"О, этот город, подаренный нам с любовью за наши грехи"
Виталий Науменко. Бедность, или Две девушки из богемы. - Киев: "Каяла", 2018.
"В мире есть только два цвета: зеленый и голубой. Цвет травы и цвет неба. Человек между ними - случайность".
Изданный посмертно роман Виталия Науменко - сюрреалистическая мозаика, коллаж истории Иркутска конца 90-х годов, незаметно перекочевавших в нулевые, закольцованный сюжет смерти и любви, который знаком всем читателям любовных романов и прозы Борхеса. Бедный студент филологического факультета влюблен в девушку из общежития педагогического института, которая кажется ему прекрасной при всех ее зримых недостатках, и, в итоге, предпочтет богатого "нового русского" - здесь сразу на ум приходит как необоснованная, с точки зрения рассказчика, любовь Свана, так и "Жизнь богемы" Мюрже, а кроме того - расхожие коллизии тиражируемых телевидением сериалов новых времен, но, без скидки на посмертное бытование текста, теперь выходящее за рамки замысла автора, следует сказать, что здесь, действительно, важно не что, а как - текст сформулирован как одна большая цитата жизни, палимпсест голосов живущих в памяти и записных книжках людей - криейторов, журналистов и дизайнеров, словно сошедших со страниц ранних романов Пелевина, много пьющих стихийных философов (это могут быть одни и те же персонажи), жителей набережных и общежитий Иркутска, не могущих иначе заявить о своей любви:
"О, этот город, подаренный нам с любовью за наши грехи, в наших венах течет портвейн твой, твои тополя освежают нас, не давая дышать, осыпая тополиным пухом, а в больших красных трамваях девушки прижимаются всем телом только к нам, отпихивая остальных, потому что мы слишком красивы и молоды.
<...> Да здравствует твой единственный подземный переход на Волжской с неизвестного происхождения дедом, играющим на балалайке приемом тремоло, переход, по которому так приятно прогуляться ночью, парк, построенный на месте кладбища и всех восьми Иерусалимских улиц, где упокоились и бабушка Циля, и дедушка Абрам, восьми Иерусалимских улиц, навсегда ставших Советскими!
<...> Город, переживи нас, но никому ничего не рассказывай, пока мы не попросим!
Весь текст романа пронизан любовью. Как пишет в своем блоге литературный критик Елена Иваницкая, ""Бедность, или Две девушки из богемы" - это романтизм не в расхожем, а в исходном смысле слова. Романтическая ирония автора направлена и на действительность, и на собственное произведение. Любовь, Свобода, Творчество, Гармония, Мечта - все это у автора (и его героя) совершенно всерьез и вместе с тем насмешливо, как еще Шлегель завещал в незапамятные времена. Великая тоска о Прекрасном - да, конечно. И насмешка над ней?".
Романтика и ирония: сейчас эти слова могут быть, скорее всего, синонимами, если даже не взаимозаменяемы. Бедный студент влюблен в девушку, которая ищет лучшей жизни в рамках матрицы, алкогольные трипы на набережной Иркутска, человек с гитарой по фамилии Деревянко, подпевающий эхом "люблю тебя", роман a clef, "с ключем" - здесь можно узнать многих создателей иркутской богемы под немного завуалированными фамилиями, и девушка в кафе, которая чертит в блокноте схему женского и мужского:
- Она, когда видит мужчину, всегда записывает схему мужского и женского начал, - объяснила Наташа. - Вид релакса. Вот смотри:
И она нарисовала на салфетке:
ххххххххх
хххххххххх
хххххххххх
- это женское.
А
ХХХХХХ
ХХХХХХ
- это мужское.
- Кстати, - продолжала Наташа, - все мужчины делятся на две равные категории. Вот тебе что в нас больше нравится: грудь или попа?
- Ноги, - машинально ответил Сережа. И после никогда внутренне не мог отказаться от этой доктрины.
Автор пытается создать новый миф города, этого плавильного котла для смешения социокультурных пластов, герой ищет гармонию в попытках существовать в мире, где разговоры о творчестве Рафаэля и творческие вечера в Музее декабристов перемежаются посещениями криминального рынка "Шанхайка" в поисках новой кожаной куртки, и, конечно же, гармония достижима только в рамках текста:
"...мы живем в таком месте, где до нас не было настоящей литературы. Мы первые. Мы можем и должны создать миф этого места. Этот захолустный город в наших руках превратится в экспонат, в Питер, понимаешь? <...> Литература - это единственная вещь, придающая существованию человека смысл. Или иллюзию его. Да и вообще, главное в литературе - это смысл, поэтому все абсурдисты, по существу, сволочи, они отнимают у нас последнее. Нет состояния, сравнимого с одержимостью замыслом. Нет преступления страшнее, чем плохо прописанная фраза".
Крах советского проекта и мода на вечно живые девяностые, кто-то взрослее и лучше тебя, кто мог бы объяснить тебе, как жить, но совсем о тебе забыл, гопники в парадном, разбившие главному герою голову за то, что он проходил мимо, и выставка фотографий прерафаэлитов, которую привезли в Сибирь в начале нулевых - две девушки из богемы доверчиво смотрят в объектив, выдержка 40 минут. Сережа Ненашев (лишний человек по фамилии и контексту) - в конце проработан на литературном партсобрании, умер (как объяснял сам автор), впал в забытье, очнулся от многодневного запоя и ушел со своей любимой девушкой в никуда, что было бы, наверное, лучшим из вариантов, но мы уже никогда об этом не узнаем. Сережа Ненашев, подвизавшийся во всех забегаловках своего Иркутска и стыдившийся бедности как тяжелейшего ярма, любящий красоту пуще покоя, готовый умереть ради этой красоты, тайно забирающийся в общежитие пединститута к своей Афродите Пандемос и при этом ее презирающий, при смеси жалости и брезгливости Сережа Ненашев оказался достоин своей судьбы:
"А после зима, хотя до этого действие происходило летом, Дом литераторов на Почтамтской, подвальный этаж. Немощные старики, занявшие все места в зале, полушепотом переговариваются между собою, все, как один, уродливы и безумны. Невозможно представить, что это недавние молодые люди, мечтавшие покорить весь мир..."
"Он сел на лед и уставился в пространство - совершенно белое, до рези в глазах, и пустое. Он сидел и думал - даже не о том, сон это или не сон, разум или нет, а о том, когда лед начнет таять"
"И они, взявшись за руки, медленно пошли по дорожке, иногда останавливаясь и целуясь".
Ольга Брагина
Опрос о актуальной поэзии
1. Что вы понимаете под словосочетанием "актуальная поэзия"?
2. Как, на ваш взгляд, правильно прочитывать "актуальный текст" (какой читательский навык/читательская база нужны? без какого бэкграунда это проблематично и т.д.)?
3. Почему актуальную поэзию нельзя считать жанром или направлением?
1. В моем понимании поэзия как таковая - это попытка актуализировать и осмыслить свой опыт в рамках поэтического текста. Для пишущего его опыт актуален, даже если он осмысляется не только в контексте субъективного опыта восприятия современности, но и в контексте классической литературы или истории, но если рассматривать актуальную поэзию именно как систему поэтических практик в рамках современной литературы, для меня это как поиск нового угла зрения для привычных вещей, так и открытие новых смыслов стремительно меняющегося на наших глазах мира, изучение его проблем и вызовов. В этом смысле актуальная поэзия - попытка сформулировать вопрос, на который только предстоит найти ответ, с помощью новых поэтических средств.
2. Для восприятия актуальной поэзии, очевидно, необходима читательская оптика, отличная от читательской оптики восприятия, например, хрестоматийной поэзии Серебряного века, поскольку новая поэтика требует нового прочтения и осмысления. До сих пор возникающие дискуссии на тему "поэзия ли верлибр", как мне кажется, только подтверждают актуальность этой поэтической практики - ведь актуально то, что задевает и тревожит читателя, заставляет задуматься и соотнести прочитанное со своим восприятием действительности. Необходимый читательский навык - открытость и готовность воспринимать новое - как в области поэтики, так и в области создания смыслов - расширять кругозор, и не только поэтический.
3. Понятие "актуальная поэзия" объединяет очень разных авторов со своей яркой индивидуальностью и поэтикой, которые осуществляют поиск новой поэтической оптики и переосмысляют классические каноны восприятия - здесь как авторы, для творчества которых характерны эксперименты в области формы, так и тяготеющие к более традиционной поэтике, при этом создавая новые области смысла.
Новый сборник Арсения Ровинского включает тридцать пять стихотворений, его можно рассматривать как некий цикл-палимпсест отрывочных сообщений о любви и смерти. Герои текстов Ровинского возникают из ниоткуда, словно частицы света проектора, актеры немого кино, на миг обретшие голос. Жизнь "маленького человека" воспринимается через призму магического реализма (в одном из текстов даже упоминается упоительный отпуск в Перу и Боливии), персонажей в книге много, кажется, она построена на магии имен - эмигранты из Латинской Америки и бывшего Советского Союза передвигаются в зыбком предутреннем мареве сна и вечного джет-лага. Где-то за скобками возникает война - не только как экзистенциальный стимул движения, но и просто война в бытовом смысле, когда нужно ответить на вопрос, где жить, на некоторое время остановиться.
жить будем у тебя
потому что у нас всё равно война
зирочки
зирочки в небе они теперь каждая для себя
так же как весь наш вагон когда пассажиры
неожиданно начинают двигаться
как только до Мюнхена остается меньше
чем полчаса
"Новый эпос" Ровинского - калейдоскоп прямой речи, высказывание о потерянном рае или невоплощенной возможности, перекличка голосов, которые не слышат друг друга. Некоторые словно оправдываются за возможность говорить, другие монотонно повторяют отрывочные факты из своей жизни, переходящие в глоссолалию. Жизнь воспринимается как заклинание, повторенное один раз. Бесконечное кочевье перемещенных лиц, не находящих приюта - ни на бывшей родине, ни в других геолокациях, ни в своей памяти, ни в мечтах о ней. Платоновская пещера образов-теней оказывается ловушкой, но за ее стенами, возможно, ничего нет.
постоянно даем представления
причем мы используем не актеров а настоящих людей
разнообразные техники
если бы не соседи то я бы давно уже здесь открыл свой театр
или может быть киностудию
О предыдущей книге Арсения Ровинского "Ловцы жемчуга" Денис Ларионов писал как о варианте реальности, где "все глобальные события уже произошли, и можно если не вздохнуть с облегчением, то попробовать как-то освоиться в пост-травматическом мире". Ларионов говорит о сериальном нарративе повествования в "пространстве, лишенном всяких основ, когда всё становится с ног на голову".1 Исчезновение почвы в мире антиподов создает новую оптику, позволяющую иначе взглянуть на свой предыдущий опыт, попробовать найти недостающее звено. Абсолютная проницаемость границ прозрачного мира лишает точки отсчета развоплощенных героев, то ли жалующихся на невозможность понимания в мире слов, то ли бесстрастно констатирующих свою судьбу. По словам Игоря Гулина, "стихи Ровинского имеют дело с травматическими моментами русской истории ХХ века. Его тексты - речи, свидетельства разных фигур, говорящих из сердца этой травмы, вместе образующие грандиозное повествование, состоящее из мимолетных мгновений".2 Травматический опыт субъектов повествования вытесняется в подсознание, они говорят о каких-то сугубо бытовых вещах, боясь заглянуть в бездну за пределами сиюминутно обжитого мира. Давшее название сборнику стихотворение "Козы Валенсии" начинается как текст из деловой переписки, но затем превращается в историю одиночества перед лицом вечности, для развертывания которой пресловутые валенсийские козы служат лишь предлогом. Но в конце мы узнаем, что "этих коз можно просто слушать по вечерам".
Интересно задуматься о природе сотворчества в текстах Ровинского, тонкой гранью между аберрацией восприятия и намеренной мифологизацией прошлого в сознании нарраторов, нарочитой мелодраматизацией их жизненных сюжетов, за которыми скрывается поиск той самой почвы, которую у них отняли. Герои все время путешествуют, выясняют отношения с близкими, с собой и с окружающей реальностью, но после пересечения точки экстремума их жизнь больше не кажется прежней.
Болек и Лёлек вернулись домой избежав расстрела
Емельяна сказала им всё чего раньше сказать не умела
перемещаются по квартире как безумные астероиды
жрут что попало и вот лицо
Емельяны озаряется новым неярким светом
как лицо утопающей
В поиске тени смысла герои выстраивают сложные социальные связи, продают земельные участки, пытаются получить причитающихся в качестве наследства коз, работают в турфирме, покупают биткоины, но иррациональность оказывается сильнее, и ее тень растет.
они мне сказали
что люди с такими лицами не поют
но люди с такими лицами ведь они
даже не говорят
в доме огни горят
а за домами
несколько мест где редкая
и очень опасная фактически красная паутина
на самом склоне холма
Экзистенциальная неприкаянность персонажей сборника парадоксальным образом формирует новую почву осмысления вне-бытия, постоянного диалога с "темной стороной луны", оптику восприятия прошлого, где "идолов больше, чем реальностей", и каждая реальность ждет своей интерпретации. Ровинский с его протокольной четкостью остранения создает вакуум слов, где каждый человек заслуживает не жалости, а смысла.
________________________
[1] Переменившие участь: Денис Ларионов о новом поэтическом сборнике Арсения Ровинского. - портал Colta.ru, 10.09.2013 г. https://www.colta.ru/articles/literature/222-peremenivshie-uchast.
[2] Гулин И. К настойчивому "теперь": Арсений Ровинский как поэт исторической травмы. - "Воздух", 2012, ? 3-4.
"Выходит текст по логике ошибки"
(О книге: Инга Кузнецова. Летяжесть. - М.: Издательство "АСТ", 2019.)
Новый сборник Инги Кузнецовой, открывший серию "Поэтическое время" издательства "АСТ", включает её предыдущие книги и новые стихи. Это лирический дневник повседневности, преображаемой поэтическим зрением, здесь солнце сравнивается с физалисом, а абстрактная метафизика соседствует с лепестками в шнурке. Автор словно повторяет заклинание на основе на первый взгляд не сочетаемых вещей, проговаривает смыслы и пробует на ощупь вещество реальности, создавая новую ткань бытия из знакомых элементов. Это детское провидческое восприятие, острое ощущение непрочности и мимолетности мира, когда необходимо сохранить привычные и милые сердцу вещи, сквозь которые виден нездешний свет.
выходит смерть как девочка из комы
а жизнь искома
выходит жизнь под маскою софокла
и бьются стекла
выходят конь в пальто и лошадь в джинсах
из дилижанса
выходит смех как пот и ужас горлом
и гаснет город
выходит текст по логике ошибки
в другое тело
выходит сад навстречу облетелый
иди и переделай
Кто собеседник лирической героини Кузнецовой? К кому она обращается в попытке диалога - мироздание, Бог, язык? Буквы собираются в слова, речь сравнивается с лосьоном безумия, который надо втирать в кожу, пока не получишь ответ. Всё, обретшее плоть слов, будет правдой, "что ни скажу всё будет правдой". Героиня находится в саду расходящихся троп и рассказывает об увиденном. Критики уже не раз писали о том, что это лирический дневник, можно сказать, что это фиксация повседневных впечатлений некой Алисы в Зазеркалье. Лирическая героиня - демиург своего мира, и в то же время - девочка со сбитыми коленками, которая бежит с сачком за бабочкой Чжуан-цзы. Мир безумен, но в нём есть красота и узоры на крыльях махаона, которому снится, что он заносит сачок над цветком. Во дворе московской многоэтажки вдруг появляется печальный диплодок под присмотром мудрого дворника. В текстах Инги Кузнецовой в целом присутствует очень значимое игровое начало, которое сочетается с абсолютно серьёзным пафосом поиска смысла. Слова собираются в предложения, объекты собираются в картинку-пазл, но результат поиска связующих нитей сравнивается с трухою меж пальцев, личность накапливает личины и хранит их на блошином рынке словаря. Героиня движется в прустовском бесконечном потоке своей и коллективной памяти (недаром в одном из стихотворений упоминается Бергсон), достаёт из воды жемчужины образов, любуется ими и легко их отпускает. Окружающие люди сравниваются с бокалами безвременья, которые можно наполнить чем угодно, себя лирическая героиня сравнивает с дождём. Дождь проходит, наполняя влагой землю и бокалы. Стук дождя - тяжесть бреда, речитатив слов, "всё течет, всё меняется" Гераклита, неизменная комната, в которой можно мыслить мир. Красота в сосуде несёт в себе яд, нежность оказывается страхом, страхом любить и потерять. Мир за картонными стенами декораций комнаты, зрители-светляки, свет текста, не объятый тьмой немоты. Героиня фиксирует внимание на мелочах вроде пуговицы на пиджаке, помогающей противостоять хаосу, на облупленной карусели и прожилках растений. Вещи противостоят абсурду, но вдруг могут оказаться чем-то незнакомым и другим.
страшно сорваться мне с такой высоты
слишком высокое я заняла число
кто мне позволил
слог ударный в стылом "мосты"
или сама по себе выгнутость слов
я уходила и раньше в такие тоннели что
не выбираются из
загораживая обзор
волглое лето твоё промокаемое пальто
не запахивается
лишь подчеркивает абсурд
температура тела ещё пока
измерима но мутирующая рука
не попадает по клавишам
размягчаясь
до плавника
Героиня существует в рамках текста и не хочет погружаться в хаос внетекстового инобытия. Любовная лирика приобретает эсхатологический смысл, окончание мира - это невозможность речи, дыхания как возможности произносить слова. Абсурдистские ноты - роман о жизни тромбоцитов, поцелуи роботов - укладываются в "узкий шрифт войны", постгуманизм и Новое Средневековье сплетаются изгибами капельницы на ковре, кровь смешивается с дождём.
я не знаю
сколько я смогу держать всю эту остроту
моей кислородной подушки
хватает на девять минут
достаточно для написания маленького стихотворения
а что там есть за пределами
неизвестно
задача выжить совсем не стоит
это оказывается
вовсе не обязательно
если ты подойдёшь ко мне на восьмой минуте
я успею
сделать искусственное дыхание
тебе
Слова теряют смысл, пластический язык отчуждения, заговаривания боли от невозможности понять друг друга не исцеляет, но даёт надежду на возможность понимания. Бытие и небытие несут в себе равный потенциал, перевернутые тени на стенах картонной комнаты исчезнут с первыми лучами рассвета, но пока продолжают пантомиму. Жизнь становится литературой, литература как место бытования чуда поглощает мир. Зыбкая субстанция стихотворений множит калейдоскоп смыслов, осе мнится, что она - девушка с обложки с осиной талией, влюблённым роботам кажется, что они могут испытывать чувства, но есть ли в мире этой книги разница между существующим и мнимым. Герои вдруг оказываются голубями и говорят о приготовлении яичницы со скорлупками, но, кажется, лирическая героиня на самом деле говорит только со своим зазеркальным "я", формулируя бесконечные варианты реальности, которые ждут воплощения в тексте. Сама героиня протеична, как тень в преддверии света дня, ожерелье образов, соединяемых ниткой авторской интерпретации мира, становится чётками, которые хочется перебирать снова и снова.
Новая книга известного русскоязычного украинского поэта. Субъект поэзии Бельского существует в современном мире решённой проблемы выбора и задушевного разговора с собой в отсутствие собеседника. Бельский сводит быт с метафизикой, смыслы любви с разновекторным движением вовне, и даже само название сборника предполагает некую многовариантность и возможность выбора угла восприятия. Лаконизм большинства текстов напоминает читателю о японской поэтической миниатюре и о дневниковой записи в фейсбуке. Самыми аскетическими выразительными средствами автор говорит о невозможности постижения, в то же время открывая очевидность скрытого в окружающих предметах.
рыжий лорд с глазами попугая / и приращённый брадобрей / чистят троцкистскую рыбу / в провинции Мокрой Печати / убирая / солдат и волков / и мешки с неразрывным свистом / внутрь убавочной стоимости
триптих: океан мови
https://prdg.me/uk/triptih-okean-movi
Василь Махно,
"Поет, океан i риба"
Харкiв: Фолiо, 2018
До книжки вибраних вiршiв Василя Махна - вiдомого українського поета, прозаїка, есеїста, перекладача, який з 2000 року мешкає у США, - увiйшли твори зi збiрок "Схима", "Самотнiсть Цезаря", "Книга пагорбiв та годин", "Лютневi елегiї та iншi вiршi", "Плавник риби", "38 вiршiв про Нью-Йорк", "Cornelia Street Cafe5", "Зимовi листи", "я хочу бути джазом i рок-н‑ролом", "Ровер", "Єрусалимськi вiршi", "Паперовий мiст", виданих протягом 1993-2017 рр. Автор послiдовно творить свою мiфологiю Нью-Йорка, переосмислюючи мотиви творчостi Лорки, Вiтмена, Джона Ешберi. Примарний текст Мангетену з його кораблями кав"ярень, "текстилем з вiршiв i вина", поряд з яким раптом з"являється ностальгiйна "калина в лузi", фламандський живопис з його пiдкресленою увагою до деталей та бiблiйнi алюзiї, образ рибалки, який виловлює сенси з потоку пiдсвiдомого. Тексти Василя Махна нагадують джазовi iмпровiзацiї (про що вiн сам згадує в одному з вiршiв), вiн вiльно поєднує географiчнi об"єкти простору i часу, складаючи атлас Нової землi, яку омиває океан мови. Поет намагається осмислити досвiд життя у "плавильному котлi" мов i культур, в якому, зрештою, залишиться лише археологiчний кiстяк риби i старi листiвки з нерозбiрливим пiдписом:
життя океаном пахне - рибою пахне поет що випробовує долю на днi
корабля життя - разом зi скелетом риби причепленим на стiнi
та ще кiлькома листiвками з кiнця 60‑х що колись залетiли у дiм
поруч виделок i ложок - немитих склянок - CD
<...>
зрiдка вiдвiдує муза - сухоребра стара: лице - мов зiм"ятий капшук -
iнколи вони п"ють каву - вiн читає їй вiршi - збиваючись з ритму об шум
океану - доводить що правило писати для всiх - не пiдтверджує аксiому
Мирослав Лаюк, "Троянда"
Львiв: Видавництво Старого Лева, 2019
Нова поетична книжка Мирослава Лаюка нагадує водночас про середньовiчний бестiарiй i мiстерiю, герої якої - Вiльшаний король у трактуваннi Гете, барон Нема, Офелiя, мисливцi у темному лiсi та безiменнi жiнки, якi потрапляють у поле зору автора уривками нескiнченного монологу, i, звiсно ж, Троянда - божество i об"єкт кохання в суфiйськiй поезiї, а також символ Богородицi в захiдно-християнськiй традицiї. Або iдеальний об"єкт, "рiч у собi" Гертруди Стайн - "троянда є троянда є троянда". Есхатологiчнi мотиви завершення особистої iсторiї - "Лiкар вiдтягує нижню повiку: "У вас п"ять днiв" ("Сьогоднi вiн забрав"), "Хто забере всiх, кого любимо ми? - знаєш сам" ("Плями: Умова i катехiзис") переплiтаються з мотивами очiкування переродження у свiтi слiв. Автор називає об"єкти оточуючого свiту, створюючи його заново: "Останнє написав: "Хай не буде нi сiль, нi серпень, нi свiтло, нi мiстерiя, нi акацiя, нi чоло, я - Троянда, хай все буде Серце" ("Слова, речi"). Гра у хованки i вертепне дiйство, серця кардiолога i Данте однаковi за формою, квiтка, що кривавить i надає змiст стражданням свiту. Новонароджений бог не виконує домашнє завдання з креслення i здає вчителю порожнiй листок, невтiлений задум i безлiч комбiнацiй ("Креслення дому"). Свiт - це альбом з пожовклими фотографiями, життя - плiвка з обмеженою кiлькiстю кадрiв, неможливо повернутися у початок i зробити кращу свiтлину, залишається передивлятися знiмки i каталогiзувати свiт речей ("Першi люди. Фото 07.07.94"). Книга завершується запитанням (патетичнiсть якого пiдкреслено прописними лiтерами): "Трояндо, що найголовнiше?", та вiдповiддю: "Щоб не зсохлося серце", - дещо прямолiнiйна, але досi дiєва формула iснування у непевному свiтi тiней на стiнi.
Серце я називаю ключем,
коли забуваю ключi i заводжу машину,
скрутивши дротики замка запалювання.
Серце - так само поцiлунок, грушевий льодяник.
Серце називаю поцiлунком, коли крiзь губи чути
стукання iншого Серця. Серце -
я витягаю з грудей i запихаю в кишеню,
коли неможливо витримати, -
а воно замащує новiсiнькi синi джинси
i стукає, стукає, стукає.
Катерина Девдера,
"Листи до Майстра"
К.: Nebo Booklab Publishing, 2019
У пiслямовi-зверненнi до читачiв Катерина Девдера закликає не сприймати її поетичну книгу крiзь призму роману Булгакова, асоцiацiї з яким виникають не лише через назву, але також i через нарiжну тему листiв про кохання як спiльну творчiсть. Авторка посилається на iсторiю листування Емiлi Дiкiнсон з таємничим "Майстром", образ майстра в середньовiчнiй цеховiй культурi, згадує Езру Паунда, Григiра Тютюнника i Олега Лишегу, вписуючи в свiтовий лiтературний контекст свою iсторiю самодостатнього кохання, яке не обов"язково очiкує на вiдповiдь адресата. Перший роздiл книги названий цитатою зi знаменитого елегiйного дистиха Катулла "Odi et amo" - "Ненавиджу i кохаю", i розпочинається словами "не знаю, що писати тобi сьогоднi", "все одно, бути русалкою, чи мовою". Якщо згадати вiдомий вислiв Бродського "поет - iнструмент мови", ми сприймаємо лiричну героїню збiрки водночас як творця i рiзець в руках майстра, який створює шедевр суб"єктивного сприйняття зi шматка необтесаного мармуру. Адресат листiв постає як демiург у вежi зi слонової кiстки, який творить свiт iз хаосу, мов поет. Одним iз наскрiзних образiв збiрки є море, вода, яка змиває зiзнання у коханнi на пiску, пiдкреслюючи їхню швидкоплиннiсть i цiннiсть. "Шепочу тобi: Не бiйся торкнутись мене, пригорни до серця, як тулить автор єдиний примiрник книги, виданої самвидавом". Iнтонацiї довiрливого занотування щоденних вражень, про якi необхiдно розповiсти, подiлитися ними з адресатом, у цьому свiтi немає нiчого неважливого: гойдалка на дитячому майданчику, опеньки у просiцi лiсу, вiра у слова, якi зберiгають все, кохання, яке творить свiт.
Запам"ятай усе,
що сталося мiж нами.
Вигадай наново, що забули.
Я люблю тебе.
У кiнцi роману
двоє довго мовчать,
розчуленi.
Живая вода Зазеркалья (о книге Светланы Хромовой 'Непоправимый рай')
Светлана Хромова. 'Непоправимый рай' - М.: 'Воймега', 2018. - 84 с.
Книга Светланы Хромовой - экзистенциальный эпос, мемуары о жизни в контексте истории литературы на новом ее витке. Названия разделов - 'Я вернулась из Трои', 'На берегах Москвы', 'Вот две жизни' - отсылка не только к 'Одиссее' и мемуарам Ирины Одоевцевой, но и - 'Мой рай из яблок' - к иронически переосмысленным бергсоновским воспоминаниям Пруста. Эпос - это путешествие, перемещение пространственное и временное, воспоминания о детстве и детские мечты о путешествиях в экзотические края приключенческих романов. Но первое стихотворение сборника - искренне-беззащитно доверяющее читателю страх потери важного - того, что может потеряться прежде, чем потеряет в памяти свой смысл.
Есть такие потери, которых не избежать:
Бесконечные часики, варежки, кошельки.
Есть другие - сбросишь, и хочется гнать, дышать,
Но теряешь и это, словно кольцо с руки.
Перекрёсток ветреный, сердце всех городов,
Пожалей меня, ведь потери идут по пятам.
И находят на крае света, в любом из любых портов,
В Пунта-Кана, в Пуэрто-Галера, на острове Ган.
Так и бьётся сердце где-то под языком.
Переходишь на шёпот, на крик. Тайком
Смотришь в зеркало - с этим ты не знаком.
И глотаешь сердце тёплым чужим комком.
Подробности быта создают доверительную атмосферу новогодней кухни, где неделю можно говорить о главном, теплую домашнюю атмосферу кухни за рамками карантинов, зачастую не для этой ли домашней терапии мы читаем стихи? Но впечатление обманчиво - 'человек порою тот же зверь, но везде ему темно и тесно'.
Андрогинный человек-зверь распадается на 'он' и 'она', на болдинскую осень с коньяком и шоколадкой, человек - это то, что написано о нем 'в непутевой тетрадке' Книги Бытия, с ним может произойти что угодно - среди 'пыльных значков и конвертов' хранится тайный смысл, который будет найден, если те самые слова дойдут к адресату. Мир правильных слов в правильном порядке колышется 'втайне от наших зрачков и значков', 'бестолковое племя' девяностых - а какое из послевоенных поколений в этой стране было не потерянным и не бестолковым, создавая новые пока еще не осознанные смыслы - слова создают реальность, сочетание детских снов о росте с предчувствием того, что еще не было сформулировано.
Только ящик не трогай, где кнопки, конверты, значки