Он никогда не думал, что может быть так холодно. Сначала замерзло левое ухо, вернее, просто исчезло, и, чтобы проверить, на месте ли оно, пришлось скинуть рукавицу, похожую на клешню краба - такие же согнутые два замерзших клыка, один, чтобы удобно нажимать курок. Ухо оказалось на месте, однако первые признаки жизни подало только через пять минут. Именно столько потребовалось, прежде чем кровь, которая, вероятно, замерла или свернулась, принялась за работу. Говорят, когда холодно, идет пар. Врут. Когда на самом деле холодно, стоит звон. Пронзительный, высокий, и слышишь ты его изнутри. Он проникает в голову, заполняет тебя целиком, уши не нужны.
- Да сколько можно лежать! Десять минут, двадцать, и вообще непонятно, что значит время.
- Эй, - раздался вдруг голос.
- Ну? - скорее подумал, чем произнес он.
- Долго еще?
- А я откуда знаю, - ухо, наконец, ожило и стало отходить, от чего толчками заходили вены у виска.
- Мы же так замерзнем, - вновь произнес невидимый сосед.
- Они нам предлагают еще немного пожить, - вдруг пошутил он и оторвал голову от земли.
Серая полоса леса равнодушно глянула на него, а сизая дымка скрывала верхушки деревьев, делая общую картину непонятной и загадочной. Словно художник, который решил передохнуть или задумался, какой палитры добавить. Задумался и бросил рисовать дальше, оставив незавершенным часть своего полотна.
- Покурить хочешь?
Он повел носом и только сейчас почувствовал запах табака.
- Ну.
- Лови, - и дымящийся окурок шлепнулся рядом.
Обжигающий самосад, в котором перемешался вкус газеты, запах сена и коровьих лепешек, проник внутрь и напомнил, как хороша жизнь.
- Поймал?
- Ядреный, - он проверил еще раз свое ухо, - тебя как звать?
- Колька я, а фамилия Стрельников.
- Хорошая фамилия, - похвалил он, - и табачок у тебя то, что надо.
- Фамилия как фамилия, а табачок почти последний, а что его жалеть, верно?
- Верно, - хотел ответить он, но не успел, точнее, его перебили.
- Ууууууу, - пронеслось над ним, и прежде чем вздрогнуть, голова сама ткнулась в снег.
- А по что фамилия хорошая? - уже через минуту продолжил голос.
- Как тебе сказать? Знал я одного мужика. Смертин его звали, так он и помер молодым. Убили его.
- Из наших был?
- Не совсем.
- Из другой роты, что ли? - продолжал выпытывать невидимый сосед.
- Нет, он вообще давно погиб, подстрелили его.
- А я, получается, еще постреляю? - вдруг сообразил Николай.
- Так и получается.
И тут все захлопали, и Семен Петрович тоже. Тряхнул седой головой, глянул поверх очков и стал прикладывать одну ладошку к другой. Не сильно, почти беззвучно, но со стороны выглядело убедительно и привычно. Затем поднялся, отодвинул стул, на котором сидел, и вышел вперед. Незнакомый молодой человек, почти по-военному обозначая свой шаг, приблизился к нему и замер. Семен Петрович протянул небольшую красную корочку, и все вновь захлопали. Затем подошел еще один, другой молодой парень, и опять Силин передал ему красную книжечку, а потом Семен Петрович побежал...
- Ааааааа, - кричал он, проваливаясь в снег и радуясь, словно молодой щенок, выпушенный на волю погулять.
- Аааааа, - кричали справа длинные фигуры и тоже проваливались в снег.
Художник все же появился и начал нервно наносить мазки. Один, второй, третий - они ложились в спешке, расплывчатые и рванные, понятные только ему самому. Мастер торопился так же, как и Семен Петрович, и разобраться в том, кому из них было легче, не представлялось возможным.
Еще раз передернув затвор, он вставил в металлическую скобу чужой палец в неуклюжей рукавице и спустил курок. Винтовка послушно дернулась в руках, ожидая дальнейшей команды. Он вытер сопли, точнее, размазал их по лицу и опять открыл рот.
- Аааааа, - неслось по долине.
- Уууураааа! - у кого-то слева еще оставались силы произносить согласные, но у большинства их просто не было.
Добежав, наконец, до леса, Семен Петрович вдруг споткнулся. Стараясь сохранить равновесие, сделал еще несколько шагов и только затем упал. Упал и обрадовался данному обстоятельству, так как дальше передвигать вперед уже не мог.
- Где, - словно мешок, перевернул его кто-то, - где?
Семен Петрович ничего не соображая, пытался передернуть затвор и вставить чужой палец в металлическую скобу.
- Где?
- У, сука! - палец и в самом деле оказался чужим и перестал слушаться.
- Это я, Стрельников! - заорал вдруг мужик, - ты меня слышишь?
Палец все же влез в дужку и опустился на курок.
- У, сука!
- Ты что, свои! - винтовка вылетела из рук, прежде чем грянул выстрел.
- Убью, - прошептал Семен Петрович и понял, что убили его самого.
Зал вновь захлопал. Это он увидел, но не услышал, догадался по тому, как замелькали ладошки. Невыразительные и незнакомые лица, хотя нет, вот пронеслось в памяти воспоминание. Кто это? Ба! Это же Митрохин! А с ним рядом Власюк, точно, в новых сапогах и кафтане. А там? Не может быть! Этого не может быть! К нему сквозь плотные ряды пробиралась знакомая фигура и светилась радостной улыбкой. Сашка! Сколько лет, сколько зим! Ух-ты!
Погода поменялась на следующий день. Начался настоящий снегопад, без ветра с его надрывным воем и поземкой, что заползает в штаны, за воротник, короче, в любую щель, чтобы напомнить еще раз, что зима хороша только на открытке или полотне искусного живописца. Семен Петрович пребывал в каком-то странном пограничном состоянии и уже не боялся встретиться с кем угодно. Кроме Сашки приходили еще какие-то чужие люди, один из которых просидел с ним очень долго. Что-то говорил или рассказывал. Пелена тумана окутывала фигуру, которая, как рыба, выброшенная штормом на берег, открывала рот, глотая воздух.
- Все равно ничего не слышит, - подсказал мужик в грязном халате, надетом на телогрейку, вероятно, просто для того, чтобы не объяснять окружающим, что он медбрат.
- Ничего? - удивился военный в шинели.
- Ничего, - сказал врач и пощелкал пальцами перед лицом Силина.
- Так я еще посижу?
- Посиди, - разрешил медбрат и вышел из землянки.
Стрельников, а это был он, видел, как взметнулась земля, и черные комки грязи полетели во все стороны. Плюхнувшись в снег, Николай простился со всем белым светом и со своим товарищем тоже. Хотя всякое случается в бою, говорили, видели бойцов, продолжающих атаку с винтовкой наперевес и... с оторванной головой. Все, нет головы, а человек еще бежит, даже и кричать может! Николай не мог не заметить, как снаряд угодил именно туда, где находился его знакомый. Поэтому поверить в то, что произошло, было просто страшно. Да, он сам поступил совсем не должным образом, решив прикрыться, словно щитом, бегущей впереди фигурой. И когда, достигнув леса, упал на окровавленное тело, которое едва его не застрелило, понял, что чудеса и вправду случаются.
Рядовой Силин получил обыкновенную контузию и отделался легко. Ничего не оторвало, и местным хирургам вмешиваться не пришлось. Обмотали голову бинтом, почти также, как когда-то красноармейцу с далекой заставы, положили с другими ранеными и отправились на поиски тех, кому также повезло в том бою. А кому не повезло, остался лежать...
И они лежали, дожидаясь, пока снег укутает еще не остывшие тела, зная из личного опыта, что возлагать надежды на людей не стоит, так как они были заняты совсем иным: продолжали вставлять в трубы различной длины и диаметра заполненные смертью заряды и тут же отправляли свои послания друг другу. Однако признаем, что и природа в те годы тоже сошла с ума. То ли наглядевшись за действиями сторон, которые продолжали оставлять все новые и новые горы трупов, не успевая рыть могилы, то ли просто из солидарности, но мороз ударил посильней орудий, покрытых инеем и льдом. Он не разрывал на куски человеческую плоть, а незаметно подходил к каждому, для начала хватал кого-то за нос, кого-то за ухо, а уже потом распахивал свои объятия и принимал всех без исключения. И тепло сдавалось, медленно съеживалось и отступало, пока не оказывалось зажатым в черепной коробке. Именно там тепло доживало свои последние минуты, балансируя на грани затухающего сознания и мрачных видений.
А может, природа желала остановить эту бессмысленную бойню и хотела только припугнуть людей, послав мороз, чтобы тот разогнал стороны по домам? Вековые сосны, взметнувшиеся ввысь, гнилые болота с бесчисленными ордами мошкары, длинные россыпи каменных гряд и потемневший песок - свидетели начала тех драматичных событий. Правда, потом и они все уснули, погрузившись в царство темноты и холода.
Они продолжали лежать, и называли их по-разному: не вернувшиеся с войны, пропавшие без вести или павшие в бою. Для них самих это не имело никакого значения, потому что все они были, прежде всего, преданны и забыты, а уже потом объявлены павшими в бою или пропавшими без вести. Огромное пространство, послужившее стартовой площадкой для взлета на небеса полумиллиона душ, осталось на многие десятилетия заброшенным кладбищем, где, если и встречались редкие посетители, так только ягодки пощипать, да грибки поглядеть. А ягодки на тех местах всегда отличались цветом и вкусом. Яркие словно кровь, они поднимались часто именно на тех местах, где лежали человеческие останки, стыдливо забытые людьми и не забытые землей.
Место для кладбища выбрали удачно. На десятки километров протянувшийся сосновый бор, изрытый воронками и канавами-траншеями. Уже через пару десятилетий о нем забыли. Одни - от позора, другие - от равнодушия, но забыли все. Как часто случается, главное - территория, обозначенная на карте, а вот нужна ли она на самом деле - вопрос вредный и антипатриотичный. Метят свою территорию все: одни звери терпким запахом своей мочи, оставленными на деревьях клочками шерсти или глубокими следами когтей, а, бывает, и костями миллионов своих сограждан...
Жить, чтобы умереть? Или умереть, чтобы родиться? То, что Семен Петрович умер, он понял, когда к нему стали приходить мертвецы. Вначале они стразу пропадали, как только замечали, что приводят его в ужас. Пугливым он никогда не был, вероятно, ему достались иные изъяны человеческого несовершенства, но согласиться с тем, что выходило за рамки обыденного, Силин отказывался долгое время. На первый взгляд, незначительная травма в действительности оказалась куда чудовищней других, с явными следами, вызывающими больше сочувствия и сострадания окружающих.
Однако уже скоро Семен Петрович стал отличать живых от мертвых, хотя последние нисколько не чурались компании первых и могли появиться не только ночью, но и днем.
И если вначале он часто ставил себя в глупое положение, спрашивая окружающих, куда подевался тот или иной еще минуту назад восседавший на стуле гражданин, то затем научился по только ему одному известным признакам определять, кто есть кто. Мертвецы и живые, оказывается, прекрасно уживались (фу, слово какое!) друг с другом. Точнее живые просто их не чувствовали, а мертвые им не мешали. Только однажды Семен Петрович допустил непростительную ошибку, однако спасло то обстоятельство, что свидетелей было только двое. Поправимся, один.
Раненый в том же бою молодой парень первым делом, как только пришел в себя после операции, начал просить найти ему нательный крест.
- Да успокойся ты, - пришел ему на помощь один из выздоравливающих бойцов, - он теперь тебе не нужен.
- Прошу, - шептали высохшие губы.
- Пить тебе нельзя, - подсказывал боец, взявший на себя обязанности сестры милосердия, - придется потерпеть.
- Куда они его подевали?
- Вернут, не переживай, - и он смочил полыхающие огнем губы влажной тряпицей, - ты не первый и не последний.
- Прошу.
Семен Петрович все отлично слышал, так как всегда становился вынужденным свидетелем всего, что происходило в палате. Уже поздно вечером после обхода, когда выключили свет, он заметил, как раненый молча встал и выскользнул из помещения. Привыкший к самым странным видениям, посещавшим его время от времени, Силин лишь тяжело вздохнул и вскоре провалился в забытье. Под утро, едва первые лучи залезли в окно, он уже знал, чего ожидать. Открыл глаза и тихо позвал ту самую сестру милосердия, что еще накануне хлопотала вокруг молодого парня.
- Чего тебе? - недовольно спросил сосед по палате, сонно моргая глазами.
- Крестик бы мне, - подсказал Семен Петрович.
- Чего?
- Крестик у пацана возьми.
Мужик все же вылез из-под грязного одеяла и подошел к кровати.
- Ну?
- Представился, - растерянно произнес тот.
- Я знаю, - заметил Семен Петрович, не желая никого напугать, - крестик при нем?
Мужик побледнел лицом и молча кивнул головой.
- Не нужен он ему теперь. Вчера был нужен, очень нужен, а вот не нашлось.
- И что?
- Может, мне передашь? Нет никого у него.
- Нет? - мужик явно плохо соображал, - а ты почем знаешь, что нет?
- Он мне сам и сказал, - продолжал Семен Петрович, - как умер, так и сказал.
- Чего?
- Я говорю, до того как умер, - исправился Силин, сообразив, что ляпнул лишнее.
- Может, он еще сказал, что помирать собрался? - совсем без злобы, но не по-доброму поинтересовался мужик.
Однако Семен Петрович промолчал о том, очевидцем чего стал поздно вечером.
Война многолика и встречает всех по-разному. Для Семена Петровича вначале она оказалась многодневным переходом, когда его, как и других, куда-то долго везли в холодных вагонах. Затем длинными колонами также долго шагали, почти не обмениваясь словами и не обращая внимания на застывший по обе стороны дороги промозглый лес. Иногда, чтобы согреться, добровольцы вытаскивали из сугробов на обочине технику, излишне громко ругаясь и подбадривая друг друга. И вновь шли вперед, покрытые инеем, усталые и равнодушные. Вскоре, однако, пришлось идти уже по снегу, проваливаясь и чертыхаясь и напряженно вглядываясь в темноту. А потом они лежали, и Семен Петрович вдруг осознал странную вещь: когда идешь, хочется остановиться и присесть, а еще лучше полежать. А когда ты лежишь, уже через пару минут возникает желание вскочить и бежать. Именно бежать быстро, быстро. Неважно, куда и зачем, главное двигаться.
Что произошло дальше, вы уже знаете. Но самое забавное, и над чем Семен Петрович позже также задумывался, заключалось в том, что он так и не увидел врага! Нет, вспышки выстрелов иногда мелькали, и треск стоял, напоминая, что вокруг стреляют, но самого врага, на которого двинулся с винтовкой наперевес, так и не встретил.
Вот такая война. И взрыва не было, как и боли. Повторимся, он просто умер, но остался жив. Поверьте, и такое случается.
Убивают все и всегда. Звучит парадоксально, но без смерти нет жизни. Люди в этом занятии изрядно преуспели и изобрели бесчисленное количество самых разнообразных способов отправки на тот свет. Что-то было позаимствовано у братьев младших, но, несомненно, большая часть арсенала появилась благодаря самой мысли человечества. То есть если и заходило какое-либо исследование в тупик, всегда имелась альтернатива его применения. Не получилось очередное открытие? - Не переживайте, используем, как всегда. Самый доступный и верный способ решения всех проблем, которые, обратите внимание, и создало то же самое человечество.
Именно война является двигателем истории и прогресса. Нынешняя география поселения народов в прямой зависимости определяется битвами и сражениями, что сотрясают землю на протяжении веков. И если еще недавно основной причиной являлись территориальные споры и притязания, то с нынешнего тысячелетия главный мотив приобрел несколько иные особенности.
Для Семена Петровича война закончилась, не успев начаться, приняв размытые и невыразительные контуры, а вот для его соседа по палате - сестры милосердия, скорее наоборот. Этот невыразительный с виду мужичок нашел в ней то, что так долго искал. Всю свою непродолжительную жизнь, а Косте Салову исполнилось всего двадцать пять, он и не догадывался о своем призвании. А оно и не торопилось и впервые напомнило о себе, когда еще мальчишкой хладнокровно и уверенно заставил вертеться металлических зверюшек, прыгать через барьер всадника и бить в барабан смешного зайца. Никто не учил его, как следует задержать дыхание, слиться в единое целое с холодной сталью и нежно спустить курок. Уже на третий свой поход в тир, хозяин аттракциона предупредил, что больше стрелять не даст. Костя нисколько не расстроился, а понял: нужно еще немного подождать. Почувствовав в руках настоящую винтовку, он заглянул ей внутрь и несколько огорчился, увидев нехитрые механизмы, что, впрочем, не избавило его от преклонения перед таинственной силой, способной отнять жизнь и ощутить себя страшным и безжалостным к любому, кем бы он ни был.
Сказать, что Костя Салов стрелял метко, значит, ничего не сказать вообще. Все его существование начиналось и заканчивалось оружием. Если бы ему разрешили, то он без раздумий и колебаний спал бы со своей подругой. Для нее даже имелось имя, ласковое и благозвучное, которое, правда, также никто не знал. Это тоже было тайной, или ритуалом, понятным только для двоих диалогом. И хотя словарный запас у подруги оказался вроде бы ограниченным, Костя всегда понимал, в каком настроении пребывает его невеста.
Костя был убийцей. Прирожденным убийцей, появившимся на свет с одной целью - убивать. Ему не нужно было совершенствовать свое мастерство. Он и являл собой это мастерство. Более того, он научился сопровождать полет смертельного свинца, но не взглядом, а своим присутствием. Словно превращаясь в крошечную остроконечную ракету, отправлялся в непродолжительный и захватывающий полет. А затем проникал в человеческую плоть и останавливал жизнь, вернее, отнимал ее.
Для окружающих был метким стрелком, отважным красноармейцем, для руководства - гордостью батальона, для врагов - смертельным и невидимым дьяволом, вызывающим трепет и вселяющим страх.
В тот день Костя, как всегда, тщательно осмотрел свою подругу, бережно надел ей шапочку и обвязал тесемочкой - шел мелкий и противный снежок. В блиндаж к командиру он уже давно заходил без доклада, который сам предложил совсем не уставные формы общения. Сшитый из простыни маскировочный балахон несколько сковывал движения, а необычно широкие лыжи пришлось оставить снаружи.
- А, Константин, - приветствовал его военный с характерной славянской внешностью: широким оплывшим лицом, шустрыми глазами и корявыми зубами. - Готов?
Костя готов был всегда: днем и ночью, летом и зимой. Хотя признаемся, что наступившие морозы все же внесли свои, не совсем приятные поправки. Ладно, пришлось осваивать лыжи, но неподвижно лежать часами, пусть даже в оборудованной берлоге, страшно отвлекало и мешало сосредоточиться.
- У меня надежда только на тебя, - продолжил военный, - вот на этом участке, - и он убрал с карты алюминиевую кружку, - объявилась кукушка. Завалил уже троих, один офицер. И всех вот сюда.
Толстый палец с грязным ногтем уперся Косте между глаз.
- Кукушка, - согласился он.
- Три дня - три покойника, и никто не видел. Один парень присел по нужде, штаны спустил, и хлоп. Так и остался без порток, картинка, я тебе скажу, достойная кисти живописца. С юмором гаденыш попался.
- Учтем, - заметил воин и представил в своем воображении только эскиз картинки.
- Прошу тебя, очень прошу, сделай эту гниду. Неделю тихо было, не сговариваясь, прекратили стрельбу, а тут вылез,... Тебя наши проводят.
- Вот только без баяна, - возразил Костя.
- Ну, хорошо, не мне тебя учить, но тогда возьми, - и военный протянул фляжку. Но не обычную армейскую, а плоскую и удивительно красивую.
- Спирт?
- Нет, коньяк, самый настоящий.
Костя запихал подарок за пазуху, шмыгнул носом, как будто спрашивая: еще вопросы есть?
- Давай, родной, подотри ему задницу.
То, что стрелять умеет не только он один, красноармеец Салов знал. Но грязный палец, которым ткнул командир батальона, так и остался и словно приклеился к нему. Весь путь Костя чувствовал этот палец и даже потер снегом лицо. И вдруг понял, что это вызов, брошенный ему незримым и достойным противником.
Два дня прошли безрезультатно, хотя и днями их назвать трудно. Солнце едва успевало вылезти за макушки деревьев, как тут же исчезало, погружая в темноту лес, который и не думал просыпаться, а переворачивался на другой бок и вновь проваливался в глубокий сон. В эти короткие часы Костя терпеливо и подолгу вглядывался в каждый метр чужой территории, мысленно запоминая и фотографируя в памяти возможное нахождение кукушки. Пару раз он имел прекрасную возможность отправиться в полет и забрать чужую жизнь, но это были простые солдаты, которые вдруг потеряли для него всякий интерес. Чужой снайпер спасал жизнь своих воинов. Спасал молча, без единого выстрела.
На третий день повалил такой снег, что видимость вообще пропала, и отправляться на свидание не имело никакого смысла. Он впервые открутил пробку и глотнул из подарка. Обыкновенный самогон. Клопами воняет, хотя согревает неплохо и отрыжки никакой. Вечером прибыл в блиндаж, прикидывая в уме возможные варианты.
- Ну, чего? - без прежнего энтузиазма встретил его командир и плеснул в кружку уже знакомый спирт из простой армейской колбы.
Костя сел и вытянул ноги.
- Задумка у меня есть.
- Задумка? - оживился военный, - а ну-ка.
- Я еще не знаю, как ее провернуть, а вот мысль есть.
- Что ж, - согласился командир, - давай вместе и покумекаем.
- А задумка такая - надо его как-то разозлить.
- Разозлить? А он, по-твоему, добрый? - командир сунул палец в ухо и стал его чистить. - Как я тебе его разозлю? Штаны предлагаешь перед ним снять, так он мне сразу яйца отстрелит. Сначала одно, а затем и другое. Я и на хер послать его не успею.
- Точно! - вдруг ожил Костя и без приглашения глотнул гадость из кружки, - Послать его нужно!
- Так он и языка не знает, а хозяйство мое мне еще пригодится, - и военный тоже глотнул из той же кружки.
- Вы же сами сказали, послать его нужно.
- Послать?
- Да все очень просто. Нужно его послать, чтобы он понял.
- Так, - данное слово означало, что процесс пошел. Мыслительный, конечно, закопошился, оживился и пошел...
- Ай да молодец, - командир перестал ковырять в ухе, поправил другое место, с которым никогда не собирался расставаться, и снял трубку.
- Я шестой, прошу мне дать седьмого (хотя могло звучать и наоборот) Седьмой? Привет, как ты там?... Замерзли? Все уже выпили?.... А! На баки перешли? Ну-ну, у меня к тебе просьба,... Нет, ну его в жопу. Пускай сам объясняется... Сам он лохматый. Чего? Так и сказал? А ты ему передай, пусть не дрищет... Правда? Хорошо, разберемся.... Просьба какая? Эта, мне позарез нужен толмач, но только с матюгальником. Сделаешь?
Хорошо! Ладно, договорились,... канистру свою высылай. Все, обнимаю.
И командир повесил трубку.
- Вот видишь, Константин, удачно все складывается. Сосед наш слева с полуслова все понял, обещал подмогу, текст сам придумаю, не переживай, я его, - тут командир поднялся, - так пошлю,... а ты и в самом деле молодец, ловко придумал.
Олави натянул валенки, сложил недописанное письмо и уже через пять минут шагал к месту сбора. Вот уже несколько месяцев, как он оказался в действующей армии. Повезло ему по - крупному. Во-первых, сразу получил зимнее обмундирование: тулуп и валенки, что пришлись кстати в эту зиму, что началась уже в ноябре без всякого предупреждения и заигрывания. За одну ночь кончилась осень, и ударил такой мороз, что рябина из ягод превратилась в мелкую красную дробь, лед встал там, где его никогда не было, а задержавшаяся на ветках листва крепко пожалела, что не отлетела раньше. Во-вторых, подразделение, куда его определили, имело свои привилегии и подчинялось только одному лицу. Но это было еще не все. Олави впервые в жизни большую часть времени не ходил, а ездил, точнее, его возили. Хотя водитель часто жаловался и называл машину никак иначе, как "корыто", " уродина" и еще одним неприличным словом, но все равно они ездили, тогда как остальные, в том числе старшие по званию, топали и только бросали завистливые взгляды. Да, подвозить кого-либо категорически запрещалось, а в завершении на лобовом стекле имелся свой, только посвященным понятный знак. И называлась машина МГУ-39. Короче, из грязи, да в князи. Единственным напоминанием, что Олави обыкновенный рядовой, была винтовка - длинная неудобная, с обшарпанным прикладом, вероятный участник еще первой мировой.
- Ну, чего ты? - с тяжелым финским акцентом произнес его коллега, забрасывая в кабину наколотые чурки.
- Там еще должно было остаться, - подсказал Олави и принялся помогать в нехитром, но очень важном занятии.
Машина представляла собой обычный фургон, оборудованный таким образом, что в кузове находилась самая настоящая буржуйка, способная не только обогреть, но и сохранить тепло на несколько часов. Реконструкция была выполнена на свой страх и риск, так как по соседству располагалась совсем иная "секретная" начинка. Но как часто случается, засекретив одно, не удается скрыть другое. А это " другое" бросалось в глаза за версту, и только круглый идиот не соображал, что спрятано в недрах фургона. Огромные, расположенные на крыши "колокольчики" явно не переносили своего соседства, так как были обращены в противоположные стороны, и, хотя имелось приспособление развернуть их в заданном направлении, больно муторной представлялась процедура.
- Куда едем? - спросил Олави, как только последнее полено залетело внутрь.
- Не переживай, наготово отвезут, - подсказал коллега и полез вслед за поленом.
- Вот тебе и земляк, - подумал Олави и тут же поспешил закрыть дверь, хотя разницы в температуре за бортом и внутри фургона не было никакой.
Через пару минут машина затряслась мелкой дрожью, что-то натужено заскрипело, и нехотя крутанулись колеса...
- Вы что, с ума сошли? - орал через четыре часа тот же самый водитель, - это машина, а не танк! Понимаешь?
- Может, тебе объяснить? - нисколько не смущаясь, сопротивлялся мужик в овчинном полушубке, - на кой, спрашивается, ты здесь нужен! Ты нам нужен там.
- Тьфу, как я тебе туда поеду, ты глаза в руки возьми, бестолочь, здесь и дороги нет!
- А ты что захотел, брусчатку с фонарями?
- Зови людей.
- Вот это другой разговор, - обрадовался мужик в полушубке и пропал в темноте.
Лес слушал этот странный диалог и тоже сомневался, хотя удивляться уже давно перестал. Он стал свидетелем, когда сквозь него, отчаянно ругаясь и скрипя суставами, проносили на руках длинные, похожие на такие же деревья, металлические стволы, которые затем начинали извергать языки пламени и крушить все вокруг, вырывая с корнем не только растительность, но и швыряя по сторонам огромные валуны.
- Не дрейфь, оформим в лучшем виде, - пообещал еще через полчаса мужик и озорно крикнул.
- Ребята, навались.
И ребята - мрачные и замерзшие тени, навалились, словно муравьи, облепив машину, которая взвизгнула от такого нахальства и медленно поползла по рыхлому снегу.
- И что, все понимаешь? - поинтересовался командир, разглядывая Олави, едва тот успел привыкнуть к полумраку блиндажа и доложить о своем прибытии.
- Так точно, понимаю.
- А сам, значит, финн?
- Финн.
- А тот, второй, тоже финн?
- Тоже финн.
- А знаешь, с кем мы воюем? - задал провокационный вопрос командир, нисколько не смущаясь.
Олави промолчал, а только кивнул головой.
- Значит так, - военный достал лист бумаги, - я тут текст набросал, сможешь перевести, только слово в слово?
Олави расправил темный лист и глянул.
- Если что не понятно - спрашивай.
- Не получится, - наконец произнес он.
- Что? - и показались неровные зубы, так как челюсть, подчиняясь сложным законам, выполнила именно ту команду, что ей направили из головы.
- Не буду я его переводить, - повторил упрямый мужик в тулупе и протянул лист бумаги обратно.
- Ты что лепишь, служивый! - растерялся командир от такого поворота, - ты не понял? Это приказ!
- Приказ? У нас свой приказ, - и появился другой текст.
Командир недовольно глянул на листок бумаги, зажатый в руке, и нехотя обратил на него свой взор.
- Ты что мне суешь? - уже через мгновение заорал он.
- Согласованный и утвержденный текст обращения к вражеским солдатам, а составляли его,... - и Олави поднял палец вверх.
Вверху кроме массивных бревен ничего не было, однако командир, вероятно, понял, что погорячился, хотя челюсть продолжала оставаться в крайнем нижнем положении.
- Да что тут написано? - уже не так агрессивно продолжил он, глядя на странные и непонятные слова.
- Разрешите? - спросил ворвавшийся вместе с клубами пара холодный воздух, и только потом появились огромные замерзшие усы.
- Чего?
- Доставили, как было приказано.
- Уже? - удивился командир.
- Желаете посмотреть? - продолжили усы.
- А что смотреть, это тебе не баба голая. Вот на нее, может, и посмотрел бы.
- Я бы тоже не отказался, - заверили усы и после некоторого сомнения добавили, - хлопцам тоже можно?
- Ты что несешь? Где я тебе бабу найду!
- Я в смысле для сугрева, как договаривались, - подсказали усы и, услышав "добро", тут же пропали, вновь обдав ледяным дыханием леса.
- Тебя как звать? - перешел к другой тактике командир и, наконец, спрятал свои зубы.
- Лева.
- Вот что Лева, ты пойми, мне это важно, и хлопцы, что на руках твою машину через лес перенесли, зря жилы рвали? Эх, не могу я тебе показать замершего бойца со спущенными портками и дыркой между глаз. Вот тогда ты бы сам не то, что перевел бы слово в слово, так и от себя добавил.
- Нет таких слов в финском.
- Как это нет? - удивился командир - Язык есть, а слов нет, ерунда какая-то получается.
- Да это сплошные ругательства и оскорбления.
- Правильно, а ты предлагаешь мне с ними чаю попить? Мол, приходите сегодня вечерком, посидим, за жизнь поговорим,... ты это предлагаешь!
- Текст нормальный, но без оскорблений, а потом если человека грязью облить, а затем пытаться ему что-либо объяснять, разве он слушать будет?
- Лева, все ты верно говоришь, - согласился военный, - но сегодня дипломатия не нужна. А нужен мне спектакль, чтобы эту заразу извести. Поэтому думай своими финскими мозгами и найди мне эти слова, где хочешь. Вынь и положи!
Словно подтверждая свою мысль, командир несколько раз ударил ладонью по столу.
- Завтра, Лева, вот сюда и положишь!
Кто первым плюнул в лицо своего врага? Сказать невозможно, но сделал это скорей не от безысходности, а от переполняющих душу ненависти и отчаяния, которые не могли уместиться и рвались наружу. Но как плюнуть в самого себя? Создатель и тот не смог предусмотреть такой вариант, хотя, вроде, все тщательно обдумал. Залезая в будку, Олави даже не заметил, как весело потрескивают в печурке полешки, отдавая тепло и согревая две неподвижные фигуры.
Вопросы возникают в голове постоянно: у одного они приходят строго в порядке очереди и, получив ответ, тут же пропадают. У другого - вваливаются толпой и начинают, как бабки на базаре, требовать сатисфакции, перебивая и крича визгливыми голосами.
- Куда прешь! Я первая стояла! - орет одна.
- Ты стояла? Где ты стояла?
- Тута, вот они могут подтвердить.
- Они?
- Да, они.
- Занимала?
- Я не помню, может, кто-то был...
У Олави среди посетителей имелся один постоянный клиент. Он оказался пусть и воспитанным, потому что всегда терпеливо дожидался, когда его позовут, но каким-то непонятливым. И если первое время, получив ответ, пропадал, приподняв свою шляпу в знак благодарности, то затем стал наведываться вновь и вновь. Вопрос оставался прежним, но задавался всегда с иной формулировкой, отчего звучал по-новому. И отвечать всякий раз приходилось, потратив изрядное количество усилий и стараний. Самое неприятное заключалось в том, что удовлетворить настойчивого посетителя сразу не представлялось возможным. Так как ответ на вопрос порождал массу других вопросов! Начиналась какая-то чертовщина, потому что возникающие вопросы тянули за собой своих братьев, требующих ответа. Спасало то обстоятельство, что виновник всей этой кутерьмы и в самом деле был еще и терпеливым.
- Ну? - одна из фигур вышла из дремы и подставила теплу другой бок. Однако холод не унывал и тут же стал медленно переползать на вторую половину тела. Так они и сражались, незаметно меняясь местами, оставляя недавно завоеванную позицию, чтобы через полчаса вновь занять вражескую территорию.
- Глянь, - и Олави протянул бумажку своему земляку.
- А ты так скажи, - лениво ответила фигура, - да и темно уже.
Действительно, кроме ярких всполохов огня, которые выглядывали сквозь круглые отверстия на почерневшей дверце буржуйки, в каморке царствовала темнота.
- Завтра почитаешь сам, - нисколько не обидевшись, заметил Олави, и сунул листок в карман.
Странно. Вроде, одного поля ягоды, или вернее семена, занесенные разными ветрами на чужбину, но общий язык найти не могли. Какая-то ледяная заторможенность не позволяла поделиться не только мыслями, но и чувствами. В этом не было никакой необходимости. Дрова попискивали, а носившиеся снаружи вместе с ветром и снегом темные духи время от времени обступали фургон, прикладывали ухо, а затем начинали передразнивать огонь, зная, что его часы сочтены.
Олави поднял воротник, привалился к едва теплой стене и продолжил сочинять свое письмо Аннушке, нисколько не заботясь о том, насколько разборчивым получится текст. К письму он возвращался каждый раз, когда появлялась возможность. Просто закрывал глаза, вспоминал место, где остановился прежде, и начинал новый абзац.
...а еще, дорогая моя Анна Андреевна, желаю сообщить, что часто рассуждаю и вспоминаю тебя. Как много людей вокруг, а вот мне приспичило повстречать тебя и отбыть в края далекие и чужие. Хотя признаем, что не такие они и чужие. Та же земля, суровая и негостеприимная, отчего и народ здесь улыбается не чаще, чем появляется солнце. Война оказалась для меня не такой и страшной, но людей полегло немерено, а еще больше померзло. Это я сам лично видел, даже те, кто живые, шкура сходит лоскутами, и спастись нет никакой возможности. Не понимаю я, зачем стрелять и убивать друг друга, потому что эти болота и леса никому не нужны. Пройдет еще сто лет, а может и больше, так они и останутся болотами и лесами. Наши воевать умеют хорошо, хотя у других наших пушек больше и орудий всяких. А зимой воевать занятие гиблое, даже снаряд и тот плохо летит, мерзнет, наверно, а когда в болото попадает, урона никакого. Чавкнет себе и все, даже взрыва нет. А снарядом в человека трудно попасть, как и с автомата. У тех, кто в фуфайках воюют, не нарадуются, так как свинец на морозе вяло летит и деревья мешают. И винтовки, говорят, еще хуже. Но народ гибнет, одно утешение, что воюют мужики. Много молодых и плохо одетых.
Я одет хорошо, тулуп овчинный и валенки, и печка имеется прямо в машине, но это уже секретно...
Тут Олави на время прекратил писать, на ощупь нашел еще одно полено, которым скинул задвижку и открыл дверцу. Огонь озарил лица спящих, делая их похожими на страшных и пугающих монстров, которым все-таки удалось проникнуть внутрь и занять тела товарищей, но они тут же пропали, едва захлопнулась буржуйка.
...мне еще стрелять не довелось, да и винтовка ужасно неудобная, в угол фургона не умещается и хлопот с ней много. Иногда думаю, почему у меня так сложилась жизнь.
Я мог запросто оказаться с той стороны, даже обязан, к этому все и шло, если бы не встретил тебя. А второй раз мог оказаться, когда приезжали из органов. Силин, кажется, со мной беседовал и мне мой нож показывал. Я уже приготовился в обратный путь- дорогу собираться и вновь тебя послушался. А кого мне слушаться? Там никому не нужен, но и здесь, вроде, чужой. Но не обижают, хотя порой смотрят зверем. В товарищах у меня другой мой земляк, постарше будет, но русский у него плохой, даже я чувствую. Говорит правильно, но больно тяжело. Я-то знаю, нас поставили, чтобы мы друг за другом приглядывали. Не доверяют, наверно, а куда нам податься? Некуда, а все равно не доверяют. А еще я желаю сообщить, дорогая моя Анна Андреевна...
Однако Олави не успел закончить, потому что та самая Анна отобрала у него химический карандаш, загасила лучину и укрыла одеялом, как маленького ребенка, о котором мечтала всю свою недолгую семейную жизнь.
- Потом допишешь, всему свой час, - подсказала она.
И все погрузилось в тяжелый и беспокойный сон. Тишина стояла пронзительная: успокоился ветер, неожиданно умчавшийся в неизвестном направлении, даже не удосужившись поглядеть на результаты свой работы. Снег тоже выдохся, исчерпав запасы и завалив сугробами исковерканную людьми землю. Спали все: лес, звери, люди, пушки, огонь, ветер, и последним, зевнув на прощание и высыпав последние хлопья, отправился на покой и снег...
Костя по-хозяйски отодвинул чужие ноги и присел на кровать. Дождался, пока на него глянут глаза, и только затем спросил.
- Контузия?
Семен Петрович облизал пересохшие губы и вполне четко произнес.
- Сзади накрыло, но, говорят, еще пробежал метров двести.
- А я вообще никогда не бегал, я летал.
- Летал, - удивился Силин, разглядывая парня, который неожиданно проявил к нему интерес. - Ты что, летчик?
- Летчик, - заржал парень, - башка у меня такая, что ни один шлем не налезет. Я стрелок, и гадов положил столько, что меня к ордену представили. Не веришь?
- Почему не верю, если говоришь, представили, так оно и есть.
- Я хотел тебя спросить, - было видно, что он собирался с мыслями, - ну тогда, когда парень умер, которого в живот.
Семен Петрович слушал.
- Откуда у него вдруг крест взялся? Я же сам видел, не было у него креста, верно?
- Тебя как зовут? - Семен Петрович взобрался на подушку и устроился почти в полу сидячее положение.
- Костя я.
- Константин, значит.
- Можно, конечно, и так, - согласился стрелок. - Откуда у него крест взялся?
- Я ему принес, - соврал Семен Петрович, - он же просил, вот я и принес.