Аннотация: Средневековая история о любви, ненависти, чуде и искушении.
Цветы времени
1
"В тот год, почти сразу после праздника Непорочного Зачатия на небе показалась одна из тех звезд, что называются кометами. Впервые она появилась поздно вечером. Сверкала она столь ярко, что свет ее озарял большую часть неба, исчезала же комета незадолго до того, как прокричит петух перед рассветом. Что же до того, была ли то новая звезда или старая, сияние которой Господь увеличил, дабы явить миру еще одно чудо, то знать о том может лишь тот, чья мудрость управляет миром. С уверенностью можно лишь сказать, что всякий раз, как становятся люди свидетелями подобного чуда, так вскоре обрушивается на них нечто ужасное или удивительное..."
Так было написано о комете, сиявшей на небе точно божественный меч, повергающий в ужас и трепет. Глядя на нее, люди останавливались, качали головами и рассуждали между собой:
- Ох, не к добру знамение, не к добру! Видно, тяжелы наши грехи, и Господь подает нам знак.
Сказав это, они крестились, и, поеживаясь на январском морозе, торопились домой к пылающему очагу и горячей похлебке, за повседневной суетой забывая о грозном предзнаменовании, разве что щедрее жертвовали церкви и нищим.
И только два человека во всем городе непрерывно думали о ней.
- К чему так трудиться? - с неудовольствием встретил отца Михаила епископ Одуэн. - Мы держим слуг.
Отец Михаил положил ношу на стол, подобрал несколько упавших свитков. Ему было немного за сорок, и стриженные в кружок волосы начали седеть, приобретя цвет соли с перцем. Лицо имело черты твердые и даже несколько грубые, нос великоват, губы чаще крепко сжаты. Глаза, посаженные глубоко, серые, цвета зимнего моря, глядели холодновато, выдавая отпрыска древнего и могущественного рода. Он казался человеком умным, каковым и являлся на самом деле. Отец Михаил был духовником нескольких знатный фамилий города и доверенным лицом епископа Одуэна.
- Никто не должен видеть эти книги, - возразил отец Михаил патрону.
Епископ скривился. Это еще больше отдавало театральностью, и еще меньше понравилось ему.
- Что стряслось? - спросил он равнодушным тоном и поправил меховую накидку. Угли в камине подернулись черным пеплом и остывали. Епископ снова начинал мерзнуть. Вечный холод поселился в его стареющем теле, терзая епископа и зимой, и летом. И лишь жар костров, на которых сжигали ведьм и еретиков, согревал ненадолго.
- Дело не терпит отлагательств, - отец Михаил перебрал свитки, и, найдя нужный, развернул, прищурился - зрение с возрастом ослабело, и прочел:
- "Люди видели и дивились знамению, спрашивали друг друга о смысле его, но никто не мог узнать промысел Божий. И на третий месяц, когда исчезла комета, с востока хлынули дикие племена. Огнем и мечом прошли они по землям короля Роберта, и повсюду раздавался плач вдов и сирот...".
- К чему это? - епископ сделал нетерпеливое движение. Он не сомневался в познаниях отца Михаила, да и сам припоминал прочитанное.
Отец Михаил бережно скрутил свиток и ответил:
- Варвары захватили королевство, казнили старого короля и многих его людей. Трон короля Роберта достался Болдуину, тот основал новую династию. Я взял этот пример потому, что это случилось не так давно. Но есть и множество других свидетельств.
- Так что же? Ты видишь в этой комете вестницу?
- Да.
Епископ задумался, прикрыв глаза.
- Все в руках Божьих... - наконец произнес он. - Но предположим, ты прав... Нынешний маркграф излишне мягок к еретикам. И месяца не прошло, как он отпустил двух ведьм, приняв их лживое раскаянье. Но сказано: "не верь ведьмам, ибо они заключили союз с Сатаной и лживы, и уста их вливают яд в уши, слушающих их". Сможем ли мы искоренить ересь и спасти заблудшие души одними увещеваниями, когда они упорствуют в заблуждениях и грехе, что и пытки, и огонь не заставляют раскаиваться и отрекаться от Сатаны?!
Отец Михаил молчал, сложив руки в широких рукавах и опустив глаза. На этот вопрос они смотрели по-разному.
Вдруг дверь, заскрипев, приоткрылась, и в комнату, громко мурлыча и задрав хвост, вошел черный кот. Его ярко-зеленые глаза остановились на отце Михаиле. Кот то ли фыркнул, то ли чихнул и гордо прошествовал к креслу епископа, уверенно вскочив ему на колени. Руки епископа привычно погладили мягкую кошачью шерстку.
- Надеюсь, новый маркграф окажется более ревностным... - епископ исподтишка поглядел на собеседника. И отца Михаила неожиданно поразило сходство между котом и его хозяином.
Кот перепрыгнул с епископских колен на стол и сел, обернув длинный черный хвост вокруг лап. Епископ поправил меховую накидку.
- Сына маркграфа можно сбросить со счетов - он так слаб здоровьем, что его держат за мертвого. Остаются два племянника маркграфа, Конрад и Рудольф. Рудольф незаконнорожденный сын старого греховодника Вильгельма. Теперь рыцарь отмаливает грехи на раскаленных сковородах. А Конрад... Конрад - это не лучший маркграф для нас. Ему больше по душе сражения и турниры, чем глубокие размышления. Сердце такого растает при виде смазливой ведьмы. Нет, Конрад - плохой правитель. А вот Рудольфа я не могу разгадать по сей день. Тот ли он ветреник, каким представляется? Впрочем, пусть будет легкомыслен - был бы послушен...
Кот смотрел на отца Михаила, и в кошачьих глазах читалось, что отец Михаил ему не симпатичен. Сам же отец Михаил забыл о коте.
- Вижу, ты не разделяешь мои заботы, - заметил епископ. Он угадал, отец Михаил пропустил мимо ушей последние слова епископа. Он вообще делался глухим, когда речь заходила о политическом расчете. Отца Михаила, младшего сына древнего и богатого рода, с рождения предназначили к духовному званию, дав соответствующее образование. Он мог бы сделать головокружительную церковную карьеру, благодаря семейным связям и талантам, но отец Михаил зачастую высказывал спорные мнения. Уяснив суть препятствия, его семья грустно вздохнула и умерила честолюбие. Тогда отец Михаил вздохнул свободно. Он давно понял, что трудно соединить служение и политику. Политику он предоставил патрону - епископу Одуэну, а для себя избрал служение.
- Вера в народе все слабее и слабее, - продолжал епископ.
- Есть способ поддержать веру, кроме огня и меча.
- Какой же? - немного насмешливо поинтересовался епископ.
- Чудо.
- Чудо! О, да! - епископ всплеснул руками. - Прекрасный способ! Но откуда оно возьмется? Чудеса и святые в наши времена - диковинка. Известно ли тебе, что за останками святого в последние дни его выстраиваются очереди? Недавно был случай: похоронить оказалось нечего - все растащили, разорвали на части и растащили. А ты говоришь "чудо"!
- Да, мне известен этот прискорбный случай, и он не единственный, к сожалению. Но в книгах, - отец Михаил сделал указующий жест, - я обнаружил нечто неожиданное и очень важное. Комета - это знак, знак, что время настало. Господь посылает нам чудо в утешение!
- И откуда же возьмется чудо? - подозрительно и недоверчиво спросил епископ.
- На языческом капище, в лесу, где растет дуб, древний, как сам сотворенный мир.
- Как?! Что за чушь?! - вскричал пораженный епископ. - Не может Божье чудо входить в мир через поганое капище!
Отец Михаил ничего не ответил. Епископ, умолкнув, разглядывал его очень долго и пристально, потом сказал:
- Я знаю тебя много лет, и только потому не говорю о ереси, но попробуй, повтори это кому-нибудь, и тогда ничто не спасет ни тебя, ни слушающего тебя... Ты повредился в уме?!
- Нет, - тихо ответил отец Михаил, - я в здравом уме, и не повторю слова ни единой живой душе.... Но, если узнают люди.... Узнают, где явится Чудо.
Отец Михаил оборвал речь, да и епископу слов не требовалось.
- Давно, - продолжил отец Михаил, - когда еще не было ни нашей марки, ни других славных королевств, язычники отправляли таинства под этим дубом. Он казался им Деревом Трех Миров. Верхушка его пропадала в небесах, корни дотягивались до преисподней, а середина принадлежала этому миру. Пусть их представления кажутся нам дикими, но Господь не хотел оставлять своих созданий без помощи и в темноте заблуждений. Он посылал своим детям знак, и тогда на небе появлялась комета, а на сороковую ночь люди стекались к тому дубу. Из множества людей Господь избирал одного сосудом, и тот, получив дар, мог вершить чудеса и подвиги.
- Ужас, ужас, ужас! - прошептал епископ, и веря и не веря. - Откуда ты взял эти слова?!
- Из книг.
- Сжечь! Сжечь! Все сжечь!
- Не нужно, - отец Михаил, простер руки, защищая свитки. - Не нужно. Я нашел это в книгах, но ты знаешь, что я много странствовал по разным землям и собирал свои знания по крупицам. Ни в одной из книг не написано того, что я сказал тебе сейчас, но если идти от слова к слову и думать, думать, думать,... но не беспокойся, никто не повторит этого, тем более что библиотека К-кого монастыря не так давно погибла в пожаре.
Епископ закрыл глаза рукой и покачал головой.
- Я знал про поганое капище, Боже, Боже мой, почему я медлил? Почему я не велел спилить это сатанинское дерево? - простонал епископ.
- К счастью, не спилили, - возразил отец Михаил. - Под этим дубом зарубили святого Адальберга, а когда его похоронили - над могилой видели ангелов и совершались чудеса. И святая девица Марфа, заблудившись в лесу, заснула под дубом и во сне увидела ангела, даровавшего ей силу для избавления города от чудовищного Тараскана.
Епископ молчал - не просто человеку спорить со святыми угодниками. Отец Михаил продолжил:
- И если на сороковую ночь там окажутся мощи человека ангелической жизни, которого впоследствии признают святым...
- Я понял тебя, - прервал его епископ. - Либо мы получаем святого, либо они опять впадают в язычество. Но где же нам взять такого? Вот так сразу никто не идет на ум... Тут нужен умерший недавно, а еще лучше на днях.. Если чудеса будут твориться на старых мощах, нам никто не поверит. Может, старый Герхард? Он так давно выжил из ума, что никто не скажет о нем худого, ведь никто не помнит, каким он был.... Зато все видят, что он стоит на коленях перед алтарем с утра до вечера и что-то бормочет. Я слышал от аббата - он как раз болен...
Вторым человеком, которого тревожила комета, была Сусанна, юная и прелестная дочь барона Карла Буртонского. Впервые увидев на небе комету, она изумилась и встревожилась, и с тех пор каждый вечер выходила в темные и выстуженные галереи встречать ее восход. Комета напоминала ей огненного дракона, каждую ночь пожирающего звезды, и душа ее холодела от недобрых предчувствий. Комета ужасала и манила ее, как ребенка, который боится страшных сказок, но просит няньку еще и еще, а потом, во тьме, заворачивается в одеяло и, вздрагивая от ночных шорохов, ждет чего-то неведомого, страшного, замирая душой до зари. Барон, отец Сусанны, был рад случаю развлечься и велел читать себе за обедом из старых хроник о кометах, знамениях и чудесах. Его дочь, забывая о еде, жадно слушала все эти истории, и все больше убеждалась, что комета грозное предупреждение грядущих бедствий.
И в тот вечер, накинув теплый плащ, Сусанна вышла на темную галерею и поглядела на восток, где уже сверкала комета. Долго и не шевелясь смотрела Сусанна на небо, а душу захлестывала, как волна поднимающегося прибоя, тревога. Ни объяснить, ни понять эту тревогу она не могла. Все остальные скоро свыклись с новым небом, и уже не обращали на комету особенного внимания, и даже уличные проповедники, кричавшие о Судном дне и Конце Света, с каждой неделей собирали все меньше и меньше пожертвований. Но сердце Сусанны теснилось в груди от предчувствия непоправимой беды.
- Сусанна, дочь моя, ты здесь?
Она узнала голос своего духовного пастыря, поспешно вытерла слезы, которых стыдилась и не смогла бы объяснить. Заметив девушку, он подошел к ней и встал рядом, облокотившись на перила.
- Прекрасное место, чтобы наблюдать за кометой. Ты ведь на нее смотрела?
Сусанна кивнула и снова поглядела на восток, где дракон одну за другой гасил звезды.
- Она пугает и восхищает, не правда ли?
- Она тревожит, - откликнулась девушка.
Отец Михаил покосился на нее.
- Что же тревожит тебя?
- С тех пор, как она появилась, мне нет покоя. Я все жду чего-то...
- В монастырскую библиотеку приходили от барона, - сказал отец Михаил.
- Да, мы слушаем за обедом о знамениях.
- Вот отчего ты тревожишься. Я попрошу барона прекратить чтения.
- Нет, не нужно, - возразила Сусанна. - Это развлекает гостей... и отцу скоро самому надоест.
Отец Михаил не стал спорить: барон был своенравен и не привык считаться ни с кем. Он легонько похлопал Сусанну по руке, утешая.
- Пора возвращаться в дом - мороз прихватывает все крепче.
По лестнице они спустились с галереи в обширную залу на первом этаже дома. Здесь весело и жарко трещали дрова в камине. Несколько рыцарей, вассалов барона, собрались кучкой возле него. Они поклонились дочери сюзерена с должным почтением. Сусанна и отец Михаил остановились по другую сторону камина. Сусанна кликнула слугу и велела принести подогретого вина с пряностями.
Между тем, кружок рыцарей распался. Кто-то вышел из дома со смехом и шутками, иные сели за шашки, а один юноша взял лютню и, послав прелестной Сусанне нежный взор, запел любовную балладу. Она же не подарила ему ответного взгляда, казалось, она вообще ничего не замечала. Все это не ускользнуло от внимания отца Михаила, и он про себя подумал, что девица лишена кокетства и обычного для ее пола жеманства, хотя ее красота извинила бы их. Не очень высокого роста, с пшеничными волосами, заплетенными в две косы, синими, немного печальными глазами, удивительного чистого матового цвета кожей, тонкими руками и гибким станом она была чудо как хороша. Очарование и грация были присущи ей с рождения и наполняли каждое ее движение невыразимой прелестью. Неудивительно, что рыцари стремились заслужить внимание красавицы.
- Сколько я всего передумала! - продолжила Сусанна. Она давно испытывала необходимость с кем-нибудь поделиться мыслями, и ее добрый духовник казался самым подходящим лицом. - Какие страшные сны видела! Но чаще всего мне снится, что несчастье случится с моим женихом. Он так далеко среди злых племен! Я тревожусь...
- Дитя мое, - сказал отец Михаил с легкой улыбкой. Ему казалось, что он разгадал причину ее тревог - ее жених возвращался из похода весной, тогда и быть свадьбе. А известно, что девушки и хотят, и бояться идти замуж.
- Ведь ты никогда не встречалась с Германом.
- Нет, - возразила она, - мы встречались давно, когда родители нас обручили, еще в детстве.
Отец Михаил не нашел, что ответить ей. В конце концов, разве женщин не приучают с самого раннего возраста почитать супруга своего? Жениху Сусанны можно только позавидовать.
- А иногда я думаю, что беда случиться со мной, - в голосе Сусанны послышалась такая тоска, что и ее духовника охватило дурное предчувствие, холодом дохнуло в затылок, словно мимо прошло привидение. Он невольно поежился.
- Тебя волнует комета и эти чтения, - будто сам себя успокаивая, проговорил он. - Не думай об этом. Это пустые тревоги.
Но глаза Сусанны были печальны, а щеки бледны.
2
В лесу кое-где белесыми пятнами лежал подтаявший снег. После крепких морозов, ударивших в начале января, наступила оттепель. С моря задул влажный ветер, нагнал тяжелые облака с мелким холодным дождиком.
Время пришло смутное, нездоровое, казалось, сама зима простудилась и ночами натягивает на себя рваное одеяло из болотных туманов, а утром долго продирает сочащиеся больной влагой глаза, и вытирает покрасневший нос мокрыми тряпками туч.
Смеркалось, а Якоб все брел по лесу. Давно пропала тропинка и знакомые приметы, видно, леший закружил его. Якоб часто прикладывался к тыквенной фляжке, висевшей на шее. Хмель бродил в крови, и Якоб тихонечко подтягивал заунывную песню ветра. Нетвердо ступая по скользкой и раскисшей земле, он поднялся на пригорок, поросший молодыми сосенками. Тут ноги отказались ему служить, и он упал на мягкую подстилку из рыжих иголок и, невнятно пробормотав ругательство, захрапел.
Позже, ночью, приснился ему странный сон. Из лесу вдруг вышел высокий, седой старик в простой мешковатой, не слишком чистой одежде и встал напротив Якоба. Лик старика был суров, но светел; глаза горели огненно, но ясно; борода была бела, но нечесана, - и Якоб уразумел, что перед ним святой Адальберг. И в тот же миг радостно и жутко сделалось ему. Радостно оттого, что удостоился он лицезреть божьего угодника; жутко, что встретились они - Якоб это предчувствовал - неспроста.
- Вижу, - сказал старик, - тебя озарило.
- Благослови мя, грешного, святой старец!
- Благословляю, - ответил ему старик и, усевшись напротив, спросил:
- Откуда и куда, сын мой, ты идешь?
Вопрос смутил Якоба. Думал он вернуться в город уже совершенно протрезвленным и освеженным пешей прогулкой, что мастеру и в голову не пришло бы спросить о том, чем это он занимался у кожемяки Ганса. А теперь - будь ты неладен! - вопрос ему задает не мастер, а сам святой угодник. Якоб прочистил горло и начал степенно:
- Иду я от Ганса-кожемяки, а послал меня к нему наш мастер, старый Михель. Заказал ему сам маркграф, хочет он преподнести своей супруге, маркграфине Егории, в подарок Библию, в сафьяновом переплете. А лучшего сафьяна, чем у Ганса-кожемяки во всей нашей марке не сыскать. И нет лучшего мастера, чем Михель - все так говорят! - с гордостью, позабыв о смущении, отвечал Якоб. - Вот недавно стачали мы одному рыцарю такое седло, что красивее...
- В законном ли браке ты рожден? - перебил его святой. - И чей ты будешь сын?
Якоб не обиделся, что святой не дослушал, ему нечего было стыдиться своих родителей, и он ответил и вовсе без смущения:
- Отец мой, Иозеф, старший подмастерье у городского старшины Себастьяна, мать моя, Мария, младшая дочь Адама и Хейли. Живут они честно: по совести и по закону, а я у них второй сын. Старшего сына, как отца назвали Йозефом, есть еще Ганс, Адам, и сестры: Мария, Берта, Христина, Марта. Еще двое детей умерли во младенчестве: одного прибрала чума, да больше никого из нас не тронула, а другой упал в колодец в возрасте трех лет...
Святой поднял руку, чтобы остановить поток слов Якоба, и когда тот умолк, спросил:
- Как же ты, подмастерье, в такую пору в лесу очутился? Ведь хороший хозяин и собаку на улицу не выгонит. И все честные люди сидят по домам, заперев двери, поужинав да выпив стакан вина с доброй женой...
Другой на месте Якоба, быть может, и угадал в голосе святого насмешку, но подмастерье так загордился удачными ответами, что принял вопрос его за чистую монету. И сказал:
- Во всем виновата жена Ганса - вот где ведьма! То-то бы обрадовался наш епископ, попадись она ему в руки. Ведь и выдумывать не надо - взглянешь на нее - ведьма! Гостила она у сестрицы, ту я не видал, но, люди говорят, а люди зря не скажут, что яблоки от яблони далеко не падают, и сестрица ее тоже, верно, ведьма! Как мы с Гансом в цене сошлись (а он не только кожи выделывать мастак, но и пиво варит забористое), так он и прикатил из погреба бочку свежего. Едва мы в этом бочонке дно увидели, как его супруга вернулась. Вот чертова баба! Как учуяла! Верно, на своем помеле принеслась, и все нам попортила. Ведь недаром попы кричат, что ведьмы могут испортить, теперь-то я им верю! Велела мне убираться из дому на ночь глядя, а Ганс, добрая душа, только и успел мне фляжку сунуть, чтобы веселее шагать было. Иду да думаю: тридцать верст не беда! Как дойду до большой дороги, там еще маленечко и таверна будет, зайду отдохнуть - все равно старый Михель меня только к завтрашнему вечеру ждет. Только до большой дороги добрался, вдруг слышу: кони ржут, люди кричат. Яснее-ясного, благородные господа навстречу едут, а у меня кожа тончайшей выделки, сафьяновая. Ну, думаю, коли отобрать захотят, где мне противиться? Их-то много, а я один, у них мечи железные, а у меня дубинка деревянная. Я в лес - обойти от греха подальше. Ведь им дела не будет, что кожа для самого маркграфа - отберут, а потом жалуйся себе на здоровье!
Святой старец, слушая Якоба, ерзал на месте. Подмастерье, как ни был увлечен рассказом, но все же это приметил, и подумал, что, верно, угодник сел неловко. Но старец, наконец, не выдержал:
- Замолчи и слушай! - гаркнул он, и в небе сверкнула молния, заворчал гром. Якоб, вспомнив, с кем имеет дело, втянул голову в плечи и испуганно захлопал круглыми глазами.
- Говорю тебе не от себя, ибо я вестник. Сказал Он: будет тебе место в раю и простятся тебе все твои грехи, когда исполнишь волю его!
Якоб, услышав такие слова, совсем перетрусил.
- Э-э, погоди! А Он, - Якоб осторожно ткнул толстым пальцем в небо, - ничего не перепутал? Говорят же: есть три сословия: одним молиться, вторым пахать, а третьим работать на всех. Я человек простой, неученый, а волю исполнять - дело монахов.
- Молчать! - приказал святой, и стал грозен лик его. - Там, - он тоже указал на небо, - никогда ничего не путают. Он выбрал тебя орудием своим... хотя и удивлен я...
Святой замолчал. Лик его стал скорбен, как будто узрел он всю печаль подлунного мира и погрузился в размышления. Дума избороздила его чело глубокими морщинами и затуманила взор. Якоб сидел, не шевелясь, не смея поднять глаз на святого, и по спине его бежали мурашки от благоговения. И подумал подмастерье, что раньше испытывал такое, только в церкви, когда певчие затянут псалом высокими голосами, и чувствуешь, как душа взлетает за звуками под купол и глядит сверху.
Святой молчал очень долго, так долго, что у Якоба благоговение кончилось, тело затекло, и очень хотелось пошевелиться. И Якоб потихонечку начал вытаскивать из-под себя ногу. Это движение заставило святого вынырнуть на поверхность из омута мыслей.
- А... так вот... - произнес он, нащупывая оборванную нить разговора и ухватываясь за нее, - ты проводишь меня в город и спрячешь там до карнавальной ночи.
- А... ага, - ответил ему Якоб, почесывая под шапкой, - работа не сложная, да вот беда, ты же мне снишься.
- Это, не твоя забота, - отрезал святой и улыбнулся какой-то мрачной, непонятой Якобом, улыбкой.
И святой исчез, словно его никогда и не было.
В лесу стало тихо. Ветер, что свистал в ветках, замер. Из болот выполз туман и неслышно обволакивал деревья. Наступило то время, когда в первый раз кричит петух. Якоб открыл глаза. Вокруг было темно, хоть глаз выколи, только в небесах распушила сверкающий хвост комета.
- Ой, не к добру все это! - сказал Якоб, поддавшись чувству, сосавшему под ложечкой.
И тут комета развернулась и бросилась на землю, словно кот на мышь. Небо заухало, грохнуло. Воздух завизжал. Земля вздрогнула. Якоб в страхе хотел бежать, но ноги не держали его.
- Господи, прости мои прегрешения вольные и невольные и избавь мя! - взмолился он.
И треснуло вверху, и что-то огромное и ужасное ринулось вниз, и настигло Якоба, вышибив из него дух.
Якоб не увидел за сосенками ни старого дуба, кроной своей подпирающего небеса, корни спускающего до самого подземного царства; ни каменных истуканов, которым поклонялись прежде, задолго до того, как один из могучих вождей назвался королем и объявил окрестные земли своей вотчиной. Много воды с тех пор утекло в моря. И тропки к дубу затянулись, и мало кто помнил об этом священном месте. Но этим туманным утро поляна под дубом вспоминала веселое прошлое.
Пятеро монахов в грубых коричневых рясах, перепоясанных веревками, бежали через лес. Четверо братьев тащили на плечах обитый красный бархатом новый гроб. В нем тряслись останки старого и сумасшедшего Герхарда. Он скончался так во время, что окончательно убедил епископа в святости. Пятым монахом был отец Михаил. Он держал в руках трепещущий, едва разгоняющий тьму факел. Отец Михаил бежал, задавая темп. С грузом на плечах, с каждым шагом делающимся все тяжелее, монахи едва поспевали за ним, прыгая с кочки на пригорок, и хотя это были дюжие молодцы из личной охраны епископа, но и они запыхались.
А бежать им приходилось потому, что кончалась сороковая ночь. Ровно на восходе комета упадет на землю. Все это, от начала до конца, знали отец Михаил и епископ. Дюжим братьям достаточно было сознания, что они исполняют волю Божью и епископскую.
А они опаздывали. Два дня назад, получив благословение, покинули они город. Сытый ослик вез тележку с гробом по накатанной дороге, братья, спрятав руки в широких рукавах, и под капюшонами скрыв лица, шагали рядом. Легко преодолели они первую половину пути, заночевав в гостинице у большой дороги. И в ней случилась неприятность: один из баронов, гордый неприступным замком и пятнадцатью поколениями предков, возвращался со своими присными из недалекого похода. Они везли богатую добычу на полудюжине телег и остановились под тем же гостеприимным кровом. Монахи держались скромно, как и подобает их чину, но один из рыцарей барона, разгоряченный вином, взял да и затеял драку. Отец Михаил до хрипоты призывал одуматься и рыцарей и братьев, однако противники не успокоились, пока положение не стало определенным. Битву проиграли монахи потому, что их оказалось в три раза меньше, чем рыцарей. И пятерых монахов связали и бросили в сарай. Отец Михаил увещевал рыцарей даже из запертого сарая, и рыцари так веселились, что в дело вмешался сам барон. Узнав, что это люди епископа и едут они по срочному и очень важному поручению, барон обрадовался нежданному подарку, ибо у него к епископу имелись претензии из-за кое-каких земель, подаренных церкви отцом нынешнего барона. И барон счел, что звезды расположены к удаче. Он послал к епископу гонца. Переговоры заняли день и половину ночи. Епископ не любил уступать. Исход спора решило умоляющее письмо и отрубленный мизинец одного из монахов. Барон получил желанную грамоту, а пленники свободу.
Но как ни спешили монахи, они опоздали. Комета вдруг сорвалась с места, прочертила ослепительную дугу на небе и исчезла в лесу. Потом что-то где-то грохнуло, заворчало, раскатилось по лесу, земля под ногами качнулась раз, другой и встала на место.
- Мы опоздали! - с горечью воскликнул отец Михаил. - Что же теперь будет?!
И припустил еще быстрее. Монахи за его спиной засопели от натуги. Им слышно было, как во гробе брякают и перекатываются останки.
Впереди процессии монахов и немного в стороне от них по лесу пробирались еще двое. В темноте им указывали путь бледные болотные огоньки, слабо мерцавшие на стволах и ветвях деревьев. Эти двое свободных граждан города некогда принадлежали к сословью ремесленников, но избрали другую стезю. Толстый Йозеф все еще носил зеленые и желтые ленты на шляпе - цвета пекарей, а одежда Рябого Мартина утеряла всякие следы принадлежности к какому-нибудь честному сообществу. Высокий и худой Мартин, с изрытым оспой лицом, не шел, а скорее скользил, подобный хищному зверю, почуявшему добычу. Следом за ним, с треском ломая ветки, пробирался Толстый Йозеф. Его мучила одышка и время от времени он начинал жаловаться, а Мартин цыкал на него. Йозеф умолкал, но ненадолго. На спине Толстый Йозеф нес мешок, а в нем обернутый в черную материю срамной истукан.
Звезда вдруг сорвалась с небес и, качнув землю, исчезла, раскатив по лесу низкий гул.
- Смотри-ка, он не обманул, - сказал Рябой Мартин.
- А я так и не думал, что он обманывает, - проворчал Толстый Йозеф, хватаясь рукой за грудь и пытаясь отдышаться.
- Ну, дай черт ноги! - с легкой усмешкой сказал Мартин и побежал.
- Ох-хо-хо... - горестно простонал толстяк, но его товарищ скрылся в лощине. - Эх, беда-то! - выдохнул Йозеф и припустил за ним следом, крича на бегу:
- Мартин, погоди, не бросай меня!
Шумно дыша, хватаясь за сгибающиеся под его весом деревца, Йозеф спустился в лощину, но не увидел Мартина, и полез вверх по другому склону. Он все еще окликал его, когда выбрался наверх и очутился среди молодых, по грудь, зеленых и мокрых сосенок, и тут его схватили, зажали рот, повалили на землю неведомые руки. Йозеф бешено сопротивлялся, молотил воздух, таращил глаза.
- Да тише, ты, тише! - в ухо ему прошипел голос Мартина. - Мы пришли.
И Мартин убрал руку, закрывавшую ему рот.
- И что? Там монахи? - испугался Йозеф, по-своему истолковавший его поведение.
- Нет никого. Пусто. Дуб и идолы.
- Как же так? Он же сказал, что звезда упадет точно на восходе, а ведь кругом, хоть глаз выколи - темно. А она взяла и упала!
- А я почем знаю? - ответил Мартин. - Ошибся он, значит.
- Чего же делать-то, а?! - причитал Йозеф. - Сказать страшно, что он с нами сделает, коли вернемся с пустыми руками...
Марин сплюнул и хмуро поглядел на него. Обычно жалобы и пугливость толстяка его забавляли, а сегодня разозлили. Но Йозеф был прав: нечего и думать вернуться назад, не выполнив поручение.
Мартин побывал во многих переделках, и сталкивался с разными людьми, знал все сорта городских подонков и господ в богатых нарядах, приятной улыбкой с кинжалом за спиной - не раз приходилось спасаться от тех и других. Но они не вызывали в нем страха. Нюхом хищника он угадывал все их темные слабости и знал, что бедные или богатые, с отточенным кинжалом или увесистой дубиной - они всего только люди. Горбун был другим: за ним шевелилась темная бездна. И как добродетельные тянуться к свету, так погибшие падают во тьму. Мартин отдал себя в его волю. И как добродетельные ждут награды за свои поступки, так грешники страшатся наказания. Мартин не обманывался, знал: кара за единственную ошибку будет ужаснее, самой изощренной пытки в подвалах палачей.
Они прятались в молодом сосняке на краю лесной поляны, посреди нее стоял огромный дуб со стволом в три обхвата. Возле него в четыре стороны света глядели грубые каменные, в человеческий рост истуканы. Земля между ними была усыпана желудями, побуревшими листьями и высохшей прошлогодней травой. Мартин заметил вылезшие из земли огромные камни, вытянутые вверх точно пальцы каменного великана, и перебежал за них. Йозеф, пыхтя, перебрался следом.
- Что? - спросил он. - Увидел что?
Мартин не отвечал, цепкими взглядами оглядывая поляну, но вдруг быстрая ухмылка искривила его губы, и он молча ткнул рукой в сосенки, совсем рядом с тем местом, где они скрывались. Оттуда торчала обтянутая штанами мощная задняя часть. Хозяин ее стоял на четвереньках и подавался то взад, то вперед, будто не мог определиться, куда ему двинуться. Наконец он, по-прежнему на четвереньках, попятился, очутился на поляне весь целиком, сел на землю, тряся головой, будто в уши ему попала вода.
- Вервольф! - в ужасе пискнул Йозеф и убежал бы в лес, если бы Мартин не поймал его и не прижал к земле, зажав ему рот.
- Тише! Тише! - шипел Рябой Мартин. - Он нас не видит. Да и смотри, уже рассветает - он не опасен.
Эти соображение, добравшись окольными путями до рассудка, успокоили Йозефа, и он перестал вырываться и бешено вращать глазами. Заметив это, Мартин отпустил его, предупредив:
- Смотри же, не ори!
Йозеф привалился к валуну. О бегстве он больше не помышлял, но выглянуть за валун не решался. Мартин же распластался на камнях и наблюдал за человеком.
- Где же звезда? - спросил Йозеф. - Ты ее видишь?
Мартин ящерицей сполз с камня и опустился на землю рядом с товарищем.
- Никакой это не оборотень, - сказал он. - А звезда в него угодила - вот он и трясет башкой - оглушило.
- А откуда ты знаешь, что он не вервольф?
- Знакома мне эта харя, - ответил Мартин, обдумывая план. - Хаживал он со своими дружками в "Бродячего кота".
- А-а, - это сообщение окончательно успокоило тревогу Йозефа, и он даже полез посмотреть на оглушенного, но Мартин схватил его плечо и удержал на месте.
- Как же теперь быть? Не протащить его нам через весь лес и в город. Да и монахи вот-вот нагрянут...
- А чего нам его тащить? Не надо его живым отсюда выпускать, - ответил Мартин. - Слушай, что сделаем...
Толстый Йозеф, взяв короткую дубинку, пошел через сосняк, обходя оглушенного сзади. Лес трещал под напором толстяка. Рябой Мартин хмыкнул и порадовался, что человек этот беззащитен, как новорожденный котенок, иначе легко с ним не управиться. Подмастерье (это Мартин определил по одежде) был ростом не ниже Толстого Йозефа и также широк, но не жирен, как тот, а плотен, и, наверное, силен, как медведь.
Мартин поглядел в ту сторону, откуда должен был появиться его товарищ и заметил дрожащие вершины сосенок, точно сквозь них ломился разъяренный кабан. Мартин ухмыльнулся, вынул нож из-за голенища сапога. Костяная рукоять удобно легла в руку. В свое время этот нож перековал из лучшего восточного железа Фриц - тогда у них были общие дела. С тех пор много воды утекло: голову Фрица обклевали до белой кости жадные вороны, а нож по-прежнему верно служит.
Мартин бесшумной змей заскользил к подмастерью. Тот не сразу, но все же заметил его, и задержал на нем взгляд. Мартин оскалил длинные зубы в улыбке. Впрочем, глаза у детины были ошалелые, и Мартин мог бы душу свою заложить, что он смотрит, а не видит. И все же Мартин чувствовал необходимость что-нибудь сказать.
- Здравствуй, добрый человек! Ты, гляжу, ночевал на этой поляне. Скажи, не случилось ли чего этой ночью? - голос его был любезен, а оскал зубов кровожаден.
Подмастерье снова потряс головой и уставился на серебристое лезвие ножа. Мартин бросил взгляд ему за спину - Йозеф был уже совсем близко.
- Ты слышишь меня? Не испытывай терпения моего - ответь, - сказал Мартин. Несколько шагов и приставить стальное лезвие к мягкому горлу... И вдруг, словно живой, под ноги ему бросился извилистый дубовый корень, и Мартин растянулся на земле под визгливый смех Йозефа, как раз выбравшегося на поляну.
- Лови его! Бей! - закричал Мартин.
Но Йозеф хрюкал, держась за бока. Оглушенный оглянулся на толстяка, его дубину, воткнувшийся в землю нож, Мартина, и в глазах его прояснилось. Тяжело и не очень уверенно подмастерье поднялся на ноги и торопливо заковылял прочь.
- Лови его! Держи! - кричал Мартин, вырывая застрявший, длинный и острый, носок сапога из переплетения корней.
Но толстый глупый Йозеф не слушал его, хохотал, разинув широкую пасть. Подмастерье же убегал все дальше и быстрее. Наконец Мартину удалось вырваться из ловушки и, вскочив на ноги, он кинулся в погоню. Сначала еще мелькала среди деревьев спина беглеца, но потом и она пропала. Мартин прислушался, надеясь на неосторожный звук - но только ветер свистал между деревьев. Он покружил в лесу, как охотничья собака, потерявшая след, - не нашел ничего; и возвратился на поляну.
Толстый Йозеф деловито копался в брошенной подмастерьем котомке. Мартин остановился над ним в искушении заехать ему в ухо.
- Погляди-ка, - сказал Толстый Йозеф, раскладывая на земле добычу, и не зная о нависшей над ним опасности, - прекрасная кожа, похоже, мастер его знает что по чем.
Тут он поднял глаза на Мартина и, прочитав на его лице страшный приговор, попятился. Рябой Мартин увидел его испуг, и усмешка исказила его лицо.
- Когда мы придем в город, - тихо, но внятно проговорил он, - я расскажу ему, как ты хихикал, будто глупая баба в бане, пока он убегал!
- Ну, что ты, Мартин, - заблеял, посерев, словно тесто из плохой муки, Йозеф. - Ну, зачем тебе говорить ему? Ведь я тебе друг, а с друзьями так не обращаются. Все мы люди, все мы грешны, ошибаемся. Так зачем же судить другого, коли и сам не без греха?...
Мартин смотрел на него ненавидящим взглядом, но вдруг ему стало смешно. Он захохотал так, как хохотал раньше Йозеф.
3
Среди диких лесов, связанный с остальным миром редким пунктиром дорог, вокруг грозного замка, вырос Марбург. Городок этот был самым обыкновенным, какие тут и там появлялись, будто грибы после дождя, когда война или эпидемия не опустошали земли. Вручили его заботам святой Марфы, которая, по преданию, совершила здесь чудо, усмирив грозное чудовище силой молитвы и девичьей косой. В честь покровительницы вознес в небо тонкие шпили собор. То низкие, зычные, то высокие, звучные, голоса его медных колоколов поплыли над городом. А следом плавную линию горизонта распороли шпили других церквей, и вот уже колоколам собора вторит хор, и благочестиво гудят колокола нового аббатства. В праздничные и воскресные дни, по колокольному зову, нарядные толпы текут на утреннюю службу, а в будни ремесленник открывает лавку, подчиняясь раскатистому басу большого колокола. И радость, и печаль - все сопровождает колокольный звон.
Проходит время, домов в городе становится все больше, и они теснятся в пределах городских стен, лезут вверх, надстраивают над собой, один этаж, другой. Дома разрастаются, смыкаются где-то высоко над немощеными улицами, лишая их вовсе солнечных лучей. Нижние этажи погружаются в вечный полумрак, и, словно без солнца невозможно счастье, их занимают беднейшие, многочисленные семейства, и из комнат вечно слышен плач детей, крики, ругань женщин, запахи вареной капусты и каши. Там встают до рассвета, и мужья торопятся в ремесленные мастерские, а жены первыми поспевают на рынок и долго торгуют у бородатых крестьян тощих кур.
Но дома вблизи замка иные. Трехэтажные, выстроенные основательно, надменно взирающие на мир прорезями окон. Здесь пахнет жареной дичью, шипит жир, капая на раскаленные камни очага, льется вино, слышны песни, звон мечей, басовитый смех и чистые голоса женщин. Здесь рыцари говорят о великих подвигах, а дамы в тяжелых парчовых одеждах дарят рыцарям нежные взоры. Здесь уже усвоили привычки изнеженности и встают поздно, разве какое-нибудь важное дело заставит их пойти к заутрене.
Дочь бургомистра, Виолетту, не зря называли прекрасным цветком. Высокая и статная, со смуглой кожей, унаследованной от южанки-матери, с тугими черными косами, карими с золотинкой глазами и маково алым ротиком, она выделялась среди подружек, как пурпурная роза среди скромных ромашек. На нее заглядывались многие холостые и вдовые мужчины, но отец не торопился расставаться с дочерью, а вернее, этого не хотела сама Виолетта. Мать ее умерла давно, отец не женился во второй раз, и девочка скоро взяла власть над всем домом. Бургомистр мечтал о сыне, но, увидев, как очаровательна и умна дочь, быстро утешился. Он позволял ей многое, обучил письму и счету, вначале для развлечения, но едва она подросла, эти знания пригодились - Виолетта получила ключи от кладовых. Слуги побаивались юную госпожу, горячую, как южный ветер и скорую на расправу. Виолетта была довольна своим положением в доме отца, желать большего она не могла, а потому откладывала замужество, разумно считая, что от добра добра не ищут, и муж, если окажется крутого нрава, может стеснить ее свободу.
Виолетта, появилась в церкви одной из первых и прошла к своему месту. Отец ее, мессер Иоганн, был богаче многих господ, но уступал самому последнему из них в родовитости, оттого место Виолетты не было так близко к амвону, как бы ей хотелось, однако и оно было недурно, вызывая зависть многих. Виолетта огляделась. Большинство скамеек впереди пустовало - господа откладывали спасение души до последнего часа. Позади нее, у входа и стен, собирались ремесленники в темных куртках, женщины в чепцах и суконных платьях с корзинками в руках, купцы, одетые по чужеземной моде, толпы нищих в лохмотьях протягивающих руки за подаянием, крестьяне из окрестных деревень, в ожидании открытия торговли, изредка в толпе мелькали яркие костюмы городских щеголей, видимо, по неотложной надобности поднявшихся еще до зари, слуги с плутоватыми лицами, чинные девицы в строгих платьях в сопровождении озабоченных мамаш. Их голоса, шарканье ног сливались в неясный шум. И под исполинским сводом, поддерживаемым каменными арками, точно грудная клетка ребрами, шум этот носился, то затихая, то нарастая, отчего чудилось, будто собор дышит.
Виолетта нетерпеливо оглядывала входящих, небрежно кивала знакомым дамам, вызывая их негодование, безо всякого кокетства встречала настырные глаза щеголей, задевая их гордость, но ей было не до всех этих людей. Вчера кто-то обронил в разговоре, что молодой барон два дня как ходит к заутрене, и Виолетта в то же мгновение испытала приступ благочестия и выпросилась у отца к утренней мессе. Бургомистр списал ее рвение на прихоти молодости и, ничего не заподозрив, согласился.
Людей в соборе прибавлялось. Многоголосье откликалось обрывками слов и восклицаний под куполом, а тот, кого ждала Виолетта, не появлялся. Но вот, толпа у входа с поклонами раздалась, и вошел молодой барон Конрад. Он вел под руку свою кузину, Сусанну. В облаке едва видимой белой вуали на остроконечном головном уборе, она походила на шпиль святой Марфы в пасмурный день, являя образец новой моды. Все это отметила Виолетта с досадой, ревнивым чувством угадав в ней соперницу. Конрад что-то говорил Сусанне, а она чуть улыбалась, опуская ресницы. Он подвел кузину к ее месту, и сел рядом, даже не взглянув в сторону Виолетты, не отрывавшую от него глаз.
Как-то в один из переменчивых осенних дней Виолетта сидела подле окна, и вдруг услышала крики на улице. Поддавшись любопытству, она выглянула наружу.
Покачиваясь в седлах в такт мерному шагу коней, ехали рыцари. Всех их было не больше двух дюжин. Доспехи, помятые вражескими ударами, блестели на холодном, сентябрьском солнце. Лица, видимые через поднятые забрала шлемов, были темны от загара, но тем ослепительнее сияли улыбки, на которые они не скупились. Город словно обезумел в своем ликовании. Восторженные крики носились над улицами, окна распахивались, и поздние яркие цветы падали на мостовую. Мальчишки, юркие и любопытные, бежали следом за отрядом. Кто-то из рыцарей кинул на землю горсть мелких монет, взбивших фонтанчики пыли. Мальчишки тут же прыгнули под конские копыта и заспорили, задрались, как стайка вечно голодных воробьев. Молодые работники махали шапками, кричали вечную славу. Девицы глядели на статных рыцарей с особенным чувством, и окрики мамаш, не заставляли их отвернуться. И даже солидные мастера и их супруги не могли удержать радостное восклицание и нечаянную слезу. Дождавшись обоза, влекомого неторопливыми черными волами, расспрашивали они поваров, маркитантов и конюхов об осаде Константинополя и известном коварстве Эгей-паши.
Впереди всех, обожженный чужим солнцем, пропыленный, возмужалый, закованный в черную броню ехал молодой барон Конрад. Долгие четыре года сражался он. Разные вести доходили оттуда. Одни говорили, что он сел играть в кости с бароном Кротоном, рыцарем из западных земель, и удача две недели не могла решить, кого ей выбрать, и все это время они не покидали шатер, и Конрад вышел оттуда, отдав барону все деньги, коней, слуг, любовниц-сарацинок, и даже боевой меч. Теперь он добирается домой в рубище, которое ему подарил щедрый барон, безоружным и пешим как нищий пилигрим. Другие рассказывали, что в дерзких походах нажил он немалые богатства, и сам Эгей-паша, полюбив его за храбрость и благородство, пожелал породниться с ним и отдал за него прекраснейшую из своих дочерей. Третий, клялся, что видел, как коварные сарацины налетели на него бешеной сворой, и его товарищи после битвы не нашли ни кусочка его тела - нечего было предать земле. Но чтобы ни говорили, все сходились в одном - родная земля не видела еще рыцаря столь отважного и прекрасного, как молодой Конрад.
И вот он вернулся.
Увлеченная общим порывом, Виолетта бросила алую розу под копыта его коня. Он поднял голову, их глаза встретились. Он улыбнулся и приветствовал ее так, как приветствуют даму на турнире. И этим жестом околдовал ее.
С тех пор Виолетта искала с ним нечаянных встреч.
Служба показалась Виолетте длинной и тяжелой, как путь на небеса, но приди кому-нибудь в голову спросить ее, о чем читали, она не сумела бы припомнить ни слова, зато с уверенностью могла сказать, сколько раз Конрад нежно взглянул на кузину, сколько раз наклонил к ней голову.
"Так вот какое благочестие нашло на него!" - думала она горько.
До этого утра Виолетта не знала любовных мук и тоски. Душа в ней волновалась, томилась ожиданием, предчувствием чего-то, еще не зная ни боли, ни ревности. Он был прославленный рыцарь, он был барон, он был племянник маркграфа и вероятный его преемник, а ее отец только богат. Приятно было провести темный холодный вечер у камелька, в мечтах и лени, читая историю о вечной любви, заманчиво вообразить себя Изольдой, а его Тристаном...
Однажды цыганка нагадала ей, что она станет знатной дамой через свое замужество.
Но вот рядом с ним другая стыдливо опускает глаза...
И сердце Виолетты взыграло.
Месса кончилась. Конрад опять подал руку Сусанне. Виолетта, отравленная ядом знания, терзаемая ревностью, хотела бежать домой, но какой-то болезненное желание принудило ее испить эту чашу до дна. Она вышла за ними на паперть. На ступенях Конрад задержал кузину так долго, как только позволили ему приличия. Наконец она села в носилки, которые ее поджидали. Но и когда ее носилки скрыла толпа, он все еще не мог отвести взор, точно зачарованный. Виолетта закусила губу.
- Виолетта! - вдруг окликнули ее, и через мгновение окружила стайка девушек. - Виолетта, ты так смотрела на бедняжку Сусанну, что на ней едва не загорелось платье! - веселым смехом прикрывая булавочный укол, сказала одна из них. - Ты, наверное, уже знаешь, что ее выбрали святой Марфой в карнавальную ночь! Какая жалость, что не выбрали тебя!
Виолетта, все еще не в силах оторваться от мыслей о Конраде, не сразу поняла ее слова. Она посмотрела на девушку, лицо которой скривилось в гримаске жалости, а глаза горели торжеством.
- Господь отблагодарит тебя за твою доброту, милая Эльза, - улыбаясь, ответила ей Виолетта, едва сдерживаясь, чтобы не задать хорошую трепку этой глупой гусыне. Боясь не совладать с собой, она торопливо отошла от них.
Виолетта быстро пошла через площадь, так что служанка едва поспевала за ней. Черная, черная злоба душила ее, вырываясь горькими слезами из глаз. На эту пустую девчонку, на всех глупых людишек, на каждый камень этого города, но более всех, на Сусанну, укравшую и любовь, и почет.
С тех пор, как Виолетта перестала носить короткие детские платьица, она хотела быть святой Марфой в ночь карнавала. Но год за годом выбирали других девиц. Однако отец твердо обещал ей это. Он и сам желал видеть дочь во главе карнавальной процессии. Городские власти становились все сильнее, действовали все решительнее, цеховые старшины все богаче, и теперь жаждали получить те привилегии, которые раньше имела только знать. Благородное сословие огрызалось, но уступало звону монет в туго набитых мошнах. И то, что Виолетту не выбрали опять, было нестерпимо как пощечина при свидетелях.
Все, все сошлось на Сусанне.
Ноги сами несли Виолетту вперед, мысли подстегивали. Она не думала ни о служанке, оставшейся далеко позади, ни о знакомых, удивленно провожающих ее глазами, ни о растрепавшейся прическе и горящих щеках. Мысли ее, как злобные псы в тряпку, вцепились в прошедшие часы. Неожиданно что-то дернуло ее за платье. Виолетта обернулась.
Шута маркграфа узнать было несложно, даже если никогда не доводилось видеть его прежде. Он был безобразен, и непросто безобразен, а вызывал дрожь отвращения. Сложно сказать, в чем именно тут было дело. Безобразных людей по городу ходило предостаточно, но в шуте люди чуяли нечто мерзкое, противоестественное, как-будто слабый запах трупной гнили. Один бог знает, как такое существо втерлось в доверие к маркграфу, и почему тот держал его возле себя. Многим казалось, что шут имеет определенное влияние на поступки маркграфа, а самые небрезгливые, ради своего благополучия, были с шутом льстивы и подобострастны.
Виолетта не сдержала дрожь отвращения. Она попыталась выдернуть свое платье из его рук, но шут держал крепко.
- Погоди, красавица! Всего два слова, - вкрадчиво сказал он и потянул в темный переулок. - Но не здесь, не здесь, не на виду. Я могу быть полезен тебе, очень полезен...
Виолетта, изумленная его натиском, против воли сделала несколько шагов за ним следом. Он втолкнул ее безлюдный переулок. Здесь было холодно и мрачно, словно на дне колодца. Верхние этажи домов смыкались над головой, не оставляя солнцу возможности пробраться сюда. Странные шорохи, шепотки и вздохи бродили вокруг. Виолетта оглянулась. Шут увлекал ее все дальше и дальше от многолюдной, светлой улицы.
- Отпусти меня немедленно! - приказала она, останавливаясь. - Слышишь, сейчас же!
Он вдруг выпустил ее руку и, отойдя, церемонно поклонился. Однако по губам его скользнула гаденькая улыбка, за которую стоило бы посадить его без дальнейших разговоров на кол. Виолетта успела заметить эту змеей скользнувшую улыбку и отшатнулась.
- О, моя госпожа, - говорил между тем шут обволакивающим, мягким голосом, - я не думал испугать или обидеть тебя.
- Ты не можешь ни испугать, ни обидеть меня, - Виолетта гордо вскинула голову, найдя защиту в высокомерии.
- Конечно, конечно, - лились его слова в ответ. - Кто я? - Жалкий графский шут. Уродец, отданный на потеху. Кто ты? Прекрасная дева, назначенная к супружеству.
В словах шута Виолетта услышала тайный намек, на миг задержалась с ответом, а шут продолжил:
- Но судьба часто несправедлива, и Бог глух. Человеку смелому и умному нельзя полагаться на милость - он все может взять сам. И вот ключ, - он разжал ладонь, и в ней лежало грубо сработанное оловянный перстень. - Отнеси это аптекарю, что держит лавку на Немой улице. Он поможет тебе!
Виолетта заглянула шуту в глаза. А в его глубоко посаженных, черных, и как будто пылающих глазах плясала ночь, горело знание. Она отпрянула, прикрыла лицо рукой, словно защищаясь, и бросилась вон из переулка.
- Мы еще встретимся, моя госпожа! Мы еще встретимся! - крикнул ей вслед насмешливый голос и рассыпался глумливым смехом.
Вырвавшись из мрачного переулка, словно из дурного сна, Виолетта побежала по улице. Но теперь не злоба и ревность ее толкали - ее гнал вперед ужас. Нечто страшное открылось ей только что. Она еще не дала этому названия, но невыразимый ужас коснулся души, тот ужас, от которого безмолвно кричат в корчах. На миг она увидела сам ад. Голос шута и его смех раздавались в голове, даже когда он сам пропал из виду. Ноги несли ее вперед, к дому, где можно спрятаться от всего, сесть у теплого очага, велеть принести подогретого вина и сделать вид, что ничего не произошло в это утро.
Но не суждено ей было очутиться в надежных родительских стенах. Внезапно дорогу ей заступили молодые господа, и кто-то ловко схватил ее за руку - не вывернешься.
- А, прелестница, здравствуй! - сладко улыбаясь, как кот на сметану, сказал молодой господин Рудольф. - Куда ты так скоро бежишь?
- Ах, оставьте меня! - воскликнула Виолетта, пытаясь освободиться из его рук. - Отпустите! Иначе я кликну людей!
- Не могу. Неужели тебе неизвестно, что благородные рыцари не возвращают назад добычу? Ты бьешься как рыбка, попавшая в мои сети.
Виолетта извернулась, дала ему пощечину и убежала в дом.
- Я тебя еще поймаю! Ты от меня не спрячешься! - пригрозил ей Рудольф под смех товарищей.
4
С каждым шагом силы возвращались к Якобу, и вскоре он уже бежал прочь от поганого места. Некоторое время крики слышались позади, но затем они затерялись в лесу. Якоб остановился. Он забрел в незнакомые места, и теперь поворачивался вокруг, пытаясь угадать в какую сторону пойти. Приметив лесную тропинку, сказал себе:
- Пойду по ней, если угодно будет Богу, она выведет меня к человеческому жилью и отведет от плохих людей.
И отдавшись на волю Господа, Якоб отправился в путь. Тропинка долго петляла, спускаясь в овражки, поднимаясь на пригорки, огибая старые, могучие деревья, и пропала вовсе в зарослях кустарника. Якоб пробрался через него и очутился на поляне. Велико было его огорчение, когда вместо избушки скучающего и потому хлебосольного лесника, он увидел заброшенный овин. Бревна почернели от времени и непогод, крыша прогнила и кое-где провалилась. Якоб торопливо перекрестился - нечистая сила любит такие местечки, пожалуй, даже больше, чем заброшенные церкви.
Между тем, дождь, лениво накрапывающий с утра, вдруг усилился, и хлынули потоки воды, словно отверзлись хляби небесные. Якоб съежился под ледяными струями и порывами резкого, по-зимнему холодного ветра. Одежда быстро намокала, и зубы Якоба клацали, словно у него началась пляска святого Вита. А сарай обещал хотя бы временное укрытие. Якоб опасливо приблизился к нему, взглянул на вход, нет ли где там знака нечистого, и облегченно вздохнул, увидев над дверями прибитые крестом ветки крыжовника, и старое тележное колесо, прислоненное к стене, чтобы отогнать приведений.
"Тут только добрые христиане" - подумал он, заходя.
И остановился на пороге. Внутри было сумрачно, а когда глаза привыкли, он разглядел кучу соломы, собранной в одном углу и укрытой какими-то тряпками, крынку и миски.
- Ба! - произнес он вслух. - Да здесь кто-то обитает!
И тут же куча тряпья на соломе зашевелилась, тоскливо зазвенел колокольчик.
- Прокаженный!
- А ты кто таков?! - враждебно спросила куча тряпья, откидывая капюшон с лица и выставляя "львиную морду".