В мае девяносто первого года я приехал с Дальнего Востока к родителям в Лениногорск, чтобы отметить вместе с ними семидесятипятилетний юбилей отца, Виктора Федоровича, пришедшийся, как обычно, на очередную годовщину Великой Победы.
В родительском доме в эту пору я не был двадцать лет, поэтому как бы заново открывал для себя пробуждение природы в родном лесу. Здесь прошли моё детство и отрочество, пока я не уехал на учёбу в университет, где меня захватил "ветер странствий" и начались мои глобальные перемещения по государству "от Москвы, до самых до окраин". Но где бы я ни был, я всегда вспоминал родительский дом, и с радостью приезжал сюда, на свою улицу.
Проходя сейчас за одну, наверное, минуту от дома друга детства, ставшего подполковником милиции Коли Юрикова, до своего, иногда поражаюсь, - сколь же длинным казался когда-то этот путь, но вспомнив, каким маленьким ещё совсем недавно был сын Вадик, которому тоже, наверное, казалась очень неблизкой дорога до детского садика, куда мы его водили вместе с дочкой Инной, я и себя представлял четырёхлетним мальчишкой, переступающим своими маленькими ножками в валеночках, уже не удивляюсь.
Когда мне было лет восемь, я шёл так же по этой улице и вдруг увидел, как с севера, из-за холмов, которые мы всегда называли горами, - раньше они представлялись очень большими, - выплывает серебристый шар с отходящими назад лучами, как на первом спутнике Земли. Неправдоподобно быстро и совершенно бесшумно "шар" пролетел над домами и скрылся за лесом на противоположной стороне от гор. Тогда ещё никто не говорил о неопознанных летающих объектах, но много позже, в телевизионной передаче о НЛО на рисунке одного его очевидца, я увидел такой - же шар.
"Мой"-то НЛО просто пролетел, а этот взял, да остановил идущий на полном ходу электропоезд, направив на него свои лучи, - по крайней мере, это утверждал тот очевидец.
Особенно ярких впечатлений из детства я не вынес, но всегда вспоминал, как мы ходили в лес, всегда одни, без взрослых, устраивали там игры, зимой катались на лыжах и весь он был исполосован нашими лыжнями, летом собирали грибы и ягоды. Тогда этот лес казался настоящими джунглями. Сейчас он сильно поредел, частично из-за нефтепромыслов, а также из-за крепких морозов зимы 78-го года, когда погибло много могучих дубов. А когда-то мы ходили туда собирать жёлуди, носили их целыми мешками.
Когда приезжаю к родителям, всегда бываю в лесу, нахожу на берёзах свои потемневшие отметины от ножа, оставленные лет сорок назад, с трудом угадывающиеся поляны, на которых мы устраивали футбольные баталии.
...На бело-голубом "Туристе" - мотороллере, давно уже вышедшем из моды, я колесил по окрестностям города и как-то подъехал к забору кладбища на горе, возвышающейся над старинной частью Лениногорска, так называемой Письмянкой. Она существовала с девятнадцатого века, задолго до открытия волжской нефти. До знаменитой скважины N3, давшей первый фонтан, отсюда рукой подать, поэтому и был здесь город нефтяников "заложён".
На этом заросшем берёзами кладбище была похоронена моя тётя и одновременно крёстная мать, Мария Никоноровна. По иронии судьбы, она умерла на второй день после первого показа в новогоднюю ночь, впоследствии ставшего культовым, фильма "Ирония судьбы или с лёгким паром", в котором Андрей Мягков голосом Сергея Никитина спел: "...если у вас нету тёти, то вам её не потерять..."
Тётя здесь у меня была, и я её потерял (а моя мама Надежда Никоноровна - свою родную сестру), хотя ничто не предвещало такой развязки, ведь ей было всего пятьдесят два года. Тогда я приехал в родительский дом в свой первый отпуск из Владивостока, и незадолго перед Новым годом все вместе мы были в гостях у тёти Маруси в её бревенчатом доме. Как всегда весёлая, она много пела своим красивым голосом, и никак нельзя было подумать, что уже через несколько дней её закопают в стылую январскую землю, укрытую периной пушистого снега.
Накануне похорон, совсем по-пастернаковски, "мело-мело по всей земле, во все пределы...", но в самый день погребения установилась на удивление тихая, солнечная погода, - хоть в этом повезло тете Марусе, которую жизнь никогда не баловала. Чтобы похоронная процессия смогла пройти до свежевыкопанной могилы - последнего пристанища смертных - на кладбище, засыпанном по самые верхушки железных оградок искристым снегом, вместе с помощниками мне пришлось прокопать широкую дорогу.
... Оставив мотороллер у железного забора, я легко перемахнул его, и пошёл вглубь кладбища, с трудом ориентируясь среди обступивших меня надгробий и памятников, читая надписи с фамилиями и датами жизни похороненных здесь людей. Увидев вдруг на памятнике без фотографии знакомую и редкую для наших широт фамилию - Нейман, и даты жизни: 1951 - 1961, я как будто на стену наткнулся.
Сразу вспомнил. Под этим памятником лежали останки моего одноклассника Славы Неймана, случайно застреленного из отцовского охотничьего ружья таким же мальчишкой, как и он, каким был в ту пору и я. Близкими друзьями мы с ним не были, но он мне нравился своей какой-то ангельской кротостью, в его глазах всегда стояла непреходящая печаль, как будто он знал о своём трагическом будущем. Вот и на коллективной, "выпускной" фотографии за второй класс, сделанной за несколько дней до трагедии, как всегда грустный, он стоит вторым слева в последнем ряду.
Почему то врезалось в память: перед тем, как зайти в школу, рядом с ним мы стояли в ожидании своей очереди мыть сапоги в большом баке с низкими стенками, ведь мы жили в краю вечной грязи, словно пластилин прилипающей к нашим кирзовым сапогам и вынуждены были в воде, которая была немногим чище самой грязи, отмывать комки чернозёма. Он меня не замечал, а я смотрел сбоку на него, и мне вдруг почему-то стало до слёз его жалко, будто своего маленького сына, хотя я сам был таким же мальчиком, как и он.
Хотелось что-нибудь сделать для него, чтобы он наконец улыбнулся, стёр с лица свою вечную печаль. Я ничего не сделал, а просто смотрел на него, и мне почему-то хотелось плакать. Это было поздней осенью, когда шли холодные дожди, а в конце следующей весны он погиб, и только тогда я заплакал, наверное, ещё теми, осенними слезами.
Когда Славу хоронили, цвела сирень, и мы с одноклассником Вовкой Митяевым сходили далеко в лес, почти до деревни Дурасово, чтобы принести по целой её охапке и положить на маленький гроб с нашим товарищем. Наверное, поэтому с тех пор запах сирени навсегда стал для меня запахом преждевременной смерти, и когда я его чувствую, невольно хочется плакать.
Я давно забыл, когда это произошло, и вот сейчас прочитал - 28-го мая. До тридцатилетней годовщины со дня гибели уже, наверное, забытого всеми Славика Неймана, оставалось ровно три недели.