мыслью себя сжигаю. Поверь, подобное возможно, а что мне еще осталось? Я же их всех дурачу, - и хитро улыбнулся. - По вечерам придут, я лежу. Пощупают для верности, либо вопрос спросят - какой неважно. Голос мой желают услыхать. Отвечу - мне не жалко. Куда, спрашивают, сегодня собрался? Еще не решил, говорю, а сам уже давно определился. С тех пор, как тебя от меня забрали, многое поменялось. Не в режиме, он прежним остался. А в моем распорядке... я нынче, Ваня, по ночам летаю. Дурачу их. Они думают, я здесь, а я уже давно тю-тю... улетел я.
   Иван Иванович молчал - собирался с мыслями. А как собрался, негромко спросил.
   - А до меня чего не долетели?
   - Виноват, - покаялся Иннокентий Константинович, - да и как до тебя добраться, если не знаю куда лететь. Пространство для меня неведанное, заплутать - пара пустяков. Покружусь для начала возле и обратно, признаюсь, страшновато.
   - Еще бы! - согласился Иван Иванович, - одному всегда боязно, я бы не решился.
   - А куда денешься? Устал я, Ваня, счет потерял дням. Да и ночь с днем порой путаю. Вскочу и думаю, что у нас нынче? Утро или вечер?
   - И как там?
   - А никак, не знаю еще, не разобрался. Одно слово - пространство. И нет ему ни начала, ни конца. И утра там нет, как и вечера.
   - И что же тогда там есть? - удивился Иван Иванович.
   - Мысль, - ответил граф.
   - Как?
   - Мысль, говорю, там всем верховодит, главная она. Подумал о чем-то, как сразу там и оказался. Удивительное состояние - новое. Мысль - она и дорога, и средство передвижения.
   - Фантастика! - еще более поразился Иван Иванович, - а удобно-то как.
   Однако в следующее мгновение тень озабоченности легла на его лицо - Иван Иванович нахмурился.
   - Удобно, но и ответственность какая? А если нет ответственности, это уже вседозволенность. Сдается мне, Иннокентий Константинович, что-то здесь не так. Мысль человека безгранична, правда, с течением времени и она скуднеет. Ребенка возьми. У того - да, полет безграничный, а с возрастом, по мере возрастания приземленным становится и невыразительным. Говорите, пространство без начала и конца, где мысль и дорога и средство доставки?
   - Так оно и есть, - отвечал Иннокентий Константинович, который вдруг, казалось, утратил интерес к разговору и вновь окунулся в газету.
   - Нет не так. Что-то здесь определенно не так...
   - Это еще почему?
   - Состояние-то знакомое. И у меня возникает ощущение, что все сказанное вами, со мной случалось.
   - Значит, и ты, дружок, летал, забыл, вероятно. Время добрых свершений.
   - Вы полагаете? - вскинул брови Иван Иванович.
   - Статья -" Время добрых свершений", - объяснил граф, - репортаж специального корреспондента. К знаменательному событию готовятся труженики Ленинабадской области Таджикистана, - прочитал Иннокентий Константинович, - к всеобщим выборам готовятся в Верховный Совет республики. Итоги подводят, успехи отмечают... у тебя, Ваня, с арифметикой как?
   - Твердая четверка, помнится, была, - не без гордости сообщил Иван Иванович.
   - Прекрасно! Подели мне тогда шестьсот семьдесят тысяч, скажем, на тридцать. Сможешь?
   - Шестьсот семьдесят тысяч? Получается... получается две тысячи двести тридцать три целых, а потом, простите, не делится... в бесконечность уходит.
   - Хороший результат. Именно столько квартир, Ваня, они построили за отчетный период в Ленинабадской области. Вот и в Ташаузской области справили новоселье - отгрохали новый поселок. Ты случаем не знаешь, где это?
   - Ташаузская область? - задумался Иван Иванович, - у меня по географии тройка была, хотя постойте, - и принялся по памяти вертеть глобус, - если не ошибаюсь, Туркменистан.
   - Тройка? - переспросил граф, - странно... прав ты, Ваня, действительно Туркменистан. Здесь так и написано - наш спецкор из Туркменистана товарищ Халилов. Молодец Халилов - порадовал. И товарищ Трояновский нас тоже порадовал. Героиня его репортажа - Ольга Васильевна, мать троих детей, а заодно агроном-овощевод совхоза "Агитатор" перечислила в Фонд Мира свою премию - сто пятьдесят рублей. Достойный поступок. Вот только почему написали о нем на третьей странице? Несомненно, у нашего Агропрома внушительные резервы. Замечательная вещь - газета! Как бы я узнал об Ольге Васильевне? А о Николаеве - как? И что он кавалер ордена, и что лучший машинист экскаватора в ПМК-4 объединения "Калининградмелиорация". Вот... в тридцатиградусный мороз завершили прокладку дренажных труб на крупном пахотном массиве, где уже весной механизаторы совхоза проведут сев. В тридцатиградусный мороз! Хотя погоди... какой мороз? У нас сейчас что? Неужели зима? Ничего не понимаю...ошиблись, но главное в другом. Самоотверженность наших людей. Ты согласен? Мать троих детей - и отдать сто пятьдесят рублей! В тридцатиградусный мороз в экскаваторе сидеть - я бы умер. И денег, прости меня, Ваня, не дал бы! Хоть ты тресни, не дал бы и все! А перед Ольгой Васильевной голову склоняю - дура она. А они - не дураки. Хитрецы отменные, и все удовольствие за четыре копейки. Газета-то стоит четыре копейки. По нынешним меркам - пустяк. А здесь у нас что? "Окно в мир". Поглядим, поглядим... ты, Ваня, о чем-то спросить хотел?
   Иван Иванович проявил тактичность, не решаясь вернуться к интересующей его теме, прерванной совершенно случайно - подобное в разговоре не редкость.
   - Вы говорили, летали, - начал он осторожно.
   - Летал? Куда летал?
   - В пространство.
   - Ах, ты об этом. Летал - сильно сказано, скорее учусь, делаю первые шаги.
   - А может, это был сон? Обыкновенный сон - заснули и отправились.
   - Ты меня не пугай, - возразил граф, - какой же это сон? Во сне все иначе. Во сне мы спим - бесконтрольные, доступные, а здесь происходят необъяснимые с точки здравого смысла ситуации.
   - Например?
   Иннокентий Константинович отложил газету, поднялся и внимательно посмотрел на собеседника.
   - Прошлое есть свершившийся факт, изменить который невозможно. А что есть будущее? Наша возможность поступить одним из предложенных вариантов. Однако по мере приближения к условному событию вариантов становится все меньше и меньше и так до тех пор, пока не останется всего лишь два. Либо - да, либо - нет. Два! Из огромного количества - всего лишь два варианта. Странно и несправедливо на первый взгляд. Но только на первый. Потому, как в действительности, бесчисленное количество предложенных вариантов можно привести к одному знаменателю. Словно ты отбрасываешь нули. Добровольное заблуждение или чей-то обман? Право выбора! Тебя намеренно вводят в заблуждение, предоставляя ложное право выбора, а его - нет. Что же это за выбор - либо "да", либо "нет"? Воздержаться? Найти третий вариант и ничего не предпринимать вообще? Некоторые именно таким образом и поступают - ждут. Однако заметим, что выбор приходится делать каждый день, а то и час - как сложатся обстоятельства. Разумный человек спать не умеет - не дано ему. Сон - обыкновенная отсрочка... набраться сил, отдохнуть - полная ерунда! Достаточно десяти минут, чтобы восстановить свой потенциал. Думается мне, здесь что-то иное - тонкая грань, если желаешь, граница перехода и другой мир. Обрати внимание - каждую ночь! Сколько времени человечество проводит во сне? Полжизни! Из всех драгоценных часов, где каждая минута на вес золота, такая непозволительная роскошь! Подходил я к данной проблеме и с точки зрения происхождения человечества. Венец творения, слышал, поди, столь высокопарную фразу? А сколько в нем - этом венце творения - изъянов? Получается, далеко не каждый может претендовать на почетную роль. Избранные? А где критерии совершенства? Кто их определил? Тех же святых назначают по их делам, поступкам и мыслям. Но кто назначает? Люди, которые от них прежде отказались. Они над ними глумились, оскорбляли и издевались. А в завершение предали страшной и мучительной смерти. Венец творения! Я бы согласился, если речь шла о биологической форме развития. Клеткам необходимо развитие - от простого к сложного, как в школе учили. Остальное доказать следует, а доказательства отсутствуют, а те, что имеются, больно робкие и часто непоследовательные. Получается, и здесь выбор - верить или не верить. Одним словом - тайна, покрытая либо невежеством, либо заблуждением. Как ты докажешь, что твое мироощущение единственно верное? Какие нужны объективные доказательства, если ты уникальный и неповторимый. Нет, не было и никогда не будет! Только вдумайся! Никогда не будет второй Ольги Васильевны - агронома-овощевода и Николаева никогда больше не будет.
   - Меня точно не будет, - согласился Иван Иванович, - устал я от самого себя.
   - Видишь! И меня не будет! А кто останется?
   Иван Иванович замер - действительно, а кто тогда останется? Иннокентий Константинович напротив продолжал безудержно ходить, сверкая воспаленными глазами.
   - Не переживай! Останется мысль.
  
  
  
  
   Государева миссия. Кто есть Герберштейн?
  
  
  
   Илья Петрович крякнул, или крякнуло его нутро? Знак подало, мол, хватит, любезный, в меня пироги забрасывать. Но уж больно хороши - так бы и ел. А тут Федор летит - рожа красная, возбужденная - точно дурень.
   - Ипполит Иванович! Ипполит Иванович! Кульер к вам!
   - Какой еще курьер? - едва не подавился князь. Однако тотчас поднялся - бороду разгладил, руки о портки вытер - так, что говорится, на всякий случай.
   Заходит военный - и впрямь курьер. На Ипполита Ивановича глядит, словно, знает, что он и есть Разумовский. На Илью Петровича тоже глянул, но все же не столь пристально.
   - Грамота вам, - сообщает и достает царский свиток. Печать там сургучом справленная - Разумовский едва не задохнулся от волнения. Царский курьер! Вот это да! Мысли разные, а пироги в животе колом стали - князь совсем ни к месту икнул. А курьер чихнул - пыль дорожная наконец его достала, вдогонку с ним бежала, и только сейчас догнала.
   - Грамота, - говорит Ипполит Иванович и не решается взять в руки свиток - совсем от страха одурел.
   - Мне бы овса для лошадей, - подсказывает военный, - миссию исполнить требуется, а у вас тут ни черта не разберешь - ни дорог, ни знаков.
   - Федор, - пришел в себя князь, - овса лошадям, а господина есаула накормить, а может, того, может, в баньку?
   - Миссия.
   - Ах, да! Миссия! Тогда накормить и товарищей его накормить. А овса свежего!
   Федор собрался было открыть рот - мол, позволь, батюшка, откуда ему свежему взяться? Однако князь так глянул на холопа, что тот в миг сообразил.
   Грамота произвела на Ипполита Ивановича впечатление сильное, и на Илью Петровича произвела - оба молчали, словно в рот воды набрали.
   - Вот оно,- начал Разумовский, не представляя с какой стороны приступить к делу. Грамота от царя, стало быть, задержки непозволительны, тут ее и вскрыть полагается, а уж затем прочитать. А как ее вскрыть, коли Ипполит Иванович прежде не имел опыта? Бросился бледный вон из горницы, а когда вернулся - не узнать. Кафтан на нем парадный, сапоги новые, неодеванные, шаровары атласные - вылитый жених. Илья Петрович оценил поступок князя по достоинству - стоит истуканом, присесть боится - все же царская бумага. Разумовский воротник тем временем застегивает, чтобы по всей форме, а уж опосля печать - бац и надломил. Иначе никак невозможно, только чтобы сломать. Читает. От волнения взопрел естественно - обращается к нему лично государь император. Читать - читает, но в толк не может взять. Прыгают перед глазами буквы и строгие такие! Каждая глядит на князя столь грозно, что Разумовский вмиг читать разучился. Эка незадача!
   - Уважь,- говорит Ипполит Иванович приятелю, - донеси до меня царскую волю, а я - не могу, разволновался, - и вытер мокрое лицо.
   Илья Петрович вздрогнул. Честь ему оказана. Горло прочистил, чтобы, ни дай бог, не взять фальшивую ноту. По примеру князя сюртук поправил и принялся читать.
   В первых строках послания перечислялись титулы и прочие регалии государя нашего, императора - какого он рода-племени, какие земли и княжества находятся под его славным управлением и много иных достойных сведений. Во вторых строках речь пошла о сути дела. А дело заключалось в том, что вскорости через земли князя Разумовского должен проследовать иноземный кортеж с дипломатической миссией. Главный в нем некий господин по фамилии...с фамилией Илья Петрович справился с третьего раза, в чем, ничего удивительного. Фамилия была иноземная. Герберштейн. Вот такая непростая фамилия. А звали господина Герберштейна еще более непонятно - Сигизмундом. В целом получалось - Сигизмунд Герберштейн. Так вот, сей господин со сложной и непонятной фамилией был послан в Москву никем иным как германским императором для ведения переговоров. Каких - тайна. Не нашего с вами ума. Все что требовалось от князя Разумовского - встретить иноземных посланников, сопроводить по своей территории и передать в другие руки, абы избежать случайностей, каких в наших землях предостаточно.
  Миссия государева, полномочия неограниченные, срок не указан, вероятно, будет на сей счет отдельная депеша.
   - Вот как, - выдохнул Ипполит Иванович. - Миссия! Вроде как дипломатию нам предстоит вести? Илья Петрович, выручай. Мне одному явно не справиться, я и языка германского не знаю. Может, они знают? Как же мы будем друг дружку понимать? А кто он такой - этот Герберштейн?
   Илье Петровичу проще было на луну слетать, нежели ответить на заданный вопрос. А бог его знает! Посол он, этот Герберштейн. А дипломатия что нынче, что прежде - разницы никакой. Один правитель думает, как другого надуть - либо хитростью, либо посулами, где на кону единственный вопрос - территориальный. Руси, как таковой на момент описываемых событий не было. Было княжество Московское, медленно возрождающееся после многовековой борьбы с татарской Ордой. Татары все еще не могли угомониться - порой появлялись как призраки среди ясного дня, грабили и разоряли. Однако их набеги не были столь угрожающими. Опасность нынче исходила с запада - от литовских соседей. Там зрел заговор, там сидела угроза, а вместе с ней старый, но еще крепкий литовский король. Его так и звали - Старый. Хитрая бестия, готовый взять к себе в союзники хоть самого дьявола, лишь бы справиться с московитами. Что именно заставило германского императора Максимилиана выступит посредником и замирить враждующие стороны - неизвестно и по сей день. А уж тогда - тем более. Однако попытка не пытка, да и сведений о таинственной и неизвестной стране, раскинувшей свои земли на тысячи верст, не имелось никаких. Их не было, а все контакты носили военный характер.
   - Не нашего ума дело - кто этот Герберштейн, - отвечал Илья Петрович. - Наше дело... - и глянул в послание, - сопроводить должным образом, дорогу указать и от разбойников оградить. Ватаги по лесам шастают, безобразничают и свои доморощенные, и прочие без рода и племени - басурмане разные. И те, и другие опасные - горло перережут и глазом не моргнут. Им плевать, Герберштейн он или Сигизмунд.
   Верно говорит Илья Петрович, мысленно согласился князь. Если не разбойники, так медведь сожрет или вепрь лесной. Со двора без топора не выйдешь, а лучше с пищалью, дробовиком надежным и дружиной отважной.
   - Не сказано, когда ждать послов, - заметил Ипполит Иванович, - оглянуться не успеешь, и лето закончится. Не настолько они глупы, чтобы зимой ехать. Зимой никак невозможно - жрать нечего. Чем я лошадей кормить буду? Овсом? Или зерном? А ехать куда? Сопроводи - легко сказать. А коли замерзнут? Кто в ответе будет? Ипполит Иванович?
   Вот такая дума свалилась на беднягу. Жил себе и не тужил, а тут - миссия! И непростая, а деликатная, государева значения - секретная.
   - Не переживай, - поддерживает Илья Петрович, - встретим, как полагается. Я тебе своих людей дам. И провизии дам - чая индейского мешок. Чтобы знали иноземцы, что и мы не лыком шиты. Пущай едут - примем. Баню натопим, девок позовем - пускай поют и хороводы водят. Герберштейн он тоже человек. Ему зараз все в интерес будет - края-то новые. Это для нас привычно, а для Герберштейна - в диковинку.
   На сем и простились. Илья Петрович, как уже было сказано, обещал поддержку, видно, и ему интересно поглядеть на иноземцев, коих он прежде никогда не встречал.
   Потянулись дни - вроде, привычные, а вместе с тем какие-то хлопотные и даже суетливые. Предстояло многое предусмотреть и учесть. А как ты все предусмотришь, когда не знаешь, куда следует обратить внимание? Ипполит Иванович первый день провел за тем занятием, что составлял график неотложный дел. Вызвал Козьму и посвятил его в суть царского распоряжения. Козьма Митрофанович предложил для профилактики изловить каких-нибудь разбойников и повесить их вдоль дороги -можно, ногами к верху.
   - А к верху к чему? - не понял Ипполит Иванович
   - В Европах ногами к верху не вешают, - заявил опричник.
   - А ты что - в Европах был? - с иронией поинтересовался Разумовский.
   - Можно как обычно повесить, - дал обратный ход Козьма Митрофанович.
   - В указе про мертвяком не сказано, - возразил князь.
   - Тогда выдать дружине новые шаровары, - не сдавался Козьма.
   - А ежели они зимой приедут? Жопогрейки новые выдать? Я тебя по делу звал - головой думай, а не задницей! Дам я тебе новые шаровары, но только тебе одному и только на время визита.
   - Переправа нужна, - послушав совета думать головой, тут же изрек Козьма, - как они через ручей поедут, коли там по пояс будет?
   - Какая еще переправа? Ежели ее никогда там отродясь не бывало.
   - Нарубить деревьев, вот и переправа - мостки сделать.
   - Зимой в мостках надобности нет. По льду перейдут.
   - А летом? - не сдавался Козьма Митрофанович, - потонут или вымокнут, а зимой лед провалятся... я как-то едва не провалился.
   - В объезд пустим. Откуда им знать, что есть другая дорога? Едут себе и едут - кобыла везет. Не они же на себе лошадей несут!
   - Так оно так, а ежели с ними еще какой проводник будет, с местностью знакомый? - задал вполне логичный вопрос Козьма Митрофанович, - скажет, имеется тут дорога через ручей.
   Пришлось строить мостки - отрывать мужиков от прочих занятий. Принимать ездил лично Ипполит Иванович - остался доволен. Справно потрудились мужики, ответственно. Прогнали пару телег с тем же лесом - выдержали мостки и не скрипнули. Настроение, правда, вскоре испортил один из мастеровых, сказав, что бобры, которых здесь водилось невидимо, обязательно мостки пожрут. Выставили круглосуточный караул - распорядился Козьма. Дали одну пищаль и две пули. Приезжал Илья Петрович. Долго ходил вдоль берега и о чем-то думал. О чем - не сказал. Сел в повозку и отбыл восвояси.
  На третью неделю Козьма Митрофанович изловил каких-то подозрительных личностей, которых и предлагал повесить. Едва отговорили - дали каждому по десять кнутов и отпустили с миром. Через два дня мостки сгорели. Оказалось, что пули не летают. Кузьма Митрофанович произвел эксперимент - действительно, не летают. Караульных тем не менее высекли и учинили допрос. Ипполит Иванович негодовал, вновь появилась отрыжка, и пропал сон. Неделю строили новые мостки, а когда работу закончили, ручей и вовсе обмелел. Приезжал Илья Петрович. На сей раз он признался, что ожидал подобного исхода - мельница у него встала. По этому поводу они едва не поссорились с Ипполитом Ивановичем и три дня не разговаривали. На четвертый Илья Петрович прибыл и сообщил, что узнал, кто такой Сигизмунд Герберштейн. Оказалось, посол со стажем. Учился в Вене, участвовал в баталиях, имеет титул рыцаря почетного легиона, член придворного совета, одним словом - умница.
   - Нельзя нам в грязь лицом ударить, - наставлял Илья Петрович, - Герберштейн этот ошивался в послах, почитай, всех европейских дворов. Он и языками иноземными владеет, и дипломатией тайной. Раскусить нам его нужно. А как - вопрос.
   - Никого я кусать не собираюсь, - отвечал ему Ипполит Иванович, - в грамоте на сей счет ничего не сказано. И про мостки ничего не сказано. Сказано - сопроводить и живым из рук в руки передать. Еще не приехал, а я уже похудел, по ночам дурно сплю - волнуюсь. А коли этот Герберштейн ехать откажется? Или вовсе помрет? Его еще никто и в глаза не видал, а расходы мои с каждым днем растут.
   Не пришелся по душе Ипполиту Ивановичу Герберштейн - хлопот много, однако - указ, куда от него денешься? Губу закуси и дело справляй. Аккурат на Спас - еще одна новость и тоже дипломатичного характера. Заехал к Илье Петровичу родственник. Кем он ему приходился, не важно, важно другое. Апполинарий - так звали родственника - следовал с оказией в Испанию, и по дороге наведал Илью Петровича. Слово за слово, вспомнили Герберштейна, оказывается, Апполинарий, можно сказать, с ним знаком - приходилось встречаться. Послали за Ипполитом Ивановичем. Тот прибыл, присоединился к товарищам -Аполинарию пришлось свой рассказ повторить уже для Разумовского, что он и сделал.
   Европа, говорит Апполинарий, видит в нас оплот, некий форпост для защиты от турецкого паши. Вместо того, чтобы между собой разбираться и козни затевать, европейским странам следует в срочном порядке объединяться. Коли будет война между Литвой и Москвой, турки выждут момент и непременно отправятся в поход на Балканы. И остановить их будет некому...
   Ипполит Иванович, как, впрочем, и его сосед, в политике разбирался плохо - совсем не разбирался. Он и представления не имел, где находятся Балканы. Мир у Разумовского был поделен на "наших" и "супостатов", к которым иногда примыкали временные союзники, внушающие столько же доверия, сколько и "супостаты".
   - Максимилиан, - продолжал меж тем Апполинарий, - славянам зла не желает. И если приходится ему выбирать, то выбирает он в нашу пользу. Литва Максимилиану не ближе и не родней, ему нужен мощный кулак, чтобы турецкий паша трижды подумал.
   Кто такой Максимилиан, Илья Петрович знал, поэтому и шепнул Ипполиту Ивановичу, чтобы и тот был в курсе дел. Оказывается, германский император, и никто иной как хозяин господина Герберштейна. Вот тут-то и стала складываться в голове у Ипполита Ивановича мозаика международных отношений. А что, если Герберштейн как раз и едет провести переговоры на предмет замирения с Литвой? Чего ему иначе переться в даль несусветную? Апполинарий, напротив, о секретных переговорах ничего не знал и, желая проявить эрудицию, рассказал много занимательного - того, чего в разговорах и на посиделках не услышишь. Оказывается, в Европе уже давно стало столь тесно, что едва ли не каждый год снаряжаются морские и прочие экспедиции. Цель экспедиций проста - открытие новых земель. Тот, кто первым откроет, тот в будущем и будет править миром. Апполинарий и в самом деле отличался удивительной эрудицией - чего только он не знал. Казалось, для него не существует вопроса, которого он не готов был обсудить. И королей многих он прекрасно знал, как и императоров, полководцев и мореплавателей. Знал он по памяти, где находится любая страна - только спроси. Удивительные познания! И манерой себя держать поразил не меньше - все у него запросто. Ехать за три девять земель для него в охотку. Иноземцы, говорит, нас за варваров считают, если кто и отважится, так только купцы. Они пуще всего мороза нашего боятся, а уж какие небылицы о нас складывают!
   Ипполит Иванович едва не удержался, чтобы не ляпнуть о секретной миссии, и той роли, которая ему с Ильей Петровичем отведена - больно ему хотелось произвести впечатление. Не ляпнул, а чтобы язык был делом занят, взял со стола ватрушку и продолжал слушать Аполинария, тот уже рассказывал о буйствах природы и прочих катаклизмах.
   - Трясет, - говорил Апполинарий, - земля из-под ног уходит. Устоять нет сил.
   - А чего ее трясет? - уточнил Илья Петрович.
   - Земля у них еще не остыла, зимы нет, смех, а не зима, и снега, чтобы как у нас, не увидишь. И саней они не знают. Спрашивается, кто из нас - варвары?
   Апполинарий, довольный собой, смеялся, изредка поглядывая на приятелей - повезло малому - весь мир посмотрел. Спросить, по какому делу направляется Апполинарий в далекую страну, Ипполит Иванович не решился. Коли нужно, сам скажет, а не скажет - причина имеется.
   Подробности разговора Разумовский обсудил с Ильей Петровичем после отъезда родственника. Ум - хорошо, а два - лучше. Детали вспомнили, иные подробности, и решили, что так оно и есть - едет Герберштейн замирить славян с литовцами. А еще решили, что вскорости непременно будет война - либо с турками, либо с литовцами, либо с теми и другими. Да и давно не было войны. Мелкие конфликты, конечно, случались, но чтобы как прежде - рать на рать - и не вспомнить.
   Очередную депешу доставили, как всегда, неожиданно. Разумовский и думать забыл - лежал на печи и грел косточки. За окном снег, а впереди длинная и холодная зима. С некоторых пор Ипполит Иванович зиму стал не любить, и не по причине холода. В избе у него тепло, а на печи жарко. Не хватало света, физически не хватало, и если бы не белый снег, который в ясный и солнечный день больно бил по глазам, в пору завыть волком. Серые разбойники обступили со всех сторон, потеряли стыд и уважение - по ночам выли так, что и у людей выворачивало нутро. Ходили гонять - бесполезно, да и опасно. Зверь оголодал, сказывали, сам себя жрет, а пулять в ночь накладно - пулю в снегу искать еще сложней, нежели в траве.
   Так вот, лежит Ипполит Иванович на печи. Как и полагается, разморило его слегка и в сон бросило. День короток - не успел подняться, сумерки крадутся,... хотя они летом крадутся, а зимой зевнул, и мгла кромешная. Свечей не напасешься. Распорядился экономию соблюдать и лучины без толку не жечь. Лежит и чувствует, как к дому приближается чужой. Встал, глянул в окно - тьма, а он чувствует. И верно, Федька в сенях гремит - на кого-то ругается. А там и в ворота стучат. Псы зашлись - не угомонить. Пока ловили и на привязь зажали, Ипполит Иванович успел кафтан набросить и рожу в кадушке ополоснуть.
   Заходят трое. Мрачные, усталые, все в инее. Готов? А он, получается, не готов. Полгода готовился и на тебе - не готов! И как ты примешь целый караван? Двора не хватит, только чтобы лошадей разместить. А людей? И не простолюдинов, а, почитай, императорского двора посланников.
   - К утру прибудут, - сообщил один из курьеров, - коли погода как нынче - задержатся. Дробовики у тебя есть? Порох и пули мы привезли, а вот самострелов и пищалей лишних нет. Пострелять нужно твоих волков - едва не пожрали. Всю дорогу за нами бежали, и как вы живете?
   - А вот так и живем, - сокрушался Ипполит Иванович, выказывая любезность прибывшим курьерам, - по утру из избы еще выходим с опаской, а вечор выходить смертоубийство - загрызут.
   - На встречу каравану пойдем, - делился планами курьер, - а по пути постреляем, гвардия-то твоя где?
   - По избам сидит гвардия, приказа ждет, истомились все, заждались, а вас нет и нет. Да и кто ночью осмелится? Ночью и самый, что ни на есть скверный разбойник не осмелится. Волку разницы известно никакой - добрый ты человек, али последний разбойник и злодей.
   - Балуют? - уточнил прибывший.
   - Случается. Пятого дня купцов ограбили.
   - Наших?
   - Наших, батюшка, наших. Побили всех смертным боем, никого не пощадили, изверги.
   - А чего не отписал? Упредить полагается.
   - Как же! Отписал. А что до расследования, так какое там расследование. Снег кровавый и тот зверье вылизало.
   - Ладно, не по нашей части, но коли завтра кто встретится, пулять будем, не спросившись. Миссия, как ты слыхал, секретная. Гвардейцев своих собирай, пули и порох в мешке - сам раздашь, казенные они. И вели, чтобы нос свой, куда не требуется, не совали. А зараз покажи, куда гостей определил, в какие условия. Караул выставить обязательно и натопить от души. Пущай жарко будет, нежели свежо.
   Начались приготовления. Разумовский ходил с приезжим курьером и показывал свои хоромы, окидывая привычное жилье свежим взглядом. Посыпались команды - где, кого и как полагается разместить. Засуетилась челядь - понесли перины, подушки и прочий скарб, которого неожиданным образом не хватало. И свечей не хватало, и зеркал, ночных горшков и тех не хватало. Ипполит Иванович пожертвовал своей личной ночной вазой, прикидывая в уме, как он будет справлять нужду. В последний момент оказалось, напрасно беспокоился - у Сигизмунда имелся походный горшок. Послали за Козьмой Митрофановичем с наказом поднимать гвардию. Угомонились под утро, когда и времени на сон не осталось.
   И все-таки хороша на Руси зима! Пускай студено, пускай слезятся на ветру глаза, все одно - хорошо. Именно так подумал Ипполит Иванович, залезая на кобылу, которая мелко дрожала - либо ли от волнения, либо от предстоящей дороги и возможности размяться. Прибыл Илья Петрович со своими ребятами и тремя пищалями. Он и саблю нацепил, но почему-то с правой стороны. Картина в целом выглядела впечатляющей и даже несколько угрожающей. Простой народ, что высыпал поглазеть, вероятно, так и решил. Подумал, что князь отправился ловить разбойников - тех, что ограбили купцов.
  
  
  
  
  
   Гутен морген! Гутен таг! Забавы по-немецки и по-русски.
   Тучи сгущаются - внеочередное заседание комиссии.
  
  
   Ипполит Иванович вздрогнул и поморщился, а затем неожиданно для себя чихнул, зная, что чихнуть придется еще дважды. Выглянуло солнце - хороший знак. Покосился налево, направо - вроде, все предусмотрели. По правую руку стоит Кузьма Митрофанович и тоже смотрит вдаль, смотрит туда, куда и все остальные. Недолго осталось - минуты три. Проплыл мимо локомотив, мелькнул в окне машинист в нарядной рубахе. Один, второй, третий поползли вагоны, а в них словно почетный караул - женщины с флажками. Кто - кого встречает? Непонятно. Грянул оркестр, Разуховский улыбнулся и снял шляпу. Ну, а теперь - пора. Идет, не спеша, передвигая ногами, и улыбается. За ним клином остальные встречающие и тоже улыбаются. Улыбаются все - тетка в киоске и та, дура, зубы скалит. А иначе нельзя - международная встреча. Партийные коллеги прибывают из-за рубежа, из братской Германской Демократической республики - сокращенно - ГДР. Ответственность, как никак, и доверие. Кузьма Митрофанович головой мотнул - понесли хлеб с солью. Две девчушки в народных сарафанах. Красивые. Одна блондинка, а вторая брюнетка. С тушью, правда, немного перестарались - глазища намазали - за версту видать. Ну да ладно, и так всем понятно, артистки они, из ансамбля песни и пляски. Вечером покажут свое мастерство - от души повизжат да ногами потопают. У них там, в ГДР подобного не увидишь - экзотика. А вот и германский коллега. Ипполит Иванович проявил инициативу и первым бросился целоваться. Как и полагается, по-партийному. Это когда три раза прижимаешься к чужой щеке и вовсе не целуешься, а делаешь для общественности вид, и для прессы, чтобы на утро в газете на себя полюбоваться и супруге показать, как ты тискаешь в объятиях незнакомого мужика. Затем разговор - как доехали? какие впечатления и прочая ни к чему не обязывающая ерунда. Говорить-то о чем-то надо? Вот он и говорит, а германский коллега слушает и что-то по-своему, по-германски лопочет. Захотелось ему в регионы, опыт перенять, либо напротив, опытом поделиться. По предприятиям повезут, покажут, какими ударными темпами мы возводим социализм - есть чему поучиться. Но главный упор, конечно, на идеологию, в ней секрет успеха, а секретов у нас для товарищей нет. Собрание проведем и не одно - в узком составе, в расширенном, торжественное, с привлечением передовой общественности, в галстуках и без - опыт-то богатый, есть чему поучиться. Культуру покажем, у нас с ней никогда проблем не было - кругом одни очаги культуры, поди, на каждом предприятии имеются. Любят люди в свободное от семьи и досуга время приобщиться, песню спеть, сплясать или вместе собраться и провести, скажем, шахматный турнир - затрат никаких, копейки.
   Коллега германский впечатлен. Еще бы! Народу встречать нагнали - ступить некуда. И все с флагами, плакатами - неделю готовились, а может, и две. Вот и Ипполит Иванович теперь знает, как по-немецки будет дружба. Сейчас вспомнит. Freundschaft - вот как! Тут и переводчик не требуется - увесили весь проспект. Хочешь, не хочешь, а дружить придется - никуда не денешься. Интернационализм, как говорится, полный и окончательный.
   Отвезли гостей, как и полагается, в гостиницу - лучшие номера, горячая и холодная вода, отдельный санузел, на каждого рулон туалетной бумаги - живи в удовольствие. Трехразовое питание тут же, и идти никуда не нужно - за угол свернул, и ты в ресторане. А ресторан какой! Персонал в белых фартуках - Гутен морген! Гутен таг! Через одного немецким владеют. Пиво трех сортов. Сок клюквенный в неограниченном количестве, мороженое местного производства, солянка походная, свиные отбивные и настоящий кофе - из Бразилии. Как он здесь оказался -ума не приложить. Это же десятки тысяч километров! - Горячий! Желаешь повторить? Никаких проблем - чайник берешь и наливаешь, сколько душа пожелает.
  
   Сигизмунд Герберштейн оказался вовсе не тем, кем ожидал его увидеть Ипполит Иванович. Представили Разумовского, как и полагается, с указанием титула и прочих заслуг, каких за князем водилось достаточно. И говорил барон по-русски справно, а что с акцентом, греха никакого, он же иностранец. Ты, поди, выучи германский, чтобы вот так, без толмача общаться. И если прочие иноземцы носа из повозок не показывали, кутаясь в шубы, то Герберштейн изволил путешествовать верхом. Шли в след, проложенный для господ на тракте особым образом - протащили бревно, указывая, куда полагается ступать. Ипполит Иванович с непривычки вначале устал и надышался морозным воздухом, не успевая смахивать слезу. А затем втянулся, да и негоже перед иностранцами выказывать свою слабость. Это им, может быть, тяжело, а ему никак нельзя. Из отряда Козьмы Митрофановича рукой махнули, привлекая внимание, мол, глядите туда. Волки, догадался Разумовский, эка, невидаль. Догнать - не догонишь, хитрая бестия, да и к чему на перегонки со зверем понапрасну тягаться? Стрельнуть полагается, выпустить казенный заряд на потеху. А зверь хитер, встал там, где его не достать. И серому разбойнику любопытно - чего это людей столько собралось?
   - Волки? - возбудился Герберштейн.
   - Волки, - кивают головой наши, - пулей не достать, и по снегу догнать невозможно. Если загодя облаву учинить и хитростью изловить. Смышленый зверь и отважный. Эка, сколько нас. И не боится, соображает, не достать нам его.
   - Так уж и не достать? - хорохорится Герберштейн и знак подает, чтобы ему из повозки мушкет принесли.
   Караван встал. Наши только головой качают да в бороду усмехаются. Горячий, их сиятельство. Достать решил. Далековато будет. А барон с лошади уже соскочил и мушкет настраивает - стремянку ему держат, чтоб сподручней пулять. Седой дымок окрасил воздух, дернулись в испуге лошади, звонко засмеялся посланник.
   - Попал! - крикнул кто-то. - Как есть попал!
   Ипполит Иванович глазам своим не верит - выходит, и в самом деле попал барон? Но это же невозможно! Не летает пуля столь далеко! Герберштейн смеется, обводя торжественным, насмешливым взглядом и своих, и чужих. Вот так, мол, надо, и мушкет в повозку швырнул.
   - Видал? - спрашивает Козьму Митрофановича князь, - чудеса, да и только. Кому скажи - не поверят.
   Козьма набычился, бороденку покусал и бросил ответный взгляд, от которого у Ипполита Ивановича едва шапка с головы не слетела. Слетела варежка, упала в рыхлый снег - Козьма Митрофанович пустил своего рысака в галоп. С места пустил, никто и не понял - а к чему? Ипполит Иванович глазами завращал и Герберштейну кивнул, проводив стремительно удаляющегося всадника, мол, забава, любезный, только начинается. Гляди, барон, что далее последует. Гикнули гвардейцы, сообразив в чем дело - засвистели наперебой соловьями, предвкушая новое, еще более красочное представление, какое именно - иностранцам непонятное.
   - Не посрами, Козьма, - шептал Ипполит Иванович, превратившись в одно сладостное ожидание. Он и о Герберштейне забыл, не заметив, как быстро угас интерес к еще недавнему герою.
   - Ату его! Ату, батюшка наш, славный Козьма Митрофанович! - кричали гвардейцы, впрочем, мало веря в успех задуманного предприятия. Верил ли Козьма? А бог его знает. Пропал он для себя, растворился в стремительной погоне, где на кону - нет, не удаль молодецкая и безрассудство русское. - На кону был авторитет отечества.
   - Чудеса? - неслось в голове опричника сказанное князем слово удивления. - Будут вам чудеса! Во имя отца и сына и святого духа!
   Если и был в тот день герой на тракте, запорошенном снегом и ледяной стужей, так это был невыразительный и кривоногий, рыжебородый Козьма Митрофанович - гвардеец и опричник, удалой наездник и смельчак, не только ответивший на брошенный иностранцем вызов. Спектакль учинил невиданный. Представление великое - бросил вскорости к ногам изумленного барона живого волка, спутанного и придушенного обыкновенным кнутом. Ипполит Иванович прослезился, не от ветра - от чувств. Шаровар, он, видите ли, скупердяй, пожалел! А он - Козьма наш - отчизну спас! Какая Турция? Какая Литва? Да с такими хлопцами никакой враг не страшен. Герберштейн поступок и геройство оценил по достоинству, уважил Козьму под звонкий свист и одобрение товарищей - вручил мушкет расписной. А что ему еще оставалось? Они же дипломат! И проигрывать нужно с умом, чтобы завтра вверх взять - стратегия. Славно позабавились - есть что вспомнить. И путь скоротали, добрались до имения Ипполита Матвеевича в превосходном настроении. А волка - серого разбойника - по такому славному случаю отпустили, чтобы и он рассказал своим братьям невероятную историю - как был взят в плен и чудом избежал гибели. Разумовский успокоился, исчезла нервозность, и в осанке вновь появилась прежняя уверенность. А каким сюрпризом оказалась для иноземцев гостиная с многочисленным зверьем! После столь отважного поступка Козьмы Митрофановича князь получил полный карт-бланш - никому в голову не пришла мысль подвергнуть сомнению отвагу и храбрость уже самого Ипполита Ивановича. Илья Петрович и тот, вероятно, поверил в невероятные истории, сказанные в бытность свою. Непогода бросилась за путешественниками в конце пути. Снег и пурга - скверные попутчики, а рисковать жизнью уважаемого вельможи никто не решился. Предстояло переждать непогоду, а это день, если не два - время принять гостей, поговорить, мнениями обменяться.
   Несмотря на титулы и высокое положение при дворе, барон оказался довольно прост и в обращении и в привычках. Дальние переходы, похоже, Герберштейна тоже мало волновали. Вот только от мороза он страдал, как всякий европеец - суровый климат Руси давал о себе знать. Подштанников и прочего нательного белья слуги устали снимать. Молоко с медом пил пока в бадье с горячей водой сидел и отмокал. Ипполит Иванович не торопил, принимал доклады челяди и указания давал - гостей прибыло много, явно больше, чем рассчитывал. Вечереть сели за полночь. Компания подобралась разношерстная, одних только иностранцев, почитай, человек с десяток будет. Наших, сопровождающих, да иных, вроде Ильи Петровича и героя нынешнего - Козьмы Митрофановича. Куда без него? Шумно, тесно и... жарко. Натопили, как сказано было - хоть в исподнем ходи. Дров пожгли уйму - что на неделю хватало, а тут зараз, за один день. А свечей? Кабы не свечи, Ипполит Иванович чувствовал бы себя гораздо веселей, а тут... свечи же денег стоят. Одним словом, убыток в хозяйстве. Не мог летом приехать, сокрушался Разумовский, весь запас бросил. Какая тут, к лешему, экономия? Согревала лишь надежда, что компенсацию выпишут или иное вознаграждение. Ежели, конечно, не забудут. У нас же как? Прими, накорми и обогрей, и за все это - спасибо. А куда это "спасибо"? В карман не засунешь, на стол не поставишь. А харчи - отдельный разговор. Достали и выставили все, что можно достать - тут Ипполит Иванович не жалел. Земля русская щедротами помнится, пущай знают - в достатке имеются разносолы всякие, будь то рыба, или мясо, а прочего отварного, заливного, тушенного и запеченного, сдобренного талантом и стараниями кудесников и кулинаров не счесть. А миски, что тазики банные - самому можно залезть. Вместительны больно. Илья Петрович только руками развел - слов нет от щедрот хозяина. Хотел, было, что-то про пост сказать, однако как глянул на поросенка жаренного - тот по центру лежал - тут все напрочь и забыл.
   Сигизмунд наконец вышел. Прихорошился. Камзол на нем знатный, расписной, сапожки легкие - носом водит. Народ с ноги на ногу переступает - команду ждет, но не скрывает, давно истомился. Дорога дальняя, мороз и ветер, а тут сюрприз - праздник живота. Ипполит Иванович в рубахе атласной, перехваченной кушаком, гостям поклонился и жестом показывает, мол, прошу всех за стол - выпить, закусить, а там видно будет. Герберштейн в ответ кивает, сапожками своими сучит - предложение принимает с великим удовольствием. Да и кто у нас поесть не любит? А у них - кто? Речь для Разумовского загодя составили - писарь Селифан неделю сочинял, чтобы красочно, с умом, чтобы не в грязь лицом. Встал и забыл - с кем не бывает. Мыслей много, а слов нет. Поэтому и читал, готовился. Толмачу кивнул, мол, давай, на германский язык переводи для барона. А Сигизмунд и без того соображает - лицо сделал серьезное, хотя один глаз продолжает самостоятельно блуждать, подыскивает, чего бы еще в миску отхватить - либо гуся, либо рыбки заливной.
   Сказал Ипполит Иванович достойно, что нужно отметил, чего не нужно пропустил. Шуткой прошелся - его поддержали, кто негромким смешком, а кто улыбкой, спрятанной в бороду, а затем, как и полагается, хозяин крынку одним залпом махнул, подсказывая, что и здесь он далеко не промах.
  
   Заседание комиссии вновь едва не перенесли - новость неслыханная. К тому же состав планировался расширенный - были приглашены члены многих подразделений, включая, правовое управление, транспортное, регистраторы и главное, был приглашен управляющий контроля, ну и, конечно, архивариусы с координаторами. Последние в большей степени и являлись инициаторами расширенной комиссии.
   Давненько, надо признать, не наблюдал уважаемый председатель едва ли не полный сбор. Отсутствовал лишь "виновник" торжества, его уже в который раз не смогли отыскать - серафим Ефлампий исчез. И на связь он не выходил, а многочисленные попытки разыскать его с помощью судебных приставов также не увенчались успехом. Детективная какая-то история получалась. Впрочем, некоторую информацию удалось собрать, в противном случае о чем говорить на комиссии? Какие решения принимать?
   Шума-то сколько, - иронизировал председатель, - ну подумаешь, исчез серафим. Загулял - с кем не бывает? А тут сразу экстренное собрание. Мудрее, однако, полагается быть.
   - Ваша честь, - обратился представитель Управления Права, отвечающий за сбор свидетельских показаний всех предварительных слушаний, - позвольте начать? Именно он предоставлял отсрочку смертным, как и выступал мировым судьей в мелких конфликтах. - Как вам известно, созданный Вселенским Духом серафим за номером сорок одна тысяча тридцать три, - при этих словах остальные члены комиссии активно принялись шуршать страницами, - за сравнительно непродолжительный период своей миссии нарушил не одно постановление, при этом, как нам кажется, намеренно. Архивариусы могут подтвердить
   - Подтверждаем, - согласились архивариусы.
   - Какого именно рода нарушения? - уточнил председатель.
   - В области эволюции смертных волевых созданий, ваша честь, на ранней стадии. Серафимы призваны, как это и было записано, в постановлении, способствовать развитию смертных. Невидимые для глаза, они обязаны понимать и разделять нечувственные эмоции и настроения человека, как и моральные и духовные трудности. Их любовь к смертным существам строго ограничена, никаких телесных и прочих, связанных с половой ориентацию чувств.
   - Вы мне собираетесь читать лекцию? - уточнил председатель, чем вызвал некоторое оживление присутствующих.
   - Ни в коем случае! Однако, смею заметить, что Ефлампий...
   - Кто?
   - Ефлампий, ваша честь. Это его позывной в обительских мирах, инструкций не запрещено. Так вот, Ефлампий позволил себе явно большие полномочия. Он и пиво пьет и за девушками ухаживает. Он, ваша честь, и долгов наплодил - денег занял и, похоже, не собирается возвращать.
   - И в чем дело? Давайте мы его и спросим, - логично рассудил председатель.
   - Невозможно.
   - Как это - невозможно?
   - Серафим за номером сорок одна тысяча тридцать три исчез.
   - Как? - переспросил председатель, - исчез? А позвольте мне вас спросить - куда он исчез? Я чего-то не понимаю.
   - В этом и заключается вопрос, - принялись объяснять председателю. - Согласно выданного предписания, ему предстояло работать в паре с одним из смертных в конкретно оговоренном временном пласте. Обычное, можно сказать рядовое, задание. Ефлампий сразу его нарушил - отправился без какой-либо санкции в прошлое, к своему прежнему объекту.
   - Подождите, подождите, как отправился? А что скажут транспортники?
   - Разбираемся, - прозвучал более чем скромный ответ.
   - Они разбираются! Что там у вас за балаган! Как он мог отправиться и тем более в прошлое? Что он там забыл? - разошелся председатель, вдруг осознав возможные последствия и впрямь странного поступка своего подчиненного.
   - На текущий момент ответить в полной мере затрудняемся, только одни предположения.
   - Какие еще нарушения?
   - Ваша честь, их множество...
   - И тем не менее?
   - Ефлампий вступил в контакт с тем, с кем вступать не рекомендуется - с личностями, отличающимися неустойчивым психическим состояниям. Именно по этой причине мы и потеряли его след - он пропал.
   - И где он находится сейчас? Хотя бы предположительно?
   - Предположительно - шестнадцатый век, в районе Смоленска, однако, он этим не ограничился. Мечется между прошлым и настоящим, проявляя некую неадекватность и вмешиваясь в посторонние дела, чем создает определенный хаос.
   - Хаоса у них и прежде хватало, - заметил председатель, - я говорю об Урантии. Ужасно непредсказуемая планета. Недаром у нас с ней столько хлопот. И восстание пошло откуда? Едва порядок стали восстанавливать. Думаете, это серьезно? Я имею ввиду Ефлампия? Причина должна быть. Что кадровики скажут?
   - Отменный послужной список. Никаких претензий или замечаний, готовился на повышение.
   - Происхождение?
   - Низшая категория ангелов, та же, что и у херувимов. Именно данное обстоятельство позволяет им успешно выполнять возложенные обязанности - быть ближе к человеческим созданиям. Воспитание и обучение прошел под руководством своих старших собратьев. Затем, как и полагается, стажировка в качестве наблюдателя в мирах с низким уровнем развития. А потом назначение в качестве попечителя... обычный трудовой стаж.
   - Может, связаться с преподавателями? Вдруг подскажут? Хотя как ты вспомнишь всех слушателей? Сколько их? Сотни миллионов. Личное дело - еще одна казенная запись - время поступления, какой курс прошел... не то это все, не то. А вдруг? Однако и теоретически подобную возможность трудно себе представить. Мир материи и мир духа в полной мере разделяет огромная пропасть и не только в становлении от простого смертного во плоти до промежуточного херувима и серафима. В целом происходит перемена личности, поэтому возврат невозможен. А что же тогда? Должна быть причина, обязательно должна.
   Уважаемый председатель рассуждал здраво и в верном направлении, однако и ему не дано было знать всех тонкостей и не только служения армии серафимов. Разобраться в чувствах эмпирических созданий - еще более сложная задача, как и понять стремление стать попечителями и служить на низких уровнях вселенной. Уважаемый председатель хотя и желал, но был не в состоянии разобраться в причине поступка серафима за номером сорок одна тысяча тридцать три... и почему столь странный позывной - Ефлампий?
   - Необходимо обратиться к регистраторам и поднять необходимые события, - принял решение председатель, - в архивах покопаться. Шестнадцатый век? Смоленск? Вот и ищите. И вот еще что... составьте мне подробную справку. Особое внимание обратить прошу Проектировщиков разума.
   На этом заседание комиссии закончилось, впервые без каких-либо результатов, что случалось крайне редко - вообще никогда не случалось.
  
  
  
   " Записки о Московитских делах Сигизмунда вольного барона".
  
  
   Что такое два дня? А два дня и две ночи? Для Ипполита Ивановича двое суток, которые он провел с бароном, явились неким откровением - окном в мир. Пурга за окном лютовала, бесилась словно ведьма - во двор не выйти. А если все же решился, обратной дороги можешь и не найти. Ветер с ног валит здоровенного мужика, снег не только в глаза лезет, слова сказать не дает - какое тут, к лешему, путешествие?
   Герберштейн качал головой и глядел в окно. А что там увидишь? Мглу белую? Сидели в горнице и пили кофий - угощал Сигизмунд. Ипполит Иванович вида, конечно, не показывал и пойло кислое глотал скорей из уважения к гостю - тот в очередной раз рассказывал удивительные истории. Оказывается - Разумовский верил с трудом - земля наша омывается со всех сторон морями-океанами. Самый большой назывался прежде Южным морем, однако господин Фернан Магеллан решил назвать его иначе - Тихим. Берега же Западной Европы омывают волны моря Мрака - сколько не плыви, конца и края не увидишь - одна вода. И правят там пираты - разбойники, что грабят всех подряд. Отчаянная публика, не признающая никаких авторитетов. Они и на фрегаты военные нападают, а что до торговых судов - сплошное разорение. И тем не менее, будущее за коммерцией, вот только корабелов толковых нынче не найти. Подались они все в разбойники, а с тех какой спрос? Морская держава, сказывал барон, вдвойне сильна. Ипполит Иванович молчал, и Илья Петрович тоже молчал - нечего сказать. Какие моря - океаны? Им бы на суше порядок навести. А коммерция - купцы сами придут, край-то наш богатый. Верно, соглашался барон, но может стать еще богаче, коли в союз вступить.
   Ага! - думает Ипполит Иванович, вот и проговорился Герберштейн. Стало быть, желает германский император дружбу заключить с Москвой, чтобы тылы себе обезопасить. Умно затеяно - чужими руками жар загребать.
   - А что Литва, - интересуется князь, - настолько она сильна, как о ней нынче говорят?
   - Войско литовское обучено, и командиры имеются грамотные, отважные, в баталиях испытанные. Однако и Литва уже устала, а тут другая угроза, какая, сами знаете. Торговать нынче нужно, а не воевать. Вот вы, Ипполит Иванович, чему предпочтение даете? Торговле или войне?
   Хитрый вопрос - сразу не ответишь. Для кого и война - мать родна, удачная компания для человека военного - карьера и признание. Да и как не воевать? Мира без войны не бывает, так уж повелось, не может род людской не воевать. Коли не война, так и не знали бы, кто за соседним лесом живет. И торговля хороша - купишь или обменяешь, достаток опять и для государства полезно. Хитрый вопрос.
   Герберштейн подошел к стене и ткнул тросточкой в морду вепря.
   - Висит он на стене, а его продать можно.
   - Как? Мертвого? - удивился князь.
   - За убитое чучело еще больше дадут, - заверил барон и назвал сумму, от которой Ипполит Иванович едва не поперхнулся - икота на него напала.
   - Сколько? - выдохнул он, - шутить изволите? Кому он мертвый нужен?
   Герберштейн смеется.
   - А если поторговаться, дадут вдвое.
   Разумовский на Илью Петровича глядит - как понимать? Шутит барон или всерьез говорит?
   - Я бы и купил, - решил окончательно добить беднягу Герберштейн. - Вот только места у меня нет. А купил бы, чтобы в три дорога продать уже своим, понимаете? Это и есть торговля.
   - И за сохатого дадут? - возбудился князь, - рога-то у него какие!
   - Пурга, - говорит барон, - холодно у вас, и волки кругом бегают. Опасаются купцы к вам ехать - непозволительно жизнью рисковать. К чему деньги, если погибнуть можно?
   - Мы их встретим и сопроводим - волосок с головы не упадет, - не унимался Ипполит Иванович. Ваше сиятельство, подскажите - пущай едут без опаски. Желают летом, пущай летом едут, а зимой желают, встретим. Хлопцы у меня бедовые, им мороз и волки ни по чем.
   - А что, - отвечал ему Герберштейн, - имеются ли в столице у вас близкие товарищи? Чтобы рекомендацию от вас предъявить и время скоротать? Думается, придется мне приглашения к царю ждать некоторое время. Политес. А сидеть взаперти, увы, не приучен, скучно, знаете ли, без друзей.
   - Как же! Найдем мы вам товарищей, - заверил Ипполит Иванович и глянул на Илью Петровича, мол, давай, сосед, выручай.
   - Можем предложить чудесную компанию! Аполинария, родственника моего по материнской линии. Чрезвычайно приятный господин, и в Европах бывать ему приходилось. С ним вам, барон, будет и в самом деле интересно, - сиял Илья Петрович, для которого наконец выпала своя минутка поучаствовать в разговоре. - Сдается, может, вам вдвойне будет как интересно. Апполинарий также по дипломатической линии пошел, вот только не в отъезде ли будет? А бумагу от нас мы вам справим - примет как родного брата.
   - Вот и чудесно! Погода только не позволяет в путь отправится. Как считаете -надолго?
   - Метель? А тут, ваше сиятельство, никто не знает, - перехватил инициативу Ипполит Иванович, - однако следует благоразумие проявить, нежели подвергнуть жизнь неоправданному риску. Опасно! Замерзнуть в такую пургу проще простого. Ждать требуется.
   - Скучно господа, - признался барон.
   - Скучно? Так сразу бы и сказали! Федька! - закричал Ипполит Иванович, - где этот прохвост? Зараз мы вам скучать не дадим, не позволим. Федька, - отдал распоряжение князь явившемуся холопу, - Ангела зови.
   - Как? - переспросил Герберштейн, - Ангела?
   Ипполит Иванович сиял от удовольствия.
   - Ангел. Самый настоящий живой Ангел, херувим, но только без крыльев. Не верите? И я не верил. Ребята мои по осени в лесу подобрали. Вроде скомороха, но умный какой! Видом неказистый - мимо пройдешь и не поймешь. Вы его, ваша сиятельство, поспрашивайте.
   - Занятно.
   - Еще как занятно! Он тут такого нагородил! Едва от смеха не померли.
   - А кто есть... скоморох? - поинтересовался барон.
   - Дурачок... песни поет и танцует.
   Привели Ангела - худенького мальчонку. Герберштейн поднялся со скамьи и несколько раз обошел вокруг. Что-то действительно в хрупкой фигуре было от ангела - может, небесного цвета глаза? Или русые и мягкие волосы? Сигизмунд едва удержался, чтобы не проверить - насколько они мягкие.
   - Ты кто? - спросил барон и сел напротив, продолжая внимательно рассматривать мальчонку.
   - Пыль небесная. А ты - кто?
   - Не хами! - предупредил Разумовский, - тебя спросили, ты - ответил. Понял?
   Мальчик кивнул.
   - Поспрашивайте, ваше сиятельство, поспрашивайте, а желаете, я спрошу?
   - А почему пыль? - поинтересовался Сигизмунд.
   - Плоть - прах, временное прибежище... преданность Ему нужна - драгоценная жертва. Ты кто?
   - Я тебе о чем говорил! - грозно прошипел князь.
   - Ничего, ничего, пусть спрашивает. Барон я, звать Сигизмундом Герберштейном. Тебе этого достаточно?
   - Записки о Московитских делах Сигизмунда вольного барона в Герберштейне, Нейберге и Гюттенгаге, - произнес мальчуган.
   - Чего-то это он? - не понял Ипполит Иванович и отпрянул - слишком неожиданно побледнел барон. И было отчего! В дорожном саквояже иностранца лежали путевые заметки, которые он принялся составлять накануне своего путешествия в далекую и незнакомую страну. Желание написать возникло само по себе - больно интересная тема.
   Барон облизал пересохшие губы, опасаясь задать какой-либо вопрос. Откуда мальчонка прознал о заметках? Да и нет там ничего особенного - обычные наблюдения, которые он принялся записывать перед сном. Тайные разведчики Великого Московского князя Василия Третьего? Однако откуда им взяться в глуши? Люди Разумовского? Вряд ли. Да и не помышлял Сигизмунд ни о какой книге, не было в его намерениях... а в мыслях-то было! Он что - мысли читает? Шарлатанов и прочих " провидцев" хватало и при дворе германского императора - Сигизмунд их не боялся, скорее, презирал, не позволяло образование Венского университета. Был ли он истинным католиком? Не настолько, чтобы верить в глупости средневековой церкви.
   - Ты веришь в ангелов? - после некоторой паузы задал он безобидный вопрос.
   - А ты - не веришь? - прозвучал дерзкий ответ.
   - Почему не верю? Верю.
   - Нет, ты не веришь. А он в тебя верит, я знаю.
   - Кто - он? - едва не растерялся Сигизмунд.
   - Твой ангел. Он в тебя верит. Иначе не согласился бы тебя опекать.
   Ах вот так! Оказывается, его еще кто-то опекает! Забавно! Прав Ипполит Иванович - не заскучаешь с ним.
   - Понимаю. Ты, вероятно, имеешь в виду ангела-хранителя?
   - Да, - ответил мальчонка, - ангела-хранителя.
   - А что, - развеселился барон, - у Ипполита Ивановича есть ангел-хранитель? Тогда, получается, и у Ильи Петровича непременно должен быть ангел. Иначе Илья Петрович шибко обидится. У всех есть, а у него нет! Прав я, Илья Петрович? Или моего ангела забирайте.
   - Вот уже увольте, - возразил Илья Петрович, - я немецким языком не владею в полной мере, чтобы с вашим ангелом разбираться. Как я с ним буду разбираться? Мы с холопами своими не в состоянии разобраться, а тут - ангелы. Ты, Ваня, господину барону расскажи, кем ты прежде был.
   Илья Петрович погладил мальчонку.
   - Расскажи, расскажи. Господин барон издалека приехал. Коли ему твой рассказа в интерес будет, он его в своей книге опубликует, и станешь ты, Ваня, знаменитым на целый свет.
   - Дурачком я был, - ответил Ваня.
   - Верно, дурачком, - закивал головой Илья Петрович, - а прежде, до дурачка?
   - Тучкой серой.
   - Прежде, Ваня, до тучки.
   - Забыл.
   - До тучки, Ваня, - напомнил Илья Петрович, - кем ты был? Забыл он, - словно извиняясь перед бароном, повторил Илья Петрович, - расскажи, как ты нам с Ипполитом Ивановичем рассказывал. Занятная история и чтобы сочинить, изрядный талант требуется. Некое мастерство, как в ремесленном деле. Подковать кобылу, скажем. Глядишь, как кузнец подкову налаживает и думаешь - а что? И я смог бы. А вот и нет. Не сможешь. Так и наш Ваня рассказ рассказывает. Вот тут и мысль в голову, а откуда он знает? Знания в нем откуда взялись? Грамоте и прочим премудростям не обучен. Фантазии? Но и фантазии нужно откуда-то взяться. Ну, что? Расскажешь? Сробел, видно, ваше сиятельство. А история такова, что появляемся мы на белый свет неоднократно, однако всякий раз в ином обличии. Так, Ваня?
   Ваня кивнул.
   - И прежнее свое появление может приобретать удивительные формы. Скажем, прежде ты был индюком или собакой.
   Герберштейн засмеялся.
   - А вот и напрасно, - возразил Илья Петрович, - что-то, господа, в этом определенно есть. И внешняя схожесть, а то и характер. Глядишь, и верно, ступает-то он как индюк! А другой, словно пес гавкает. Или вот наглядный пример - работник у меня имеется. Один в один вылитая мышь! Мордочка у него мышиная, глаза, зубы, - Илья Петрович показал присутствующим какие у того зубы. - Или другой пример, вы его должны знать - про оборотня. То ли зверь, то ли человек. Не смогли поделить темные и светлые силы и решили, днем будет как человек, а ночью - зверем. Наказание или ошибка? Ежели ошибка, то чья? А коли наказание, опять же за что, за какие грехи? Однако следуя данной мысли, приходишь к пугающему умозаключению. А что есть род человеческий? Откуда он пришел?
   - Могу поделиться интересными соображениями, - оживился барон. - В силу занимаемой мною должности приходится встречаться со многими, в том числе и теми, кто изрядно преуспел в науках. О географических исследователях я уже, кажется, говорил. Момент, господа...
   Барон поднялся и с некой интригой в глазах покинул помещение, чтобы вскоре вернуться с какой-то коробочкой в руках. С еще большей интригой коробочку открыл. Оба - Разумовский и Илья Петрович были несколько разочарованы. Кроме непонятного порошка ничего они там не обнаружили.
   - Презент, - объяснил Герберштейн, после чего высыпал себе в ладонь некоторое количество порошка. - Попробуйте. Делается это следующим образом...
   С некоторой опаской князь и его сосед повторили действия барона и принялись ждать, впрочем, недолго. Первым чихнул Илья Петрович, да так громко, что сам едва не испугался.
   - Тьфу, - сказал Ипполит Иванович и закатил глаза, из которых брызнули слезы.
   - Крайне полезно, - заверил барон и тоже прослезился, - снимает давление и разжижает кровь. Табак - особым способом приготовленный. Произрастает исключительно в заморских странах. По секрету скажу, везу сей продукт в Москву, желаю заинтересовать местных негоциантов.
   - Вряд ли, - вытирая глаза, возразил Разумовский, - какой прок от сего товара?
   - Целебные качества. Его вообще-то полагается курить.
   - Как полагается? - уточнил Илья Петрович, которому напротив порошок понравился. Илья Петрович любил чихать, чувствуя облегчение, когда выходила мокрота.
   - Табак можно нюхать, а можно и курить - сворачивать особым образом и поджигать.
   - Огнем? - не поверил Разумовский.
   - А как его иначе запалить? Только огнем, господа. Табак сей имеет хождение в Европе. В Испании и Англии при дворе в большом почете. Сохранность неограниченная. Высушил на солнце и готов к употреблению.
   - Вы позволите? - возбудился Илья Петрович и потянулся к коробочке.
   - Да, да, конечно, прошу. Откуда пришел род человеческий? Сложный вопрос, и хотя официальный ответ на него уже давно существует, возникают некоторые противоречия. Земли, что открыли господа Колумб и Магеллан, лежат в иных широтах. Да и без них хватало смельчаков, которые на свой страх и риск без какого-либо патента на промысел ходили в моря. И что интересно - открытые ими земли уже населены. Туземцы, господа, местное население. Вроде дикарей. Но все, однако, люди, кожей только смуглей будут, а так, обыкновенные как мы с вами люди.
   - Табак, как вы сказали, от них? - сообразил Ипполит Иванович.
   - И не только. Богатые земли. Испания с Англией договорились поделить полномочия, дабы избежать ненужного кровопролития. Экспедиции снаряжают регулярно и в тайне друг от друга ведут разведку. Господа, вы не поверите, но там существовали настоящие цивилизации. Только они исчезли. Туземцы, целый народ ольмеки исчезли в один момент. Словно испарились, а города остались - огромные по площади поселения стоят и поныне.
   - Майя, - вдруг произнес Ваня, о котором все забыли.
   - Опять мычит, - пожаловался Разумовский, - с ним подобное и прежде случалось. Без причины примется мычать и глаза закатывать.
   - Что ты сказал? - обратившись к мальчугану, спросил барон.
   - Майя.
   - Ну вот опять, - начал было князь.
   - Майя? Откуда ты знаешь о майя? - вскочил Герберштейн. Невероятно! Попахивало, если не колдовством, так мистикой! Откуда парню из глухой российской деревни знать о существовании в далекой Америке племен майя! Тех, кто явился наследниками ольмеков - древнейшей цивилизации Нового Света!
   - Заговаривается, - по-своему объяснил Разумовский. - Ступай, отдохни, а коли желаешь, пряник возьми. Федька! Дай парню пряник. Не в себе нынче будет.
   - В лесу нашли?
   - В лесу, батюшка. Как еще заметили. Отмыли да обогрели - на человека стал похож. А что мне? Мне не жалко. Прежде к нам юродивый захаживал, пропал. К скотнику Ваню определили, дабы при деле был. А Федька и говорит как-то: парень-то веселый. И песни поет, и танцует. А еще рассказывает удивительные сказки. Илья Петрович мне советует, а ты позови, вместе зараз и послушаем. Не в себе он нынче, хворь окончательно не вышла. Видно, пережил малец, хлебнул горя. О, господи, спаси и сохрани. Отколь в малом бесы? Грехи, они здравие разрушают, а уж потом и тело. Совладай с гидрой греховной и исцелишься. А какой с меня опекун? Управлять другими, наперед собой управлять научиться требуется, знания приобрести.
   - Из жалости взяли? - подсказал барон.
   - Детей у меня нет, - признался Ипполит Иванович, - всего в достатке, а вот дитя бог не дал.
   - Лечить нужно.
   - Всех нас, ваше сиятельство, нужно лечить. Кабы знать как? Сядешь грустный, а тут он - Ваня. Сказки сказывает или песни поет. Голосок-то звонкий, сильный, полный сил и этого... как его... жаждой жизни. Так она - жажда - из него и прет!
   - Могу похлопотать, - неожиданно последовало предложение.
   - К лекарю определить? - по-своему понял Разумовский.
   - На обратном пути с собой захватить. Душевная хворь лечению поддается плохо, порой и вовсе не поддается, однако лекарю показать стоит.
   Ипполит Иванович был удивлен щедростью барона и несколько сбит с толка. К чему забота о дурачке, коли не приходится он даже и дальним родственником? Отдать не жалко, как привык, так и отвыкнешь, если только подмога в хозяйстве - скотник стал стар, не поспевает, да на хвори жалуется, того и гляди, завтра помрет. Вот кабы взамен чего получить, дабы не сокрушаться опосля. Да и харчей Ваня без малого наел за время своего пребывания достаточно. Не он, так свиньи съели бы, - возражал сам себе Ипполит Иванович. Не в харчах дело. А тогда в чем?
   Несколько иначе размышлял Герберштейн. И записки барон свои забросил - ни строчки за вечер не написал. Что за странный малый? Дважды поразил барона - едва с собой совладал. Что-то за всем этим кроется - какая-то колдовская сила. Отписать и передать с посыльным? Так оказии долго ждать. Да и писать в общем-то нечего - одни эмоции. И все же барон подсознательно понимал, что дурачок не столь прост. Поверил ли ему Разумовский? Еще один вопрос. Эти русские только с вида глупы и наивны. Задобрить нужно князя либо каким-то образом заинтересовать. А какой нынче интерес? В человеческой психологи барон уже давно прекрасно разбирался. Не знает психология ни границ, ни территорий. Аллах или Магомед, Шива или Христос, так уж устроен человек.
  И чего он с дуру свой мушкет отдал? Вот он - случай, а мушкета уже нет. Дуралей! Глупая твоя башка... кажется, так говорят русские. Что же подарить князю? Поездка еще не началась, а расходы пошли. А сколько их - этих расходов впереди? Государь, князь Великий сразу посла не примет. Другие, сказывали, месяцами ждали аудиенции, кому только презентов не дарили, все напрасно. А он не спешит - некуда спешить. По весне домой вернуться бы. Вот и будем думать по весне.
   Сигизмунд поправил фитиль - скверно горела свеча, больше копоти, нежели света. Щелкнул замочком саквояжа и достал пачку перьев. Так, на чем он прежде остановился? Природу описывал - что-то в ней есть девственное и не тронутое, руки человеческие не дошли. И как же здесь живет народ? Народа-то он и не видел. Как из Вильны отъехали, кругом разруха и пожарища - следы войны. Снегом запорошено, и не так грустно взгляду. Но холодно чертовски! Глядеть холодно, а жить! Ума не приложу, как они живут? А это только западная окраина, что же тогда творится в самой Москве? Мужики все толсторожие, да коренастые. Женщин он толком не рассмотрел - не удалось, та, что в комнате, куда его определили, порядок наводила, показалась барону красавицей. И румяна, и бела, и статью больно хороша - лодочкой плывет, а глазки в пол уставила. Барон и так, и этак - не поднимает глаз своих и все! Хоть умри! Последняя пассия тоже была сначала неприступна, а как узнала, кто к ней интерес проявил - какая птица - вмиг уступила. И эта, дура, уступит. А что, может, пригласить? Да и не пишется, от князя он устал, чем еще мужчине вечером заняться?
   Дамским сердцеедом и охотником до плотских утех барон не был, но если встречалась на его пути приятная особа, без каких-либо раздумий приступал к штурму - решительно и напористо. Иначе и не умел - как в бою, где решение следует принимать мгновенно. А повоевать барону пришлось вдоволь. Можно сказать, он этим и отличился, участвуя в разных военных кампаниях. Успех выпал в войне с Венецией - славное было время. Однако одной лишь отвагой карьеру не сделаешь, ученость требуется и познания обширные. А кого определили в послы сначала?
   Сигизмунд вмиг обрел веселое настроение. Этого трусливого епископа из Лайбаха! Как он, бедняга, узнал, что за миссия ему предстоит, сделался и больным и хромым. Куда? В Москву? Святая Дева Мария! За какие прегрешения? Добровольно отправиться к чертям в гости? Они же варвары! Руками едят и под себя нужду справляют! Ни за что! Не нужно мне ни славы, ни почестей - я пожить еще хочу.
   Трусливым оказался его преосвященство, да и молва ходила о "дикой" стране недобрая. Страсти передавали из уст в уста страшные. Куда более отважные рыцари явно робели, и вакантное место посла долго оставалось свободным. А мне что? - улыбнулся барон. - Я с чертом готов переговорить, был бы на то указ. И язык славянский сгодился - подспорье в деле великое. И стратегия, конечно, не без нее. Видано ли, чтобы посол языком державы иностранной владел и говорил без запинки? Уважение, однако, и честь.
  Часть пути осталась позади, но какая именно? Впереди ждала явно не легкая прогулка, а тут еще и зима.
   Гудит? Еще как гудит! Разошелся ветер ни на шутку. Мечется, бешенный, ледяным ветром стены облизывает, свеча и та мелкой дрожью дрожит. Как же они воевали? И не только воевали, но и Смоленск забрали. Одной отвагой здесь не обойтись, и мужеством не обойтись. Разумный полководец с морозом воевать не будет - без толку. Людей только положишь. А вот и первая дельная мысль...
   Скрипнуло перо - грамотой барон владел в полной мере, получая известное удовольствие от изложения мыслей на бумаге. " Начинать любую военную кампанию против московитов зимой, писал Герберштейн, занятие безрассудное и гибельное во всех отношениях. Не существует армии, способной пережить морозы. Отсутствие дорог, мостов, а также обилие непроходимой местности и болот сводят блестяще задуманные планы на нет. Мороз - страшный для любого европейца, местные легко переносят. В определенной степени данным обстоятельством объясняется факт отсутствия многих заболеваний, от которых страдает Европа. Московиты богобоязненны, по крайней мере, в беседе часто упоминают имя господне. При больших городах много монастырей и храмов, разительно отличающихся от католических..."
   Раздался негромкий стук в дверь, и бумагу пришлось отложить. Кого еще на ночь несет? Неужели небеса услыхали? Неужели сама пришла?
   Однако вместо румяного женского личика, что ожидал увидеть барон, показалось знакомая рыжая борода.
   - Почивать не ложились? - произнес шепотом Ипполит Иванович. Был он в нательной рубахе и, похоже, без подштанников. Они все ходят без подштанников, - заметил барон.
   - Депеша вам. Курьер прибыл.
   - Ночью?
   - Велено в руки передать. Ждет в горнице. Чего ему сказать?
   - Момент, сейчас выйду.
   Послание, что прочитал некоторое время спустя Герберштейн, вносило определенные изменения в ранее одобренный маршрут. Хотя для барона особой разницы не было - предстоящий путь был одинаково неизвестен. Что касается опасностей, о них вообще речь не шла, подразумевая, как вполне обычные, рутинные обстоятельства. Как следовало ниже, изменения были связаны с тем, что в Москву возвращалась другая делегация - из Испании. В целях безопасности обеим делегациям предлагалось соединиться, к тому же возвращающаяся русская делегация, похоже, лучше знала дорогу.
  
  
  
  
   Московское княжество Василия Великого.
  
  
  
  
   При дворе князя Василия Великого - императора молодого русского государства - нервозности не наблюдалось. Осень - время спокойное. Если и было некое волнение, так оно уже давно улеглось - отпраздновали победу в недавней кампании - дали по шапке литовскому императору. И Смоленск вернули - разграбленный и пустой, а все одно - победа. Заждались, давненько не праздновали, а тут успех. Пожгли, правда, все деревни кругом - на сотню верст ни единого постоялого двора или захудалой корчмы. Разбежался народ, кто по лесам, кто на юг отправился - война никого не щадит.
   Потянулись делегации - одна, вторая, а тут известие от Максимилиана Германского - есть разговор. А нам что? Разговор, так разговор - высылай послов, а мы - поглядим. Хотя чего глядеть? Любому понятно - желает Максимилиан скрепить союз, опасается возросшей угрозы - набирает мощь турецкий султан. Но и дружить с кем-то надо. С Испанией будем дружить - ей от нас ничего не требуется, а нам от них. Вот с кем полагается дружбу водить - морская держава, одних только кораблей сколько! А колоний? Корабельное ремесло нынче в почете, мореходы отвагой своей сыскали испанской короне почет и уважение. А чего с побежденным дружить? Какой прок? Прежде нужно было договариваться и дипломатию разводить. И земли спокон веков за славянами числились, забыли, видно. Да и как не забыть, если трепали татары и в хвост и в гриву без передышки. И до Европы не дошли по чистой случайности - умер их предводитель - великий и страшный Чингисхан. Вот и пробил час оборотиться на западные рубежи, вернуть незаконно арендуемые земли. Войско князя Василия по нынешним меркам мобильное - не прошла в пустую и оккупация татарская. Иными словами, произошла ассимиляция, когда на видных постах оказались бывшие захватчики. И вести бой наши переняли, как и стратегию - поднабрались горького опыта. И кто же пришел на помощь Руси в многострадальные времена? Никто не пришел. Нынче же вдруг вспомнили, дружить захотелось, а боль и скорбь в сердце проклятой занозой сидит - худое помнится гораздо крепче.
   Князь Василий чувствовал себя двояко - и победе под Смоленском радовался, и раздражение испытывал - не давали покоя прежние душевные раны. Кровью исходили - старой запекшейся коркой, что сковырнули, того не ведая, вероятные союзники. Воевать с турками все одно придется, - пугали Василия,- будет с кем объединиться. Со Старым я за один стол не сяду, - возражал князь, имея в виду литовского императора. Не о чем мне с ним говорить. В Вильне сход у них состоялся. Десять дней в резиденции польского короля говорили, - доложили разведчики. Говорили? - вспыхнул Василий, - они десять дней думали, как меня надуть! Кукиш им! - и показал боярам свой кукиш, сунул каждому под нос. Видели? И они увидят! Горячий князь, - роптали советники, - вскружила ему голову победа, так и до греха недалеко. Союзу и без того быть - вступит Москва или не вступит. Бумагу-то подпиши, будь хитрей, а там видно будет - отказаться всегда можно. Подобной дипломатии я не разделяю и вьюном скольким быть не желаю, - кипятился князь. Союзник, как я понимаю, тот же товарищ, а какой из Старого товарищ? Спит он и видит, как реванш взять и победу отпраздновать. Что же это за коалиция, ежели спиной повернуться опасно. Коалиция - это когда сообща. А после соглашения войско мое, как стояло, так и будет стоять на западном кордоне. Не верю я им! Поздно, говорят, посол уже отбыл - Сигизмундом звать Герберштейном. А хоть бы и два Сигизмунда, - отвечал князь, - он пущай еще до нас доберется. Оторвут ему башку-то в наших лесах. Мародеров изловили? А кто тогда грабит на дорогах? Выставить на разъездах посты. Невозможно, - возразили Василию, - нет не только разъездов, но и дорог вовсе нет. Некто не знает куда ехать - то ли направо, то ли налево. И минуту помолчав, не без ехидства добавили: где право, а где лево тоже не знают.
   - Маршрут известен? - несколько успокоился Василий.
   - Маршрут один. Из Вены, через Вильну, а там, куда бог подскажет. Путь неблизкий и опасный. Кабы беды не стряслось. Сигизмунд этот Герберштейн - тьфу, однако посланник Максимилиана Германского. Случись неприятность какая, плохо о вас подумают, не уберегли.
   - Чего предлагаете?
   - Сопроводить от греха подальше. И пущай он тут у нас посидит, помается, бояр похитрей к нему подослать, может, чего и выведают.
   - Бумагу составляйте, - распорядился Василий, - а турецкому султану подарки направить и поздравления. Какие? Сами придумайте.
   Ну и славно! Давно бы так! - воспрянули духом советники и отправились составлять бумагу.
  
   Сигизмунд меж тем загасил свечу и в одиночестве отправился спать. Однако сон не шел, и на ум вновь явился странный паренек. Имело ли место простое совпадение, или Ванечка действительно прочитал его мысли - именно над этим размышлял барон, высунув нос из-под перины. А что, неплохо бы и впрямь составить записки о далекой и незнакомой стране. Что касается предприятия и возложенной на него миссии, Герберштейн, похоже, мало волновался, если волновался вообще. Положение при дворе он занимал далеко не последнее, чему свидетельство и его нынешнее назначение. Слава? Пожалуй, немного известности не помешает. И отчего я прежде не решался на подобный проект? Молод был. А нынче самое время взять в руки перо. К тому же и оказия великолепная. Славная идея. Хватило бы бумаги. На сем посланник и уснул, погрузившись в тихий и безмятежный сон - большая редкость для любого путешественника, а уж для того, кто отправился покорять российские просторы, редкость вдвойне. Заснуть-то еще можно, а вот проснуться...не всякому дано.
   Во сне Сигизмунд встретился с царем, но поразил его и вовсе не данный факт, а книга, которую он написал. Книга, какой свет прежде не видывал. Там было многое из того, о чем барон и не помышлял. Обычаи и обряды, уклад семейной жизни московитов, как они говорят, что едят, как женятся, во что веруют - книга по сути своей открывающая окно в мир. И себя он увидал - незнакомого и чужого, в каком-то полушубке в компании более чем подозрительного вида приятелей. Все они, включая Сигизмунда, куда-то стремительно летели на санях, запряженных в тройку рысаков. Ослепительное своей синевой высокое чужое небо - Сигизмунд в нем купался, отодвигая, словно мыльную пену белые облака. Кружилась голова - не от хмеля, от морозного и хрустального воздуха. Легкие разрывались, а в ушах стоял колокольный звон. Сигизмунд был счастлив, как никогда. И вдруг раздался страшный грохот, так что похолодело за грудиной. Быстрый взгляд, и уже ледяной холод ползет по хребту - сани преследует огромная трещина. Она бежит вслед и стремится их поглотить. Сигизмунд смеется, как и его приятели - опасность вызывает веселье! Нет, это явно кто-то другой! Только не Сигизмунд! Внешне похожий на него сумасшедший, рискующий жизнью ради потехи.
   А вот сейчас он не спит. Лежит с открытыми глазами и смотрит в темноту - слушает, как стучит сердечко. Странно - прежде он никогда не слышал своего сердца. Тук, тук, пауза и вновь - тук, тук - так стучит его сердце. А почему он проснулся именно в минуту опасности? И была ли опасность вообще? Весело было! Ужасно весело! Откуда это в нем? И что может означать? Ветер, похоже, стих. Тишина, от которой можно сойти с ума. Книга! Он написал книгу. Что же получается? Он заглянул в будущее? Царь - с ним ясно. Он едет к царю, значит, встреча состоится. Сани? Зимой они ездят на санях, ничего удивительного, достаточно распространенный на Руси вид транспорта. Сани и лошадь. А лучше тройка. Трещина. Ехали они по льду,... вот где затаилась опасность. Ну что - впредь нужно быть осмотрительней, и на лед ни ногой.
   Дальнейшие события, несмотря на их монотонность и однообразие, барон восстанавливал по прибытии в Москву. В пути было не до записок, и если бы не коллеги-дипломаты, как знать, чем бы обернулся сей вояж. Мороз и ветер, отсутствие дорог, дикие звери и не менее опасные разбойники - вот, пожалуй, не полный список препятствий. Ночлег у Ипполита Ивановича Сигизмунд вспоминал с большой охотой - подобного гостеприимства впредь ему оказано не было. Случались и прочие неприятности, вроде сломанных повозок, недомогания и блуждания по лесам. В завершение барона едва не сразил страшный недуг, и в столицу он прибыл, испытывая приступы лихорадки. Ни о каком выходе в свет не могло быть и речи. Входящий в состав делегации лекарь сам едва держался на ногах - постоянно чихал и вытирал обильно выступающую мокроту. Двое суток барон пролежал в горячке, смутно представляя, где он находится, и что за люди его окружают. Его чем-то отчаянно поили, натирали и постоянно меняли белье. На третий день хворь неожиданно ушла, но осталась слабость. Да и вид у барона был неприглядный - бледный, небритый, с заострившимися скулами - он едва себя узнал, когда принял ванну и потребовал к себе цирюльника. А ведь мог и умереть, неожиданно признался барон. Акклиматизация, мой господин, объяснял ему лекарь, дикая страна! Дыхнуть во всю грудь не смею, и вам не советую. Дышать полагается сквозь шерстяную накидку, иначе застудим легкие. Вот тут-то и принесли Сигизмунду полушубок - ладный, удобный и главное - теплый. Кто именно оказал внимание иностранцу - загадка, над которой, впрочем, барон не долго ломал голову. Здоровье дороже. Он уже знал многое из местного фольклора, не брезгуя вставить нужное словечко в разговоре. Приставили к барону и соглядатого - местного боярина. Вроде, все предусмотрели - и звание, и возраст, язык немецкий и тот понимал новый товарищ, однако до чего ленив! Лень читалась у боярина на сытом и заплывшем лице, вернее там, где не росли волосы, а росли они везде. В ушах, в носу - этакой зверь лесной. И все они несмотря на титулы и звания напоминали Герберштейну каких-то лесных демонов. Барон первое время в них путался - все в шубах, все волосатые, а говорят - не сразу разберешь. Однако привык, да и интерес к своей персоне Герберштейн чувствовал неподдельный. Никита Никитич как мог осаждал любопытных до иностранца зевак, коих оказалось немало. Экое чудо! Каждому не терпелось познакомиться с послом, слух о прибытии которого витал в палатах задолго до его появления. Любопытно было все. Как выглядит Герберштейн, как ходит, кланяется, а уж как было интересно послушать самого посланника! Только и разговоров. Как уже прибыли? Нет? А нам сказали, прибыли! А где квартируется? Болен? Да вы что! Бедняжка! Однако как бы поразился барон, если бы он узнал, что его биография - предмет постоянных дискуссий и обсуждений. К уже отмеченным заслугам ему приписывали и другие подвиги - от участия в кровавых баталиях до покорения дамских сердец. Никита Никитич нервничал и гонял зевак как сидоровых коз - напрасно! Царский двор гудел как мухи по весне. Никита Никитич еще более раздражался - наказ Князя Василия оградить по возможности иностранного посла от любопытных глаз не соблюдался. Да и как ты уследишь, если дом Никиты Никитича стал похож на постоялый двор. Откуда не возьмись, по делу и без дела повалили гурьбой все, кому ни лень - дверь не успевали отпирать. В душе, чего тут скрывать, боярин был в некоторой степени доволен, оказавшись в центре внимания столичной публики. Да и эрудицию проявить желал немалую - произвести некий фурор и вкратце рассказать о германском бароне.
   Герберштейн терпеливо ждал, как, впрочем, и Великий князь Василий, выслушивая сообщения о пребывании посланника. Однако уже вскоре о нем забыл, а паузу держал, руководствуясь совсем иными соображениями. Герберштейн не унывал и время понапрасну не тратил. Некую озабоченность вызывало отсутствие новостей, как сегодня принято говорить, на международной арене. Однако бумаги ко двору Великого князя были посланы, все что осталось, набраться терпения и ждать. Никита Никитич к тому времени утратил былую бдительность, да и наговорился он с бароном выше некуда. Обсудили все, что можно обсудить, историю вспомнили, дела минувшие, но еще в памяти сохранившиеся, сражения, поражения горькие и подвиги славные.
   - Становится на ноги матушка Русь, - объяснял Никита Никитич, - смута еще дает о себе знать, однако дух сильней. Нынче собираем под единоначалие всех преданных царю нашему Великому князю Василию. Пустые земли, прежде покинутые, возрождаем, городки ставим с пушками и пищалями, дабы уберечь от злых людей. Казацкую вольницу под крыло возьмем, а это еще одно государство от Урала до Азова. Наши там люди, бежавшие от плена и басурман. Сила великая! И надобно всех их в единый кулак собрать, - тут Никита Никитич поднес под нос барона уже свой, не менее могучий кулак, - вот тогда Русь и возродится. Бродяг и лихоимцев прогоним - не нужны они нам. Купцам и негоциантам льготы определим - пущай торговлю ведут. Торговые пути - либо на Восток, либо на Запад - обеспечим, три шкуры драть не будем, обложим разумной податью, дабы наклада не чувствовать и желание вести бойкую торговлю имелось у всякого делом занимающимся.
   Говорил Никита Никитич столь решительно и уверено, что у Сигизмунда и малейшего сомнения не возникло, словно все, что было сказано, если и не свершившийся факт, так перспектива ближайшего будущего. Однако все сказанное одни лишь слова, а государство - небольшое княжество, потрепанное как многолетней интервенцией великого монгола, так и междоусобными распрями. Что творится в нем, Великий князь если и знал, то с великим опозданием. И вольницу казачью князь не контролировал,
  "Вольное поле" жило по своим законам и правилам, а если и воевало с неприятелем, на то причина имелась иная - себя охраняли, границы своего вольного государства. Максимилиан в отличие от своего восточного правителя ситуацией владел и глядел на события на перспективу. Силенок у Василия не хватит, чтобы обуздать непокорных казаков. Да и как ты их обуздаешь, если на внешних кордонах неприятель окопался? Будь-то турецкий султан, либо хитрый лис литовский король.
   Бравирует боярин, решил Герберштейн. Однако кивнул Никите Никитичу, мол, а кто сомневается в исходе? Так оно и будет, коли вам желательно верить.
   - А верно говорят, - спросил барон, - что батюшка князя был взять татарами в плен?
   - Так это когда было! Без малого сто лет прошло! Какой же он батюшка, то был Василий Иванович Темный. Смутное время - Шемякинский мятеж. Предали его, а Строганов Лука - купец новгородский выкупил.
   - Ах вот так! - воскликнул барон, - крайне интересно.
   Никита Никитич удивился не меньше - отколь германцу знать о подобных событиях, сдается, наши растрепали, хотя и ни всякий сторожил осмелиться сказать, слишком неприглядная история вышла.
   - А что, господин посол, - решил сменить тему боярин, - насколько нынче сильна Британия, как о ней говорят? Вопрос свой Никита Никитич задал без всякой задней мысли. Спросил, что первое на ум пришло - не желал рассказывать о Шемякинской смуте, о которой сам сдуру и проговорился.
   - Сильна, очень сильна, - согласился барон, - но не настолько, чтобы быть сильней Испании. Обе страны как две собаки меж собой грызутся. Слишком уж заманчивы перспективы - управлять всем миром. Дипломатию, вроде как, и соблюдают, а за спиной сплошные интриги. Взять, к примеру, морские истории. И те, и другие хитрят и ходят под чужим флагом.
   - Как это? - не понял Никита Никитич, который, если и видел фрегат, так только на картине.
   - Как? - усмехнулся барон, - рассказываю. Крайне поучительный случай. Встречаются в море две эскадры, корабли одной нагружены разным богатством до предела - везут испанском королю подарки. И столько они всякого добра нагрузили, что из пушки корабельной стрельнуть невозможно - сидят фрегаты по уши в воде. Другие видят, что о сопротивлении не может идти никакой речи, и все это добро перегружают к себе. А флаг у них - один черт знает какой - череп и кости, известный больше как веселый Роджер! - Герберштейн весело рассмеялся, словно он и был свидетелем истории. - Оставили разбойники испанского короля с носом! А кто, спрашивается, оставил?
   - Кто?
   - Британский подданный! Ему за сей сомнительный подвиг титул пожаловали и неограниченные полномочия грабить впредь испанские суда. Но только не под флагом британской короны.
   - Хитро задумано, - согласился боярин, - а позвольте вас спросить, откуда вы, барон, знаете о данной хитрости? И не были ли, случаем, соучастником столь отважной виктории?
   Герберштейн и не думал терять присутствия духа - рассмеялся еще громче.
   - Обстоятельства данной истории есть свершившийся факт, известный всякому, кто связан с морским ремеслом. Однако интерес вызывает продолжение истории.
   Герберштейн выждал паузу, заронив тем самым у боярина еще больше вопросов - хитер германец, и что он имеет в виду - загадка. Он же дипломат, и за каждым произнесенным словом непременно что-то скрывается.
   - Не буду вас утомлять, дорогой Никита Никитич, - говорит барон, а сам издевается. Играется с боярином, словно с ребенком. - Заключили они договор касательно мореходства.
   - Британия и Испания? - сообразил Никита Никитич.
   - Верно. Британия и Испания. Любезностями обменялись и, как водится, подарками. И знаете, что подарили испанскому королю британцы?
   На сей раз улыбнулся Никита Никитич - ну уж дудки! Зараз германцу его не провести. Ишь ты, какой маневр затеял! Отменный хитрец - ловкий.
   - Подарки, что с баржи сперли.
   - Ай да Никита Никитич! Ай да молодец! - веселился Герберштейн. - Выкатили бочку с вином. Согласитесь - тонкая дипломатия! Однако испанцы тоже далеко не ангелы. Известный первооткрыватель Кристоваль Колон тот же корсар, проще говоря, разбойник.
   - Кто? - переспросил Никита Никитич.
   - Простите - Христофор Колумб. Именно под этим именем он известен широкой публике. А для своих коллег - морских разбойников, сей уважаемый господин - Дон Колон. А на войне как на войне - все средства хороши.
   - Какая еще война? - сбитый с толку продолжал удивляться боярин.
   - А разве захват чужих территорий не война? Покорение туземцев и есть война. Отвагой и смелостью они обладают отменной - с луками и стрелами против конницы и пищалей Дона Колона. Вот вам и великий адмирал. Знали ли бы вы, какой на море идет разбой? Грабят всех подряд, кого там только нет - испанцы, британцы, французы, голландцы. Лучший исход - всех их повесить или утопить.
   Прав был Герберштейн - на морских просторах творилось что-то невообразимое. Грабили вольные охотники, сбившиеся в компании. В свободное от грабежей время они и в самом деле занимались морским промыслом - добывали мясо, которым и торговали. Преступным промыслом занимались и короли, снаряжая целые флотилии. Выданный патент служил охранной грамотой в случае столкновения с представителями дружеского государства... либо приговором. Флибустьеры грабили всех подряд, не взирая на государственную принадлежность. Лихое время - необъявленная война, длившаяся ни одно столетие.
   Много историй знал германский посланник для всякой компании и слушателя, чем сыскал уважение как эрудированный рассказчик у местной знати. А какой переполох он вызывал, сообщив в приватной беседе, что имеется где-то - то ли в Голландии, то ли во Франции - прорицатель по имени Мишель Нострадам. Колоритная личность, непонятным образом заглянувшая за горизонт. Сей господин, утверждал барон, пописывает на досуге стишки, тем самым себя развлекая. Однако к литературе данное увлечение не имеет никакого отношения. Мишель заявляет, что пишет послание потомкам. Пишет о том, что еще не свершилось, но непременно исполнится. Пророк? В религиозной деятельности себя не проявил и откуда вообще взялся - неизвестно. Но безумно популярен, ибо не боится не только гнева церкви, но сильных мира сего. Лично с ним барон знаком не был - не пришлось, но тех, кто имел счастья с ним беседовать, встречал. Оказывается, мир ждут такие потрясения, что проще не жить и тотчас умереть. Как вам? Не меньше и не больше! А сам мир пройдет через катаклизмы и войны, каких прежде не было. И ума современного и образованного не хватит, только чтобы представить, что ожидает род человеческий. Рассказывал, впрочем, барон с некоторой ухмылкой и вроде даже и несерьезно, но эффект произвел поразительный. Никита Никитича - человек далеко не робкого десятка, и тот облегченно вздохнул, что ему уже точно не придется перенести описанные выше неприятности. С другой стороны, в голову боярина закрались некоторые сомнения - уж куда еще хуже? Столь горькую чашу хлебнула Русь, что и представить невозможно, не укладывается в мозгах. И откуда этот... как его... Мишель мог знать, что обычному смертному знать не дано? Враки это все! Да хоть бы и не враки. Поди еще доберись до Руси переменам. Не любил Никита Никитич перемен, их, поди, всякий в здравом рассудке не любит. К чему они? Справно, толково, как наши предки жили, а жили многие, признаем, неплохо. Война? - Привыкли. Холод и стужа? И к ним привыкли. Ко всему привыкнем, но только не к переменам.
   А Сигизмунд тем временем продолжал вести свои записи - когда поутру, когда днем, а то и вечерами - жег хозяйские свечи, вызывая некоторое недоумение - слишком скоро они заканчивались. Москва его не шибко поразила - приткнувшиеся к стенам Кремля избы и разбросанные по холмам поселения. Однако и тут барон не упускал случая зафиксировать все, что считал нужным - в голове прочно сидела мысль о том, какими глазами увидит незнакомую страну Европа. Иногда и он видел себя никем иным, как первооткрывателем - тем же Магелланом, ступившим на чужой берег. Только здесь не было бескрайних морских просторов, куда ни брось взгляд - холмы и поля - великая равнина. И как он ни старался, каких сил ни прикладывал, представить, что где-то на востоке лежат еще большие территории, не мог. Не хватало воображения. Страна на востоке звалась у московитов Мангазией. И чертеж этой самой Мангазии якобы уже был составлен, кем - неизвестно, еще одна тайна, над которой ломали головы иноземцы. Государь, однако, под страхом смерти запретил на данную тему говорить. Причина? Слишком лакомый кусок для негоциантов, слишком богаты были сибирские земли. Сами толком не разобрались, не до того, время еще не подошло. Иногда барон вдруг беспричинно вспоминал мальчишку-дурачка, видел его мягкие русые волосы, которые так и не погладил. Где он сейчас? Жив ли? Жизнь простолюдина не стоила и гроша. Она вообще ничего на Руси не стоила. Случалось, что Герберштейн становился свидетелем наказаний - за что не спрашивал, молча смотрел за публичной экзекуцией, мало чем отличающейся от той, что практиковали у него на родине. А мальчик время от времени к нему приходил - стоял в углу и глядел, как он скрипит пером или только собирается с мыслями. Вздор, конечно - никакого мальчика не было, были воспоминания. Как он сказал? "Записки о Московитских делах Сигизмунда вольного борона"? Недурно! Именно так он и назовет свою книгу. Какой еще Нострадам! Когда исполнятся его предсказания? А его - Сигизмунда вольного борона - исполнится уже при жизни.
  
  
   Мысли на ночь. Развращенная Европа второй половины ХVI века.
  
  
   Модест Петрович Белобородько потянулся - до чего интересно написано. А кто написал? Вот уж верно говорят - своего не ценим и не замечаем. Крайне интересная книга и достаточно правдивая, но почему составленная иностранцем... как его... Сигизмунд Герберштен? Кто еще нынче слыхал о нем? Редкий историк либо архивариус, случайно натолкнувшийся в пыльных подвалах библиотеки? Удивительные были времена, и поверить трудно, что многие не имели представления о стране, в которой им было суждено жить. Пусть недолго - век людской в прежние времена был слишком коротким, а жизнь столь скоротечна, что и августейшие особы отходили в мир иной в сравнительно молодом возрасте - кому как повезет.
   Модест Петрович встал, чтобы размяться - с некоторых пор недостаточно подвижный образ жизни давал о себе знать. Либо рука занемеет, либо поплывут перед глазами строчки - отдых требуется. Отдыхал профессор не менее странно - продолжал размышлять над тем, что прочитал. Иногда ходил и массировал руку, выполняя упражнения, отдаленно напоминающие гимнастику. А какая гимнастика для глаз? Если только их закрыть? Но размышлять можно и с закрытыми глазами. С закрытыми даже проще - нет отвлекающих факторов. И все же, откуда пошел род человеческий? - думал профессор, завалившись на кушетку. На сегодня, конечно, существуют уголки на планете, куда еще не ступала нога. Однако в целом все достаточно хорошо известно. И планета наша в самое ближайшее время станет столь тесной... да, да именно тесной, как комната, по которой он порой бродил и не замечал, насколько она крохотная. Что такое двадцать квадратных метров? Норка у мышки-полевки просторней будет, ухмыльнулся Белобородько, или она тоже не замечает? Шестнадцатый и двадцатый век в историческом плане - мгновение, промежуток столь незначительный, что приходится согласиться с мыслью. А мысль тревожная. Открытия с целью приобретения познаний о нашей планете - вещь полезная и нужная. И процесс, думается, вскоре пойдет семимильными шагами, и не только вперед, но и назад - в прошлое. История человечества, что мы знаем о ней? Ничего-то толком мы не знаем, согласился Модест Петрович, и знать не желаем. И все, однако, когда-нибудь да узнаем и что тогда?
   Крайне интересно, - произнес вслух профессор, - оказывается, познания можно черпать как в прошлом, так в будущем. А что, если нас ждет заколдованный круг? Теория цикличности еще не закон, но как часто, отправляясь в прошлое, мы встречаемся с будущим и наоборот. Ученые - дотошные циники, верующие лишь в одни доказательства - скупые факты и не более. Каждое время выдвигает свои гипотезы в точном соответствии с уровнем развития общества. А разве может быть иначе? Если иначе ты не ученый, а законченный еретик, и разговор будет коротким - от беспощадной критики до полного забвения. И на вопрос, "а как и кто сотворил мир", проще ответить иначе, то есть вообще не отвечать, а предпринять попытку разобраться, как он устроен.
   Уже разбирались и неоднократно, подсказал сам себе Модест Петрович, - сколько существует род людской, столько и разбирались. И стоит признать, далеко не безнадежными были предпринятые попытки. Однако на чем они строились? Отнюдь не на открытиях, а на мысли дерзкой. Конечно, не всякому дано, только уму просвещенному, для которого не существует преград. Оказывается, чтобы мыслить, необходима и отвага - еще одно условие докопаться до истины. Сколько у нас гениев, наделенных божественной искоркой? Модест Петрович принялся считать тех, кто, по его мнению, приблизился к разгадке тайны сотворения земли. Долго считал, перебирая в уме известные имена, и сам себе поразился - все они уместились на одной руке! Всего лишь пять достойный кандидатов в гении! Невероятно! Из всего рода человеческого - пять! Имена которых ничего не скажут современникам, пожалуй, с одним исключением - сэра Ньютона должны знать и школьники. Модест Петрович хмыкнул - школьники-то знают, а вот взрослые... Из наших российских, - тут Белобородько вздохнул, - если только Отто Юльевич Шмидт может претендовать на участие в раскрытии тайны сотворения земли.
   Лежать, впрочем, вскоре надоело, и Модест Петрович подошел к окну - бросил рассеянный взгляд в пространство. Удивительное создание человек - живет и не ведает, откуда и, главное, с какой целью он пришел в мир. Обеспокоены единицы - именно их сжигает жажда познания, не дает покоя и лишает сна. Остальные просто существуют, представляя собой обыкновенную статистику. Но и они чем-то заняты - рожают детей, ходят на работу и что-то строят. Общество развитого социализма. Еще одна крохотная цивилизация, предназначение которой... умереть. В подобном исходе Модест Петрович не сомневался - в истории человечества существовали куда более продвинутые сообщества, однако по неизвестной причине все они закончили свой путь развития странным образом - исчезли в никуда. Получается, что мы сейчас роем себе могилу? -сделал неутешительный вывод профессор. - Роем сообща, каждый на своем рабочем месте! И я тоже - копаю, хотя лопаты в руки не брал... грабли брал - субботник был. Ерунда какая-то! Тысячу раз прав уважаемый Рене Дакарт - всегда и во всем следует сомневаться. Свидетельства, чувства, логика, опыт и авторитеты - все должно быть подвергнуто сомнению. Не обманывает лишь бог! Умница. Подвергнуть опале Аристотеля и при этом его защитить - не всякому дано в присутствии представителя Папы Римского. Увы, но такова участь всякого просвещенного ума - занимать сразу два стула. И хотя Модест Петрович никоим образом не причислял себя к великим просветителям, и он соглашался - высказываться в обществе следует крайне осторожно. А что я? - говорил он, - обыкновенный советский профессор, до которого никому нет дела. Модест Петрович - тот же еретик, только наоборот. Утверждает, что все это выдумки и бред, а сам верует - ну разве не еретик? Да, господа, веровать можно от скудности ума, а можно как раз наоборот - когда полученные тобой знания подталкивают к открытию вопреки существующей в обществе морали. Однако признать в профессоре обыкновенного верующего было бы непростительной ошибкой. Создатель для Модеста Петровича представал не в виде иконы, а как некий космический разум, воплотивший в себе сложную гамму разнообразных чувств и огромного интеллекта. А человечество, по сути своей, ничто иное, как проводник этого разума - где-то недостаточно совершенный, дающий сбои, а то и вовсе отказывающийся выполнять возложенные на него функции. Более точно выразить представление о Создателе крайне сложно по той причине, что и сам профессор часто путался, в чем ничего удивительного не было - и Бог находится в постоянном развитии. Закон совершенства одинаков для всех, в противном случае это и вовсе не закон.
  
   Никита Никитич прибыл за полночь - в палаты был зван, где состоялся разговор, почитай, государственной важности. Из далеких земель, что лежали в Мангазии, возвратился верный и преданный государю воевода Ерофей - докладывал обстановку. А обстановка была такова, что меж татарских племен пошли раздоры - самое время о себе заявить. Кого под крыло взять и ублажить, а кого напрочь извести - сил у них маловато будет, перессорились яко цепные псы. Стали бояре думу думать, с каким предложением к царю идти. Никита Никитич подсказывает, мол, и у нас сил не хватает - прибыл германский посланник, завлекает Великого князя в союз вступить, замириться с Литвой, а там, глядишь, и новая война на носу уже с турецким султаном. Татары пущай меж собой и далее разбираются - нам, вроде, как и на руку. Воевода возражает - края в Мангазии больно богатые - пушное золото пропадает. Лезут все, кому не лень- с Печоры идут караваны купцов. Объявились и купцы с Северной Двины. А дань с них некому взять, ежели только самозванцам отчаянным. Острог зараз нужно учинить оборонительный на берегах рек, дабы ни один караван не прошел незамеченным. Да и приютить тех же купцов в случае опасности - сами попросятся. Дельная мысль, государева значения, соглашается Никита Никитич, однако к Князю Василию с ней не пойдешь - выгонит взашей. План ему нужен, где все расписано до мелочей. А как, спрашивает, " вольное поле" поживает, какие новости? Распустились окончательно, отвечает воевода, одним словом, беда, управы на них нет - встали кордоном на торговом пути. И впрямь беда, кровь сосут у своих же! Где это видано! К Строганову нужно идти - у него в амбарах готовых пушек и пищалей на войско хватит. На войско не хватит, возражает Никита Никитич, а без царского указа от него и снега не допросишься. Вновь, получается, что требуется идти к государю.
   Сидят бояре, от натуги злого духа в шубы пускают, а идти к царю боятся - в скверном расположении Великий князь, который день никого не принимает. Однако и доложить требуется - как бы чего опосля не вышло. Скор на расправу государь - ежели башку не отрубит, так по миру пустит в чем мать родила. Незадача. Косятся на Никиту Никитича, мол, любезный, тебе идти, ты у него нынче в фаворе, и германский посланник у тебя остановился. Никита Никитич не дурак - пожить еще хочется. Взгляд в сторону отводит. Прежде всегда толпой ходили - не столь боязно. Всем башку не отрубит, да и по возрасту он не самый старший. Поэтому, как и полагается, думу отложили - разбрелись по домам, чтобы вновь собраться, но уже на свежую голову.
   Добрался Никита Никитич сам не свой - в избу зашел мрачный как туча, постояльцу молча кивнул - Герберштейн слонялся без дела и рассчитывал хоть на какой ни есть разговор. Устал я от него, признался в мыслях боярин, вертится вьюном - вынюхивает, спасу никакого. А Герберштейн и в самом деле, словно почувствовал - напустил на лицо приятную улыбку и давай выспрашивать.
   - А что, - спрашивает посланник, - какие новости при дворе? Как их сиятельство Великий князь? Скоро ли кончится зима? И не желает ли Никита Никитич понюхать табачка?
   Эка, сколько вопросов! Поди, ответь!
   - Зима закончится, - снимая шубу, говорит Никита Никитич, - когда придет весна. А когда она придет - одному господу известно. И летом случается снег. Гляди, может, и тебе повезет - сам увидишь.
   Сказал боярин без злого умысла, а получилось, если и не смешно, но с подтекстом - сколько еще Герберштейну ждать вызову ко двору? До лета? Однако посланник отреагировал достойно - громко и сердечно расхохотался, вызвав некоторую растерянность хозяина. Шельма! - с уважением подумал Никита Никитич и впервые за день улыбнулся. - Неси свой табачок, зараз мы его и понюхаем.
   Сели нюхать. Вдоволь начихались, слезы вытерли.
   - Как же я буду жить, как ты уедешь? - спрашивает боярин, размазывая сопли по бороде. - Кто же мне табачка преподнесет?
   - К тому времени, - отвечал посланник, - наши купцы до вас доберутся. Попомните меня, уважаемый Никита Никитич, я... как это у вас говорят... первая ласточка. Слишком у нас много общих интересов, а торговля есть лучший способ начать дружбу. Многие конфликты лишь благодаря торговле и прекратились. Иначе невозможно. Торговля куда более выгодная стратегия, нежели война. Через торговлю случаются не только открытия, но развитие государства в целом. Вот и шуба ваша - у нас император себе такую позволить не может. Нет у него шубы, а у меня есть! Придется мне шубу отдать.
   Никита Никитич глянул уже на свою шубу, что небрежно сбросил на лавку, и приятно поразился. У германского императора нет шубы, в которую он время от времени пускает злого духа! Забавно! А что, ежели ему подарить? Вдвойне забавно! И князю Василию поведать о шутке? Думается, оценит по достоинству - выпишет награду на десять шуб.
   - Всему свое время, придет время торговать - будем торговать. Мы не против. В Мангазии, да будет тебе известно, пушного зверя видимо - невидимо. Гроши стоит. В Мангазии все поголовно в шубах ходят, - не без гордости выдал Никита Никитич. - А что ей - шубе - сделается? А ничего! На то она и шуба - зверь лесной. Ты погляди, погляди! Знаю, зверь сей в ваших краях не водится. Много всякого добра в Мангазии, рыба, сказывали, на берег выпрыгивает, а рыба - во! Рук не хватит показать, какая рыба. Ростом как человек! Промысел богатый. Лето там жаркое, а зимы холодные, холодней, нежели у нас.
   Вдруг Никита Никитич умолк - столь неожиданно, словно поперхнулся, споткнувшись на полуслове. И то верно - чего, спрашивается, его понесло? Это же секрет! Велено было рот на замке держать.
   - А ты как? - после некоторой паузы, возобновил разговор боярин. - Чем изволил себя занимать? В гости-то ездил? А коли так, расскажи, как принимали.
   - Принимали великолепно, - не придав особого внимания возникшей заминки, отвечал Герберштейн. - Ели уху. До чего вкусно - судак.
   - Знаю, - закивал головой Никита Никтич, - вкусно. Уха - первое дело с бодуна.
   - Как?
   - Это когда поутру голова болит.
   - Поутру? Понимаю, а меня вечером угощали. Голова не болела.
   - А чего ей болеть? От ухи голова болеть не будет, ежели кость в горле не застрянет. У нас прошлым годом Семен Волховский таким образом едва не помер - проглотил кость. Маялся, бедолага, два дня. Вот тут она у него застряла - и ни туда и ни сюда. Что ел - не помню. Рыбу ел. А как доставали - умора! Ты бы видел - и смех и грех!
   Барон принялся рассказывать далее, отмечая детали, которые в определенной степени поразили Никиту Никитича - сам бы он никогда не обратил на них внимания. К примеру, почему за столом не присутствовали дамы, хотя их любезно представили. Дочери, догадался боярин. Ишь каков Ванька Глухов! Хитрец отменный - девок своих на смотрины вывел! Девки и в самом деле загляденье - круглые, аппетитные, рука так и тянется ущипнуть и проверить - настоящее ли все. По словам барона у них принято в компанию непременно брать женщин, и чтобы взгляду было на чем остановиться, и чтобы мужчины в полной мере почувствовали себя мужчинами. Женщина, утверждал барон, как раз и предназначена для украшения. Лишь в ее присутствии приходит вдохновение. Не понимаю, к чему их прятать? - удивлялся барон. А коли разговор серьезный возникнет? - возражал ему Никита Никитич, - как ты беседу вести будешь? Да и костью подавиться запросто, а все оттого, что глядишь не в миску! Барон хохотал как мальчик и утирал слезы. Дамы, далее сказывал он, особенно при дворе позволяют себе многое, что не только приветствуется, но и вызывает восторг. Взять те же платья... Никита Никитич не поверил своим ушам! Как? Там все открыто? Не может быть! Представил на мгновение - не получилось. Вновь предпринял попытку - пустил в свободное плавание свое воображение, и едва не возбудился - почувствовал, что чувствует полноценный мужчина, и искренне позавидовал барону.
   - А что, Ваньке Глухову ты тоже о платьях с вырезом рассказывал? - уточнил боярин.
   - О женских нарядах мы не говорили, - успокоил Никиту Никитича барон, - а говорили о борделях.
   - О чем?
   - Дома терпимости, где можно выбрать любую приглянувшуюся женщину.
   Это было уже слишком! Вот она - Европа! Выбрать любую приглянувшуюся тебе женщину! Как вам? Никита Никитич испытал сложную и противоречивую гамму чувств - от возмущения до возникшего желания. Наложил на себя знамение, что, впрочем, не сильно помогло.
   - Приходишь и выбираешь, - словно издеваясь, повторил барон. - Вас это удивляет? Вижу - удивляет. А что здесь странного? Обыкновенное плотское услаждение, сродни трапезы - греха никакого. Неужели у вас иначе? Фу, какие вы, право, дремучие! К чему ставить под запрет, то, что естественно, а значит, и непостыдно? Согласен, есть нормы морали и нравственности - их диктует общество. Однако воздержание еще большее заблуждение.
   Вести беседу на данную тему Никита Никитич был явно не готов - все это напоминало какой-то шабаш злых духов.
   - Блуд, он в товарищах у сатаны ходит, - заметил боярин и вновь осенил себя знамением. Заблуждение, говорит. Да коли не воздержание, род людской вымер бы давно и окончательно. В определенной степени Никита Никитич был прав - несмотря на строгие религиозные нравы, в Европе медленно зарождалась сексуальная революция, что прокатится волной неслыханной прежде болезни, и только несколько столетий спустя пытливая голова найдет причину этой напасти. Однако случится данное открытие не скоро, а среди жертв непонятной на том момент болезни окажется не только простой люд, но и особы царского двора. Плотскими утехами услаждали себя правители, держа в наложницах не один десяток фаворитов. Любвеобильностью отличались столь многие, что папские наместники порой были вынуждены вмешиваться в интимные дела королей и делать им внушения. Русь, напротив, слыла здоровым консерватизмом, если не пуританством, хотя и ей вскоре предстояло выдержать нашествие еще одного беспощадного и невидимого врага - половой распущенности и разврата, правда, не с теми ужасающими последствиями, что произойдут в Европе. Перед гонореей и сифилисом падет не один город, а отвалившийся нос станет таким же обыденным явлением, как обыкновенный прыщик. И первые очаги - дома терпимости стали появляться в Европе, о чем и поведал германский посланник, несведущему и явно отсталому в данной области боярину.
   Как уже было сказано, Никита Никитич с большой осторожностью относился ко всему новому - не важно, откуда шли перемены. Подсознательно он понимал, что и жизнь не стоит на месте, однако сколь мил его сердцу был проверенный временем и многовековыми традициями знакомый уклад. Старики наши так жили, любил говорить боярин, и нам надобно данных традиций придерживаться. Старики, царство им небесное, прожили, и мы проживем, коли сохраним и приумножим их заветы, а коли забудем по черствости, либо по невежеству - сгинем и пропадем. Герберштейн - иноземец, оказавшийся в силу обстоятельств в чужой и незнакомой стране. Все для него в диковинку, словно прилетел на другую планету. А кто ходит в монастырь со своим уставом? Сигизмунд и сам не заметил, как постепенно стал привыкать к новому окружению. Словами принялся баловаться - они его всегда забавляли, в чем ничего удивительного. Язык народа - его история, и чем бережней относятся к языку, тем больше проявляют уважение к своей истории - истина, которую посланник усвоил, будучи представителем Максимилиана при иных дворах. Однако что есть Русь? Удивительная страна, позволяющая взглянуть на мир совершенно иначе. Все-то здесь не так. Как? Именно над этим " как" и размышлял Герберштейн - он словно заново учился жить, находя для себя новое во всем, что его окружало. А язык? Оказывается, он и не знал славянского языка - что ни день, очередное открытие. Разгадать тайну языка - понять нацию. Требуется особая наука - наука о языке! Пришедшая в голову мысль без каких-либо сомнений была революционной. И хотя на данный момент уже существовали мертвые языки, доступные лишь людям образованным, Герберштейн осознал, что и живыми языками следует заниматься основательно. Язык меняется вместе с нацией - еще одно открытие, которое посланник сделал, записывая себе в дневник очередной каламбур. Расшифровать его не удалось многим, к кому обращался Сигизмунд, что еще раз подтверждало его гипотезу. Московиты уже не казались ему лесными демонами, заросшими с ног до головы волосами. Разумом они отличались сметливым, скоры до выдумки, одинаково угрюмы и веселы. А уж насколько богобоязненны! Без Бога
  из дому не выйдут и за стол не сядут. А ежели, коснись чего серьезного, ночь проведут в бдениях и все на коленях - лучше не трогать.
   Русь продолжала жить своей жизнью - морозы стояли трескучие. Они и в самом деле трескучие - поражался Герберштейн, кутаясь в шубу. С немалым удивлением глядел на совсем крохотного мальчонку - тот, казалось, не замечал обжигающего ветра, от которого у посланника перехватывало дыхание. Курились избы - светлые дымки восходили к небесам, рисуя необычную картину - дымков было много. Что ни изба, так непременно дымок - лестница в небо. Потрескивал не только снег, трещал воздух, как и всякое сказанное слово. Слезились глаза, не в состоянии окинуть уходящую в даль белую равнину - княжество московское. Звенел колокольчик - закатанный в медь музыкальный инструмент, а ему навстречу - другой. Они встречались и расставались, проносились мимо в приветствии. Покрытые инеем бороды, ресницы и ледяной пар - он преследовал всюду - появлялся прежде, чем появится живой образ. Первым врывался в сени, заполнял пространство, скользил по лавкам и прятался по щелям. По-хозяйски гудела печь, с достоинством, изредка подсказывая закинуть еще полешко, а то и два. Печь - центр жизни, выложенная особым образом способная приютить едва ли не всю семью. Там - на печи многие и спали - еще одно удивительное изобретение московитов. Как можно спать на огне! Оказывается, не можно, а нужно.
   Воздух свеж и прозрачен - Герберштейн уже к нему привык, как привык ко многому - еще вчера непонятному и загадочному. Вынужденное заточение пошло на благо - нет худа без добра. Еще одна фраза, полный парадокс, взаимоисключающие понятия, и так во всем - это Русь. Никита Никитич возлежит рядом в повозке - так удобней. И Сигизмунд лежит - это сани, иначе не устроишься - только лежа. Едут. Уже в который раз летят по снежной целине. Аудиенция назначена, остались считанные дни, хотя в успех миссии он уже не верит - нужно быть глухим и слепым. Что в итоге? Отставка от двора и немилость Максимилиана? По всей видимости, Их Высочество и сам догадался, что рассчитывать придется лишь на свои силы, да и прежние обиды Князя Василия дают о себе знать. Никита Никитич, поди, обо всем поставлен в известность - больно молчалив и неприветлив. Дружба - дружбой, а служба - службой... Сигизмунд кривит улыбку - понахватался, ничего не скажешь. Зябнут ноги - накидка не спасает. Непонятным образом в сознании проносится мысль - подобное прежде уже случалось. Глупый сон. Помнится, он проснулся - лежал и смотрел в темноту. Трещина. Забавно, уже тогда в начале предприятия ему явился итог - какой он не понял. Немудрено - слишком много впечатлений.
  
  
   Встреча с дьяволом - второй опыт Кожемяки.
  
  
   Ипполит Иванович Разуховский устал. Устал от всего - от гостей, товарищей по социалистическому лагерю, устал показывать достижения народного хозяйства. Бензина, Федор доложил, сожгли немерено - объекты расположены слишком далеко друг от друга. Новый завод на окраине заложили - голова кругом. Нет сил и возможностей окинуть взглядом - страшно становится. Именно ужас Ипполит Иванович и прочитал в глазах германского коллеги. Что же это за предприятие? Что производить планируете? Трактора, говорит Разуховский, завалим всю Европу, а уж потом Азию с Африкой завалим. Да-а-а-а-а, испугался коллега, а сам, вероятно, думает. Что есть трактор? Тот же танк! Хочешь мира - готовься к войне, - объясняет Ипполит Иванович, хотя нация наша мирная. Спроси любую бабку на улице, задай вопрос, чего, мол, старая, желаешь? Мира - ответит. Ничего мне, родненький, не нужно, с воды на хлеб перебьюсь, лишь бы был мир, а лучше - во всем мире. Товарищам нашим - неграм, подарим, - объясняет Разуховский, чтобы свою Африку охраняли, нам там жарко не с привычки, а им в аккурат - панаму надел и целину поднимай. Спрос нынче на трактора колоссальный, вам не нужны? Странно, хорошая зарплата и молоко бесплатно дают. Обучение - от трех до пяти месяцев, предоставляется общежитие. Что такое общежитие? Это когда все вместе, когда единой семьей - говорят, сближает. Достижения у нас везде и кругом. Но главное достижение тут, - Ипполит Иванович постучал себя по голове, - обратного пути нет, - и пошел к машине, программу пребывания гостей нарушать нельзя. Большая ответственность - принимать товарищей. Как ты примешь, так и тебя примут, а съездить за границу хотелось. Поэтому и устал - постоянно в напряжении. В квартиру зашел и первым делом супругу спрашивает - видела?
   А как не увидишь? И видела и слышала - репортажи один за другим и в печати и по радио. Большой общественный резонанс. Товарищ Отто, говорит Ипполит Иванович, хороший мужик, только немец. Они все немцы, но наши дружественные, считай, как родные, за опытом приехали - тридцать человек. Завод показывали, там, правда, и конь еще не валялся, однако впечатляет, мне и самому дурно стало - как его зимой отопить? Одной кочегарки не хватит, и двух не хватит,... но впечатляет. У нас сегодня на ужин что - суп?
   Ипполит Иванович ужасно любил свою вторую половину - как он ее любил! Дома он мог позволить супруге, что не всякий уважающий себя мужчина позволит - говорить на любую тему. И критику с удовольствием выслушивал. Сядет, бывало, и скажет, мол, давай - критикуй. А должность Разуховский занимал ответственную, что в определенной степени накладывает свой и довольно серьезный отпечаток на характер. Элла Сергеевна мужа любила не меньше, но другой - женской любовью. Оказывается, любовь существует разная - мужская и женская. И когда они встречаются, образуется одна большая крепкая социалистическая любовь. Никакой оговорки. Ипполит Иванович был твердо уверен, что для каждой формы развития общественных отношений присуща и своя форма любви. И принципы там имеются, как и особенности. Пример? С великим удовольствием. Взять хотя бы принцип демократического централизма. Это когда ты в центре, окруженный со всех сторон семейной демократией. Кратко и доступно. А к чему иначе философия вообще нужна? Только недалекий и откровенно безграмотный человек не воспользуется достижениями в сфере общественных отношений.
   - Ох, до чего же хорошо! - говорит Ипполит Иванович и нажимает на ложку, восполняя утраченные за день калории. - Я сначала вроде как немного волновался - все же заграница. Понятно, что идеология у нас общая, как и интересы. Чего нам делить? Строим-то одно общество. Только они немецкое строят, а мы - наше, родное. Вот тут и вспомнилась мне статья, это которая про национальные особенности. Куда без них - без национальных особенностей? Он же - немец, а я, получается, русский. Нервничаю - поймет или не поймет? Потому как особенности.
   - Сметаны добавить? - спрашивает Элла Сергеевна.
   Ипполит Иванович одну четвертую борща съел, однако маслом кашу не испортить, как не испортить сметаной борщ - сытней будет, да и супруге приятно.
   - Гляжу я на него - на Отто гляжу, бросаю порой пытливый взгляд, пытаюсь в душу его проникнуть - не получается. Прилепил себе маску - никак не разобраться. Головой кивает, соглашается с нашими достижениями, я - про недостатки, трудности, вновь кивает, только брови нахмурил.
   - Молодой? - спрашивает Элла Сергеевна.
   - Молодых на ответственный пост не назначают, - толкует Ипполит Иванович, - блондин он. Как есть блондин, а глаза голубые.
   - Симпатичный, наверно.
   - Наверно, - соглашается Разуховский, - они все женатые. Неженатым нельзя, требования такие же, как у нас - строгие. А дисциплина какая? Вот кабы нам их дисциплину! У них же на уровне генов - самая дисплинированая нация в мире. Обгонят они нас, ей богу, обгонят - построят быстрей свой немецкий социализм - обидно. Идея-то наша, а они обгонят... где - уже обогнали! Несправедливо как-то получается.
   - Не переживай, - поддержала супруга.
   - Как не переживать! Дело-то общее. Да и за державу обидно. Мы, дорогая, помогаем всем, кому ни лень. А кому нынче не лень? Всем! Знаешь, какой на нем костюм?
   - Немецкий?
   - Ясно, что немецкий. Я говорю - какой на нем костюм! Я час на парткоме посидел, и вся спина в складках. А он встал, и ничего не понимаю! Нет у него складки - самой крохотной, незаметной для глаза - нет! У нас - трактора, у них - костюмы. Национальная особенность, понимаешь? А почему нельзя наоборот? Они - трактора, а мы - костюмы. И вот так всегда - мы трактора, а они на наших тракторах в своих костюмах.
   - Поедешь?
   - А как же, придется. Может, уже через месяц с ответным визитом - костюм себе куплю. Жен не берут, визит планируется рабочий. Тебе что-нибудь привезти, сувенир какой?
   - Привези, - согласилась Элла Сергеевна, - ты ему здесь что-нибудь купи, а он тебе там купит.
   - Да? - задумался Ипполит Иванович и вроде как потерял аппетит, - а что ему купить?
   - Спроси.
   - Спросить?
   - Ну да, спроси, мол, чего вы бы, товарищ Ганс, желали в качестве подарка?
   - Отто.
   - Чего?
   - Звать его - Отто, - напомнил Ипполит Иванович.
   - Тем более. Сувениры разные бывают, - продолжила начатую тему Элла Сергеевна. - Или не спрашивай, возьми молча и подари.
   - Никак невозможно. У нас подарки уже куплены, всем одинаковые, чтобы без обиды.
   - Ну и дураки! - огорошила Элла Сергеевна, - и вам такие же купят - одинаковые.
   Ипполит Иванович, похоже, крепко задумался - отодвинул в сторону тарелку и напустил на себя нехарактерное выражение лица.
   - Иконкой интересовался, - сказал он некоторое время спустя, - спрашивал Федора отвести его в иконную лавку. А где ее взять?
   - Икону и подари.
   - Что?
   Понятно, гостеприимство и радушие, но чтобы икону!
   - Икона, - словно перехватив мысль мужа, тотчас возразила Элла Сергеевна, - прежде всего культура, а уж потом все остальное. Нужна икона - подари икону. И покупать не нужно, дам я тебе икону - настоящую.
   Ипполит Иванович испугался - не за себя или за Отто, за супругу свою испугался - Эллу Сергеевну. И впрямь открытие! Откуда у нее икона и тем более - настоящая? Однако спросить не успел - женщина вышла из кухни, чтобы вскоре вернуться.
   - Вот.
   Несомненно, это была икона. Только какая-то странная, и разобрать на ней лика святого не удалось - он куда-то пропал, исчез во времени, отгородившись трещинками и поблекшей краской. Остался лишь нимб - радужное свечение...
  
   Боль не проходила - сидела за грудиной и давала о себе знать всякий раз, когда он вспоминал Мития. Кожемяка ежился, зажигал лампадку и становился на колени. Вот тут оно и было - кровавое пятно. Оно и сейчас осталось, коли приглядеться внимательно или вспомнить. Вспомнить тяжело - начиналась судорога, перехватывало дыхание, и он видел, как медленно опускаются белые мухи - кружат и падают в открытый рот, где замер крик. Нет, Митяй не кричал, кричал он - Кожемяка. Господи, как он кричал! Кожемяка кричал за него - за Мития - тот молчал и вовсе не глядел.
   Не проходит. Боль не проходит. А почему? Сколько времени прошло - он не помнит. Того - прошлого Кожемяку не помнит. Тот умер на первом же допросе у Козьмы Митрофановича, представился, околел от страха. А кто остался? Он не знает, с кем нынче живет, кто носит его плоть, а вот боль его - родная, прежняя осталась. Не спутать.
   Первый поклон - еще не разговор. Второй - лишь косточки загремели, да заходили ходуном в легких дырявые меха - стар стал. Не желает меня простить Митяй, а как жить? На свет смотреть как? Он же в каждом углу утром и вечером, за этим поворотом, за другим, в поле и у родника, на солнце и в тени - беда. Подсказал бы кто, а кто подскажет - твоя голова, вот ты и думай. Верно, и голова моя, и грех тягостный - да и как услышать, коли слушать не желаем? И видеть - не желаем, слишком страшно. Страха уже давно нет, закончился, вышла норма, и слов нет - пустое все, один обман. Помнится, стоял вот как нынче - подпер головой вселенную, думал, раздавит - не раздавила. А нимб, сказывал Козьма Митрофанович, у него дырявый! А как же дырявый, если совладал со всем миром. А-а-а-а-а! Это мир дырявый! А нимба у него нет, и не было. Господи! Как же согрешил он, а другие что - не грешат?
   Зашептал, а что - не понять, слова верного не найти, а боль сидит, сдавила тело - не то все, не то. Как же мне его устранить, как прогнать? Не мыслит любовь зла, мыслит зло, дьявол мыслит человеком. Суета земная, страсти житейские - его дом, пристанище его! Зри христианин!
   Схватил тут Кожямяка крест, вдавил в ладонь, и брызнула кровь,... крестом вошел господь во славу и апостолы его и мученическое воинство крестом и дьявола низложил...
   Кровью своей Кожемяка и грех свой искупил - нацарапал на дощечке светлый образ товарища - от кого трижды отрекся и кого трижды предал. Как творил - не помнил, слезы заливали глаза, кружились светлые мухи, Козьма Митрофанович устанавливал кол, а псы цепные рвали посиневшую плоть - на службе они. И он - Кожемяка - на службе - вечной, тягостной - такова воля.
   Иконка удалась - лишь темной получилась и не выразительной, ничего не видать - ни светлого образа, ни глаз печальных, один только нимб - свод небосклона, о который разбивались страсти и пороки, куда не в состоянии проникнуть зло - большая черная туча. Не похож, сокрушался Кожемяка, никогда прежде не державший в руках свое собственное творение. Не похож он на Митяя, а на кого тогда?
   Лампадка не светит - коптит. А день закончил свой отсчет, нырнул в темную тучу, полетел туда, где солнце, туда, где светло. Глядит Кожемяка и не видит - вот и нимб пропал, и кровь запеклась, слезы и те высохли - пора спать. А спать страшно, не готов он вновь встретиться с товарищем - рано еще. Не все слова сказал, не все обдумал, а все, однако, надо спать - так уже был затеян мир, где ночь и день ходят по кругу. Каково же было удивление Кожемяки, когда по утру глянул на него вполне различимый и знакомый образ! Нет, не Митяя, а Ванечки-дурачка! Как он здесь оказался - на потемневшей деревянной поверхности - загадка. Однако Кожемяка его узнал и нисколько не расстроился. Напротив - возрадовался. И нимб у Ванечки поражал своим великолепием - лучшего нимба и быть не могло. Жив ли хоть? Испугался вдруг Кожемяка - что же он натворил! Светлый образ нарисовал и кого? Юродивого! Но и выбросить дощечку жалко - сколько он в нее души вложил? А покаяния? Боли, скорби, слез и крови - сколько? Совсем плохой стал, пожалел себя Кожемяка, что творю - не ведаю, что говорю - не помню. Тело - чужое, руки - кривые, мысли туманные. А тут стук в дверь - давно не стучали, он и забыл, что в мире существует еще кто-то другой. Этот другой ждать себя не заставил - шагнул в избу, и Кожемяка понял - на дворе зима. И в миг замерз - холод набросился - полез по хребту. Ждет. Этот другой - стоит и ждет. А еще глядит. Кожемяка чувствует на себе его взгляд.
   - Живой?
   Наверно, живой, покойникам холодно не бывает. И жарко не бывает, они же покойники - люди без плоти.
   - Худой какой. Не болен ли будешь? - спрашивает Кожемяку этот другой.
   - Не знаю, - честно сознался тот, - забыл, когда из дома выходил. А там что - зима?
   - Там зима. Уже третий день.
   - Сей год рано пришла, не ждал. А ты, добрый человек, кем будешь?
   - Добрый, - усмехнулся незнакомец, - у тебя нынче все добрые? Как человек, так непременно добрый?
   - А разве может быть иначе?
   - У меня что - на лице написано? Что я добрый - на лице? Отчего тогда глупость несешь - обижаешь.
   - Проходи, - отвечает Кожемяка, - только у меня ничего нет. Али ты кого ищешь? Так некого у меня искать - один я живу, совсем один. Матушка моя померла, а товарищ был, так его предал - пожить захотелось. Иначе нельзя. Либо - он, либо - я. Выбрал себя, как видишь - живу. А что худой, червь сомнения во мне с некоторых пор сидит, ползает лабиринтами темными, выхода найти не может.
   - Чего не спрашиваешь? - продолжает незнакомец, - кто буду, куда иду...
   - Дела мне до тебя нет, куда желаешь, туда и ступай. А не желаешь, никуда не ступай. Места на всех хватит. Его и прежде было достаточно - мир-то большой.
   - Большой, - согласился незнакомец, - но вместе с тем и тесный, а пути земные и вовсе узки - двоим порой не разойтись, либо - ты, либо - он.
   - Верно говоришь, складно, однако слова твои для меня не новость. Ничем меня нынче не удивить.
   - Ну и славно, - одобрительно закачал головой незнакомец, - все что требуется - познал, пережить - пережил. Что остается - умереть?
   Кожемяка вздрогнул - не от холода, от сказанного слова. Слишком буднично произнес незнакомец пугающее слово. Кто он - ангел смерти? Посланник темноты? Тот приходит ночью, а нынче утро занялось. Кожемяка облегченно вздохнул. И незнакомец вздохнул, или все же показалось? Странный, следует признать, гость и человек ли он?
   - Привет тебе от Митяя.
   Стало быть, нечеловек. Кожемяка поправил крест - так, на всякий случай.
   - Митяя? - тихо повторил он, - как он, Митяй?
   - А что ему? Ему - ничего, помер твой Митяй, а привет передать забыл.
   Митяй забыл, а этот передает - забавно.
   - Не держит он на тебя зла, - сообщил еще одну новость незнакомец, - там зла не существует - ни к чему оно, лишняя обуза. И добра там нет - не меньшая обуза Понапрасну себя изводишь - маешься. Вкусить боишься - высох весь, а толку? Примут все однако, как есть, примут - иного пути нет и не было, вопрос лишь времени. А куда спешить?
   - Я не спешу.
   - Верно, спешить - чертей тешить. Черти тоже не спешат. И нет там никаких чертей - выдумки людские. Там ангелы. А знаешь ли ты, кто есть ангелы? Полагаешь, что знаешь. Ваше право - полагать. Ангелы - тот же род людской. Откуда им еще взяться? Кто пополнит воинство небесное? А тут и искать не требуется - представился раб божий, вот тебе еще один воин небесный. Служение-то вечное. Вдумайся! Вечное! Слепые вы все, однако, глупые. Вас плотью одарили, миром управлять поставили - так вы и управляйте! Какие могут быть сомнения? Какие законы? Кто управляет - того и законы.
   - Грех, - едва слышно произнес Кожемяка.
   - Грех? Понятие греха, да будет тебе известно, возникло задолго до пришествия Сына Божьего во плоти. Грех - поступок, а не мысль. Как ты удержишь мысль? Грешит весь род человеческий. И святые ваши - великими грешниками были. Как ты осознаешь грех, однажды его не испытав? Как можно говорить о том, чего не знаешь? Грешили, еще как грешили, а затем раскаялись - устали грешить. Силы вышли, а так... как знать. Матушка с батюшкой согрешили - какие же они после всего совершенные? Ежели согрешили? Изъян! Порок! Несовершенство создателя?
   - Ты кто будешь? - перебил Кожемяка.
   - Никто - пыль небесная, утренний заморозок, потухший уголек в печи - я дело толкую. Скопец - дурак возжелал при жизни приблизится, лишил себя, что ему по праву принадлежит. Кто же воинство небесное пополнять будет? Мужики да бабы! А он - скопец твой не пожелал в общем деле участвовать. Дурень! Самоотречение! Да он, хитрец, кредит у бога пожелал взять! Беспроцентный - к тому же. Страдания, говорят, очищение души через плоть. Воины им нужны! Много воинов - тьма воинов.
   - А как же Апостол Павел? - возразил Кожемяка, - как же не притрагиваться к женщине? Чьи слова будут?
   - Выслужиться пожелал, а как результат - еще большая смута в умах. По сей день пожинают последствия - ангелов-то не хватает! Спрос чудовищный. А тут еще вы - люди вздумали в святых обращать! Чем, по-твоему, они заняты - ваши святые? Вам и служат, а как же небесный десант? Небесное воинство - как?
   - Дьявол ты! - воскликнул в сердцах Кожемяка, - я тебя узнал! Пыль небесная, говоришь, уголек в печи?
   - Дурень! - перебил незнакомец, - я с тобой как с человеком! Не с ангелом, а с человеком! Разница есть? Вот они - лежат по лавкам, кто завтра, а кто через день - списки-то уже составлены! Там - наверху уже давно утвердили - и малых и больших, в хозяйстве все сгодятся. А они жить не желают! Как люди - не желают! Экое мракобесие! Товарища твоего верного Митяя задолго определили и в списки внесли, а он в просветительство ударился - учить вздумал. И что? Научил? Ученики послушанные кол меж ног ему и вогнали - срок подошел. Или они на свой манер перед господом выслужиться возжелали - в жертву принести отступника? Как же, ждет он весточки, вестовые с ног сбились - внеплановые идут либо с костров, либо с дыбы. Жертвенные ритуалы - религиозные праздники, а колокола, колокола-то как звонят! Подать, принять - музыка требуется, зараз веселей - настроение поднимается. Много не ведаешь ты, Кожемяка, а уж как они не ведают! Чтобы дом себе построить, в основание младенцев замуровывали - детей своих живыми! Вовремя спохватились - запретил Моисей, а кабы не прознал? Не веришь? В Авраама, лишившего жизни сына своего собственноручно - тоже не веришь? Вот еще что - привет тебе.
   - От кого еще? - содрогнулся Кожемяка
   - От Вани- дурачка. Не передавал? Запамятовал - от Митяя, вроде как бы и передал, а вот от Вани - велел низко кланяться. Здравствует, поживает и как хорошо - у Ипполита Ивановича обосновался. Стихи читает и песни поет. А это что у тебя, дай-ка глянуть? В живописцы пошел - и то верно. Сдается мне, где-то видал сей образ туманный, не подскажешь? Молчишь? А я тебе зараз и так скажу - не похож и вовсе! Прежде он за дурачка удачно сходил - наш Ваня, а нынче за ум взялся - в пророка играется. Видите ли, говорят с ним голоса. Спрашиваю, а чьи - женские или мужские? Молчит - думает. А там и думать нечего! Они же бесполые! Ангелы-то как есть бесполые - то ли баба, то ли мужик - непонятно! - и незнакомец засмеялся, но уж как-то мрачно - лучше бы он и вовсе не смеялся. - Желаешь прогноз?
   Кожемяка выкатил глаза - какой еще прогноз? Он и слова такого прежде не слышал.
   - Не о погоде толкую, померзнуть еще придется, - заверил незнакомец, - говорю, чего ждать тебе. А ждать хорошего не приходится. Лишил ты себя радостей - жизни плотской лишил. Жмут,... сапоги жмут. С вида дельные сапоги, не скрипят, они же обычно ужасно скрипучие - шага не ступить. А эти - не скрипят, однако не удобные, не по ноге. Нога-то не моя будет, нет у меня, Кожемяка, ноги. А у Козьмы Митрофановича имеется. Как он там? Не знаешь? И я не знаю - час еще не пробил. А нимб у тебя получился дырявый - скверный нимб, и вовсе не бывает. Круг это, а не нимб - мазня глупая. Хотя чего ожидать? От глупого чего, прикажешь, ожидать. Дети, говорят. А вы и есть большие глупые дети - весь род человеческий. Да не трясись ты так! Померзнуть еще придется - помнишь? Только это не холод, настоящего холода, ты, Кожемяка, еще не познал. Холод - это когда душа звенит, и сам ты - один нескончаемый звон, словно струна. Только и ждешь, когда она лопнет. А она не рвется себе и не рвется, а ты - гудишь. У-у-у-у-у-у-у-у, - вот так ты гудишь.
   - У-у-у-у-у-у-у-у, - неожиданно повторил Кожемяка,
   - Уже лучше, - заверил его незнакомец, - не совсем чтобы, однако лучше. А прогноз мой неутешительный. Все ваши заветы и искупления - игра, сделка с Богом. Вроде страховки. И молитва ваша - страховка от несчастного случая! Обыкновенная сделка. Не разумеешь? Я же говорю - прогноз! Тяжелые впереди времена - все только начинается. Пора и мне - не поминай лихом.
   Стук в дверь повторился - Кожемяка поежился. Незнакомец также внезапно пропал, как и появился. А кто же тогда стучал? Никто - выпала из рук Кожемяки дощечка, на деревянную половицу упала - вот вам и звук.
  
  
   Государево решение. Игра в прятки. Похороны графа.
  
  
   Звук долго не мог успокоиться - заметался от одной стены к другой, а затем и вовсе вылетел прочь - пошел гулять по темным палатам Кремля. Князь Василий зажмурился и еще разок чихнул - простыл. А как не простыть? Не любил он Кремль - в нем словно в темнице - мрачно и холодно. Эхо, думается, тоже Кремль не жалует - спешит, торопиться, как бы быстрей убежать. Образовавшуюся под носом мокроту Василий вытер рукавом - не до этикета. Да и какой может быть этикет, когда холод стоит ужасный, другое дело в избе - дерево греет, достаточно взгляда, тут же кругом камень, а вместе с ним и сырость. Горят факелы - коптят и воздух портят - от татар переняли. Пожгли они нас вдоволь своей хитрой смолой, а уж в глотки сколько затолкали - веселились подобным образом, заварят в чане пойло перед штурмом, а дыбы опосля не выбрасывать мирянам в глотку...
   Василий подошел к оконцу - узкой щели - взрослому ни в жизнь не пролезть. Глянул вниз, на Москву глянул - живет. Табором встала, прижалась к крепости, яко щенок сучий к матке прижался. Дымки кругом - печи топят, зима в разгаре, а лета и не слыхать. Долгая будет зима - помрут многие. Хворь людская - ее время, косит, словно серпом. Жалко ему людей, без людей и государства нет. Бабы плохо рожают, неохотно. Он и указ продумал - дитя, родившееся от воина, оберегать и харчей на пропитание не жалеть. А как углядеть? Воруют все кругом, верить никому нельзя. Своим - тем более, продадут и глазом не моргнут. А еще и знамение на лоб свой гнусный положат для верности - ироды.
   Вновь глянул - уже в даль. Где-то там, за лесами и полями Смоленск - рана гнойная. И нет вокруг ничего - пустыня выжженная, сам видал. Зверь, сказывали, и тот ушел, а каково человеку?
   Вздохнул. Вздох получился, как у старика - долгий, печальный и безрадостный. Принимать решение требуется, а он не в силах. Мечется и днем и ночью - думу думает, прикидывает и так, и этак - не получается, нет у него решения, голова кругом. Людей не хватает, пушек не хватает и ума - тоже не хватает.
   Звякнул ятаган татарский, ударился о ступеньку каменную - Василий не заметил, отошел от окна, чувствуя, как прилепился к нему морозный воздух. Отдать Смоленск? Пойти на соглашение, вновь почувствовать себя униженным? - Заходили ходуном желваки, а борода и без того колючая, ощетинилась, подсказывая, каким будет решение. Не Смоленск он отдает - форпост, выгодный во всех отношениях стратегический пункт. Крепость он восстановит, уже по весне пошлет людей, погонит всех, и здоровых и хромых - справимся. И пушки будут, и пищали - колокола нужны. Большие, медные, чтобы издалека было слыхать, чтобы вздрагивал к заутренней в своей Вильне хитрый лис, а вместе с ним и польский король. Строгановы обещали подмогу - славный род, временем и испытаниями проверенный. Поднимается, земли, что передали с царского повеления, освоил, торговлю ведет, поселения ставит, пушки льет и казну государеву наполняет. Хотя и себя не забывает - живет словно царь, палаты у него в Вычегодске не меньше кремлевских, дружина верная имеется, сформированная, правда, один бог знает из каких людей. Василий тоже знает - беглых полно и прочих лихих казаков, кому в самый раз на плаху взойти. Отписал, помнится, курьера послал князь Василий - что-то не спешит с ответом, или дорога дальняя и опасная? Как он устал ждать! Все чего-то ждет - чаще дурного и недоброго. Забыл, когда и веселился. Ничего, ничего, всему свое время, и его час пробьет - загудит весенним воздухом, поднимет в небо стаи воронья и проедет верхом.
   Заскрипела от натуги кованная металлом дверь, медленно отползла, чтобы явить взору князя Василия слугу преданного - Степку Кривого. Не от рождения на один глаз, где обосновался страшный багровый шрам, а от храбрости и отваги шальной. Было дело, схватка добрая, а враг опытный, в боях испытанный - лишним оказался глаз у Степана, слава богу, что у него их два. Отчаянный рубака, жалко, когда-нибудь и он погибнет, подумал Василий - храбрецы долго не живут, а времена нынче пакостные.
   - Чего тебе?
   - Головин прибыл, вроде, сказать желает.
   - Я его не звал, - мрачно ответил князь, позволяющий Степану, что и боярину с родословной не позволено - нарушать покой Великого Князя.
   - Прогнать?
   - Давно ждет?
   - Давно. Я его уже гнал - не уходит.
   Никитка Головин - хитрец еще тот. Странно, что пришел без вызова, но еще более странно - не уходит. Все его достоинство - отсутствие недостатков, ежели только ленив безмерно. Говорит, германский знает. А как проверить?
   Василий прошел длинным коридором, придерживая ятаган. Свернул под арку, дождался - Степан отворил потайную дверь. В прошлый раз, помнится, незадача случилась, а как сейчас? Дверца бесшумно поддалась и не пискнула. Что ж, взгляда достаточно, молодец Кривой - соображает. Еще несколько шагов - еще более бесшумных - каменные плиты заботливо прикрыты ковром. Скрытая для непосвященного отворилась задвижка - Василий приник к стене. Любопытно.
   Никита Никитич Головин был при параде и саблю нацепил, а вот шубу, чудак, скинул и напрасно - в Кремле и в самом деле холодно. И в палатах царских холодно. Василий глядит, задержал дыхание и наблюдает сквозь тайную смотровую щель - недавно обнаружил - Степка нашел. Секретное оружие, позволяющее узнать многое, стоит лишь внимательно посмотреть. Как долго? Раз на раз не приходится. Иногда просто забавно, а иногда помогает. Без хитрости нынче нельзя, кто окажется хитрей, того и возьмет с собой удача. Волнуется? Непохоже, скорей готовится, просчитывает, с чего бы начать - какую новость сперва выложить. Никита Никитич - стратег, и мыслит он, как батюшка Василия мыслил - осторожно, шаг за шагом. Преданный пес, но преданный от страха, нежели по доброй воле - старается. Сигизмунд вечерами свечи изводит. А чего, спрашивается, он изводит? Бумагу марает - записи секретные строчит. Ну ты и погляди - германским, сам сказывал, владеешь! - Василий улыбнулся и перевел дыхание, однако от стены не отошел - рано еще. Так у них почерк непонятный, глядел уже, у нас, поди, не каждый почерк поймешь, а здесь германский! Поглядели - выкрали бумаги, покамест посланник в гостях развлекался и что? Чушь полная! Как уху кушал и солеными огурцами закусывал. А про миссию свою - ни единого слова. Развлекается, дипломат хренов. Ну а зараз пора - посинел уже Никита Никитич, того и гляди - околеет. А кому нужна его хворь?
   При виде царя Головин встрепенулся, припал на одно колено и показал Великому князю, что начинает лысеть. Плешь с небольшую монетку образовалась точно на макушке - Василию стало вдруг весело. Что же ты, любезный, будешь делать, когда она у тебя с миску станет? Сбреешь? Как янычар? Али бородой прикроешь? Борода-то, похоже, справно растет. С такой бородой можно и в баню без порток смело ходить - срама не видать.
   Улыбку, что явилась на устах Василия, Головин принял за добрый знак и начал издалека. Царь слушал, впрочем, не перебивая - еще один добрый знак, а затем вдруг задал вопрос, но какой!
   - А скажи мне, Никита, Герберштейн твой, поди, большой охотник поесть? Сколько же он у тебя живет? А провизии сколько на него ушло? Про свечи я не спрашиваю, помнится, ты как-то мне докладывал. Подарки, что он привез, я смотрел - так себе подарки, можно было и богаче. Накладно получается. Казна, знамо дело, не оскудеет, однако и всякое гостеприимство свой срок имеет. Сдается мне, этот срок истек, подошел к концу. Как считаешь?
   - Ваша воля, - отвечал несколько сбитый с толку Головин, - присутствие его в интересах государевых мне не в тягость. Честь великая сослужить службу Их Высочеству, быть преданным и для дела полезным. Мается посланник, извелся, не знает, куда себя подевать.
   - На то он и посланник, дабы маяться. Пущай изведется - слаще праздник будет. Говоришь, сход был? И что порешили - замириться с Литвой? В союз вступить? Не отдам Смоленска! Никогда не отдам, а без Смоленска и разговора не будет - улавливаешь?
   - Земли богатые в Мангазии, - перевел на другую тему Головин.
   - Знаю. Сил у меня нет и людей. Война не закончилась - только началась. Снег сойдет, баталии предстоят. Укреплять будем западные рубежи - кордоны строить. Герберштейна вскоре приму, пущай собирается в обратную дорогу. С ответом повременю - весны дождусь. По весне и думается веселей - света больше. От Султана турецкого нападения ждать не приходится. Где Москва? А Турция - где? Брюхо Европы - Балканы, а мы и вовсе не Европа. Вот пущай у них голова и болит. Стратегия, Никита, это когда голова не болит - разумел? А может, тебя к Максимилиану отправить? Погостить да при дворе его покрутиться?
   Головин похолодел - в миг с лица сошел. И коленки задрожали, а в глотке запершило.
   - Прокатишься, - продолжал государь, - поглядишь, как там у них в Европах. В Испанию ездили? Ездили, а почему в Германию не съездить?
   - Стар я, ваше высочество, - подал голос Никита Никитич и сам себя не узнал.
   - Стар, да не настолько. И товарищ у тебя имеется - Герберштейн твой, ну разве не товарищ?
   - Помереть дома хочется.
   - Не скули. Не тебе решать - жить или помереть. Господь решает либо его наместник, стало быть, князь Великий. Для дела ты мне нужен, какой прок от тебя мертвого? Не желаешь ехать? Ну и дурак! Силком тащить не буду.
   Никуда, конечно, Василий отправлять боярина не собирался - не тот случай. Да и с чем отправлять? Решение он уже принял - ни в какие союзы не вступать. Дружить будем, но в союзы - ни ногой. Союз прежде необходимо создать изнутри - собрать воедино раздробленные княжества и вольные земли. Здесь брюхо Руси и наиболее уязвимое место - хватило бы сил. Здесь и нужен Головин, и Строгановы нужны, как и другие, преданные делу соратники обустроить то, что еще не скоро будет называть Великой империей.
  
  
  
   Козьма Митрофанович таращит глаза - они у него крохотные, а все одно лезут из орбит - пучат. На Козьму Митрофановича сердито глядит огромный мясистый зад Ипполита Ивановича Разумовского. Что зад большой, опричник и прежде знал, однако на сей раз тот вдруг стал еще больших размеров. Зад - это когда лишь одна огромная задница, накаченная усердным трудом - каждодневным сидением. Нет, думает Козьма Митрофанович, это не зад, глыба это.
   - Нету, - говорит глыба и медленно наползает - Козьма Митрофанович отходит. Вскоре появляется и сам Ипполит Иванович. На воспаленном лице его блестит влага - капельки пота.
   - Нету, - повторяет он, - обманул, шельма, - и улыбается. - В который раз обманул, хитрец. А говорили - дурак! Это мы с тобой дураки. Ух, замаялся я с ним, а все одно приятно. Приятно, дураком себя почувствовать.
   Ипполит Иванович садится на пол, принимая и вовсе не характерное для себя положение - глядит на опричника снизу вверх.
   - Обманул, - вновь повторяет Разумовский, - сгинул, бог знает, куда. Ты случаем не видал?
   - Кого?
   - Ванюшку нашего - стервеца. В прятки мы с ним играем - на деньги. Веришь ли, кобылу уже продул - богатым будет.
   Козьма Митрофанович ощупал бороденьку - своя, родная, за всегда при нем, вот как и сейчас.
   - Играитесь?
   - Ага, играемся, друг дружку ищем - умный, хитрец, больна. Не видал?
   Ипполит Иванович зад свой от пола оторвал и предстал в обычном образе - это когда задница там, где ей и положено быть - внизу.
   - Лыбишься? Вижу - лыбишься. Он мне нынче как сын родной - по душе мне Ванюшка. Не дал господь дитятко, а как я старался! И поклоны клал - ночь держал. И не одну - он знает.
   Ипполит Иванович машет рукой, бросая взгляд в красный угол.
   - А тут Ванюшка объявился - смышленый. Веришь ли, в горницу едва войдет, и отлегло. Лукерья, дура, извелась - ревнует! Прогнал - зверствует, тотчас занемогла с желчи своей, а мне отрада. Ванюшка! Ты где? Шалопай, - улыбается Разумовский, - коли найдешь, сапоги даю - хромовые.
   Козьма Митрофанович возбудился - хромовые!
   - Живым брать, али как получится?
   - Ты чего! Пальцем ни-ни! Я сам с тебя шкуру спущу... слева заходи, справа уже глядел - нет там никого.
   Тронулся князь, решил Козьма Митрофанович, без порток по избе ползает. Федьку - холопа верного в отставку отправил - на выселки прогнал. Где это видано? Спятил! Без дела праведного любой спятит - на дворе зима.
   - Ванюшка, - произнес он, - мы здеся, а ты - где? Все однако отыщем, ежели ты не черт хвостатый.
   Ипполит Иванович уже куда-то уполз, хотя запах подсказывал - не далеко.
   Найти ирода и придавить. Ляжками зажать и кричать - Ванюшка! Ты где?
   - Тронешь пальцем, - раздался рык Ипполита Ивановича, - удавлю, псами затравлю, на кол посажу и в глотку свиной мочи залью. Ванюшка!
   Вот она - доля холопа! Новая игрушка объявилась - как сын родной! Ведать - не ведали, знать - не знали. Ванюшка!
   Козьма Митрофанович злобно сплюнул - а как хотелось плюгавого, что в лесу нашли, ятаганом татарским полоснуть! Подъехать на кобыле, изловчиться и чтобы надвое - он умеет. Пожалел! Глянул и думает - Дева Мария, до чего мерзость. Ятаган марать - он же кровью пойдет... Ванюша! Либо бечевку на шею накинуть и кобылу галопом пустить, а уж потом и малого отпустить - сбросить в овраг. Пушай себе плывет пузырем безобразным вниз по течению... к Илье Петровичу на мельницу. Не сыскать, жалуется Ипполит Иванович, - опричник улыбнулся. Не родился еще человек на этом свете, чтобы его не сыскать! Окромя бороды - жесткой щетины, имеется нюх. Пес он! Всякому живущему, прежде чем на свет появиться, знак дан. Имя ему - вонь. Благостная, либо противная - господь решает. Алхимики у него знатные, колдуют миллионы лет. Парфюмеры. Миллиарды живущих, а сколько еще сгинуло? И каждый - живой, либо мертвый несет в себе знак - индивидуальный, неповторимый - печать господа. Запах навоза, он свой, родной будет. Нет здесь Ванюшки. Козьма Митрофанович вдруг поплыл - в темноте на лепешку наступил. Не впервой! Тело ловко перехватил, себя поймал, исправился. Однако темнота пошла искрами, рассыпалась радугой - синий, красный, зеленый - он их и прежде видел, но особого внимания не придавал - не до того. Синий, красный, зеленый - они смешались в один пронзительно белый и яркий свет. Настолько белый, что Козьма Митрофанович понял - это обман.
   Козьма умирал - пошел предсмертной конвульсией в навозной куче. Слышал, как он хрипит, задыхаясь собственной кровью. Храпел и его преданный рысак - раздувал широкие ноздри и бил копытом - умытым мозгами хозяина. Добрый пуд мозгов. И пока конь лупил копытом, Козьма или все, что от него осталось, жил, пуская огненно-красные пузыри.
   - Сдох? - спросил Ванечка, и тут себя поправил, - подыхает. Сапоги хромовые ни к чему тебе, там сапог не носят. - А затем взвизгнул, хлопнул себя по коленкам и негромко - конь еще храпел - произнес: не нашел! Не нашел!
  
   Графа Иннокентия Константиновича хоронили в четверг. Хороший день - не вашим, и не нашим. Пятница есть, и суббота есть, воскресенье - хвала господу! И сыну его - израильтянину, мученику великому - хвала! Что есть четверг? Четверть. На четверг и вырыли. Земля противная - корни да камни, либо глина скользкая. Рыли двое - впервые познакомились, и так случается. Иван Иванович вовремя поспел - был перекур.
   - Товарищи, - кричит и авоськой машет. А в авоське апельсины - чудо заморское, Иннокентию Константиновичу передачу принес.
   - Это же могила! Будьте любезны, края обработать, чего они у вас кривые? Вот здесь криво, и здесь. Люди смотреть будут, взгляд прощальный бросать. Гроб зацепится, пойдет гулять - негоже. Уважаемый Иннокентий Константинович всегда порядок любил, а здесь у вас непорядок! Бардак у вас, товарищи.
   - Сто рублей, - говорит товарищ, - а какой порядок может быть за сто рублей?
   - Двести, - набравшись храбрости, подсказывает Иван Иванович, - плачу двести.
   - Десятку добавь, веточками еловыми выложим, - добавил товарищ товарища. Он как раз курить заканчивал - бросил непонятно зачем окурок в могилу, чем едва не повергнул Ивана Ивановича в шок.
   - И опустим как в колыбель, мама позавидует.
   Иван Иванович молчал - глядел, как тлеет окурок. Не удержался и прыгнул в могилу - граф никогда не курил.
   - Не было у него мамы, не помнит, сам сказывал, - произнес он, высунув голову из ямы.
   - Тем более - будет о чем вспомнить. Сто сверху и елочки в подарок. Пардона прошу - не подумал.
   - Ничего страшного, курить не грех. Курите себе на здоровье, - помягчал Иван Иванович.
   - Земля худая - либо камень, либо корни.
   - Ему и в жизни не везло. Другой и не заслужил, а лежит в свое удовольствие - сухо и в тенечке.
   - Знакомый или родственник?
   - Коллеги мы. Иннокентий Константинович и я - коллеги. Граф - он породистых кровей будет. Правду искал.
   - Граф? - не поверил землекоп. - А что, графы и сейчас бывают?
   - А как им - графам не быть! Что, если его деда сам император Николай титулом наградил и привилегии положил? Орден за заслуги перед отечеством и после смерти орден. Родственники хранят и порой любуются - достанут, почистят и вспомнят. Также и звание - почетно. Граф - достойно. Лишь с изъявления его Высочества, с императорского повеления.
   - Тогда - да, тогда - конечно, - один из землекопов спрыгнул в яму и принялся ровнять края могилы.
   - Апельсины тут, - подсказал Иван Иванович, - вы уж, братцы, постарайтесь. Поверьте мне - зачтется и вам. А как будет благодарен Иннокентий Константинович! А я дальше побегу - дела, знаете ли. Времени-то в обрез.
   И убежал - ушел скорым шагом в направлении автобусной остановки. Вот тебе и четверг. Четверть, неожиданный поворот в твоей судьбе. С утра не знал куда себя деть- на рынок шагал, головой вертел и любовался мирозданием - философствовал.
   Храм пустой. Внешне, конечно, а внутренне - далеко не устой. Кроме образов, духи летают - много духов. Намоленный храм - небольшая церквушка. Купола бы неплохо обновить, изгородь поправить - всему свое время. И обновят, и поправят - ждать осталось недолго. Иван Иванович знает, твердо уверен - именно так скоро и произойдет. И толпа людская потечет, как прежде, взволнованной рекой, и звон колокольный очистит застоявшийся десятилетиями воздух, и в душу войдет... слава тебе господи! А нынче - тишина, сиротливо и пустынно. Иван Иванович растерялся - негоже в храме голос повышать, а крикнуть и позвать настоятеля - тем более.
   Стоит - смотрит. И они на него глядят - сквозь столетия, опечаленные судьбой и переменами. Не того ждали, не за то молились, творили чудеса, а кто пришел? Испытания пришли, свалились на голову - как жить дальше?
   Как раз об этом и размышлял настоятель - древний старик, неизвестно каким образом переживший своих товарищей. Сгинули многие, а он живет. Спрашивается, за какие заслуги? Мелькнула тень, но повеяло живым - прихожанин? Или заблудший, или простой зевака? Нынче и так случается, ходят словно в музей - поглазеть. Отложил псалмы - дневник старца, проверенный столетиями, прошел мимо иконостаса сгорбленный. А затем плечи расправил, бороду оправил - он есть представитель, служитель церкви.
   Лицо болезненное, изъеденное изнутри душевными переживаниями и вопросами, на которые нет ответа. Сколько их прошло перед глазами? И не вспомнить, а помнить надо всех. Ждет. И, похоже, волнуется.
   - Простите. Отпевание у вас можно заказать? Службу провести по представившемуся рабе божьему?
   Настоятель кивнул. Дальняя предстоит дорога, не менее тернистый путь, нежели земной. Вот только справка нужна - свидетельство о смерти. И как представился усопший? Другие вопросы - их немного, но все важны. Перед богом все равны, и встретит он каждого - имя обязательно.
   Иван Иванович сбивается, говорит что-то невпопад, несет околесицу - и впрямь волнуется, но впечатление производит странное - невыгодное впечатление.
   - Нет у него родственников, - объясняет, - у Иннокентия Константиновича родственников нет. Всегда один. Он и меня допускать к себе сначала не желал, видно, опасался. А я, что тут греха таить, его побаивался. Не похож он на других людей, в смысле все мы разные, но Иннокентий Константинович, бывало, и сам на себя не похож. По утру один, а к вечеру совсем иной. А уж мыслил как! Не поспевал я за его мыслями. Он и сам за собой не поспевал. Спорить любил. Сам с собой спорил. Сомнению подвергал любой постулат, закон и тот подвергал. Кто законы сотворил? Человек! И он имеет право на ошибку. Как вам? Другой просто бы возразил или отчитал, а Иннокентий Константинович так и говорил - имеет право на ошибку. А право выбора - священно. И господь дарует право - великий подарок. Вот только мы это право не ценим. У вас служба сколько стоит? Мне чека не надо, к чему мне чек? В бухгалтерию отнести? Нет у меня бухгалтерии. А бухгалтер знакомый есть - Нина, дочь соседки, крайне воспитанная женщина. Всегда - здравствуйте, добрый день или добрый вечер - в зависимости от состояния солнечного светила. И гроб некому нести. Как же я его один понесу? Вы не знаете, сколько стоит отнести гроб? И в могилу опустить обязательно - уже договорился. Апельсины им оставил. А куда они теперь - апельсины?
   - Усопший ваш товарищ?
   - И товарищ, и учитель, а если честно сказать, Иннокентий Константинович мне как старший брат, получается, родственник. И так в жизни случается, когда совершенно чужие люди, как братья. Вопреки родственному закону, когда брат и вовсе не брат, а посторонний, можно сказать, незнакомый человек.
   Волнуется, а может, и вовсе не в себе, - решил настоятель. Ничего странного, напротив, случается довольно часто. Смерть и в самом деле испытание, не для усопшего, а близких для него людей. Этот близкий, возможно, самый близкий.
   Скольких же она в себя приняла - наша земля? А сколько могил по ней разбросано? Одно сплошное кладбище - из праха вышли, в прах и обратимся. Чудны дела твои, господи - что затеял ты и ведаешь ли, что творится у тебя под ногами?
   Ефлампий потерял счет дням, годам и столетиям. Метался между прошлым и будущим, между живыми и мертвыми. Нет там прошлого, и будущего нет, мертвые - те же живые, лишенные плоти, но отнюдь не разума. Шестнадцатый век, двадцатый - в чем разница? Страсти и волнения, боль и радость - океан страстей человеческих - он колыхается. На смену штормам приходило затишье - обманчивым спокойствием блестела гладь океана, синей дымкой лениво покачивался горизонт - край неба непозволительно близко спускался к земле. Также и Ефлампий позволил себе, что серафиму непозволительно - испытать чувства человеческие, пройти через грех и соблазны, пройти через мирскую жизнь, плотью своей осознать, но не разумом - не дружат они друг с другом. Случались и встречи мимолетные, другие серафимы - а их и вправду великое воинство - пересекали путь. Однако у каждого свое задание, свой маршрут - растворялись и пропадали из вида прежде, чем рождался вопрос - кто он и что тут делает...
  
  
   Продолжение следует
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"