Я вышел на улицу и посмотрел кругом. Светило яркое солнце, над высохшими лужами вились и жужжали многочисленные мухи. Денёк был, что надо, если не считать одного - мне надо было снова идти в консерваторию.
Господи, консерватория! Как я ненавижу это место! Хотя я являюсь вот уже восемь лет как главным ректором этого заведения, это вовсе не значит, что я привык к своей должности и что она мне нравится. Вовсе нет, когда я встаю утром и вспоминаю о том, что сегодня снова проходит какое-нибудь заседание в ректорате, меня сразу начинает тошнить.
Я был исполнительным человеком и всегда исправно делал свою работу, даже когда она мне не нравилась. По пути в консерваторию я попытался вспомнить, что за тема будет обсуждаться на сегодняшнем собрании. Чьё-нибудь поведение? Порядок приёма в консерваторию? Да нет, что-то другое. Я устало махнул рукой и поплёлся вдоль серых зданий.
Через некоторое время я уже был на месте. Сдав гардеробщице пальто, я вошёл в огромный зал, в котором проходили собрания ректората. Все уже были в сборе и дожидались меня.
Собственно, если говорить, положа руку на сердце, то мои полномочия ничем не превышали полномочий проректора, да и по сути той же гардеробщицы. Я был простым символом исполнительной и законодательной власти в консерватории, и сам сделать ничего не мог. Быть может, если бы я был бы наделён хоть какой-то властью, то я бы с большей охотой посещал бы свой кабинет.
Я с удивлением узнал тему сегодняшней дискуссии. Оказывается, к нам в консерваторию переводили из Москвы сотню пианистов - десять евреев и девяносто русских. Нам требовалось отобрать десять человек, так как больше мест у нас не насчитывалось, но была загвоздка - надо было всё уладить мирным путём, но при этом удовлетворить демократические требования директоров обоих консерваторий.
Наше заведение с некоторых пор находилось на зубу у одной редакции, которая бы, естественно, не преминула бы написать о нас в своей поганой газетке. Казалось бы, кому нужна консерватория? Но не всё так просто; по некоторым слухам, наш директор в былые годы чуть не разнёс всю эту писательскую лавку одной заметкой, после чего редактор с ним не в ладах. Нас и без того два раза пытались закрыть из-за низкой успеваемости наших учеников, и только дипломатические усилия и мольба директората оставили нас при работе.
Ясное дело, как только журналисты пронюхают, что мы, к примеру, взяли девять евреев и одного русского - то нас объявят сионистами, а если мы возьмём девять русских и одного еврея - так и вовсе, чего доброго, в коммунисты запишут.
Вторая сторона проблемы была в том, что добрая половина заседателей ректората были демократами, сионистами, и ещё чёрти кем. Поэтому, как всегда, заседание превратилось в жуткий балаган. Так как я заснул ещё на вступительном слове какого-то проректоратишки, то успокоить членов специальной комиссии было некому.
Когда я открыл глаза, мне показалось, что я нахожусь в преисподней. Кто-то что-то возбуждённо доказывал своему соседу. Другой, с покрасневшим (явно не только от напряжения) лицом, орал на какого-то преподавателя, который даже не пытался никак защититься.
Я постучал ладонью по столу и воззвал к тишине. Мне неохотно подчинились, продолжая шёпотом спорить.
-Насколько я понимаю, никто ничего предложить дельного не может? - я с грозным видом оглядел аудиторию.
Все потупили свои взоры и стали смотреть друг на друга. Я обхватил голову руками и погрузился в лёгкую дремоту.
Вдруг какой-то растрёпанный профессор в очках (ей Богу, я видел его впервые!) вскочил со своего места и громогласно объявил:
-Да ясно всё, надо взять пять евреев и пять русских! И ведь... - он попытался продолжить, но его перебил какой-то невысокий упырь в длинном плаще и капюшоне:
-Прогнать его, демократа! Вот послушайте...
Меня снова заклонило в сон. Ну неужели среди всего этого учёного сборища не найдётся ни одного более менее умного человека? Даже забавно. Ну что ж, пускай спорят...
...Естественно, что мы так и ни о чём не договорились. Все что-то предлагали, доказывали, кричали, так что мне через некоторое время надоело всё это слушать, и я объявил собрание закрытым.
Уже по пути домой я снова прокручивал про себя многочисленные высказывания и предложения, услышанные мной на заседании, и не мог никак понять: ну неужели так сложно догадаться, кого надо брать в класс рояля, чтобы никакой журналюга никогда не смог бы выдать наши действия за что-то недемократичное? Ведь ответ так прост!