Я не знаю, что еще припас для меня Господь. Но прежде, чем умру, я хочу записать события того дня, когда Лайош пришел ко мне в последний раз и меня ограбил. Я ждала три года, чтобы записать всё это. Сейчас голос, которому невозможно противиться, требовательно настаивает, чтобы я записала события того дня и всё, что мне известно о Лайоше, потому что это - мой долг, и потому что у меня осталось мало времени. Этот голос ни с чем не спутать, вот почему я ему повинуюсь, во имя Господа.
Я уже не молода и не отличаюсь крепким здоровьем, и скоро я, должно быть, умру. Боюсь ли я по-прежнему смерти?.... В то воскресенье, когда Лайош пришел к нам в последний раз, я, среди прочего, исцелилась от своего страха смерти. Может быть, время, которого у меня не осталось в запасе, может быть, память, почти столь же безжалостная, как время, может быть, некая особая милость, которая, как учит моя вера, иногда даруется недостойным и своевольным, может быть, просто опыт и старость позволяют мне теперь смотреть на смерть с хладнокровным спокойствием. Жизнь была невероятно добра ко мне, и, столь же невероятным образом, она всё у меня отняла... что еще может случиться? Я должна умереть, потому что таков порядок вещей и потому что я выполнила свой долг.
Я понимаю, что это слишком громко сказано, и сейчас, написав это на бумаге, чувствую оторопь. За эту заносчивую речь мне однажды придется перед кем-то ответить. Как много времени мне понадобилось, чтобы осознать свой долг, и как я ему противилась, кричала и отчаянно сопротивлялась, прежде чем сдалась. Когда я впервые почувствовала смерть, это, должно быть, стало утешением, потому что я знала, что смерть - это мир и разрешение от уз. Вся наша жизнь - борьба и унижение. О, что это была за борьба! Кто приказал ее вести, и почему от нее нельзя было уклониться? Я делала всё возможное, чтобы ее избежать. Но мой враг преследовал меня. Теперь я знаю, что он не мог поступить иначе: мы связаны со своими врагами, они тоже не могут избежать нас.
2
Если я хочу быть честной - а какой смысл в писательстве, если не быть честной - следует признать, что нигде в моей жизни или действиях нет ни следа этого библейского гнева или страсти, или хотя бы неумолимости и рещительности. которые поражали моих случайных знакомых, когда дело касалось моих взглядов на Лайоша и мою личную судьбу. "Я должна выполнить свой долг!" - что за непреклонная выспренная фраза. Мы живем...а потом в один прекрасный день замечаем, что мы "выполнили" или "не выполнили" свой долг. Я начала думать, что великие, решающие моменты, которые во многом определяют нашу судьбу, мы осознаем гораздо менее, чем потом, когда вспоминаем их задним числом и подводим итоги. К тому времени я не видела Лайоша уже двадцать лет, и считала себя неподвластной воспоминаниям. Потом в один прекрасный день я получила от него телеграмму, похожую на либретто оперы - столь же театральную, сколь опасно ребячливую и фальшивую, как всё, что он говорил и писал другим все эти двадцать лет... Телеграмма так сильно напоминала торжественное заявление, была столь явно и отчетливо фальшивой, фальшивой! Нуну была в саду, я вышла с телеграммой в руке, встала на веранде и громко объявила новость:
- Лайош возвращается!
Как прозвучал мой голос? Вряд ли я смеялась от радости. Должно быть, я говорила, как сомнамбула, которую разбудили ото сна. Я была сомнамбулой двадцать лет. Двадцать лет я ходила по краю пропасти, изящно балансируя, спокойная и улыбчивая. Сейчас меня разбудили, и я узнала правду. Но у меня не кружится голова. В ощущении реальности есть что-то успокаивающее, неважо, реальность ли это жизни - или смерти. Нуну подвязывала розы. Она посмотрела на меня снизу вверх, из глубин, из глубокого моря роз, сверкавших на солнце, постаревшая и спокойная.
- Ну конечно, - сказала Нуну.
И продолжила подвязывать розы.
- Когда? - спросила она.
- Завтра, - ответила я.
- Хорошо, - сказала она. - Я запру столовое серебро.
Я рассмеялась. А Нуну была серьезна. Позже она села рядом со мной на бетонную скамейку и прочла телеграмму. "Мы приедем на машине", - сообщал Лайош. Из следующей фразы мы сделали вывод, что он привезет своих детей: "Нас будет пятеро", - продолжался текст телеграммы. 'Цыпленок, молоко, сливки', - - думала Нуну. 'А кто же еще двое?' - думали мы. "Останемся до вечера", - объявляла далее телеграмма, а потом следовала ужасная болтовня, от которой Лайош никогда не мог удержаться, даже в телеграмме. "Пятеро, - сказала Нуну. - Приедут утром, а вечером уедут". Ее бледные старые губы беззвучно шевелились, пока она считала. Подсчитывала стоимость обеда и ужина. Всё посчитав, сказала:
- Я знала, что он когда-нибудь вернется. Но он не решился приехать один! Привезет группу поддержки - детей и еще кого-то. Но здесь больше ничего нет.
Мы сидели в саду и смотрели друг на друга. Нуну думает, что знает обо мне всё. Возможно, она знает правду, ту простую окончательную правду, которую мы всю жизнь рядим во множество ярких заплат. Мне это "всеведение" Нуну всегда казалось несколько оскорбительным. Но она была так добра ко мне, и ее доброта была исполнена такой мудрости, была столь простой и сдержанной. В итоге я всегда ей уступала. В последние годы, когда моя жизнь, кажется, была окутана невидимым сырым туманом, она была тем факелом, чей слабый мягкий свет помогал мне не сбиться с пути. Я знала, что приезд Лайоша вряд ли действительно вызовет опасные, ужасающие последствия, так же, как знала, что Нуну пошутила, когда, прочитав первые несколько слов телеграммы, сказала, что запрет столовое серебро. Я подумала, что это уж слишком. Нуну просто дразнит меня. Но в то же время я знала, что в конце концов, в самый последний момент Нуну действительно запрет серебро, и потом, когда про серебро забудут, когда мы обсудим всё, что нельзя спрятать, Нуну всё равно будет где-то поблизости со своими ключами, в своем самом лучшем черном платье, со своими морщинами, со своей безмолвной наблюдительной осторожностью. Но также я знала, что, когда этот момент настанет, никто из смертных не сможет мне помочь, даже Нуну.
Но всё это было бесполезным знанием, так что вдруг мне стало так легко и весело на душе, словно ничто мне не угрожало. Помню, что шутила с Нуну. Мы сидели в саду, слушали одурманенный гул поздних осенних пчел, долго тихо разговаривали о Лайоше и детях, и о Вильме - моей покойной сестре. Наша скамейка стояла напротив дома, под окном, за ставнями которого двадцать пять лет назад умерла мама. Перед нами росли липы и стояла пасека отца, но сейчас она была пуста. Нуну не любила возиться с пчелами, и в один прекрасный день мы продали все восемнадцать ульев. Стоял сентябрь - мягкие погожие дни. Нас окутывало знакомое чувство защищенности с привкусом крушения и счастья без желания. Теперь я подумала, что здесь осталось, что мог бы забрать Лайош?... Столовое серебро? Смехотворное предположение: чего стоят несколько кривых серебряных ложек? Я посчитала, что Лайошу уже за пятьдесят, на самом деле летом ему будет пятьдесят три. Вряд ли ему чем-то помогут серебряные ложки. Но если такие вещи ему могут помочь, пусть забирает. Нуну, должно быть, посетили похожие мысли. Потом она вздохнула и пошла в дом, оглянулась только на веранде.
- Будь осторожна, не проводи с ним слишком много времени наедине. Пригласи на обед Лаци, Тибора и дядю Эндре, как каждое воскресенье, когда вы собираетесь помаяться дурью с духами. Лайош всегда боялся Эндре. Думаю, он ему что-то должен. Вспомни, есть ли хоть один человек, которому он не должен? - спросила Нуну и рассмеялась.
- Они все забыли, - ответила я и тоже рассмеялась.
Я уже его защищала. А что я могла поделать? Он был единственным мужчиной, которого я когда-либо любила.
3
Телеграмма, принесшая весть о радости и катастрофе, пришла в субботний полдень. Я лишь смутно помню день и вечер накануне прибытия Лайоша. Нет. Нуну была права: я больше не боялась Лайоша. Мы можем бояться тех, кого любим или ненавидим, тех, кто слишком хорош, слишком безжалостен или слишком нарочито нас предал. Но Лайош никогда не поступал со мной ужасно, хотя, по правде говоря, он не был и добр ко мне, в том смысле, в каком описывают доброту в школьных учебниках. Предал ли он меня? Нет, я никогда не ощущала предательства с его стороны. Конечно, он лгал, он лгал так же, как воет ветер - с определенной первобытной энергией, с воодушевлением. Он мог сочинить самую прекрасную ложь. Например, он лгал, что любит меня, меня одну. А потом женился на моей младшей сестренке Вильме. Правда, позже я убедилась в том, что он не планировал всё это заранее, что это не был заговор, не был злой умысел - Лайош никогда не совершал умышленно дурные поступки. Он говорил, что любит меня, и я не сомневаюсь, что он именно это и имел в виду, даже сейчас, но потом, так получилось, он женился на Вильме, может быть, потому что она была более хорошенькой, а может, потому, что в тот день ветер дул с востока, или, может быть, потому что этого захотела Вильма. Он никогда не говорил, почему.
В вечер накануне ожидаемого прибытия Лайоша - я прекрасно знала, что это - его последний визит в этой жизни - я долго не ложилась спать, улаживала различные моменты, готовилась к его визиту, перед сном читала его старые письма. Даже сейчас я верю, это - мое суеверие - и, перечитывая его старые письма, я почувствовала это с новой силой и уверенностью - что у Лайоша есть какой-то тайный источник энергии, он подобен тем маленьким ручейкам, которые вы находите высоко в горах, которые бесцельно бегут вниз по склонам и без следа исчезают в глубинах пещер. Никто не использовал и не направлял эту энергию. Сейчас, перечитывая его письма вечером накануне его возвращения с целью вновь преследовать меня, я восхитилась этим отлаженным механизмом бесцельной энергии. В каждом письме он обращался ко мне с такой энергией, которая тронула бы любую, особенно - чувствительную женщину, на самом деле - даже толпы и массы. Не то чтобы он мог сказать что-то особенно "важное" или я заметила в его идеях какой-то особый литературный дар: его эпитеты были бессвязны, стиль - неряшлив, но его манера письма, голос, который можно было услышать в каждой строке письма, несомненно принадлежал ему, лишь ему одному! Он всегда писал правду, какую-то воображаемую правду, которую только что понял и которой немедленно хотел со мной поделиться.
Он никогда не писал о своих чувствах или планах, вместо этого описывал город, в котором ему довелось остановиться, столь ярко, что читатель сразу же представлял себе улицы и комнату, в которой Лайош писал это письмо, слышал голоса людей, которые сказали что-то умное или забавное накануне. Конструкцию письма увенчивала великая идея, как раз требовавшая его настоятельного внимания, и всё это - в столь чудесно подлинных выражениях, что читателю это всё казалось сказкой. Дело в том - и даже самый глухой к нюансам читатель мог это почувствовать - что ничто из перечисленного в письме не было правдой, или, скорее, всё было правдой, но не такой, которую описал Лайош. Его описание города было скрупулезно точным, как у топографа, но это был лунный город, Он прилагал невероятные усилия, чтобы оживить эту фальшивую правду. То же самое - с людьми и пейзажами. Всё он описывал с максимальным вниманием к деталям.
Меня тронули его письма. Наверное - возможно - мы были слишком слабыми для него. Около полуночи в доме резвился сильный теплый ветер. Я встала и закрыла окна. Я не хотела потакать своей женской хрупкости, у меня действительно не было на это времени, но в ту полночь я стояла перед большим зеркалом, которое висело над маминым туалетным столиком, и рассматривала себя в полный рост. Я знала, что еще не стара. По какой-то причуде судьбы я не особо изменилась за двадцать лет, годы оставили на мне всего несколько отметин. Я никогда не была дурнушкой, но обладала не тем типом красоты, который привлекает мужчин. Я внушала им уважение и вызывала некое сентиментальное томление. Благодаря работе в саду и, возможно, обмену веществ я не поправилась, я была высокой, с хорошей осанкой и правильными пропорциями. У меня появилось немного седины, но она была незаметна в моих белокурых волосах - предмете молей гордости. Время прочертило несколько тонких линий вокруг моих глаз и рта, и руки стали не такими, как прежде, немного огрубели от домашней работы. Тем не менее, глядя в зеркало. я видела женщину, которая ждет своего возлюбленного. Конечно, это была смехотворная мимолетная идея. Мне минуло сорок пять лет. Лайош долго с кем-то жил, он даже мог быть женат. Много лет от него не было вестей. Иногда мне попадалось его имя в газетах, однажды - в связи с политическим скандалом. Я бы не удивилась, если бы в один прекрасный день Лайош стал знаменит, или, скорее уж, печально известен. Но скандал быстро забылся. В другой раз я прочла, что у него была с кем-то дуэль во внутреннем дворе казармы, он выстрелил в воздух и не был ранен! Всё это так соответствовало его характеру - и дуэль, и то, что он не был ранен. Даже не знаю, болел ли он когда-нибудь серьезно. Я считала, что у него - совсем другая судьба. Я вернулась в кровать со своими письмами и воспоминаниями, кисло-сладким осознанием ушедшей юности.
Я солгала бы, если бы сказала, что чувствовала себя тогда особенно несчастной. Да, двадцать или двадцать два года назад было время, когда я была несчастна. Но это чувство постепенно растаяло, рана зарубцевалась. Ранее неведомая мне сила помогла заглушить всплеск боли. Есть раны, которые время не лечит. Я знала, что не исцелилась. Лишь спустя несколько лет после нашего "расставания" - очень сложно найти правильное слово для того, что произошло между мной и Лайошем - невыносимое вдруг стало простым и естественным. Мне больше ничего не было нужно: мне не нужна была помощь, не было нужды звать полицию, врача или священника. Каким-то образом я продолжала жить... В конце концов, у меня сформировался тесный круг друзей, которые убедили меня, что я нужна им. Несколько человек даже сделали мне предложение: Тибор, который был на несколько лет меня младше, и Эндре, которого только Нуну уважительно называла "господин Эндре", хотя он не был ни на йоту старше Лайоша. Каким-то образом мне удалось хорошо сыграть эту партию и уладить катастрофу. Оба претендента на мою руку остались моими хорошими друзьями. В ту ночь я также размышляла о том, что жизнь каким-то чудесным образом оказалась ко мне добрее, чем я могла надеяться.
4
После полуночи Нуну пришла в мою комнату. В нашем доме до сих пор не было электричества - у мамы не было времени на технические новинки, а после ее смерти мы медлили с этим из-за расходов, так что появления Нуну были несколько театральны. В этот раз она тоже стояла в дверях с мерцающей свечой, седые волосы всклокочены, в ночной сорочке, словно полуночный призрак. "Леди Макбет, - улыбнулась я. - Иди сюда, садись". Я знала, что она заглянет ко мне в эту ночь.
Нуну - член семьи, который "замещает" всех остальных членов семьи в этом доме. Она приехала тридцать лет назад, когда семьи кочевали по миру, словно герои мифов, прибыла из архаичного прошлого, часть генеалогической структуры двоюродных бабушек и внучатых племянниц, всего на несколько недель. Но потом осталась у нас, потому что мы в ней нуждались. А потом оставалась, потому что все остальные в нашей семье умирали раньше нее, так что Нуну оставалась десятилетие за десятилетием, шаг за шагом взбиралась по лестнице семейной иерархии, пока, наконец, не заняла место бабушки, переехала в комнату наверху и унаследовала бабушкину сферу влияния. Потом умерла мама, а потом - Вильма. В один прекрасный день Нуну поняла, что она больше никого не "замещает" - теперь она, новоприбывшая, она, пережиток, стала единственным членом семьи.
Нуну не приходило в голову, что она может сделать столь успешную карьеру. У нее не было амбиций стать мне "матерью", она не притворялась ангелом-хранителем. С годами она становилась всё более молчаливой и чувствительной, столь неумолимо и сдержанно чувствительной, что, казалось, она пережила всё, что предлагала ей жизнь, она была столь безразлична ко всему и бесстрастна, что могла бы сойти за предмет мебели. Лаци как-то сказал, что Нуну словно покрыта лаком, как старый шкаф из орехового дерева. Зимой и летом она одевалась одинаково - в платье из какого-то однотонного материала, не шелк и не тафта, посторонних и даже меня это платье немного удивляло, как лучшее платье на выход. В последние годы она говорила столько, сколько было необходимо, и ни слова больше. Она никогда ничего мне не рассказывала о своей прежней жизни. Я знала, что она хочет разделить со мной каждую мою мысль, каждую заботу, но эта мольба была безмолвной, а когда она что-нибудь говорила, впечатление было такое, словно мы несколько месяцев ругались, ругались жестоко и страстно, из-за какой-то одной темы, а потом она просто поставила окончательную точку коротким предложением. Вот так она говорила, сидя сейчас на моей кровати.
- Ты кому-нибудь показывала кольцо?
Я сидела на кровати и терла виски. Я знала, о чем она думает, и также знала, что она права: мы никогда это не обсуждали, в общем, я, наверное, никогда не показывала ей кольцо, но я знала, что она права в своих подозрениях, что кольцо окажется подделкой. Я предполагала то же самое. Нуну обладала сверхъестественным чутьем на такие вещи. Когда она услышала о кольце? Я задала себе этот вопрос, а потом отмела его прочь, потому что это было абсолютно естественно - Нуну знала обо всём, что касалось дома, семьи, моей личности, моей жизни, всего, что моя покойная сестра прятала в погребе или на чердаке, так что она должна была знать и о кольце. Я почти забыла историю кольца, потому что мне было больно об этом думать. После смерти Вильмы Лайош отдал мне это ювелирное изделие, бабушкино кольцо. Этот среднего размера бриллиант в платиновой оправе был единственным ценным имуществом моей семьи. Я не очень понимаю, как это кольцо осталось в наших руках - отец тоже очень его ценил, относился к нему с суеверным трепетом, очень о нем заботился, хотя не испытывал нехватки в землях и прочих ценных вещах. Бриллиант обладал тем же статусом, что и знаменитые бриллианты из королевских коллекций, "Кохинор", драгоценные камни, которые попадают в каталоги, о рыночной стоимости которых никто не думает и которые существуют лишь для того, чтобы сверкать на официальных юбилеях династий, на пальце главы семьи или на лбу королевы, и вот так мы, четыре поколения нашей семьи, охраняли "кольцо". Я никогда не знала, сколько на самом деле стоит камень. Как бы то ни было, за него можно было бы получить хорошую цену, хоть и ничего королевского, о чем рассказывали семейные предания. От бабушки кольцо перешло маме, а после маминой смерти - Вильме. После смерти Вильмы Лайош вдруг в порыве сентиментальности, в момент наивысшей скорби подарил его мне.
Я всегда буду помнить эту сцену. Вильму похоронили в полдень. Когда мы вернулись с похорон, я лежала без сил на диване в своей темной комнате. Зашел Лайош, весь в черном - он оделся на похороны так тщательно, словно солдат на парад. Помню, у него были специальные черные пуговицы для такого случая. Произнеся несколько скорбных слов, он вручил мне кольцо. Я была такой уставшей и растерянной, что не очень понимала, что он сказал, и просто безучастно смотрела, как он кладет кольцо на столик возле дивана, а потом не возражала, когда он напомнил мне о кольце и надел его мне на палец. "Кольцо должно быть у тебя", - торжественно объявил Лайош. Потом я пришла в себя. Конечно же, кольцо принадлежит Еве, дочери моей покойной сестры. Но Лайош нашел хитрый способ опровергнуть мой довод. Сказал, что такое кольцо - не фамильная реликвия, а символ семейной иерархии. Из этого следовало, что после смерти мамы и Вильмы кольцо должно перейти ко мне, поскольку я была самой старшей из женщин. Так всё и уладилось.
Я ничего не сказала и спрятала кольцо. Конечно, мне ни на мгновение не пришла в голову мысль о присвоении фамильной реликвии. Моя совесть и письмо, которое я написала на случай своей смерти - оно лежит в комоде рядом с кольцом и бельем - подтверждает тот факт, что я хранила кольцо для Евы и сделала распоряжения о том, чтобы его отдали ей после моей смерти. Потом я решила отослать кольцо дочери Вильмы на ее помолвку или свадьбу, если она выйдет замуж. Письмо с распоряжениями касательно моих скромных пожитков безусловно назначает сирот Вильмы наследниками, при условии, что они не продадут дом или сад, пока жива Нуну. (Почему-то я представляла, что Нуну будет жить еще много лет, а почему бы и нет? У нее не было особых причин умирать, так же, как не было особых причин жить! В любом случае, чувство, что она переживет меня, одновременно волнует и успокаивает). Я спрятала кольцо, потому что не хотела спорить с Лайошем, и потому что чувствовала, что эта скромная драгоценность, которая, всё же, могла бы помочь одной из нас, учитывая наши обстоятельства, поскольку суммы, которую можно было бы получить за кольцо, по моему мнению, должно было хватить на приданое для юной девушки - я чувствовала, что эта драгоценность будет в сохранности у меня под присмотром, иначе потеряется среди хлама, который постоянно сам собой накапливался у Лайоша, хлам рос, словно семена в благоприятном климате. Я подумала, что Лайош продаст кольцо или проиграет в карты, меня тронул этот его поступок - предложить кольцо мне. Именно в то мгновение - Господь, дай мне силы и помоги быть честной - когда гроб моей сестры опустили в землю, я подумала, что, может быть, жизнь Лайоша, детей, и моя собственная жизнь наконец-то наладится. Теперь кольцо мало что значило, важна была ситуация в целом... Так что я спрятала кольцо. Так вот я забрала его с собой, когда мы расстались, и прятала среди других памятных вещей вместе со своим завещанием.
В течение тех лет, когда я ничего не знала о Лайоше, я не раз смотрела на кольцо, потому что была уверена, как бывает уверена сомнамбула, что кольцо - подделка.
"Я была уверена". Вот так сказала! Я никогда не держала кольцо в руках. Я его боялась. Боялась знания, которое никогда не облекала в слова. Я не могла не знать, что всё, чего касался Лайош, теряло значение и ценность оригинала, распадалось на элементы, изменялось, как благородные металлы в ретортах алхимиков... Я не могла не знать, что Лайош был способен не только изменять природу металлов и камней, но и превращать настоящих людей в фальшивки. Я не могла не знать, что кольцо не могло остаться невинным предметом, побывав в руках Лайоша. Вильма долго болела и не могла думать о домашних делах, так что Лайош управлял домом и завладел кольцом... в то мгновение, когда об этом сказала Нуну, я поняла, что это - правда. Лайош обманул меня с кольцом так же, как со всем остальным. Бледная, я сидела на кровати.
- А ты его кому-то показывала?
- Да, - спокойно ответила Нуну. - Однажды, когда тебя не было дома и ты оставила мне ключи. Я отнесла его к ювелиру. Лайош заменил и оправу. Подобрал какой-то белый металл для фибулы. Сталь, менее ценную, чем платина. Белое золото, они сказали. И камень заменил. Кольцо, которое ты так бережно хранила столько лет, не стоит и пяти крейцеров.
- Это неправда, - сказала я.
Нуну пожала плечами.
- Проснись, Эстер! - разозлилась она.
Я молча смотрела на пламя свечи. Конечно, если это говорит Нуну, это должно быть правдой. И почему я должна притворяться, что не подозревала об этом уже давно, с того мгновения, как Лайош отдал мне кольцо. Я сразу же подумала, что это - подделка. Всё, чего он касался, тут же превращалось в подделку. А его дыхание - словно чума, думала я. Я сжала руку в кулак. Это не из-за кольца.... что в моем возрасте может значить кольцо или сколько угодно колец? Всё, к чему он прикасается, превращается в подделку, думала я. А потом мне в голову пришла еще одна мысль, и я произнесла ее вслух:
- Не рассчитал ли он всё заранее? Он боялся, что дети или кто-то еще будут его потом преследовать по закону...а поскольку кольцо - подделка, он в любом случае отдал мне копию, так что они потом узнали бы, что кольцо у меня, и, раз оно оказалось бы подделкой, обвинили бы в этом меня?
Я думала вслух, как всегда в присутствии Нуну. Если кто и понимал Лайоша, так это старая Нуну, она знала его от и до, читала все его мысли, даже те, которые он боялся сформулировать. Отвечала, как обычно, спокойно и без суеты:
- Не знаю. Возможно. Но тогда вылезли бы наружу грязные подробности. Лайош никогда не был таким интриганом. Никогда не совершал преступления. И он тебя любил. Не думаю, что он использовал бы кольцо для того, чтобы вывалять твое имя в грязи. Просто так получилось, что ему пришлось продать кольцо, потому что ему нужны были деньги, но не хватило смелости признаться, что он продал кольцо. Так что заказал копию. И отдал эту ничего не стоящую копию тебе. Зачем? Сделал ли он это умышленно? Было ли это мошенничеством? Может быть, он просто хотел проявить щедрость. Такой подходящий момент, все только что пришли с похорон Вильмы, его первый порыв - отдать тебе единственную ценную фамильную реликвию. Я заподозрила это сразу же, когда ты описала мне этот торжественный момент. Вот почему я потом отнесла кольцо к ювелиру. Это - подделка.
- Подделка, - повторила она механически бесцветным голосом.
- Почему ты так долго ждала и рассказала только сейчас? - спросила я.
Нуну убрала со лба несколько седых прядей.
- Не было необходимости говорить тебе всё напрямик, - почти нежно сказала она. - Тебе и так хватало плохих новостей о Лайоше.
Я встала с кровати, подошла к комоду и начала искать в тайном ящичке кольцо. Нуну помогала мне в поисках при мерцающем свете свечи. Я нашла кольцо, поднесла к огню и начала внимательно изучать. Я ничего не знала о драгоценных камнях.
- Проведи им по поверхности зеркала, - предложила Нуну.
Но камень не оставил следа на стекле. Я надела кольцо на палец и начала рассматривать. Камень сиял холодным безучастным блеском. Это была идеальная копия, работа мастера. Мы сидели на краю кровати и смотрели на кольцо. Потом Нуну поцеловала меня в лоб, вздохнула и ушла, не сказав ни слова. Я долго еще сидела, уставившись на поддельный камень. Думала о том, что Лайош еще даже не приехал, а уже кое-что у меня забрал. Кажется, только на это он и способен. С этим надо смириться, такова его сущность. Ужасная сущность, подумала я, меня била дрожь. Вот как я уснула - вся в гусиной коже, кольцо на пальце, чувства притуплены. Я была похожа на женщину, которая провела слишком много времени в душной комнате, и теперь у нее кружится голова на безжалостном морозном воздухе правды, ревущей вокруг нее, словно буря.
5
День возвращения Лайоша пришелся на воскресенье, конец сентября. Чудесный пригожий день, цвета глянцевые и прозрачные. Осенняя паутинка летала меж деревьев, воздух - сияюще прозрачный, ни следа тумана, всё покрыто тончайшим слоем прозрачного лака, словно по всем предметам, даже по самому небу, провели изящной кистью. Я вышла в сад рано утром и срезала три георгины для вазы. Сад у нас не очень большой, но он полностью окружает дом. Думаю, еше не было восьми часов. Я стояла в росе, погруженная в тишину, и вдруг услышала разговор на веранде. Узнала голоса моего брата и Тибора. Они говорили тихо, но в утренней тишине каждое слово звенело, словно в невидимом репродукторе.
В первые несколько мгновений мне хотелось вмешаться и предупредить их, что я всё слышу, что они здесь не одни. Но уже первое предложение, произнесенное полушепотом, заставило меня молчать. Лаци, мой брат, спрашивал:
- Почему ты не женился на Эстер?
- Она отказалась выйти за меня замуж, - последовал ответ.
Я знала голос Тибора, сердце начало бешено колотиться в груди. Да, это был Тибор, его тихий спокойный голос, в каждом слове - добрая, исполненная легкой меланхолии правда, произнесенная терпеливо и бесстрастно.
'Почему Лаци о таком спрашивает?' - с обидой и волнением подумала я. В вопросах моего брата всегда присутствовал налет обвинения: они звучали агрессивно и невыносимо задушевно. Лаци ненавидел любые секреты. Но люди любяти свои секреты. Возможно, другой ответил бы уклончиво и воспротивился бы такому нарушению личных границ? Тибор ответил спокойно, честно и точно, как если бы у него спросили о расписании поездов.
- Почему она на захотела выйти за тебя замуж? - продолжал приставать к нему Лаци.
- Потому что она любила другого.
- Кого? - последовал прямой безжалостный ответ.
- Лайоша.
Потом они замолчали, я услышала шорох спички, один из них закурил. Было так тихо, что я услышала даже, как Тибор задул спичку. Вопрос последовал, как по заказу, словно гром после молнии. Лаци спросил:
- Ты знаешь, что он приезжает сегодня?
- Знаю.
- Чего он хочет?
- Не знаю.
- Он и тебе должен?
- Пусть его, - ответил небрежный голос.- Это было давно. Больше не имеет значения.
- А мне он должен, - с ребяческой гордостью объявил Лаци, словно здесь было чем гордиться. - Он одолжил и папины часы. Просил одолжить их ему на неделю. С тех пор прошло десять лет. Нет, погоди. двенадцать. Он их так и не вернул. А в другой раз он взял полный комплект энциклопедий. Одолжил. Я больше никогда не видел эти энциклопедии. А еще попросил у меня триста крон. Но вот это я ему не дал, - говорил голос с тем же детским самодовольством.
А другой голос. более глубокий и спокойный, даже более ровный, ответил довольно скромно:
- Не такая уж была бы беда, если бы ты дал ему триста крон.
- Ты так думаешь? - спросил Лаци, внезапно устыдившись. Я стояла среди клумб и почти видела румянец на его постаревшем детском лице, видела, как он смущенно улыбается. - Как ты думаешь? Он до сих пор любит Эстер?
Ответа ему пришлось ждать долго. Мне очень хотелось бы самой что-то сказать, но было слишком поздно. Ситуация смехотворная. Я тут стою одна, стала намного старше, окружена цветами в своем саду, как героиня какого-то старомодного стихотворения, в то самое утро, когда ждала от него звонка, звонка от человека, который меня обманул и ограбил, здесь, в том самом доме, где всё это случилось, в доме, где я провела всю свою жизнь, где я хранила письма от Вильмы и Лайоша в комоде рядом с кольцом, которое, как я точно знала, во всяком случае - с прошлой ночи, было подделкой. Вот я стою и театрально подслушиваю театральный разговор, жду ответа на вопрос. единственный вопрос, который меня интересует, и что же? Ответ задерживается. Тибор, добросовестный судья ситуации, тщательно взвешивает свои слова.
- Я не знаю, - говорит он некоторое время спустя. - Не знаю, - повторяет он тише, словно с кем-то спорит. - Обреченная любовь не умирает, - в конце концов, добавляет он.
Потом они еще что-то говорили очень тихо, потом вернулись в дом. Я слышала, что они меня ищут. Положила цветы на бетонную скамейку и пошла в глубь сада, к колодцу, села на скамейку, на которой Лайош двадцать два года назад сделал мне предложение. Я скрестила руки на сердце, завязала на груди вязаную шаль, потому что замерзла, посмотрела на большую дорогу, и вдруг осознала, что не понимаю вопрос Лаци.
6
Когда Лайош впервые появился у нас, а это было очень давно, Лаци очень радостно его приветствовал. Оба они репетировали семейную роль 'мужчин с большим будущим'. Никто в точности не смог бы сказать, какого именно 'будущего' добьются Лайош и Лаци, но если послушать их достаточно долго, оба обещали очень многое. Сходство их характеров - полное отсутстаие какого-либо чувства реальности, склонность к бесплодным мечтаниям, импульсивная тяга к неосознанной лжи - их тянуло друг другу с непреодолимой силой, как любовников. С какой гордостью Лаци представил Лайоша семье! Они даже были похожи: лица обоих светились каким-то романтическим сиянием прошлого века, мне это нравилось в Лаци и превлекло в Лайоше. Некоторое время они даже одевались одинаково. и жители городка постоянно обсуждали их легкомысленно-напыщенные эскапады. Но им всё прощали, потому что они были молоды и очаровательны, и в сущности не делали ничего по-настоящему скандального. Между ними существовало пугающее сходство душ и тел.
Эта дружба, которая даже в их университетские годы отличалась какой-то тревожной близостью, не прекратилась, когда Лайош начал проявлять интерес ко мне: не прекратилась, но как-то странно изменилась. Даже слепой заметил бы, что Лаци просто до смешного ревнует Лайоша, делает всё возможное, чтобы его друг вошел в семью, и в то же время, не одобряя ухаживания Лайоша, вмешивается в наши неловкие мгновения наедине, высмеивает неуверенные знаки нашего растущего взаимного притяжения. Лаци ревновал, но каким-то странным образом - или, возможно, не столь уж и странным - свою ревность он направил исключительно на меня и, кажется, был просто счастлив, когда Лайош женился на Вильме, к ним он относился с величайшей нежностью и был готов пожертвовать всем для их счастья. В семье все знали, что я - любимица Лаци, что называется, любимая мозоль. Потом я даже начала думать, что сопротивление и вражда со стороны Лаци могла сыграть какую-то роль в неверности Лайоша. Но эту гипотезу я не смогла даказать даже себе.
Эти двое похожих людей, два почти идентичных характера, соперничали в дружбе. Когда Лайош получил наследство, они даже жили вместе в столице, в роскошной холостяцкой квартире, в которой я никогда не бывала, но которая, по словам Лаци, была одним из самых важных интеллектуальных и социальных мест эпохи. У меня были все основания сомневаться в социальной значимости этой квартиры. Как бы то ни было, они жили вместе, и у них были деньги - Лайош в те времена был близок к тому, чтобы разбогатеть, лишь ребяческая обида заставила Лаци упомянуть золотые часы и триста крон, которые он не захотел одолжить Лайошу, потому что в дни своего благоденствия Лайош был щедр ко всем, включая, конечно же, своего самого близкого друга. Они нашли нескольких счастливых бездельников из числа 'золотой молодежи' и окунулись в бурное веселье. Нет, они не дебоширили. Лайош, например, не очень-то любил вино, а Лаци не любил ночные кутежи. Нет, их жизнь была сложной и дорогой, они посвятили жизнь требовательной праздности, того рода праздности, которую человек посторонний и несведущий мог бы с легкостью принять за солидную обдуманную деятельность, они вели утонченную жизнь, которую модно называть 'стильной' - любимое слово Лаци. Эти двое невероятно талантливых молодых людей старались вести такую жизнь. Реальность была такова, что они просто лгали и мечтали. Но это я поняла потом.
Лайош, новый друг Лаци, привнес в наш дом неведемое прежде напряжение. Он смотрел на наши сельские развлечеия и жизнь с каким-то озадаченным снисхождением. Мы чувствовали его превосходство, немного смущались, старались преодолеть свои недостатки. Мы все начали 'читать', особенно - тех авторов, к которым привлек наше внимание Лайош - мы 'читали' с таким усердием и стыдом, словно готовились к самому сложному экзамену, который могла бы приготовить нам жизнь. Позже мы узнали, что сам Лайош никогда не читал, или просто пролистал этих авторов и мыслителей, труды которых он столь настоятельно нам рекомендовал, качая головой и распекая нас с благодушной суровостью. Его очарование действовало на нас, как дешевое злое заклятие. Наша бедная матушка первая оказалась полностью ослеплена. Под влиянием Лайоша и из уважения к нему мы 'читали' всё время, совсем не так, как раньше, и даже пытались вести 'светсткую жизнь', но тоже не так, как раньше. Мы даже отремонтировали дом. Это стоило дорого, а мы были небогаты. Матушка всегда ждала Лайоша, готовилась к его визитам, словно к своего рода экзамену. Одно время она тщательно изучала новейших немецких философов, потому что Лайош с видом превосходства спросил, знакомы ли мы с трудами Б., мыслителя из Гейдельберга. Конечно, мы их не читали. Мы немедленно бросились читать его возвышенные и несколько туманные размышления о жизни и смерти. Даже отец взял себя в руки.
Он меньше пил и был очень заботлив, когда к нам приходили гости, чтобы скрыть от всевидящего ока Лайоша печаль своей разорванной в клочья жизни. Каждые выходные мой брат и Лайош приводили гостей.
Дом наполнялся людьми и болтовней. Старый кабинет превращали в нечто вроде 'салона', в котором Лайош развлекал самых очаровательных местных деятелей, которые прежде были не столь очаровательны, сколь сомнительны, и мы никогда не приглашали их в гости. Вдруг мы начали держать открытый дом. В поношенном рединготе, со своей старомодной сердечностью мой отец неловко ходил среди гостей, приезжавших к нам на выходные. По такому случаю он даже не решался курить трубку... А Лайош утверждал меня, изучал, одобрял или увещевал, одним взглядом возносил до небес или низвергал прямиком в ад. Так продолжалось три года.
Мой брат и его странный друг не были вульгарными распущенными молодыми людьми в привычном смысле. Через год все заметили, что Лаци попал в зависимость от Лайоша так же, как мы все - мама, Вильма, а потом - и я. Теперь я могла бы сказать, что осталась среди них единственным разумным человеком. единственной, кто не поддался этой порочной иллюзии, но это - слабое утешение. Да, я видела Лайоша 'насквозь', но разве я не бросилась служить ему так охотно и слепо? Он был так печален и чувствителен. Нас быстро заставили принять тот факт, что они с Лаци бросили учебу в университете. Однажды в сумерках Лайош стоял возле стола, и прядь волос украшала его лоб, когда он сказал - я точно помню его слова - он произносил их смиренно, словно жертвовал собой: 'Я вынужден отказаться от скромного одинокого существования студента ради шумного и опасного поля жизненной битвы'. Он всегда говорил так, словно читал по книге. Это заявление меня испугало и расстроило. Я почувствовала, что Лайош отказывается от своего призвания ради какого-то грандиозного и непонятного проекта, чтобы вступить в битву от имени какого-то человека или группы людей, и в этой битве он должен быть вооружен не только знаниями, но также хитростью и прагматизмом. Эта жертва меня беспокоила, потому что в нашей семье предпочитали, чтобы мальчики завершили свое образование, прежде чем вступить на 'поле жизненной битвы'. Но я поверила Лайошу, когда он сказал, что у него - другой путь, необычное оружие. Естественно, Лаци немедленно последовал за Лайошем по избранному им пути; они не удосужились окончить третий курс университета. Я тогда была еще юной девушкой. Лаци некоторое время спустя вернулся в 'мир интеллекта': использовав последний оставшийся у нашей семьи кредит, он открыл в городе книжный магазин, и, после всех своих планов и энтузиазма заполнил свою жизнь продажей учебников и канцелярских принадлежностей. Лайош жестко критиковал его за такой поворот в карьере, а потом нашей страстью стала политика, и он замолчал.
Я никогда не знала, каковы политические взгляды Лайоша. Тибор, у которого я часто об этом спрашивала, пожимал плечами и говорил, что у Лайоша вообще нет никаких политических убеждений, он просто плывет по ветру и хочет быть поближе к власти. Должно быть, эта критика была справедлива, но всё-таки не очень точна. Я подозревала, что Лайош обязан приносить жертвы человечеству и его идеалам, особенно - второе, потому что он всегда предпочитал идеалы реальности, вероятно, потому, что сфера идей казалась менее опасной, идеями было легче поступиться, и когда он думал об 'участии' в политике,- ему хотелось всё поставить на карту не столь ради возможных наград, сколь ради истинного волнения участия, пафос участия был чем-то, что он в полной мере переживал и от чего страдал. Мой опыт общения с Лайошем говорит о том, что этот человек начинал со лжи, но потом посреди этой лжи проникался страстью и начинал плакать, потом лгал еще больше, уже - со слезами на глазах, а в конце концов, ко всеобщему изумлению, говорил правду - столь же красноречиво, как до того утверждал обратное... Естественно, этот талант не мешал ему целых десять лет выступать в авангарде приверженцев крайне противоречивых взглядов, и вскоре ему указали на дверь во всех партиях. К счастью, Лаци не последовал за ним по этому пути. Он осавался в 'мире интеллекта', продавая принадлежности для рисования и потрепанные учебники из вторых рук, он сжился с этой заплесневелой атмосферой. А Лайош отправился на поиски опасности, 'опасностей', которые ему никогда не удавалось преодолеть в полной мере, а нам оставалось думать о нем на расстоянии, об одинокой фигурке, выживающей среди бурь и штормов, всегда неподалеку от того места, куда должна ударить молния.
После смерти Вильмы Лайош исчез с нашего горизонта. Вот тогда я вернулась сюда, в это скромное последнее пристанище. Ничто не ждало меня здесь, просто нужно было где-то преклонить голову и получить несколько сухих крошек. Но для человека, прошедшего сквозь бурю, любой приют - в радость.
7
Этот приют (или так показалось сначала) был более чем ненадежен. После смерти нашего отца исполнители завещания, Тибор и Эндре, тщательно изучили состояние поместья. Эндре, будучи нотариусом, был обязан это сделать по долгу службы. Наше финансовое положение сначала показалось просто невозможным. То немногое, что осталось после последних потрясений - обиженно-пренебрежительных и желчных сделок отца, болезни мамы, лишения прав собственности и смерти Вильмы, выделения капитала, необходимого Лаци для открытия своего дела - всё по каким-то невидимым узким каналам утекло к Лайошу. Когда больше нельзя было прикарманивать деньги. он начал уносить из старого дома вещи под видом 'сувениров', любопытство ребенка сочеталось в нем с алчностью коллекционера. Позже я иногда защищала его от нападок Эндре и Тибора, когда те обвиняли его в склонности к грабежу: 'В его натуре есть что-то ребяческое. Он любит играть'. Эндре резко возражал. С возмущением говорил, что дети играют с моделями кораблей или разноцветными мраморными шариками, а Лайош - 'вечный ребенок', который предпочитает играть с банковскими векселями. Эндре об этом умалчивал, но можно было понять намек - эти счета, счета Лайоша, нельзя считать совсем уж чистыми и безобидными игрушками. Действительно, после смерти нашего отца всплыли некие векселя, которые отец, оказывается, выдал Лайошу, хотя я никогда не ставила под сомнение их подлинность. Потом они тоже исчезли, как всё остальное, в водовороте всеобщего крушения.
Когда я заметила, что у меня больше никого не осталось в мире, кроме Нуну, с которой у меня были некие созависимые отношения, словно у омелы и дерева, хотя никто из нас не знал, кто - дерево, а кто - растение-паразит, Эндре и Тибор попытались что-то спасти для меня в этом крушении. В то время Тибор хотел, чтобы я вышла за него замуж. Я хмыкала и мямлила, но не могла объяснить ему истинную причину своего отказа. Я не могла сказать, что в глубине души всё еще жду Лайоша. жду каких-то вестей, сообщения, возможно - чуда. Всё, связанное с Лайошем, было окутано аурой чуда, так что мне вовсе не казалось невозможным, что в один прекрасный день он появится, может быть, несколько театрально, как Лоэнгрин, и споет возвышенную арию. Но потом, когда мы расстались, он исчез столь же чудесным образом. как если бы завернулся в плащ-невидимку. Я много лет ничего о нем не слышала.
Теперь остался только дом и сад. Еще - вопрос мелкого долга. Я всегда считала себя неутомимой, настойчивой, прагматичной. Но, оставшись в одиночестве, я не могла не понять, что прежде витала в облаках, и облака набухают в преддверии грозы, должна сказать, так что я совсем не представляла, что настоящее и надежное, а что - нет. Нуну сказала, что дома и сада будет достаточно нам двоим. Даже сейчас я не понимаю, как этого могло бы быть 'достаточно'. Конечно, сад большой и в нем много фруктовых деревьев, и Нуну разбила эти пышные декоративные клумбы, ветвящиеся дорожки, сверкающие от красной глины, романтический водопад с покрытыми мхом камнями - Нуну усиленно обрабатывала каждый дюйм земли, как поселенцы в южных горах, которые на полную катушку эксплуатировали свои поля и сады, огораживали каждый квадратный метр своего участка, чтобы защитить его от бурь и незваных гостей. Сад - это всё, что осталось. Эндре и Тибор предложили сдать некоторые комнаты внаем, взять жильцов. Идея провалилась главным образом из-за сопротивления Нуну. Она не говорила, почему она против, не предложила никакого объяснения, просто по ее тону, а еще больше - по ее молчанию было понятно, что она не будет рада видеть в доме чужих людей. Нуну всегда устраивает дела и 'решает проблемы' так, как вы от нее того не ожилали бы. Две одинокие женщины, которым нечего делать - или мир так о них думает - могли бы работать портнихами или поварихами, или рекламировать изящные вышивки, но Нуну не рассматривала эти варианты. Понадобилось некоторое время, чтобы она разрешила мне давать соседским детям уроки игры на пианино.
Мы как-то выживали...Теперь я знаю, что это дом помог нам тогда выжить, дом и сад - всё, что оставил нам наш бедный рисковый отец. Это - всё, что осталось, всё, что нас поддерживало. Дом был нашим приютом: даже лишившись мебели, он оставался домом. Сад дарил еду, просто достаточно для людей, потерпевших кораблекрушение, и не более того. Сад как-то рос вокруг нас, потому что мы отдавали ему всё, что у нас было, питали его своим трудом и надеждами, так что иногда казалось, что это - настояшее поместье, в котором, не задумываясь, может жить любой, кто захотел связать свою жизнь с этим местом. В один прекрасный день Нуну решила занять целых два акра в конце сада, песчаную местность, и посадить там миндальные деревья. Эти миндальные деревья словно протягивали к нам свои таинственные ветви, чтобы нас укрыть, дарили нам миндаль, чтобы мы не голодали. Каждый год эти деревья приносили довольно богатый урожай, на который Нуну удавалось своим собственным таинственным способом. довольно церемонно, назначить цену, и на выручку от этих продаж нам удавалось выжить и даже выплачивать долги, денег хватало даже на то, чтобы иногда помогать Лаци. Я долго не понимала, как это ей удается. Нуну лишь улыбалась и помалкивала. Иногда я останавливалась возле нашего маленького леса миндальных деревьев и смотрела на них, как на сверхъестественные существа. Словно чудо - там в песке, в нашей жизни. Я чувствовала, что кто-то присматривает за нами.
Изначально миндальный сад был идеей отца, но в конце жизни он уже слишком устал, чтобы воплотить эту идею в жизнь. Как-то раз, десять лет назад, он сказал Нуну, что песочные задворки сада были бы хороши для миндаля. Отец не очень-то задумывался о том, что нам предлагает жизнь: в глазах посторонних это он промотал скромные средства нашей семьи. Тем не менее, после его смерти мы заметили, что при всех своих молчаливых обидах он оставил всё, что нам причиталось, в порядке. Оказалось, что главной обузой нашего дома была мама, а отец, по просьбе Лайоша, поддерживал сад, чтобы мы могли им пользоваться, и до последнего сопротивлялся переезду. Когда мы с Нуну остались одни, нам не оставалось ничего иного, кроме как занять свое место посреди сада, который посадил для нас отец. Мы отремонтировали дом благодаря Эндре, который добился для нас льготного кредита под залог наследства. Мы ничего этого не планировали, это просто произошло без какого-либо особого намерения или цели. В один прекрасный день мы заметили, что у нас есть пристанище. Время от времени я могла покупать материю и шить одежду, Лаци одалживал нам необходимые книги, и одиночество. в которое мы с такой тревогой погрузились после крушения, словно раненные животные, забредшие в пещеру, медленно рассеялось вокруг нас, так что вскоре у нас появились друзья, и по воскресеньям в доме звучала дружеская мужская беседа. Люди заботились о нас, дали нам с Нуну место в мире, выделили нам закуток в своем воображении, где мы могли тихо существовать. Жизнь оказалась вовсе не такой невыносимой и безнадежной, как я себе представляла. Постепенно в нашей жизни появились новые заботы, появились друзья, и даже несколько врагов, например. мать Тибора и жена Эндре - они просто смехотворно и без какой-либо причины обижались на мужчин за то, что те ходят к нам в гости. Были времена, когда жизнь в доме и в саду была похожа на настоящую жизнь, в которой есть цель, проект, какой-то внутренний смысл. Теперь никакого смысла не было: мы могли прожить так еще много лет, но если бы кто-то приказал нам съехать уже завтра, я упаковала бы вещи без сопротивления. Жизнь была простой и безопасной. Лайош был последователем Ницше, утверждавшего, что человек должен жить опасно, но Лайош боялся опасностей, так что, пустившись в некое политическое 'предприятие', он вооружился набором громких фраз и 'тайным оружием', защищаясь с помощью тщательно просчитанной лжи, теплого нижнего белья и косметических средств, а также - заповедных и постыдных писем его соперников в кармане. Но были времена, когда наша связь была тесной, когда моя жизнь была столь же 'опасной', как у него. Когда эта опасность миновала, я понимаю, что теперь всё по-другому, понимаю, что на самом деле эта опасность была единственным смыслом жизни.
8
Я пошла в дом, расставила георгины в вазы и села с гостями на веранде. По воскресеньям Лаци выбирался к нам по утрам на завтрак. Тогда мы накрывали для него стол, в основном - на веранде, или, если погода была плохая, в старой детской, которую мы теперь использовали как гостиную. Мы поставили старые чашки, положили английские ножи и вилки, а он наливал сливки из серебряного кувшинчика, который получил в подарок на крестины пятьдесят два года назад от родственника-филантропа со скромными вкусами. Имя моего брата было выгравировано на кувшинчике курсивом. Они сидели на веранде. Тибор раскуривал сигару и с беспокойством смотрел на сад, Лаци набрал полный рот еды, как в юности. Ему не хотелось упускать эти воскресные завтраки. Кажется, они воскрешали в его памяти подробности детства.
- Он написал и Эндре, - сказал Лаци с полным ртом.
- Что он написал? - спросила я, побледнев.
- Написал, что он должен прийти, попросил никуда не уезжать в этот день. Написал, что Эндре ему нужен.
- Ему нужен Эндре? - я громко рассмеялась.
- Тибор, ведь это - правда, не так ли? - спросил Лаци, ему всегда необходим был надежный свидетель. Лаци теперь не решался верить своим собственным утверждениям.
- Да, это правда, - нетерпеливо ответил Тибор. - Он что-то хочет. Наверное. Его лицо просветлело, словно он нашел единственно верное и достойное решение проблемы: 'Наверное, хочет расплатиться с долгами'.
Мы думали об этом. Мне хотелось верить в Лайоша, и теперь, когда Тибор выдвинул эту гипотезу, лично мне это не показалось невозможным. Душу затопил поток дикой радости и искренней уверенности. Да, конечно! Спустя двадцать лет он хочет вернуться домой. Он возвращается сюда, где - уж будем говорить начистоту - он тем или иным образом должен всем, должен деньги, обещания, клятвы! Возвращается туда, где каждая встреча станет для него тяжелой и болезненной, возвращается, чтобы встретиться со своим прошлым, чтобы сдержать, наконец, слово! Какая сила и належда наполнила всё мое существо! Я больше не боялась встретиться с ним снова. Обычно люди не возвращаются после десяти лет отсутствия туда, где потерпели крах. Я с сочувствием думала о том, что ему, должно быть, понадобилось много времени, чтобы подготовиться к этому трудному путешествию. Ему пришлось готовиться так долго, кто знает, по каким ложным тропам он блуждал. каких обрывов избежал, чтобы принять такое решение? Я словно проснулась. Эта тщетная надежда, рассеявшая все сомнения, эта ясность, сияющая, как восход солнца, озарила всё мое существо в предвкушении приезда Лайоша, полностью победив все мои сомнения. Лайош едет с детьми, он уже в пути, он уже совсем близко. Мы, знающие Лайоша и все его слабости, должны приготовиться к великой расплате, когда Лайош всем вернет должное: он выполнит свои клятвы, выплатит свои долги! Нуну молча стояла на пороге, скрестив руки под вязаной шалью, слушала наш разговор, потом тихо вмешалась:
- Эндре попросил передать, что будет через минуту. Он говорит, что Лайош попросил его прийти по долгу службы.
Это сообщение еще выше вознесло мои надежды. Лайошу понадобился нотариус! Разговор стал неистово-бессвязным. Лаци объявил, что весь город уже наслышан о предстоящем приезде Лайоша. Прошлым вечером в кафе портной подошел к Лаци и завел разговор о старых неоплаченных счетах Лайоша. Муниципальный советник упомянул бетонные скамейки, которые он заказал пятнадцать лет назад по настоятельному совету Лайоша, за них был внесен аванс, но скамейки так никогда и не доставили. Эти слухи больше не беспокоили мою память. Всё прошлое Лайоша состояло из таких схем и обещаний 'дешево досталось - легко потерялось'. Теперь это казалось просто ребяческой безответственностью. У нас потом были тяжелые времена. Лайошу перевалило за пятьдесят, и он больше не врал. Теперь он отвечает за свои поступки и уже едет к нам. Я покинула гостей, чтобы надеть приличное платье по такому торжественному случаю. Лаци предавался воспоминаниям:
- Он всё время что-то просил. Помнишь, Тибор, в последний раз, когда ты виделся с ним после той грандиозной ссоры, когда ты в лицо назвал его негодяем, перечислил все его проступки и вред, который он нанес своей семье и друзьям, сказал, что он - последний человек, как он тогда плакал и всех обнимал, а потом, в качестве прощального жеста, попросил у тебя еще денег? Сотню или две? Помнишь?...
- Не помню, - ответил Тибор, которому было стыдно и неловко.
- Но ты должен помнить! - закричал Лаци. - А когда ты отказался дать ему деньги, он выбежал из комнаты в таком состоянии, словно за ним гнались, чтобы убить. Мы тогда были как раз вот здесь, в этом саду, на десять лет моложе, думали о Лайоше. Но он остановился у ворот, оглянулся и тихо, спокойно попросил у тебя двадцатку 'или хотя бы какую-то мелочь', потому что ему не хватало денег на поезд! И ты дал ему деньги. Ты - просто уникальный человек! - со страстью объявил Лаци и продолжил есть.
- Да, я дал ему деньги, - смущенно признал Тибор. - А почему бы и нет? Я никогда не понимал, почему люди не могут дать деньги, если они у них есть. И это никогда не было для Лайоша главным, - сказал он задумчиво, близороко рассматривая потолок.
- Для Лайоша не были важны деньги? - искренне удивился Лаци. - Это всё равно что сказать, что волков не интересует кровь.
- Ты не понимаешь, - покраснел Тибор. Он всегда краснел, когда приходилось говорить вопреки его должности мирового судьи, должности, которая требует сдержанности и рассудительности, должности, на которой он должен вынести правильный вердикт, зная, что этот вердикт не соответствует представлениям большинства людей о справедливости, которую он поклялся защищать. 'Ты не понимаешь. - упрямо повторил он. - Я много думал о Лайоше. Тут всё дело - в мотиве. У Лайоша мотивы были благородные. Помню один случай... на одной вечеринке он попросил деньги, много денег, а на следующее утро я узнал, что он отдал все эти деньги одному из моих клерков, попавшему в беду. Подожди, я не закончил. Это - не героический акт самопожертвования, конечно, нельзя быть филантропом за чужой счет. Но Лайош тоже отчаянно нуждался в деньгах, его векселя были просрочены - вот что я хочу сказать...гиблые были векселя. И эта сумма, которую он одолжил в пьяном виде, а на следующее утро, протрезвев, отдал незнакомому человеку, ему тоже помогла бы. Понимаешь?
- Нет, - искренне ответил Лаци.
- Думаю, я понимаю, - сказал Тибор, а потом погрузился в упрямое молчание, как бывало всегда, когда он жалел о сказанном.
Нуну просто добавила:
- Будьте осторожны, он едет именно за деньгами. Но осторожность, конечно же, не поможет. Тибор не сможет не дать ему еще денег.
- Нет, больше ему денег не дам, - рассмеялся Тибор, отрицательно качая головой.
Нуну пожала плечами:
- Ну конечно! Как в прошлый раз. Вы ему что-то дадите. Еще двадцатку. Он - человек, которому обязательно дают деньги.
- Но почему, Нуну? - спросил Лаци крайне удивленно, явно завидуя.
- Потому что он сильнее, - равнодушно ответила Нуну. А потом вернулась на кухню.
Я одевалась перед зеркалом, вдруг у меня закружилась голова, пришлось на ощупь искать опору. У меня было видение. Я увидела прошлое столь отчетливо, словно это - настоящее. Я увидела сад, тот самый сад, в котором мы сейчас ждали Лайоша, ждали под огромным ясенем, но тогда мы были на двадцать лет моложе, наши сердца были полны отчаяния и гнева. Резкие, вспыльчивые слова жужжали в осеннем воздухе. как мухи. Тогда тоже была осень, конец сентября. Воздух был наполнен ароматной сыростью. Мы тогда были на двадцать лет моложе - родственники, друзья и смутно знакомые люди, и Лайош стоял среди нас, словно уличенный вор. Я вижу, как он стоит среди нас, нимало не смущаясь, иногда снимает очки и тщательно их протирает. Он - один в центре взолнованных людей, спокоен, как может быть спокоен лишь человек, который знает, что игра окончена, всё раскрылось, и ничего больше не остается, кроме как терпеливо выслушать приговор. Потом он вдруг уходит, и мы продолжаем влачить свое механическое существование, словно восковые куклы. Мы словно лишь притворялись живыми: нашей истинной жизнью были сражения с Лайошем, нашей страстью была злость на него.
Теперь он снова окажется в этом круге, в старом саду. Мы снова начнем жить с прежней гневной страстью. Я надела сиреневое платье. Это было - словно надеть старый театральный костюм, одежду жизни. Я чувствовала: всё, что отстаивал этот человек - свою силу, свой собственный особый образ жизни - создавало в голове его соперников некий образ, который был для них живым. Мы все принадлежали ему, объединились против него, мы жили другой жизнью, более увлекательной и опасной. Я стояла перед зеркалом в своей комнате, в своем старом платье, и чувствовала всё это. Лайош соединил прошлое и вневременный опыт ощущения себя живым. Я знала, что он не изменился. Знала, что Нуну права. Знала, что мы ничего не можем сделать, чтобы зашититься. Но также я знала, что понятия не имею о жизни, о своей жизни и о жизнях других людей, и только благодаря Лайошу я могу узнать правду - да, благодаря лжецу Лайошу. Сад наполнялся знакомыми. Где-то раздался звук автомобильного клаксона. Я почувствовала, что на меня снизошел великий покой: я знала, что Лайош приехал, потому что у него не было выбора, и мы приветствуем его, потому что у нас нет выбора, и всё это столь же ужасно и неприятно, и неизбежно для него так же, как для нас.
9
Но реальность, этот чудодейственный ледяной душ, пробудила меня от грёз. Лайош приехал, и начался день, день визита Лайоша, день, о котором Тибор, Лаци и Эндре будут говорить до своего смертного часа, путая его слова, поправляя друг друга, вызывая из небытия и опровергая различные образы правды. Мне хотелось бы дать вам точное представление о событиях того дня. Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять истинное значение его визита. Началось всё, как реклама странствующего цирка. А закончилось... но нет, я не могу сравнивать конец, его отъезд, с чем-либо. Всё закончилось так просто. Лайош уехал, день закончился, как закончился этот эпизод нашей жизни. Мы продолжали жить дальше.
Лайош приехал со своим бродячим зверинцем. Машина, остановившаяся возле дома. уже вызвала у людей интерес. Она была красная и подчеркнуто большая, словно общественный транспорт. Я пропустила долгожданное мгновение его приезда, и могла лишь восстанавливать картину по кусочкам из бесполезных рассказов Лаци, которого тщательно поправлял Тибор, как первым из машины вышел молодой человек в невероятном костюме, в руках он держал собаку с желтой львиной гривой. Собака была какой-то дорогой тибетской породы, она была злая и норовила укусить. За молодым человеком следовала женщина постарше, густо накрашенная, наряд ее больше подошел бы молодой девушке, сверху - кожаный плащ, потом Ева, потом Габор, и, наконец, человек, сидевший рядом с водителем - Лайош. Их прибытие привело встречающих в замешательство. Никто не бросился их приветствовать. Все стояли в саду, смотрели на автомобиль, и ни один мускул не дрогнул. Лайош поговорил с водителем, потом пошел в сад, оглянулся по сторонам, узнал Тибора, и, даже не поздоровавшись, спросил:
- Тибор, у тебя есть двадцатка? Водителю нужно купить масло, а у меня нет мелочи.
Поскольку Лайош сказал именно то, чего все от него ждали, никто не начал протестовать и не выказал раздражения: все находились под действием его чар, в саду, где виделись с ним последний раз двадцать лет назад, под тем же самым деревом, и, поскольку он обратился к ним с теми же самыми словами, с которыми от них уезжал, все поняли, что это предопределено непреложным законом, и молчали. Тибор в оцепенении протянул ему требуемую банкноту. Они стояли так довольно долго, словно актеры в пантомиме. Потом Лайош заплатил водителю, вернулся в сад и представил компании новоприбывших. Вот как всё началось.
Потом я часто спрашивала себя, не подстроил ли это всё Лайош, не было ли здесь театральщины. Думаю, театр присутствовал, но неосознанно. Лайош не смог бы добиться такого эффекта умышленно, поскольку обычные хвастуны и аморальные клоуны, некоторое время веселящие или вызывающие острые дискуссии в своем кругу, в конце концов всем надоедают и видят, что все от них отвернулись, именно потому, что все их действия рассчитаны и предсказуемы. А вот от Лайоша люди не отвернулись, потому что его маленькие представления полны сюрпризов, которые его самого развлекают, но которые он не готовит, и после произнесения ударной реплики он больше всего на свете любит мечтательно рассмеяться и начать аплодировать самому себе. Лайош часто повторяет монолог Шекспира, начинающийся строкой 'Весь мир - театр...'. Он играл в этом театре и всегда играл главную роль в своем историческом представлении, никогда не уча наизусть слова. Даже сейчас, в момент прибытия, он давал указания, что-то представлял и произносил речи с нескрываемым удовольствием. Своих детей он представил жестом, который сложно было бы классифицировать, но жест, очевидно, был мелодраматичным, словно дети были круглыми сиротами.
В его первых словах звучало обвинение, обвинение и мольба. 'Призрите сирот!' - обратился он к Тибору и Лаци, указывая на детей, которые уже выросли: Габор - хитрый, вялый, постоянно моргающий молодой человек с лишним весом, уже - дипломированный инженер, и Ева - маленькая дама, очень похожа на даму полусвета в своем модном спортивном наряде, лисье боа дважды обернуто вокруг шеи, слегка насмешливая и обиженная улыбка ожидания. 'Призрите сирот!' - Лайош жестом представил нам детей Вильмы, которые действительно были сиротами, но к этому моменту уже преодолели все трудности, с которыми могли бы столкнуться. Они выросли и вернулись к нам из прошлого, пышущие внушающим уверенность физическим здоровьем. Мне сложно это объяснить. Мы стояли в смущении, так же, как будем стоять потом, лицом к лицу с сиротами, отводя глаза. Лайош продолжал их показывать со всех сторон - спереди, сбоку, словно он нашел их на улице, покинутых людьми и Господом, беспризорников в лохмотьях, словно кто-то в доме - Тибор, Нуну или, возможно, я была ответственна за тяжкое положение сирот. Лайош не забросал нас многословными обвинениями, но обвинение звучало уже в том, как он представил нам Еву и Габора. Еще более странным было то, что, глядя на этих хорошо откормленных, очевидно, хорошо одетых и подозрительно взрослых, уравновешенных молодых людей, свалившихся на нашу голову, мы, собравшиеся в саду, действительно почувствовали себя ответственными за всё, ответственными в привычном смысле слова, словно отказались разделить корку хлеба или подарить любовь кому-то, кто имеет право ожидать от нас этого и в этом нуждается. Двое сирот терпеливо ждали, стояли вольготно, смотрели по сторонам - похоже, они привыкли к театральным представлениям Лайоша, знали, что не остается ничего иного, кроме как ждать конца представления, чтобы начать аплодировать. После тщательно выверенной по времени паузы, в течение которой наша совесть должна была по-настоящему пропитаться чувством вины по отношению к 'сиротам', Лайош покашлял, как он обычно делал, и перешел к фокусам.
Магическое представление, похоже, займет весь день. Он работал лихорадочно. Стало понятно, что это шоу будет лучше и масштабнее, чем когда-либо прежде, это станет вершиной его искусства; Лайош вложил в шоу душу, слёзы были настоящими, поцелуи - горячими, подвиги памяти, совершаемые ради выполнения различных трюков, были просто невероятны - талант Лайоша ослеплял всех. Даже Нуну. В течение первого часа мы даже слово не могли вставить. Представление Лайоша заставило нас затаить дыхание. Он дважды поцеловал Нуну, один раз в правую щеку, второй - в левую, потом достал из кошелька письмо от министра, в котором этот высокопоставленный чиновник подтверждал получение письма от 'дорогого друга Лайоша', в котором он ходатайствовал о немедленном назначении Нуну начальницей почтового отделения, и даже сейчас он, дескать, об этом хлопочет. Я видела это письмо собственными глазами: это был официальный документ, с надлежащими печатями и водяными знаками, и слово 'министр' написано в верхнем левом углу уверенным округлым почерком. Письмо было подлинным. Лайош на самом деле действовал в интересах Нуну. Просто никто не упомянул тот факт, что он обещал Нуну это сделать пятнадцать лет назад, и все молчали о том, что Нуну сейчас уже почти семьдесят, что она давно уже отказалась от каких-либо амбиций возглавить почтовое отделение, больше не была в состоянии работать на столь ответственной должности, и, короче говоря, благородный поступок Лайоша опоздал в точности на пятнадцать лет. Никто об этом не подумал. Мы стояли вокруг их двоих, Лайоша и Нуну, наши глаза сияли облегчением и ликованием. Тибор с гордостью оглянулся по сторонам, в его очках отражалось удовлетворение. 'Вот видите. Мы ошибались! В конце концов, Лайош выполнил обещание', - говорил его взгляд. Лаци смущенно улыбался, но в это мгновение он тоже явно гордился Лайошем. Нуну плакала. Дома, в Фалвидеке, она тридцать лет работала заместительницей начальника почтового отделения, и тщетно надеялась наконец-то продвинуться по служебной лестнице, но эта надежда таяла с годами, она взяла и перехала к нам, и отказалась от мечты о должности. Сейчас она читала письмо со слезами на глазах, глубоко тронутая строками, где ее упоминали по имени: министр ничего не обещал, но сказал достаточно для поддержания надежды на то, что он будет расположен к кандидатуре Нуну и 'рассмотрит возможность'. Во всем этом не было никакой практической пользы, но Нуну всё равно плакала и тихо повторяла:
- Спасибо, Лайош, дорогой. Наверное, уже слишком поздно. Но я всё равно счастлива.
- Не поздно, - возражал Лайош. - Вот увидите, ничего не поздно.
В его словах звучала такая уверенность, что казалось - он на дружеской ноге не только с министром, но и с самим Господом Богом, что при желании он может уладить даже проблемы возраста и смерти.
Нас тронули его слова.
Потом все начали говорить, взволнованно перебивая друг друга. 'Господин' Эндре пришел и встал возле бетонной скамейки, немного замкнутый и смущенный, как человек, который явился не совсем по своей воле, его вызвал Лайош 'по долгу службы'. Лайош организовывал всё. Он знакомил людей, собирал их в живописные группы и инициировал маленькие сценки - сцены прощания, сцены радости и слёзного примирения, всё это - с помощью нескольких слов или намека, скрывая истинное значение и смысл встречи за фасадом аффектированно-искусственных групповых композиций, лишенных содержания, и все играли свою роль, мы смущенно улыбались, даже респектабельный Эндре с портфелем под мышкой, мы так никогда и не узнали, что хранилось в этом портфеле, должно быть, он носил с собой этот портфель исключительно с символической целью, как защитный барьер для того, чтобы показать, что он сюда пришел не добровольно, а с официальной целью. Очевидно, все были счастливы, что Лайош здесь, счастливы были присутствовать при этом воссоединении. Я вовсе не удивилась, увидев, что за палисадом собралась небольшая толпа что-то распевающих людей. Но всеобщее смятение было столь велико, что отдельные подробности затерялись в потопе благоденствия. Позже, в сумерках, когда разум вернулся к нам, мы посмотрели друг на друга с удивлением, словно находились под действием чар индийского факира: факир бросил в воздух веревку, взобрался по ней и исчез в облаках у нас на глазах. Мы смотрели в небеса, искали его там, и удивились, увидев, что он здесь, на земле, раскланивается среди нас, и перед ним стоит его миска для сбора денег.
10
Нуну подала приготовленный ею завтрак, гости сели за стол на веранде, начали нервно есть и знакомиться. Все чувствовали. что только сила чар Лайоша не позволяет присутствующим выйти из себя. Это был чистейший театр, каждое слово. Часы искусно наполнялись: Сцена Один, 'Трапеза', Сцена Два, 'Прогулка по саду'. Лайош глазом режиссера время от времени замечал, что та или иная группа отстала, и хлопал в ладоши, чтобы вся компания шла в ногу. Наконец, он остался со мной наедине в саду. Лаци на веранде излучал энтузиазм, беспечно болтал без умолку с набитым ртом. Именно он первый поддался чарам Лайоша. забыл свои сомнения, радостно и открыто купался в лучах знакомого присутствия. Первые слова, с которыми обратился ко мне Лайош, были таковы: 'Сейчас нам нужно расставить всё по своим местам'.
Когда я это услышала, мое сердце забилось в громком волнении. Я не ответила. Стояла перед ним под деревом возле бетонной скамейки, на которой он так часто лгал мне, и, наконец, пристально на него посмотрела.
В нем было что-то грустное, что-то, напомнившее мне о стареющем фотографе или политике с не очень современными манерами и идеями, который продолжает упрямо и несколько обиженно применять всё те же приемы обольщения, что и много лет назад. Он был дрессировщиком, знававшим лучшие времена, звери его больше не боялись. Одежда у него тоже была странным образом старомодная, словно он хотел любой ценой следовать моде, но какой-то внутренний демон мешал ему быть элегантным или модным так, как Лайош считал это необходимым и как ему нравилось. Его галстук, например, был на оттенок ярче, чем подошло бы к его костюму, характеру и возрасту, так что он был похож на жиголо. Костюм у него был светлый, модный, свободного кроя, предназначенный для путешествий - в журналах мы видим фотографии киномагнатов в таких костюмах, путешествующих по миру. Всё было немного слишком новым, специально подобранным к этому случаю, даже его шляпа и туфли. Всё это свидетельствовало о некой беспомощности. Это растопило мое сердце. Наверное, если бы он приехал в лохмотьях, изгой без тени надежды, я не допустила бы возникновения этой дешевой симпатии. Я бы подумала, что он это заслужил. Но это безнадежное стремление во всем следовать моде, столь напоминающее стыд, вызвало у меня жалость. Я посмотрела на него, и мне вдруг стало его жаль.
- Сядь, Лайош, - сказала я. - Что ты от меня хочешь?
Я была спокойна и доброжелательна. Я больше его не боялась. Я думала о том, что этот человек знает, что такое неудачи, и эта мысль вовсе не доставляла мне радости, на самом деле я испытывала только жалость, глубокую унизительную жалость. Словно я заметила, что он покрасил волосы или сделал что-то аналогично неподобающее: в идеале мне следовало бы его проклясть за прошлое и настоящее, серьезно проклясть, но без какой-либо особой жестокости. Я вдруг почувствовала, что я - намного старше, намного взрослее, чем он. Лайош в определенный момент перестал развиваться, и с возрастом превратился в беззастенчивого педантичного мошенника - ничего особо опасного, на самом деле, вот это-то и грустно - скорее, у него просто не было никакой цели. Глаза у него были прозрачные, серые, нерешительные, совсем не изменились с тех давних пор, когда я видела его в последний раз. Он курил сигарету через длинный мундштук - руки с проступающими венами очень постерели и всё время дрожали, и в довершение картины он смотрел на меня так винимательно, так спокойно и бесстрасно, очевидно, он знал, что на этот раз бессмысленно и тщетно пытаться меня обмануть: я знала все его трюки. Я знала тайны его искусства, и что бы он ни говорил, в конце он должен ответить, словами или без слов, но, на этот раз, он ответит правду...Естественно, начал он со лжи.
- Я хочу расставить всё по своим местам, - механически повторил Лайош.
- Что ты хочешь расставить по местам?
Я посмотрела в его глаза и рассмеялась. 'Ну конечно же, это не может быть всерьез!' - подумала я. Прошло столько лет, уже невозможно 'расставить всё по своим местам', я поняла эту безнадежную правду в тот момент, когда мы сели вместе на бетонную скамейку. Человек живет и латает заплаты, строит или иногда разрушает чью-то жизнь, но со временем понимает, что это сложное сочетание ошибок и катастроф - уникально. Лайошу больше нечего было здесь делать. Когда кто-то появляется из прошлого и объявляет искренним тоном, что хочет 'расставить всё по своим местам', можно лишь пожалеть его амбиции и посмеяться над ними: время уже 'расставило всё по своим местам' по-своему, это - единственный верный способ расставить всё по своим местам. Так что я ответила:
- Забудь об этом, Лайош. Мы все, конечно, счастливы тебя видеть...детей и тебя. Мы не знаем, что ты задумал, но всё равно рады снова тебя видеть. Давай не будем говорить о прошлом. Ты ничего никому не должен.
Когда я это говорила, почувствовала, что нахожусь в плену настроения момента, тоже говорю первое, что пришло в голову, попросту говоря, лгу. Лишь переизбыток чувств и сопутствующее ему смущение могли заставить меня столь преувеличенно заявить, что прошлого больше не существует, что Лайош 'ничего никому не должен'. Мы оба чувствовали эту фальшь, и, потупившись, смотрели на гальку. Тон нашей беседы был слишком возвышенным, слишком драматичным, слишком фальшивым. Я вдруг заметила, что начала спорить - не очень логично, но, по крайней мере, искренне и со страстью, просто не могла удержаться.
- Сомневаюсь, что это - единственная причина твоего приезда, - тихо сказала я, потому что боялась, что на веранде, где гости иногда замолкали, могут нас услышать, могут услышать, что я говорю.
- Нет, - ответил он и закашлялся. - Нет, это - не единственная причина. Нет, Эстер, мне нужно поговорить с тобой в последний раз.
- У меня ничего не осталось, - сказала я невольно, с какой-то дерзостью.
- Мне больше ничего не нужно, - ответил он, очевидно, не обидевшись. - На этот раз я хочу тебе кое-что дать. Посушай, двадцать лет прошло, двадцать лет! Следующих двадцати лет может не быть, эти могут оказаться последними. За двадцать лет всё становится понятнее, прозрачнее, яснее. Теперь я знаю, что произошло, и даже - почему это произошло.
- Как отвратительно, - сказал я надтреснутым голосом. - Как отвратительно и смехотворно. Вот мы сидим тут на этой скамейке, когда-то мы так много значили друг для друга, говорили о будущем. Нет, Лайош, никакого будущего нет, в смысле - для нас. Давай вернемся в реальность. Существует кое-что, качество, о котором тебе не известно: некое скромное достоинство, достоинство простого существования. Я уже достаточно унижена. Сам разговор о прошлом - уже унизителен. Чего ты хочешь? В чем идея? Кто эти странные люди? Однажды ты упаковал вещи, собрал людей и животных, и прибыл в великолепной старой манере, с теми же старыми словами, словно повинуясь призыву Господа...но здесь тебя люди знают. Мы тебя знаем, друг мой.
Я говорила спокойно, с какой-то смешной напыщенностью, произносила каждое слово отчетливо и твердо, словно долго репетировала эту речь. На самом деле я ничего не репетировала. Ни на мгновение я не верила, что что-то здесь можно 'расставить по своим местам'. У меня не было ни малейшего желания попасться в руки Лайоша, я даже не хотела с ним спорить. Чего я хотела? Мне хотелось быть равнодушной. Вот он, приехал, это - просто очередной эпизод в пышном зрелище жизни, он чего-то хочет, что-то замыслил, но он уедет, и мы снова будем жить, как раньше. У него больше нет надо мной никакой власти! Я чувствовала себя в безопасности и смотрела на него с чувством превосходства. У него больше не было надо мной власти в старом сентиментальном смысле. Но, в то же время, я заметила, что воодушевление этого первого разговора очень далеко от равнодушия: страсть, с которой я говорила, свидетельствовала о том, что между нами до сих пор существуют отношения вовсе не фантастические, показные или воображаемые, отношения, а не фантазия, память или ностальгия. Мы говорили о чем-то реальном. Поскольку мне было жизненно необходимо после всего этого тумана найти опору в реальности, я быстро ответила, на выбирая слова:
- Тебе нечего мне дать. Ты всё отнял, всё разрушил.
Лайош ответил так, как я и ожидала:
- Да, это правда.
Он посмотрел на меня ясными серыми глазами, потом уставился в одну точку прямо перед собой. Он произносил слова ребячливо, с оттенком удивления, словно его похвалили за то, что он сдал экзамен. Я вздрогнула. Что он за человек? Он был так спокоен. Сейчас он осматривался в саду, оценивающе, словно архитектор, изучал дом. Потом вернулся к беседе:
- Твоя мать умерла здесь, в комнате наверху, за закрытыми ставнями.
- Нет, - ответила я, вспоминая. - Она умерла в гостиной, которую сейчас занимает Нуну.
- Интересно, - сказал Лайош. - Я забыл.
Потом он выбросил сигарету, встал, сделал несколько твердых шагов к стене и пощупал кирпич, качая головой.
- Немного влажный, - сказал он неодобрительно, но отвлеченно.
- Мы его положили в прошлом году, - сказала я, всё еще погруженная в воспоминания.
Лайош вернулся ко мне и заглянул в мои глаза. Он долго молчал. Мы смотрели друг на друга из-под полуопущенных ресниц, с осторожностью и любопытством. Теперь он был торжественен и искренен.
- Один вопрос, Эстер, - сказал Лайош тихо и мрачно. - Всего один вопрос.
Я закрыла глаза, мне было жарко, кружилась голова. Головокружение продолжалось несколько минут. Я выставила вперед руку, словно защищаясь.Подумала: 'Ну вот, началось. Боже, он хочет о чем-то меня спросить. Но о чем? Может быть, хочет узнать, как это всё произошло? Это мне не хватает мужества? Нет, сейчас у меня нет ответа'. Я сделала глубокий вдох и приготовилась выслушать его вопрос.
- Скажи мне, Эстер, - спросил Лайош тихо и задушевно. - Этот дом еще в закладе?
11
События того утра, во всяком случае - всё, что последовало за его вопросом, несколько смешались в моей голове. 'Господин' Эндре выбрал этот момент, чтобы подойти к нам. Лайош смутился и начал лгать, лгал он очень громко. Как человек, который хочет преодолеть свой страх криком, он начал с высокой 'До', но его фальшивое дружелюбие и пустопорожнее превосходство не произвели на Эндре никакого впечатления. Лайош схватил Эндре за руку, как 'старый друг', начал потчевать его забавными анекдотами, как долгожданный высокопоставленный гость в доме людей, стоящих ниже его на социальной лестнице. Эндре спокойно его слушал. Эндре - единственный человек в мире, которого Лайош боится, единственный человек, абсолютно не поддающийся чарам Лайоша, он внутренне равнодушен к лучам и заклинаниям, которые, как он полагает, исходят от Лайоша и воздействуют на всех, даже на животных и неодушевленные предметы. Эндре внимательно слушал Лайоша, зная все его профессиональные тайны, зная, как он показывает свои фокусы, он был абсолютно готов к тому, что Лайош достанет из шляпы национальный флаг или заставит исчезнуть из центра стола миску с фруктами. Он слушал с вежливым вниманием, без злости, очевидно, ему было интересно, что скажет Лайош. Словно говорил: 'Покажи мне еще один фокус'. А что до Лайоша, он сделал короткий перерыв между фокусами, осторожно искоса посматривал на Эндре.
Кажется, только я заметила панику. Тибор и Лаци были поглощены истинной красотой представления. Позже, днем, я узнала, что малышка Ева тоже заметила замешательство Лайоша. Эндре, кажется, знал какую-то простую неоспоримую правду, которой мог бы пришпилить Лайоша в любой момент. Но он не дразнил Лайоша и даже не был недружелюбен.
- Так что, Лайош, ты приехал, - сказал Эндре, и они пожали друг другу руку.
Вот и всё. Лайош нервно рассмеялся. Несомненно, он чувствовал бы себя менее скованно, если бы у его отъезда не было свидетелей. Но, в конце концов, как мы знаем, это именно он пригласил Эндре 'по долгу службы'. Он четко попросил в письменной форме, чтобы Эндре пришел в тот день, поскольку хотел с ним поговорить. Эндре пришел с приглашением Лайоша в кармане и стоял в саду, тучный и спокойный, слегка моргая, терпеливо слушая Лайоша без какого-либо чувства превосходства, с непоколебимой уверенностью человека, который гнушается применять всю свою силу, зная, что один взгляд, один поднятый предостерегающий палец, и Лайош немедленно замолчит, уйдет, крадучись, и представление закончится. Тем не менее, казалось, что Лайош не может обойтись без этого неудобного свидетеля. Словно после долгой внутренней борьбы он решил посмотреть в лицо правде - Лайош всегда считал Эндре носителем правды, беспощадным судьей и свидетелем, безжалостынм враждебным объектом, которому чары Лайоша были - как с гуся вода, и сказал: 'Давай оставим всё в прошлом, и дело с концом'. Вот как Лайош воспринимал стареющего Эндре.
Эндре постарел всего три-четыре года назад. Всё, что было в его облике и характере серьезного и тяжелого - таинственное сопротивление миру и запрет кому-либо к нему приближаться, жреческая торжественность и молчаливая бдительность, которые были ему свойственны, иногда и посторонним было сложно наладить с ним связь. Эндре был не то чтобы недружелюбен - просто все чувствовали, что он знает о мире что-то такое, что бросает вызов всем его законам, и хранит это в тайне. Его доброта была тяжелой, осторожной и неуклюжей.
Даже сейчас он смотрел на Лайоша, как человек, который знает о нем всё, но не горит желанием судить или прощать его. Фраза 'Так что, Лайош', которой Эндре приветствовал его двадцать лет спустя, не была снисходительной, гордой или суровой, но всё же я видела, как эти слова расстроили Лайоша, как он начал нервно оглядываться по сторонам, он был подавлен, вытирал лоб носовым платком. Они поговорили о политике и о похоронах. Потом Эндре, увидев и услышав достаточно, сел на скамейку и скрестил руки на животе, по старой джентльменской моде. День клонился к вечеру, Эндре проверил документы, которыми я уполномачивала Лайоша продать дом, и ему больше нечего было сказать.
Конечно, все мы знали, что Лайош хочет мою жизнь, точнее, жизнь Нуну, что он хочет украсть мой мир. Дом по-прежнему дарил нам крышу над головой, немного потрепанный временем, но, несмотря ни на что, по-прежнему - наша крепость: дом был последней нашей ценностью, которую Лайош еще не забрал, и вот он приехал за ним. В то мгновение, когда я получила телеграмму, я поняла, что он едет за домом: такие мысли не облекаются в слова, ты просто знаешь, и всё. Я до последнего себя обманывала. Эндре знал, и Тибор знал. Потом мы удивлялись, как дешево и легко сдались Лайошу и приняли тот факт, что в жизни не бывает половинчатых решений, и процесс, который начался пятнадцать лет назад, просто нужно завершить. Лайош тоже это знал. Он выяснил, что дом - немного влажный, и тут же сменил тему разговора, словно самая важная часть его дела была сделана, и теперь нет смысла тратить слова на подробности. Тибор и Лаци с любопытством стояли рядом. Несколько позже, после обеда, пришел старый портной Лаци, смушенно пробираясь и кланяясь, он вручил счет двадцатипятилетней давности. Лайош обнял его и отослал прочь. Господа пили вермут, громко разговаривали и много смеялись над анекдотами Лайоша. Мы сели за обед в отличном настроении.
12
Единственное, что мне было непонятно - что здесь делала эта странная женщина. Она была слишком стара и безвкусно одета, чтобы быть любовницей Лайоша. Мне понадобилось время, чтобы понять, что молодой человек в кожаном плаще, который первым вышел из красной машины, пробормотал несколько приветственных любезностей, а потом всё время молчал, общаясь лишь со своим львиноголовым псом, был сыном этой женщины. Тут мы не могли прийти к единому мнению. Молодой человек был блондином, светлым блондином, неким серебряным блондином: лицо у него было словно голое, ресницы - почти невидимые на бледной коже. Он постоянно моргал. Волосы у него были кудрявые и спутанные, как у старого африканца. Потом он надел темно-синие очки и практически исчез за темными линзами. Лишь ближе к вечеру я узнала, что этот молодой человек - жених Евы, а эта женщина, из тех респектабельных женщин, которые склонны перемежать свою речь неправильно произнесенными французскими словами, уже много лет домоправительница Лайоша. В смятении первых нескольких часов я ничего этого не поняла.
Женщина, которую дети называли Ольгой, была погружена в меланхолию и смущение. Она не пыталась навязать нам свое общество, и, после знакомства, сидела молча за завтраком, вертела зонтик и смотрела в тарелку. Сначала я приняла ее за авантюристку. Но потом у меня сложилось впечатление, что, если она и была авантюристкой, то уставшей и желчной, она больше не верила в авантюры и с удовольствием отказалась бы от них ради какого-то спокойного занятия вроде вышивания или вязания крючком. Время от времени она горько улыбалась, обнажая желтые мужские зубы. Столкнувшись с ней лицом к лицу, я не знала, что сказать. Мы рассматривали друг друга, сначала улыбались, потом - без улыбки, смотрели друг на друга тяжело, с нескрываемой подозрительностью. Облако сладковатых духов парило над ее платьем и крашеными желтыми волосами.
- Дорогая Эстер, - сказала она.
Я воспротивилась близкому знакомству и ответила:
- Мадам.
Я смеялась. Дом растворился в этих часах перед обедом, стал всего лишь великолепным миражом. Хлопали двери. Лайош достал коробку, из нее достал черепаху и демонстрировал, как она реагирует на музыку, движется на его свист, тянет сморщенную шею и издает шипяший звук для общения. Он привез это существо с собой как тему для разговора, аксессуар, доказательство своего триумфа гениального дрессировщика. Мы стояли вокруг и восхищались представлением Лайоша, даже мрачный Эндре поддался любопытству.
Лайош начал раздавать подарки: наручные часы - Лаци, два редких поэтических сборника в кожаном переплете - Нуну (подарок он украсил дарственным стихотворением собственного сочинения, полностью игнорируя тот факт, что Нуну не умеет читать по-французски), Тибор и Эндре получили дорогие иностранные сигары, а я - сиреневую шелковую шаль. Царило всеобщее воодушевление, постоянно в точке кипения. Незнакомые люди глазели через забор, поэтому мы ушли в дом. Дом был наполнен ароматом горячих блюд по сезону, которые всегда несут исконный смысл простых радостей жизни и ее спешки, звенели ножи и вилки. хлопали двери, звенели тарелки, вдали болтали прибывающие гости, раздавались слабые детские крики - всё это были физические или музыкальные фанфары, гремевшие о том, что жизнь - это чудо, которым нужно наслаждаться! Именно это я и видела, куда бы ни оглянулась. Незнакомая женщина сидела в углу и говорила ровным голосом.
Она рассказывала мне, как впервые восемь лет назад встретила Лайоша, когда рассталась с мужем. Ее сын работал в конторе, она не уточнила, в какой именно. Я никогда в жизни не видела так близко таких людей, как эта женщина и ее сын. Я листала журналы с фотографиями того, как должна выглядеть молодежь, или с фотографиями разных видов молодежи, того рода людей, которые танцуют в пиджаках с подплечниками в холлах отелей или летают на самолетах, или мчатся куда-то на мотоцикле, а позади них сидят молодые женщины, юбки которых развеваются выше колен. Конечно, я знаю, что есть другая молодежь, абсолютно реальные люди. А это была просто моя карикатура на пугающих чужаков, о которых я почти ничего не знала, но которые жили в моей памяти и воображении. Я знаю лишь то, что они ко мне больше не имеют никакого отношения. Помимо смущения и невежества, в их присутствии я знала, что совсем не умею с ними общаться: это - вид моторизованного танцующего человечества, я видела их на экране, они не включены в договор, который заключили с обществом мои родители и я.
В парне было что-то странное: он мог бы быть героем романа, скорее всего, детективного. Говорил он мало, а когда говорил, смотрел в потолок и произносил каждый слог отчетливо, почти пропевал слова. Он был столь же меланхоличен, как и его мать: оба они источали мрачную печаль. Я никогда прежде не видела людей, которые были бы столь презрительно и нагло чужими. Он не курил и не пил. На левом запястье у него был золотой браслет. Иногда он поднимал руку так резко, что казалось - он хочет кого-то ударить, а потом холодным механическим движением подтягивал браслет выше. Я узнала, что ему было слегка за тридцать, и он уже был секретарем в штаб-квартире какой-то партии, но когда он снимал темно-синие очки и изучал людей и предметы в комнате, из-за водянистых глаз он казался еще старше Лайоша.
'Что тебе до них!' - думала я. Но не могла не заметить, что он следит за компанией. Мне не понравилось даже его имя, довольно обычное имя Бела. Для меня оно ничего не значило. У меня всегда сильная реакция на имена, мне они нравятся, или я их ненавижу. Это - необоснованное, незамутненное чувство. Но именно такие чувства определяют наше отношение к миру, нашу любовь и ненависть. Я не могла уделить ему много внимания, потому что моим вниманием полностью завладела его мать. Рассказала мне всю свою жизнь без приглашения. История была одним длинным каталогом жалоб, визгом обвинений в адрес властей земных и небесных, в адрес мужчин и женшин, родственников и любовников, детей и мужей. Обвинения изливались ровным спокойным голосом, гладкими закругленными фразами, словно она декламировала текст, который знала наизусть. Ее все обманывали, все были против нее, и, в конце концов, все ее бросили - вот что, во всяком случае, я поняла из ее филиппик. Время от времени я вздрагивала: такое чувство, словно к тебе обращается сомнамбула. Потом, без паузы, она перешла к теме Лайоша. Она говорила цинично и самоуверенно, мне нравились ее манеры. Для меня было унижением думать, что Лайошу понадобилась такого рода сообщница, чтобы приехать ко мне, что у этой особы была некая должность. Я стояла с подарком Лайоша, сиреневой шелковой шалью, в руках.
- Мы с вами не знакомы, - сказала я. - Наверное, нам не нужно разговаривать на эти темы.
- О, - ответила она спокойно, довольно равнодушная к моему беспокойству. - У нас будет много времени, чтобы об этом поговорить. Мы с вами познакомися поближе, дорогая Эстер.
Она закурила и выдула длинную струйку дыма, смотрела на меня севозь облако дыма так уверенно, что, казалось, она уже всё устроила. Всё уже решено: ей известно что-то, о чем я не знаю, и мне не остается ничего иного, кроме как сдаться.
13
Мне следует написать здесь о трех разговорах.
Именно столько разговоров произошло в тот день. Ева первая подошла к моей двери, за нею следовал Лайош, а замыкал шествие 'приглашенный по долгу службы' Эндре. После обеда гости рассеялись. Лайош прилег вздремнуть, так естественно, словно он у себя дома и не хочет изменять своим домашним привычкам. Габор поехал с незнакомцами посмотреть церковь по соседству и местные руины, вернулись они только в сумерках. А Ева пришла ко мне в комнату сразу после обеда. Я стояла с ней у окна, держала ее лицо в своих руках и долго в него всматривалась. Она неотрывно смотрела на меня в ответ своими ясными голубыми глазами.
- Эстер, ты должна нам помочь, - в конце концов, сказала Ева. - Только ты можешь нам помочь.
У нее был нежный мелодичный голос, словно у школьницы. Она протянула руку к моему плечу, я обняла ее, но потом почувствовала, что вся эта сцена как-то слишком сентиментальна, я была рада, когда она мягко отстранилась, отошла к серванту, закурила, слегка закашлялась, и, словно пытаясь выйти из неловкой, несколько ложной ситуации, начала изучать безделушки и фотографии в рамках, украшавшие гладкую поверхность. Эта полка, верхняя часть серванта, была для меня священным местом, как для китайца - домашнее святилище, где он кланяется и почитает предков. Все, кого я любила и кто был мне дорог, стояли здесь в длинный ряд, все они смотрели на меня. Я подошла к Еве и наблюдала за движением ее глаз.
- Это мама, - сказала она тихо, но с явной радостью. - Какая красивая. Она здесь, должно быть, моложе, чем я сейчас.
Восемнадцатилетняя Вильма смотрела на нас, немного пухленькая, по моде того времени в белых кружевах и высоких черных ботинках, вьющиеся волосы распущены, закреплены гребнем над ее лбом, в руках - цветы и веер. Фотографию, должно быть, сделали по случаю, потому что на ней был налет застенчивости и неестественности. Только темные пытливые глаза выдавали будущую гневную страстную Вильму.
- Ты ее помнишь? - спросила я, зная, что голос мой звучит не очень уверенно.
- Смутно, - ответила Ева. - Кто-то приходит в мою комнату во тьме и склоняется надо мной со знакомым теплым ароматом. Вот всё, что я помню. Мне было три года, когда она умерла.
- Три с половиной, - взволнованно сказала я.
-Да, но на самом деле я помню только тебя. Ты всегда что-то на мне поправляешь - платье, волосы, ты всегда в моей комнате, у тебя всегда есть там какое-то дело. А потом ты тоже исчезла. Почему ты уехала, Эстер?
- Тише, Ева, - говорю я. - Тише. Ты не понимаешь.
- Да?..., - спросила она и рассмеялась, смех немного деланный, слишком затяжной и театральный. Всё, что она говорила, казалось чрезвычайно важным, слишком тщательно отрепетированным. - Эстер, дорогая, ты до сих играешь в маленькую маму? - спросила Ева с доброжелательным превосходством и состраданием. Теперь она взрослым движением обняла меня за плечи, подвела к дивану и усадила.
На этот раз мы посмотрелм друг на друга, как две женщины, женщины, которые знают или угадывают тайны друг друга. Вдруг нахлынула волна горячего восторга. 'Дочь Вильмы! - подумала я. - Дочь Вильмы и Лайоша'. Я почувствовала, что краснею от зависти, которая возникла из таких глубин души, что повергла меня в шок своей силой и энергией: словно голос зависти кричал во мне. Я не хотела его слушать. 'Это должна была быть твоя дочь! - вот что кричал голос. - Твоя дочь, смысл твоей жизни'. Зачем она вернулась. В волнении я склонила голову и закрыла лицо руками. Важность этого момента была соразмерна стыду, который я чувствовала, хоть и была тронута. Я знала, что выдаю свою тайну, что за мной следят, безжалостно лицезрея мой стыд и неловкость; знала, что молодая женщина, которая могла бы быть моей дочерью, не питает ко мне симпатии и не собирается меня спасать в этой жалкой ситуации. После паузы, показавшейся мне бесконечно долгой, я снова услышала ее взрослый, странный, самоуверенный и равнодушный голос:
- Тебе не следовало уезжать, Эстер. Знаю, с отцом непросто. Но ты должна была понимать, что ты - единственный человек, который мог бы ему помочь. А мы с Габором. Ты просто бросила нас на произвол судьбы. Это - как оставить двоих детей за воротами дома. Зачем ты так поступила?
Я молчала, Ева спокойно добавила:
- Ты сделала это из мести? Что ты на меня так смотришь? Ты была злой и действовала из мести. Ты была единственной женщиной, имевшей власть над нашим отцом. Ты - единственная женщина, которую он когда-либо любил. Да, Эстер, вот как много я знаю, не меньше, чем вы с отцом. Что произошло между вами? Я долго об этом думала. У меня было время подумать, всё детство. Поверь, детство у меня было не очень-то счастливое. Знаешь подробности? Могу рассказать. Я и приехала сюда для того, чтобы рассказать. А в конце рассказа попросить тебя о помощи. Я чувствую, что ты нам это задолжала.
- Что угодно, - ответила я. - Сделаю что угодно, чтобы тебе помочь.
Я расправила плечи. Сложный момент пройден.
- Послушай, Ева, - продолжила я, теперь я была спокойна. - Твой отец - действительно интересный, очень талантливый мужчина. Но всё это, о чем ты сейчас говоришь, несколько перепуталось в его памяти. Тебе следует знать, что твой отец очень быстро забывает. Пожалуйста, не думай, что я его критикую. Он с этим ничего не может поделать. Такова его сущность...
- Знаю, - ответила Ева. - Отец никогда не помнит о реальности. Он - поэт.
- Да, - подтвердила я, у меня стало немного легче на душе. - Он мог бы быть поэтом. Реальность путается в его голове. Вот почему тебе не следует верить всему, что он говорит... у него плохая память. Время, о котором ты говоришь, было самым тяжелым, невыносимо болезненным, это был самый сложный период в моей жизни. А ты говоришь - месть! Что это за слово? Кто тебя научил так говорить? Ты ничего не знаешь. Всё, что твой отец говорит о том времени - это фантазии, чистейшие фантазии. А вот я помню реальность. Она была совсем другой. Я ничего никому не должна.
- Но я читала письма, - резко и безапелляционно сказала Ева.
Теперь я замолчала. Мы посмотрели друг на друга.
- Что за письма? - удивленно спросила я.
- Письма, Эстер, - резко ответила Ева. - Письма отца, которые он писал тебе в то время. Когда он часто к вам приходил, был одержим тобой, говорил, что вам нужно убежать вместе, потому что иначе он не выдержит, он не может дедать вид, что ничего не происходит, он не может справиться с Вильмой, которая сильнее, чем он, и ненавидит тебя, Эстер...потому что мама тебя ненавидела...почему? Потому что ты была моложе? Или красивее, или более настоящей? Только ты можешь ответить на этот вопрос.
- О чем ты говоришь, Ева, - закричала я и схватила ее за руку. - Какие письма? Что за чушь?
Она высвободила руку, провела нежными детскими ручками по лбу и уставилась на меня широко открытыми глазами.
- Зачем ты лжешь? - спросила она холодно и сурово.
- Я никогда не лгу, - ответила я.
Ева пожала плечами.
- Я читала письма, - сказала Ева и сложила руки, словно мировой судья. - Они лежали в шкафу много лет, в шкафу, где мама хранила белье, ты их там спрятала - в палисандровой шкатулке...Я нашла их почти три года назад.
Я почувствовала, что бледнею, кровь отлила от лица.
- Расскажи мне, о чем речь в этих письмах, - потребовала я. - Думай, что хочешь, считай меня лгуньей, но расскажи мне всё, что тебе известно об этих письмах.
- Я не понимаю, - резко сказала Ева, теперь была ее очередь удивиться. - Я говорю о тех трех письмах, которые отец написал тебе, когда был помолвлен с мамой. Он умолял тебя освободить его из эмоциональной тюрьмы, потому что он любит только тебя. Последнее письмо датировано днем накануне свадьбы. Я сравнила даты. В этом письме он пишет, что не может поговорить с тобой напрямую, потому что ему не хватает сил и ему стыдно перед мамой. Вряд ли папа когда-либо написал еще одно столь же искреннее письмо. Он пишет, что он ранен, разбит, доверяет только тебе, только ты можешь вернуть ему самоуважение и душевное здоровье. Он умоляет тебя бежать с ним, бросить всех, уехать с ним за границу, пишет, что отдает свою жизнь в твои руки. Это - письмо отчаяния. Невозможно, чтобы ты его не помнила, Эстер. Невозможно, не так ли? По какой-то причине ты не хочешь обсуждать со мной эти письма...может быть, это - болезненная тема из-за мамы, или ты просто хочешь всё это от меня скрыть. Прочитав письма, я всё поняла. С тех пор я смотрю на отца совсем по-другому. Достаточно, что хотя бы один раз в жизни человек попытался быть сильным и хорошим. Не его вина, что ему это не удалось. Почему ты не отвечаешь?
- Что я должна ответить? - спросила я ровным равнодушным тоном человека, который признается во лжи, словно я действительно знала об этих письмах.
- Что?... О боже! Ты должна ответить хоть что-то. Такого рода письма человек получает один раз в жизни. Он написал, что будет ждать твоего ответа до утра. Если ты не ответишь, он поймет, что тебе не хватило сил...в таком случае у него не будет иного выбора, кроме как остаться здесь и жениться на маме. Но он не мог поговорить с тобой об этом. Боялся, что ты ему не поверишь, потому что он так часто врал прежде. Я не знаю, что произошло между вами...У меня даже нет никакого права спрашивать. Но ты не ответила на его письмо, и вскоре всё пошло наперекосяк. Не лги, Эстер...теперь, когда всё кончено, я думаю, что ты частично ответственна за произошедшее.
- Когда твой отец написал эти письма?
- За неделю до свадьбы.
- Куда он их адресовал?
- Куда? Сюда, в твой дом. Ты жила здесь с моей мамой.