Бр. Барановы : другие произведения.

Типа повесть (Обратное уравнение)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
   ОБРАТНОЕ УРАВНЕНИЕ
  
  
  
  
   Для того чтобы стать настоящим полевым археологом, следует превратиться в птицу
   Уильямс-Фриман
  
  
  
   ЧАСТЬ 1
   Глава 1
  
  
   Если когда-нибудь вы доберетесь до Зеленогорска, и затем поедете по Приморскому шоссе, минуя дома отдыха, кемпинги и детские оздоровительные лагеря, то на 87-ом километре увидите небольшой стандартный указатель, кособокий и требующий новой покраски. Его стрелка показывает на гравиевую дорогу, уходящую в полезный для человеческих легких и нервов сосновый лес. Если вы решитесь пройти или проехать по ней, то скоро упретесь в большие металлические ворота. Ни на воротах, ни на кирпичном заборе цвета вареной моркови пояснительных табличек нет. Однако человек чуткий вовремя догадается, что за забором находится серьезное учреждение и повернет назад. Говорят, даже местные жители из окрестных поселений не бродят здесь в поисках грибов и черники. Говорят также, что черника тут особенно сладкая, а грибы вырастают до таких размеров, что не помещаются в трехлитровые банки.
   Настоящее учреждение называется ПНИ N 4. ПНИ - это психо-неврологический институт. Номер четыре - это соответствующий номер по спецотраслевому военно-медицинскому классификатору. У учреждения есть и еще одно название - "красные пни". Его придумали, так называемые шутники, и ведь существует определенная вероятность, что некоторые из них носили и носят фуражки на своих головах. Мне стыдно за этих невежественных людей, ведь учреждение было создано не ради смеха, а исключительно для оказания помощи штатным сотрудникам органов внутренних дел, с которыми случилось несчастье.
   Вопреки несправедливому мнению многих, с людьми в форме происходит много чего непонятного. Эти многие думают, наши души от смуты оберегают физическая подготовка, пайковые, отпуск в сорок пять суток, пенсия в сорок пять лет, бесплатный проезд. Мне смешон примитивный ход их примитивных мыслей. Льгота не убережет вас от пули, которая прошла навылет, на первый взгляд совсем немного повредив мозг. Когда жена уходит к другому, выслуга не спасет от желания заглянуть табельному "Макарову" в дуло, и увидеть там не внутреннюю нарезку ствола, а влекущую и одновременно пугающую бесконечность. Количество и размер офицерских звезд не поможет, если в сейфе с секретными документами вдруг заведется маленький зеленый гуманоид. Полагаю, что разного рода насмешники в этом месте снисходительно улыбнутся. Пускай. Я то знаю, что однажды судьба прижмет их к стенке. Вот тогда и оценим глубину их чувства юмора.
   Но Бог с ними, с насмешниками. Пусть пока думают что хотят. Пусть делают что угодно. Свежий воздух, режим и литий любого сделают уступчивым и добрым. Нужно привыкать смотреть на жизнь таким образом, чтобы не видеть в ней острых углов. По большому счету, человеку нужно немного: воздух для дыхания, вода для питья, еда для еды. И дом. ПНИ N 4 давно стал моим домом.
   Скоро подъем. Я оденусь за тридцать секунд, заправлю койку правильным четырехугольником и пойду умываться и чистить зубы целенаправленно и осознанно. Дела мои идут в гору: я выздоравливаю. Меня зовут Сорокин Валерий Сергеевич, майор седьмого отдела. Бывший майор. Я имею неопасную привычку разговаривать сам с собой. Я склонен к внезапной перемене настроения. Я очень хорошо разбираюсь в людях, я их чувствую. Стоит мне поглядеть на человека, как я могу понять кто он такой, на что способен. Я не волшебник, просто я пользуюсь специальной методикой и собственной терминологией, которая многое разъясняет в том, кто есть что. Один человек по ней, например, фрукт, другой - сухофрукт, третий - хурма. И между ними огромная разница, между прочим. Но об этом потом. Скоро подъем.
   Я - бывший майор. В оперативно-розыскном мире это не так уж и мало. Принадлежащие мне многочисленные клетки так называемого серого вещества, должно быть, хранят множество всяких полезных знаний и сведений, не исключено, что совершенно секретных. "Красные пни" не пропагандируются и не претендуют на элитарность, но попасть в них может только офицер, причем больше шансов у чинов высших, что в принципе закономерно и справедливо. В Пнях пребывает всего несколько лейтенантов, чья болезнь, скорее всего, возникла на бытовой почве вследствие перипетий личного плана. Основной же контингент заведения составляют офицеры старшие: майоры, подполковники, полковники и генералы. Они, безусловно, травмировали свой мозг, столкнувшись с проблемами общегосударственного масштаба. В профессиональных медицинских кругах считается, что чем выше звание, тем стабильнее у человека психика и тем меньше его беспокоят невзгоды личные. Это многое объясняет и делает очевидным. Молодые лейтенанты, например, обычно стреляются, а умудренные опытом генералиссимусы - принимают яд.
   Однажды мне довелось видеть график зависимости расстройства психики от степени вовлеченности в общественно-политическую деятельность, где по ординате за единицу измерения были приняты очередные офицерские звания, обозначенные малыми и большими звездочками. В другой графической разновидности, которая представляется мне более точной, звездочки заменены на установленные Минобороны должности. Отсчет начинается строго от нуля - должности заместителя командира взвода и заканчиваться значком перевернутой восьмерки, или бесконечностью, то есть самим министром обороны. Этот график идеален для описания субъектов принадлежащих к общевойсковой системе, но абсолютно не подходит для характеристики психопатологий людей из нашего ведомства, занимающихся оперативной либо разведывательной работой. Насколько мне известно, графиков наглядно описывающих психопатологичность структур, отвечающих за безопасность общества, не существует. Видимо, специальные навыки и умения разведчиков и контрразведчиков, позволяют им тщательно скрывать собственное безумие. И лишь разработанная мною методика позволяет понять "ху из ху". Эта схема не просто инструмент познания, но еще и виртуальный скальпель для работы с мозгом. По ней люди делятся на фрукты, сухофрукты, хурму и анчоусы. Но о них несколько позже...
   За размышлениями я не заметил, как встал, умылся, принял корректирующие препараты и съел скользкую овсяную кашу. Дело в том, когда человек увлечен чем-то важным, для него не существует ни будущего, ни настоящего, ни прошлого, только дело. Теперь я сидел на рабочем месте, равномерно поднимая и опуская рычаг. Рычаг сообщает мое усилие передаточному механизму, тот в свою очередь заставляет загнутое специальным образом лезвие резать войлок. Так из бесформенного материала создается готовое к непосредственному применению изделие. Это изделие называется "стелька войлочная сорок второго размера". В смену я произвожу до двух тысяч пар стелек. После чего контролер ОТК проверяет их на пригодность и наклеивает бирку, на которых указаны дата, сроки хранения, и изготовитель - оператор N 55 - это я.
   По моим подсчетам, около семидесяти процентов мужского населения Российской Федерации, носящих ботинки и туфли сорок второго размера вкладывают в них мою продукцию. Цифры не позволят соврать - я здесь давно. Так давно, что иногда даже сам забываю, когда я попал сюда.
   Когда привыкаешь, это уже не кажется грустным. Медперсонал в учреждении опытный, врачи и санитары носят погоны, пусть только по праздникам, и, что важнее, вероятно испытывают те же проблемы что и у нас. Мы - больные в светлое время суток заняты общественно-полезной работой, а по выходным дням - терапевтическим творчеством. Кто-то рисует безопасными карандашами баталии, кто-то пишет портреты известных военноначальников, кто-то лепит пластилиновые скульптуры, кто-то поет хоровую музыку. Так через творчество болезнь переходит в искусство.
   ПНИ спроектированы таким образом, что в нем, если понадобиться, можно выдержать длительную осаду превосходящих сил вероятного противника. Схожую планировку имели германские крепости эпохи раннего средневековья. Одно время изучение ветхих старинных гравюр было моим хобби. Две казармы, именуемые у нас палатами, центральная башня административного здания, вспомогательные сооружения: пакгауз и кухня, цеховые мастерские для пополнения запасов амуниции и боеприпасов - окружались валом, рвом и высокой крепостной стеной. Боеприпасов, правда, мы не выпускаем - войны же теперь другие. А вот вырабатываемые нами средства потребления незаменимы по своей сути: мне, как, надеюсь, и вам очень сложно представить окружающий мир без табуреток, войлочных стелек и картонных коробок.
   Как и в эпоху раннего средневековья в целях безопасности мы не выходим наружу. Между больными и санитарами ходят слухи, жизнь там за стенами давно идет по неизвестным нам правилам: там больше нет определяющего социальные отношения базиса, и соответствующей надстройки. Там упразднена идеология. И, похоже, жизнь там непредсказуема и опасна.
   В "красных" же "пнях" изменений не любят, здесь не принято нарушать спокойствия своими выходками. Я бы даже сказал, здесь сверхстабильно. Я могу пройти от рабочего модуля до моей палаты за номером два с закрытыми глазами. И обратно. И так много раз. Я всегда знаю, что будет сегодня на ужин, и что будет через месяц на завтрак. Я могу точно назвать количество видимых из-за забора берез и сосен. Я знаю, сколько кирпичей в заборе. Я способен восстановить на бумаге при помощи карандаша или ручки паутину трещин каждого кирпича. В ПНях нет двух одинаковых кирпичей. Точно также как и у каждого человека здесь своя собственная судьба. Но это так, между прочим.
   В моей палате, рассчитанной на шесть мест, пустуют три койки. Зато две соседние занимают полковник и генерал. Полковник, Евгений Семенович Тюрин, до того как сошел с ума, был начальником куста ИТК. А с ума он сошел сразу после увольнения в запас. Прекрасный стратег и организатор, наделенный смекалкой и интуицией, он часто говаривал супруге: "эх мать, вот выйду на пенсию и все - пизда. Предохранители в башке полетят". Слова его оказались пророческими. В тот же день, когда полковник прочитал приказ главкома об уходе в запас и повесил высокую папаху овечьей в шкаф, он перестал узнавать окружающих и начал лаять, подражая сторожевой собаке Мухтару.
   Генерал Тимофеев - второй сосед по палате - был в прошлом разведчик, на мой взгляд, ни больным, ни сумасшедшим не являлся. Генерал Тимофеев постоянно молчал. И в ответ на любой вопрос, лишь загадочно посмеивался. Манера общения скорее выдавала в нем профессионала высочайшего класса, чем шизофреника. Я догадывался: его продолговатая как туркменская дыня голова вмещала в себя столько секретов и тайн, что любой ответ мот генерала тем или иным способом выдать. Теперь мало кто помнит, но в прежние времена болтунов, не задумываясь, пускали в расход. А время ведь понятие нелинейное, оно развивается по спирали. Выходит, что истории свойственно повторяться. Прогресс сменится стагнацией, демократия - диктатурой, и если сейчас за болтовню и краснобайство в тюрьму не посадят, то, кто знает, что будет через годик другой. Тимофеев знает об этом, поэтому и смеется. Говорят, он начинал карьеру разведчика в сорок девятом и был знаком с самим Евлампием.
   Общаемся ли мы друг с другом? Дружим ли? Не знаю. Мы обычно молчим. В некоторых странах востока такая форма общения подразумевает высшее проявление уважения и понимания.
   Откуда же я знаю, что они именно те, кто они сеть? На основании сведений полученных из обрывков бесед врачей и санитаров, после скрупулезного сопоставления противоречивых разрозненных фактов, на основе анализа акварельных пейзажей Тюрина и пластилиновых автопортретов Тимофеева...
  
   В семидесяти пяти метрах к юго-востоку от нашего корпуса есть выкрашенная в защитный цвет скамья. Здесь же сосредоточено несколько старых, но регулярно цветущих кустов сирени. А сразу за кирпичной оградой начинается лес. По вечерам перед отбоем, если нет дождя и мороза, я люблю сидеть на скамейке и разглядывать торчащие из-за забора сосновые верхушки. И слушать. Ведь лес нужно не только видеть, но и слушать. Лишь тогда самым усидчивым из вас откроются его тайны. Выберете для долгой прогулки малую уже поросшую сочной лесной травкой тропу. Идите по ней долго, пока не почувствуете приятную тяжесть в ногах. Сядьте на пенек, замрите и слушайте. Вот прошелестело что-то в кустах. Не иначе, быстрый трусливый заяц припустил за зайчихой. Вот острым клювом стучит по бревну тетерев-косач: выбивает из коры червячка. Нет-нет, да и пробежит по дереву хитрая белка с питательной шишкой в зубах. Наша родная природа мудра и многое может нам рассказать.
   Не все тайны леса я видел собственными глазами. Многое же узнал из книжек. Здешняя библиотека богата талантами. Михаил Пришвин, Мамин-Сибиряк, и пишущий про говорящих зверей романист и эссеист Салтыков-Щедрин - эти люди мне на многое открыли глаза. Безусловно, после чтения я стал умнее и вдумчивей. Но утверждать о том, что полностью здоров не берусь. Гебоидная шизофрения совсем не простая штука: больной может годами быть полезным и жизнерадостным семьянином и членом общества, может служить примером остроумия и покладистости, но однажды вдруг, без причин и мотивов, просто так, возьмет и ударит другого человека палкой по голове.
  
  
  
   Глава 2
  
   Дни идут друг за другом: понедельник, вторник, среда, и так далее. Их последовательность нарушается редко. По крайней мере, если я чего-нибудь не забываю. Сегодня воскресенье.
   Электроприборы в комнате отдыха выключены - солнечного света, который проникает сквозь два больших и чистых окна, вполне хватает. Солнце нельзя рассматривать только как большую экономичную лампочку и источник витамина "D", оно намного полезней. Например его лучи позволяют увидеть тысячи тысяч парящих бацилл шизофрении над головами полковника и генерала. Меня не удивляет, что я вижу микробов отчетливо: существует несколько современных гипотез, предполагающих вирусную природу психических заболеваний. Меня удивляет то, что бациллы проявляются только под действием излучаемых солнцем волн. Правильно ли мы поступаем, принимая светило за источник естественного тепла и освещения? Икар и Юрий Гагарин ближе всех подбирались к нему и, нечто трагическое и загадочное вскоре произошло с обоими.
   Мои раздумья прерывает сухой как автоматная очередь смех генерала Тимофеева. Над его паутинообразной шевелюрой взвивается целый вихрь шизовирусов. Крохотные и, возможно, разумные существа словно искрятся под прямыми солнечными лучами.
   Тимофеев сидит за низким столом белого цвета, и в который раз лепит из пластилиновых колбасок свое подобие. Его автопортреты не бывают похожими на оригинал, и друг на друга. Отсутствие какого-либо сходства между ними нельзя объяснить просто корявостью пальцев разведчика. Тимофеев как художник и генерал решает другую задачу: выразить свой дух, но при этом ни в коем случае не рассекретиться, ни в коем случае не быть опознанным - вот в чем она заключается.
   Прожив основную часть сознательной жизни за пределами Родины во враждебно настроенных станах, где так сложно определить кто чужой, а кто свой, как он мог теперь поступать иначе. Год за годом выдавая себя за другого, он, полностью подавлял собственное "я" под тяжестью заученных до маразма вымышленных биографий и хитроумных "легенд". Его больной мозг держал в памяти девять языков, не считая мертвых латыни и хазарского.
   Еще раз замечу, что личного "я" в генерале не существовало, и подсознание его как пазл сложилось из многочисленных блоков чужеродных вымышленных жизней. Тимофеева в принципе можно было бы не считать человеком, если бы не одно но: все эти блоки в мозгу генерала были посажены на единую ментальную ось. Тимофеев в любых своих ипостасях на самом деле всегда занимался одним и тем же: он сражался за Родину.
   Вот почему я причислил его к высшей в плане общественной полезности и морально-этической категории человеческой личности - фруктам.
   Если вы до сих пор не догадались, кто же все-таки представляет такой этот "фрукт", значит, пришло время рассказать о моей универсальной системе градации и деградации человека. Полностью отдавая себе отчет в том, с кем мне приходится иметь дело я сознательно подбирал термины не только простые и понятные, но и осязаемые на вкус. Итак, "фрукт" - это наивысшее по важности и значению звание в иерархической лестнице, лежащей в основе моей системы. Далее в порядке убывания расположены: "сухофрукты", "хурма" и "анчоусы".
   Для закрепления материала укажу вам еще один классический пример "фрукта" - Евгений Семенович Тюрин.
   Сторожевые собаки, колючая проволока, озлобленные заключенные и однообразный армейский юмор - вот его окружение и его кругозор. У полковника было всего два возможных пути развития. Уподобиться небогатой на разновидности социальной среде: озлобиться, выучить блатной жаргон, сделать на груди непотребную наколку, стать чьим-то активным или партнером. То есть двигаться по пути дэволюции. Или же подняться над всей этой грязью, то есть эволюционировать, а последнее опять же возможно только тогда, когда человек не потакает своему "я", а напротив растворяет, если хотите, уничтожает его. Осью и шестом, по которым полковник совершал свое эволюционное восхождение, в данном случае послужили Уголовный кодекс и неукоснительное следование уставу внутреннего режима вверенных ему исправительных учреждений.
   Эволюция полковника Тюрина продолжается по сей день. Сейчас Евгений Семенович, как и мы, сидит за столом и, склонившись над ватманом с замятыми углами, и крепко сжимая своими короткими волосатыми пальцами химический карандаш, выводит на бумаге контуры броненосца "Потемкина". Очертания судна имеют смутное сходство с типовым бараком строгорежимной зоны. Осмысленно или нет, но полковник Тюрин овладевает способностью проводить аналогии.
   Но вернемся к моей системе и рассмотрим характеристики следующего градационного уровня - уровня "сухофруктов". "Сухофрукты" - это люди, для которых весь окружающий мир вертится вокруг их собственного его. Они везде и всегда охвачены и озабочены решением проблем собственных. Безусловно, в современном мире их численность на порядок превосходит, выражаясь языком сугубо научным, популяцию фруктов. "Сухофрукты" как правило, меркантильны и мнительны. Чтобы получить практическое представление о данной группе, рассмотрим бывшего старшего лейтенанта Иванова в качестве примера. Обычно он выбирает самый дальний и темный угол комнаты отдыха и садится лицом к стене. Положение его тела источает скованность, зажатость и неуверенность. Он выгибает из газет самолеты. Небоеспособные самолеты. Да и сам он, кажется, ни на что не способен. Когда Иванова бросила жена, он съехал с катушек. Вроде ничего необычного, но если разобраться в причине. Причиной сумасшествия послужил не уход жены, а его неспособность и нежелание себя - Иванова с ситуацией, в которой он оказался, совместить. С тех пор он как бы отдельно, и мир отдельно. За исключением моментов связанных с приемом пищи. Все потому, что "Сухофрукты" с полной уверенностью считают, что неприятности должны происходить с кем угодно, только не с ними. Если у них все в порядке, то им наплевать, что происходит вокруг. Если у них что-то не ладится, то они раздувают это до масштабов великой трагедии и разыгрывают ее на людях, в надежде на помощь и сочувствие, которых зачастую не заслуживают.
   Фрукты другие. Фрукты все носят в себе.
   Субъектов, унылых и вялых, не испытывающих альтруистических побуждений и даже неспособных к самоопределению, ощущающих собственное "я" лишь в процессе потребления, я определяю в категорию, именуемую "хурма". Последних в любом технически развитом обществе подавляющее большинство.
   Остальных, вовсе не имеющих особенных, а главное социально значимых характеристик, я отношу к "анчоусам". Сюда с многовероятностью можно сгруппировать как лиц бомж, представителей так называемой субкультуры, так и миллиардеров, не обремененных общественно-полезной нагрузкой. Если хотите, то называйте их ошибками Параллакса. Сами. Я же буду использовать свою терминологию, она кажется мне более гармоничной, что ли.
   Я размышляю и одновременно работаю. Мысли не мешают пальцам разминать пластилин. Мои пальцы при трении сообщают этому необычайно податливому материалу более высокую температуру, улучшающую его технологические свойства. Только что в моих руках пластилин был аппетитной "Краковской" колбасой. А теперь стал неправильным шаром, напоминающим уменьшенную копию нашей с вами планеты.
   Внимательно разглядывая работу, я раздумывал о следующем шаге в творчестве, когда меня отвлек бритый наголо санитар Егоров, по вышеуказанной классификации типичный "анчоус". Он, как всегда внезапно, вырос возле моего правого уха и сообщил, что ко мне посетитель, что меня ждут. Я не стал допытываться у санитара кто пришел. Пытаясь скрыть охватившее удивление, я просто кивнул и поднялся со стула.
  -- Пластилин с собой брать не нужно, - нахмурился Егоров, заметив, как я пытаюсь запихать шар, так похожий на маленький глобус, в карман бледно-розовой форменной куртки.
   Будь по-твоему, подумал я, аккуратно положил поделку на стол и, сопровождаемый санитаром, пересек комнату творчества и вышел в коридор.
  -- Почему не спрашиваешь кто? - спросил семенящий чуть сзади Егоров, любопытный до чужих дел, как все анчоусы.
   Я не стал отвечать, а, обернувшись, презрительно посмотрел на него и ускорил шаг. Душе моей было тревожно. Приехать в дурдом - это ведь не в санаторий в гости пожаловать и даже не на кладбище, здесь все значительно тоньше. У вас не получится сильно обрадоваться, если вы проходите курс лечения электрическим током. Спиртного категорически нельзя. У вас не то, что потенции нет, а четыре дня нет даже стула. И вдруг посетители, и не по одному, а все вместе: бывшая теща, бывшая жена, бывшие друзья. Домашняя еда, похоть и водка - все тут. А вы примотаны к неподъемной железной кровати, ничего не хотите и не можете. В итоге гости едят и пьют, предаются порокам за вас, а вы неподвижны как Прометей и мысли о несправедливости жизни коршунами расклевывают последние здоровые участки вашего подсознания.
   Со мною такое уже было. Первый и единственный раз, спустя примерно год, после постановки диагноза и последующего принудительного лечения...
   Мы спустились по центральной лестнице, пролеты которой были оборудованы упругой металлической сеткой, и оказались на свежем воздухе. Вопреки моему ожиданию, мы направились не к лечебному корпусу, где под наблюдением санитаров происходили обычные встречи посетителей и больных, а в противоположную сторону, на юго-восток. Мы миновали пахнущее сырыми грибами одноэтажное здание бани и прачечной, оставили за собой щедро посыпанный хлоркой летний туалет на пять мест, и, пройдя еще немного, оказались возле моей зеленой скамейки. Здесь мое беспокойство усилилось, подпитавшись от чувства ревности: на моей любимой скамейке расположился чужой человек, с маленькой, но крепкой, как орех головой и грузным плотно забитым в импортный тренировочный костюм телом, видимо это и есть посетитель.
   Он поднялся мне навстречу тяжело, поначалу даже показалось, что кто-то приклеил к его латексным брюкам скамейку, и широко распахнув руки, проговорил громоподобно:
  -- Ну, здравствуй, здравствуй, Валерка!
   Я не заспешил с ответом, я не узнал этого человека, мало того, отчего-то мне захотелось тот час же развернуться и бежать, но за спиной стоял Егоров, и я не мог смалодушничать при каком-то там анчоусе, поэтому пришлось отвечать:
  -- Мы разве знакомы?
  -- Валера, сукин ты сын, твою мать, я же - Коробкин. Ты же честь обязан мне отдавать.
  -- Смирно, Сорокин! - незамедлительно прокричал санитар, как и всякий "анчоус" имевший особый нюх на разного рода уполномоченных персонажей, и сразу попытался услужить.
  -- Отставить смирно! - некто Коробкин, кажется, неплохо разбирался в "анчоусах". - Дай-ка ему в морду, Валерка.
   Раньше, чем я логически обосновал для себя всю прелесть данного предложения, мои руки взялись за дело. Руки выполнили по санитару "двоечку": короткий прямой отвлекающий и боковой добивающий удары. Но Егоров оказался увертливым гадом: он отскочил назад, развернулся и помчался наутек по направлению к главному зданию, иногда помогая себе руками. Стал бы я стрелять в убегающего, имея при себе табельное оружие? Не знаю, не буду врать. Я вообще-то не питаю ненависти к обезьянам, ослам и собакам. Но Егоров - другое дело. Происхождение "анчоусов" мне до конца не понятно, возможно они балансируют на границе растительного и животного мира. Впрочем, сейчас мне было не до обезьян и собак. Дело в том, что я вспомнил Коробкина. Это был мой прямой и одновременно непосредственный начальник.
   Николай Николаевич Коробкин - руководитель шестого отдела, полковник. Человек, которого боялся весь Северо-запад. Не весь, конечно, а в лице субъектов, потенциально готовых на особо тяжкие преступления, не имеющие срока давности. Под особо тяжкими я имею в виду правонарушения, попросту именуемые шпионажем. Я же был его правой и единственной рукой по вопросам проверки деятельности так называемых почтовых ящиков: научно исследовательских институтов и промышленных предприятий, выполняющих государственные заказы. В течение многих лет мы плечо к плечу пытались выявлять, а, главное, предвосхищать возникновение каналов утечки секретной информации на запад. Обычно мы перевыполняли план раскрываемости, что удавалось благодаря ученому Шопенгауэру и полковнику Коробкину. Первый был гениальный философ, но практической смекалкой не обладал и потому не догадался применить в реальной жизни советы и напутствия из своих же книжек. Второй же, открыв первый попавшийся том и прочитав четыре с небольшим страницы, понял, что человек несовершенен, и более всего на свете склонен к измене. Родины, любимой и т.д. Полковник понял, что не изменяет лишь тот, в ком не посеяно зерно измены, а точнее тот, у кого перед глазами отсутствует ее объект. Понимание проблемы послужило ее решением: Коробкин философствовал и подбирал подходящий объект под конкретного субъекта, а я открывал ему глаза в нужный момент. Я вырабатывал у потенциального преступника устойчивую ассоциативную связь между черно-белым, плоским чертежом на кульмане, и объемными пахнущими типографской краской пачками денег. Я помогал ему преодолеть природную трусость, тупость и лень. Как говаривал Николай Николаевич, я запускал в человеке ржавеющий механизм воображения, превращающий ремесленника в художника, а потенциального преступника в профессионального шпиона. Дальше реакция гнилостного брожения развивалась сама, а нам оставалось только ждать у телефона в просторном кабинете с портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского момента, когда субъект совершит неудачную попытку перехода границы с запрятанным в анусе чертежом вертолета или пылесоса, или же вовсе явится с заявлением на себя и низко опущенной головой.
   Как давно это было. Я ли тот, кем был тогда?
  -- Припомнил, припомнил, вижу. - Коробкин сощурится, спрятав внимательные, слюдяные глаза, и добавил. - Неплохо тут у вас. Да и выглядишь хорошо, совсем не изменился.
  -- Не уверен, - ответил я. - Ведь лет восемь прошло, не меньше.
  -- Девять, дорогой, девять. Летит время. Много чего на свете делается. Не про все знаешь, наверное.
  -- Не положено мне новостей, - говорю. - Да и не зачем.
  -- Ты отставь мне это блядство, Валера. Инфантилизма в тебе раньше замечено не было. Садись лучше и слушай. Разговор будет длинный.
   Он опускается на скамейку первым, чуть слышно трещит швами его эластичный костюм. Я сажусь рядом, я готов слушать. Несомненно, полковник Коробкин - "фрукт", и просто так в дурдом не приедет, даже в красный дурдом. По законам, заведенным в психиатрии, я должен продолжать нервничать, но по факту наоборот: волнение куда-то исчезло. По идее оно не могло раствориться бесследно, а должно было трансформироваться в другую психическую энергию, например, в интерес, так происходит у любого нормального человека. У меня же - апатия, мне же хочется просто долепить пластилиновую поделку и отправиться на обед, скушать постный борщ, принять таблетку. Это не эпатаж, не манера держаться. Это парадоксы гебоидной шизофрении.
  -- Фрукты, - отчего-то сказал я вслух.
  -- Хорошо, что ты начал первым. Фруктов я не привез, Валера. Не додумал маленько. Ты лучше угощайся, кури,- сказал Коробкин.
   Он достал из черной блестящей барсетки две толстые сигары, и одну из них протянул мне.
  -- Я бросил. Не люблю я без фильтра. А других здесь нет.
  -- Понимаю, легкие бережешь, молодец. А я вот люблю это дело, - полковник откусил кончик сигары и выплюнул его в близлежащие лопухи. - Даже не знаю с чего мне начать, Валера. Надо было взять для разговора пол-литра. Даже лучше два по пол-литра.
  -- Начинайте плясать от печки, как сами учили, - я посомневался несколько мгновений, после чего все же позволил себе дать Коробкину совет.
  -- Нет, это случай особый, здесь от печки нельзя, ошпариться можно. Пожалуй, я начну с притчи. Однажды два похожих друг на друга, впрочем, как и на всех своих земляков кривоногих китайца вышли из опиумной курильни и увидели, что весь мир перевернулся вверх ногами. Перевернулось все: люди, рабы, лошади, дома. Один из них приняв новый мир, как новую истину и решив стать как все, стал учиться искусству хождения по стенам и потолкам. Он сшил себе специальные ботинки из птичьих перьев, мастерски овладел языком цапли и многим другим вещам. Он научился зависать под потолком на задержке дыхания, но когда воздух в легких кончался, и приходила пора делать вдох, китаец всегда падал на пол. Вскоре он сошел с ума. А другой, подумав немного и пересчитав оставшиеся в карманах юани, возвратился обратно в курильню с твердым решением не изменять своим взглядам. Имя первого китайца никто так и не узнал. А имя второго до сих пор помнят. Его звали Лао-Цзы.- Полковник замолчал.
   Он зажег спичку, закурил и скрылся в клубах сизого вонючего дыма.
  -- А что было потом? - не выдержав паузы, спросил я, понимая, что история рассказана неспроста.
  -- Может быть, у него получилось. А быть может, просто прошел опиумный дурман. Я не знаю, да и это не важно. В нашем разговоре важно другое, - полковник неожиданно поперхнулся и замолчал.
   Я отвел от него взгляд. Мне не понравилась притча. Я не понимал между кем и чем следует проводить аналогии и нужно ли проводить их вообще. Поэтому стал ждать пояснений, изучая глазами земную поверхность возле скамейки. Ничего нового я не увидел: мелкий серый песок, сухие еловые иголки, мои ноги в кирзовых сапогах стандартного образца. Именно это и настораживало, я опять начал нервничать.
  -- Другое, - наконец продолжил Коробкин, видимо почувствовав мое состояние. - Валерий, я видел у вас в коридоре телевизор, но я понимаю, что тебе его не разрешали смотреть. Так врачи заботились о здоровье твоей души, так сказать. Телевидение, брат, - это дрянь. Все вокруг теперь дрянь. Ты надолго выпал из нашей славной обоймы, девять лет ты находился на обочине жизни. Лечился в комфортных условиях, соблюдал режим дня, ел простую здоровую пищу. Запрет алкоголя исключал возможность запоев, отсутствие контактов с родными и близкими предупреждали семейные конфликты. Твою жизнь за тебя оберегали другие. Настроение испортилось, тебе сразу хуяк и укол в жопу. И норма. Я тебе даже временами завидовал, братец.
   Я с недоверием посмотрел на полковника, и тот немного смутился.
  -- Ну ладно, больше не буду, - пообещал он и почесал кривое твердое ухо. - Этот прием называется нейролингвистическим программированием. Я хотел тебя успокоить и расположить. Но больше не буду. Просто собери свою волю в кулак и слушай.
   За эти годы многое переменилось. Помнишь, были СССР, Верховный совет, принципы демократического централизма, органы государственного управления, славные силовые органы, рабочие, крестьяне и прослойка интеллигенции. Помнишь?
  -- Помню, - конечно, я помнил, эти фундаментальные понятия и сейчас стояли каменноугольным ландшафтом перед моим внутренним взором.
  -- А теперь представь, что пока ты здесь спал, пил и ел, всему мною указанному настала пизда. И больше ничего нет...
   Если вы внимательно изучали законы Ома в школе, то, возможно, выучили закон, где сопротивление обратно пропорционально силе электрического тока. Этот закон применим на практике в отличие от многих других законов. Практическое его значение заключается в том, что когда нагрузка на электросеть превышает предельно допустимый уровень, на распределительном щитке вышибает пробки и в обслуживаемых электросетью зданиях и сооружениях гаснет свет. Все вокруг погружается в темноту. В данном случае, пробки вылетели в моей, образно выражаясь, "Пизанской башне"...
  
  
  
   Глава 3
  
   Между бытием и небытием, сном и явью есть некая неопределенная область. То место, где я сейчас находился. Здесь не бывает ни верха, ни низа, только матовый не имеющий источника свет. Мне всегда хотелось побыть здесь подольше, но не получалось обычно: стоит только зацепиться за первую попавшуюся мысль, и ты либо снова проваливаешься в сон, либо просыпаешься окончательно, и вскоре забываешь, о самом существовании этого чудесного места.
   По обеим сторонам от меня расположились два ангела. Я их не видел, так как тела, а значит, головы и глаз у меня не было.
   Ангелы разговаривали.
  -- Водку нужно закусывать огурцами из бочки, заквашенными со смородиновым листом, только так можно почувствовать ее вкус.
  -- Ну ты скажешь тоже. Если водка хорошая, можно вообще не закусывать, выпил, крякнул и занюхал рукавом.
  -- Не могу согласиться. Водка - это как женщина...
  -- Вот и я о том же.
  -- Другое дело, если водки мало. Тогда наш спор не имеет смысла. Но в наших кругах существует корректный способ быстро снять стресс: на пятьдесят граммов пипеткой добавляется пять капель любых подручных барбитуратов, но не больше, а то унесет.
   По характерным шипящим согласным я узнал в одном из ангелов доктора, то есть непроизвольно для самого себя подсознательно произвел целую цепочку сопоставлений и определений, разрушив, тем самым, хрупкую реальность состояния одновременного не бытия и не небытия. Испустив вздох разочарования, я открыл глаза, и определил себя в помещении изолятора. Я лежал на железной кровати, замотанный в простыню словно тля. По бокам сидели мой лечащий врач и полковник Коробкин.
  -- Полковник сказал, что всему вокруг пришла пизда, а вы говорите о водке и бабах. Вы улыбаетесь. Как же так? - спросил я.
  -- Это была аллегория, Валерьян, - полковник пересел ко мне на кровать. - Сейчас врач подготовит тебе необходимые лекарства и справки, а я продолжу начатый мной рассказ. Больше в обморок не падай. Ты и так лежишь.
   Доктор кивнул, сверкнул линзами в золоченой оправе и, бесшумно закрыв за собой дверь, исчез выполнять приказ.
   Полковник посмотрел на меня, закурил, на этот раз сигарету, и начал:
  -- Жизнь не всегда складывается так, как нам кажется, она должна складываться...
  -- Знаю. Уже знаю, - перебил я. - Нейролингвистическое программирование.
  -- Тфу, бля. Не встревай без приказа. Я и без того не могу сосредоточиться, - полковник обтер шею шелковым ядовито-зеленым платком. - Раньше все было просто: трудовые массы обеспечивали ежегодный прирост ВВП, наука разрабатывала и внедряла в производство новые технологии и приспособления, мы с тобой следили за тем, чтобы фантазии разных доцентов и профессоров не выходили за определенные рамки, проще говоря, боролись с инакомыслием, шпионажем и бытовым воровством. Лучшие из нас летали в космос. Лучших из лучших хоронили в Кремлевской стене. Государство, представлявшее собой однопартийную автократическую схему, упорядочивало и направляло деятельность всех вышеперечисленных групп. То есть налицо имелась однородная устойчивая система с обеспечивающим ей целенаправленное движение в пространстве и времени вектором в лице органов управления. Как ты понимаешь, целью любой системы является самосохранение и преумножение стабильного состояния, в том числе путем поглощения существующих рядом систем.
   Так мы и жили. Создали потом и кровью СССР. Учредили соцлагерь, объединили в единый кулак Восточно-европейских капиталистических карликов. Буквально приручили дикие племена приматов в Анголе, Мозамбике и Северной Корее...
   Коробкин опять закурил. Я же, не двигаясь, лежал на спине и смотрел в пололок. На белой известке хорошо были видны комары. Они были сыты и знали секрет Лао-Цзы: ни один из них не падал с потолка на землю. Речь полковника не производила на меня какого-то особенного впечатления, я ведь учился заочно в академии, хоть и не успел закончить. Коробкин не парился, он цитировал, правда с некоторыми искажениями, выдержки из комитетских учебников. К тому же, на тумбочке у изголовья, в никелированной мисочке неправильной формы, лежал десятикубовый пластмассовый шприц. Его содержимое уже расщеплялось в моем мозгу, производя благоприятное воздействие на расположенный там психический центр удовольствия. Судя по долгому скомканному вступлению, полковник готовил меня к изменениям местоположения и статуса.
   Я был готов к переменам. Что-то, значит, есть настоящее во мне, раз я понадобился на службе со своим диагнозом. Что и где?
   Между тем, Коробкин тщательно затушил окурок о ножку стула и спрятал его в карман.
  -- Привычка - вторая натура, - объяснил он, ощутив на себе мой взгляд. - Но вернемся к нашим геополитическим реалиям. Ты успел застать время, когда по непонятным мне субъективным причинам вектор, задающий направление развития системы социалистического общежития, начал разворачиваться на сто восемьдесят градусов. Официальная версия объясняла начавшийся процесс попыткой оживить экономическую составляющую отношений, сложившихся в обществе и государстве. Так же быстро, как на унавоженных грядках вырастает сорняк, начали возникать общества с ограниченной ответственностью и кооперативы, фонды поддержки малого предпринимательства и фермерские хозяйства. Торговля перестала быть советской и стала именоваться свободной. За короткий срок удалось ликвидировать нереализованный спрос платежеспособного населения. На улицах и площадях один к другому лепились многочисленные торговые ларьки и палатки, наполненные польскими сувенирами из силумина, и спортивными костюмами из Китая. Общепит предлагал Бельгийский спирт "рояль" в литровых бутылках, беляши и шаурму. Так предполагалось активизировать и задействовать в процессе воспроизводства социальные слои, находившиеся доселе на государственном иждивении. Валютные спекулянты, должны были стать опорой общества, увеличивая золотовалютный резерв, спящие у кульманов инженеры, могли взять земельный надел и выращивать просо и рожь, даже обычные бляди, поставив свой досуг на коммерческую основу, могли преумножать национальный продукт, путем соответствующих отчислений в казну, в том числе и натуральных.
  -- Государство решило поставить на хурму и анчоусов? - несмотря на профессионально поставленный мне укол, я был несколько озадачен и удивлен.
  -- Валера, ты слушай, не дуркуй. - насупился Коробкин, не знакомый с моей терминологией. - Слушай внимательно, не напрягайся. Ты же вроде под кайфом. Дальше больше, внутренний рынок переориентировавшись с самолето- и ракетостроения на строение финансовых пирамид вытеснил отечественного производителя и заполнился импортным говном. Посему деление экономики на отрасли, пятилетнее планирование, и многое прочее были признаны неэффективными, и поступило предложение перейти от свободы в торговле к свободе в производстве, путем ее передачи всем заинтересованным. Этот процесс получил название - приватизация. Общественную собственность разделили между всеми путем раздачи так называемых ваучеров. Предполагалось, что каждый член общества, обладающий ваучером, будет получать ежегодные дивиденды, либо мог продать его по установленному номиналу или сразу обменять, например, на Бельгийский спирт. Вопреки ожидаемому росту производства, произошел его резкий спад, так как вся разумная часть общества перестала трудиться и начала заниматься скупкой ваучеров и с их последующим дележом. Кто-то пил спирт, кто-то присваивал бывшее государственное добро. Таким образом, в стране возник реальный рынок ценных бумаг. А сама страна перестала существовать как единый организм, так как потеряла свою структуру, сам понимаешь, векторный способ управления системой лишенной структуры перестает быть возможным. Страна распалась на молекулы. Государственный аппарат был вынужден искать способ выживания себя как такового, ведь в возникших условиях жизни он был просто не нужен. Так распался Советский Союз, так развалились многие заводы-гиганты, про колхозы и совхозы я даже не говорю. Не до них было как всегда. Те фильтры, в том числе в нашем лице, через которые в государственный аппарат управления попадали достойные люди, были упразднены. Органы федерального и местного управления служили механизмом для проталкивания указов и законопроектов, выгодных для какой-либо одной кучки заинтересованных лиц, будущих олигархов. В их руках вскоре оказалось до девяноста процентов национальных богатств. Силовые структуры не владели ситуацией. Сначала нас перестали финансировать, потом лишили ряда полномочий и почти ежегодно нас то переформировывали, то сокращали, то давали новые имена. А в это время, в стране открыто плодились и развивались всевозможные преступные сообщества, в отсутствии других реально действующих сил они собирали налоги, контролировали финансовые потоки и даже регулировали законодательную базу. А начинали как и все с обычных ларьков. Бороться с ними было практически невозможно. Поймаешь бандита, а у него адвокат, у которого на вес мозгов больше, чем у целого взвода РУОП. Пока ведешь дело бандит уже не бандит, а уважаемый бизнесмен и народный депутат. Порою, честно скажу, опускались руки и хотелось в дурдом.
  -- Почему же мы до сих пор живы? - не удержался и спросил я.
  -- Вы - психи исключительно благодаря нам, - полковник Коробкин встал. - Потому что лучшие из нас не прекратили борьбы. Мы объединились и стали заниматься тем же самым: курировать холдинги и банки, иначе говоря, сами стали доить барыг пузатых. У нас появились деньги. И мы стали сильнее. И сейчас мир держится на трех китах. Самый маленький - это президент со своей карманной партией, неограниченным временем в телевизионном эфире и скромным бюджетом. Он призван сообщать массам мысль о том, что каждый из них не обделен его вниманием и наделен правами, о том, что живет в державе великой.
  -- Я видел его однажды в газете и был удивлен. Он же в лучшем случае сухофрукт.
  -- Сухофрукт? - переспросил полковник. - Что-то я тебя, Валера, не пойму. Но, может быть это и к лучшему. Ты главное дальше слушай. Второй кит - это олигархи-бандиты. Деньги у них в офшорах, живут уже большей частью за рубежом, юридическое оформление собственности идеальное, комар носа не подточит. Этих уже в лоб не съесть. Что будет с Россией, что будет после них, их не волнует. Но! Но есть и третья сила. Это - мы - действующие офицеры и офицеры на пенсии. Мы не хотели быть бизнесменами, но стали ими. Мы хотели быть патриотами, но у нас не было сил.
  -- А теперь? - мне вдруг стало душно, и я с жадностью глотнул воздуха.
  -- А теперь они есть
  
  
  
   Глава 4
  
   Автобусная остановка - обозначенная желтой табличкой с буквой "А" располагалась на одном из бесконечных изгибов хитро петляющего Приморского шоссе. Я подобрался к нему по всем законам полевой разведки - с южной подветренной стороны, выбрав для перемещения избегаемую зверьем и туристом труднопроходимую заболоченную низину.
   Находясь в больнице, я мог только в мечтах попасть в настоящий лес, чтобы изучать правила жизни его обитателей. И теперь моя мечта сбылась - я здесь оказался. Однако после неожиданной встречи с генералом я больше не мог позволить себе смотреть на окружающий ландшафт глазами Пришвина и Мамина-Сибиряка. Да, нарочито шумно продираясь через бурелом, я подражал рассерженному лосю, а проползая по дну оврага - собирающему ягоды и грибы ежику, но в данный конкретный момент времени единение меня и природы не было целью, оно было средством, позволившим мне переместиться от ворот Красных Пней до автобусной остановки и одновременно избавиться от потенциально возможной слежки.
   По моим ощущениям была суббота шесть тридцать, максимум шесть тридцать пять утра. Я стоял под указателем совершенно один, почти неразличимый в густых утренних сумерках. Не удивительно, что желающих ехать в город в столь ранний час выходного дня не нашлось. И это меня устраивало. Я не нуждался в рекламе и ничего не продавал.
   Я отлепил со своего клетчатого демисезонного полупальто несколько сухих почерневших листьев и колючих шариков чертополоха, которые вероятно пристали к ткани, когда я незаметно полз по оврагу. Затем с помощью ивового прута снял грязь с ботинок и заглянул в оставленный мне генералом красный полиэтиленовый пакет. Опыт подсказывал - я не увижу там "кольт" или "Макаров", и прочую дешевую атрибутику необходимую, по мнению дилетантов секретному суперагенту, отправляющемуся на спецзадание. Свежеотпечатанные пачки купюр, черные очки, фальшивые паспорта, ампула с цианистым калием, фотография радистки на нудистком пляже - время этих несомненно необходимых в нашей профессии принадлежностей еще не пришло.
   Пока мне надлежадо не привлекая внимания проникнуть в мегаполис и стать одним из характерных, то есть ничем не примечательных его элементов. Содержимое вверенного мне пакета нужно было воспринимать, извините за каламбур, как некий социальный пакет, составленный на основании запросов и возможностей среднестатистической массы городского населения. Вот что было в мешке: восемь пустых кисло пахнущих пивных евробутылок, кроваво окрашенные кетчупом остатки "бигмака", учрежденный на базе газеты "Комсомольская правда" порножурнал и непочатый пятидесяти шести метровый рулон знаменитой на всю страну сыктывкарской туалетной бумаги. Бумага правда была с секретом, но об этом чуть позже.
   По приказанию генерала я надел гражданское полупальто прямо на вытянутую и буквально грязнобелую майку, брюки же и вовсе были чужие, пришедшиеся на пару размеров больше. В этой одежде я перестал походить на аккуратного, но душевнобольного офицера, и приобрел ту аморальную внешность, по которой в годы моей работы в органах, эти самые органы определяли тунеядцев или лиц бомж.
   Тунеядцы и бомжи считались тогда не столько асоциальными группами, отказавшимися участвовать в строительстве светлого будущего, сколько носителями опасного для всего человечества вируса невовлеченности. Своим недеянием они разлагали общественное сознание на недееспособные осколки индивидуального бессознательного. Стоило ли говорить, откуда и каким ветром их надуло в города и населенные пункты нашей Родины. Главным идеологом тунеядствующих и бомжующих слоев был не кто иной, как находящийся в вечном плену собственных нереализованных сексуальных переживаний псевдо психиатр Зигмунд Фрейд. Он и его ближайшие гомосексуалисты-последователи могут смело считаться родителями нового вида оружия массового поражения. Спросите у любого коллекционера: какой из способов уничтожения человека считается самым действенным и дешевым? И эстетствующий владелец музея кортиков и жлобствующий собиратель оборудования концлагерей сойдутся на следующем: самым опасным было, будет и есть не ядерное, не химическое, не бактериологическое, а так называемое "оружие без оружия" или "активный радикал индивидуального бессознательного". Это некий ингибитор, вызывающий в обществе цепную реакцию отчуждения, и превращающий объединение стремящихся к единой цели личностей уровня "фруктов" во всеобщую свалку гниющей в собственном "эго" "хурмы". Поэтому в СССР называемая тунеядцами и бомжами категория лиц, происходившая в основном из идеологически запутавшейся интеллигенции нещадно нами отлавливалась и привлекалась к исправительным работам на благо общества либо выдворялась на Запад. Случаи депортации зараженных "активным радикалом" субъектов, в основном ученых и писателей, в страны капиталистического лагеря широко освещались в желтой же капиталистической прессе и получили название "утечки мозгов". Мы же рассматривали практику выдворения отщепенцев на Запад как действие по пересадке зараженных растений на зараженную территорию, ведь Западный мир уже давно умер от неизлечимой болезни человеческого отчуждения, и только сохранившийся по инерции высокий уровень потребления материальных благ не позволял капиталистическому сознанию почувствовать это.
   Вот почему имидж, предложенный мне генералом, настораживал. Попадись я в таком виде на глаза органов правопорядка лет десять-пятнадцать назад, меня могли не только отправить на принудительные работы, но и выдворить из страны. Я же не хотел терять самоидентификацию и выдворяться на Запад. Я только-только стал выздоравливать, поэтому я высказал свои опасения генералу.
   Николай Николаевич Коробкин разогнал мои доводы парой-тройкой нецензурных выражений и коротким ударом под дых, потом добродушно осклабился и добавил в который раз, что времена изменились. В тот момент мы стояли у красных ворот пней, я был уже полностью собран и внимательно слушал последние напутствия своего командира и наставника:
   - Возражения, Валера, больше не принимаются. До получения дальнейших распоряжений будешь ты бомж. Поэтому вживайся в роль и запоминай: если раньше тебя и тебе подобные человеческие отбросы пытались вылечить и перевоспитать, то теперь никому ни до кого нет дела, в особенности до таких как ты: у кого нет ни прописки, ни денег, на которых не распространяются общие человеческие нормы. Вас нынче развелось, поверь моему слову, очень много. Появление пусть и неизвестно откуда еще одного бомжа не станет событием номер один. Поэтому ты в безопасности, мы все продумали.
   Общественно полезные работы, на которые раньше вас привлекали, отменены в связи с отсутствием самого понятия общества, тюрьмы тоже по вас не плачут. Заинтересоваться тобой могут только пьяные подростки, если им захочется проверить на тебе как на "живой груше" эффективность приемов каратэ-до. Но с ними ты, я надеюсь, легко разберешься.
   Генерал вдавил в песок окурок сигары и отогнал облако дыма от лица, видимо для того, чтобы я лучше видел его непроницаемые стальные глаза и продолжил:
   - Думаю, свою легенду ты в общих чертах усвоишь. Стало быть, дальше слушай. Мы не даем тебе ни денег, ни документов, мы не будем оказывать тебе поддержки и впредь. Ты - секретный агент на само обеспечении. Тебе придется самостоятельно решать все вопросы, и самому находить оружие, автомашины и девочек. Все, что мы можем для тебя сделать это предоставить профессиональный совет и моральную поддержку. Так высока цена вопроса и таковы реалии нового времени. Будь уверен, мы способны открыть по тебе огонь, если ты попытаешься с нами связаться без соответствующего распоряжения - такова степень секретности.
   У тебя есть тот минимум, который способен уничтожить любого врага: холодная голова, чистые руки, горячее сердце и рулон туалетной бумаги. Бумага, Валерий, - это не шутка, а носитель инструкции. Этот рулон для тебя и мать и отец. Имеющаяся на нем секретная информация и бесценные советы - вот что поможет тебе. Используй его строго по назначению в строго отведенных местах в строгом соответствии с физиологическими потребностями твоего организма. Одним словом, находи гармонию "инь" и "янь": сначала читай, потом проглатывай - так у тебя будет включаться не только оперативная, но и кишечная память...
   Коробкин вдруг замолчал, расправил плечи и застыл, величественный и непоколебимый как памятник Дзержинскому на Лубянке в пургу. По его багровой щеке покатилась слеза, я понял, что он готовится сказать что-то важное, и отвернулся, чтобы не смущать генерала.
   - Выйдя отсюда, ты увидишь много нового, - сказал он каким-то странным не своим голосом. - В основном это будет зло под маской добра и зло под маской зла. И тебе предстоит найти и вырвать его корень - убрать одного человека, способом, который ты изобретешь сам. После чего ты будешь в праве выбирать, кем тебе быть и где оставаться. Воистину перед тобой откроются безграничные возможности, но ты можешь вернуться сюда в ПНИ, если захочешь. Крепко запомни, что мир, в который ты выйдешь, совсем не такой как раньше. Он будет пытаться то вытолкнуть тебя в потустороннее ничто, то поглотить в ничто собственное, скорее всего он начнет прессовать тебя, но возможно попробует и вознести на заоблачные высоты. И в один прекрасный день ты можешь усомниться в правоте моих мыслей и слов, и что еще хуже - разувериться в правозаконности выполняемого задания. Постарайся понять: если ты не разберешься с ним, этого уже не сможет сделать никто. А сам ты никогда больше не сможешь попасть в тот мир, который тебе так близок и дорог, мир за который ты готов жить, умереть и бороться. Мир, в котором у тебя есть кто-то, с кем ты не чувствуешь что ты - никто.
   Как это бывало и раньше при общении с Николаем Николаевичем, смысл некоторых слов, иногда целых фраз, им произнесенных, оставался за гранью моего понимания. Что-то я смогу понять позже, многое не пойму никогда. Стоя на остановке, ожидая подачи транспорта, я прокручивал взад-вперед сцену прощания с генералом и не мог разгадать значение его слов. В конце-концов я решил, что у нас с генералом симбиоз, как в живом организме. А там у каждого органа своя функция, и печени, например, никогда не понять принцип работы мозга, поэтому пуская думает Коробкин, а я буду очищать кровь. Мозгу, если перефразировать, - мозгово, а мне - мое.
   С этим решением я сел в подошедший, к остановке автобус Львовского автозавода, предъявил кондуктору проездной билет и уселся на истерзанное вандалами сиденье сразу за кабиной шофера.
   Мы еще постояли недолго: может быть согласно какой-нибудь инструкции об организации пассажирских потоков, а, быть может, водитель отлучался по малой нужде. Но вот двери с шумом захлопнулись, автобус, качнувшись, тронулся, и по моему телу побежали косые солнечные лучи. С правой стороны за деревьями то и дело угадывался Финский залив, по которому можно было дойти почти до Кронштадта, не смочив закатанные до колен штаны.
   Времени у меня было много, и чтобы чем-то заняться я достал проездной и стал его рассматривать. Мне не показалось странным, что срок действия многоразового билета заканчивается сегодня: генерал не только отрезал мне возможные пути к отступлению, но и лишний раз открывал себя выдающимся психологом и экономистом.
   С мыслями о Коробкине я задремал и мне привиделся странный сон. Я шел по главному проспекту своего родного города. Было светло как днем, но тихо и пустынно как ночью. Вглядываясь в окна домов, я никак не мог разглядеть что там и кто там внутри, окна были наглухо занавешены серыми шторами, набранными из тонких металлических полос. Ничто вокруг не подавало признаков жизни, только светофоры исправно работали на пустых перекрестках. Зато и тротуарная плитка и асфальт влажно блестели и выглядели гигиенически стерильными. Когда, отмерив очередной шаг, я опускал ногу на тротуар, мой ботинок создавал пенную радугу, а к ноздрям поднимались благоухающие абрикосовые волны, будто дорогу только что вымыли ароматным шампунем.
   - А где люди, где машины, где, наконец, голуби и крысы? - я не собирался говорить вслух, но фраза родилась как-то сама собой.
   - Я начну объяснять с конца, - почти сразу же раздался низкий тягучий голос в ответ.
   Схожего голосового эффекта можно было добиться, прокручивая на магнитофоне аудиокассету с замедленной скоростью, либо и без технических приспособлений, но при многодневной задержке стула. Похожую методику использовал в частности актер Дмитрий Нагиев, когда пытался изображать наркоторговцев и чеченских бандитов.
   - Я приказал вывезти все помойки за город, осушил все подвалы, и поставил решетки на вентиляционных люках - от того все крысы сдохли. Потом я взялся за чердаки и мансарды, и в скорое сдохли все голуби. Продолжать дальше или ты понял?
   - Зачем ты так сделал?
   - Потому что это мой город, я купил его.
   - Так не бывает. Никто не может купить целый город. Кто ты?
   - Ты вряд ли это поймешь.
   - Я не буду ничего понимать. Я просто убью тебя, - закричал я и проснулся.
  
  
  
   Глава 5
  
   Сложно быть объективным, возвращаясь к реальной жизни из снов-кошмаров. Сложно быть вообще, если до конца не понимаешь - это окружающий мир будит тебя своими звуками или ты сам собственным криком пробуждаешь к жизни весь этот кошмар.
   Открыв глаза и тщательно проморгавшись, я вгляделся в испуганные лица застывших на своих местах пассажиров и кондуктора и понял, что во сне я громко кричал, и этим криком чуть не разбудил дремлющие внутри пассажиров табу. Было восемь тридцать по местному времени, на этот момент мне стали понятны две важные вещи: во-первых, дабы не привлекать внимания, мне не следует впредь засыпать в автобусах и других общественных местах, во-вторых, я добрался до Санкт-Петербурга. Все остальное требовало дополнительного уточнения. Я поднялся с сиденья и совершил несколько глубоких приседаний, для того чтобы размять затекшие ноги, после чего благопристойно держась за поручень покинул автобус и ступил на принадлежащий городскому муниципалитету тротуар.
   В промежутках между работой и творчеством, мы часто спорили с разведчиком Тимофеевым о цели переименования города-героя Ленинграда в Санкт-Петербург. Точнее спорил я, а он как обычно молчал, и с помощью мягкой улыбки, пускающей по щекам морщины, разбивал в пух и прах все мои доводы и соображения. Но я не сдавался, я - атаковал: есть лишь несколько уважительных причин, оправдывающих переименование объекта: женщина принимает фамилию мужа входя в его дом, рецидивист покупает в паспортном столе новую ксиву дабы скрыться от рук правосудия, высохший до определенной консистенции абрикос становится урюком. Это не вызывает вопросов и нареканий. Но если какой-нибудь по батюшке Долбоносов измученный ощущением собственной никчемности выправляет себе фамилию Пушкин, то он не превращается в поэта и не перестает быть ничтожеством. Усиливаются лишь муки придурка. Тот же самый эффект возникает при переименовании стран, городов и улиц. Здесь Тимофеев, кажется, со мной согласился, ибо пустил вдруг то ли слюну, то ли слезу и резко отвернувшись, принялся разглядывать коротко и ровно обкусанные ногти на пальцах.
   Почему мне вспомнился тот давнишний диалектический спор? Может быть, я в тайне надеялся, что окажусь не в Санкт-Петербурге, а в Ленинграде, и автобус привезет меня прямо на Дворцовую площадь и высадит напротив здания Генерального штаба Северо-Западного военного округа, перед входом, в который потеет в тесной парадной форме оркестр талантливых прапорщиков и водка. И где ждет моей команды к отдаче рапорта вытянутый по струнке главком Ахромеев, или похожий на главкома его первый помощник, пузатый и красномордый.
   А в сторонке от широких лампасов, блестящих погон и звучных литавр, скромно потупив взгляд, стоит моя Оля и терпеливо, как минное поле, дожидается своего часа. Она знает: еще не наступит вечер как на щите или со щитом вынесут меня к ней адъютанты из банкетного зала.
   Та ситуация, которую я вам сейчас описал - есть мечта любого офицера и генерала. Сбудется ли она когда-нибудь? Не знаю. Не важно. Каждый из нас - офицеров разведки и контрразведки, государственных служивых людей, ничего не должен желать для себя слишком сильно. Давно известно, что чем меньше желаний у офицера, тем лучше он стреляет и быстрее бегает. То есть делает его первым из всех.
   Кажется, я немного отвлекся, выпустил из рук нить реальности, провалился на мгновение в яму иррационального, возможно даже, неосознанно двигался физически и размышлял вслух. Так бывает с больными гебоидной шизофренией, так бывает и со всеми другими, чья болезнь пока еще не выявлена. Что ж, будем надеяться, что только пока. Всему свое время.
   Всему и всем. В том числе и мне. Время триумфа еще не пришло: я стоял не на Дворцовой, а на вокзальной площади, отстроенной на именуемой Новой Деревней окраине города. И под дулом крупнокалиберного пулемета и под отравленной стрелой на тетиве лука не назвал бы это место Санкт-Петербургом. Дело не в том, что я не признаю самодержавие как форму власти и соответственно сопутствующую ей атрибутику: все эти вензеля, серебряные ложки, шашки наголо, подкрашенные сединой бакенбарды. И весь этот появившийся на историческом горизонте выводок англоязычных отпрысков бывших великих династий не принимаю за силу. Моя душа протестовала открывшемуся моему взгляду панорамному виду северной столицы. Слева от меня вздыбилась пестрящая отбросами бесконечная свалка, над нею в поисках видимо сухопутной рыбы кружили стаи дико кричащих жирных чаек. Справа - беспорядочно торчало из болотистой целины два десятка недостроенных бледно-серых девятиэтажек. Пространство же впереди, где по всем правилам градостроительства должна была находиться станция самого быстрого метрополитена в мире, призванного соединять рабочие места населения с местами проживания и отдыха, было заполнено шатрами и кибитками, заставлено ящиками с яблоками, помидорами и урюком. На веревках пущенных между фонарных столбов, висели разноцветные сарафаны, платки и халаты. На приспособлениях , напоминающих раскладушки, а то и прямо на земле были разбросаны шелковые спортивные костюмы и потертые ковбойские брюки, а также шубы и треухи из собак и кошек. Беспорядок настораживал, но не более, а пугали непонятные чумазые люди с вставными золотыми зубами. Их было великое множество и имя их был "легион". Они сидели на корточках или лежали на мешках с луком и раскладушках с товаром. Одни из них ели, в нарушение всяческих санитарно-эпидемиологических правил, загребая руками жирную вонючую пищу из обугленных чанов, другие спали. Третьи, размахивая руками, ругались, и казалось готовились к кровавой драке, но затем внезапно мирились и лезли друг к другу с объятиями.
   Было очевидно, что эти люди не приучены к труду на технически оснащенных фабриках и заводах, мало того, своим праздным видом они показывали, что их не интересуют вопросы труда и трудоустройства. Возможно, они ожидали, что им принесут дань. От бездельников пахло потом, шашлыком и анашей.
   Я, чуть было не успокоил себя мыслью, что здесь снимают фильм про Золотую Орду: по форме надбровных дуг и скул, по разрезу глаз собравшихся можно было отнести к тюркской группе корневых удмуртов или даже редких песчаных каракалпаков, - но потом заметил вывеску с надписью "Вещевой и продуктовый рынок "Славянский базар".
   При иных условиях я бы разыскал отделение милиции или штаб Добровольной Народной Дружины и там спокойно доложил об увиденных беспорядках и уточнил, куда я попал, и что происходит. Тем более что неподалеку стояло двое невысоких людей с автоматами в серой форме сотрудников МВД. Однако у меня не было документов, а милиционеры не только походили на удмуртов, но разговаривали между собой на непонятном бедном гласными языке. Поэтому я развернулся и побрел прочь - в сторону редко посаженных новостроек.
   Пригибаясь к земле я преодолел примерно пятьдесят метров, когда понял что меня заметили. За моей спиной послышался топот ног и крики. Чтобы сохранить внутреннее достоинство, я не побежал, а потому через пару минут был окружен самыми быстрыми представителями среднеазиатской диаспоры. Они, будто дети, повисли у меня на руках, развернули и потащили назад к своим шатрам несильно, но настойчиво подталкивая в спину. В их лексиконе стали проскакивать русские слова, и даже целые фразы.
   - Зачем ушел из такий базар? - кричали они. Как мне показалось, зло. - Все есть: шапка, шаровар, кастум, халат, а?! А пилов, шаверма! А какая хурма, вах, вах, вах!!!
   Я не хотел хурмы, я не любил хурму с детства. Я всегда боялся подхватить дизентерию, поэтому никогда не ел плова и шавермы. Сейчас меня хотели насильно накормить этой гадостью, чтобы затем требовать деньги в уплату. Я помнил, что денег у меня не было, и этот факт усугублял ситуацию. Я понимал, что теряю над ней контроль, и мне следует поторопиться. Если бы у меня был с собой пластиковый заряд, я бы не раздумывая, взорвал их и себя, это был бы эффектный и эффективный способ полного освобождения от всего. Так называемый "путь воина", но когда оружие не положено - приходиться избирать другой путь...
   Но какой? Я прекрасно осознавал: когда кочевники сообразят, что у меня нет наличных денег, их рекламная акция закончится, и отношение ко мне поменяется на противоположное. Скоро меня донесут до первых кибиток, и я попаду в настоящий плен. Я лихорадочно искал выход, который есть в запасе у каждого оптимиста. Но на ум приходили только стихи: "Кругом с арбузами телеги, и нет порядочных людей". Неужели в этой фразе таилось зашифрованное пророчество?
   Как это часто происходит у мыслящих существ, стоит задать себе один вопрос, как возникает следующий, а вскоре и третий, а дальше догадаться несложно - количество неразрешенных вопросов множится в геометрической прогрессии. На этом основан процесс мышления, и чем сложнее устроен организм, чем дальше он уходит от первого человека Адама в своем развитии, тем эти вопросы становятся сложнее и неразрешимее.
   Что они здесь делают?
   Что в сложившейся ситуации делать мне?
   Я не знал, что ответить, но остановить машину логического мышления не мог. Не я управлял мозгом - мозг управлял мной.
   В человеческой голове нет кнопки "стоп". Голова не укомплектована выключателем. Есть лишь жалкие заменители: таблетка, укол, молоток, пистолет. Но ничего такого у меня нет.
   Что делать мне?
   Что делать всем?
   И почти по Чернышевскому: что вообще делать?
   И когда?
   А главное - зачем?
   Зачем все это?
   И почему?
   И кто виноват во всем?
   Кто виноват?
   А судьи кто?
   И что первично?
   Тюркские кочевники двигались быстро и вскоре мы поравнялись с вывеской "Славянский базар", за которой начинался их шумный и смрадный лагерь. Кому-нибудь, кто смотрел на происходящее со стороны, могло показаться, что я - вождь этого дикого народа, их предводитель и падишах. Какое ошибочное, глубоко субъективное суждение. Мне было так неуютно, что я чуть не выронил полиэтиленовый пакет с пустой стеклотарой и рулоном туалетной бумаги. Бумага! Не простая бумага! На ней указания, инструкции и советы генерала. И надежда на спасение. Непочатый рулон надежды. В древней Греции в такие минуты кричали "эврика"! Я тоже хотел последовать этой традиции, но вовремя вспомнил, с кем имею дело: именно кочевые народы стали причиной гибели Греко-римского государства. Кочевники-варвары, ну и содомия конечно.
   Посему, я решил действовать просто и, поднатужившись, закричал:
   - Туалет. Мне нужно в туалет! Киль манда!
   - Нет проблем, - раздалось в ответ сразу несколько голосов.- Десят рублей - один раз.
   - На выходе плачу и удваиваю! - я соврал, хотя и не люблю врать. - А потом пить и кушать.
   - Э, по рукам! - голосов опять было несколько.
   Высокий коэффициент туалетовладельцев на душу населения свидетельствует об определенном уровне развития общества, о наличии хотя бы задатков культуры и санитарии. Здесь ничего подобного не было. Уборных было значительно меньше чем их владельцев. Если быть точным, туалет был один на двенадцать акционеров (и возможно был оформлен как Закрытое акционерное общество), примерно столько военнообязанных единиц насчитывало элементарное воинское подразделение в Золотой Орде и Организованных Преступных Группировках крупных российских городов.
   Коммерческий санузел представлял собой достаточно примитивную систему, едва лишь опережающую по техническому оснащению тюремные аналоги. Синяя исписанная ядреным матом пластиковая будка, была установлена над люком системы центрального отопления. По этой причине нечистоты вместо того чтобы плыть "из варяг в греки" Невой и затем морем в сторону дружественной Прибалтики, падали на головы диггеров и трубопровод, где благополучно застывали в ожидании отопительного сезона.
   Оказавшись над "очком" я понял, что спасен. Не мешкая я задвинул на двери щеколду, проверил ее на прочность, оценил через щель создаваемую дверной петлей обстановку снаружи - тюрки задумчиво курили сидя на корточках вокруг кабинки - подсчитывали барыш. В моем распоряжении было от пяти до пятнадцати минут. Я уселся поудобнее и аккуратно надорвал оболочку рулона. Буквы на бумаге проступали неровными рядами временами наезжающими друг на друга. Я догадался, что генерал хотел скрыть особенности почерка и писал левой рукой. Задумано, как всегда, было недурно. Способность мыслить нестандартно, просто действовать в сложных ситуациях и, напротив, с изощрением - в простых - вот что на самом деле отличает профессионала высочайшего класса от просто хорошего работника.
   "Здравствуй, Валерий, писал генерал, представляю, как ты удивлен окружающему бардаку. Поверь старику, это еще цветочки. Скоро начнутся ягодки, и каждая величиною с арбуз.
   Мне трудно писать тебе об этом, но наш родной город стал как Чикаго, даже хуже. Ты знаешь, в каждом мегаполисе существуют спальные районы. Они проектируются таким образом, чтобы разместить максимальное количество койко-мест на квадратный метр застраиваемой площади. Спальные районы задуманы как своеобразные стеллажи для хранения рабочей силы, а также как отстойники, куда постепенно выжимаются маргиналы с центральной (деловой) части города и где концентрируется отщепенческий элемент терпящих бедствие бывших союзных республик. В прежние времена "центр" регулировал жизнедеятельность "новостроек", осуществляя с нашей помощью сепарацию и фильтрирование. Теперь окраины регулируют сами себя, они поделены между азербайджанскими, чеченскими, удмуртскими и прочими преступными группировками, скромно называемыми диаспорами. Основные источники их доходов идут от продажи наркотиков, контрафактной продукции, проституции и воровства. Торговля цветами и косметические евроремонты - для отвода глаз. Это беспредел, но еще не предел, Валера. В газетах пишут, что скоро появится Чайна-таун. Китайцы размножаются быстрее кроликов, а фильтры давно переполнены. Эх, Валера, некому все это говно убирать.
   Но вернемся к делу. Я давно тебя знаю, и мне старику, не сложно предугадать, где ты сейчас находишься. Предполагаю, что ты готов вырываться из туалета с боем, но поверь мне, силы не равны. Мы разберемся с ними позже. Валера, не геройствую, уходи теплотрассой. Для этого всего то и нужно, что поднять стульчак.
   Чуркам в оплату оставь пустую стеклотару, иначе искать тебя станут повсюду. Так что обязательно заплати. "За все надо платить" - такие теперь жизненные правила.
   Часа за четыре быстрого бега ты должен добраться до Петроградки, дальше жди темноты, наверх не вылезай. Подыщи теплый сухой подвал - первое время тебе придется играть роль бомжа. Не спеши, наблюдай, отдыхай, обживайся, деньги учись зарабатывать. Скоро ты поймешь, что они валяются под ногами, правда не в таких количествах как лет пять-десять назад. Ну все, сынок - видишь линия отрыва пошла, значит дальше читать нельзя. Это приказ. Будь здоров, до следующего сеанса...
   Я так и сделал. Вот только бутылки битыми оказались. Возможно, это была еще одна шутка мудрого генерала.
  
  
  
   Глава 6
  
   Найти в Петербурге незагаженный, сухой подвал оказалось непросто. В поисках вида на жительство прошло около суток. Перемещаясь по городу по системе трубопроводов, я как бы считывал флюорографию мегаполиса. Я оценивал состояние сооружений и зданий изнутри, и это помогло мне нащупать характерную особенность появившуюся у города после переименования: если Ленинград был город перспективный, молодой, развивающийся как спортсмен юношеской сборной, то Санкт-Петербург представлял собой измученного малярией старика. Здоровье многих построек, скромно говоря, было неважным: изъеденные сыростью и грибком, по колено заполненные водой подвалы с чисто физической точки зрения уже не могли служить надежной опорой зданий. В некоторых из них стоял настоящий тропический туман - идеальные условия для развития патогенной флоры и фауны. Если бы сейчас продолжались времена великого противостояния держав, я бы решил что город подвергся бактериологической атаке, и эта атака прошла удачно.
   Болотистые грунты методично переваривали фундаменты зданий и объяснения того, почему полусгнившие кирпичи и балки продолжали держать свой вес, вес людей, их животных и домашнего скарба, зашкаливали за пределы понимания уполномоченных органов - дворников, водопроводчиков, и управдомов. Объяснения забирались в те самые сегменты бытия, которые изучали отдельные (обладающие сверхчувствительностью) представители нашего славного ведомства и небольшое количество неуравновешенных штатских, таких как Достоевский Федор Михайлович.
   Объективности ради, замечу, что на моем пути попадались и абсолютно сухие подвалы, хорошо освещенные и вентилируемые, выложенные новенькой кафельной кладкой. Однако, какие-то неопределенные, но настойчивые вибрации, возникающие в голове, и часто попадающиеся на глаза свежебетонированные прямоугольники пола подсказывали, что находиться здесь долго опасно. В этих подвалах вход не был тождественен выходу, здесь, как и в Красных Пнях, можно было остаться навсегда. Поэтому я продолжал двигаться дальше, стараясь не утратить в себе способности логически размышлять, в том числе и о вечных вещах.
   Возможно, именно избыточная для моего звания и назначения любовь к философии помогла мне отыскать место временного пребывания. Им оказался не то чтобы совсем сухой и светлый, но достаточно крепкий подвал одного из дореволюционных домов, распложенных в микрорайоне ограниченном улицами Ленина и Скороходова. Для того чтобы сказать точнее, требовалось выбраться наружу.
   Не стану лукавить, мне хотелось подняться наверх, неспеша прогуляться по городу, посидеть на гранитной набережной напротив Летнего Сада, посмотреть, как Нева лениво прихватывает зеленоватой волной каменные ступеньки набережной, ведущие к сфинксам - странным животным, которых никогда не существовало. Мне хотелось бы встать посередине тесного обшарпанного двора и несколько минут подышать его мокрым воздухом с привкусом картофельной шелухи, самогона и отработанного дизельного топлива.
   Но для начала мне следовало полноценно отдохнуть, посему вместо прогулки я стал выбирать место для отдыха. В каждом помещении есть особая зона, находясь в ней ты можешь видеть все помещение целиком, все входы и выходы, а тебя при этом не может видеть никто. Невидимое присутствие - это древнее воинское искусство. Им в совершенстве владеют японские ниндзя и в особенности гейши - их боевые подруги. Как самурайские знания, тщательно и строго скрывавшиеся тысячелетиями от посторонних, сделались достоянием наших структур, я не скажу. Органы, в которых я работал, и, возможно, работаю снова, славились умением извлекать практически из каждой, зачастую очевидно идиотской доктрины и самой маразматической концессии рациональное зерно, и довести его до совершенства. В стремлении к совершенству, я принялся за комплекс специальных повышающих сенсорные качества упражнений. Выполнив кату, я стал понимать суть окружающих меня вещей и легко отыскал требуемую зону, обладающую к тому же положительной энергетикой.
   Я лег на бетонный пол, осторожно, чтобы не поднять облака серой пыли, и накрылся пальто, затем аккуратно положил под голову рулон и, используя принципы самовнушения, приказал себе заснуть. Прошло около часа, а я так и не смог убедить свое тело в том, что оно находится в оптимальных условиях и превратить в пустой кувшин свою голову. Телу было холодно и жестко, мало того оно в свою очередь сигнализировало о нехватке белков и углеводов, повышенным слюноотделением и посасыванием в области желудка. Голова тоже не хотела отключаться и напротив соображала ясно и свободно оперировала терминами, о природе которых не должна была иметь никакого понятия. Она концентрировала в себе мысли эгоцентрической направленности, девальвирующие идеалы служения обществу. Неужели, думала голова, Коробкин, генерал по званию, растерял все сферы влияния настолько, что не смог подыскать мне какой-нибудь угол в коммуналке с приятно пружинящей раскладушкой и мягким полосатым матрацем, Почему он не приказал позаботиться о горячем ужине, смене белья, и какой-нибудь незамужней пейзанке находящейся на дне потенциальной ямы полного воздержания? По крайней мере, он мог выделить литр конька или пачку таблеток. Кому как ни ему, должно быть известно: бывают такие минуты, когда личности просто необходимо забыться и побыстрее, сбежать от ненужных тревог и сомнений. А может быть, он считает, что я и в самом деле так деградировал, что смогу справиться только с ролью бомжа? Неужели только бомж способен совершить подвиг? Неужели секретность задания так велика?
   Как никогда раньше я остро нуждался в совете генерала. По инструкции следующий сеанс связи, должен был состояться лишь завтра, и поддавшись искушению размотать рулон, отталкиваясь от собственных потребностей и пожеланий, я нарушал гриф сверхсекретности и становился преступником государственного масштаба. А это было уже серьезно, даже если масштабы самого государства по словам Коробкина, сузились до размеров Садового Кольца.
   Коробкина?
   Тот человек в спортивном костюме, что приезжал ко мне в ПНИ, назвался Коробкиным, генералом Коробкиным, которого я лично знал. Он приехал навестить майора Сорокина - то есть, вероятно, меня. Мы говорили о важных вещах. И я получил задание. Были ли у меня какие-либо доказательства нашей встречи? Пожалуй, что никаких. Что это доказывало? Либо ничего, либо чрезвычайную секретность и важность встречи. Мне снова вспомнились последние минуты перед прощанием, и последние возможно самые важные в моей жизни слова генерала, произнесенные все там же и тогда же - у красных ворот Пней за несколько минут до рассвета.
   "Итак, мой мальчик, теперь ты знаешь, что произошло с нашей многострадальной Родиной. Ее надели на кол, и вертят, все кому не лень. В геополитике есть такое понятие - ось зла. Так вот ось - это кол. Сейчас все закручивается здесь в Питере. И нешуточная надо сказать борьба предстоит. Питер - это, конечно, не столица - но перспективный рынок и до Европы ближе. Сам понимаешь отсюда всегда проще съебать если понадобиться. Вывод первый - ось зла пролегает здесь. - Генерал махнул сигаретой в сторону рябинового куста за моей спиной, но, почитав удивление в моих глазах, покраснел и поправился. - Какой же ты, Валера, дотошный. В восьмидесяти километрах к югу".
   "Однако продолжим, я говорю, а ты - запоминай. У любой оси есть свой наконечник - олицетворяющий ось, это уже из физики. И он нам известен. - Генерал протянул мне черно-белое фото, вероятно вырезанное из какой-то газеты, и, дав рассмотреть всего лишь на мгновенье, приказал уничтожить во рту. - Кишечная память самая крепкая из всех видов памяти, изъять ее можно разве что только с кишками. - Пояснил он".
   "Дальше получается совсем просто, - генерал заткнул большие пальцы обеих рук за упругие резинки спортивных штанов и качнулся, перемещая вес тела с пяток на носки и обратно, этот жест предполагал сильную неуклонную волю. - Уничтожение олицетворения оси, приведет к уничтожению ее самой, а значит исчезнет зло, нависшее над нашей Родиной. Хотя прежним, Валера, ничего уже не будет".
   Мне показалось, что генерал загрустил, и от этого мне стало грустно тоже, поэтому я вздрогнул, когда вновь услышал бодрый голос Коробкина.
   "Фотографию ты уже съел. Теперь пришла очередь и до него самого. Я бы сам это сделал, или поручил более ответственным людям. Но мы пока светиться не можем. Наше время еще не пришло. Плюс в случае провала, хоть он невозможен, дело приобретет политическую окраску, и у многих желающих сразу развяжутся руки стереть остатки наших в нашем лице с лица земли, словно мы - какой-нибудь вирус или грибок. Отсюда вывод второй: сделать дело должен человек нейтральный, не принадлежащий ни к одной из имеющихся систем, а еще лучше - больной. То есть ты, Валера.
   Согласен?
   Кажется, в ответ я кивнул..."
   Воображение и желание действовать вернули меня сквозь пространство и время из "пней" в подвал. Я сидел в полутьме и физически ощущал как на моем лбу образуются крупные капли пота, как набрав нужную массу, скатываются но щекам и носу, падают и разбиваются о бетонный пол.
   Я очень хотел узнать у кого-нибудь: в тот миг, когда капли разбиваются, бывает ли им больно?
   А также узнать ответы и на другие вопросы.
   А был ли он тот, кто говорил мне эти слова? Говорил ли он их? И что на самом деле подразумевал, произнося эти слова?
   Дальше мыслить в одиночку стало невыносимо. Я вскочил и побежал к единственной в подвале рабочей лампочке, на ходу разматывая рулон.
   "Ну, так я и знал, блядь, - генерал снова изменил стиль письма, но и в этот раз я разгадал, чья рука с короткими пальцами и обкусанным ногтем на большом пальце водила пером по бумаге. - Не утерпел, полез читать дальше. Одно слово - придурок.
   Но, раз начал читать - читай. Это не просто совет, а разновидность неписанного правила: "вынул нож - бей".
   Читай, но учти, что, нарушив регламент пользования информацией, ты тем самым включил встроенный в бумагу светодиод, который в свою очередь ввел в действие таймер детонатора, и вскоре все вы: и ты и рулон и подвал, взлетите на воздух в свой последний полет.
   Может быть там, в небесах ты, наконец, увидишь, что планета, по которой ты ходил и на которую ты плевал - живая и круглая, и с тобою случится очистительный криз, ты перестанешь быть таким придурком и поймешь, зачем надо было батьку слушать. Батька - здесь это не только я, это собирательный образ, это скорее ты, потому что после взрыва тебя тоже придется собирать. Но я не стану детализировать и продолжу: я много чего еще хотел тебе написать, но не буду, Валера - поздно. Потому что начался последний отсчет - читай и повторяй вслух: десять, девять, восемь, семь..."
   Произнеся цифру два, я отшвырнул рулон в один конец подвала, и с цифрой один на губах покатился в противоположный, где распластался совсем как коврик в прихожей, попеременно закрывая руками то голову, то другие причинные места, чтобы с достоинством встретить смерть, в какой бы маске она не пришла. При полном, как говориться, параде и всеоружии.
   Я не понял, кто из них обманул меня - она или генерал, возможно, оба они обманулись - взрыва не произошло. Но криз со мною, кажется, все же случился, хотя и не такой сильный, чтобы вылечиться сразу и полностью. Возможно, каждому нужно испытать нечто такое, чтобы понять - лучше лежать на полу в сознании и целиком, чем в бессознательном полете в виде сотен кусочков. Другими словами, я падал одним человеком - подавленным, недоверчивым, сомневающимся в собственных силах и в способностях руководства, почти потерявшим моральный и офицерский облик, то есть готовый к распаду личности как таковой, а с колен поднялся другим - цельным как атом водорода и твердым как пушечное ядро, уравновешенным знанием внутреннего превосходства над предполагаемым противником и предстоящими жизненными неудачами, то есть управляемым не каким-то там бессловесным рулоном туалетной бумаги, а ведомым дистанционно признанным в узких, но уважаемых кругах гением стратегии и тактики генералом Коробкиным.
   Осознав эту глубокую мысль самым нутром, я почувствовал себя отдохнувшим и здоровым настолько, чтобы немедленно составить план предстоящей работы. Для начала я снял пальто, и очистил его от пыли и экскрементов грызунов и насекомых. Потом тщательно изучил содержимое карманов, я проделал эту операцию специально, так как прекрасно помнил, что карманы пусты, несвежий носовой платок, который нашелся в правом в счет не шел. В отличие от карманов Сороса или Саввы Морозова, мои никогда не наполнялись сами собой.
   Так для чего же я сделал это и что искал? Ответ напрашивался сам собой: мне было необходимо составить начальный план. А для этого были нужны карандаш и бумага, которые часто хранятся в карманах.
   Я не стал поливать себя грязью, обнаружив отсутствие средств фиксации информации под рукой средств фиксации информации, мало того - я рассмеялся в лицо неудаче и начал стирать грязь с ботинок скомканным носовым платком. Первые самостоятельные шаги редко бывают успешными, тут главное не сдаваться. Нужно заставлять себя что-то делать. Зачастую это означает заставлять себя думать.
   Так и случилось. Вскоре я понял: существует вариант нанесения надписей на стену подвала мелом или древесным углем. Для кого как, а для меня в моем положении это уже был шаг вперед. Но, к сожалению, не в ту сторону: составленный на стене план мог быть легко обнаружен кем угодно, и в первую очередь тем, кому не положено его знать.
   Я подумал еще немного и принял альтернативное решение эффектное, но трудное - законсервировать план там же, где он будет составлен - среди клеток серого вещества. Считается, что человек разумный задействует около восьми процентов клеток мозга, остальные в это время то ли спят, то ли созданы для отвода глаз. Не многовато ли? Неоправданно много. Я решил приобщить к созиданию некоторую часть из этих незадействованных девяносто двух процентов.
   Я сдвинул к переносице брови, поднатужился и представил как эти тайные клетки ума начинают работать. Поначалу неумело и неохотно как пэтэушники на столярном участке. Они тупо бродят по цеху, ковыряют в носах рыгают и пердят, но затем разогреваются, понюхав клея или выпив вина, а вскоре и вовсе входят в раж и начинают оглушительно стучать киянками и молотками, елозить дрочовыми напильниками по всему, что попадется под руку. Цеховых дел мастер довольно улыбается в усы: количество созданных табуретов растет на глазах.
   Говорят, сила самовнушения велика. Подвернув себя самогипнозу можно ходить по углям, можно глотать гвозди, запивая их тормозной жидкостью, в общем можно добиться почти всего чего тебе хочется. Знаю, некоторые считают людей, занимающихся психо-тренингом полными кретинами. Некоторые, но только не я. Я напротив примыкаю к группе энтузиастов и исследователей разума, и вскоре задача моя решена - план готов. Я помню его наизусть и не забуду под пыткой. Вот он:
   План подготовительного этапа
      -- само-обеспечение пищевым рационом не менее трех раз в сутки
      -- сбор информации, в том числе из секретных источников, и общая оценка сложившейся за мое отсутствие политической, экономической и иной относящейся к делу ситуации в государстве
      -- завладение деньгами или их эквивалентами любыми способами, вступающими в конфликт с действующими законодательными актами, конституцией РСФСР от 1972 года и собственной совестью
      -- сроки исполнения - предельно короткие сроки
      -- ответственный за исполнение плана подготовительного этапа - я
      -- контроль за исполнением плана возлагается на меня
   Дата. Подпись.
   Для пущего закрепления я перевел данные из разделов мозга, отвечающих за оперативную память, в участки ответственные за подсознание, прочитав про себя все шесть пунктов несколько раз, в прямом и обратном порядке и как производную от суммы нечетных. Считается, что подсознание несет в себе информацию обо всем человечестве и каждом конкретном человеке, но выудить ее удается далеко не каждому, а, говоря честно, до сих пор не удавалось никому и нигде. За других не знаю, но мне трудно было представить более безопасное место для хранения плана.
   Что ж, я имел все, что нужно для неплохого начала. Передо мной была дверь, которую требовалось любыми путями открыть. У меня был ключ от этой двери. Был несгораемый сейф, в который я этот ключ только что спрятал.
   Я чувствовал себя готовым к действию, и твердо осознавал, что неразбериха и паника, которая за время, проведенное на свободе, преобладала в моей голове, была вызвана остаточным действием болезни и лекарственных препаратов (без которых трудно представить себе здорового больного гебоидной шизофренией). А вовсе не иррациональным страхом перед не совсем конкретным заданием, ощущением одиночества и боязнью жизни в изменившемся до неузнаваемости обществе.
   Проследив последнюю мысль до конца, я потянулся и ударом вычищенного до блеска сапога открыл дверь, ведущую из подвала в город.
  
  
  
   Глава 7
  
   Если бы мне вдруг предложили описать первые впечатления от прикосновения или соприкосновения с родным городом одним словом, я бы, пожалуй, выждав достаточно долгую паузу, достаточную для того чтобы собеседник потерял ко мне всякий интерес или, напротив, в нетерпении вышел из себя и забился в падучей, как бы нехотя пробормотал:
   - Эклектично.
   Не буду хвастать, это могучее слово придумал не я. Когда-то очень давно я выбил его табуретом из одного заигравшегося в диссидента профессора. Так вот образно он охарактеризовал собственные впечатления об одной из стран НАТО, где находился в составе научной делегации, и где должен был присматривать за своими коллегами. Но обладая генотипом "анчоуса" и почуяв, что поводок не его шее ослаб, этот человек потерял над собой контроль и четверо суток бродил по борделям в поисках гонореи, которую в отличие от полезных сведений и привез на Родину. Этот человек считал себя выше и умнее меня - офицера, но мне не было обидно - я на тот момент уже разработал свою систему и верил в ее правоту. Я и мой друг - табурет. Это были славные времена.
   Теперь наступили другие. Того человека больше не существует - выбравшись "под подписку" на волю, он попросил политического убежища в английском посольстве. Туда ему и дорога. Человека нет, но осталось слово.
   И сейчас для идентификации увиденного я использую этот архитектурный термин, буквально означающий смешение стилей, эстетически несопоставимых, часто сопровождающий эпоху мракобесия и упадка. Авторство дополнения идущего после слова "часто" я присвою себе. Я имею на это право. Я и мой друг - табурет
   Итак, все, что я видел, представлялось мне эклектичным. Я видел, как и вы, если присмотритесь вот что: всех и всякого окружающее, и всех и всякого включающее окружающее бытие. Выбрав один единственный термин из огромного ряда наукоемких непонятных понятий, я понял, что попал в самую точку: никому до меня не удавалось описать бытие одним словом. А ведь, никто до сих пор не точно не знает, чем же все-таки определяется бытие. Материей или сознанием? Я снова засомневался. Однако ум выручил меня и помог вспомнить чью-то чужую, но, тем не менее, тонкую мысль о том, что первое впечатление, от увиденного, почувствованного и услышанного непременно должно быть примитивным. Чем примитивнее мысль, тем ближе она к истине. В основе самых сложных процессов обычно лежат самые примитивные побудительные мотивы. Безумные подвиги Дон Кихота вызваны отсутствием регулярной половой жизни. Суицидальные наклонности Гамлета выросли из недостатка жилплощади и вынужденного совместного проживания с отчимом и матерью-нимфоманкой. Наполеон покорил пол-Европы, потому что подсознательно хотел встретить на своем пути расу людей с еще меньшим ростом, чем у него самого.
   Продолжать можно было бесконечно долго, а я был еще недостаточно психически устойчив, чтобы воспринимать жизнь слишком сложно, и понять кто, когда и зачем вписался в эволюционную теорию Дарвина. Я был всего лишь бывшим майором, и до Дарвина мне было далеко, поэтому я решил ограничить собственную теоретическую базу единственной фразой: окружающий мир эклектичен.
   Это емкое слово повернуло меня назад к реальностям жизни. От него рот наполняется чем-то вязко-колючим. Как будто вы отхватили небольшой кусок Санкт-Петербурга. Когда я поднялся из подвала на лестничную клетку и вышел на улицу, то сразу почувствовал вкус города у себя во рту. Вкус был устойчивый, со сладковатой гнильцой, он не заедался и не сплевывался. Говорят, что забыть его могут лишь те, кто навсегда уезжает из Петербурга в Москву.
   Или в ПНИ. Почему именно туда, то есть обратно? Потому что я не узнавал лицо родного города, хотя раньше знал и центр и окраины на "отлично" и "хорошо", и как человек и по долгу службы. Я уже не говорю о Черной деревне, с ее "Славянским базаром" и удмуртами, куда привез меня пригородный автобус вчера утром. Тот муниципальный участок, то нездоровое плесеневидное самообразование я тогда же и вычеркнул с карты города отпечатанной на правом полушарии моего головного мозга офсетом детских и юношеских воспоминаний...
   Да, я не узнавал города. Подавив в себе жгучее желание вернуться в подвал, я перемещался пешком по Петроградскому району и читал вслух имена проспектов, улиц и переулков, стараясь выглядеть незаинтересованной стороной. Большая Подьяческая, Малая Посадская, Широкая - эти названия не были мне знакомы, от них веяло дореволюционными пережитками, мешочничеством и квашеной капустой. Блестящие свежей краской указатели с номерами домов, были прикручены к грязным облупленным стенам зданий. Каким-то образом у меня получилось догадаться: недавно эти улицы переименовали. Но, кто мог придумать такое? С какой целью? Зачем? Кто-то заметает следы? От кого?
   Должно быть, я обмозговывал задание генерала чересчур скрупулезно, и стоит смотреть на вещи проще, без отвлечения на сомнительно поставленные вопросы, но по-другому я не мог. Так уж природа утроила мой аналитический ум. Я брел по городу, я хотел отыскать дом, в котором я раньше жил, прислониться к его стене и помолчать вместе с ним. Я знал, что соседи пользуясь случаем расписали две мои комнаты. Я знал, что не найду там моей Оли: несколько лет назад она подала на развод. По большому уму искать этот дом было глупо. Но я никогда не отличался большим умом. Я продолжал идти, пытаясь не столько разглядеть, сколько ощутить знакомые контуры переименованных улиц, но город словно избегал меня, вел себя как человек, который должен денег, заметив вас, он стремится отвести взгляд, перейти на другую сторону улицы, скрыться в толпе, и прибавляет шагу, если вы вдруг окрикиваете его. Унылые мысли - вестники личного Апокалипсиса уже закружились вокруг моего темени эдаким серым нимбом, когда вдруг среди чуждых сердцу названий я увидел знакомое и родное - с именем Котовского. В детстве я хотел походить на Григория могучим умом и каменной крепостью мускул. В юности я восхищался его умению с легкостью вызывать любовные настроения в женщинах различных сословий и цветов кожи. В зрелости я равнялся на его железную стойкость и непобедимую веру в новое справедливое общество. На улице Котовского стоял пятиэтажный дом, в котором я рос. Построенный за четыре года до Великой Октябрьской Социалистической революции, серо-зеленый, с металлическими печками в углах комнат и высокими трехметровыми потолками он когда-то казался мне кораблем, на борту которого я буду двигаться сквозь ветер и снег, сквозь года и эпохи в сторону светлого будущего. Он и теперь был как корабль, только не плывущий, а севший килем на мель. От того он и выглядел криво посаженным и кособоким, пустившим глубокие трещины, бегущие из-под крыши к цокольному этажу фундаменту. Последний этаж по периметру был обмотан словно кровавой повязкой красным плакатом расписанным единственным словом "sale" с хвостом истерических восклицательных знаков. Кто-то собирался купить целый дом?! Он продается целиком, частями, пустой или вместе с жильцами? Я нуждался в объяснениях, и нашел их на куске фанеры, прикрывающем одно из окон, по какой-то причине лишенное стекол. Информационный довесок, нанесенный на фанеру то ли черной краской, то ли горячим гудроном размашисто сообщал, что продажей объекта занимается Акционерное Общество "Другой мир" - самая честная компания в городе. Название фирмы звучало из их уст весьма цинично, даже если представители Общества знали что-то о мирах, параллельных с нашим. Красный фон тоже был выбран с особым цинизмом. В данной ситуации уместней смотрелся бы белый - цвет капитуляции, нежели цвет крови и борьбы. Я понял, что столкнулся с визуальными методами манипуляции общественным сознанием. Всем своим телом от головы до пяток я ощутил - здесь совершается нечто противозаконное, причем кто-то действует нагло и безнаказанно. Настанет время, когда Коробкин наделит меня особыми полномочиями и я обязательно вернусь сюда чтобы разобраться, но сейчас, когда я, по сути, был никем, и раньше, когда я был офицером, я ничего не решал самостоятельно, поэтому мне следовало просто взять себя в руки и отойти в сторону.
   Я так и сделал и пошел по Котовского дальше, как ни в чем ни бывало, словно я никогда ни под каким видом не заходил в этот дом. Я шел, а что-то внутри меня предательски плакало, временами сводя меня легкой судорогой, я делал вид, что ничего не чувствую и насвистывал мотив заглавной песни из кинофильма "Щит и меч", и изо всех сил пытался найти вокруг что-нибудь такое, что сделало бы мои переживания позитивными. Я искал, стараясь не упустить ни одной даже самой малозначащей детали и, наконец, нашел кое-что: многие прохожие мужского пола в современном Санкт-Петербурге старались походить на Котовского - прославленного героя гражданской войны выбритыми до зеркального блеска черепами. Это меня обрадовало. Правда не надолго: после беглого прослушивания диалогов этих людей и дистанционного обследования формы и размера их черепов, я понял насколько низок их интеллектуальный уровень. Многим просто элементарно не хватало свободного места в коробке, чтобы стать подобным Котовскому не только внешне но и внутренне.
   Трудно быть позитивным, если тебя одолевают чувства. Я не хотел чувствовать, я хотел только думать, жить одной головой, отдельной от тела, как голова профессора Доуэлла, но чтобы как-то передвигаться, мне нужны были ноги, нервная система и органы чувств, поэтому избавиться от неприятных ощущений я не мог.
   И я чувствовал, что в городе царит хаос. Все вокруг: горячий загазованный воздух, пространство под асфальтным и плиточным покрытиями тротуаров, близкий к абсолютному вакуум в полостях зданий и черепов - шумело всепроникающими как радиация вибрациями анархии. Такое случается, когда в государстве отсутствует сила, способная навести порядок. Обозримое окружающее пространство бесхребетно подрагивало словно студень, помещенный в тепло, и говорило о податливости и разветвленности так называемой вертикали власти, если таковая здесь существовала. Основные элементы, формирующие систему мегаполисов - производительные силы, в лице людей, их объекты, в лице зданий и сооружений, а также соединяющие первых и вторых средства коммуникации - были на месте. Но связывающей структуры в системе не было, поэтому каждый элемент системы функционировал сам по себе.
   В качестве примера я опишу работу светофоров, как первичных признаков власти. Они стояли там, где положено, и даже временами мигали, но не оказывали влияния на поведение автомобилей и горожан, которые сразу сообразили, что имеют дело не с карающими на месте органами, а лишь с мигающими механизмами. Такое положение вещей возникает в одном случае - в случае девальвации власти. Чем еще можно было объяснить тот факт, что светофоры из пастуха, превратились в чучело пастуха. Движение транспортных потоков уподобилось движению стад парнокопытных животных, небогатый коллективный разум которых окончательно затухает, когда пути движения стад пересекаются. Повстречавшись рог к рогу на узких горных тропах животные становятся неуправляемыми и агрессивными, они кусаются, бодаются и мычат. То же самое наблюдалось теперь в моем городе: на перекрестках стоял яростный рев гудков перемежающийся звоном разбивающихся стекол. Игнорируя дорожные знаки, признав их недействительными, автомобили и управляющие ими автомобилисты, моделируя поведение животных, стремились вперед. И каждый из них верил в победу, хотя непредвзятому зрителю было очевидно: первыми до пункта назначения доберутся те, чьи автомашины крепче и больше. Абсолютный же перевес будут иметь индивиды, владеющие бронированной военной техникой. Танков в городе я не встречал, но машин похожих на танки было достаточно много. Тем, чьи финансовые или должностные возможности были скромнее, приходилось пользоваться низкими и юркими похожими на японские торпеды времен Второй Мировой войны автомобилями. При лобовом столкновении их шансы были невелики, зато при прямом попадании в борт они могли запросто пройти сквозь корпус своих более мощных коллег. Осознанно или нет, но автовладельцы постоянно держали друг друга в тонусе, ни на секунду не забывая, что жизнь сложная штука, по крайней мере, пока вращали руль. По лицам автолюбителей бродили вишневые пятна, сами лица были полны какой-то обреченной решимости, вызванной то ли отчаянием, то ли безумием.
   В той же степени вышесказанное относилось и к пешеходам. Защищены от физических ударов судьбы они были меньше чем их старшие братья, (я предположил, что в этой среде старшинство определяется толщиной физиономии и кошелька), но никто из них этого не чувствовал. Пешеходы бежали за машинами, от машин, между машин, они бы могли бежать быстрее оленей, если бы время от времени не наталкивались на машины и друг на друга. Они явно преследовали какую-то цель. У людей лишенных идеи (ее отсутствие можно было легко разглядеть в их вытаращенных от натуги глазах), единственной целью являются деньги. Казалось, они могли броситься под грузовик, если бы увидели под колесами денежный знак или его эквивалент. Некоторые на бегу умудрялись есть завернутые в тесто котлеты, пить спиртные напитки, курить, разговаривать по беспроводным линиям связи (а ведь еще десять лет назад радиосвязь предоставлялась лишь избранным) и даже предаваться ласкам, претворяющим половые сношения. И вот что удивительно: никто из этих самодвижущихся граждан, товарищей или господ не шел на работу и, судя по повадкам, даже не думал работать. Почему? Потому что улицы и проспекты заполонили сплошные личности типа "хурмы" и "анчоусов". А если такие типы предоставлены сами себе, от них не стоит ждать большего. Кроме истерики, это я знал на собственном опыте: если темп жизни увеличивается относительно скорости мыслительного процесса невозможно контролировать количество и качество психотропных химических веществ, которые вырабатывает мозг. Тогда же эмоциональные и психические процессы выходят из-под контроля. Это обычное для современного человека состояние называется истерией. В истерии нет ничего опасного, если вы находитесь под постоянным наблюдением лечащего врача, в удобной одежде, в изолированной, обитой мягкими тканями комнате. Но если истерии подвержены все вокруг, то начинается Армагеддон. Пусть не кровавый, как тот что описан в священных талмудах, а политкорректный и толерантный, но от того не меняющий своей сути. Сколько времени у нас осталось? Ноев ковчег существует? Принимают ли атеистов на борт?
   Титаническим усилием я прервал ход пагубных вопросов, закрыл глаза и рот, чтобы Армагеддон не заполз в мою душу. Время требовало не переживаний, а поступков. Мне надлежало действовать твердо и молниеносно. Город нужно было спасать от засилья "хурмы" и "анчоусов", от всеобщей атмосферы истерики, и возможность спасения виделась мне только в том случае, если я сумею попасть в самый центр этого водоворота безумия и сохраню при этом спокойствие и отрешенность, а также буду оберегать в относительной целостности свой ум. В центре безумия я найду причины безумия, и выдерну их с корнем. Так или примерно так устами генерала Коробкина, говорил Заратустра.
   Он говорил, а я думал, по крайней мере, пытался думать, а глупые люди бежали. Пусть все они бегут куда хотят, у них все равно нет шансов. Шансов нет ни у кого. Чтобы не понимать этого нужно сохранять ум холодным и отрешенным. Больным, голодным и бездомным...
   Я досчитал до ста, открыл глаза и обнаружил, что на свете есть еще кое-кто, кто думает также как я. Бездомные собаки! Они, неподвижно лежащие у входов в продовольственные магазины, как и я, никуда не спешили и ничего не хотели. Они походили на вышедшие из употребления меховые шапки, выброшенные из окон на улицу. Собакам уже не куда было торопиться, в этом мире только мы - они и в меньшей степени я - осознавали, что никакого будущего нет, а есть только здесь и сейчас. Сейчас или никогда.
   Так или иначе, но сомнений больше не было. Я понял: мне придется копировать манеру поведения этих людей, нырнуть в этот шумный и мутный водоворот городской жизни и исчезнуть там навсегда ради выполнения задания больше не пугала меня.
   С этой минуты я как бы буду не я. Я буду безумствовать вместе со всеми, но в отличие ото всех не по настоящему. Я буду играть ненормального, оставаясь в здравом рассудке. Только так я доберусь до глубинных причин царящего в городе массового безумия.
   Я понял, что выбрал правильный путь, и подмигнул собакам. В ответ они злобно залаяли. Я поднял кусок твердой грязи и бросил в собак - они убежали.
   Почувствовав уверенность в собственных силах, я одновременно сделался покладистым и ощутил жуткий голод. Человек с элементами спецподготовки может раздобыть еду где угодно, даже на Северном полюсе. Не то, что в огромном городе. Хотите верьте, хотите нет, я мог бы не заплатив отобедать в Метрополе, но... Я решил идти к своей цели с самых низов как Ломоносов, как Максим Горький, как, наконец, тот, за кем я охотился. Найти еду не составило особого труда - как и все остальное в Санкт-Петербурге мусоровозы работали плохо и городские помойки были переполнены всякой всячиной. Я же, используя малую часть полученных знаний и опыта, мог приготовить еду из чего угодно и есть все что угодно. Да же то до чего ни собаки, ни коты не додумались бы. Отобрав по бачкам ингредиентов, сообщающих необходимое количество калорий, я вернулся к себе, обеззаразил еду легким огнем костра и уснул в "точке силы" положив под голову рулон генерала. Для одного дня прожитого в городе сделано было немало.
  
  
  
   Глава 8
  
   В предыдущей главе я обмолвился, что жизнь современного Санкт-Петербурга походила на праздник. Так ли это? Было ли это вообще? Был ли я на свободе или галлюцинировал в подвале под воздействием остаточных лечебных веществ? Я решил проверить сразу после пробуждения.
   Я не стал принимать завтрак, а только умылся под струйкой воды, бегущей из трещины в трубопроводе. Затем причесался, отряхнул от приставшей за ночь мягкой подвальной пыли свой гардероб, проверил осанку и в довольно бодром расположении духа выбрался на улицу.
   Все было как вчера - праздник безумия продолжался. Полагаясь на интуицию, я двинулся вперед, естественно по пути огибая дома. Мне необходимо было заразиться общим безумием, чтобы понять, что происходить вокруг. Не знаю, удалось ли мне это, но я вдруг догадался, почему все горожане были заняты поиском денег: в этом обществе все продавалось и покупалось за деньги. Других же социальных эквивалентов используемых личностью для самоидентификации не требовалось. Поиск денег с обязательной последующей их растратой возводился обществом в общенациональный культ. Выходило, что шкала приоритетов человеческих качеств претерпела серьезные изменения. В современном обществе человек оценивался по следующим способностям: к частому и обильному приему пищи, к скупке носильных вещей и домашней утвари, к овладению максимальным количеством лиц женского пола, если субъектом выступал мужчина и наоборот.
   Мне стало нехорошо от собственных выводов, и я честно спросил себя: почему же я так решил? Потому что умел наблюдать, сопоставлять и делать выводы.
   Я весьма обстоятельно исследовал Петроградскую сторону и Васильевский остров и наблюдал там одно и то же: первые этажи домов были отведены под увеселительные заведения, продуктовые или промтоварные магазины. В домах, что покрепче, освеженных косметическим ремонтом, размещались ресторации, фамильярно упоминающие имена людей, в исторических масштабах ничего не значащих: "У Барсукова", "У Кирима", "У Баклана" и так далее. Абсолютное первенство держали заведения с китайской или японской кухней. То ли сыроедение вошло в моду, то ли еду по азиатским рецептам не нужно было готовить, а может быть, просто никто не боялся глистов.
   Многие заведения не имели глухой фронтальной стены, ее роль выполняли огромные стекла, превращая питающихся посетителей в живое рекламное панно, чтобы каждый прохожий, каждый проезжающий мимо видел, как прекрасен процесс употребления пищи. Точно таким образом были спроектированы тяжелоатлетические залы, именуемые, видимо, на западный манер фитнес-клубами: на всеобщее обозрение выставлялись стоящие на беговых дорожках и лежащие под штангами потные похожие на евнухов мужчины и потные похожие на кукол Барби женщины. Это был эксгибиционизм, приносивший занимающимся видимое удовольствие, с тем отличием, что мужчины предпочитали показывать зрителям туго обтянутое мокрой футболкой пузо, в то время как женщины большею частью были обращены к публике спиной. У одного такого зала на улице Воскова, я остановился на отдых и долго смотрел на неуклюжие движения потеющих тел так долго, что мне даже почудилось, будто некий невидимый ковер-самолет перенес меня с тихой улицы в шумный вольер знаменитого Ленинградского Зоопарка. Возможно, это была аллегория, и мне примерещился путь, по которому двигалась и развивалась современная культура. Зная повадки объединенных в группы людей, я решил, что это не так уж плохо. Человек - это всего лишь животное, пусть и достаточно высоко организованное.
   Иногда мне казалось, что наступила эпоха, реализовавшая гуманистическую установку "от каждого по возможности - каждому по потребности". Но это было не так, интуиция подсказывала - так не бывает.
   Магазины еды и одежды сверкали только что вымытыми витринами, щедро подсвеченными, несмотря на висевшее в безоблачном небе яркое горячее солнце. Многие витрины были завалены настоящей едой - сырами, колбасами, конфетами и батонами - под самый потолок. Продукты лежащие в самом низу, не выдерживая давления, лопались и трескались, истекая ароматами запахов и затейливыми палитрами соков. В других витринах наоборот было пусто или около того: например, одинокий перстень покоился на бархатной подушке или по белому волнистому куску шелка были беспорядочно разбросаны почти невидимые предметы женского гардероба. Понятие искусства в современном мире заметно расширилось, и теперь включало в себя бакалейную и трикотажную торговлю, и много чего еще.
   Петербург стал городом, в котором продавалось абсолютно все. Из максимально расширенного перечня человеческих способностей здесь ценилась способность покупательская, исчисляемая исключительно денежными знаками. Из всех человеческих способностей только ей уделялось общественное внимание. Только ее реализации посвящался активный отрезок жизни, выделенный природой гражданам. Для того чтобы обыватель не сбился с пути перманентного потребления общественных благ, в городе широко использовалась хитроумная возбуждающая зоологические рефлексы система указателей, именуемая рекламой. Указатели были призваны сообщать наиболее короткую тропу к полномасштабной реализации покупательной способности. На улицах и площадях, в тупиках и переулках невозможно было отыскать незадействованный в рекламных целях фонарный столб, пустующий участок водосточной трубы или стены. Куда бы ни смотрел ваш глаз, он натыкался на шикарные рекламные щиты, глянцевые плакаты, в крайнем случае - на чернильные каракули на клочках писчей бумаги.
   То, что принято называть рекламой к сожалению существует во всех странах мира и с древнейших времен. Реклама опасна - она корректирует и формирует вкусы, пристрастия, предпочтения, а значит, оказывает мягкое, но глубокое влияние на человеческую личность. Только "Фрукты" и часть "сухофруктов" не подвержены ее влиянию. Что же касается представителей разряда "хурмы" и "анчоусов", то можно ли вообще называть их сущности личностями?
   Можно ли считать личностями носителей рекламы? Вглядываясь в их лица, я пытался определить, кто же они такие, эти люди изображенные на щитах. Скорее всего - типовыми потребителями товаров рекламируемой группы. Кем были эти хмурые мужчины предпенсионного возраста, с дряблыми плохо выбритыми щеками и фиолетовыми алкогольными подглазниками, которые стояли возле автомашин, держа в руках сигарету или пивную банку? Кем были эти длинноногие и сутулые похожие на бледные поганки девицы с неразвитой костной тканью? Полуобнаженные, они возлежали на капотах машин, стиральных машинах или диванах, бросая похотливые взгляды вслед летящим по небу крылатым стаям прокладок. Соизмеряя увиденное с той общей информацией о жизни, которую я в течение жизни от жизни заимел, я твердо решил: "фруктов" на изображениях не было.
   После чего принялся изучать более дешевые рекламные формы - плакаты и листовки. Предложения здесь стали скромнее как были скромнее сами плакаты - шиком, размерами и местоположением - по отношению к панорамам на рекламных щитах. Использовать данную форму приходилось в основном по скупости и нужде, в основном предпринимателям ограниченных финансовых возможностей. Вербовка ума плакатом, не смотря на используемый арсенал неброских скупых приемов, эффективностью все же обладала. Потому как на вечный духовный товар, не слишком ходовой, но в то же время обладающий малой себестоимостью. Плакаты предлагали посетить концерты и дискотеки, театральные постановки и массовые оздоровительные сеансы, цирки говорящих зверей и тайных масонских орденов.
   Потребителями и заказчиками рекламы рукописной, образцами которой были облеплены сточные трубы и мусорные бачки, являлись в основном мелкие мошенники и идиоты. И тех и других в смутные времена появляется достаточно много. В отличие от "фруктов" и "сухофруктов". Неужели их уже не осталось в городе?
   Чем дольше и дальше я забирался в своей разведывательно-познавательной экспедиции, тем очевиднее мне становилось, что океан потребления неоднороден и строго дифференцирован: в гости на праздник нескончаемого потребления мог попасть далеко не каждый, несмотря на широко афишируемую его доступность. То есть потребляли все, потребляли постоянно и напропалую, но одним доставались свежий шпик, чистый шнапс и натуральная блондинка, а другим - пирожок с говном, мочевидное пиво и лохматый журнал похабных картинок. Современное общество (по привычке я применял к этой бурлящей клоаке благозвучный и социально значимый формуляр) однобоко представленное типами "анчоусы" и "хурма" было неоднородно и потенциально готово к конфронтации. Представителей же двух высших типов я по-прежнему не встречал. Это казалось невероятным. Неужели все они мигрировали на Запад или переродились. А может быть, просто умело скрывали себя за масками "анчоусов" и "хурмы". Будь у меня время, я бы обязательно постарался найти их следы. Но я должен был полностью сосредоточиться на поисках других следов, чтобы выполнить задание генерала. Я находился вне Пней уже сорок четыре часа. Это достаточный срок, для того чтобы установить район обитания и социальную группу, к которой принадлежит разыскиваемый мною субъект. Первичную информацию я по-видимому собрал, наступала аналитическая часть подготовительного этапа.
   Сопоставив увиденное и услышанное с имевшимися в моей памяти историческими материалами о путях и тупиках развития человечества, я предположил, что город и его население естественным образом разделен на три части. В основе сортировке лежат все те же критерии - набор потребительских свойств и платежеспособность.
   Длительная изоляция от общества прибавляла мне независимости и точности в обобщениях и оценках. Накопленные эмпирические знания в области географии, эргономики и арифметики, подвели меня к открытию ряда важных закономерностей. Вот лишь некоторые из них: чем шире улица, тем больше на ней ресторанов, и тем они просторнее. А чем рестораны просторнее, тем меньше там посетителей и больше халдеев. Я измерял протяженность некоторых заведений шагами, из соображений маскировки и конфиденциальности не пытаясь проникнуть внутрь, нужную информацию я получал, разглядывая внутренности рестораций через открытые окна. Народу в залах сиживало не много, но зато, как говорится отборного. Каждая персона тянула не менее чем на сто килограммов брутто. Брутальные личности ели и пили много, но с видимой неохотой. Возможно, в их кругах считалось недостойным испытывать чувство голода. Все как один они носили полосатые гангстерские костюмы, и все как один пучились друг на друга с плохо скрываемым подозрением. Время от времени они небрежно прикладывались мясистыми ушами к сотовым телефонам, вяло пошлепывая губами в тихом невразумительном разговоре. Этакие сытые хищные рыбы, научившиеся дышать кислородом.
   О, как они умели многозначительно смотреть: вроде бы на тебя, а вроде - бы в никуда. Как по-хозяйски похлопывать пухлыми ладонями по обеденным столам и ягодицам официанток. Как надрочились лихо стряхивать пепел с сигары на пол. В этом, несомненно, заключалась часть их работы - убедить окружающих, что они дошли до такого состояния собственной биологической сущности, что могут, запросто так щелкнув пальцами, заставить вертеться вокруг себя целый мир. И только отеческое великодушие, сверхчеловеческое благородство, и, вполне вероятно, некоторая усталость от постоянного соприкосновения с окружающей никчемностью, не позволяют им ударить палец о палец, испепелив, всех и вся к чертовой матери. Брутальные личности отдыхали, и только сальные железы на их лицах находились в постоянной работе. По складчатым щекам, как по перезревшей начинающей гнить хурме, струйками истекал сок - продукт биологического распада, результат переедания и порока. Несмотря на массу усилий затраченных на создание убедительного образа, все они были всего лишь "хурмой" пахнущей как анчоусы. Попроси я десять лет назад первого попавшегося прохожего растолковать мне кто эти люди, любой бы не задумываясь ответил - это отбросы общества. Что-то сильно изменилось за последние годы, до такой степени, что поменяло знак. Люди с лицами висельников и негодяев, хозяевами разгуливали и рассиживали в центре города, вместо того чтобы находится на исправительных работах.
   Уходить они не собирались, поэтому пришлось уйти мне. Туда, где улицы были поуже, а дома приземистей и грязнее. Я надеялся, что повстречаю там представителей рабочего класса и интеллигенции, отвлеченных от процесса постоянного потребления и находящихся в состоянии душевного равновесия. Но несмотря на внешнюю убогость и запущенность людские обычаи там были те же, и опять таки подчинялись истерии связанной со скорейшей добычей и скорейшей растратой денег. Содержание сохранялось, менялась лишь форма: более скромными становились лабазы и заведения общепита. И назывались они уже не ресторациями, а барами и кафе, с названиями конкретными и доходчивыми, типа пивной "Залейся". Гастрономическая шкала предпочтений проживающих в окрестных микрорайонах граждан опускалась до "хычинов" и "шаурмы". То же самое получалось и с ассортиментом продмагов. Он сужался до размеров минимальной потребительской корзины, сохраняя способность конкурировать с супермаркетами лишь за счет увеличения удельного веса недорогих алкогольных напитков отечественного пивоварения и винокурения. Народ был ликом сер и телом сух, вероятно, потому, что пил много, но еще до вязкого дна не опустился и на кое-что был способен, на кое-что не связанное с работой. Людей занятых полезным трудом я здесь тоже не обнаружил. Только бесполезную суету. Удивляться я больше не собирался. Армагеддон есть Армагеддон.
   Я уже догадался, что не увижу ничего хорошего в кварталах соседствующих с заводами. Если улица незаметно оборачивалась переулком или проездом, идти по ней дальше не следовало - здесь особенно ощущалось отсутствие представителей правопорядка и общественных туалетов. Предложение товаров народного потребления было сориентировано на злую консервированную закуску с просроченными сроками хранения и реализации да ядреное пойло, продающееся в похожих на сараи для скота ларьках с надписями "бытовая химия" на фризах. Здесь жили люди не лишенные навыков потребления, но не имеющие к тому средств. На улицу они выходили редко - опять таки в силу низкой платежеспособности. Но и здесь, если проявить интерес, можно было заметить, как в помойные баки выбрасывалось огромное количество недоеденной или протухшей еды.
   Между тем в Санкт-Петербурге наступил вечер, заметно похолодало, и я решил остановить свои полевые исследования. Собранная информация еще не выстроилась в систему, а собранная еда просилась в употребление - приближался час ужина. Незаметно стемнело. Стало тихо и темно как в лесной части - в этой части города фонари не зажигались, жилых домов тут было мало и, может быть, по каким-то причинам в рабочие кварталы перестали подавать электричество. Я сидел прямо на тротуаре окутанный мраком, ел и думал. Я проводил окончательную черту под социальной классификацией горожан. Налицо было полное расслоение общества на три разнородные невзаимодействующие друг с другом фракции. Общество представляло собой искусственно выведенный коллоидный раствор академика Бехтерева, только существовало не в какой-то там закрытой лаборатории, а в естественных условиях города входящего в состав федерального государственного образования. Самые крупные куски коллоидного раствора плавали на поверхности и грелись под теплыми лучами условного солнца, именуемого частной собственностью, они находились в относительном равновесии, но при наличие ферментативного впрыска - катализатора в качестве которого вероятнее всего выступали деньги, могли перейти в возбужденное состояние и начать поглощать друг друга. Так выглядела современная элита города, составляющая первую классификационную группу.
   Куски поменьше, находящиеся в средней части раствора, отличались бешеным хаотичным движением, но не слишком большой массой. Неоправданное желание подняться в более высокие слои любой ценой, они оправдывали пресловутой разностью потенциалов, или коммерческими наклонностями, если выражаться иначе. Они хотели на первый взгляд невозможного: заработать больше, чем были способны потратить. Это был готовый на все средний класс, представленный во второй группе и бултыхающийся в средней части раствора.
   И, наконец, самая объемная часть коллоида - осадок или обрат. Часть, образующаяся из инертного, отработанного вещества, не способного вступить в какую бы то ни было реакцию. Для его описания лучше всего использовать язык домохозяек. "Чтобы сделать творожок - требуется молочко. Когда творожок получен - молочка больше нет". Есть только малопригодный обрат, который как продукт больше не рассматривается. Обрат уходит в осадок - его выливают в канализацию. Так бы я обозначил жизнь людей, входящих в третью группу - представителей рабочих кварталов.
   Социально-политическая карта Северной столицы, которую я попытался создать, не претендовала на абсолютное совпадение с реальностью. Ведь в Питере появилось так много нового, и не удивительно, что я не смог осознать, запомнить и обработать, всего сразу. Поэтому же я еще не определил к какой из существующих групп принадлежит мой клиент. Солидная часть увиденного вовсе не была мною понята. Зачем, например, по городу разгуливали муляжи стиральных машин и телефонных трубок с человеком внутри? Почему напротив здания бывшего исполкома открылся ресторан для животных? Мне были не по душе эти перемены. Неужели я старею? Сдаваться нельзя. Я понимал: чтобы расширить рамки познания мне следовало выходить за пределы прежнего опыта.
   Многое, из того, без чего я не мог представить себе остов социальной жизни, исчезло или на глазах исчезало с ландшафта города, либо напоминало о своем прежнем существовании лишь отдаленно. Это многое было важным, можно сказать, необходимым для поддержания жизнедеятельности отдельного человека и целого государства. Этим многим были стволовые клетки, из которых проистекает молодость и мощь общества - фабрики и заводы. Теперь они были объявлены вне закона. Трубы над городом не дымили, в положенный предрассветный час люди не шли на работу. Заводы как во времена войны уходили в подполье. Если здания фабрик не удавалось замаскировать под магазины, склады и офисы, то они окружались серыми бетонными заборами, словно осадными фортификациями и пускались на слом, при помощи пришедших к нам из средневековья и лишь чуть усовершенствованных стенобитных орудий.
   Именно таким взятым в осаду и готовым к сдаче выглядели корпуса бывшего завода Пирометр, где я когда-то, еще до службы в органах, начинал свою трудовую деятельность на поприще токаря. Тогда я не мыслил себя спасателем человечества, мне просто нравилось придавать замысловатые формы стальным болванкам, водя по их твердым и тусклым бокам сверхпрочным алмазным резцом. Восемь часов в сутки я был полон гордости от поставленной передо мной задачи. Я понимал: каждая моя заготовка пусть на самую толику, но все же склоняет часу весов в нашу сторону в этом бесконечном и великом противоборстве двух огромных держав, одна из которых олицетворяет добро, а другая защищает интересы зла.
   Вытачивая неодушевленную металлическую деталь до нужных размеров и характеристик, я и мои товарищи доводили до определенных норм и размеров наши одушевленные личности. Чем во все времена ценился, и чем будет цениться человек? Действиями, направленными на продолжение жизни, действиями, направленными на созидание. Для чего он живет? Для того чтобы творить добро. Иначе мы бы не поднялись на уровень выше неандертальцев и австралопитеков. До сих пор я был уверен, что такое мировоззрение должно с детства закладываться в сердце каждого человеческого существа, укрепляя костную основу личности, формируя его прямую осанку. Если основа есть, то и все остальное приложится, и человек будет жить сам с собой и с окружающим миром в гармонии. Нас никто не учил, но мы знали: каждому необходимо сделать что-то, пусть незначительное, своими собственными руками, каждому важно пройти через физический труд, преодолеть в мышцах боль, пролить пот над работой. Только так к человеку приходит ответственность. Только затем его можно считать взрослым. Вот почему фабрики и заводы были не просто местами, где рождались полезные человеку предметы.
   И теперь, наблюдая за тем, как гигантские металлические шары стенобитных машин крошат стены Пирометра, мое тело наполнилось грустью. Родина словно устыдилась силы своих граждан, испугалась своей непобедимой силы и решила покаяться, сдаться. Я глядел, как она снимает с себя последние одежды, перед тем как положить руки на затылок и лечь на землю. Родина успешно сражалась с врагами внешними, расширяя сферы влияния и государственные границы, ей не было равных в освоении бесконечных макрокосмических горизонтов и столь же бесконечных пространств микрокосма. Вместе с ней и ее граждане двигались ближе и глубже: ближе и ближе к солнцу, глубже и глубже к атомному ядру. Наше движение отличалось какой-то особенной слаженностью, и даже само время, казалось, помогало нам, раскрашивать на политической карте мира красным цветом серые пятна враждебных или не определившихся стран. Я хорошо помню, что в тот злополучный день, когда спецтранспорт вывез меня в ПНИ, я закончил вести расчеты по анализу ближайшего будущего, где доказал, что через каких-нибудь десять лет земля из голубой, наконец, станет красной. За исключением Северного и Южного полюсов, как поверхностей вечным образом обмороженных и непригодных к промышленному использованию.
   Эти десять лет прошло. У меня под рукой не было глобуса, но и без него я понимал, что мои расчеты не оправдались. В уравнениях не было учтено действие некой неизвестной, скрытой до поры до времени силы, приведшей мою страну к разрухе и упадку. Какими же нескончаемыми были ее источники, если даже генерал Коробкин - человек, которого невозможно было запутать, равно, как и запугать, обошел стороной сам факт ее существования.
   "В условиях номинального мира, если понимать под миром состояние необъявления войны, политическая борьба, как правило, ведется не миллионами или тысячами одних граждан с миллионами или тысячами других. Борьбу ведут единицы в количестве не более четырех как при игре в преферанс или покер, и один из игроков обязательно сидит на прикупе. Говоря по душам, те, кто ведут игру вовсе не граждане. Почему? - в свойственной тебе манере гебоидного шизоида можешь вдруг спросить ты. Потому что: два из этих четырех - мы. Остальных игроков тебе придется узнать".
   Так писал генерал. Я не стану ничего добавлять от себя, скажу лишь, что на том закончился мой второй день в городе. Предварительная разведка закончилась, как и положено она прошла тихо без боя. Можно было спокойно ложиться спать.
  
  
  
   Глава 9
  
   Да мне хотелось спать, и я был рад этому ощущению: многие годы подряд я не мог заснуть самостоятельно. Когда уходила Ольга, я спал. Она уходила, а я лежал поперек коридора одетый в парадную форму, храпел и пускал пузырями сопли. Скажу в оправдание: меня постоянно сопровождало предчувствие недобрых перемен, поэтому я позволял себе выпивать...
   С тех пор я дал себе слово никогда больше не спать. Во время сна человек теряет бдительность и боеготовность. С тех пор как ушла Ольга, у меня не осталось ничего, кроме двух этих качеств. Если бы я потерял их, то потерялся бы сам. Я продержался сто сорок шесть суток и оказался в Пнях. Там по ночам не спать было нельзя, поэтому меня пичкали барбитуратами. Их подмешивали в компот и какао, подсыпали вместе с солью в еду, кололи в жопу под видом алоэ. По ночам мои экскременты светились барбитуратами словно помеченные банкноты для взяток.
   Теперь все было не так. Вторую ночь подряд я был готов засыпать самостоятельно. Возможно потому, что много двигался и много размышлял. В принципе, я имел полномочия чтобы улечься и уснуть где угодно. Трава на клумбах и во дворах выросла сочная, и пальто было просторное и теплое - демисезонное. Но, поразмыслив, я все же решил добраться до дома, точнее, до подвала, который стал для меня больше чем просто подвал, и ознакомиться с дальнейшими инструкциями и указаниями. Что такое полная свобода? Это состояние, когда за вами никто не наблюдает, но в то же время вы каждую секунду чувствуете на себе чей-то взгляд, ваш собственный взгляд, который не позволяет вам отступить от поставленной цели в сторону. Внутреннее определяется внешним, и в свою очередь определяет его. Так свобода - есть суть дисциплина, и с точностью до наоборот. Человек военный, хотя бы однажды пробежавший марш-бросок в полной выкладке, поймет и согласится со мной. Ситуация, сложившаяся часом позже, доказала мою правоту...
   Подойдя к уже известному дому на улице Кропоткина на расстояние прямого минометного огня, я уже знал: на моей конспиративной квартире побывал посторонний, точнее несколько посторонних. Как я это понял - неважно. Как птицы знают, где юг. Как крысы чуют пробоину. Как много чего еще.
   Еще я знал, спускаясь на ощупь в подвал, что никогда их не найду, даже если буду искать очень долго. Потому что их как бы не значится в среде граждан, и документация по ним не ведется. Бомжи - это существа вроде гоблинов там или гномов, которые живут параллельно с нами, но в то же время не существуют, о них нет специальной литературы, есть лишь отрывочные сведения в ряде подростковых романов и в криминальных сводках.
   Тем не менее, они побывали здесь в моем доме и осквернили его, оставив после себя бардак и первобытную вонь. Остатки припасенной мною еды, смрадные окурки, осколки пузырьков из-под стеклоочистителя - равномерно укрывали бетонный пол. Это было не страшно, это было обычным следствием людского веселья. Справиться с беспорядком я мог легко - в Пнях мне доводилось мастерить и веники и метлы и совки для захвата мусора - я не был готов к потере рулона. Он был здесь среди всего прочего, но использованный целиком и разорванный в клочья, посему источником информации служить больше не мог. Лично для меня.
   Речь идет вовсе не о гигиенических соображениях и не о достоинстве, а о профессиональном кодексе, своде негласных законов. Что бы со мной не происходило раньше, я оставался кадровым офицером разведки, а не каким-то ассенизатором или археологом.
   Мне вдруг почудилось, как среднестатистический обыватель раскрыв после сытного ужина газету видит на первой полосе мою фотографию и заголовок: "тайный агент спецслужбы обезврежен бомжами"... Мой мозг, конечно, легкомысленно углубился в сферу фантазий. Но это вовсе не означало, он бредил - мой мозг. Это был почти что провал. Связь с генералом была потеряна. Перерезана символическая пуповина между отцом и ребенком. Вместе с ней прерывалась моя связь с будущим. Без набора правил и свода инструкций каждый человек живет лишь одним днем. Будь на моем месте представитель силовых структур, подданный любой из десяти самых развитых стран, он бы наверняка сложил руки. Я же, дабы не уподобляться врагу, поступил наоборот. Пытаясь совладать с охватившим меня волнением, я принялся за уборку. Май обещал быть теплым, из прорехи в трубопроводе по-прежнему текла вода, мое пальто за время, проведенное в Пнях, несколько вышло из моды, поэтому я без сожаления порвал его на тряпки и стал драить ими загрязненные участки подвала. Работа спорилась, я даже начал насвистывать себе под нос какой-то марш и вскоре нервная реакция на стресс: тремор в коленях и кистях - стала ослабевать. Мысли, попадавшие в голову из неопределимого далека, стали твердеть и кристаллизоваться, как декабрьский лед на реке Нева. Я еще не мог выразить их словами, но уже мог пощупать. Это было приятно.
   Мыслей было всего три, и они логически перетекали одна в другую:
   - чтобы найти объект, мне нужно найти генерала, а затем отыскать мою Олю,
   - чтобы найти мою Олю, мне нужно найти объект, а затем отыскать генерала,
   - чтобы найти генерала, мне нужно найти мою Олю, а затем отыскать объект.
   Пифагоровы штаны - на все стороны равны.
   Последняя мысль радовала меня больше всего...
   Будь я математиком, я назвал бы получившееся уравнение треугольной теоремой Коробкина-Сорокина. В честь учителя и себя. Уравнение имело прикладной универсальный характер: к ее решению можно было приступать с любой стороны. Оставалось определиться с методом...
  
  
  
  
   ЧАСТЬ 2
   Глава 10
  
   Прошло тридцать пять дней, с того безмятежного раннего утра, когда я покинул Пни и оказался в Санкт-Петербурге.
   Календарная весна кончилась, передав свои права первому летнему месяцу. Моя акклиматизация проходила благополучно: вмененные в обращение данным временем года духота и жара сглаживались сырой и прохладной атмосферой подвала. Белые ночи - природное явление, при котором солнце не заходит за горизонт - не смогли дезориентировать биоритмы моего организма - я спал хорошо. Соблюдение особой диеты позволило мне поправиться на без малого четырнадцать килограмм. Я даже начал забывать о том, что такое бред и галлюцинации, состояние подавленности и нерегулярный стул. Я готовил себя к вхождению в социум. И мне надлежало ничем не отличаться от его лучших членов. От тех, кто нынче давил и надавливал на общественные рычаги. Тех, кто, пользуясь неразберихой царящей в государстве, с личной выгодой разбрасывал камни миропорядка.
   Это было непросто - перестать уважать себя и сделаться "анчоусом", но другого пути у меня не было: две первые попытки установления контакта с окружающим миром провалились, а четвертой попытки, как известно из эпосов и былин, общество герою не предоставляет...
   Чтобы соблюсти хронологическую непрерывность повествования я возвращаюсь ровно на месяц назад в тот самый подвал и в ту самую ночь, когда бомжи буквально изговняли рулон туалетной бумаги с инструкциями генерала.
   Дабы избежать пробелов в повествовании предлагаю всем включить воображаемый проектор воспоминаний и прокрутить пленку назад.
   Итак.
   Я не остановился на том, что просто убрал помещение и выбросил мусор. Я обеззаразил подвал от присутствия патогенных микробов с помощью десяти процентов растворенного хлора.
   Вокруг стало так чисто и пусто, что я ощутил одиночество.
   Я всегда остаюсь один, когда мне нужна помощь, к этому я привык, но все же я чувствовал необходимость поговорить с кем-нибудь по душам. В первую очередь с Олей. Я не знал о чем, но попробовать стоило. У меня не было денег, но в конце мая не сложно самому сделать букет цветов - цветы растут в парках и скверах, на газонах и в клумбах.
   Букет цветов подходил как повод. Наличие повода разрешало мне заняться Олиным поиском.
   Ольга не стояла в очереди на жилплощадь, поэтому, скорее всего, обитала там, где жила до замужества - в хрущевском доме на проспекте Стачек. Полтора-два часа спортивной ходьбы по прямой, если знать график разводки мостов.
   Можно было начинать собирать цветы хоть сейчас, однако этому мешало серьезное "но", перешагнуть через которое я пока не решался: под воздействием генеральской харизмы, я тожественно обещал до окончания задания не навещать родных и знакомых и даже не сообщать о своем присутствии в городе.
   Взвесив "за" и "против", я решил отложить Олю на потом, и подыскать иной объект для общения, в котором нуждался.
   На втором месте в ряду оппонентов для душевного разговора стоял всезнающий генерал Тимофеев, и его гениальный сверхмозг, замкнутый сам в себе. Бывший разведчик наверняка бы посоветовал, что надо делать, но в моем случае я мог рассчитывать лишь на воображаемое общение с ним - до Пней было достаточно далеко.
   С нескрываемым сожалением мысль об общении с Тимофеевым также пришлось отбросить в сторону.
   А значит, оставался только Коробкин - идеолог и организатор затеи, человек, который стоял у руля развивающихся со мной событий.
   Как бы не хотелось в это верить, но он дал понять в одной из наших бесед, что я не могу рассчитывать на контакты с ним. "Мы можем открыть огонь на поражение, если ты попробуешь приблизиться к нам" - сказал он и широко улыбнулся.
   Я слишком хорошо знал генерала, чтобы не понимать: в его устах эта фраза могла означать все что угодно. От обычной шутки армейского юмора, до прямого попадания пули в голову. Хотя это была всего лишь игра, азартная игра на удачу и везение - так называемая рулетка Коробкина, мне не очень-то хотелось проверять ее действие на себе. Однако, учитывая трагическую потерю рулона туалетной бумаги с информацией и инструкциями, выбора у меня не оставалось. Приходилось тешить себя надеждой, что я сумею избежать оригинальных ловушек, найти подходящие слова для предстоящего разговора и, при удачной раскладке, получить еще один полноценный рулон. И ничего больше...
  
  
   Я нашел Коробкина быстро, быстрее, чем кто-либо ожидал.
   Но вот чтобы подобраться к нему поближе мне пришлось постараться. Дело в том, что Коробкин стал вести себя как фигура и фигура публичная - он нигде не появлялся один. Генерал и раньше не жаловал солнечный свет и свежий воздух, небезосновательно считая открытое пространство природы и города, местом, прежде всего удобным для организации актов диверсии, будь то массовые беспорядки или покушения на отдельных влиятельных лиц. А влиятельным лицом в Санкт-Петербурге его считали все, за исключением разве что законной супруги - Дарьи Ивановны.
   Не поручусь, что знаю, как обстоят дела с подбором кадров теперь, но раньше в наше ведомство людей без признаков мании преследования не принимали - из-за низкой выживаемости и высокой раскрываемости в непростых условиях оперативной работы.
   А Коробкин, между прочим, и вовсе был генералом - он по рангу и в туалет не ходил без миноискателя, и в "Эрмитаже", гуляя по залам, интересовался в первую очередь не рубенсовскими красотками, а величиной окон, прочностью дверей и наличии черных ходов.
   Мое самолюбие требовало встречи с начальником в формальной обстановке и последующего получения заверенных официальным приказом особых полномочий и торжественного вручения нового рулона руководств и инструкций, но самосохранение убеждало меня в обратном. Да это было бы почетно и правильно встретиться с Коробкиным за дверьми или на худой конец у дверей знаменитой штаб-квартиры на улице Чайковского, но с другой - практической стороны это действие почти не представлялось возможным. Два с лишним дня я потратил чтобы доказать себе это. Два с лишним дня я следил за перемещениями своего начальника сверху и издалека - с высоты петербургских крыш.
   Крыши в Питере считаются одними из самых покатых и скользких в стране, но в то же время плотно примыкают одна к другой, либо имеют небольшой зазор, преодолимый легким прыжком с разбегу. И все потому, что сами дома стоят вплотную друг к другу, иной раз на протяжении целых улиц, что делает покрывающие их крыши привлекательными для наружного наблюдения.
   Двое суток я изображал из себя то трубочиста забывшегося в пьяном сне, то совершающего цирковые кульбиты черного ниндзя. Наверное, это выглядело комично со стороны, но реакция случайных зевак не волновала меня - я занимался любимым делом и, в конце концов, узнал то, что требовалось.
   Стремление генерала Коробкина к неуязвимости достигло абсолютной точки, превратившись из обычной предотвращающей неожиданности мании в высокое искусство. Отныне он передвигался только в составе эскорта из черных бронированных автомобилей: "Мерседеса" с дико орущей "мигалкой", и пары джипов, оборудованных приспособлениями для быстрого монтажа станковых пулеметов. Группу прикрытия составляло подразделение из семи человек, одетых цивильно и дорого. Отныне среднесуточное нахождение Коробкина на открытом пространстве составляло не более сорока восьми секунд. Оно складывалось из двух-трех метрового пробега от дверей "Мерседеса" до дверей штаб-квартиры по улице Чайковского и обратно, между "Мерседесом" и воротами "БОНЧ-БАНКА", между "Мерседесом" и административным помещением "Апраксина двора", и, наконец, между "Мерседесом" и декоративной аркой-входом в ресторан "Тайга". Причем именно в ресторане генерал проводил основную часть рабочего дня...
   Проанализировав поведением Коробкина я так и не смог понять, кого же он теперь из себя разыгрывает - барыгу, пытающегося походить замашками на бандита, или бандита, решившего вести себя как барыга.
   И то и другое не слишком увязывалось в моей голове с образом офицера, еще более усиливая мое желание очной с ним встречи.
   Однако, принимая во внимание интеллектуальный уровень личного "сопровождения" начальника, я решил не лезть на рожон, а попробовать подобраться к нему с тыла: как бы невзначай столкнуться на пороге его собственного дома, где Коробкин переставал быть генералом и становился обычным смертным обывателем. К генеральскому дому эскорт не ездил, и, возможно, там не было охраны. Этот визит я запланировал на следующий день, который спустя ночь стал считаться днем настоящим.
   Коробкин жил в добротном сталинском доме, фасадом, выходящим на Неву и Летний Сад. Правда это была или ирония, но здание носило название дом политкаторжан. Оно стояло квадратом, внутри которого был разбит защитного цвета сад с детской спортивной площадкой.
   Я понимал, что совершаю должностное преступление, и толкаю на него своим появлением генерала, поэтому принял все необходимые меры, дабы не привести за собой тех, кому не следовало знать, а тем более появляться на нашей экстренной встрече. Дождавшись часа пик - промежутка времени, когда концентрация людей и автомобилей достигает предельно допустимого уровня на квадратном метре тротуара и проезжей части соответственно - я вышел из подвала и до самых сумерек петлял по городу, отрываясь от возможных хвостов. Как это выглядело на практике? Со стороны это смотрелось неплохо. Если хотите узнать больше, понаблюдайте однажды за траекториями мухи, попавшей в замкнутый промежуток между двумя оконными стеклами.
   Затем до шести тридцати утра мне пришлось пролежать неподвижно под большим черным джипом похожим на танк. Днище его оказалось не таким уж идеальным, в отличие от кузова и салона: во время лежки из плохо подогнанного датчика давления мне за шиворот капала тормозная жидкость. Но желаемого я добился - ни одна, выражаясь обобщенно, собака за мною не увязалась и меня не учуяла.
   А когда кукушка внутреннего будильника пробила шесть тридцать, я увидел генерала Коробкина таким, каким я привык его видеть в быту и на явках: одетого в рваную на груди тельняшку и треники, мешками висевшие у колен и на заднице.
   Генерал был непричесан, пятнист и, наверняка, выдыхал перегаром, а в руке держал мусорное ведро, наполненное порожнею стеклотарой. Спустившись по ступенькам прочь от парадной к дорожке сквера он поставил ведро на землю, рыгнул и закурил сигарету. Затем бросил цепкий оценивающий взгляд на одно из окон четвертого этажа, дабы убедиться, что за занавеской в уютной просторной кухне не стоит его строгая и необычайно физически сильная жена, Дарья Ивановна.
   Я тоже посмотрел наверх. Белые тюлевые занавески за стеклом слегка колыхались, но скорее под воздействием сквозняка из форточки, чем в результате дыхания подсматривающего.
   Судя по дальнейшим поступкам Коробкина, мы с ним просчитали ситуацию одинаково. Шумно выдохнув, будто избавившись от тяжелого груза, генерал достал из заднего кармана тренировочных плоскую именную флягу. Мой начальник погладил сосуд дрожащими пальцами, а затем жадно обхватил горло фляжки сухими губами, на затяжной ста-пятидесяти граммовый глоток. Это было так трогательно - наблюдать за повадками нормального живого человека, что я чуть не пустил слезу. Связь, соединяющая меня с прошлым, превратилась из хлипкой паучьей нити в металлический трос танкового тягача. Все хорошие люди, которых я в течение своей жизни встречал, начинали субботнее утро только так и не как иначе: генерал Тимофеев, полковник Тюрин, генерал Коробкин, его отец, отец его отца, мой дед, мой отец, а когда-то и я - за полезным занятием, на свежем воздухе, затяжным ста-пятидесяти граммовым глотком из горла.
   По-хорошему архаическое чувство солидарности подсказало мне подождать, пока Коробкина накроет первая волна опьянения, поэтому я не стал же минуту вылезать из-под джипа, и докладывать по полной форме и выкладке обо всех произошедших со мной событиях.
   Ну а то, что произошло дальше, оказалось не таким уж архаичным, а даже каким-то футуристическим.
   Может быть, это интуиция мне помогла или кто-то мне чревовещал, из той самой нутряной части моей же души - как еще объяснить то обстоятельство, что я вдруг ни с того ни с сего зацепился штаниной за хомут глушителя.
   Для того чтобы выпутаться, мне пришлось провозиться - выкрутить болт на десять и разогнуть усики хомута.
   Чтобы разрешить проблему быстрее, я с головой ушел в манипуляции с металлом и мягкими тканями и так увлекся, что заодно ликвидировал утечку тосола.
   Вместе с тем, я потерял из виду генерала. Поначалу я оценил это как неудачу, но оценил неправильно: именно сверхсосредоточенность на второстепенных деталях, над которой иной раз подшучивали сослуживцы и пациенты клиники, в совокупности с немодными, но прочными штанами - спасли меня от беды.
   Вздумай я выскочить на рапорт Коробкину сразу, я бы и трех метров не пробежал.
   Но я о том не догадывался, пока заделывал течь, пока я освобождал штанину.
   Итак. Я разомкнул полоски металла и понял, что брюки остались целыми и невредимыми. Ткань, выработанная на одной из фабрик отечественной текстильной промышленности в начале семидесятых годов прошлого века, оказалась не столько модной, сколько прочной к разрыву, такой сейчас не делают. Видимо, этот факт прибавил мне сил, потому что следующую минуту я выпутался.
   Но неокончательно, как следовало полагать. Вновь разглядывая периметр двора, я убедился, что Коробкин не покинул его пределов: он стоял спиной ко мне между двух зеленый баков для мусора, емкостью шесть кубических метров каждый, и справлял малую нужду. Взгляд его был мечтательно устремлен в голубое безмятежное небо. В этот миг я не разделял его жизненных принципов, мне напротив сделалось не по себе, ибо я почувствовал, что за генералом наблюдаю не я один. Почувствовал, а затем и увидел, вспышку света за лобовым стеклом припаркованного возле помойки тонированного "Туарега". Так бывает, когда кто-то закуривает или ведет фотосъемку.
   Я незаметно высунулся наружу, чтобы увеличить угол обзора и дополнительно обнаружил еще двоих персонажей, в коих подозрительного было более чем положено: два накаченных человека в деловых костюмах и галстуках, в субботу, в шесть тридцать утра созвонились, договорились, встретились и пошли вдвоем рука об руку выносить мусорное ведро.
   Ну, и по крыше еще бродил еще один странный товарищ, как бы мастер-энтузиаст по установке телевизионных антенн, чистке труб, голубятен и прочего...
   Имея перед глазами такие факты, долго ли мне пришлось размышлять, чтобы сообразить - на Коробкина ведется охота. Коробкина разыскали те, против кого мы ведем борьбу.
   Наверняка, генерал не был вооружен и морально подготовлен к собственной ликвидации, а потому особенно беззащитен и беспомощен. О чем он думал в эту роковую минуту? Выстраивал в уме вертикаль будущей власти или пылал желанием потоптать Дарью Ивановну, по возвращению домой? Боялся ли смерти пьяный с устатку генерал?
   Скорее всего, не боялся. Скорее всего ему было беззаботно и хорошо. Когда в организме расщепляется спирт, всем становится беззаботно и хорошо.
   Я почувствовал, что впервые за годы карьеры, мне приходится принимать решение за начальника. Я не до конца оценил значение некоторых деталей увиденного, но тело мое уже делало привычное дело: не дожидаясь резолюциям ума, а, может быть, отчасти ему не доверяя, оно поднялось над землей в высоком прыжке.
   Коробкин еще с умилением смотрел в небо, когда я свалил его нижней подножкой, ткнул носом в траву и накрыл своей грудью.
   В этот же миг зеленый помойный бак прошила свистящая стая пуль. Благодаря мне, смертоносные свинцовые шарики не достигли цели, навсегда завязнув в бытовом мусоре, подобно большинству из людей.
   Генерал подо мной был жив, но это была еще не победа, и даже не полпобеды, так, около семи процентов: те товарищи, личину, которых я тонко вычислил, больше не изображали из себя великих артистов, они спешили к нам.
   Они двигались в полный рост, уверенные в том, что мы не вооружены. Нам с генералом нужно было немедленно уходить с линии огня, я шепнул об этом на ухо Коробкину, и развернул лицом к себе, чтобы разобрать понял ли он меня.
   Обычно генерал, выказывая крайнюю степень неудовольствия чем- или кем-либо, набирал полные легкие воздуха, перед тем, как оглушительно заорать на объект. От этого лицо его приобретало темно-багровый оттенок, а глаза вспучивались как у водолаза перед началом кессонной болезни. Вот и теперь, наблюдая перед собой вместо глаз командира два кровавых бычьих яйца, я понял, что натворил лиху. Я попробовал заткнуть ладонью рот генерала, но он клацнул зубами, чуть не откусив мне, палец и заорал:
   - Хули смотрите, суки!!! Мочите его!!!
   Суки генерала Коробкина - догадался я - его именная охрана. Вот так-то.
   Между тем, суки в черных костюмах не заставили себя ждать - следующая очередь пуль прошила помойный бак, а одна, самая шустрая, опалила искусственный мех, утеплявший воротник на моем пальто. Это было последнее предупреждение его величества случая и мне ничего не оставалось как, наконец, начать действовать собранно и цинично, подобно настоящему профессионалу. Я подбросил тело Коробкина вверх - больные гебоидной шизофренией обладают нечеловеческой силой - и сам вскочил на ноги. Сокращая угол обстрела, я прижался спиной к металлической поверхности бака, в то время как мои пальцы аккуратно сжимали кадык командира и непосредственного начальника. Впервые в карьере я применил на практике силовую комбинацию "живой щит", закрываясь от прямых попаданий, и оберегая собственную голову, грудь и живот дорогим генеральским мясом.
   Боковым приставочным шагом, тихо и спокойно, я начал поступательное движение с генералом в руках к джипу, под которым лежал несколькими минутами ранее: в двух шагах позади автомобиля был канализационный люк с удобным спуском внутрь. Я заранее проверил на прочность каждую ступеньку-скобу, и сдвинул чугунную крышку с пазов. Теперь крышка действовала как обратный трамплин - прыгнув на один ее край, я переворачивал ее на триста шестьдесят градусов, а сам проваливался вниз...
   Суки в костюмах, видимо, к подобному готовы не были, видимо, в училище учились посредственно. Они остановились как по команде, застыв, словно манекены в витрине оружейной лавки, в позах эффектных, но неэффективных, только пряди волос на их головах шевелились, то ли под воздействием теплого весеннего ветерка, то ли просто от страха. Коробкин тоже показывал себя послушным, не смея двигаться, но в то же время держал себя как настоящий "фрукт" и как истинный лидер - не паниковал и не раскис, делал вид, что дожидается своего часа. Когда я чуть отпустил кадык, он захрипел людям в костюмах, которых я принял за киллеров:
   - Всем стоять. Без команды никому ничего не предпринимать.
   А затем, убедившись, что я способен уяснить смысл его слов обратился ко мне:
   - Вот значит ты со мной как, Валерка! Что же ты, блядь, учиняешь?
   - Николай Николаич, я бумагу просрал, мне еще один рулон нужен или хотя бы совет!
   - Совет, говоришь. Убеждали меня доктора, что ты ебанутый, а я не верил. Мой последний совет тебе уже был - ни при каких обстоятельствах не приходить.
   - Это был предпоследний, товарищ генерал, - я сжал пальцы сильнее, я был не прав, я лукавил, но офицеру разведки часто приходиться врать ради истины. - Мне бы еще один.
   - Эх, Валера-Валера, ничего ты не понял, - генерал покосился на своих "черных орлов", вероятно оценивая, хорошо ли они нас слышат, и продолжил. - Теперь тебе точно пиздец. И мне. И всем нашим преобразованиям.
   Верил он в свои слова или нет, мне уже было не важно - за разговорами я добрался до нужной точки на заасфальтированном ландшафте двора и нащупал правой ногой обод люка.
   Я был готов к прыжку вниз физически и морально, мне оставалось решить брать или не брать с собой генерала. Я не знал, имею ли право спрашивать, но я спросил, потому что узнать это было особенно важно.
   Я спросил:
   - Что происходит Николай Николаевич? Что вы делаете в банке? Почему проводите в ресторане по шесть часов в день? Вы перестали быть офицером?
   Коробкин посмотрел на меня одним глазом, как камбала и ничего не ответил, лицо его было неподвижным, только по правой щеке бесшумно скользила прозрачная будто капля "Столичной" слеза. В этот миг кто-то выстрелил. Тело генерала сделалось невыносимо тяжелым, и мои пальцы разжались. А я сам, не удержав равновесия, провалился в люк навстречу темноте, неизвестности и скверным запахам.
  
  
  
  
   Глава 11
  
   Не стану утверждать, что падать было больно. Любое утверждение при желании можно оспорить. Иногда падение равносильно подъему, иногда даже доставляет какое-то особенное порочное удовольствие - противоречивые ощущения на грани общественного табу возникают в течение жизни у каждого и не один раз.
   Но в тот миг я еще ничего не понимал. Слишком быстро все произошло. Мне только подумалось, может даже почудилось, что я думаю, померещилось, показалось, что кто-то из головорезов генерала острым предметом отсек стропы долга, которыми я был прикреплен к парашюту, именуемому обществом. И я не просто проваливаюсь мешком в отверстие вонючего люка под воздействием собственного gh, а лечу. Навстречу свободе.
   Меня не преследовали, видимо догадались, что шансов угнаться за мной у них нет. Только неугомонный Коробкин раскатисто прокричал откуда-то сверху:
   - Мы еще встретимся! От меня еще никто не уходил!
   Скорее всего, это было сказано вполне искренне, в генерале кипела злоба, вероятно, он пытался самостоятельно спуститься вниз, может быть, у него получилось просунуть в лаз голову и шею, но не больше - последующего заглубления не позволили внушительные габариты дородного тела.
   Дальнейший анализ действий начальника показался мне бесперспективным, какие-то иные неподвластные логике импульсы (возможно спровоцированные стрессом нехарактерные государственному мужу гормональные выбросы) заставили меня задуматься о другой стороне моей жизни.
   Да я подумал всерьез тогда, что могу, не возвращаясь обратно в подвал, ехать к Ольге...
   Те ужасные категории, которых я стыдился и боялся когда-нибудь обнаружить в себе: профессиональное несоответствие, невостребованность, никому-не-нужность - показались мне в тот миг явными человеческими преимуществами. Пусть генералы сами разбираются с олигархами, и соответствующим образом поступают олигархи. Пусть остальные, скрываясь в тени борьбы сильных мира сего за власть и богатство, пользуясь временной ненаказуемостью, продолжают потреблять и уничтожать, все до чего могут добраться. До тех пор пока ничего не останется.
   Я же получу разрешение на гражданский паспорт, поставлю туда печать ЗАГСА, женившись на Оле во второй раз. Мы уедем под ПНИ, построим избу на каком-нибудь заброшенном участке. Я устроюсь в ПНЯХ на работу и стану сторожем, дворником, тем, кем потребуется, за исключением разве что должности гада. Мы будем сидеть вечерами возле крыльца и молчать. Там слова не нужны. Там такие закаты...
   Это было трудно представить, но так я мечтал. Не как идеалист, но как материалист и прагматик. Я мечтал, блуждая в лабиринтах муниципальной системы канализаций, словно одинокая мысль по извилинам мозга, неумолимо порождая собственное будущее, в котором я вскорости встречусь с Олей...
  
  
  
   Чтобы отправиться из настоящего в будущее необходимо создать некий мост, который и позволит совершить переход. Мост у каждого свой в зависимости от ситуации и личных особенностей.
   Для меня таким мостом мог стать Олин дом. Куда же еще следует идти мужчине, который хоть и не очень успешно, но разобрался на сегодня с делами общественными, как не к ней. Не в пивбар же и не в бордель и, тем более, не в шахматный клуб.
   Идти немедленно!
   Подняться из подземелья станции метро "Нарвская" на шумный проспект Стачек туда, где посредине проезжей части высится памятная зеленая арка, заложенная больше века с хвостом назад в честь победы над Наполеоном. Завернуть направо на ближайшем углу от метро, и купить у торговки букет самых ярких, преимущественно красных цветов. Потом зайти в универсам за колбасой уже розовой и прозрачной бутылкой "Столичной" водки. Затем сделать каких-нибудь пятьдесят пять шагов по прямой, и упереться в ее дом. Если большой полный сочных фикусов горшок стоит на ее подоконнике, значит она - Оля дома.
   Если же горшка нет или в нем растут не фикусы, а допустим фиалки или берберы...
  
  
   Если честно, я знал, что не увижу на окне мясистого фикуса Оли - несколько дней назад я успел побывать в том районе. Там точно так же, как и во всем Питере, произошли необратимые перемены. Цветами за углом теперь торговал мужчина в папахе с недобрым нерусским лицом. И цветы у него были пожухлые неживые, будто собранные на кладбище ночью. Здание универсама занимала какая-то малопонятная организация - "Паевой Инвестиционный Фонд "Лопухов".
   Сквозь некоторые окна бывшего универсама, а ныне - фонда можно было разглядеть горящие люстры, но на двери, обозначенной местом для входа, был навешен массивный замок.
   Продовольствие же продавалось напротив в магазине "Копейка". Там не было длинной очереди смеющихся и ругающихся покупателей, не было розовой колбасы и прозрачной "Столичной водки", ничего и близко подобного. Только кассирша с немытой нечесаной головой да угрюмый охранник у боксов для сумок и бесконечные ряды коробок с кормом для людей и животных.
   Коробки были яркие и красивые как обложки у книжек для детей дошкольного возраста. А запах, между тем, стоял как на помойке.
   Я подробно описываю эти малозначительные детали, потому что их запомнил мой мозг. Зачем? Вероятно отвлекая мою же психику, оберегая ее от еще менее приятных воспоминаний событий, которые происходили потом.
   Было ли вообще какое-то дальше?
   Что-то наверняка случилось. Я вспоминаю это не очень охотно. Кажется, за неимением колбасы я купил большую красивую коробку с кормом. Охранник посмотрел на меня с нескрываемой завистью, а кассир с отвращением, наверно по случаю строгой диеты, но все же перевязала мою покупку подарочной лентой, будто бы настоящий торт.
   Вероятно, я вышел из магазина "Копейка". Видимо, сделал до Олиного дома полагающиеся пятьдесят пять шагов. Вероятно, как в старые добрые времена посмотрел на ее окно. Помню точно, что не увидел в окне фикуса. Окно было открыто настежь, на подоконнике стояла колонка на сто пятьдесят или двести ватт. Из нее била музыка, я разобрал несколько слов: "раз пошли на дело - выпить захотелось"... И дальше типа "тарира-тач-тач-тач"...
   Возможно, я ошибаюсь. Я не исключаю, что в магнитофоне воспроизводилась какая-то другая песня, еще более дегенеративная.
   Дальнейшее опять помню смутно: скорее всего, я не стал дожидаться медлительного дребезжащего лифта, а побежал вверх по лестнице, нажал кнопку звонка на двери, оббитой черным как бы кожаным дерматином, из которого теперь шьют бушлаты для постовых и участковых милиционеров.
   Я не отпускал звонок до тех пор, пока мне не открыли дверь. Человек, который это сделал, был коренаст, лыс и усат, и одет, кажется, в красное трико с изображением утенка. Впрочем, трико могло быть и розовым. Помню только, что когда я попытался отодвинуть его с прохода, он ударил меня в лицо. Я не стал применять спецтехник, я хотел, чтобы в протоколе дело походило на обычную бытовую драку. В сущности, так оно и было. Быт занимает слишком много места в жизни современного человека.
   Вероятно, потасовка быстро закончилась, и я привязав усатого человека в трико простыней к стулу, принялся "качать информацию". Собственно говоря, мне требовалось получить от него ответ всего на один вопрос: где цветочный горшок?
   Я так и спрашивал, тщательно проговаривая каждое слово:
   - Где цветочный горшок? Гор-шок?
   Перемежая вопросы с акупунктурным надавливанием в областях "правды".
   Но человек в трико правды знать не желал, он тупо молчал, изредка вздрагивая под моими пальцами, вместе с ним вздрагивал утенок нарисованный на трико. Тогда я сменил направление атаки, предложив ему немного подумать, и отправился за утюгом.
   На самом деле, чтобы знать правду, утюг не нужен. Это я так сказал, не в серьез, и не в шутку. В наших кругах всегда было модно применять к подозреваемым лицам тактику мелкого запутывания и запугивания, граничащую с иронией. На самом деле я пошел искать характерные женские следы на кухне, в ванной, в соседней комнате. Милый беспорядок оставленный Олей, или, на худой конец, нафталиновый запах Олиной тещи. И не нашел ничего родного. Все было какое-то пошарканное, пыльное и чужое. Спартанская обстановка не создавала хозяину имиджа преуспевающего семейного человека, скорее личности одинокой и сильно пьющей.
   Поняв, что ничего не найду я вернулся к допросу. Собственно, в показаниях усатого уже не было нужды, но профессионал всегда шлифует технику, когда предоставляется такая возможность. Всегда. Допрашиваемый как мог рассказал мне, что переехал сюда два с половиной года назад в результате длинной цепочки жилищных обменов, расселений и уплотнений и здешних жильцов уже не застал. Он вообще соображал достаточно туго, и не мог четко объяснить, зачем пьет, почему поменялся отцовскую четырехкомнатную "сталинку", на двухкомнатную "хрущевку". Вероятно, от него тоже ушла жена. Он был типичным "анчоусом" лишенным будущего, но я почему-то испытал к нему что-то похожее на сочувствие и, уходя, оставил коробку с едой...
   Назад я возвращался с опущенной головой, мне было досадно, не столько из-за того, что ниточка, ведущая к жене, неожиданно оборвалась, сколько из-за общей текучести жизни, правила которой постоянно переписывались, что любому человеку с принципами достаточно трудно переносить...
  
  
   Вернувшись к себе на Кропоткина, я разделся и лег, но не для того чтобы спать - я лежал на спине, закрыв глаза, и пытался представить себя Олей.
   Есть такая методика, она применяется крайне редко, в основном, когда фактов и улик для вынесения приговора недостаточно, кроме того, нет самого объекта допроса, а у оперативного работника нет под рукой полиграфа. То есть, кроме оперативного работника нет ничего. Ситуация непроста сама по себе и, возможно, в чем-то покажется нереальной.
   Но что такое реальность?
   Присущи ли реальности симптомы истины?
   Насколько истинна правда?
   На все эти вопросы можно ответить, ведь если есть дорога, которая уводит нас в сторону заблуждений и психических расстройств, то обязательно есть путь, ведущий к истинной правде и психической концентрации. Часто это одна и та же дорога, один и тот же путь, главное идти по нему до конца, выбрав нужное направление. Все так несложно, при должной настойчивости каждый оказывается на том конце, на котором он хочет. Жаль, что в жизни такое случается нечасто. Лень и сомнения - вот что нам мешает.
   Уходя от бессмысленных обобщений, возвращаясь конкретно к себе, скажу так: чтобы добраться до истины, не выходя из подвала, мне следовало помимо выполнения собственных функций, одновременно выполнять функции подозреваемого и полиграфа. Я никогда не поступал таким образом раньше, да и не стал бы сейчас, если бы не сложившиеся обстоятельства.
   Лежа на спине, я моделировал ситуацию, обогащая ее воспоминаниями и фантазиями. Я пытался одновременно быть оперативным работником Сорокиным, уже бывшей моей женой Олей и четырех полосным переносным полиграфом.
   Полиграф - это такой электромеханический прибор, который с восьмидесяти процентной вероятностью показывает, врет объект или говорит правду. Его еще называют "детектором лжи", но это название я предпочитаю не использовать с тех пор, как оно было дискредитировано многочисленными упоминаниями в низкопробных литературных изданиях...
   Хорошенько расслабив многочисленные мышцы лица, я целиком погрузился в работу.
   Во-первых, я представлял себя сидящим за столом в просторном кабинете на улице Чайковского. Я был выбрит, одет в чистое и спрыснут хорошей туалетной водой. У меня имелся список вопросов иногда шутливых, иногда коварных, иногда интимных, иногда откровенно пошлых, эти вопросы я в произвольной последовательности задавал Оле.
   Во-вторых, я представлял себя опутанной проводами прибора Олей, она тоже выглядела очень хорошо, и должна была отвечать только "да" и "нет". Я - в данном случае она - Оля откровенно путалась. Ей делалось то смешно, то страшно, то становилось стыдно, то наоборот хотелось совершить бесстыдный поступок.
   И, в-третьих, я представлял себя полиграфом. Я тихо вибрировал и жужжал, превращая Олины "да" и "нет" в синусоиды и косинусоиды, и должен был разобраться какие из кривых вызваны волненьем, какие враньем, и какие вообще ни к чему не относятся, регистрируя деятельность не мозга, а, скажем, процесс пищеварения в нижнем отделе желудка.
   - Ваше имя Ольга?
   - Да.
   - Вы съехали с квартиры на Стачек?
   - Да.
   - Вы замужем?
   - Да.
   - За кем?
   - За Ашотом.
   - Как это понимать?
   - Да.
   - Что "да"?
   - Нет.
   - Как это понимать?
   - Ну, я же только "да" и "нет" говорить могу.
   - Вы правы, извините. Продолжим: вы верите в Деда Мороза?
   - Да.
   - Вы вступали с ним в интимные отношения?
   - Хе-хе.
   - Отвечайте только "да" или "нет"!
   - Хорошо. То есть, да.
   - "Да" - были или "да" - хорошо?
   - Да - хорошо, иди ко мне, Валерка?
   - Иду, скажи мне "да", Оля!
   - О, да...
   Понимая, что снова схожу с ума, я заснул и мне приснился эротический сон, содержание которого я поклялся не рассказывать никому.
   И проснулся.
   Не знаю, кто кого подвел, методика оказалась несовершенной или до применения некоторых техник я еще не дорос, но, будучи полиграфом, я не сумел установить местонахождение Оли.
   Сказать, что мне не хватило совсем чуть-чуть - значит сказать откровенную ложь. Я оказался несостоятелен в роли прибора. Но это было еще полбеды. У меня не получилось достоверно изобразить Олю. Оказалось, я не разбираюсь в мотивах и поступках бывшей жены, оказалось, я не знаю ее привычек, ее характера, ее наклонностей. Пытаясь объединить в единое целое те сведения о ней, которые за годы совместной жизни накопились в моей памяти, я пришел к выводу, что все они поверхностны либо отрывисты и существуют не в чистом виде, а в виде сложных психофизических соединений, например: жена-еда, жена-еда-секс, жена-еда-ссора, и тому подобное.
   Память оказалась ненадежным помощником, она повела себя как повар, а не историк, она приготовила вкусный винегрет из всех имеющихся под рукой ингредиентов, но я был не настолько голоден, чтобы глотать не пережевывая, мне требовалась четкая хронологическая история нашей жизни.
  
  
  
   Глава 12
  
   Случившееся, между мной, Ольгой и полиграфом, на допросе следовало поскорее забыть. И конечно мне хотелось надеяться, что Олина память еще короче, чем моя собственная.
   Еще я верил, что Оля пусть и навсегда переехав жить к гипотетическому Ашоту, время от времени будет ощущать неодолимую тягу к местам насиженным и привычным, к местам наших прежних встреч, и обязательно и не однажды будет наведываться туда, как обязательно возвращается на место преступления маньяк.
   Одним из таких мест была кондитерская на Бумажной улице. Там выпекали эклеры, бисквиты, трюфеля и что-то еще посыпанное сахарной пудрой и шоколадной крошкой - я не очень-то разбираюсь в сладком.
   Но вот коньяк там был очень неплох, даже не коньяк - коньячный спирт - его привозили в пластиковых канистрах прямо с завода. Я хорошо помню: если назначал встречу там, Оля никогда не опаздывала - боялась, что переборщу с коньяком. Были времена одно слово...
   Оля. Если женщин любят за что-то, то я, наверное, любил ее за какую-то невероятную легкость. Она никогда не ставила под сомнение целесообразность собственных действий, возможно, поэтому и выглядела всегда очень естественной. Она не анализировала поступки людей, свойства предметов, сути явлений.
   Когда мне предстояла первая встреча с людьми, в том числе с родственниками и знакомыми Ольги, то я естественно пытался выяснить заранее кто они такие? Кем работают? Какие позиции занимают и чего хотят в этой жизни?
   Мои расспросы приводили ее в изумление, меня же удивляли ее ответы:
   - Это же Данилкин.
   - И кто он?
   - Говорю же - Да-нил-кин.
   - А эти люди?
   - Это Штерны, муж и жена Штерны, а эта девушка - Перепелкина. Что непонятного?
   Действительно, фамилия - есть важная психологическая особенность человека, но, по моему мнению, друзья и близкие требуют наиболее критической оценки и особо тщательной проверки, ведь они находятся рядом, от них иногда напрямую зависят некоторые процессы вашей жизнедеятельности. Если Оля, имела точку зрения по этому важному вопросу, то, к сожалению, противоположную. Она не пыталась смотреть внутрь и вглубь, ограничиваясь, сомнительными поверхностными определениями, но люди к ней тянулись, и часто, к моему удивлению, хорошие. То же самое можно было сказать и о вещах: утвари, предметах быта и одежде, которую она носила и подбирала для меня. Вот такой странной и замечательной была моя Оля. И если я в чем-то соврал или напутал, то только потому, что почти десять лет прошло. Человеческая память не самая надежная штука: определенно она хранит в расположенных в голове тайниках все увиденное и произошедшее от твоей первой до последней минуты, но вот позволяет извлекать оттуда только то, что ей хочется. Тот, кто хотя бы раз видел покрытый зигзагообразными извилинами мозг наяву или хотя бы на рисунке в кабинете военной анатомии, понимает насколько трудно выудить оттуда что-нибудь нужное. Мозг - это не витрина колбасного магазина, мозг - это естественный природный лабиринт созданный эволюцией...
   Как это часто бывает, перед началом важных решительных действий, абстрактные мысли неотступно следовали за мной, кружа вокруг моей головы и свободно проникая внутрь. Но оно не мешало мне: все, о чем бы я не предполагал, о чем бы не говорил, все уже решено - я дожидаюсь Олю на Бумажной улице возле "нашей" кондитерской, жду ее до тех пор, пока она не придет. И никаких "но"...
  
  
   Не помню, хорошо ли я спал той ночью, может быть, как убитый храпел на весь подвал, а, может, боролся с волнением, лишь делая вид, что сплю.
   Хотя вру, вру как какой-то "анчоус", конечно же помню. Кому как, а мне никогда еще не удавалось себя обмануть, если я сам того не желал. Для постороннего наблюдателя я безмятежно лежал в "мертвой позе" философа, в то время как все мои внутренности сотрясались от истошной неподвластной контролю пляски.
   Нервные клетки кажутся похожими только под микроскопом, в действительности у каждого они особые, отличные от других. И каждый реагирует на ожидание по-своему.
   Возможно я все еще - псих. Но как бы то ни было, наутро я был снова подтянут и опрятен, и выбрит настолько, насколько возможно побриться крышкой консервной банки...
  
  
   В девять сорок пять - за пятнадцать минут до предполагаемого открытия я стоял напротив "нашей" кондитерской и читал над ней вывеску "ООО "Вертикальный Солярий Маникюр Педикюр Эпиляция и Массаж" О!О!О!". Исчерпывающая, можно сказать, избыточная информация, но об эклерах ни слова, как и про коньяк.
   Мелькнула мысль, впрочем, достаточно глупая, что общие изменения являются только внешними - косметическими, и их результаты не затрагивают привычную и близкую моему сердцу вещественную суть жизни. Мысль была глупа, но я за нее ухватился в надежде найти путь к правильной идее, последовательно перебирая идеи заведомо глупые. Для этого я перешел улицу, встал вплотную к витрине "ООО - О!О!О!" и попытался разглядеть, что там внутри...
   Если у меня когда-нибудь будут дети, я составлю для них справочник советов необходимых для долгого и счастливого жизненного пути. "Никогда не заглядывайте в окна, если не знаете точно, что вы можете там увидеть. Иначе что-нибудь скверное будет преследовать вас всю вашу жизнь" - этот совет я оставлю на первой странице.
   Там внутри на кушетке лежала обнаженная женщина с телом и кожей гиппопотама и щетиной дикобраза, которая торчала у нее из всех так называемых интимных мест. Над женщиной-животным склонились три молодые санитарки в белых коротких халатах. Одна из сестер обрабатывала надфилем шишковидную фиолетовую мозоль на пятке женщины-гиппопотама. Вторая странным вибрирующим прибором выдергивала волосы с тела монстра. Третья же ладонями и губами любовно ласкала эту отвратительную тушу.
   Я был еще слишком глуп и недостаточно сведущ во вновь сформировавшейся этике и эстетике той части общества, которую теперь принято называть элитарной, чтобы догадаться, что это не обычная парикмахерская, а элитный салон. Я не понимал тогда, что разглядывал не уродливое животное, а эталонный экземпляр, передового представителя стремительно формирующегося нового общества.
   Я не знал, что мне думать, я просто стоял и смотрел на всю эту гадость, расплющив нос о прохладное витринное стекло.
   Я стоял тихо, но каким-то образом меня заметила одна из санитарок, возможно, она ощутила мой взгляд, и, вероятней всего, спиной. Резким жестом она поправила на себе белоснежный халат. Жестом, обозначающим скорее раздражение, чем стыдливость и скромность - слишком уж халат был коротким. И решительной походкой направилась в мою сторону.
   Санитарка не пригласила меня зайти внутрь. Она приоткрыла маленькое, стилизованное под тюремное, окошечко, чтобы мы могли слышать друг друга. В ее взгляде не было интереса, она общалась со мной по необходимости и те несколько фраз, которые она произнесла, видимо являлись обязательными в ее работе:
   - Что желаете, мужчина?
   Я ничего не ответил, только слегка насупился. Для меня это был совсем не простой вопрос.
   - Солярий? Маникюр? Педикюр?
   Я помотал головой.
   - Депиляция конечностей? Массаж?
   Я пожал плечами.
   - Не молчите, мужчина, думайте.
   Не знаю почему, но я вдруг покраснел и посмотрел себе под ноги.
   - Нет, мужчина, так не пойдет. У нас это не принято. У нас все запатентовано и лицензировано. Здесь вам никто не будет делать просто минет. Минет уже входит в пакет услуг.
   Я не понимал ее слов, не хотел понимать, я хотел попасть в кондитерскую из своего прошлого, я все ждал, когда она скажет, что все это глупая шутка и предложит эклеры и коньяк. Я так и стоял, как вкопанный пока она не заорала во весь голос:
   - Мужчина, вали отсюда, не то милицию вызову...
   Только этот отвратительный женский крик вывел меня из состояния замешательства, и я догадался: все кондитерской больше не стало. Она превратилась в широкопрофильную цирюльню. Я крепко выругался, на этот раз по-французски.
   - Бордель и бардак, - сказал я. - Бордель и бардак.
   Перемены не только отбирали у меня прошлое, но последовательно и методично пытались лишить настоящего. Я не собирался мириться с таким положением дел. Я знал более тридцати приемов самообороны, против которых еще не было придумано противодействия. Я мог с первого выстрела поразить комара на носу Коробкина, без ущерба для генерала и его мундира. Я умел преодолевать болевой порог при напряжении 220 вольт и даже чуть выше. За моей спиной стояла мощная структура, которая наводила ужас на весь цивилизованный мир одним лишь своим упоминанием. И она, по сути, ждала моего сигнала, чтобы снова заявить о себе по полной...
   Масса людей вокруг нас по-прежнему уверена, что земля плоская. Это "хурма" и "анчоусы", кроме еды и секса им ничего не нужно. С каждым днем их становится больше и больше, поэтому ученые придумывают для них заменители еды. С каждым днем они делаются все эгоистичней и обособленней, поэтому врачи создают для них заменители секса. Эти люди во всем стараются походить друг на друга и впадают в истерику или ступор, когда видят перед собой не таких как они.
   Откуда я знаю? Почему я так цинично настроен? Все очень просто, когда девушка в белом халате заорала, то рефлекторно вытаращила глазные яблоки, словно вывернула наизнанку исподнее. Оттуда-то и вылезло все то что "анчоусы" и "хурма" обычно пытаются скрывать. А теперь вовсе скрывать перестали.
   Я не стал тратить время и объяснять санитарке или кем она там была, как должно быть устроено общество и зачем я пришел, я просто велел ей прикрыться, а затем развернулся и побрел прочь, осанкой, походкой, выпяченным вперед подбородком показывая все достоинство, на которое в той ситуации был способен.
   Мне не приходилось читать Ницше, но я умел обобщать и делать выводы. Если процессы, происходящие в обществе, идентичны процессам, протекающим в парикмахерской то и обществу и державе, Оле, генералу и мне скоро наступит конец.
   Но что есть конец?
   Вот о чем следовало подумать. Серьезные размышления требуют тишины и уединения. Вещей, которые дорого стоят в городе. Но я знал неподалеку одно место, содержащее в себе и то и другое. Я прошел вдоль серого каменного забора с металлическими пиками на торцах, за которым притаились корпуса и палаты института гепатита, и оказался в Екатерининском парке. Сколько себя помню, он всегда представлял собой как бы два разных участка, естественным образом разделенный Лифляндской улицей. Первый участок - снабженный аттракционами, точками общепита, и затоптанными газонами был рассчитан на плебейские развлечения. Второй - дикий, как лес, лишенный внимания продавцов и массовиков затейников, и поэтому чистый и тихий, в том смысле в каком это возможно в черте города.
   Размышляя о том, что конец чего-то это не всегда конец чего-то всего, я миновал грязный и чадный шатер летней шашлычной, допотопные карусели, тревожно скрипящие под упитанными детскими задами, грязный батут, на котором лежали пьяные взрослые. Убеждая себя в том, что "хороший конец - всему начало" я шагнул с тротуара на проезжую часть. И уже почти убедил себя, в том, что все очевидное справедливо, и уже почти пересек проезжую часть Лифляндской, чтобы упасть в сочную траву в тихой части парка, как вдруг столкнулся нос к носу с Олей...
   Верю ли я в случайные совпадения? В случайные встречи? В случайные беспорядочные связи? Язык не поворачивается сказать утвердительно, с моим опытом оперативно-следственной работы. Факты недвусмысленно утверждали: весь этот бред в моей голове, был не бред, а результат утонченной аналитической работы мозга, равной бреду лишь по наивысшей степени свободы и виртуозности...
   О мозге и его парадоксах можно писать бесконечно много, в этом вопросе как бы не существует правды и вымысла, только голая интуиция. Но сначала я хотел бы закончить с Ольгой, ибо она тоже была почти голая, когда я увидел ее.
   Итак, с некоторой примесью пессимизма размышляя о вариантных концах и переходя Лифляндскую улицу, я столкнулся с Олей нос к носу. Точнее нос Олиной "Тойоты" ударил меня в бедро.
   Я упал на спину, но не почувствовал боли. Я еще не знал, что это она была за рулем - она не водила машину раньше - но уже почувствовал, каким гнусным и упадочным был ход моих мыслей. Еще я понял, что машина, с которой я столкнулся, собрана не в России и вероятно стоит недешево, формой она была похожа на гигантский тюбик перламутровой помады, а ее позолоченный бампер украшал огромный розовый бант. Мне даже показалось, что бензин, который заливали в ее бак, имел запах и вкус перламутрового ароматизатора.
   Это не комплименты и не флирт, такими были мои ощущения. Повторюсь, в тот момент я не предполагал, что Оля сидит за рулем.
   Она появилась потом, видимо решила предоставить мне возможность по достоинству оценить технический гений создателей автомобиля и уровень вкуса его владельца.
   Да, она показалась тогда, когда окончательно убедилась, что я поражен. Она появлялась частями, как истина является неразумному, чтобы тот не лишился рассудка от внезапного озарения безграничных масштабов, но привыкал постепенно, приобретая покорность, смирение и тихую молчаливую мудрость. Сначала в промежутке между голубой перламутровой дверцей автомобиля и серой нашлепкой асфальта я увидел ее затянутую в чулок правую лодыжку, тонкую и сильную, будто выточенную из бивня слона, а следом за нею - левую - не менее идеальную.
   Когда же Ольга, захлопнув дверцу, подошла ко мне вплотную, я смог разглядеть ее ноги целиком: великолепные коленные чашечки, упругие гладкие бедра и икры - все то чего мне так не хватало в Пнях. Я превратился в восточного созерцателя, отодвинув на задний план способность соображать. Погружаясь в нирвану, я поднимал взгляд выше и выше. Выше и в выше. Казалось, этим прекрасным ногам не будет конца.
   Пожалуй, я не сумею описать покрой платья, которое на ней тогда было, скажу лишь, что ничего подобного я ей точно не покупал. Его - платья, на ней - Ольге, было ровно столько, чтобы я продолжал держать себя в руках.
   Чтобы не ослепнуть, я посмотрел еще выше и увидел ее шею, рот и глаза. Пожалуй, у меня опять нет слов, дабы их описать.
   Скажу по-мужски сухо, но, надеюсь, достаточно емко, обходясь без пошлостей принятых у "анчоусов": выглядела она так, будто в небесной канцелярии годы, прожитые совместно со мной, ей скостили с коэффициентом два к одному. Неужели, чтобы оценить женщину по достоинству, нужно обязательно пройти через ПНИ, подумалось мне тогда. Я смотрел на нее и начинал верить в раздельное питание, в чудеса перевоплощения, в "живую" воду, в целебные свойства мумие. Я слишком мало времени провел на воле, поэтому и не мог знать, что на смену военно-полевой хирургии, пришла хирургия пластическая.
   И тут я услышал ее голос, такой родной и знакомый. О чем бы она со мной не говорила, в ее голосе всегда слышались материнские нотки. Ее мелодичные интонации меня завораживали, хоть я и не подвержен гипнозу.
   Вероятно, недостаток физической выносливости и силы у женщин, компенсируется, силой и выносливостью душевной. Вероятно, поэтому же мужчинам досталось заниматься войной и охотой, а женщинам - рожать детей и готовить мужчин к войне и охоте.
   - Не ожидала снова увидеть тебя, Сорокин. Что ты делаешь здесь?
   Я попытался улыбнуться, но, видимо, не очень удачно.
   - Впрочем неважно. Вообще-то я надеялась порвать с прежней жизнью без выяснения отношений и банальных прощаний. Знаешь, мне уже все равно кто ты теперь - офицер или сумасшедший, и кем будешь завтра - прав на раздел имущества ты уже не имеешь. Также ты не имеешь больше прав на меня. Ты понимаешь, что это значит, Валерий?
   Ольга.
   Она всегда мыслила стратегически, не даром, я считал ее генералом армии быта. И то, как блестяще она выбрала время и место для объяснений, меня не удивило. От падения вызванного столкновением, от стресса, вызванного впечатлениями, у меня случилась легкая контузия, и я не мог выговорить ни слова, хотя видел хорошо и даже понимал кое-что, даже, кажется, лучше прежнего.
   - Надеюсь, ты не собираешься устраивать здесь скандал?
   Я молчал.
   - Не хочешь отвечать - не отвечай. Но послушать тебе придется. Видишь эту машину? Это - подарок. Видишь этот розовый бант? Я выхожу замуж. Ты спросишь меня почему?
   Потому что ты готов отдать все за свою Родину, а мне - то, что останется, и не теперь, а когда-нибудь потом. Он же поступает по-другому, он готов на все ради меня. Его родина - далеко. Он азербайджанец, и, конечно, я его не люблю, но это не важно. Важно то, что он всегда рядом, как "Тузик", и что я его уважаю. Понимаешь разницу? Нет?! Я так и знала.
   - Ты не хочешь меня поздравить? Нет, конечно. И зачем я об этом спрашиваю. Молчишь. Снова строишь из себя гордеца. Напрасно. Если бы ты видел, Валера, какой же ты сейчас жалкий. Но я не собираюсь жалеть тебя. Когда ты был нужен мне, ты пропадал на заданиях или лечился в Пнях. Теперь все будет не так. Прощай, Валерий. Прощай навсегда.
   Понимая, что это последние ее слова я попытался ответить, но издал только ослиноподобное "Ме-е-е-е".
   Никогда в жизни я так не походил на осла как сейчас.
   - Унесите его отсюда, Ашот, - сказала Ольга кому-то из своих будущих родственников, усаживаясь в машину...
  
   Меня несли бережно и быстро, а затем опустили на молодую траву. Я лежал среди гуляющей веселящейся публики, среди распустившихся тополей и каштанов и особенно остро чувствовал, как перемены медленно убивают меня, сговорившись со временем. Каждый последующий день после возвращения из Пней преподносил мне новые сюрпризы, убирая с физической поверхности города все, что было мне дорого и знакомо. Каждый день неторопливо и методично превращал в руины хрупкие конструкции памяти, на которых держались мои воспоминания. Будь я законченным "анчоусом", мое состояние можно было бы списать на инфантилизм и малодушие, но я им не был, и становиться не собирался, более чем за себя, более чем за Олю, я переживал за державу.
   Разрозненные и противоречивые факты в моей голове возможно помимо желания складывались в одну единственно возможную икебану: динамика окружающей действительности стремится к скорейшему и полному распаду под воздействием геноцида, которое общество же применяет к самому себе. Генерал Коробкин был прав: только я мог приостановить окончательное падение, бардак и бордель.
  
  
  
   Глава 13
  
   Прежде чем приступить к описанию дальнейших событий, я, пользуясь случаем, хочу передать привет всем моим друзьям и знакомым из Красных Пней.
   - Привет! У меня все в порядке. Я о вас помню. И еще хочу сказать, что войлочные стельки здесь больше никому не нужны, все носят китайские из каких-то очень дешевых химических волокон, синтезируемых в свою очередь из каких-то бактерий. Или вообще не носят. А ходят босяком или в термоносках негигиеничных, но прочных. Так что можете смело остановить работу и полностью посвятить себя творчеству. Удачи вам, господа дураки!
  
   Ну, теперь можно двигаться дальше. Даже если не слишком хочется. Но я иду. Иду потому что во мне есть чувство, запросто подавляющее любые, самые заветные желания. Оно называется долгом. Долг есть синтетическая категория, привитая человеку насильственным образом, при помощи разнообразных прямых и косвенных убеждений, принуждений и угроз, "кнутов" и "пряников" придуманных самим же человеком, для осуществления возможности самим собой управлять. Так вот, мой, пусть и синтетический, долг сильнее всякого естественным путем выделяемого человеческого "не хочу". И меня бы давно уже не было, если бы я пытался поступать по-другому.
   Не было бы как личности, вот что я имею в виду. С середины прошлого века, структуры, занимающиеся общественной безопасностью, пришли к простому выводу: для того чтобы нейтрализовать деятельность асоциального субъекта не обязательно устранять его физически, его достаточно обезличить.
   И теперь, проведя на свободе каких-то несколько дней, я отчетливо ощущал, что данная тактика применялась по отношению ко всему гражданскому и военному населению. Общество всеобщего потребления было поглощено процессом самопоедания, самопереваривания и самоедства. Обезличенное бытие - вот что меня окружало.
   Я хорошо понимал свое место: в данный момент я ни на что не мог повлиять и ничем не обладал, кроме окутанной остаточной оболочкой болезни собственной личности. Я не имел денег, прописки, друзей и родственников. Я не исполнял чьих-либо приказов: мною более не управляли. Едва ли кто-нибудь верил, что когда-то я был майором контрразведки, разве что я сам. С таким положением дел лучше было вообще не выходить из подвала. Заяви я вдруг на улице о своем предназначении, о своих знаниях и правах, окружающая среда тотчас бы нейтрализовала меня и мою личность. Ну, может, не сразу. Может быть, я сгущал краски: принцип действия механизма тотальной нейтрализации я толком не знал. Но то, как изменились, исказились, и, в конце концов, пропали личности Оли и генерала Коробкина, было связано именно с ним. И этот факт сильно меня настораживал.
   Между тем, задание, полученное в ПНЯХ, не подлежало отмене. И пусть тех, кто мог это сделать, уже не существовало, как в обычном смысле не существовало и самого задания, было поздно что-либо менять: за время, проведенное на воле, оно стало неотъемлемой частью меня...
  
  
   Следующие тридцать дней я посвятил физической, нравственной и психологической подготовке для вхождения в сформировавшийся в новой России социум. В ту часть, которая формирует и регулирует условия, обеспечивающие самопереваривание структуры и ее плавный переход в обезличенное бытие. В самую гнусную и отвратительную ее часть - в часть именуемую элитой.
   Надо сказать, переходный период, проходил для меня нелегко. Я учился вести себя как "анчоус". Я старательно копировал облик и повадки успешного и преуспевающего "анчоуса", стремясь добиться полного сходства. В то же время, мне нужно было оставаться самим собой, чтобы сохранить часть личности, обладающую моральным и нравственным набором оценок, которая должна стать судьей и экспертом в некий неопределенный момент "ч".
   Я полностью отказался от укрепляющих мышцы комплексов, я перестал следить за внешностью, я запрещал себя размышлять как на конкретные, так и на абстрактные темы. Чтобы соблюсти мутационную непрерывность, приходилось все время следить за собой, даже во время сна.
   Говоря проще, я занимался подражанием, которое должно было перерасти к формированию некой обезличенной "харизмы", которую находящийся в состоянии обезличенного потребления электорат примет не просто за одного из своих членов, но за вожака и лидера.
   Я начал с того, что стал есть. Часто и много, беспорядочно сочетая продукты. Продуктов питания я принципиально не покупал: в той задаче, которую я решал, важно было не качество, а количество пищи. Количество недоеденной и выброшенной еды вокруг было огромно, и я почти не тратил сил и времени на ее поиски.
   Каждый прием пищи я заканчивал сном. Это был самый быстрый способ наращения белково-жировой массы - бекона высшего качества - известный еще средневековым фламандским крестьянам. Белковый слой образовывался во время бодрствования, жировой - во время сна, как кольца жизни на распиленном бревне. Слой мяса, слой жира, и так день за днем.
   Зачем? Затем, что современным обществом принималось как факт: объем белково-жировой массы прямо пропорционален могуществу.
   Чтобы ускорить процесс усвояемости питательных веществ и при этом не подхватить инфекцию - разного рода спиралей и палочек - я принимал препараты, содержащие пенициллин и его производные. О влиянии антибиотиков на обмен вещество в организме, я узнал из книжек по поточному животноводству, коих в библиотеке Пней имелось великое множество.
   Результаты диеты превзошли самые смелые мои ожидания. Оказалось, что среднестатистический человек, которого в сложившейся ситуации я представлял, был способен наращивать в день более двух килограммов реальной массы. И здесь, на клеточном уровне, человек обгонял в развитии младших братьев: кур, гусей, уток, кроликов, бычков и хряков.
   Спустя неделю или около того (волевое "недумание", улучшающее аппетит и усвояемость, несколько нарушило биологический ход моих внутренних часов) я поправился настолько, что одежда на мне начала расползаться по швам и другим истончившимся ноской местам. Этот факт заставил меня всерьез поразмыслить над правомерностью эволюционной теории Дарвина, и в первую очередь над ее разделом, посвященным механизму естественного отбора.
   Лежа в мягкой сладковатой пыли подвала, слушая скрежет и шум - звуковой результат жизнедеятельности потребляющих горожан, я чувствовал: приходит время отбирать камни.
   Напутствуя меня в этот ад, Коробкин сказал, что не выдает мне денег, потому что там, куда я отправляюсь, они валяются под ногами, нужно только научиться их собирать. Обычно только повторное переосмысление оброненных генералом фразеологических оборотов открывало перед моим внутренним взором информационную многоступенчатость слов им сказанных. Очень редко, но до меня доходила суть пауз, в которых Коробкин молчал. Вот где была настоящая глубина...
   Что я хотел этим сказать? Я хотел сказать, что денег в этом городе под ногами не валялось. Было много окурков, стекол, использованных презервативов, остатков еды - много того, что раньше стоило денег, но обесценилось после соприкосновения с человеком. Совершить обратный процесс могли лишь японцы с их маниакальным стремлением к технологиям вторичной переработки. Я же не мог. Я был так воспитан, что не при каких обстоятельствах не стал бы подбирать с земли деньги, если только они не считались уликой. Я еще не забыл, что такое быть офицером.
   Многие думают, что кадровые военные и отвечающие за безопасность государства сотрудники спецслужб отличаются от обычных граждан ношением обязательной формы одежды и набором вещественных и невещественных привилегий. Такие предположения несут в себе здравый смысл, однако смысл, щедро приправленный "анчоусным" соусом. Обязательная униформа есть у дворников, железнодорожников и заключенных. Привилегиями же в первую очередь обладают популярные артисты, чиновники, а также близкие и дальние родственники популярных артистов и чиновников.
   Быть офицером - это нечто другое.
   Быть офицером - это значит всегда и всюду носить с собой пакет понятий, правил и принципов жизни, своей и государственной, и любой ценой сохранять его содержимое от коррозии, эрозии и других внешних посягательств, возникающих при неизбежном соприкосновении с действительностью.
   Быть офицером - это значит идти вразрез с биохимией организма, если биохимия противоречит содержимому пакета понятий.
   В моем пакете не было положений разрешающих поднимать деньги, валяющиеся под ногами. Мне предписывалось зарабатывать материальные ценности служеньем отечеству. Но сейчас я просто не знал, куда мне обращаться. Я, в самом деле, не мог понять, какой же из существующих ныне институтов общества и государства занимается выполнением сходной задачи, и есть ли такой вообще.
   Практический стратег и психолог, Коробкин предоставлял мне выбор, сознательно или нет, он поставил меня на перепутье, ограничив кругозор двумя степенями свободы, столь характерными для "анчоуса": "все или ничего". То есть подвал для меня был этим "всем", и я в нем мог сколь угодно долго беспрепятственно жить, по крайней мере, до наступленья зимы. Для окружающего мира при этом я являл собою то самое полное "ничего". Но, как всякая независимая система, обладающая скрытой индивидуальностью, отличная от окружающей среды по знаку заряда, как система сама себя питающая и воспитающая, я имел шанс перевернуть схему "все или ничего" местами, достигнув критического уровня потенциала. Перевернуть кверху ногами, как поплавок от удилища.
   Шансы у меня были. Среда вокруг была неблагоприятной, а общество мутировало. Мутации, вызванные неблагоприятными условиями внешней среды, уменьшали и без того маловероятное появления среди "анчоусов" и "хурмы" нового сочетания - сверхчеловека.
   Выделенный за рамки, находящийся как бы в стороне от них, и потому, сохраняющий некоторые частицы незамутненного разума, я примерял его роль на себе. По сути, я просто был вынужден так поступать за неимением других кандидатов.
   Питаясь и отдыхая, я, не спеша, но настойчиво подводил себя к мысли, что если хочу двигаться в этом направлении, мне надо учиться. На этот раз учиться отбирать и присваивать деньги и материальные ценности.
   Исторический опыт предшествующих поколений подтверждал правильность моих намерений, каждая сколько-нибудь жизнеспособная форма: государство, партия, предприятие - были рождены в тяжких муках первоначального накопления капитала и неизменно начинались с акта экспроприации. И теперь эта историческая колея затягивала меня.
   Может быть, в моем случае все происходило от одиночества, которое ощущают лишь космонавты, разглядывающие в пыльное отверстие иллюминатора голубую планету, пожирающую собственный озоновый слой.
   Может быть, может быть. Но не буду утверждать на сто процентов. Я бы не хотел упрощать свой собственный эмоциональный мир. За свою жизнь я видел столько казалось бы неглупых людей, которые пытались разобраться в нем. Кто-то из них копался в моей душе в личных целях, кто-то - в профессиональных, кто-то - в научных. Всем им, вероятно, не хватило настойчивости и упорства. Все они остались ни с чем. Все они исчезли. Все они потеряли ко мне интерес.
   Как бы то ни было, поворачивать назад было поздно и некуда: я уже откопал свой томагавк, вынул меч из ножен, одним словом, напрягся.
   На тридцатый день я почувствовал, что подготовлен физически и морально, что, продолжать в прежнем духе больше нельзя - я переброжу и лопну, как хурма под палящим солнцем. Это было состояние как перед озарением что ли.
   Было три часа ночи, когда я внезапно встал...
  
  
  
   Глава 14
  
   Было три часа ночи, когда я внезапно встал. Я похлопал, выпирающее из прорехи пальто, плотное волосатое брюхо, зачесал пятерней прядь волос со лба назад (грязные волосы послушны) и вышел на улицу.
   От волнения или от воздействия атмосферных явлений сегодня было как-то особенно душно, и я сразу вспотел.
   Небо висело низко, почти как потолок в моем подвале. Оно набухало и тяжелело грязными тучами, и готовилось обрушиться вниз. Между стенами домов и кустами при садиках метался пыльный, горячий ветер. Словом, дело продвигалось к грозе. Отчего, белая ночь, приобрела сумеречный сероватый оттенок.
   Из прохожих в это, условно говоря, предрассветное время можно было встретить, пожалуй, полудиких несовершеннолетних гопников, необеспеченных бытовыми условиями влюбленных, и алкоголиков, как анонимных, так и практикующих. Всех остальных из домка наружу было крайне трудно, они были заняты важным делом: прочно держались за нажитое, даже во сне.
   Но меня, собственно, интересовали проезжие. И не какие-то там несостоявшиеся в жизни таксисты или бомбилы, а персоналии выдающиеся во всех социально признанных смыслах.
   Сытые "анчоусы" - вот кого я имел в виду. Как и те рыбки, которые дали название этому виду людей, они, пугливые и подозрительные в обычном состоянии, совершенно теряли голову в период брачных игр. Длительное ощущение сытости и безопасности, в данном случае - безнаказанности вызывало у тех и других гормональный выброс, неконтролируемую тягу к спариванию. В этот предрассветный час, на своих огромных предназначенных для езды по сельской местности внедорожниках, "анчоусы" гонялись за жрицами продажной любви.
   Этой игре много тысяч лет. И правил ее не может изменить ни уровень научных знаний, ни технический прогресс, ни ежедневные сводки криминальных новостей.
Многовековая шлифовка сценария убрала все лишние фразы и жесты. Это самая популярная одноактная пьеса, в которой изредка меняется инвентарь, да и только. Долгая изнурительная охота на "лис" или "ведьм", стимулируемая алкогольным или наркотическим допингом. Поимка добычи в каком-нибудь затемненном и пахнущем мочой переулке. Короткие, похожие на драку, торги с последующим авансовым платежом. Наличные - на наличные, кредитки в счет не идут. Затем короткий и нечувствительный, словно прививка манту, акт прямо в салоне, под "унц-унц" динамиков и стоны рессор. Затем - полный анабиоз. Ступор у рыбки-анчоуса. У анчоуса-человека - физическая и моральная опустошенность, сопровождаемая острым ощущением бессмысленности жизни и одиночества.
   В этот длящийся мгновения промежуток рыба- и человек- анчоусы - представляют из себя лучший объект для массового отлова. Они осознают, что с ними происходит, но при этом остаются инертными, не борются за сохранения жизни и достоинства. Так сильно подавляет их основные инстинкты временно утраченное либидо.
   Откуда я узнал об этом?
   Из потрепанной брошюры мурманского издательства "Ермак", изданной в 1971 году, тиражом 20000 экземпляров. Она называлась "Промысловые рыбы Охотского моря и особенности их морфологии". Известные параллели с рыбы и человека я проводил сам. Уж это было несложно. Собственно для этого рыбаком быть не нужно...
   Мыслительный процесс в голове не мешал мне быстро и бесшумно двигаться, видеть, замечать и чувствовать все, что происходит вокруг.
   Мне казалось, что природа каким-то образом прониклась важностью наступающего момента, и как могла аккомпанировала моему молчаливому соло. По тяжелой и серой поверхности неба изредка пробегали молнии. Вслед за ними раздавался раскатистый сухой треск, будто там наверху пытались расколоть что-то твердое. Но в воздухе было по-прежнему сухо. Ни одной капли не ударилось о мой лоб.
   Когда навстречу попадался соответствующий необходимому статусу "анчоус", я замирал неподвижно в неуклюжей и неловкой позе, словно какая-нибудь сюрреалистическая скульптура. Я поступал так потому, что знал: "анчоусы" буквально не воспринимают сюрреализма. Важно было не вживаться в роль полностью и сохранять концентрацию, ибо существовала возможность ненароком попасть под огромные колеса внедорожных бульдозеров, на которых так любили кататься "анчоусы". Вообще, размеры имели очень серьезное значение в их жизни. Чтобы самому чувствовать себя "большим", нужно обязательно иметь в собственности что-то большое...
   Я прочесал несколько переулков и улиц и уперся в набережную реки Карповки. Река была мутной и мертвой, а набережная - заплеванной, но там-то я и обнаружил того, искомого собственного прототипа: социально состоявшегося "анчоуса" с временно отсутствующим либидо. Он был примерно моего роста и моей нынешней комплекции, вызывающей непритворное уважение и страх у простонародья. Он лежал на животе в салоне золотистого "Туарега". Его небольшая, коротко остриженная голова с едва наметившейся плешью безвольно свисала с водительского сиденья. Он был пьян и, судя по положению тела, совсем недавно физически опустошен жрицей. Одет он был довольно небрежно, совсем как давеча генерал Коробкин, - в несвежую тельняшку, растянутые тренировочные и домашние шлепанцы. Ну и пара цепей с крестом и полумесяцем соответственно, тикающие по-китайски золотые часы, и, прикованная к правому запястью барсетка, пугающая размерами словно книжка "Война и Мир". Общий облик субъекта наводил на логичную мысль о том, что среди лиц, составляющих верхушку многочисленного сословия "анчоусов", до сих пор была сильна ностальгия по горбачевской эпохе. Корявые ветви полумертвого дерева, именуемого современным обществом, несомненно, росли оттуда.
   Но вот Джип у "анчоуса" был что надо - большой и крепкий, с геометрически невнятным дизайном. На его корпусе не сразу отличишь заводскую вмятину, выполненную в интересах аэродинамики, от вмятины механической, вызванной пересечением интересов автовладельцев в процессе перемещения из пункта "А" к пункту "Б". На таком звере я бы мог переехать перламутровый кабриолет Оли, не теряя ощущения комфорта, или, например, взять на абордаж бронированный Кадиллак генерала Коробкина. Хотел я того или нет, но ход моих мыслей показывал, что в глубине души я еще не потерял надежды на встречу с ними.
   Но сейчас рядом со мной никого из них не было. Рядом не было никого, кто хотел бы или мог поставить под сомнения, изложенные мной теоретические аспекты. Поэтому я засучил рукава и занялся практической деятельностью.
   Я без особого труда раздел субъекта до розовых, возможно дамских, трусов-стрингов, благо он по-прежнему не выказывал желания к жизни. Затем снял свою, превратившуюся в лохмотья, одежду и облачился в чужие, но не чуждые мне по фасону вещи. Нацепил цепочки и часы, барсетку же положил за пазуху - чтобы освободить сумочку от тесной связи с рукой "анчоуса" мне пришлось перекусить применяемый для носки ремешок.
   В этот миг случилось сразу три вещи. Во-первых, небо не смогло больше держать в себе столько жидкости и начало шумно справляться на землю плотными теплыми струями - это был дождь. Во-вторых, я впервые ощутил себя "анчоусом" и это ощущение оказалось не таким поганым, как казалось со стороны. В-третьих, субъект моего поиска, утративший вместе с аксессуарами часть своего личного "я", почувствовал неприятную и вероятно необратимую смену социального положения. Он застонал и попытался ударить меня ногой, по болевой точке "X". Я легко увернулся и немедленно связал его скрученными лоскутами своей бывшей одежды. В роли кляпа выступили мои носки, с вышитым вензелем "ПНИ N3" с исподней стороны.
   Эффективно, но неблагородно. В этой операции я не стал разыгрывать из себя Дон-Кихота, но и он не был мельницей, черт возьми. Он, конечно, был крупным и по-юношески самоуверенным, но я думаю, что справился бы с ним в честной борьбе. Я перевел дух, слизывая капли дождя языком с подбородка, и отнес "протеже" до ближайших кустов, где и положил в удобной для отдыха позе. Это были кусты сирени. Пусть время цветения и прошло, Ольге бы понравилось здесь. Она любила растительность. Но субъект жеста не оценил. Вместо того чтобы мирно лежать, он вдруг затрепыхался, забился, заерзал, словно его тезка - рыбка анчоус попавшая в сети.
   Я подробно описываю детали, не потому что собираюсь давать показания по поводу факта грабежа, я тренирую память, таким образом. Это тоже профессиональная черта, позволяющая держать себя в хорошей ментальной форме.
   На самом же деле перевоплощение заняло не больше минуты, я и промокнуть-то по настоящему не успел.
  
   Остатки ночи мы носились по городу: я, джип и дождь. Мы имели право на этот город. И мы овладели им без боя. Мы застали его врасплох. Он - город - слишком был занят собой, чтобы это почувствовать.
   Только однажды, когда мы затеяли дикий вираж на неровных булыжниках Дворцовой площади, за нами увязался патруль ДПС на убогой белой "шестерке" с синей полосой на боку. Увязались внезапно, и так же быстро отстали, после того как я выстрелил в них из ракетницы, найденной мною в бардачке "Туарега".
   Несомненно, совершив акт экспроприации, я потерял ту часть себя, которую уважал, но при этом приобрел нечто, имеющее в жизни гораздо большее значение. Я приобрел нечто, вызывающе ко мне уважение у других. И мне предстояло научиться им пользоваться.
  
  
  
   Глава 15
  
   Ночь, ночная гроза, ночные страхи закончились, уступая место посредством ясного томного утра дню, что незамедлительно сказалось на моем состоянии. Я, словно старый крот, почувствовал усталость и апатию, глаза мои начинали слипаться, эмоциональный фон поблек. Мне стоило где-нибудь остановиться, передохнуть и подумать. Как минимум, о еде для себя и моей механической лошади. Как максимум, обо мне и моем месте на социально-бытовом небосклоне.
   Я припарковал внедорожник под знаком "стоянка запрещена", правым колесом заехав на тротуар и перевернув урну с мусором. Интуиция подсказывала: обладание золотым "Туарегом" да еще с так называемыми "блатным" номерами (номер был не больше не меньше, как 666) автоматически причисляет меня к особой касте, а посему наделяет особыми качествами, и особыми привилегиями в первую очередь.
   Определяя для себя границы дозволенного, я пришел к мнению, что для меня, как для "анчоуса" при выяснении контуров этих границ, будет значительно безопасней переходить в поведении рамки дозволенного, принятые в обычном обществе, нежели блюсти их. Иначе я могу снова остаться без "Туарегов", цепочек, барсетки и других аксессуаров, а с ними и принадлежности к сословию, безусловно доминирующему в обществе. Короче, снова могу стать никем.
   В моем случае наиболее привлекательной тактикой выглядела тактика агрессивного жлобства, когда естественным считается всякое поглощение мелкого анчоуса более крупным. Обратная ситуация теоретически и практически невозможна, ибо противоречит понятиям эволюции и соответственно считается противозаконной.
   Остановив размышления, я нарочито тяжело, с сопением и покряхтыванием, вылез из машины, словно делая одолжение наступающему дню.
   А день обещал быть жарким: несмотря на ранний час, воздух студенисто подрагивал зноем. Небо выглядело глубоким и чистым, как океан вывернутый наизнанку.
   Косые лучи солнца, пробежав тысячи километров по черному вакууму безвоздушного холодного космоса, попав на мое тело, обжигали его, заставляли потеть и щуриться. В этом, видимо, и состояла их основная задача: лучи исчезали во мне навсегда, превращаясь в пигментные пятна на щеках и на лбу, и в витамин "Д". Доказательством того, что я говорю правду, служила моя крупная черная тень на асфальте. Размером она была чуть меньше, чем та, что отбрасывал "Туарег". Пребывая в подвале, я вырабатывал собственную энергию, не только вырабатывал, но и копил, как хороший автомобильный аккумулятор при работе двигателя.
   Здесь, на открытом пространстве, ситуация изменилась, ослепленный лучами солнца, я увидел в себе способность к потреблению энергии выделяемыми другими источниками, так что в каком-то смысле я представлял собой черную дыру. Только масштабы дыры, были, пожалуй, пока не соизмеримы с космическими.
   Сравнение показалось мне точным, а вывод - неожиданным, и я захотел пить.
   Вода была рядом: невдалеке начинался ряд продуктовых ларьков, распираемых всевозможными бутылками и банками, всего в нескольких шагах от меня из приоткрытого люка торчала красная головка пожарного гидранта, снабженная краном. Теоретически я мог просто повернуть кран и напиться, как делал это еще недавно в подвале. Я мог попытаться украсть из ларька бутылку воды. Я мог отобрать деньги у владельца ларька и купить на них выпивки. То есть я имел как минимум три способа утоления жажды. Однако они больше не соответствовали моему уровню - уровню серьезного, крупного "анчоуса". Когда-то давно я прочел в одном из методических пособий, посвященных аспектам вербовки кадров из так называемой "элитарной" части общества, правильную вещь. Там утверждалось, что верхушка или "элита" отличается от всего остального лежащего ниже только одним - наличием VIP-обстановки вокруг нее.
   Если бы это утверждение получило распространение в обществе выходило бы так: любой политик или, скажем, известный банкир лишенный вдруг каким-либо образом привычного видеоряда, состоящего, как правило, из лимузина, охраны, супруги категории ХХХ и прочей движимой и недвижимой собственности превращался в самое обычное чмо. В одинокого напуганного человека умирающего в пустыни, пусть и с золотым "Роллексом", и не менее золотым сотовым телефоном.
   По вполне определенным причинам, данный факт никогда не афишировался, хотя, при определенной тренировке извилин, до него несложно было додуматься самому.
   В общем, для утоления жажды я не столько нуждался в воде, как в подтверждении новоприобретенного социального статуса. Статуса как соуса для "анчоуса". А точнее соуса под анчоуса.
   Мне нужно было понять, набрал ли я достаточную критическую массу тела и необходимое количество сопутствующих аксессуаров, для того чтобы быть принятым в высшее общество. Для начала, предстояло узнать, где здесь поблизости по-настоящему дорогой ресторан - рассадник "анчоусов" VIP-класса.
   Цепочка ларьков начиналась за моей спиной. Я попытался подавить волю владельцев розницы тяжелым пристальным взглядом исподлобья, повернув голову в их сторону, но, не разворачивая тела (этот жест намеренно исключал к возможным собеседникам какое-нибудь уважение), и лениво проронил:
   - Слышь, тут вообще попить нормально где-нибудь можно?
   Не знаю, убедительно ли я выглядел со стороны, но первая фраза в новой стилистике далась мне непросто. Я уверен, увидев меня в тот миг, мои друзья по палате: генерал Тимофеев и полковник Тюрин посчитали бы меня последним "анчоусом", барыгой и чмом. И они были бы абсолютно правы.
   Но! Так было нужно! Разве я смог бы приступить к осуществлению своего плана, действую по-другому?
   Итак, я задал вопрос и отвернулся, словно непосредственно ответ мне не был нужен. Собственно так оно и было: если я есть "анчоус", то не должен вступать, в контакты с какими-то там продавцами ларьков, я должен вести диалог только с представителем своего круга. Следуя логике, сейчас мне на встречу должен был торопиться другой "анчоус" - хозяин ларьков или, по крайней мере, его доверенное лицо. И мне было важно точно узнать, примут ли меня за своего.
   Чтобы придать емкость моменту, я достал телефон, который при досмотре "Туарега" обнаружил в бардачке, и приложил к уху. В ПНЯХ у нас не было сотовых, поэтому толком не знал, как им пользоваться, но кто еще догадывался об этом кроме меня самого. Я ждал, разыгрывая короткий спектакль, предназначенный для внешних наблюдателей. Я издавал, похожие на междометия и слова, звуки в трубку, часто ругался, изображая видимость каких-то важных переговоров.
   Так прошло две долгих минуты. Наконец, я услышал механический шум - звук приближающегося автомобиля. Им оказался сто сороковой "мерс", особо уважаемый среди "анчоусов" в начале девяностых годов. Я наверно должен был испугаться, но этого не произошло: время меняет пристрастия и вкусы, многое из того, что лет десять назад вызывало в теле трепетную дрожь, теперь заслуживало лишь усмешки. Каким унылым и жалким выглядел сей "Мерседес", по сравнению с моим грозным "Кочевником". "Мерседес" и тот отставший от реальности лох, сидевший за его рулем.
   Я вздохнул с облегчением: куда проще начинать общение с представителем низшей лиги, с периферийным "анчоусом", нежели сразу с трупоедом самого высокого уровня.
   Лох приближался, я уже мог разглядеть на его бритой скудной на ландшафт голове глаза, нос и рот. Черты лица он имел глубоко посаженные прямыми ударами рук и ног, что свидетельствовало о силе воли, слабоумии и упрямстве.
   Лох пер прямо на меня, расстояние сокращалось стремительно и переставало быть безопасным. Ему пора было затормозить и остановиться, но видимо он не умел ходить пешком.
   Этот лох, видимо, держал за лоха меня, если всерьез думал, что я отскочу. Это был обыкновенный наезд. Он проверял меня на вшивость, брал на понт, как это принято среди дешевых "анчоусов". Я решил, что не предоставлю ему такого удовольствия. В этой ситуации я становился человеком публичным: за нами наблюдали сотни внимательных глаз, не исключено, что акт столкновения транслировался космическим спутниками. Мир, в который я проникал, был ни чем иным как лишенным чести и чувств миром зоологических отношений, небрежно прикрытых понятием бизнеса, и наше возможное противодействие расценивалось не как склока двух великовозрастных гопников, а как борьба за право метить собственным дерьмом прилегающие к ларькам территории.
   Насколько серьзными будут изменения в сфере вращения денежных средств, если "Мерседес" расплющит меня в лепешку?
   Однозначно ответить на этот вопрос я не смог - не хватило времени на раздумья. Ведь иногда чтобы выжить, достаточно быть просто лохом, лохом с хорошей прыгучестью. За какое-то мгновение до физического наезда, я подпрыгнул. Я не прыгал так высоко со времен окончания школы. Я оперся руками о "Мерседес", словно это был не "Мерседес", а спортивный снаряд "козел".
   Я приземлился мягко, с криком "Оп-ля!", как это делают эксцентрики на представлении в шапито. Автомобиль же "мерседес" погасил ускорение о глухую стену кирпичного дома у меня за спиной. Это было сделано слишком громко, чтобы выглядеть заготовкой. Водитель так и остался сидеть за рулем, и я предположил, что его лицо стало еще более плоским.
   Не знаю, почему, но у "анчоусов" в голове все перепутано - спорт мало отличается от бизнеса, а бизнес - от войны. "Анчоусы" устроены таким образом, что им всегда трудно думать. Я был уверен: никто из наблюдавших не усвоил урока. И мне не оставалось ничего кроме как повторить заклятие снова:
   - Слышь, второй раз говорю, пить хочу. Слышь, тут вообще за себя говорить кто-нибудь может?
   И снова мне пришлось ждать ответа. Несколько долгих минут.
   Второй "анчоус" пришел пешком, он не спешил, делал вид, что как бы любит пешие прогулки по городу. Он меня не убедил - у него были слишком кривые ноги для джогинга и лицо тоже было сильно испорчено.
   Как и первый, этот пытался придать своему лицу недовольное выражение, что-то типа, "мое время стоит ужасно дорого". Он не убедил меня: все, что он мог делать осмысленно так это играть в нарды и бинго.
   Что еще можно было сказать о нем?
   В нарды он обычно проигрывал, да и в бинго ему не везло. Вот, пожалуй, и все. "Анчоусы" парадоксальны в своем слабоумии, почему-то у них считается нормальным, и даже обязательным, скрывать свои намерения и чувства. Казаться крутым и могущественным, для них важнее, непосредственного могущества. Поэтому в правильные времена "анчоусов" не брали работать в органы, даже в стукачи вербовать не пробовали.
   Этот исключением не был. И я решил с ним не церемониться. Если он попытается меня ударить, я буду ломать ему руку.
   Он остановился, когда расстояние между нами составило один локоть. Ближе подходить он не рискнул: дальше начиналась так называемая "интимная зона". Дальше начинались танго, вальс, Чарльз стон. А мужеложство не поощряется даже среди рыбок-анчоусов. В общем, он не рискнул, он попытался пронзить меня взглядом своих маленьких гепатитных глаз насквозь.
   Тем же самым я ответил ему.
   На языке анчоусов это значило, что переговоры начались. Правила были просты: тот, кто отвел взгляд первым, тот - проиграл.
   Прошло еще несколько долгих минут. Это была чистого вида зоология, доставшаяся нам в наследство от рыб и, возможно, козлов. Предрассудок, атавизм, который эффективно работает в отношениях между ограниченными людьми. Быдло начинает и выигрывает.
   От напряженной неподвижности, у меня стали затекать ноги. У меня начало складываться впечатление, что если мы будет продолжать в том же духе, то через несколько часов я перестану их чувствовать и упаду.
   Анчоус, казалось, не ощущал дискомфорта, он не был оснащен сенсорной способностью, он не умел думать: в его желтых глазах было пусто, как в дупле дикого дуба. Я же был обременен интеллектом от уха до уха. В этой борьбе интеллект представлялся обузой. Мысль о том, что если я проиграю, виной тому будет психология, точнее мое более совершенное психическое устройство, не успокаивала меня. Нужно было что-то предпринимать сию же минуту.
   Я набрал в грудь горячего июньского воздуха и сказал первое пришедшее на ум:
   - Жарковато, что-то.
   "Анчоус" попался на мою удочку, ему бы продолжать молчать до полной победы, но он клюнул, зацепившись за слово:
   - Чо ты сказал?.. Жарковато кому?.. Ну-ка, повтори, я не понял!..
   Слова он выговаривал особенно: небрежно, невнятно, неохотно, словно рот его был набит чем-то, что трудно жевать, а выплюнуть невозможно, чем-то неорганическим и не слишком съедобным.
   Мне понравилась его морфология, она несла в себе нечто дебильное. Это нечто дебильное придавало его владельцу ореол непробиваемости, заменяемой непобедимость в среде "анчоусов". Я назвал для себя такую разновидность деловой речи "дефекация через рот" и решил использовать в дальнейшем общении.
   Как бы глупо не выглядело происходящее, оно давало мне необходимый поведенческий опыт. Каким-то чутьем я понимал, что меня проверяют, а сам я в это время постигаю азы современной деловой этики.
   - Э!.. Я не понял...
   Чтобы из атакуемого стать атакующим, мне требовалось ответить. При этом фраза, которой я мог достойно ответить на вызов "анчоуса", должна была звучать еще более примитивно. Я еще не привык, но уже понимал, что такие понятия и порядки общеприняты среди больших и не очень заправил этого мира.
   Я сказал также невнятно, неохотно, как и было положено:
   - Это... Кто-то здесь говорит?.. Чо та... я... никого здесь не вижу... без бинокля. Слышь, покажись... если мужчина...
   Я выбрал верную тактику - "Анчоуса" замкнуло. Вероятно, теперь ноги начали неметь у него. В его арсенале не было ответов на мой выпад. Ему оставалось либо лезть в драку, либо освободить мне дорогу. Если этот "анчоус" являлся непосредственным владельцем ларьков, то его поражение в единоборстве или даже уход за границу арендуемой территории, означал переход прав собственности в руки победителя - в мои руки.
   Конечно, это было всего лишь мое предположение. Но я точно знал, что именно таким образом делят между собой водные пространства анчоусы-рыбы.
   У анчоусов-людей после изобретения ими денежных знаков точки над "и" ставятся еще проще. Как я рассчитывал, следующее обращение собеседника ко мне было сделано в денежной форме:
   - Так ты это... стало быть из Москвы? Так бы сразу и говорил "это я из Москвы". Если из Москвы - это дело другое. Что ты хочешь? И сколько? Но учти, это бизнес не мой, я здесь только смотрю за телками и за шавермой...
   - Пить хочу, - перебил я его.
   Собственно я не кривил душой.
   - Пить? Все люди, кто люди собираются в "Петухе", когда пьют. Это через два квартала отсюда.
   - В "Петухе", говоришь? Обманул - убью.
   - Самое серьезное место в городе, без десятки "бакинских" нормально не поужинаешь.
   - Место, говоришь. Ключи от машины давай! Тачка какая?
   - Тачка хорошая. "Мерседес". Но он сейчас не на ходу.
   - Ты про тот что ли? - я, не оборачиваясь, ткнул большим пальцем за спину, туда где по моим ощущениям находились остатки ведущего автомобиля Европы.
   - Мой.
   - Тогда оставь ключи себе...
   - Бабками возьмешь? - предложил он.
   - Не... бабки не беру... не мой уровень. Так и передай. Всем. Понял?
   Анчоус кивнул.
   - Что сказать пацанам? Как твое погоняло? - набравшись храбрости, спросил он.
   - Скажи им, что я просто никто.
   - "Никто"? - переспросил он.
   - Просто никто, - я давал понять, что наш разговор закончен. - А если кто чего не поймет и спросит, что я велел передать, передай - "ничего". Никто сказал: "ничего" - так и запомни.
   Последнюю фразу я выстроил фразу таким образом, чтобы она звучала как в Гонконгском (не думаю, что он смотрел что-то еще) боевике про кун-фу.
  
  
  
  
   Глава 16
  
   Чтобы добраться до "Петуха" раньше нежелательных слухов я избрал, как мне кажется, самый короткий путь: по пешеходному мосту через Мойку, сквозь летний садик, обнесенный непрочным забором, и цепочку обшарпанных проходных дворов.
   Я петлял, но мой путь описывался прямой линией. Не такой ровной, как принято в классической геометрии, но все же прямой. Извилистой прямой именуемой жизнью.
   Начинался день. И начинался неплохо: остановить "Туарег" - автомобиль бизнес класса - было непросто. Сначала мы подмяли под себя песочницу, а затем припаркованную в арке "Тойоту" и шестикубовый бачок "пухто". При этом, меня почти не трясло, я разрушал окружающее с комфортом, как и положено человеку бизнеса. Я не испытывал негативных эмоций, я просто тренировался. Учился не переживать за разрушаемую действительность. Иначе, как человек бизнеса, я бы долго не протянул.
   Внутри салона было тихо и спокойно, как может быть только на подводной лодке, упавшей на грунт, и я, пользуясь случаем, решил обобщить все свои антропологические знания, касающиеся анатомии рыб. Я не настаиваю на авторстве теории, с ней знаком каждый специалист посвятивший себя этой научной области.
   Анатомия анчоуса сложна: тело рыбы сверху донизу напичкано всякой контролирующей жизнедеятельность электроникой, как какая-нибудь стереосистема воспроизведения "долби", только электроника у рыб не японская, а органическая, созданная природой. Она работает день и ночь без перезарядки и права на сбои. Она не просто обязана реагировать на различные раздражители, ей необходимо реагировать вовремя: вовремя поесть и попить, покакать и пописать, вовремя спариться, вовремя почувствовать за своей спиной рыбу более крупную. В роли бьющего тревогу пограничного форпоста, таможенного терминала или сенсорного устройства выступает не какой-нибудь один определенный орган, а вся поверхность тела анчоуса. Мозг у рыбы вялый и работает с опозданием, если он когда-нибудь размышляет, то размышляет задним числом.
   Если анчоус находится в среде активной, где один раздражитель незамедлительно сменяется другим, мозг и вовсе не успевает за сменой событий и постепенно усыхает, становится пережитком или атавизмом.
   Теперь об анчоусах-людях. Люди-анчоусы очень похожи на анчоусов-рыб.
   Люди-анчоусы сознательно увеличивают хаотичность и агрессивность среды вокруг себя, эта тенденция получила название "синдром мутной воды". Она считается позитивной и прогрессивной, ее изменения тщательно отслеживаются, а качество и количество мути измеряется неким индексом деловой активности. У анчоусов-людей анатомия тела тоже достаточно сложная и не все сигналы доходят до мозга.
   Мозг анчоуса - одно из самых редких и дорогих кушаний, чтобы набрать вещества на одно порционное блюдо, нужно выпотрошить целый видовой косяк. Его очень мало в анчоусе. Он им не нужен, он мешает им размножаться - их мозг.
   Я всю жизнь пытался с ними бороться, когда-то мы даже держали их популяцию под контролем. Но они размножались слишком быстро, гораздо быстрее, чем успевали думать, поэтому однажды контроль стал невозможен. И анчоусы появились повсюду. Я так и не понял, была ли это ошибка природы или произошел естественный отбор.
   А теперь понимать было поздно. Теперь я пытался быть таким как они. Я не жалел себя и не мучил, я просто сказал себе, майор, если ты разрушаешься - разрушайся с достоинством.
   Я разрушался, а дело у меня спорилось и, не скрою, я получал удовольствие. Так уж складывались обстоятельства, что я был все время один. Я опять же не жалуюсь, просто будь кто-то рядом, я бы дал ему хороший совет. Всего один универсальный совет.
   Я бы сказал ему, сынок, не разменивайся, покупай "Туарег". Разрушайся с комфортом!
   Я летел вперед, оставляя за спиной пыль, смог и обломки города. Но я ничего не слышал и не чувствовал - воздух в салоне, прежде чем попасть мне внутрь, охлаждался и отфильтровывался бортовой системой климат-контроль.
  
  
   Когда я неожиданно для себя самого выбрался из тесного лабиринта арок и проходных дворов, моему взору открылся двухэтажный особняк с мраморными белыми колоннами. Его желтые стены были облеплены гипсовыми амурами, триадами и прочими мифологическими существами со сбитыми крыльями и сколотыми носами. Эти плохо одетые полубожественные персоналии выполняли функции домовых во времена рококо.
   В этом доме, которому было двести лет от роду, куда частенько захаживали декабристы и поэты, и куда "анчоусов" не брали даже на роль прислуги, ныне размещался ресторан "Петух". Двести лет понадобилось "анчоусам" на то чтобы проникнуть в этот дом. Но зато сразу в роли хозяев. Весь второй этаж опоясывала типично плебейская опереточная вывеска, изображающая не самых умных и храбрых птиц-самцов, чтобы даже неграмотные догадались, кто теперь хозяйничает в доме.
   Среди этих самых птиц мне предстояло откушать.
   Джипы удобны прежде всего тем, что паркуются где угодно: я загнал "Туарег" на газон перед входом. Я включил приемник и выставил транслируемый им "унц-унц-унц" на полную громкость. Затем вылез наружу, с презрением огляделся вокруг и сплюнул.
   Почему я себя так вел? Я заслуживал уважения. А добиться уважения у "анчоусов" можно было лишь относясь к ним по-скотски. Хотя бы с точки зрения эволюции.
   На входе в ресторан стоял высоченный холуй, одетый как пидор: в парик, камзол и колготки. В руках он держал деревянную трость. Чтобы расставить все точки над "и", на груди холуя висел бейз "Петр I". На этом месте заканчивался невысокий полет фантазии владельцев "Петуха".
   Холуй, безусловно, гордился тем обстоятельством, что по долгу службы не занимался общественно полезным трудом. Он сделал четко рассчитанный шаг вперед и в сторону, загораживая мне путь внутрь и, выставив перед собой ладонь, произнес:
   - Только в смокингах... это клуб...
   "Г" в слове смокинг звучало мягко, почти как "ГХ", и являлось распознавательно-ключевым.
   Понимая, что объясняться не следует, я промолчал: церемонии отнимали достаточное количество времени у наших далеких предков, сейчас их полностью вытеснил телевизор. Вместе с правилами хорошего тона, естественно. Поэтому я действовал как умел: освобождая проход в заведение, я ухватил человека за шиворот, приподнял и переставил за колонну рядом с одной из полуголых чумазых психей. Я не хотел тратить времени на лишние там "извините, вы открыты?", "извините, можно пройти", я просто не имел права так делать в своем положении, а камзол самодержца имел удобный для силового маневра воротник. К тому же, я уже говорил однажды, что не люблю царей.
   Насилие не претворенное словесной угрозой сообщает ее объекту особый психологический настрой, мягкий и длительный в своем воздействии на как на центральную так и на периферийную нервные системы. "Петр" как-то сразу скис, потерял тонкий гей-налет благородства, и бейз на его груди теперь выглядел особенно нелепо. Мне пришлось взять бейз себе.
   Некоторые люди, возможно, их большинство, считают, что насилие и любовь имеют одну природу. Зачем я об этом подумал? Просто увидев психею, ее едва прикрытые гипертрофированные формы, я вспомнил про Олю. Мне захотелось побыть рядом с ней. Я же оказался внутри "Петуха". Такая вот вышла нелогическая причинно следственная цепочка.
   В огромном паркетном зале, царили прохлада и полумрак. Свободное пространство доминировало над пространством полезным, как и подобает при организации целевого элитного питания. Немногочисленные человеческие фигуры очертания имели призрачные, они словно куски мяса в крепком бульоне полурастворялись в окружающем сумраке. Я сел за один из столиков и нажал на кнопку звонка, предназначенную для вызова официанта. Мне подумалось, что для демонстрации манер и намерений одного звонка может оказаться мало, поэтому я снова надавил на звонок и, на всякий случай, позвал:
   - Э... метрдотель... быстро сюда!
   Он появился, разодетый в те же попугайские аксессуары, что и холуй на входе, он пытался действовать неторопливо, намекая на социальную значимость должности. Он не мог не заметить, что мои майка и шорты, даже отдаленно не похожи на смокинг, но вида не показал. Между тем, я был уверен, что в его примитивном мозгу идет напряженный и сумбурный подсчет вариантов, совсем как на выборах депутатов. Я ведь мог быть и простым лохом, не знающим правил, и человеком влиятельным, сознательно их нарушающим. Мне нужно было, чтобы он выбрал второе.
   Между тем, метр затягивал с принятием правильного решения, поэтому я пристально посмотрел на него невидящим взглядом умершей рыбы. И он понял и сию секунду преобразился. Всем своим жалким опереточным видом он показал, что готов для меня на все. Он предложил не очень уверенно, со старушечьим дребезжаньем в голосе:
   - Что желаете для обслуги? Мальчика? Девочку? Меня самолично?
   Своим поведением он унижал и себя и меня и всех кто был рядом с ним. Глядя на него, трудно было решить, что было определяющим фактором: собственные повадки "анчоуса" или внутренний устав заведения. А ведь во времена моей юности он бы мог стать человеком: сталеваром, подводником или машинистом поезда дальнего следования.
   - Мальчика, говоришь?
   Беззлобно, просто чтобы избежать лишних слов, я, не вставая со стула, пнул метрдотеля в пах. Тот, видимо привыкший к подобным штукам, ловко увернулся, отступив от стола всего на шаг.
   - Девочку, говоришь. Кушать, - я старался, чтобы мой голос звучал надсадно и сипло. - Кушать давай мне. Быстро!
   Я старался привлечь к себе максимальное внимание со стороны максимального количества посетителей "Петуха". Поэтому изображал из себя избалованного ребенка, которому необходимо постоянно быть на виду у взрослых, - так ведут себя в общественных местах "хурма" и "анчоусы". Этот способ формирования внутреннего за счет внешнего - формирования собственной самооценки через изучение реакции посторонних субъектов на твои недалекие и неумные проявления называется инфантилизмом.
   Все эти признаки материального и духовного благополучия нового общества, без которых современная элита не чувствовала бы себя элитой: большие джипы, большие животы, цепи, перстни, татуировки и прочее говно - всего лишь проявления инфантилизма по большому счету.
   Я вдруг испугался. Ролевое поведение, которым я занимался заводило меня дальше и глубже в мир анчоусовых страхов, помыслов и фантазий. Я предполагал, что однажды могу просто-напросто не найти дорогу назад, и по-настоящему превратиться в "анчоуса" или "хурму". Стать человеком лишенным и воли и костной основы, субъектом с прогнившим ядром, персонажем больным хронической внутренней недостроенностью, которая будет лежать в основе всех моих чувств и поступков.
   Пребывая в здравом уме, я не смог бы решиться на такое окончательно. Но и отступать было уже слишком поздно: вызывающим инфантилизмом я разбудил интерес у "анчоусов", как в свое время Герцен разбудил декабристов. Люди-рыбы даже временно перестали пережевывать пищу, роняя еду на скатерть, они наблюдали за мной сквозь дымку и полумрак. Маятник их разума беспокойно колебался между состоянием гнева и состоянием страха. Они могли приказать вышвырнуть меня отсюда в шею, запереть в подвал и забить до смерти, если бы им показалось, что я слабее их. Они же могли вылизать подошвы моих сандалий, если бы признали меня за хозяина.
   Я отчетливо слышал, как выпадают куски пищи из их широко открытых ртов и с чмоканьем ударяются о поверхность столов. Их рты пустели, а мозги начинали пытаться соображать. Ситуация требовала продолжения - "анчоусы" долго ждать не умеют.
   И я решился пойти ва-банк, сыграть им соло на инструменте, на котором когда-то неплохо играл. Я обещал себя никогда этого не делать, я даже клялся в этом Оле, давал слово офицера Олиной маме - моей теще. Я десять лет выполнял обещание. Боролся с собой каждый день. И теперь я спрашивал себя: неужели все это зря? Я не знал, что ответить. Это был тупик, в который с одной стороны загоняла меня совесть, а с другой - припечатывал долг. Чтобы выбраться из него требовалось выбрать что-то одно: сверхчеловеческое, волевое усилие гражданина или холодный ментальный подкоп чекиста. Я решился пойти профессиональным путем, я пошел на прием, разрешенный исключительно резидентам внешней разведки, я применил правило старого агента Тимофеева, правило, которому тот следовал всю свою жизнь: если хочешь перехитрить других - перехитри самого себя.
   Я приподнялся на стуле и заорал на весь зал:
   - Водки мне! Водки!
  
   Голос мой прозвучал удивительно чисто и громко, словно охотничий горн, и вернулся ко мне усиленный эхом, отскочившим от пола, потолка, стен, обогащенный испуганным хором "анчоусов": "Водки, ему, водки-и-и-и...".
   Повторять команду мне не потребовалось - стая сухопарых официантов в черных костюмах, снаряженная сверкающей в полумраке дымящейся паром посудой уже неслась к моему столу наперегонки.
   В следующий миг я держал в руке стакан, развернув плечо параллельно полу, и оттопырив мизинец, согласно этикету равнопринятому как у аристократов всех стран, так и у грузчиков всех портов.
   Тем самым оттопыренным мизинцем я велел обслуживающему персоналу удалиться на безопасное расстояние и сказал, обращаясь неизвестно к кому, хотя возможно я как раз имел в виду всех:
   - Ну, что сволочь, держись!
   Я пил медленно, я все еще внутренне сопротивлялся, пытался волей и стойкостью воспрепятствовать всасыванию чистого алкоголя стенками желудка.
   Я стремился отсрочить наступающую эйфорию, взять под строгий контроль выработку психических импульсов, и анализировать малейшие изменения эмоционального спектра.
   Возможно, я чересчур увлекся самодиагностикой, возможно, за время болезни изменилась фильтрующая способность печени и желудка. Возможно, я переоценил заявления наркологии о том, что природа опьянения полностью изучена.
   В общем, я очень старался, честное слово. Но уловить тот момент, когда пары алкоголя проникли в мой мозг, я не смог.
   Что случилось потом?
   Не знаю, как сказать.
   Не знаю.
   Я стал другим.
   Дальше объяснять я не считаю нужным.
   Далее все развивалось само собой.
   Еще один стакан.
   Тычок в морду метрдотелю вместо закуски.
   Следующий стакан.
   Пригоршня фиолетово-черной отдающей озерной тиной икры. Шумная отрыжка как знак благодарности голове от насыщающегося желудка.
   И еще один стакан, который вслед за опустошением вдребезги разбился об пол - не иначе как на счастье. Потому что счастье есть категория каждому человеку нужная. Человек, замечает он то, или нет, всю свою короткую жизнь проводит в погоне за счастьем. Взлетает в небо, опускается на морское дно, лазает по горам, ковыряет, бередит мозгами собственную душу, рассматривает в микроскопе грязь под ногтями. Но тщетны его старания. Потому что счастья как такового нет в принципе, а есть заменяющие его суррогаты. Их, в отличие от счастья, можно хотя бы измерить, пощупать руками, украсть, отобрать, нотариально оформить в собственность, в, конце-концов, принять внутрь, как это сейчас делал я.
   Глубинная тоска, высасывающая меня все эти годы, вдруг ослабила, а затем и полностью отцепила свои липкие щупальца, перестала подавать признаки жизни, заспиртованная до паралича. Это уже было необязательно, но я сделал ей контрольный выстрел в голову - выпил еще одну полную рюмку.
   И праздник начался. В зале добавилось народу и света, возможно, у меня просто начинало двоиться в глазах.
   Где-то невдалеке загремел оркестр.
   А затем появились пестрые чумазые цыгане, длинноногие девочки с хищными кровавыми ртами, бенгальские огни, горящие портьеры и разбитые люстры.
   Я кричал и смеялся. Пил все подряд. Целовал всех подряд.
   - Жри и пей, все оплачено! - кричал я.
   Если уж гулять, так гулять!
   Я показывал "анчоусам" и "хурме" как умеют это делать настоящие офицеры.
   Уже не самой твердой походкой я вышел в центр зала, свистнул громко сквозь пальцы и скомандовал:
   - Все танцуют! Это приказ! Отказавшихся - расстрелять!
   И немедленно все вокруг завертелось и закружилось. Все смешалось, как в битве. Водка, вино, пиво, сидр... Люди, кони, официанты, цыгане, куриные окорока...
   Невозможно и бессмысленно пытаться описать то, что происходило. Повальное пьянство, вакханалия, вандализм, иенагурация - все эти слова звучат однобоко, примитивно, применительно к происходящему действу. На моих глазах изменялось само бытие, оно приобретало другие очертания и ориентиры. Иные критерии, мотивы и принципы приобретала сама суть бытия.
   Если и я был, то не более чем несомой ураганом песчинкой. И в то же время я был.
   Я был ураганом, а песчинкой был мир.
   Вот так обстояли дела.
   Иная воля теперь правила миром.
   И ничто уже не могло просто так вдруг взять и остановиться.
   Это был классический запой, господа...
  
  
  
  
   Глава 17
  
   Запой. Суть его в поиске выхода. А когда выход найден - в поиске входа.
   Вот тут мне пришлось непросто. Я не хотел останавливаться, и, тем более, возвращаться, но все-таки, я вернулся. Возвратился к себе. Пришел в себя.
   Я повторяю про себя эту фразу. Я не доволен ею. Она бесформенна и безвкусна, как соевый концентрат. Она ничего не объясняет, ничего не описывает. Словно объявление в газете: "продам ВАЗ 2106, состояние - сел и поехал". Откуда? Куда? Зачем?
   Впрочем, недоумение - есть сознательное состояние, стоящее на пороге осмысления, а это уже неплохо ведь несколько мгновений назад я не чувствовал вообще ничего. И меня не было нигде. Ну, разве что, в банке с физраствором, среди азота, водорода и прочих первоэлементов.
   Возможно, что я еще не мог отличить фантазии и реальность, и банка с раствором всего лишь предмет, на котором сфокусировалось, мое вновь обретенное внимание. Н банке. На капельнице.
   Капельница. Неживая стеклянная емкость, закрепленная на эмалированной стойке, соединялась с живой человеческой рукой посредством иглы и прозрачного пластикового шланга-кабеля и создавала единую систему циркуляции, систему моей транспортировки в тело из банки.
   Возвращение протекало не слишком комфортно. Ибо тело, отвыкшее от присутствия в нем души, одушевление воспринимало болезненно. Оно ныло, подрагивало и потело всеми своими клетками.
   Я попытался сказать ему "смирно!", но не сумел, так как не владел лицевыми мышцами. Подобная децентрализация наблюдалась у меня в одном случае - в случае острого алкогольного отравления.
   Значит, некоторое время назад я сорвался с катушек.
   Как и кто предоставил мне такую возможность?
   Раскаивался ли я?
   Испытывал ли чувство стыда и вины?
   Безусловно.
   Оля, теща, товарищ генерал, товарищ главный лечащий врач - все они доверяли мне, пускай каждый по-своему.
   А я не оправдал. Я всех их подвел.
   Чтобы загладить вину, требовалось выяснить, в чем она заключается.
   Выяснить и, если это возможно, оправдаться.
   И, прежде всего, перед доктором.
   Вероятно, мне снова придется лечиться. Изнурительным опустошающим воздержанием, размазывающими разум. Ранящими зад уколами. Бодрящим до судорог электричеством. Однообразием общественно-полезного труда.
   Я постарался овладеть собой и для начала постарался пошевелить пальцами рук. Удалось.
   Затем - пальцами ног. Восемь из десяти дали согласие сокращаться.
   Восемьдесят процентов, конечно, не сто, но все-таки лучше, чем двадцать, даже лучше, чем семьдесят семь. Я обрадовался - с логикой у меня все было в порядке.
   Проверяя готовность многочисленных мышц лица, я прошептал трудное слово "иенагурация". Вышло тоже процентов на восемьдесят - буква "р" выпала из общего звукового ряда. Впрочем, многие становились людьми и без этой согласной буквы, даже логопедами и тиранами.
   Я попытался встать. И встал. На всякий случай, придерживаясь за спинку кровати. И не зря: палуба под ногами качнулась, а перед глазами пробежала стайка огненно-красных муравьев. Тонкая стальная игла выскочила из проколотого локтя и связь между телом и капельницей разорвалась. Впрочем, это было не важно: по моим ощущениям они больше не имели со мной ничего общего - те остатки физического раствора на дне медицинской банки.
   Я понятия не имел, где нахожусь - мрак неведения окружал меня. В шаге от себя я не различал ничего. Поэтому я сделал этот шаг - шаг вперед.
   Шаг или два. Я не знаю, как сказать стилистически грамотно, если каждой ногой сделать по шагу. Для кого-нибудь это может оказаться принципиальным.
   Пол под босыми ногами оказался теплым и мохнатым, словно я стоял на каракулевой генеральской папахе. Я остановился на этом мягком пространстве и задумался. Не припомню, чтобы у нас в ПНЯХ так вот запросто разбрасывались головными уборами. Ни в палате, ни в актовом зале, ни, тем более, в изоляторе. То, что в Пнях нашлось место, в котором я никогда не бывал прежде, и о котором ни разу не слышал, стало для меня настоящим откровением.
   На этом странности не заканчивались. Запах в помещении стоял какой-то особенный совсем не свойственный медицинскому заведению. Воздух был тяжел и богат всевозможными взвесями, среди которых преобладали фракции озона, "Пуазона" и еще чего-то сладковатого и пошлого одновременно. Так может пахнуть только в борделях. (Прежде, исключительно по служебной необходимости, я несколько раз посещал вышеуказанные заведения).
   Неужели приезжала Оля? Если "да", то остались ли у меня хоть какие-то шансы на продолжение отношений?
   Мне вдруг стало страшно от того, что я размышляю о таких вещах в темноте.
   Чтобы преодолеть тревожное состояние, нужно было найти выключатель и немедленно зажечь свет. Я продолжил движенье вперед и вскоре уперся в стену.
   Поразмыслив немного, я решил двигаться вдоль стены по часовой стрелке, ощупывая каждый сантиметр ее поверхности.
   Раньше выключателя или какого-либо иного энергетического источника под руки мне попалось окно, герметично занавешенное плотной вьющейся шторой.
   Несколько мгновений спустя я отыскал устройство, управляющее движением занавески. Оно выглядело не убедительно - обычный кусок веревки, небрежно свисающей с карниза - но сработало. Когда я дернул веревку вниз - шторы расползлись в стороны.
   Если я и обрел контроль над органами речи, то потерял его снова, увидев за окном совсем не то, что предполагал увидеть, и, тем более, не то, что хотел.
   За окном не было той затоптанной брусчатой дорожки от корпуса Пней к летнему туалету. Не было самого сложенного из силикатного кирпича туалета с изображением сторожевой овчаркой на настенной поверхности. Не было заросшего кустами бузины забора, изолирующего Пни от всего прочего безумного мира.
   В общем, за окном располагались не Пни. Моему пристальному вниманию досталась другая картинка. А именно, Исаакиевская площадь, в том ракурсе, в котором ее можно было видеть только из одного места - с последнего этажа гостиницы "Англетер": огромная богатая изломами и углами мокрая от росы крыша, из центра которой вырастал в небо зеленоватый церковный купол. И фигуры Архангелов, застывших на крыше, на самом краю, решительных и готовых к полету. Я непроизвольно затаил дыхание, не смея случайным звуком нарушить их сверхчеловеческую концентрацию.
   Все это казалось мне невероятным и невозможным. Но картинка за окном была достаточно четкой и устойчивой, чего обычно трудно добиться при классической галлюцинации.
   Знание себя и своих привычек, подсказывало мне, что это реальность. Гебоидная шизофрения и алкоголизм - могут творить настоящие чудеса, если они объединяются в своем творческом акте.
   Я успокоился от возможностей собственной логики и даже начал кое-что припоминать.
   Пусть далеко не все, пусть только до того момента как зашел в ресторан "Петух". Но в принципе, я никому не обещал соблюдать хронологическую последовательность осознаний. Вообще в жизни каждого есть масса вещей и деталей, которые лучше забыть и никогда больше не поминать.
   Если так, то будет небезосновательным предположить, в "Петухе" произошло нечто отвратительное и гадкое, нечто такое, о чем вспоминать не хочется.
   Однако это нечто помогло мне очнуться не в Пнях, что скорее вытекало из моих возможных действий и поступков, а на последнем этаже гостиницы "Англетер" под капельницей, мягко выводящей меня из запоя.
   Майор Сорокин превратился в "анчоуса"?
   Он сделал это осознанно, выполняя установленный план, или план был лишь прикрытием, и Сорокин подсознательно стремился к переходу в это полуживотное состояние, чтобы не нести ответственности за две судьбы: собственную и страны?
   На что он пошел ради этого?
   Какую часть себя отрезал и выкинул?
   Существует ли она сама по себе или сгинула?
  
  
   Я в задумчивости стоял у окна, разглядывая овал газона по геометрическому центру площади, когда услышал за спиной слабый шорох, будто мелкий грызун скоблил своими лапками плинтус.
   Я немедленно обернулся, готовый на все, ибо мыши умны и коварны, и нам людям пока везет, так как интересы мышей не часто пересекаются с нашими интересами.
   Обернувшись, я увидел стоящего у двустворчатой двери человека. Пока я разглядывал его, он стоял, слегка наклонив голову влево, совершенно неподвижно, не мигая пуговицами синих глаз, словно тушка в зоологическом музее. Собственно, мне не зря пришли на ум мыши, о которых я размышлял мгновенье назад, ибо этот человек позаимствовал у мышей довольно многое - он был невысок, сер, остроух и нос имел чувствительный и подвижный, не исключено, что в штанах его прятался хвост.
   Я собрался спросить, как он сюда вошел, и что он здесь делает, но он опередил меня, пробормотав мягким вкрадчивым полушепотом:
   - Со-ба-кас.
   Скорее всего, это была латынь, какой-то древний пароль на латыни. Если так, то от меня требовалось назвать отзыв. Я положился на тупое везение и сказал также вкрадчиво:
   - Аусвайс.
   Латыни я естественно не знал, и слово мной произнесенное было заимствовано из немецкого, и обозначало собой документ, удостоверяющий личность.
   - Как прикажете, - поковыряв лапками в подкладке шерстяного серого, пиджака человек достал на свет паспорт и показал его мне, раскрыв на том месте, куда клеится фотография. - Вы что же совсем не узнаете меня, Валерий Сергеевич?
   В движениях человека читалась осторожность и подобострастие, поэтому я предположил, что являюсь старшим в этой кают компании, поэтому я имел преимущественные права на вопросы:
   - Кто вы такой? Что здесь делаете? Что такое собакас?
   - Я - юрист. Очень хороший и многим известный юрист-консультант. Член соответствующей ассоциации, - объясняя, человек тщательно перетирал сложенные лодочками ладошки друг о друга, словно отмывал их под невидимой струей воды. - Я работаю на Вас. Вы меня для этого наняли. А Собакас - это фамилия такая.
   - Ничего не понимаю, - я почувствовал раздражение, возможно, оттого что не ничего подобного не припоминал. - Чья фамилия? И что значит собакас? Латынь? Я не понимаю. Немедленно переведите.
   - Я - Собакас. Переводится с литовского как "преданный" и обозначает древний род литовских дворян. А с латыни перевести не могу - не знаю этого мертвого языка. Но могу навести необходимые справки, - кожа на лице у юриста-консультанта лоснилась, как и плотно сидевший шерстяной костюм.
   - Не надо. В чем заключается ваша работа? - мой собеседник едва ли походил на литовца, скорее на какого-нибудь не очень чистоплотного грека, а еще больше на переодетого грызуном актера из детского утренника.
   - Мы - Собакасы всегда вели чужие дела, мы обслуживали только Ви-Ай-Пи клиентов и только по высшему разряду, - юрист повел носом, видимо проверяя, изменился ли запах у воздуха, после всего им произнесенного.
   - Так обычно говорят проститутки, - мне стало интересно узнать, умеет ли обижаться этот хитрый и коварный зверек.
   - Я не был бы профессионалом, если бы не умел сносить оскорбления и хамство от работодателей. А мы - Собакасы - профессионалы высочайшего класса. Тем более, если это предусмотрено условиями контракта и хорошо оплачивается.
   Я подумал, что дела мои складывались неплохо, и что иногда пить бывает полезно, нужно только знать где и с кем это делать. А коль так, то ошибались все остальные - Оля, теща, генерал и доктор.
   Союз алкоголизма и шизофрении оказался прочным и эффективным, и это было здорово. Мое явно неадекватное поведение, было принято хурмово-анчоусным электоратом как прогрессивный способ ведения бизнеса. Атакующий брендинг - вот как его можно было назвать.
   Эта новость была так хороша, что, вопреки продолжающемуся тремору, тошноте и головной боли, я развеселился и спросил у зверька:
   - Что вы будете делать, если я ударю вас табуретом по голове?
   - Терпеть. Мы - Собакасы обладаем высоким болевым порогом. Только здесь нет табуретов. Но я знаю, где можно достать такие, о которых вы подумали. К сожалению, это будет небыстро, вам придется некоторое время подождать.
   - Сколько я вам за это плачу, если не секрет? - я почему-то был уверен, что денег у меня по-прежнему нет.
   Невозможно прожить большую часть жизни, искренне презирая деньги и вдруг однажды проснуться настолько богатым, чтобы можно было позволить себе занять и номер в "Англетере" и нанять говорящего грызуна, которого можно бить табуретом по голове.
   Собакас позволил себе понимающе улыбнуться и перешел на шепот:
   - Вы никому не платите, Валерий Сергеевич, это ваш принцип. А что до меня, то мне вполне достаточно иметь место под тенью вашей харизмы.
   - А кто я такой? - это был вопрос в лоб, не самый здравый, и не очень здоровый вопрос, но по-другому как-то не получилось.
   - Хе-хе, - Собакас затрясся всем телом, - хе-хе-хе...
   Вряд ли он ему было смешно, скорее он пытался не очень умело заслужить мое расположение. Те, кто знают эту мою неприглядную сторону, утверждают, что, пребывая в запое, я много и часто шучу. Выходило, он принял мой вопрос за шутку и теперь старательно отрабатывал право находиться в тени моей харизмы. Он был готов дойти до полного неистовства в своем артистическом действе и трясся все сильнее и сильнее. В силу династических признаков, самостоятельно юрист-консультант остановиться не мог, поэтому мне пришлось повысить голос:
   - Собакас, достаточно. Возьмите себя в руки и идите работать. Немедленно.
   - Слушаюсь, - он мгновенно сгруппировался в комок и натянул на лицо непроницаемую маску серьезности.
   - Хотя, погодите, еще два вопроса.
   Собравшийся исчезать Собакас вздрогнул и, потеряв равновесие, едва не упал на ковер.
   - Слушаюсь.
   - Над чем вы сейчас работаете?
   - Над вашим проектом.
   - Как он называется, этот проект?
   - Как вы и приказали: "Мой город".
   - Это я сам придумал?
   - Здесь думаете только вы, - в голосе юриста чувствовалась похвальная убежденность.
   Мой город. Я боялся поверить в то, что мой план удался, навыки и привычки разведчика побуждали меня вспомнить и проверить некоторые существенные детали, поэтому я решил не отпускать грызуна, не задав ему еще несколько вопросов.
   - Назовите номер моего номера.
   - У него нет номера. Это президентские апартаменты.
   - Я что - президент?
   - Вы стоите значительно выше, но лучших номеров пока нет в Петербурге.
   Я задал помощнику еще несколько вопросов.
   Не слишком охотно, но он отвечал. Вряд ли Собакас действительно был дворянских кровей, но калач он был тертый. Информацию сдавал скупо и скудно. Тем не менее, я начал различать контуры сложившейся картины.
   Своим разнузданным поведением я снискал серьезное уважение большей части новой элитой, которая восприняла мой образ весьма серьезно и теоретически не против того, чтобы передать в мое ведение управление финансовыми потоками города.
   Созданный мною автопортрет был похож на "Черный квадрат" Малевича, что в некотором смысле роднило Малевича и меня. Чтобы одновременно напугать и притянуть обывателя нам обоим пришлось обратиться к самой примитивной форме самоподачи.
   Дабы уяснить, помог ли мне примитив в личной жизни я решился спросить:
   - Я женат?
   Я имел в виду Олю, конечно, но помощник ответил размыто.
   - Если пожелаете, - складывалось впечатление, что Собакас никогда не говорил "не знаю" и "нет", даже, если ему нечего было ответить.
   Это "если пожелаете" звучало как "нет".
   - Тогда водки мне принеси!
   - А вот это никак невозможно устроить. В городе установлен сухой закон.
   - И давно?
   - Второй день. Собственно говоря, вы его и установили. Сейчас повсеместно идет уничтожение винных складов и производств. Юридически, я имею в виду.
   Мои фантазии всегда уносили меня чересчур далеко, нужно было остановиться, ибо дальнейший опрос Собакаса был опасен, и я отправил его заниматься полезным трудом:
   - Идите, работайте. На сегодня достаточно. Завтра утром предоставите мне полный доклад. Обо всем. И принесите газеты.
   - Валерий Сергеевич, если вам что-нибудь понадобится, все что угодно, - Собакас закатил глаза и чуть прогнулся в спине. - Позвоните в колокольчик. В серебряный колокольчик у изголовья кровати, или просто кричите, если посчитаете нужным.
   - По вашим беспокойным сверкающим глазкам можно судить, что вы имеете в виду нечто пошлое, это так?
   - Никоим образом. Я имею в виду профессионала. Нашего сотрудника - опытного секретаря, референта и полиглота - Викторию Головко, - взгляд юриста убежал куда-то под стол.
   - Полиглота? - переспросил я. - Какое неоднозначное слово.
   Собакас дважды кивнул, видимо дважды соглашаясь со мной, и с легким шуршаньем исчез из номера. Я же, не слишком пристально, осмотрел президентские апартаменты (ибо не внешнее, но внутреннее было определяющим на данный момент времени) и снова встал у окна.
   Наблюдая за потоками машин и пешеходов, я решительно подумал, что если все будет продолжаться в том же духе, то вскоре я смогу не только смотреть свысока на всю эту суету за окном, но и управлять ею дистанционно. Для начала же нужно попытаться нащупать и определить природу сил, которые помогали мне. Безусловно, их родиной служило пространство, ограниченное контурами моего организма. Слишком малодушно, было бы сваливать поступившие в мое распоряжение промежуточные результаты как на благоприятное стечение обстоятельств так и на гебоидную шизофрению - постоянную величину сопутствующую моему недалекому прошлому.
   Для объективного объяснения запущенного процесса я нуждался не столько в стандартной клинической диагностике, сколько в твердой опоре на какую-нибудь известную в обществе философскую теорию. Долго голову ломать не пришлось: на ум пришел Гегель и его гегельянство. Сложно и замысловато выписанная, местами алогичная, замешанная на глубоком личном неврозе автора и модном в философских кругах середины XIX века увлечении морфинами, эта теория издавна привлекала меня. Мысль и материя едины. Мысль управляет материей, мысль обуславливает материю. И наоборот. Звучит красиво, не правда ли?
   А главное - правдиво. Сначала я породил и укрепил едой и диетой материю в себя. Затем она - материя моего тела, укрупненная и обновленная, выполняя функции закваски, изменила направление моих идей. А дальше мои бесплотные мечты, плясавшие тенями по пыльным стенам подвала на Кропоткина, превратились в окружающую действительность и набирали материальную массу вслед за его хозяином, только уже не в подвале, а лучших ресторанах культурной столицы. Кто-то может сказать - невероятно! Согласен. Кто-то решит - гадко и отвратительно! Согласен вдвойне. Но так звучали писанные и неписанные законы общества, в котором мне пришлось очутиться. Чтобы пробраться в сердцевину этого нового, но уже гниющего мирка, я решил стать обрюзгшим, всеядным хамом, даже не всеядным, а всепожирающим. Социальные группы от страха или от глупости, или от внешней (внутренней) схожести с моим имиджем, теперь это не важно, появление такого монстра как я приняли без сопротивления. И теперь для того чтобы выжить - всем им придется оправдывать любые мои деяния.
   Не скрою, мне было гадко. От перепоя, от детокса, от себя такого, каким я стал.
   Но в то же время, это была победа.
   Виктория.
   Самая настоящая. Пусть и не окончательная. Но уже материальная, та самая, о какой я грезил каждую ночь в течение десяти безумных лет заключения и аскеты.
   Виктория! Я ощутил дрожь во всем теле - это пробуждалась энергия, горящая вулканическая лава, кипящая перед скорым и неизбежным извержением. Я чувствовал, что не смогу сдержать лаву в себе.
   Мне требовалась Помпея.
   Мне хотелось кричать и я закричал:
   - Виктория! Виктория-а-а-а-а!
   И она пришла.
   Референт и полиглот, Виктория Головко.
   Она была высока и неправдоподобно стройна, словно ее нарочно растягивали на каких-то специальных тренажерах или же подобно парниковым огурцам напичкали гербицидами. Она была раскрашена густо и ярко совсем как собравшийся в бой индеец.
   Я так никогда и не узнал, сколькими языками, и в какой степени она владела на самом деле. Мне достался только ее родной - большой и горячий, с трудом помещающийся во рту.
   Наверное, тем, кто любит листать похабные глянцевые журналы или смотреть порнофильмы, Виктория показалась бы идеалом. А по мне так именно безупречный профессионализм и отсутствие видимых глазом изъянов отодвигали в ней женщину на второй план.
   Кроме того, несмотря на ее внешнюю раскованность и истошные крики, она долго не позволяла себе расслабиться до конца, будто где-то в глубинах ее не то тела, не то души так залегал нетающий кусок льда.
   Впрочем, меня он как раз не касался. Да и сам я уже давно не был тем скромным, стеснительным юношей, идеалистом и романтиком, который ходил на танцы для того чтоб подраться.
   Я не собирался влюбляться. Можно сказать, что я тоже не более чем старательно выполнял свою работу. Я просто вел себя так, как должен вести себя победитель. Я шипел, выгоняя из себя остатки алкогольного отравления. Я использовал Викторию как стимулятор повышающий мое самоуважение и самолюбие.
   Наши отношения длились всю ночь и походили на перешедшую в партер схватку, близкую по стилю к Греко-римской борьбе. Я побеждал раз за разом: у меня было преимущество в размере и весе, но впрочем, и Виктория регулярно набирала очки. Особенно ей удавались приемы, запрещенные, а быть может даже неизвестные олимпийскому комитету.
   Впрочем, ни о каком судействе речи быть не могло. И о зрителях тоже. Секс и насилие не нуждаются в пропагандистике, им и без того уделяется слишком много места в сердцах людей. И в том числе тех, которых я знал лично. Например, мне бы очень не хотелось, если бы некоторые элементы сношения, некоторые применяемые на мне приемы вдруг увидела Ольга.
   Викторию я вырубил только под утро. А вслед за ней вырубился сам, уверенный в том, что ближайшие десять лет проживу как даоский философ - без малейших позывов к женскому обществу.
  
  
  
   Глава 18
  
   Я проснулся, когда сильно перевалило за полдень, как и положено человеку моего уровня.
   Один на широченной президентской кровати. Настроение было приподнятое, в голове чуть слышно почти хрустально звенело от ясности, пальцы не дрожали, а значит улики, указывающие на факт длительного винопития, перешли в разряд поверхностных недоказуемых предположений.
   Факт существования Виктории ограничивался порванной простыней и выпотрошенными подушками.
   Наличие где-то неподалеку человека по фамилии Собакас деликатно подтверждалось стопкой журналов и газет выложенной сложным веером на небольшом четырехколесном столике, который был припаркован у кровати на расстоянии вытянутой руки.
   Я привычно потянулся, чтобы ощутить мощь рук и ног, затем собрался в позу зародыша и, резко выпрямившись, попытался перейти из лежачего положения в положение стоя. В Пнях подобные кульбиты давались мне легче легкого. Но здесь - в "Англетере" прыжок не вышел - я тяжело скатился с кровати на пол.
   Я принял падение с должным достоинством, можно сказать, воспринял в позитивном ключе, догадавшись, что вес мой теперь складывается не столько из качества и количества потребляемой пищи, сколько из количества и качества общественного мнения обо мне.
   Чтобы встать в полный рост с четверенек мне пришлось опереться о спинку стула. Спинка выдержала нагрузку на последнем пределе возможного, и с подобострастием заскрипела. Это был знак уважения.
   Впрочем, уважение к персоне наделенной правом обитать в президентском номере исходило из каждого, формирующего интерьер, предмета. Твердость и массивность утвари как бы придавала дополнительной уверенности в собственных силах ее временному владельцу. Готов был поспорить с кем угодно, что в обычных номерах и мебель была не столь прочная, и Виктории были пониже ростом.
   С этой мыслью я взял со столика пачку газет и уселся в суровое кожаное кресло. Я сел и над моей головой зажглось бра в виде полупрозрачного засахаренного тюльпана закрепленного на кованной бронзовой ножке.
   Я никогда не понимал, как возникает электричество, но сейчас я не стал бы называть это действо маленьким чудом - совершивший его механизм находился аккурат подо мной - в мягком дерматине седалища. Ненавязчивый потайной выключатель. Тем не менее, трюк показался мне символичным, ибо многие вещи и процессы, в том числе и исторические, в государственном обустройстве "хурмы" "анчоусов" включаются именно пятой точкой.
   Ради забавы я поерзал на кресле включая и выключая бра на стене, и постановив, что устройство недостаточно продумано, занялся просмотром периодики.
   Дайджест занял где-то около часа и в целом был нелицеприятен. Умный Собакас, оберегая мое дорогостоящее время от возможной инфляции, возникающей при соприкосновении с массовым чтивом, пометил красным маркером предназначенные для ознакомления ключевые статьи. Я предположил, что в них содержится какая-либо информация обо мне. Но как обычно не стал поступать прямолинейно, а подошел к вопросу издалека: с точки, определяющей взаимоотношение печатных изданий и общества. С этой точки было необходимо и достаточно просмотреть от корки до корки, хотя бы одну отдельно взятую газету. Чтобы в восприятии возникли диалектические противоположности, я прочел не одну, а две.
   В результате прочтения, в моей голове уместилось следующее: современное газетное производство оказалось четко разбитым на два фундаментальных сектора - желтый и серый. Желтый сектор составляла бульварная пресса, применяемая, как напалм, тотально на все слои населения и выполняющая функции разжижения и побуждения. Разжижения мозгов и побуждения потребления. Термин "потребление" рассматривался в широком объединяющем смысле, включая и смешивая такие понятия как использование, поглощение, разрушение, совокупление, испражнение и т.п. Кроме того пресса выполняла ряд вспомогательных функций, таких как, например упаковка и гигиена.
   Серый сектор был нацелен на активные и, возможно, обладающие собственным интеллектом слои, а именно, на сподвижников власти или на ее противников, его целью было удержание психическое состояние обеих указанных групп в подвешенном состоянии истерии. Не имеющие ничего общего с окружающей экономической и политической действительностью сухие колонки цифр и причудливые графические кривые густо заполняли пространство деловых газет, серьезно потеснив и рекламу, как двигатель торговли, и фотопортреты самых крупных и самых богатых "анчоусов". Сложные, иногда многоцветные цифровые комбинации - флюорографии фондовых и фьючерсных рынков, и термины их сопровождающие выполняли роль крипто ключей. Их разгадка обещала быстрое обогащение и последующий спокойный переезд за рубеж. Чтобы сохранить интригу и повысить жажду конкуренции и предпринимательства в активнодействующей среде, данные публикуемые в изданиях тщательно подтасовывались и старательно фальсифицировались.
   Вот, пожалуй, и все, что можно было сказать о состоянии общественной периодики, не переходя границ объективности.
   Теперь несколько слов обо мне. Как я и предположил, упоминание о моей персоне было помечено Собакасом на полях, спиртовым красным маркером. Не углубляясь в суть, а скользя по поверхности, я, тем не менее, быстро выяснил, что одинаково популярен и в деловых и в бульварных изданиях. Пресса, вне зависимости от своего идеологического направления и цвета, отводила мне первые полосы и уважительно называла "Преемником" или "Вторым Первым Петром" со всевозможными приставками от господина до Его Высокоблагородия. Обращение "Петр Первый Второй" было громоздким и тяжелым, словно дубовая бочка, но зато звучало патетично, и главное не содержало ни ложки иронии - "анчоусы" на нее не способны. Прецедент вероятное всего создал я сам: некоторое время запоя я носил на груди одноименный бейз, зачем-то позаимствованный у вышибалы ресторана "Петух". А вот когда и кому я представлялся именно таким образом, я не помнил и хотел бы свалить на беспроводное телефонное радио.
   В прессе желтой с восторгом описывали мои мелкие и крупных свинячества. От открытия пива о голову памятника баснописцу Крылову в Катькином садике, до потопления речного трамвая в Фонтанке прямым попаданием китайской петарды. Щелкоперы выяснили и детально описали все и даже больше чем все о моем алкогольном досуге. Об организованной мною выдержанной в эстетике куклусклана ночной охоте на шлюх на Староневском проспекте, о шутейной стрельбе из неустановленного газового оружия по депутатам Законодательного собрания Ленсовета. О буйном и шумном, закончившимся пожаром категории "два" банкете в греческом зале государственного Эрмитажа. О закрывающем сорокадневный марафон приступе белой горячки, и почти недельном выводе из запоя.
   Из тех же источников я выяснил, что в городе пошла мода на некоторые мои забавы, на самые дикие и безобразные, если быть точным, а уж "белку" мечтали словить чуть не все представители городского бомонда. И пускай до меня им было еще далеко, мне все равно стало противно и срочно потребовалось освежиться.
   Я на время, а возможно и навсегда, отложил газеты в сторону и пошел в ванную комнату. Там, в огромном заменяющем стену зеркале от потолка и до пола, я впервые увидел нового себя в первозданной красе. Поначалу посредством жестокого избыточного питания и психофизических тренировок, а затем с помощью неконтролируемого питья и разврата я стал тем, что американцы с восторгом называют Selfmademan. Я стал багров, бородавчат, бугрист и бесформен, как гигантская кормовая картофелина, пораженная бурой гнилью. Я стал типичным "анчоусом", разве что гораздо более крупным, чем в среднем по их породе.
   Я коснулся зеркала рукой, и от моего прикосновения оно стало слизким. Мой новый образ был поистине ужасающим зрелищем. Но, к счастью, вокруг не было женщин и слабонервных, я был один.
   Я включил душ и выпрямился под струей холодной воды, не сводя взгляда с отражения собственной туши. Холодно ей не было. Кажется, она вообще ничего не чувствовала. И мне ничего больше не оставалось, как подытожить информацию, имеющую место в серых, якобы деловых, газетах. В них о моей личной жизни не было ни строчки. В них меня называли "НИКТО" (тут след тянулся от ларьков на набережной, где я впервые вступил в контакт с "анчоусами" на их собственном языке), именно вот такими заглавными буквами. А мое детище (?) - бизнес-ассоциацией "Черный Петр".
   Серые масмедиа копали глубже бульварных. Они догадались, что я позиционирую себя не как человека. Жаль, на дальнейшие выводы у них не хватило чутья и сообразительности. Аналитики серой прессы воспринимали меня как успешный и агрессивный бренд. А среди коммерсантов разного пошиба считалось престижным добиться права действовать под знаменем "Черного Петра", вверив в мое пользование и распоряжение собственные активы. Безусловно, по началу многим пришлось переосмыслить приоритеты жизненных ценностей: не так то просто вдруг отдать нажитое материальное некоему почти нематериальному "никому". Многим пришлось убеждать себя в том, что "НИКТО" - это аббревиатура.
   Даже мне.
   Мнение майора Сорокина относительно того типа, которым я (он) стал теперь, наверняка, сводилось бы к следующему: меня (его) требовалось порицать, презирать, изолировать и даже ликвидировать, если бы я (он) вдруг начал оказывать сопротивление.
   Я был внутренне готов к такому отношению, и принимал данную точку зрения, но беда в том, что никто вокруг не мог и хотел ничего сделать со мной. Я оказался для них слишком большим.
   В этой новой моей жизни любая избыточность даже переросшая в извращение ценилась гораздо выше самоограничения, а тем более, самоотверженности. В этом мире не существовало альтернативы: если ты не можешь сожрать лишний кусок, значит, ты слаб или болен. Ели я перестану проявлять внешнюю агрессию к социуму, то меня непременно попытаются уничтожить, переведя в ранг слабых и больных.
   Из душа я вышел с твердым ощущением, что слизь и грязь с меня так и не смылась. В зеркало я решил больше не смотреть. Вытираться полотенцем показалось мне занятием бесполезным, и я отправился обратно в спальню, оставляя за спиной маслянистый шлейф и продолжая мыслить.
   А мысли шли: одна к одной, концептуальные, верно, из какой-то свежепроросшей извилины. И раньше, чем я успел обсохнуть, я постановил: в условиях всеобщего признания и восхищения, в условиях полной безнаказанности и вседозволенности, для того чтобы не потерять остатки человеческого, мне требовалось поддерживать перманентную ненависть к себе и к моему образу жизни.
   Пока я совершал водные процедуры, кто-то убрался в номере и сменил постельное белье.
   Четырехколесный столик, где раньше лежали газеты, был накрыт снежной скатертью и преисполнен еды.
   Но я больше не хотел есть. По крайней мере, несколько дней.
   - Собакас, - заорал я, избавляясь от напряжения с помощью крика, - ко мне...
   Он появился незамедлительно, словно нарочно дежурил под дверью. Чисто выбритый, гладко причесанный, пахнущий парижской косметикой крыс, с папкой под мышкой. Умный одомашненный грызун, вполне концептуально излучающий верность и преданность каждой деталью своего естества: начиная от взгляда расширенных глаз до прогиба спины. Идеальный двойной агент, незаменимый элемент в сложных играх разведывательных систем.
   - Позволите мне начать? - Собакас чуть повел папкой в своей руке.
   Я кивнул.
   - Начну с новостей. На вчерашних торгах акции "Черного Петра" выросли еще на четырнадцать пунктов и составили...
   Это были детали, поэтому я перебил:
   - Скажите, Собакас, по чьей рекомендации вы поступили ко мне на службу?
   Юрист-консультант поперхнулся. То ли я сбил ему дыхание, то ли он не имел правильных вариантов ответов и потому взял импровизированную паузу для их поиска.
   - Не буду скрывать, - начал он, отдышавшись и вероятно подготовившись к речи, начал бодро и весьма уверенно. - Я был одним из первых, кто прочувствовал всю мощь вашей харизмы. Это случилось почти два месяца назад в "Петухе". Там я обмывал кое-какие незначительные дела для одного человека, впрочем, это уже не имеет значения. Это просто несравнимо: его уровень и ваш уровень. Если хотите, пигмей и Геракл.
   Собакас замолчал и бросил на меня оценивающий взгляд. И напрасно. Я, не отрываясь, смотрел ему в лоб, мысленно просверливая там дырку.
   - Это не комплимент, я говорю вам предельно честно, - продолжил он. - Я понимаю, что если буду врать, вы оторвете мне голову. Это тоже не комплимент, просто Собакасы хорошо разбираются в людях.
   - Так вот, - юрист вытер ладошкой ладошку, - У меня, как у профессионала и потомственного дворянина есть свод правил и принципов. Не подумайте, Валерий Сергеевич, что речь идет о гордыни, гордости и прочих пороках, не предусмотренных условиями трудового договора. Капиталистические отношения совершенно сознательно располагаются вне религиозных догм. Вера убивает в человеке стремление к конкуренции. Но это так к слову, последнее лирическое отступление с моей стороны в вашу сторону.
   - Итак, у рода Собакасов на протяжении их многовековой истории было все - высокое происхождение, блестящий ум, прекрасное воспитание, но... - юрист-консультант развел руками и замолчал, давая понять, что готовится к главному ходу. - Но не было харизмы. Ну, совершенно никакой. Несмотря на богатство, ум и прочие достоинства, чисто внешне мои предки, походили на половых и посыльных, в лучшем случае на приказчиков, но не более.
   Собакас замялся, и мне пришлось продолжать за него:
   - А вы как законнорожденный и соответственно чистокровный представитель Собакас очень на них похожи. И харизмой, стало быть, не обладаете тоже.
   Юрист-консультант сложил ладони лодочкой и сделал шаг вперед:
   - С тех пор мы научились безошибочно чувствовать людей лишенных того, чем обладаем мы, но зато обладающих тем, чего у нас нет. И не просто чувствовать, а находить в сплошном потоке серости и безликости, путем просеивания через только нам известное сито, словно при добыче золотого песка. А, найдя, поступать к ним на службу и становиться их единомышленниками. Вот и все, если в общих чертах.
   Теперь немного о вас. У вас нарушены пропорции тела, у вас отвратительные манеры, вы непредсказуемы и агрессивны, вы не понимаете и не принимаете законы человеческого общежития, но все кто случайно или нарочно подпадают под ваш прицел, тянуться к вам прямо как к Чекотило. Это и есть харизма. А вы есть - харизматический лидер.
   Конечно, это была грубая лесть, но сердце мое забилось тревожно и радостно, как будто у меня намечался медовый месяц, но чтобы казаться серьезным я согнал к переносице брови и сурово спросил:
   - Об этом достаточно. Поговорим о том, чего у меня нет.
   - Ответ на этот вопрос лежит уже в области русской идеи, которою и ваши мыслители и обычные простолюдины так любят обсуждать за, извините, бутылкой. Вы все видите в себе некое высшее предназначение, и оно тем масштабнее, чем больше пустых бутылок на вашем столе. И естественно вы напиваетесь значительно раньше, чем наступает момент постижения истины. Поэтому суть национальной идеи для вас недоступна.
   Это парадокс и он заложен еще в ваших мифах и сказках: только пьяный человек может увидеть жар-птицу, и только трезвый сумеет ее поймать. Вы - русские не можете быть пьяными и трезвыми одновременно. Вы рождаетесь дураками и дураками умираете. Вы - русские, однажды начав, уже не можете остановиться. А мы - литовцы - не желаем так пить, и никогда не видим жар-птиц.
   Собакас замолчал, он ждал ответа, словно это был приговор, не двигаясь, не моргая и не дыша. Что бы он не имитировал - кому или анабиоз - ему это удавалось на славу.
   Я подошел к юристу вплотную и постучал костяшками пальцев по его тонкой переносице. Юрист-консультант не отозвался, он лишь вяло взмахнул белесыми почти невидимыми ресницами. Тогда я заглянул в его ухо, там было темно, я приложился к его уху своим ухом и услышал как внутри Собакаса, словно в пустой ракушке шумит море.
   Мне не хотелось говорить ему, что он заблуждается, что никакой национальной русской идеи больше нет, равно как нет и идеи межнациональной. Как нет и государства, которому такие идеи нужны, и нет людей, способных осознавать их отсутствие, людей, которых это как-то волнует. Я не собирался открывать юристу, что обычных, описываемых конституцией и УК, людей больше нет. Есть только "анчоусы" и "хурма", и исчезающие лица земли "сухофрукты". Мне тяжело было носить всю эту правду в себе, но я сдержался. Я понимал: мой консультант был тяжело психически болен, изуродован комплексом маленького народа, и я мне оставалось только немного приободрить его и себя самого заодно. Я дернул его за нос и сказал прямо в ухо, чтобы перекричать шум прибоя:
   - Собакас, не все потеряно, выше голову. Я, конечно, больше не пью, но... Собакас, я покажу вам этих жареных птиц, тех самых которых вы никогда не видели. И "фруктов" еще покажу. Причем достаточно скоро...
  
  
  
  
  
   Часть III
   Глава 19
  
   Последующие несколько дней я посвятил неполовым связям с общественностью.
   Цель этих действий была очевидна.
   Во-первых, я хотел уточнить насколько далеко забросило сети зачатое в пьяном угаре детище под условным обозначением "Черный Петр".
   Я видел в зеркале свою харизму. Я ощущал ее, когда нагибался, чтобы завязать шнурки.
   Теперь я хотел почувствовать и оценить принадлежащий мне социальный жир, чтобы выяснить на какую ступень на пирамиде власти может вкарабкаться движимый сугубо личными целями субъект.
   Способен ли "НИКТО" забраться на самый верх пирамиды?
   Во-вторых, я искал Олю.
   Я чувствовал, что был неправ тогда во время ее наезда на меня на дороге. Мне нужно было поговорить с ней о многом.
   В-третьих, я не закончил одно важное дело.
   Для меня уже не имело значение, что по ходу событий я мог быть отстранен от его выполнения, что был лишен источников доподлинной информации об объекте.
   Конечно, отсутствие контроля и руководства слегка пугало, но, с другой стороны, я был уполномочен сам себе и руководствовался обретшими ясность и смысл, закаленными в Органах и Пнях, собственными принципами жизни и смерти. Я представлял из себя герметическую, самодостаточную цепочку: заказчик - посредник - исполнитель, что создавало мне железное алиби и пускало возможное следствие по замкнутому кругу...
  
   Дабы сэкономить время и силы, я принял решение изучать принадлежащий мне социальный жир, не выходя из президентского номера, мало того, я решил не вставать с кровати, как это делал когда-то старина Уинни.
   Сэр Уиннстон Черчилль. Кроме него в буржуазном мире, пожалуй, не было заслуживающих подражания и уважения публичных фигур. Он и еще Кромвель, Ян Гузка и Григорий Котовский - последние два - коммунисты. Все остальные, вне зависимости от места и роли в истории, так или иначе, да профессионально занимались какой-либо разновидностью проституции.
   Вот как я обустроил дела. Я покоился на мягких подушках, одетый в полосатый байский халат и почесывал подпоясанное кушаком пузо.
   Дабы избежать внешних наводок и помех и оставлять ум чистым, я не пользовался телефоном и компьютером, а все высказанные мною вслух мысли, стенографировались в двух экземплярах Собакасом и Викторией.
   Собакасу был предложен имидж гвардейца: алого цвета жилет и клетчатая шотландская юбка, а его большая белесая голова для пущей сохранности была закована в золоченый, похожий на самогонный аппарат, шлем. Помимо эстетическо-декоративной функции шлем выполнял роль сейфа, ибо в голове Собакаса велась и хранилась вся черная и белая бухгалтерия.
   С Вики смыли косметику, сняли все латексное, люрексное и капроновое, и посадили в строгую черную тройку и тупоносые туфли со спиленными каблуками. В результате получилось то, что требовалось: холодная, железная леди, лишенная предрассудков и чувственности. Один голый ум. Я даже начал сомневаться, что она и есть та самая блядь, которая ломала меня всю вчерашнюю ночь.
   Конфиденциальность записываемой информации была весьма высокой: Вика переводила меня на латынь, Собакас - на литовский.
   Я много курил. Я курил толстые сигары, не в затяг, но ради дыма, чтобы приманить добрых духов, как это делают на Кубе.
   Как и старина Уинстон, я не встречал и не провожал гостей, и даже не предлагал им присесть. Но в отличие от английского премьер министра, я не позволял себе пить. Как говорят умны люди: "свою цистерну я уже выпил". Теперь приходилось работать.
   Просящийся на разговоры народ был разного размера, но одного сорта: "хурма" да "анчоусы". Поначалу его было даже слишком много - конец очереди на аудиенцию шевелился возле входа в Исаакиевский. Самые хитрые дельцы попытались коммерцинализировать ставшее внезапно популярным и посещаемым морально устаревшее место: возле самого входа организовалось стерео караоке, между колонн паслись стада сутенеров и шлюх, в садике напротив дымили собачатиной мангалы и чаны, ближе к набережной появился пневматический тир и сеть синих биотуалетных кабинок.
   Атмосфера вокруг наполнилась духом базара, провоцируя жесткую конкуренцию потребления среди немецко-финских и японо-китайский туристических групп.
   Чтобы отсечь важное от второстепенного, требовалось совершить поступок. И я его совершил, поступив так, как поступает бывалый рыбак - профессиональный ловец анчоусов. Я решил выставить в омут деловой жизни сеть, отпускающую прочь мелких человекорыб, плавающих возле берега на отмели, и задерживающую лишь крупных мутноводных. С этой целью я распорядился установить перед входом в номер весы и записывать на прием только тех, чей естественный вес превышает один центнер или соответственно сто килограмм. Тех, кто указанной массе не соответствовал, с позором изгоняли, ну а тех, кто для увеличения массы пытался прятать в ботинки, штаны и иные места различные тяжелые предметы и отягощения, этими же отягощениями жестоко наказывали и спускали с лестницы.
   Прошедшему весовой тест записанному на прием "анчоусу" надлежало быть в смокинге и очках. За мат, за базар "на понятиях", за срыгивание и пердеж нерадивого посетителя могли выбросить в окно. За умелое использование обращения "сэр" ставился плюс. Наличные деньги принимались в коробках от обуви. Меньшие объемы не рассматривались. Предложения денежных средств, выраженные в безналичной форме, я расценивал как попытки обмана. За попытку обмана посетитель подвергался физической и моральной расправе. Я называл этот процесс по-рыбацки "завяливанием". Вот и все.
   В общем-то, отношения складывались сами собой. Я ведь не изобретал какой-то там новой схемы. "Анчоусы" действовали согласно собственных поведенческих стереотипов, зачастую проявляли инициативу самостоятельно, и не выходили за рамки феодальных и рабовладельческих понятий.
   Я безуспешно пытался объяснить себе, почему мои визави так запросто позволяют обирать и обманывать себя, и при этом даже остаются довольными. Ведь среднестатистический "анчоус" готов удавиться за копейку, он жаден, недоверчив и скуп. Единственным оправданием актов добровольной отдачи могло быть состояние временного помешательства, которое охватывало "анчоусов", когда они собираются в стаи или социальные группы. Тогда поведение их преображается, и собственный эгоизм уходит на задний план, вытесняясь непреодолимой подсознательной тягой к прощению, снятию ответственности за собственные поступки, ее переложения на плечи некоего "вожака" или "хозяина", и, в результате, к полному подчинению этому "вожаку". При этом, всячески оправдывая и поддерживая любые выходки "хозяина-вожака". Поголовно благополучно заблуждаясь, что, оправдывая и поддерживая "вожака" они оправдывают и поддерживают себя.
   В целом, в групповой социальной среде "анчоусы" вели себя еще более гнусно, чем по отдельности. Осознавать это было неприятно, но и не в моих силах было изменить что-либо в их поведенческой схеме. Она была так же совершенна и также стара, как древнеегипетские пирамиды. У "анчоусов" и "хурмы" ее формула наверняка входила в структуру генов.
   Но я уже не был новичком в этих исследованиях, поэтому разочарований не было, как не было сомнений, мозг мой перегорел, я устал удивляться и начал действовать...
  
   Чтобы не соврать, скажу ересь: жизнь в XXI веке все еще не подчиняется научным законам, что бы там не утверждали теоретики. Если у них и были какие-то доказательства, то все они пылились на стеллажах в безлюдных библиотеках.
   Мои же доказательства приносили мне деньги. И лучшим из них был "Черный Петр". Вопреки наукам, сочиняющим законы экономики и финансов, сугубо вопреки индексам IQ и Dow-Jones изменилось русло реки деловой жизни, теперь она текла через президентский номер "Аглетера". Со стороны действо выглядело весьма обыденно: в номер заходил человек в топорщившемся на нем смокинге, он разувался и причесывался, после чего Собакас поливал его средством от блох и клещей.
   Это не было бравадой или прихотью. Еще будучи в подвале на Кропткина, я заметил, что в современном Петербурге после коммерциализацией предприятий санитарии и гигиены, эпидемиологическая обстановка неудовлетворительная. А анчоусы, как доминирующий вид, часто выступают переносчиками и носителями различных инфекций и паразитов.
   Затем этот человек проходил в приемную, где Виктория снимала с него отпечатки пальцев и заводила личное дело.
   И только потом он допускался непосредственно на аудиенцию.
   К этому моменту анчоус был вымочен и просолен, и мне оставалось только выпотрошить и высушить его.
   Когда я звонил в коровий алюминиевый колокольчик, полуфабрикат получал право войти. Он с трудом выговаривал слово "сэр", и торопливо выкладывал деньги, после чего клялся в верности и преданности, иногда каялся в мошенничестве и воровстве и просил о заступничестве. Я никогда не отвечал определенно, я говорил, что подумаю, снова звонил в колокольчик и анчоус убирался вон. На этом процесс "вяления" завершался.
   И я и "анчоусы" - все оставались довольны.
   Проходил день за днем, а количество желающих получить благодать от "Черного Петра" в обмен на активы своих компаний не убывало. Я начинал скучать от унылого однообразия монстров. Они вели себя послушно и пассивно, просто приходили и нагибались совсем как восемнадцатилетние призывники на медкомиссии. Некоторые приносили с собой драгоценности и ценные вещи, один субъект, особенно одаренный, невозмутимо выложил на ковер комплект зимней резины, только потом, с большим трудом я узнал в нем бывшего хозяина "Туарега".
   Повторюсь еще раз, клиентуру бизнес ассоциации "Черный Петр" составляли исключительно представители типов "хурма" и "анчоусы". Я привык к ним настолько, что перестал замечать их уродство. Все же это был сверхприбыльный бизнес, я даже мог позволить себе честно платить налоги, но плохо представлял тех людей, которые могли бы подвигнуть меня на это. Хотя в душе я очень надеялся, что такие люди существуют. И не просто существуют где-то там на серой бумаге газет или в голубом телевизоре, не просто едят и пьют за толстыми стенами кремлевского бункера, а каким бы то ни было образом воздействуют на окружающую среду.
   Я не знал, чем может закончиться наша встреча, но я очень на нее надеялся.
   Как-то раз во время полуденного неформального кофе-тайма, на котором кроме меня были приглашены Собакас и Виктория - иногда я играл в демократию - я спросил у своего консультанта, одновременно подмигнув, секретарше:
   - Скажите-ка мне честно, Собакас, когда по вашим расчетам нас придут бить?
   Виктория неприлично засмеялась и вымазалась в белковом креме: видимо не поняла, что кофе-тайм, это не просто пауза для приема сладкого и соленого порно, но как бы взаиморасполагающее время для откровенного делового общения. Рассмеялась прямо как курица, чем сразу непоправимо девальвировала собственный имидж в глазах опытного русско-литовского юриста. Он так и сказал, с несвойственным ему обычно тевтонским акцентом:
   - Выйди вон немедленно, глупая курица!
   И внимательно проследил за исчезновением обиженной секретарши.
   Интересно, что его взгляд был прикован не к разнуданно перекатывающимся под тонкой тканью мячикам ягодиц, а к затылку. Неподвижный серо-металлический взгляд киллера или маньяка.
   Затем Собакас повернулся ко мне и сказал негромко, но отчетливо:
   - Они уже давно здесь, Валерий Сергеевич. Просто они так ждут. Они не любят торопиться. Они думают так: поспешишь - людей рассмешишь.
   - Не то чтобы рассмешишь, - поправил я. - А насмешишь. У нас у русских это различие имеет значение.
   - Значит и для Собакаса тоже, - согласился юрист. - Я был зачат в Калининградской области.
   - Калининградская область - теперь спорная территория, в смысле оспариваемая многими. Но чего они ждут? Меня? Тогда у них нет шансов. Я ни к кому не хожу, все ходят ко мне.
   - Они знают об этом вашем моменте, Валерий Сергеевич, - Собакас убавил звук речи и потянулся в мою сторону. - Ждут, когда вы наберете необходимый вес.
   Я остановил его жестом инспектора ГИБДД, означающим красный свет, и задумался о проблеме веса. После запоя и последующего лечения я не только не пил, но и потерял аппетит. Вика привела ко мне высокооплачиваемого диетолога похожего на ожившую мумию, и тот, быстро выяснив, что я питаю отвращение не только к еде, но и к действующему миропостроению, посадил меня на модную Кремлевскую диету. Диета приписывала употреблять только живые продукты природы только одной группы в каждый отдельный прием. История диеты уходила корнями в ту эпоху, когда люди не знали огня, в эпоху шкур, дубин, мамонтов, в эпоху сыроядения и каннибализма. Особенно связь времен ощущалась при поедании блюд из морепродуктов: ты жевал рыбу, а ее хвост в этот миг хлестал тебя по щекам.
   Но диета не помогала - я распухал и разбухал все больше и больше, масса тела неуклонно росла, даже когда я вовсе переставал есть. Эрудированный Собакас считал, что процесс укрупнения тела необратим и от меня независим, ибо теперь источники моего питания лежат в социальной сфера. Осознанно или нет, но теперь меня вскармливают, и за меня жуют многочисленные другие - все субъекты, вовлеченные в схему "Преемник".
   Я каким-то образом не просто присваивал чужие деньги, но и питался чужой энергией. С точки зрения точных наук это был феномен. Феномен, который, однако, переставал быть таковым, если рассматривался с позиций буржуазной социологии. Со слов Собакаса выходило, что созданный мной "Черный Петр" действовал не как банальный формальный оффшор (хотя тоже являлся "черной дырой" экономики), он был как бы аккумуляторной батареей, подпитывающей мое естество.
   Все вышесказанное не очень удобно укладывалось в моей голове и чтобы не запутаться в шипастой юриспруденции, я возложил всю ответственность на своего консультанта в этом неоднозначном вопросе.
   - Ответьте, Собакас, какой именно, по вашему мнению, вес устроит тех лиц, которых мы с вами имеет в виду?
   Юрист перевел взгляд на вазу со спелой хурмой и, сложив руки возле точки дань-тянь, ответил шипящим шепотом:
   - Начинали они очень скромно. Это было больше похоже на чаевые, чем на подати. Но затем они быстро освоились. И аппетиты их день ото дня растут, впрочем, так же как и возможности. Валерий Сергеевич, я не знаю ни точного веса, ни точной суммы. Я надеюсь, что они так и не научились мыслить шире официальной доктрины и полагаю что, в отношении с ними нужен экспромт.
   - Тогда передайте им, что я готов.
   Я и в самом деле был готов встретиться с теми, кто официально стоял у государственного руля. Ну, по крайней мере, в непосредственной близости от капитанского мостика. Кроме того, благоприятный исход встречи предоставлял теоретическую, но все же возможность выйти на связь с Коробкиным.
  
  
   Первая встреча с госорганами получилась какой-то скомканной. Я как обычно лежал на спине, в байском ватном халате расшитом суфийскими логотипами, когда раздался сухой костянистый стук в дверь. Размеренный и рассчитанный, так стучат дятлы в рассказах Пришвина.
   Их оказалось двое. Только не птиц, а людей. Коренастых и ширококостных, но не как воины, а как землепашцы. Одинаковых с лица, в черных кожаных куртках.
   Они не посмели ступить на ковер, оставшись переминаться у двери, попеременно поглядывая то друг на друга, то на накрытый обеденный стол с едой и бухлом. Если у парней и было какое-то звание, то не выше старлея. Я не мог определить, кто в группе старший, как ни старался, а они, судя по ужимкам, не знали этого и подавно. И если бы не красные корочки с неопределенной аббревиатурой и распятым орлом, я бы, пожалуй, принял их за дешевых бандитов, без определенного рода занятий и места жительства.
   - Это, - наконец начал один из них, тот, который казался чуть выше ростом. - Где здесь офис компании "Черный Петр"?
   - Этот вопрос надо задавать в фойе, там есть такая штука - рисепшен, - я не меняя позы, достал из коробки большую сигару, выращенную и скрученную на кубинских плантациях, и стал неспешно ее раскуривать, полностью сосредоточившись на процессе.
   - Это самое, - вступился другой. - Мы уполномочены провести разъяснительную беседу с неким господином, называющим себя "Преемником".
   Речь у них была поставлена плохо, манера держаться тоже, поэтому я решил, что оружия им, скорее всего не доверили. А вот "жучками" для прослушивания, вероятно, напичкали от и до, побоявшись, что ребята на адекватный пересказ не способны.
   - Если угодно, этим господином для вас буду я, - я пустил в старлеев облако дыма. - И мне в самом деле требуется кое-что разъяснить. Буду рад, если вы сможете это сделать.
   - Это, - попытался перебить меня один из них. - А документы у вас имеются?
   - Документов у меня нет, - мне показалось, что они неважно слышат, и я повысил голос. - Поэтому давайте сразу приступим к разъяснениям.
   Итак. Вам, возможно, известно, что республика Куба в настоящий момент единственное и последнее социалистическое государство на Земле. Единственное место, где чтят мир, труд и май.
   Так ответьте мне за одну минуту, почему элитные сорта сигар, достойные благородного буржуазного меньшинства, выращиваются только там?
   Лейтенанты, должно быть, помнили по училищу, что из себя представляет минута. Минута - как короткий интервал времени между утренним подъемом и постановкой в строй. И в этом интервале им предстояло не просто правильно намотать портянки и заправить постель, но привести в действие ряд мозговых извилин, доселе незадействованных и невостребованных.
   Старлеи снова переглянулись, на сей раз, они смотрели друг на друга со страхом и ненавистью, совсем как любовники, уличенные во взаимной измене.
   А я в это время курил, превращая предоставленную им минуту в сизый, вонючий дым.
   О том, что отведенный для обдумывания ответа срок прошел, мы догадались одновременно.
   - Дурак, - хмуро бросил более крупный старлей своему коллеге.
   - Сам дурак, - огрызнулся тот.
   Мне же оскорблять было некого и незачем, поэтому я просто перевернулся на правый бок и зазвонил в колокольчик.
   Когда на зов манка появился юрист-консультант, я приказал:
   - Собакас, спустите этих людей с лестницы. И в дальнейшем следите за тем, чтобы они не приближались ближе пятисот метров.
   И чуть подумав, добавил:
   - Но их хозяин может придти. Если он знает правильный ответ на мой вопрос.
  
  
  
  
   Глава 20
  
   "Хозяин" появился на следующий день. Он был худощав и невысок, и, по-видимому, увертлив и резок. Он был одет в синий непромокаемый плащ, а-ля Мао Дзедун, времен "холодной войны" и темно-синий не мнущийся костюм, вероятно, он хотел походить на суперагента, выдающего себя за мелкого гражданского клерка. Он стоял довольно устойчиво, слегка подворачивая под себя ступни, и как бы вцепившись ногтями в ковер. Его ноги были чуть согнуты, что выдавало в нем практика восточных единоборств.
   В общем, он нарочито подчеркивал собственную принадлежность к силовым структурам. И в целом у него получалось неплохо. Однако он выглядел слишком типичным, как бы выведенным из лабораторной пробирки, из чего следовало, что принимать самостоятельные решения он не мог, по крайней мере, не должен был этого делать. Максимум что ему позволялось так это чужие решения озвучивать.
   Я еще я подумал, что он мало пьет и не курит, а также страдает колитом и несварением пищи.
   Как показал дальнейший разговор - я ошибался.
   - Владимир, - представился человек и скрестил руки за спиной, вместо того чтобы протянуть мне ладонь.
   - Петр, - я почесался и потянулся - Второй.
   Владимир цепким взглядом осмотрел кабинет, чуть нахмурился и переместил вес тела с одной ноги на другую. Как и всякий "анчоус", человек с симптомами суперагента остро нуждался в точном выполнении условностей и предрассудков, установленных в той части общества, в которой он обращался. Чтобы чувствовать себя равным он должен был сейчас если не лежать, то хотя бы сидеть. А сидеть было не на чем: не далее как вчера, изучая повадки "анчоусов", я распорядился убрать из кабинета все стулья.
   Обычно "анчоусы", на которых я проводил испытания, пытались разместиться на корточках, словно на армейском толчке. Многие, не удержав, равновесия падали под моим взглядом, или даже убегали прочь, доделывать дела в других местах.
   Но этот, как оказалось, не был обычным. Во всяком случае, этот человек был тренирован и готов к неожиданностям. Он расстегнул нижнюю пуговицу пиджака и мягко сел, подложив под себя пятки. Еще он дал мне заметить, что вместо ремня подпоясан черным поясом школы карате "Ке-шин-кай".
   - Валерий Сергеевич, в силу некоторых обстоятельств мы обязаны знать все обо всем.
   Эта незабываемая фраза была мне хорошо знакома, такое мог сказать любой из учеников генерала Коробкина. Но человек напротив не казался мне одним из своих.
   Да и сама фраза после всего того, что я повидал за последнее время, изменила свое значение, теперь она приобрела негосударственный личный оттенок.
   Я промолчал, показав своим видом, что мне становиться скучно.
   Суперагент не смутился:
   - В этом уже нет секрета, вы попали в зону нашего пристального внимания. Мы провели расширенный мониторинг. И он показал вас с лучших сторон. Фигура вы, безусловно, для нас новая, и в некотором смысле загадочная, ибо у вас как бы нет родословной, вы, как сами выражаетесь, есть "просто никто". Мы подумали и решили, что для всех нас будет лучше, если мы оставим за гранью юридического понимания то откуда вы появились, и то каким образом вышли в число фигурантов богатых и влиятельных. Повторяю: мы не хотим, ничего знать, мы закрываем глаза.
   Владимир и в самом деле на минуту замолчал и зажмурился, причем мы оба знали, что он подсматривает сквозь ресницы.
   Затем он продолжил, это тоже была формальная часть:
   - Валерий Сергеевич, теперь разрешите вас поздравить, вы добились многого и за очень короткий срок, - начал он. - Бизнес, он необходим нашей стране. И такие как вы бизнес люди, грамотные, крупные, уверенные в себе.
   - Почему бы тогда вам самим не стать крупным? - спросил я. - Тут всего-то и надо, что кушать все подряд.
   - У нас другие функции, - Владимир резко повел плечом, будто я его ударил, а он отвел удар в сторону. - Родину защищать.
   - У Родины много врагов?
   - Увы, слишком много, Валерий Сергеевич, - суперагент сцепил пальцы в замок и с металлическим хрустом вывернул ладони наружу. - Но мы обязательно справимся.
   Ему не хватало смазки, этому как бы железному человеку.
   - И каким это образом? - поинтересовался я.
   - Мы выстраиваем вертикаль, - суперагент откинулся назад.
   Он старался выглядеть мастером пятого дана, но тянул максимум на второй: частая смена позы, чересчур резкие необязательные движения, выдавали в нем некоторую нервозность.
   - Жесткую вертикаль, - Владимир подался вперед. - С одним единым центром.
   Звучало убедительно, однако это были чужие слова. Владимир не был "мастером", не был "хозяином", хотя и с большим усердием подражал кому-то из них.
   - Вам не хватает устойчивости, - я решил поделиться своим наблюдением. - И вам лично, Владимир в первую очередь. Если бы мы сейчас не разговаривали, я бы решил, что вы боритесь сам с собой.
   - Вы что нам отказываете? - суперагент изогнулся, перейдя из положения "сидя", в низкую стойку.
   - В чем? - не понял я.
   - В вертикали.
   - Я пока не понял, зачем она нужна, и какой смысл мне в этом участвовать.
   - Создаваемая нами вертикаль - это ось, на которую крепится все остальное. Я сейчас попробую объяснить подробно. Валерий Сергеевич, как и всякий нормальный человек, вы были ребенком и, наверное, видели в детском саду такие пластмассовые пирамидки, а, может даже, играли в них. Игра на первый взгляд проста: нужно в правильном порядке надеть на ось круглые пластмассовые колбаски разных размеров и цветов. И при этом очень важно ни одной колбаски не пропустить, иначе у вас не получится закрепить пирамиду сверху специально предназначенным для этого колпачком.
   Если вы внимательно слушали, то наверняка, поняли, что ось уже построена. Ось - это мы. Мы.
   Суперагент жадно сглотнул и присел еще глубже, словно изготовившись к броску.
   - Мы нанизываем и скрепляем. Мы отстраиваем новое структурное общество, которое будет иметь широкую и прочную основу, поддерживающую и питающую власть, и соответствующим образом скрепляющую колбаску с колбаской и все вместе с осью заостренной во властьобразующий колпачок. Который сможет за счет своей формы и прочности способное справиться как с внутренним так и с внешним врагом.
   Теперь вы понимаете, Валерий Сергеевич?
   Нам нужна ваша колбаска. Структурно.
   - Это я уже понял. Я не все понял применительно к колпачку. Он, как и в детском саду предполагается красного цвета? - полюбопытствовал я.
   - Совершенно верно.
   - Тогда будет лучше называть его не колпачком, а головкой.
   - Какой головкой? - суперагент поежился.
   - Красной головкой, - объяснил я. - Подумайте над этим там у себя на досуге.
   - Мы подумаем, - Владимир чуть разогнулся. - Ну а вы? Отдадите нам свою колбасу?
   - Простите, а как вас будет по отчеству? Мы ведь примерно одного с вами возраста, и значит должны быть примерно равны или толерантны друг к другу.
   Суперагент едва заметно, но покраснел:
   - Вообще-то это пока что необязательно. Но если вы настаиваете, то я - Владимир Владимирович.
   - Замечательно звучит. Какая убедительная, какая волевая сдвоенность. Неужели тот самый?
   - Ну, нет, но я стараюсь быть на него похож.
   - У вас получается. Я бы на вашем месте гордился.
   В ответ Владимир крякнул в плотно сжатый, посиневший от напряжения кулачек.
   Поэтому я продолжил:
   - Давайте отойдем от сложных метафор и перейдем к цифрам. Точным цифрам. В наше время точны только цифры. Только с их помощью можно оценить здоровую амбициозность государства и общества. И его лучших уполномоченных представителей. Личное, общественное - в современном мире все так тесно переплетено. Итак, сколько вы готовы озвучить?
   Это было не очень честно с моей стороны, ведь по ходу переговоров данный вопрос должен был задавать он.
   - Я бы говорил о пятизначной сумме, - Владимир Владимирович крякнул снова.
   - Наличными здесь или в оффшоре инкогнито?
   - Мне надо подумать.
   - Думайте.
   Владимир колебался недолго:
   - Лучше наличными и если можно сейчас.
   Я ткнул мизинцем под кровать:
   - Возьмите, там возле ног есть коробка, из под дамских сапог, там есть все, что вам нужно, плюс двенадцать процентов годовых, чтобы ваши инфляционные ожидания вас не беспокоили.
   - Уже можно брать? - суперагент впервые за разговор улыбнулся.
   Зубы у него были посажены редко, но остро отточены, и, вероятно, способны перекусить небольшой гвоздь.
   - Одну минуту, - я предупреждающе поднял ладонь. - Ведь вы передо мною в долгу. Или ваши помощники не передали вам мой вопрос?
   Владимир чудом удержал себя от марш-броска под кровать, вцепившись в ковер ногтями рук и ног:
   - Да-да. Да-да-да. Вы спрашивали нас о табаке и о Кубе.
   Перед тем как начать, он глубоко вздохнул. Мне стало понятно, что он уже понадеялся, что избежал разговора на эту тему.
   - Отвечу по порядку настолько подробно, насколько позволяет политическая ситуация. Табак там самый обычный, просто очень дешевый, ибо там нет капитализма, а значит и капиталистов, а, значит, нет и прибавочной стоимости.
   Те же сигары, что курите вы - они действительно стоят дорого. Но они, извините, из другой оперы. Сырье для производства ваших сигар произрастает под Краснодаром. Потом его перевозят в центральную Россию через Дагестан, чтобы никому не платить налогов. Только взятки. Впрочем, взятка теперь тоже налог.
   Привезенный табак сушат и скручивают, а затем укладывают в коробки. Это происходит уже в каком-нибудь подвале Питера или, допустим, Москвы. При активном и почти бескорыстном участии нелегально проживающих на российской территории таджиков и молдаван.
   Дальнейшее участие, уже не активное, а долевое, в особенности в формировании конечной стоимости, принимает длинная цепочка посредников-дельцов и находящихся на государственной службе коррупционеров. Вот из чего состоит цена вопроса.
   И Куба здесь не при чем, это всего лишь товарный знак - клочок земли с тремя пальмами и мулаткой похожей на пони. И вообще наука считает, что человек курит, для того чтобы помечтать.
   Этот парафраз тоже наверняка был от Коробкина. И я подумал, что зерно преемственности существует. Меняется земля, в которую его закапывают. Поэтому-то и вырастает черт-знает-что.
   - Почему же вы не замочите всю эту контрабанду? Почему не берете власть в свои руки?
   - Ответ простой - нам мешает несовершенное законодательство. И в первую очередь налоговая система. Слишком она громоздка, настолько, что когда обращенные бабки возвращаются назад к первоисточнику, они уже ни хрена не стоят.
   И потом, этот дурацкий "безнал". Безналичных денег не существует. Это фикция. Нам для крепости вертикали нужны только наличные. И лучше в валюте. А много наличности, как известно, у тех, кто работает честно не водиться. Теперь вы все поняли?
   Теперь я и в самом деле многое понимал: у него была цель, у меня были средства.
   Простая до гениальности схема взаимоотношений.
   Я отдавал ему деньги, а он легитимизировал и подчищал все мои испражнения и как бы избавлял меня от ненужных обязательств и нежелательных мыслей.
   Маленькие и пристальные глаза Владимира Владимировича гипнотизировало меня, я расслабленно вздохну, уступая желанию отдать Владимиру Владимировичу необходимые для строительства вертикали денежные средства, и оставить себе чуть-чуть - чтобы только хватило сходить в пивную, как вдруг вспомнил, что у меня самого есть цель, цель в которую я не могу промахнуться.
   Сбрасывая с себя дремоту, я потряс головой и спросил:
   - Ваш рассказ занимателен, Владимир, но он не содержит ответа на мой вопрос. Давайте, что ли приступим?!
   - О Кубе? Гм.. Хорошо, только никому больше, и только потому, что мы как бы сотрудничаем. А мы ведь уже сотрудничаем?
   Я промолчал и ему пришлось продолжить, мы оба слегка рисковали:
   - В общем, там у них есть то, чего уже не осталось у нас - где-то на северной части острова, мы уже сами не знаем точно, в малярийных непроходимых джунглях смонтированы и развернуты восемь ракетных комплексов типа "земля-земля-ад". Эти комплексы устанавливали наши инструкторы, по-вашему - инструктора. В силу некоторых обстоятельств не все они пожелали в свое время вернуться назад. В общем, они остались в тех джунглях, и ракеты соответственно тоже остались. Ну, они довольно быстро освоились, попривыкли, прошли акклиматизацию, и, в тоге, перестали выходить на связь.
   В общем, теперь никто: ни мы, ни ЦРУ, ни МОССАД, ни Фидель не знают, куда направлены ракеты. Вот и вся история. Ситуация вышла из-под контроля. Она создает нам угрозу и дает им свободу.
   По этой, на первой взгляд, курьезной причине никто туда не лезет. И никто не хочет Кубу капитализировать. Это все. Все, в самом деле, - суперагент тревожно зашевелился. - Вы и так потратили много времени. Вас заждались разные люди. Можно брать деньги?
   - Не совсем. Мне нужно знать, где же наши? - я не договорил вполне осознанно, чтобы вопрос звучал неопределенно.
   - Кто наши? - Владимир сгруппировался подумать.
   - Ракеты, - я описал указательным пальцем дугу от своего живота к его голове. - Куда они направлены? Есть ли они вообще?
   - Это секрет, - выдавил он.
   - Хорошо. Покажите мне прямо здесь, на ковре, где проходят наши границы. Затем покажите, какими, по вашему мнению, они будут через пять-десять лет.
   - Кхе. Здесь не ровно. У меня плохой глазомер, - Владимир поежился.
   - Объясните мне тогда, почему ваша организация выстраивает пирамиду, опираясь на таких людей, как я - на "анчоусов" и "хурму"?
   - Кхе, кхе... - кажется, он поперхнулся.
   - Что же получается, Владимир Владимирович? Вы не имеете представления о пространстве, в котором собираетесь выстраивать вертикаль, вы даже не можете понять, что оно вам больше не принадлежит. Вам нечем защищать или отвоевывать это пространство. Ракетные комплексы - средства определения и защиты государственного пространства вы променяли на средства индивидуальной защиты - бронированные "туареги" и клубничные презервативы.
   Вокруг нет людей, которые готовы вам помогать ради идеи, потому что у вас нет идеи. Вокруг вас только те, кто преследует свои личные цели - "анчоусы" и "хурма". Вы не разбираетесь в людях и в мотивациях, и поэтому не понимаете кто ваши враги, кто друзья. Владимир Владимирович, хуйня! Ваша вертикаль торчит слишком криво, как Пизанская башня.
   При слове "пизанская", суперагент сорвался:
   - У вас будут неприятности, Валерий. Рано или поздно мы узнаем, кто вы и кто за вами стоит. И тогда вы будете просить, а не мы.
   Сорвался буквально, бросившись к дверям и исчезнув за ними.
   Я не стал отвечать, я кинул ему вслед плод спелой сочной хурмы.
   Так закончился разговор с моим бывшим товарищем по классу. Мне было тяжело осознавать это, но мой бывший коллега запутался, причем вместе с другими своими коллегами. В целях, в средствах, в способах достижения целей и накопления средств, а главное - в понятиях и терминах. От того-то, видимо, выстраиваемая жесткая вертикаль сделалась неотличимой от оси зла. От той оси зла, о которой меня предостерегал генерал Коробкин.
   А коробку я Владимиру Владимировичу так и не отдал, если не кривить душой, я не собирался этого делать. Тем более, что там не было денег.
   Там были женские сапоги Олиного размера.
  
  
  
  
   Глава 21
  
   Владимир Владимирович ушел, и, как полагается, персоне немаловажной оставил после себя осадок. Как бы невзначай обронил запахи и следы, чтобы крепче зафиксировать происшедший между нами разговор в моей памяти. Запахи сумо, дзюдо, и еще какой-то борьбы неизвестной мне - борьбы тайной и подковерной. И острые следы когтей на ковре, некрупные, но угрожающе острые. Да и в целом разговор получился тяжелый, несмотря на кажущуюся легкость и непринужденность, с которой мы фехтовали чужими суммами, судьбами и понятиями.
   Но я говорил то, что думал, даже больше - я уже имел право так говорить. Вика, например, взяла за правило дословно записывать звуки, которые я издавал, включая "апчхи", она говорила, что выпустит книгу моих цитат и это будет настоящий бестселлер.
   Но это в произойдет будущем, сейчас же мне же требовалось сориентироваться в настоящем и я вызвал к себе юриста Собакаса.
   Опытный консультант, едва войдя, емко и немногословно оценил обстановку:
   - Туда?! Вы его туда послали?!
   Я не оправдывался, как старший по званию, но и не мешал ему рассуждать, я лишь предположил:
   - Ничего страшного не случится: ведь это был не президент, а его посланник, как они сами себя называют - полпред. Что уменьшает вероятность прямого силового давления ровно наполовину, это логически вытекает из собственного названия.
   - Минимум вполовину, - Собакас согласился, но тут же насупился. - Если только это был не сам президент. Это точно был не сам президент?
   - Нет, конечно. Впрочем, я не уверен.
   Собакас огляделся, чуть быстрее обычного, втянул носом воздух, облизал язык, дегустируя обнаруженные улики, и сообщил:
   - Тем не менее, дела обстоят неважно. Все это скверно пахнет. Будто бы он даже чуть-чуть обделался. Даже если это не тот о ком все мы думаем, они нам этого не простят. Вам, Валерий Сергеевич.
   - А где Вика? - спросил я зачем-то.
   - Виктория не поможет - их не интересуют женщины, - Собакас снял ботинки и без приглашения сел на ковер, я понял, что разговор будет серьезный.
   - Их не интересуют женщины, - повторил он. - Только власть в чистом виде. Власть как наркотик. А ее-то, как раз, у них нет. Телефон, телеграф и мосты - это все что они контролируют.
   И не потому что у них нет сил, силы у них есть, на то они и силовики. У них нет мыслей. Только догмы, которые и довлеют над ними. Устойчивые догмы, порождающие процесс общественной дегенерации. Дегенерации и упадка.
   Собакас набрал в легкие воздуха и продолжил:
   - Извините, Валерий Сергеевич, наболело. Я же в отличие от многих человек умный. Я думаю, даже когда я сплю. Я не могу не думать. Думаю, думаю круглые сутки. Мне иногда кажется, что голова моя вот-вот перегреется и задымит...
   Он вдруг как-то нездорово зацвел и покрылся росой, будто утренний помидор. И мне хотелось ему не просто сочувствовать, мне хотелось верить ему в эту минуту.
   Ибо ему было трудно. Говорить правду трудно.
   - Я думаю, думаю, а вокруг все время происходит одно и то же: те, которые могут что-то сделать - ничего не хотят, зато хотят те, которые не могут. Хотят, но не могут. Ничего.
   Все идет на три буквы. Все сводится к трем буквам "Б": к безидейности, бездуховности и безвластиию. Летит в тартарары.
   Но если бы на этом все закончилось, то это еще было бы не так страшно. Страшно то, что это не кончается и не кончится никогда...
   - Почему мы - малые народы - ненавидим Россию? Потому что это началось не вчера. При трех "Б" жил мой отец, а до него жил мой дед и прадед и, видимо, все остальные Собакасы. Все это безобразие происходило в России всегда. И всегда всех устраивало. Вы привыкли так жить. И что совсем плохо: вы заставляете жить таким образом всех, кто находится вокруг вас. Вы...
   Собакас остановился перевести дух и сказать главное, но так и не сказал, ибо останавливаться на главном нельзя. Нельзя, потому что в этот момент можно не выдержать накала правды.
   Так произошло и с Собакасом: в нем не выдержав накала, лопнула пружина, отвечающая за выпрямление личности, и он сник и обмяк, и снова стал выглядеть как старая плюшевая игрушка, как опытный, но слегка облезлый юрист-консультант.
   Но зато, став собой, он сразу же принялся убедительно врать:
   - И тут появляемся мы, Валерий Сергеевич: вы и в меньшей степени я.
   Вы и я. Только вы. А я так - маленький плюшевый ежик в тумане при вас. И все эти дикие, нецивилизованные, темные и опасные времена, движущиеся вдоль границе исчезновения и распада, - времена абсолютно наши.
   Не было, нет, и не будет времен более благоприятных для наших с вами занятий!
   Собакас склонил голову и замолчал в ожидании.
   Мне впервые за время своего лежачего законотворчества захотелось встать. Чтобы задушить этого человека. Задушить или оторвать ему голову.
   Две причины заставляли меня поступить таким образом. Во-первых, он оказался фашистом. Во-вторых, он был абсолютно прав. Прав и точен в оценке прошлого, настоящего и будущего. Настоящего, прошлого и будущего моей страны и меня.
   - Еще одно слово о геополитике и я задушу вас Собакас. Задушу как бешеную собаку.
   Если бы юрист-консультант не сидел, он бы пал передо мной на колени, я был в этом уверен. Но так как пасть он не мог, то попытался защитить себя при помощи слов. Он заговорил очень быстро, как не могут говорить люди его сословия и принадлежности.
   Он говорил, не моргая и не шевелясь, до самых ушей втянув свою небольшую голову в облезлый плюшевый корпус:
   - Не казните, Валерий Сергеевич, не совершайте грех - не убийте! У меня слабая шея. И нервы. Это все нервы виноваты. Это не я. И вы превратно меня поняли. Дайте, о, дайте же мне реабилитировать свою персону.
   Юрист встал на четвереньки и пополз вокруг кровати.
   С координацией у него было плохо и его туго обтянутый серыми брюками зад заносило из стороны в сторону, будто он старался изобразить из себя старую амстердамскую блядь.
   - Да я - фашист, но у всех представителей монокультурных или малых народов есть тайная или явная тяга к свастике. Это от слабости и недоразвитости, совсем как у маленьких неуверенных в себе людей есть непреодолимая тяга к большим автомобилям. Я - скрытый фашист, и это непозволительно плохо, но я еще могу быть полезен, ведь, кроме того, я - юрист. Я - хороший юрист.
   - Валерий Сергеевич, я знаю - для вас жизнь - война. И вы не берете ни взяток, ни пленных. Но сделайте для меня исключение. Считайте меня за "языка", обладающего ценными сведениями.
   - И что же вы можете мне предложить, Собакас? План дислокации четвертого рейха в лесополосе под городом Каунасом?
   Собакас, я думаю, что в мире юристов больше чем литовцев, и ваша жизнь не многого стоит, несмотря на породистую родословную.
   Собакас, ваши сведения должны быть очень ценны. Вы собираетесь выдать своих друзей по идее? - Я не то чтобы успокоился, я просто почувствовал, что юрист-консультант собирается сдать мне крупную карту, ну и табурета, конечно, мне не хватало.
   - У меня нет друзей, - ответил юрист-консультант. - Разрешите мне продолжать?
   В знак возвращающегося расположения я бросил ему сигару - ту, которую не докурил сам. Она полетела, дымясь и слегка шипя, словно сбитый "Мессершмит", на котором летал дед юриста.
   Собакас вскочил и поймал горящий окурок. Ловко и бережно - одними зубами, ибо руки держал строго по швам. Поймал и стал выкладывать свои соображения:
   - Валерий Сергеевич, мы совершили ошибку. Нам не следовало конфликтовать с этой властью. Нам нужно было с ними договориться. Тем более, что с властью, у которой фактически нет ни власти, ни денег договариваться легко. С ней даже можно ужиться, чтобы спокойно делать свои дела. С этой властью можно делать что угодно, кроме одного: ни в коем случае не следует эту власть задевать. У нее - у них - больное уязвленное самолюбие, как у всех людей занимающих не свое место, как у всех людей реально не контролирующих ситуацию. Ну а что сделали мы? Мы как раз это и сделали.
   Ну, дали бы вы ему эту коробку, и все бы закончилось...
   - В коробке не было денег, - сообщил я юристу. - Там были Олины сапоги.
   - Тем более надо было отдать, Валерий Сергеевич, - в знак несогласия, Собакас потряс головой. - Подумайте только: мы могли отделаться от репрессий парой женских сапог. Такое возможно только в России.
   - Собакас, это не ваше дело. Я не знаю, о чем вы так напряженно думали раньше, но с этой минуты, когда вы будете со мной общаться, думайте только о спасенье. О спасенье в буквальном смысле.
   - Да-да, обещаю, больше никаких преамбул, перехожу к сути, - юрист жадно сглотнул иссушенным от волнения ртом. - Пока не появился ОМОН.
   - Все складывается очень непросто, Валерий Сергеевич, но шанс у нас есть. Партия еще не окончена. Мы, то есть вы, так активно себя позиционировали, что вами заинтересовался еще один крупный игрок. И не известно у кого на настоящий момент больше возможностей. У них, - Собакас указал пальцем вверх, а взглядом упершись в ковер.
   - Или у него, - он продолжил жестикулировать, повторив свой жест с точностью до наоборот: указательный палец устремился вниз, а взгляд полез в потолок.
   - Кто это? - мне не стоило спрашивать самому, но я не смог выдержать паузу, я не удержался - слишком уж долго я к этому шел.
   - Ну, он... о нем мало что известно, как и о вас. Сфера его влияния велика и кое-где налагается на нашу. Его тоже побаиваются, причем больше, чем уважают. Его тоже называют "приемником". У него, в отличие от вас, вообще нет харизмы. Он не бывает на публике, о нем не ничего не пишут - он не дает повода.
   Тусня с элитой не вызывает у него интереса. Вряд ли его можно встретить среди дайвингистов, кокаинистов, сноубордистов, культ- и секс-туристов и прочих дешевых пижонов.
   Ему чужды новомодные социальные проявления: педерастия, педофилия, пенетрация и прочий гламур. Он совсем не похож на всех этих богатых бездельников, которые что есть силы пытаются провонять все окружающее их пространство выделениями собственного тщеславия. Он лишен этого порока.
   Возможно, он не порочен, он ведь даже не курит. Говорят, он никогда не брал в рот спиртного, - Собакас на секунду замялся, его ладони переползли с брючных швов к поясному ремню, где крепко плотоядно сцепились.
   - У него нет вашей харизмы, нет яркого бренда, - продолжил он. - У него вообще нет бренда.
   Он не дербанит бюджет, как это делает власть. Он не манипулирует финансовыми потоками, как это делаем мы. Но зато он обладает тем, чего у нас нет - он сумел отхватить под себя реальную экономику!
   Собакас замолчал, переступил с ноги на ногу, расслабляя мышцы и вытер вспотевшие ладони прямо о брюки.
   Я тоже разволновался. И было чему. Тот человек, о ком только что поведал юрист-консультант совершенно не подходил под описание, данное мне генералом Коробкиным, но я, в силу своего опыта, в силу интуиции, в силу специальных знаний, догадался, что это именно он. Невероятно, но я догадался! Я вышел на след этого человека! И вот что было особенно важно - я не только догадался что это он, но я еще и понял какой он!
   Это был тот, кого я уже отчаялся обнаружить в изъеденном "хурмой" и "анчоусами" пространстве, именуемом когда-то страной Советов.
   Вне всякого сомнения - это был "фрукт".
  
  
  
  
   Глава 22
  
   Я отправил Собакаса прочь и лег на живот, свесив с кровати голову. В таком положении лучше думается - к голове быстрее приливает свежая кровь.
   Я пролежал не меняя позы до самого вечера - я усиленно думал. Я размышлял обо всем.
   Почему весна сменяется летом, а не наоборот?
   Почему некоторые собаки гораздо умнее некоторых людей?
   Почему капитан на корабле не подчиняется никому, а капитан на суше подчиняется каждому, начиная с майора?
   Почему находящийся в окружении "хурмы" и "анчоусов" "фрукт" Коробкин, главным своим личным и общественным врагом выбрал "фрукта"?
   А Оля наоборот выбрала "анчоуса"?
   Почему когда ты думаешь, что начинаешь постигать истину, всем остальным кажется, что у тебя начинается приступ?
   С точки зрения логики все было просто: нужно было свести эти многочисленные частные вопросы к одному общему и затем разрешить его. Один вопрос решить легче, чем несколько.
   Этот единственный главный вопрос звучал очень просто: почему все?
   Звучал слишком просто, чтобы к нему относиться серьезно.
   Поэтому я не смог ответить на этот главный вопрос, а значит и на все остальные поставленные вопросы. Я привык мыслить системно, но здесь системы не было, и соответственно, системный анализ не действовал, его не к чему было приложить.
   Значит, никакой системы не существовало. Но каким-то непостижимым образом все вокруг продолжало существовать: двигаться, мелькать, крутиться.
   Это был результат обусловленность или личного выбора?
   Вот что на самом деле мне было необходимо выяснить. Это тоже был общий вопрос, тоже единственный и тоже главный, и также состоящий из множества частных.
   Логика подсказывала - выход находился здесь: ответив на один из частных вопросов лежащих в какой-то одной области жизни, можно было бы распространить этот ответ на все остальные.
   А дальше все было бы просто: если "это все" было результатом чьего либо личного выбора, то он лично и отвечал бы на вопрос "почему все?", и лично бы нес ответственность за "все это". Если же "это все" оказывалось результатом детерминированности, то на вопрос "почему все?" отвечать стало бы не нужно, нужно было просто принять ответственность за "это все" на себя, взять таким людям как я, тем, кто не боится ответственности.
   Мне казалось, я знал, с чего стоит начать, и чувствовал, в каком месте я мог получить частный ответ на общий вопрос.
   Выпустив в потолок струю дыма, я смял сигару о малахитовое днище пепельницы и встал с кровати. Затем подошел к окну и дернул за открывающий ставни рычаг. С улицы подул сырой и прохладный сентябрьский ветер, пахнущий прелыми листьями и кислым кровельным металлом.
   Ночь была тесной, темной и неспокойной: дикую даль космоса закрывали низкие нечистые облака. Едва подсвеченная площадь внизу выглядела маленькой и пустынной. Ни прохожих, ни свидетелей вокруг, только смутные контуры архангелов, стерегущих Собор, иногда проглядывали из тьмы.
   Время суток подходило скорее для темных дел, нежели для свершений великих, но выбирать мне не приходилось. Я поставил ногу на подоконник, но, заметив, что она обута в расшитый стразами шлепанец, остановился и огляделся в поисках подходящей обуви. Напрасно: гламурная обстановка "президентского" номера по определению не могла содержать практически полезных вещей, и была исключительно бутафорской, будто студия для съемок пип-шоу.
   Я еще не забыл, что в середине сентября ночи в Петербурге достаточно теплые, поэтому легкими взмахами скинул шлепанцы с ног, приняв решение действовать босяком.
   Когда решение принято - действовать становиться просто: прыг-скок, прыг-скок - и я уже стоял на широком подоконнике, полутораметровый прыжок с карниза в сторону водостока - и я повис на трубе, обнимая ее, словно Ольгу.
   Перебирая руками я, не спеша, пополз вверх по телу трубы, и, скоро почувствовал, что оно уже напоминает мне не миниатюрное тело Ольги, а крепкую фигуру секретаря и топ-модели Виктории.
   Мои фантазии были настолько живописны, что я не заметил, как оказался на крыше.
   Здесь никого нет, только башенки вентиляции, антенны спутникового телевидения, да голубиный помет.
   Я нашел взглядом шпиль Петропавловской крепости и, отмерил от него шестьдесят пять градусов против часовой стрелки: я выбирал направление. За полтора часа я должен был преодолеть расстояние в несколько километров. Двигаясь по крытой ржавеющей жестью пересеченной и прерывающейся местности, и перескакивая с дома на дом. Это нелегко, но возможно.
   Я стоял на самом краю, переступив через водоотвод, словно Бэтмен, и мой бухарский халат развевался под воздействием ветра. В этот миг меня можно было разглядеть и снизу и с крыш соседних домов. Но я, собственно, ни от кого не собирался скрываться: пусть те, кто следят за мной, видят, что я способен крышевать весь Петербург.
   Собственно, я не только на это способен, но уже занимаюсь этим буквально: самурайской шагом я перебираю полоски кровли а, добравшись до края, перескакиваю с крыши на крышу. Скажу честно, раньше подобные демарши давались мне легче, но на то есть свое объяснение: я несу на себе свой бренд. И я несу этот бренд Ольге...
   Несмотря на почти полную темноту, я двигался быстро и уверенно, согласно графику, который сам же себе и назначил. Я твердо знал, куда шел. Определить новое Олино местоположение помогла мне моя фигуральная власть, в качестве "преемника" и "олигарха".
   Если необходимо пояснить, почему я был один, почему я полз по крышам, а не поехал к ней на бронированном "Кадиллаке" в составе эскорта - я поясню - наша встреча должна была походить на романтическое свидание, а не на разборку и передел собственности.
   Я полз вперед, мысленно оглядываясь назад, на свой путь. И приходил к выводу, что мне не в чем и не перед кем стыдиться. Однако, меня не покидало странное, похожее на боязнь высоты, ощущение: ощущение того, что я вновь совершаю ошибку.
   Я опять знал все ответы на тысячи "почему" между нею и мной, за исключением одного: я не мог объяснить себе, почему же я так хочу увидеть ее.
   Я думал о том, с чего я начну: я покажу Ольге свой бренд. Покажу ей его живьем. Потом я предложу сделать свой окончательный выбор: я или он. Или: он или я. Это уже все равно.
   Затем, когда она согласится и бросится заполнять чемоданы разными дешевыми безделушками, подаренными Ашотом, я скажу ей, что этого делать не нужно. Что там, куда мы уедем, такого добра будет много. Там куда мы уедем, я куплю ей все, что ей заблагорассудится, и даже то, что выходит за грани рассудка. Там куда мы уедем...
   Нет, так не годится, не стоит начинать новую жизнь с дешевых эффектов, даже если они стоят дорого. Я должен начать разговор по-другому, я должен показать ей, чего стою на самом деле. Я скажу ей, что я, наконец, повзрослел и помудрел, я покажу ей справку от доктора. Я объясню, что вся эта грязь, которой я окружен - это всего лишь ширма, скрывающая мои истинные поступки и чувства. Я пообещаю ей, что это будет мое последнее задание...
   Ведь вполне вероятно, что так оно и будет. А если так, то я, пожалуй, ничего не буду ей говорить, а просто попрощаюсь с ней. Просто подарю сапоги вместе с коробкой. Те самые женские сапоги, которые были так необходимы для укрепления вертикали власти и лично Владимиру Владимировичу.
   Внутренний компас не подвел меня, равно как и внутренние часы: я окончательно утвердил линию своего поведения одновременно с прибытием на крышу запланированного объекта. Объекта недвижимости, в котором с недавних пор жила моя Оля. Я отсчитал от северной стороны дома четвертое окно - ее окно - и, привязав свободный конец перепоясывающего бухарский халат кушака к антенной растяжке, заскользил вниз.
   В Бухаре не строят высотных домов - не позволяет инженерная мысль и сейсмоопасная обстановка, поэтому и длины кушака не хватило немного: дотянуться до окна и постучать в него я мог только в свободном висе. В висе вниз головой.
   Это ведь никакая не шутка, что разведчиков и шпионов обычно подводят мелочи. Все "великие" рано или поздно прокалывались, и прокалывались именно на мелочах. Мелочи управляют миром, до поры до времени безобидные и невидимые как палочки Коха.
   Вот и мне не хватало совсем чуть-чуть, каких-то двадцати сантиметров веревки, чтобы скоординироваться и бесшумно забраться в комнату. Я, конечно, мог постучать по стеклу свободной рукой, привлекая внимание жильцов и попросить у них разрешения попасть внутрь. Это был шанс, но, воспользовавшись им, я превращался из хозяина положения в раба обстоятельств. Для майора Сорокина такое положение вещей было неприемлемо. Мое задание уполномочивало меня к полной свободе, и его неуклонное исполнение выработало во мне привычку никому и ничему не подчиняться и тем более обстоятельствам. За исключением Родины, генерала и Ольги.
   Я и сейчас чувствовал себя абсолютно свободным, несмотря на то, что висел вниз головой почти как летучая мышь, впавшая в анабиоз.
   Я висел неподвижно, но мой организм работал, старался помочь: у меня начали неметь пятки ног - это из них уходила кровь, циркулировала в сторону мозга. Совсем как в сообщающихся сосудах. Активно снабжаемый кислородом и питательными веществами мозг усилился в своей способности думать и неожиданно выхватил из невидимого ментального подпространства нужную мысль, которую я тут же озвучил.
   Голос мой зазвучал словно горн:
   - Внимание, жильцы квартиры номер сто восемьдесят! С вами говорит представитель операции "анти террор"! Сопротивление бесполезно! Дом окружен! Предлагаем вам сдать оружие, лечь на пол и открыть окно! В противном случае, мы начинаем штурм!
   Фраза была построена здорово: эффектно, доходчиво и оказывала на оппонента глубокое эмоциональное воздействие. Я и раньше с успехом применял речевой этикет, распространенный среди силовиков, в общении с женщинами. Я знал: с тех самых пор, как получил погоны, любая лирическая форма, даже стихи, по глубине воздействия на человека уступает сухому и конкретному уголовно-процессуальному жаргону.
   И на этот раз правило сработало четко. Тюлевая занавеска с той стороны стекла всколыхнулась и дернулась в сторону, один за другим щелкнули шпингалеты, и створки окна с силой распахнулись, и если бы я не успел втянуть голову в плечи, то они наверняка стукнули меня в лоб.
   Затем я увидел Олю. Она стала еще стройней и прибавила в бюсте. И в губах. Они стали сочней, они были переполнены чувства.
   Я не знал, как это объяснить, я не знал чем это назвать, я внезапно уяснил для себя, наверное, прочитал по ее глазам, что она меня любит.
   - Оля, - сказал я с сильным волнением в голосе. - Это ты?
   - Валера!
   - Оля!
   - Валера!
   - Я не узнаю тебя.
   - Просто я стала брюнеткой, я перекрасила волосы. Что ты здесь делаешь?
   - Я? Я не знаю.
   - Ты изменился.
   - Так надо. Прости.
   - Нет. Не надо. Я все знаю. Ты не должен извиняться, Валера. Олигархи не извиняются.
   - Ты не понимаешь... я не могу тебе рассказать всего... это задание...
   - Молчи. Не говори ничего. Я знаю. Ты - велик. Ты - Черный Петр!
   - Нет...
   - Да! Черный Петр. Я всегда знала это. Только ты сам этого не понимал... никогда.
   - Раньше ты так не считала, - возразил я. - И вообще ты на себя не похожа.
   - Это ботекс. Совсем немного. Хочешь потрогать? Ну, не бойся. Иди же скорее сюда.
   - А как же, Ашот?
   - Его больше нет. Он - негодяй.
   - Он обманул тебя?
   - Да! Валера, ты не представляешь себе, какой же он негодяй. Кроме меня у него оказалось еще три жены, и все они работали на вещевом рынке, день и ночь работали на него. У них мужчина не должен работать. Все трое днем стояли на рынке, а по ночам шили пуховики. А он в это время был у меня. Представляешь?
   - Если честно, звучит неплохо. А где твой "Кадиллак", которым ты меня сбила, Оля!
   - Валера, ты, оказывается, так и не понял, что за человек, этот Ашот. Этот "Кадиллак", Валера, он взял в прокате ровно на сутки. Все мужики - подлецы, Валера. Все до одного.
   - А я?
   - Ты нет.
   - "Нет" что?
   - Ты не мужчина, Валера.
   - А кто я?
   - Ты - Черный Петр.
   - Нет, - я понял, что начинаю запутываться.
   Оля любила меня, но опять принимала за кого-то другого. Всегда. А у меня никогда не находилось времени и слов, чтобы объясниться, чтобы выложить ей свою душу. Даже когда мы оставались одни, я чувствовал рядом кого-то еще. И лишь совсем недавно я догадался, кто это был - хищный гриф секретности висел надо мной. Я разыгрывал из себя кого-то другого, потому что всегда был на задании. Даже когда был болен. И теперь я хотел рассказать ей все, но не мог, не имел права и все.
   Генерал Коробкин говорил мне, что такое случается не только с разведчиками, но и с гражданскими лицами тоже.
   Он говорил, сынок, жизнь сложна и запутана, иной раз не знаешь что для тебя хуже: быть понятым или быть пойманным.
   - Ну, что же ты медлишь, Валера? - сказала Ольга. - Ты думаешь, я передумаю?
   - Нет, я не думаю.
   - Ну, так иди же, а то как-то не по-людски выходит.
   Тут я вспомнил, что до сих пор вешу на страховке, и сразу почувствовал боль. Боль бухарского кушака впившегося мне в руку, и боль другую, нефизическую от кушака невидимого, именуемого любовью.
   Выходило действительно не по-людски. Я вдруг забыл все слова, которые собирался сказать. Я покачивался вниз головой и молчал. И Ольга тоже молчала. И пауза между нами критически переполнялась невыраженными эмоциями желаний, как перед взрывом, который обязательно получается при неполном сгорании реактивного топлива в ограниченном пространстве.
   - Вот держи, это тебе, - неожиданно для себя я нашел способ разрядить обстановку, я протянул Оле коробку с зимними сапогами. - Когда я уйду, открой, посмотри и спрячь.
   - Что это, Валера? Бомба?
   - Это подарок.
   - Спасибо. Но почему?
   - Почему сапоги? Тебе не нужны сапоги?
   - Нет, почему ты не заходишь? Ты не можешь простить меня, да?
   - Нет, ну что ты, дело не в этом. Сейчас я все объясню... я... я... я пришел попрощаться.
   Я опять смалодушничал, я опять отодвинул объяснения на потом, понимая прекрасно, что "потом" может и не произойти. Я снова обманывал и себя и ее. Ради Родины.
   - Как? - спросила она, и глаза ее стали темными и большими от слез. - Опять?
   - Нет не опять, не опять. Оля, в последний раз.
   Слезы. Я тоже почувствовал слезы на своих щеках. И прежде чем кто-либо успел разглядеть их, я вскарабкался обратно на крышу, отвязал кушак от антенны и побежал.
   Я всегда убегал от Оли, в поисках смысла.
   Сейчас я убегал от себя.
   Я торопился к себе.
   К тому, который будет делать что должен.
  
  
  
  
   Глава 23
  
   Убегая от себя и двигаясь к себе, я соответственно и перемещался в два раза быстрее, поэтому путь домой, к президентским апартаментам занял вдвое меньше времени.
   Это звучит парадоксально, но только для тех, кто не знаком с теорией относительности. Она не просто объясняет те процессы, которые хочется игнорировать в реальной жизни, если правильно ее толковать, она учит быть готовой к любой неожиданности. Она учит видеть относительность во всем, что есть вокруг, и что более важно, недвусмысленно намекает об относительности самой относительности.
   Не переставая размышлять, я спустился с крыши соседнего с гостиницей дома, чтобы немного пройтись пешком. Приближаясь к зданию, я поискал глазами надпись "Англетер", но не нашел, не нашел потому что ее закрывал временный стенд - кособокий каркас из бруска обтянутый грубой тканью - на которой было выведено разлетающимися мазками ОАО "Черный Петр". Что ж, это была чистая правда: новые структуры нового общества вырастали на осколках старого и питались его костями. Паразитирующие структуры легко образуются, быстро развиваются, у них, как правило, высокий юридический иммунитет и даже депутатская неприкосновенность. У них есть только один недостаток - им необходим объект паразитирования. Ведь они нежизнеспособны сами по себе.
   Эта невеселая мысль недолго оставалась в одиночестве: когда я появился в вестибюле гостиницы и несколько перезрелых "анчоусов" в топорщившихся черных костюмах преградили мне путь к моему номеру - к ней добавился тезис о том, что новые структуры носят временный характер. И, не смотря на внешнюю агрессивность, не так крепки, как им хочется.
   Экипированы "люди" в костюмах были неплохо. Под складками пиджаков отчетливо просматривались кобуры, и, судя по сильному запаху кожи, они были новые, а из искривленных борьбой в партере ушей торчали провода переговорных устройств.
   Они держались нагло и говорили сквозь зубы:
   - К Петру?
   - Хто такой?
   - Узбек что ли?
   - На сколько назначено?
   - Сколько принес?
   - Наши проценты учел?
   Это были представители службы моей безопасности, созданной Собакасом. Остатки былой выправки свидетельствовали о том, что когда-то они служили в органах. Именно остатки, потому что эти люди, как, в принципе, все "анчоусы", были заражены грибком коррупции, а, значит, теряли внутреннюю способность к самопожертвованию, которая необходима для любого серьезного боя.
   Охранники задавали вопросы по очереди, что, в общем-то, хорошо для допроса, но неприемлемо для поста входного контроля, на котором они располагались. Да и располагались ребята неправильно относительно меня и друг друга, что говорило об их низкой организованности и моральной готовности, а также об отсутствии идеологии.
   - Сколько берете с узбеков? - спросил я и сунул руку за пазуху, одновременно разворачивая таз против часовой стрелки.
   - Пятьсот! - выпалил ближайший ко мне охранник и обернулся поглядеть на своих - оценить не переборщил ли с суммой.
   - Денег нет, но могу рассчитаться хурмой, ее много, - ответил я, и, не дожидаясь ответа, оттолкнулся от пола пятками, превращая свое тело в волну.
   Это был короткий боевой танец. Танец падающих манекенов. Танец, где я безмолвно пел акапело, если так можно сказать.
   На нейтрализацию элитной охраны мне понадобилось четыре па. По одному па на каждого.
   Затем я поднялся на лифте на свой этаж, где действие повторилось, причем и я и охранники старательно скопировали каждую мелочь.
   Не то чтобы я устал, скорее всего, только лицо покраснело. Я глубоко вздохнул и продолжил движение.
   Возле президентских апартаментов я остановился и осмотрел свое тело: ни синяка, ни ссадины, ни царапины, ни на мне, ни на халате. Видимо мы оба были сделаны из того старого советского теста. Теперь такого не делали. Вокруг сплошь один ширпотреб.
   Я снова вздохнул и открыл дверь.
   И первое что я увидел, было белое как бумага тело Собакаса.
   Он лежал на моей постели лицом вниз, его руки и ноги были растянуты в стороны и прихвачены прочной бечевкой к опорам кровати. Сначала я подумал, что он убит, но, когда юрист-консультант тяжело застонал, мне пришло на ум, что он пьян.
   В комнате сильно пахло тлеющими носками, и я сделал вывод, что во время моего отсутствия, Собакас курил. Курил мои сигары. И, судя по степени концентрации смолистых веществ, кто-то ему усиленно помогал.
   Шотландщский костюм - костюм солдата национальной гвардии, в котором юристу-консультанту надлежало пребывать в этом здании был детально разбросан по разным углам номера, перемежаясь с различными ажурными аксессуарами из вечернего гардероба Виктории. Пикантности ситуации добавляли две плетки, кожаный намордник, и еще какие-то шипастые штучки времен испанской инквизиции. Лежащие под ногами денежные купюры, осколки стекла и остатки еды, говорили о том, что случившийся в мое отсутствие фуршет отличался особой гламурностью, принятой только в лучших домах Петербурга.
   От дальнейшего осмотра места событий меня отвлек шум воды, доносящийся со стороны президентского санузла. Так шумит водопад, когда на его пути оказывается препятствие, или когда за собой смываются естественные надобности. Пока я размышлял, какая из версий выглядит предпочтительней, водопад кончился и двери, ведущие к удобствам, открылись, и в дверном проеме показалась Вика.
   Надо сказать, я никогда не видел ее такой. От подбородка и до лодыжек затянутая в черную кожу, на высоких квадратных платформах, с толстым слоем штукатурки на лице она выглядела совсем как бас-гитарист группы "Kiss".
   Виктория погрозила мне накладным ногтем, черным и кривым как клюв коршуна и сказала хрипло на английский манер:
   - У-у-у-пс-с-с-с!
   Больше у нее не получилось ничего. Она мягко осела на пол и замерла, видимо, даже у нее когда-нибудь кончается завод.
   Глядя на Вику я опять, как это уже не раз бывало, вспомнил Олю.
   Я вспомнил и то, что Оля называла меня олигархом. И судя по интонациям в ее голосе, слово "олигарх" не было тем ругательством, которым Карл Маркс старался оскорбить всех тех людей, чья работа заключалась в присвоении прибавочной стоимости. Вожделение, нежность, восторг - такие вот постельные тона использовала Оля, произнося это слово.
   Оля обладала безошибочным чутьем в непростом для понимания житейском быту, кроме того, я мог с большой вероятностью утверждать, что ее поведение, будь то дома или в местах общественных, мало отличалось от поведения электората составляющего подавляющую часть нашего общества. То есть я хотел сказать, что Ольга обладала массовым сознанием, пусть это и прозвучит не совсем скромно.
   Если поразмыслить еще немного, можно было догадаться, что Ольга произносит слово "олигарх" с вожделением, восхищением, нежностью и восторгом, она произносит его точно так, как произносят его все прочие члены общества, вне зависимости от глубины их насаженности на вертикаль власти.
   Тот момент, когда я это понял, совпал с тем моментом, когда я увидел воочию, что это означает - быть олигархом - в представлении широких масс, составляющих пирамидку, о который говорил Владимир Владимирович.
   Сопричастность олигархическому образу жизни в любой форме - физической, духовной, безналичной, информационной, любым доступным изобретательному человечеству способом - перорально, вагинально или сквозь замочную щелочку - приобрела характер национальной идеи. И если у кого-то не хватало собственных и заемных средств на разрушение окружающего пространства с целю получения удовольствия как прибавочной стоимости, то на саморазрушение с выделением удовольствия был точно способен каждый.
   Несмотря на национальный характер идеи под ее влияние подпадали не только коренные и корневые жители государства, но и значительная часть малороссов. Стоило мне оставить безупречного литовца Собакаса с приставкой "И.О. Черный Петр" на одну ночь, как он закурил, забухал, совратился, словом заболел, сломленный массовым олигархическим синдромом.
   То же касалось и мариупольской дивы Виктории, которая в настоящий момент нескладно сложившись, как попавший под дождь паук, отдыхала непосредственно возле удобств, отдыхала после тяжкой олигархической ночи.
   Наверное, я должен был ощутить какое-нибудь гневное чувство, и жестоко наказать своих подчиненных. Или, если бы я был завистлив и слаб, и не мог их наказать, то должен был настучать на них кому-нибудь, или, в крайнем случае, позавидовать и подумать, что-то типа "живут же люди", но ничего подобного я не подумал. Наоборот, в этот миг Собакас (в этот раз я назвал его не по фамилии, а по имени - ведь полностью его, кажется, так и звали - Собакас Собакас) и Виктория показались мне отличной парой, возможно специально созданной друг для друга свыше.
   Распятый на кровати Собакас и спящая на полу в позе мокрого паука Вика - в моем представлении только так и только так могла выглядеть законопослушная олигархическая чета. Пожилой, флегматичный интеллектуал-муж, с глазами убийцы, и жена-сука - пахнущая как парфюмерная фабрика смесь кожи, меха и ботекса. Плюс несколько детей, запертых в престижном колледже-интернате, и старые родители, доживающие в престижном хосписе.
   В следующем шаге я попытался представить в роли Собакаса себя, а в роли Виктории - Олю.
   Не получилось, наверное, фантазия служивого человека имеет свои пределы. Идеалистическая картинка из моей личной жизни так не появилась перед моим внутренним взором, сколь яростно я не пробовал, и мне, чтобы не мучить себя, пришлось вернуться к способности мыслить прагматично.
   Я принялся обобщать и сопоставлять, очищать зерна от плевел. Это действие далось мне легко, как другому очистить банан от кожуры. И выводы были готовы, в тот момент, когда тот другой еще только готовился откусить от банана первый кусок.
   Собственно, все увиденное и услышанное мною здесь в целом не выглядело хронической патологией. И Собакас и Вика действовали в рамках сложившихся в обществе стереотипов, согласно своих представлений о досуге, в пределах своих, казалось бы, неограниченных возможностей.
   Увиденное и услышанное лишний раз подтверждало, что разработанные мной характеристики "хурмы" и "анчоусов", полностью описывают тех персонажей, с которыми мне пришлось столкнуться, и за которыми мне пришлось наблюдать. Характеристики оказались не просто точны, но и, что важнее, имели универсальный характер.
   Это был важный вывод, хорошо известный, всем знакомым с особенностями моей логики, но важнее был вывод следующий, тот который удивил даже меня самого: безусловное и, вероятно, безотчетное стремление "анчоусов" подражать установленным стереотипам и друг другу позволяло легко заменять одного "анчоуса" другим!
   Эта мысль многого стоила!
   Причем подмена или замена "анчоуса" происходила безболезненно, без какого бы то ни было изменения сути структуры, в которую он был помещен или замещен, в любом место этой структуры.
   Принимая такое положение вещей за норму, логика "анчоуса" не испытывала серьезных противоречий, ибо качественно оценивала субъекта не по набору личных свойств, а по свойствам объекта, в который он (субъект) был помещен, то есть - непосредственно по положению вещей, среди которых он (субъект) находился.
   Вот пример, для начала самый простой и знакомый: удельный вес "анчоуса", прогуливающегося пешком, оценивается на порядок ниже веса "анчоуса" проезжающего в автомобиле, ну а высший удельный вес имеет "анчоус" помещенный в такой автомобиль, который несет на руках группа других "анчоусов".
   Нет противоречий и в том, что находящийся в "правительственном доме" "анчоус", автоматически считается членом правительства, а находящийся в здании банка - банкиром. Просто если раньше данные примеры описывали положение вещей в какой-нибудь постоянно развивающейся Африке, то теперь они подходили для федеративной России.
   И ничего поделать было нельзя, ибо неконтролируемое стремление к постоянному потреблению изменило психологию потребляющего настолько что, забываясь за любимым процессом, он переставал понимать, что в этот самый момент его самого потребляют. Потреблению следовало продолжаться до полной аннигиляции общества.
   В итоге же получалось вот что: как ни прискорбно, впрочем, не так уж и прискорбно, но "Черный Петр", вертикаль власти и весь мир "анчоусов" были обречены.
   В другое время я бы не стал противиться торжествующим социальным законам, и с удовольствием приобщился к моим верным помощникам развратом, едой и виной, но...
   Мне же нужно было успеть еще кое-что. Мне нужно было исполнить долг. Мало кто теперь понимает что это такое. Но и птицы ведь тоже поют просто так, не для чего, не отдавая себе в этом отчета.
   Рассуждая таким образом, я подошел к Собакасу, перерезал путы, связывающие его белое пухлое тело столовым ножом, а затем перевернул на спину и привел в чувство звонкой пощечиной.
   - Вы убьете меня, Валерий Сергеевич? - это были первые слова, слетевшие с бескровных губ, пришедшего в себя породистого литовского дворянина.
   - Нет, Собакас, напротив - я повышаю вас в должности! Думаю, вы сможете стать олицетворением нашего с вами "ЧП". Да, решено. Теперь вы - президент холдинга "Черный Петр". Принимайте мои поздравления, Собакас или я передумаю.
   Несмотря на хорошую сообразительность, юрист-консультант не смог удобоварить смысл моих слов:
   - Это провокация, Валерий Сергеевич, я сам не понимаю, как такое могло случиться. Мой менталитет, он самостоятельно не способен на такое.
   - Менталитет? Не стоит об этом. Не нужно оправдываться, Собакас. Всегда действуйте нестандартно.
   - Вы уничтожите меня не физически. Вы убьете меня компроматом.
   - Не лукавьте, Собакас, в наше время компроматом никого уничтожить нельзя. Напротив. Компромат - есть разновидность рекламы.
   Собакас, к черту ментальность, ответьте мне честно: вы женитесь на Виктории?
   - Она - падшая!
   - Можно подумать, что вы на взлете. Отвечайте.
   - Что скажут родственники?
   - Они будут рады. Мы составим Виктории родословную. Оформим баронство. Ну!
   - А любовь?
   - Любовь? Не надо, Собакас, вы - интеллигентный человек. Не надо, это вам не идет.
   - Я согласен, если это условие.
   - Это условие: вы обещаете мне жениться на Вике, а я назначаю вас президентом фирмы. То есть вы фактически становитесь "Черным Петром".
   - А вы?
   - А я остаюсь ничем.
   - В смысле ООО? Вы оставляете у себя активы ООО "НИКТО"?
   - Нет. Активы перепишите на Вику. Это будет как приданное. Кто теперь сможет отказаться от такой невесты, а, Собакас?
   - Не могу поверить, - голос юриста сорвался, и серо-металлическая оболочка его зрачка помутнела, пуская слезу. - Мне ведь никогда так не везло. Мне вообще не везло. Я всего добивался сам. Потом, кровью и преданностью. Я всегда жалел, что родился литовцем и, практически, альбиносом. Дети дразнили меня и не брали в свою компанию. Подростки били меня и отнимали мелочь. Девушки не обращали на меня внимания, за те деньги, которые мне удавалось спрятать. Я хотел стать жестоким, но для этого мне не хватало физической мощи. Я хотел быстрее стать взрослым, и вырос, но, как оказалось, я это сделал напрасно: взрослые оказались такими же безжалостными, а их игры - такими же жестокими...
   В этом он был прав: уже много раз доказано, что феномен детства не поддается изучению, но, тем не менее, к нему по-прежнему приковано внимание врачей и философов, и мирный обывателей, конечно. Детские воспоминания притягивают и отпугивают одновременно. И по большому счету каждый человек продолжает вести себя по-детски даже когда взрослеет. Характер его игры не меняется, меняются лишь игрушки, которые технически усложняются в ущерб фантазии их владельца. Если продолжать развивать это тему, обязательно возникнет вопрос: взрослеет ли человек? Может быть, он просто вырастает до определенного размера, а затем начинает стареть?
   Исповедь Собакаса и мои внезапные, внеплановые мысли перебил громкий плач - это пришла в себя Вика. Она, вероятно, не протрезвела до конца, и потому была еще способна к сочувствию.
   Собакас зарыдал вместе с ней, и они плачущие и влюбленные поползли навстречу друг другу.
   Вместе они были прекрасной парой, кто бы там, что не думал.
   Глядя на них, мне тоже захотелось попробовать. Начать новую жизнь с Олей. Если у меня все получится и если ничего не получится у Оли, то я опять найду ее, и мы рискнем.
   Жаль, что это был не финал повести.
   Очень жаль.
   Я отвернулся к стене и ненароком смахнул слезу, каким-то боком, проскочившую барьер мужественности.
   - Ну, все-все, достаточно. Оставьте чувства для родственников, - скомандовал я, размазывая слезу между ладоней. - Не забывайте, что вы еще не те, кто думаете. Вы еще работаете на меня. И договор вступит в силу только после того, как я встречусь с "фруктом".
   Собакас, я поручал вам оговорить время и место, вы сделали это?
   - Так точно, - ответил юрист коротко по-армейски, и демонстративно отстранился от Виктории, давая понять, что приступает к работе. - Вы приказали набрать на встречу побольше машин и народу словно бы на разборку. И еще сделать так, чтобы наша автоколонна была похожа на правительственный эскорт.
   - Совершенно верно.
   - Готов доложить, что все готово.
   - Тогда одевайтесь. И одевайтесь прилично: на этой встрече, Собакас, вы будете мной. А я буду как бы вашим водителем. Для чего этот цирк? Этот цирк покажет нам, можете ли вы быть самостоятельным клоуном.
   - А о чем мне нужно с ним говорить?
   - Говорить не обязательно. Выпейте чего-нибудь. Покормите Викторию. Остальное я беру на себя. Вопросы?
   - Нет.
   - Значит вперед!
  
  
  
  
   Глава 24
   Я опять за рулем. И мне немного не по себе - раньше не приходилось ездить в составе бронированной автоколонны, в составе эскорта, даже в роли водителя. В роли водителя, исполняемого олигархом Черным Петром, которого в свою очередь играет пациент ПНЕЙ Валерий Сорокин, который на самом деле не пациент, а майор государственной безопасности. Но я стараюсь, стараюсь привыкнуть, и привыкаю быстро, мне даже кажется, что я начинаю воспринимать суть идеи, суть ощущений, которые испытывают в эскортах завсегдатаи.
   Колонна насчитывает семь спецмашин: четыре "мерса" ручной сборки и три внедорожника типа "гелендваген". Эти семь автомобилей составляют как бы костяк - королевскую гвардию. Кроме того, спереди и сзади нас прикрывают распиханные по "фокусам" и "Жигулям" мордатые ланскнехты-наемники напичканные мигалками, матюгальниками и "Калашниковыми". Это сводный батальон ГИБДД нанятый Собакасом для пущего страха.
   Мы едем быстро, гораздо быстрее чем положено простым смертным "анчоусам". Мы легко преодолеваем заторы и пробки, проходим сквозь них как нож сквозь масло. Пусть кому-то наши действия покажутся варварством - но они полностью согласуются с инструкцией "О движении эскортов в мегаполисах и населенных пунктах...".
   Эскорт есть эскорт, он ни перед чем не останавливается. Основной целью эскорта является сохранения жизни и здоровью его участников. Поэтому то мы и несемся как ненормальные.
   Убитых и раненых нет - ушлый народ размазывается по прилегающим улицам или, если позволяет подвеска, выезжает на тротуары. Он привык, он к чему угодно приспособися этот народ.
   Оказавшись на безопасном расстоянии этот самый народ пялится на нас, стараясь рассмотреть сквозь тонированные стекла. Смотрит со страхом, завистью и злобой. И, к нашему счастью, пока что страха в его глазах много больше чем злобы.
   И пока это так, мы находимся в относительной безопасности. Но нам все равно страшно. Нам - это мне, Собакасу, Виктории, Владимиру Владимировичу и другим успешным "анчоусам", всем, кто может себе позволить разъезжать в бронированном эскорте. Впрочем, и не позволить себе тоже не может: между "анчоусами" ведется, именуемая конкуренцией, скрытая классовая борьба. Все, что "анчоусы" смогли позаимствовать из "Божественной комедии" - так это некоторые элементы страшного суда, который время от времени они учиняют друг над другом. Поэтому надо быть благодарным импортной броне автомобиля, ибо она защищает обе стороны. Равно как анчоусу-простецу не следует знать, что происходит за тонированными стеклами, так и успешному "анчоусу" не стоит совать свой нос в рабочие трущобы.
   Между нами и ними распласталась огромная пропасть, распределив и поделив количество качеств составляющих жизнь поровну: с нашей стороны - абсолютная власть, с их стороны - абсолютная нищета. С нашей стороны - блеск, с их - грязь. У нас - ум, у них - безумие. Потому нам не стоит общаться, все равно из этого ничего не получится. Пусть как в зоопарке, между нами будет проведена заградительная черта.
   Это пат, вечный пат, вечный как тот жид, и между нами нет и не может быть ничего общего, мы - антагонисты и никогда не сможем договориться друг с другом.
   Вместе с тем, эта нежизнеспособная на первый взгляд (на взгляд постороннего, незнакомого с психологией "хурмы" и "анчоусов") нездоровая общественная система устойчива, крепка и стабильна, ибо переполнена силами. Силами, которые не позволяют нам оторваться и друг от друга, и от социума, и от государства. Эти силы составляют тот клей, который скрепляет нас. Тот клей, который выделяют все "анчоусы" крупные и мелкие, богатые и бедные, шикарные и грязные. Его ингредиентов с избытком хватает на всех - ненависти, зависти и страха. И немного частного предпринимательства для сервировки стола.
   Вот, собственно, и вся вертикаль.
   И ничего изменить нельзя.
   Впрочем, я наверно излишне увлекся в искусстве перемешивания и сгущения красок. Такого чтобы ничего изменить было нельзя - не бывает. Всегда можно изменить кое-что. И в истории тоже, не такая она уж и точная, в самом деле, наука. В истории иногда возникают моменты, сходные, например, с биржевой паникой, когда возможны смещения и перераспределения слоев по оси вертикали.
   Между нами действительно лежит огромная пропасть. Но заглянуть туда можно, нужно только встать на самый край. Если не побояться сорваться, если не испугаться, что закружится голова можно разглядеть ее дно. И понять, как на самом деле все обманчиво: кажущаяся издалека глубокой духовная пропасть на самом деле не так глубока, и может быть преодолена в один прыжок.
   Это обычно случается, когда "анчоусы" находящиеся в эскорте теряют бдительность. Тогда же и сразу же возникает революционная ситуация: на "анчоусов" в эскорте незамедлительно набрасываются, их вытаскивают наружу и затаптывают другие "анчоусы", из числа нахоящихся в непосредственной близости к автоколонне. А затем, уже включаются третьи "анчоусы", те, что обычно ведут себя тихо и неброско, почти что как дауны, на деле - в решающей ситуации - оказываясь самыми шустрыми.
   Есть среди нас такая порода, ее представители как бы до этой минуты пребывают в анабиозе и спят и потом всю оставшуюся жизнь спят тоже, спят и жуют. Но именно они, почему-то, более всех прочих изобретательны и подвижны в минуту разлома.
   Именно они, пользуясь временной неразберихой, занимают освободившиеся места, и тот же эскорт, но уже в обновленном составе, движется дальше, мигая мигалками и хрипя матюгальниками.
   Был инцидент - не было инцидента - об этом уже никто не вспоминает.
   Выворачивая на 2-ой Муринский проезд, я чуть сбавил скорость и обернулся посмотреть на молодую чету, ведь мои размышления касались и ее тоже, и не в последнюю очередь. Собакас и Вика закончили пить шампанское и, судя по взаиморасположению, собирались зачать себе отпрыска, благо обстановка в салоне позволяла и даже способствовала.
   Пускай, подумал я, пусть живут ярко, пусть не стесняются ничего, жизнь олигархов коротка, век олигархов не долог.
   Мы снова повернули, на этот раз налево, проехали под осевшим железнодорожным мостом. За мостом начиналось пространство, обозначенное на карте как станция Кушелевка. Раньше отсюда отправлялись электропоезда до ближайших садоводств, деревень и совхозов. Туда, где на неказистых с виду полях выращивались овощи, злаки, корнеплоды и другие сельскохозяйственные культуры, служившие источником продовольственного сырья. Собственно, горожанину-анчоусу, а тем более "анчоусу" обитающему в лоне власти, во все времена трудно было представить и осознать, как это вот так вдруг из грязной земли, из посаженного в грязную землю маленького зерна, вырастает, например, огурец. А иногда вырастает овес, иногда же и вовсе не растет ничего. Даже за взятку. Не удивительно, что полное непонимание и полная непредсказуемость процессов происходящих в сельском хозяйстве, серьезно затрудняла решение задачи управления и контроля, для анчоуса-горожанина находящегося у власти, поэтому последние решили делать вид, что никакого сельского хозяйства не существует. Такой подход на какое-то время позволил добиться прироста в игнорируемой отрасли. Однако наступили новые реалии и новые времена. Новые реалии предложили более простой способ получения продовольствия: оказалось, что уже готовую еду проще обменивать на нефть и газ нежели выращивать. Продовольствие стали привозить на пароходах из-за океана, и необходимость в транспортном сообщении между городом и деревней отпала. Вместе с надобностью в сельском населении. Станция Кушелевка, как и многие другие, больше не отправляла со своих платформ электропоезда, а мелкие жулики с патентами на индивидуальную предпринимательскую деятельность размонтировали и растащили электропроводку, рельсы и все прочее, что можно было спиздить...
   С этими мыслями мы миновали станцию, и направились в сторону так называемой промышленной зоны. По правую руку потянулся бетонный забор, поросший рыжеватой колючей проволокой. За забором виднелись двухэтажные барачные здания, хитроумно сообщающиеся между собой. А по центру, охваченного забором пространства, вздымались две трубы, из которых шел густой черный дым, плотным потоком врезаясь в мягкую белую прослойку перистых облаков. Несомненно, здесь что-то производили, что вообще было достаточно необычно и несвойственно для современной экономической и политической моды.
   Я подумал, что этот товарищ тоже, в каком-то смысле, строит свою вертикаль.
   В целом пейзаж выглядел правильно, как в старые добрые времена, однако, что-то в нем меня лично настораживало, если не сказать больше - отпугивало. Может быть, полное отсутствие рабочей силы на территории, может быть, какая-то стерильная, неправдоподобная для промышленного производства чистота. В общем, я так и не догадался.
   Квадратные настенные часы, закрепленные над дверьми заводской проходной, шли точно по-московски и показывали без одной минуты одиннадцать. Наша встреча была назначена на одиннадцать ровно.
   "Мерседес" шедший передним в колонне подъехал вплотную к массивным воротам и просигналил надсадно и нагловато. Видимо, от нас ждали какого-то другого сигнала, потому что ворота остались закрытыми. Внутрь заехать нам не позволили, и мы стояли, не заглушая моторы, перегородив проезжую часть, и порождая автомобильную пробку.
   Мы стояли гордо и смотрелись круто, Собакас и Виктория сотрясались в частотной модуляции, я был все еще занят нехорошими предчувствиями. Мы еще не понимали, что угодили в ловушку. А вокруг нас нагнеталась непредвиденная ситуация.
   Если бы в этой ситуации мы попробовали припарковаться, то нарушили бы обязательный порядок следование машин в эскорте, иными словами нарушили бы установленную субординацию. А этого допускать было никак нельзя, ибо у "анчоусов" главенство и второстепенность напрямую связано с непосредственным положением в пространстве, и нарушение принятого порядка - порядка следования машин согласно престижу и должности - в этом вопросе неминуемо бы спровоцировало внутреннюю разборку, не исключено что и драку и насильственном обмене портфелями и полномочиями.
   Между тем, минута недостающая до одиннадцати прошла, за ней прошли еще две минуты.
   Ворота не открывались. Пробка росла на глазах, превращаясь в самый настоящий затор, и если водители в передних рядах понимали, что шансов проехать сквозь эскорт невредимыми у них нет, то водители в последующих рядах отчаянно гудели, некоторые самые нервные, начали вылезать из автомобилей наружу. Если бы речь шла о настоящих морфологических животных, я бы сказал, что они почувствовали кровь.
   Первыми о надвигающейся угрозе в составе эскорта догадались сотрудники сводного батальона ГИБДД, нанятые нами для увеличения скоростного режима и демонстрации общего превосходства над окружающим социумом. Их карьера проходила через тернии дел сомнительных и нечистоплотных, поэтому сотрудники ГИБДД отличались отменным чутьем на опасность, что и обеспечивало их высокую выживаемость в постоянно меняющемся мире.
   Несмотря на высокие нетрудовые доходы и почти неограниченные служебные полномочия автоинспекторы не пользовались уважением ни среди "низов", ни среди "верхов". Институт автоинспекторов единогласно считался паразитическим даже в анчоусно-ориентированном обществе. Обычно "верхи" сразу по приходу к власти пытались упразднить свою эту службу, но терпели фиаско, ибо она оказывалась жизнеспособнее самого государства. А "низы" продолжали платить штрафы, тихо ненавидеть и ждать. Кажется, их час наставал...
   Одиночные звуки сигналов переросли в аккорды, а затем слились в общий гул. А люди, вылезая из машин, создавали вокруг эскорта живое кольцо, наверное, с высоты вертолета их самообразование походило на гигантского свившегося удава. В руках у некоторые водителей появлялись обрезки труб и бейсбольные биты, и вряд ли они собирались играть в бейсбол.
   Серо-синяя удобная форма, блестящие жетоны, звонкие свистки, полосатые жупелы, шелковые погоны, японские рации и отечественные матюгальники - все это вдруг резко обесценилось, и стало бесполезным, ибо в силу вступали другие правила боя, которые предполагали принципиально иное оружие. Сотрудники же ГИБДД таким оружием не обладали, и самое главное, не были готовы психологически к ведению боевых действий в условиях города, перед ними обычно стояла другая задача, экономического характера, задача получения максимально возможной прибыли с квадратного метра проезжей части. А здесь происходило нечто, имеющее к экономике чисто косвенное отношение. Настолько косвенное, что автоинспекторы (автоинспектора) даже не стали запрашивать совет у начальства и во мгновение ока самовольно оставили пост, побросав свои мото- и авто- ресурсы. Они попытались вырваться из ловушки самоходом, рассыпавшись в разные стороны, как поступает уличенная в воровстве шайка малолетних беспризорников.
   Надо признать, что их маневр сработал, хоть и был лишен воинского изящества. Только нескольким неудачникам досталось битами и подошвами ботинок по мягким частям тела от нападавших "анчоусов". В целом же гаишников не калечили и даже не пытались преследовать, из чего я сделал вывод, что интерес нападавших распространяется на других участников эскорта.
   Для начала я решил оповестить о происходящем снаружи моих помощников, деликатно насколько мог. Я не стал поворачивать голову назад - это было бы нескромно, некультурно и возможно даже не эстетично, разглядывать совместные конвульсии юриста и полиглота.
   - Собакас, - сказал я громко, понимая, насколько мой юрист-консультант сейчас увлечен. - Собакас, прервите случку - предохранитесь.
   Тот не отзывался.
   Краем глаза я наблюдал за происходящим на улице: "анчоусы" окружившие нас перестали шуметь, размахивать палками и кулаками и замерли. В принципе, если позволить себе немного подумать и возвратиться к моментам связанным с военной тактикой, им надлежало незамедлительно атаковать по команде, но вместо молниеносной атаки они тушевались, они делали то, что принято называть "пальцовкой", они явно не знали, что делать дальше видно, с управлением у них было слабовато. Мне на ум пришла крамольная мысль, что ими вообще никто не управлял. Если это так, то нужно было попробовать взять командование на себя.
   Я решил попробовать, но не успел: у тех "анчоусов", в обязанность коих входила задача охранять Викторию, Собакаса и меня, тоже имелись зачатки мышления, и они ими воспользовались. Справедливо расценив, что, несмотря на проигрыш в численности, они выигрывают в качестве и количестве оружия, "анчоусы-охранники" начали вылезать из джипов, недвусмысленно собираясь перепальцевать оппонентов. Известно, что пальцовка часто используется "анчоусами" в быту, на ней же устроены многие социальные нормы "анчоусов".
   Это была грубая ошибка, в очередной раз подчеркивающая правоту генерала Коробкина, который считал, что бытовое мышления примененное к небытовой области приносит больше вреда, чем пользы. Вообще "анчоусам" не нужно давать повода думать.
   Но повод был дан, серьезный повод, приведший к тому, что "анчоусы" окружавшие нас догадались, что ничем кроме оружия не отличаются от "анчоусов" нас охраняющих. Причем не отличаются ни внешне, ни внутренне. Равно поняли это и те "анчоусы", которые нас охраняли. И цепная реакция атаки произошла. Утвержденные в равноправии (в силу подобия) "анчоусы" стороны атаки, бросились на тех, кто были уличены в нем - на "анчоусов" представляющих сторону обороны. Обороняющиеся же в свою очередь опять совершили ошибку, уже вторую по счету - вместо того чтобы стрелять (а стрелять в свое подобие они оказались не готовы, прежде всего, психологически), они попрятались в джипы, сообщая по рациям, что им нужна помощь. Это тоже было бесполезное действие, и не потому что рации плохо работали. С рациями было все в порядке, плохо было то, что по этим рациям призванные охранять нас, а ныне запертые в джипах, "анчоусы" переговаривались друг с другом.
   Так с успехом для нападающих они провернули операцию "Троянский конь" наоборот.
   С этой минуты они были обречены и новенькие черные джипы, начали медленно, но уверенно сплющиваться под тяжелыми ударами бит и дубин. Ничего не поделаешь - они же были наемники, гладиаторы современного общества. Я их всегда недолюбливал. Самый умелый наемник по своим качествам никогда не сравниться с самым, что ни на есть, посредственным человеком долга.
   Зрелище исчезающих джипов было ужасным и увлекательным, ибо "анчоусы" вдохновляются от разрушения, но нам нужно было срочно бежать. Мне, Собакасу и Виктории, даже несмотря на их полную занятость. Я отбросил оставшийся такт, деликатность и тому подобное и сказал еще громче, еще настойчивее:
   - Прекратите возню, Собакас, и прислушайтесь. Послушайте меня, это вам просто необходимо услышать. И увидеть. Собакас, очнитесь, нужно срочно убираться отсюда! Сейчас нас начнут лупить, вашу мать!
   Ответа не последовало, поэтому я заставил себя обернуться, в конце концов, я же не какой-нибудь его личный шофер, я пока еще президент и олигарх.
   Я был олигарх, и я обернулся.
   И увидел то, что заставило меня зажмуриться и отвернуться, я увидел, что блестящие от влаги кожаные сиденья салона пусты.
   Выходило: они меня обманули. В старые добрые времена, когда мне приходилось самому заниматься агентурной работой, я напутствовал свежезавербованных агентов, подражая генералу Коробкину. Я говорил им: сынок (сестренка), никогда не доверяй "хурме" и "анчоусам". И не просто говорил, но и верил в свои слова.
   Я не доверял "анчоусам" и теперь. Я не доверял, но они все равно меня обманули. Бросили, предали, подставили, наконец.
   Что их побудило сделать такое? Жажда власти, денег, зависть? Когда они принимали это решение за кого они принимали меня - за олигарха или за шофера свадебного эскорта? Имею ли я право после этого их презирать? Заслуживают ли презрения те, кто не заслуживает уважения? Заслуживают ли презрения "анчоусы"?
   Я задумался. Я опять не знал, как мне отвечать. Я не знал, с какого вопроса мне начинать.
   Я попал в логический тупик, выбраться из которого мне помог тупой до банальности механический стук. Это что-то твердое и тяжелое ударило в крышу лимузина, это что-то очень походило по звуку на сухой летний гром.
   Я очнулся от распутывания мотка размышлений и посмотрел сквозь лобовое стекло. Громовержцем выступал вооруженный бейсбольной битой "анчоус" среднего возраста и положения в обществе, судя по выражению лица, он плохо понимал, зачем он это делает. Однако, старт был дан, и к нему на помощь уже спешили его сородичи.
   Я вылез им навстречу, я по-прежнему не боялся. Напротив. Пусть их было много. Но кто они были? "Анчоусы".
   А кем был я? Гебоидным больным, черным олигархом Петром, майором безопасности несуществующей Родины. То есть я тоже являл себя множеством.
   Что у них было? Холодное оружие, перегретый предложением, но в то же время неудовлетворенный потребительский инстинкт, и глубинный страх перед возможным отпором. В общем, сплошной агрессивный пассив.
   Что было у меня? Холодная голова, сообщенная внутренним осознанием справедливой модели мироустройства. Личное оружие типа "пустая ладонь" - как навыки карате-до. И то, что делало меня непобедимым на данном этапе борьбы - наличие цели, связанной с ней идеи, завязанной в свою очередь на личной идеологии. Той самой, с помощью которой предыдущим поколениям удалось превратить аморфную, бесформенную, безвольную, саморефлексирующую монархическую Россию в мощную, пугающую силой и могуществом сверхдержаву, неуклонно расширяющуюся вширь, в землю и в небо. Эта идею сознательно и неосознанно нивелировалась и уничтожалась все последние годы, но количество ее не убывало: чем меньше ее становилось в головах у одних, тем больше прибывало к другим. Я относил себя к числу этих других.
   В общем, я прошел сквозь строй "анчоусов" легко, как "нож сквозь масло" прошел. Но мне не хочется лишний раз вспоминать и описывать, что я оставил за свой спиной. Мне бы не хотелось, если бы кто-то случайно или нарочно снял мой проход на пленку. Но если, все же кому-нибудь очень захочется знать, как это было, пусть они представят себе идущий по Неве ледокол, с золотой надписью "генерал Коробкин" по борту. И ни слова больше на эту тему. Я и раньше не считал себя суперменом, ну, может быть, в те дни помутнения, когда я был серьезно болен. Когда что-то делаешь не стоит думать о себе с приставкой супер- и с приставкой мини- впрочем тоже не стоит: любое самомнение серьезно мешает эффективной оперативной работе. Вот у "анчоусов", например, кроме самомнения ничего нет. С этим камнем на душе они и живут и погибают. Живут и погибают ни за что...
   Итак, речным ледоколом я подплыл к самой стене, за которой находился завод. Следуя принятой в иносказаниях логике, чтобы преодолеть ее мне следовало превратиться в пневмо-электроподъемник, что я и сделал с успехом, в переносном смысле конечно.
   Очутившись на заводской территории, я посмотрел на часы: они показывали 11-07.
   Время.
   Что оно отсчитывает на самом деле?
   Смогу ли я когда-нибудь ответить себе на этот вопрос?..
  
  
  
  
   Глава 25
  
   Шум и гам улицы остался там - за стеной. Здесь - на замкнутой бетонным забором площадке завода было тихо и спокойно. Эта тишина и это спокойствие отличалось по своей природе от той тишины и того спокойствия, которое можно обнаружить, скажем, в хвойном лесу. Если в лесу тишина - есть одно из состояний природных стихий, а спокойствие - всего лишь одна из форм хаоса, то на технически оснащенном пространстве тишина выражает высшую степень порядка, а спокойствие - высшую ступень организации, на которую человек может подняться без силового вмешательства.
   Словом здесь, на заводе, все было так, как должно быть при четко организованной, размеренной и достойно оплачиваемой работе.
   Добавлю еще, что тишина не была абсолютной. Она, как и все вокруг, была упорядоченной. Тишина производственного процесса здесь сшивалось в материю, глухими равномерными, как метроном, буханьями гидравлического пресса, разбивая время на одинаковые равнокороткие промежутки. А безусловное спокойствие читалось в четкой разметке дорожек, связывающих один цех с другим цехом, в беспрецедентной крепости и толщине шумопоглощающих стен и убедительной высоте забора.
   И воздух здесь пах хорошо, прямо как в юности: машинным маслом и механической стружкой. Эх, натянуть бы сейчас спецовку, да встать возле какого-нибудь быстро вращающегося агрегата и выдать восьмичасовую норму за шесть с половиной часов. Об этом я иногда мечтал в ПНЯХ. Впрочем, моя мечта не могла материализоваться: есть работа, и есть хобби, есть призвание, и есть склонность, и есть долг, в конце концов. И обычно эти понятия не уживаются в голове одного человека, как бомбы не падают в одну и ту же воронку...
   Хлопком ладони по верхней трети затылка я приказал себя прекратить рассуждения. Рассуждать всегда проще, и не только мне, все хотят быть стратегами, вместо того, чтобы убирать от мусора улицы, поэтому-то вокруг так хреново.
   И я прекратил. Затем отряхнулся, огляделся, выбросил из головы и аллюзии и иллюзии, и пошел по аллейке в сторону дымящихся труб, старясь вычислить по ходу движения, в каком из зданий или сооружений находится заводоуправление.
   Пройдя вглубь территории около двухсот метров (точнее сказать я не мог, ибо не имел под рукой коэффициента погрешности, переводящего расстояние на пересеченной производством местности в расстояние непосредственно полезное, то есть - в от меня до объекта), я, наконец, увидел его...
   Он сидел на самой обычной зеленой скамейке внутри крупного полностью прозрачного павильона похожего одновременно на большой парник для выращивания раннеспелых огурцов и на юрту зажиточного монгола. Одет он был так, как, по мнению обывателей, должен быть одет капитан дальнего плавания - в белый костюм и белые туфли, и если бы он в таком виде сидел где-нибудь в ресторане или терся возле кинотеатра, я бы решил, что это типичный провинциальный лох.
   Он сидел ко мне спиной, положив ногу на ногу, с руками, перекрещенными возле груди, слегка наклонившись вперед, то есть не в позе отдыха, а скорее в позе раздумий. Это тоже выглядело странным, и если как-то объяснялось, то объяснялось с большой натяжкой, в самом деле: зачем и о чем думать тому, у кого уже все есть. Зачем тебе думать, когда тебя и так уже называют и преемником и олигархом.
   А в том, что находящийся в парнике человек был мой клиент, я ни секунды не сомневался: он ведь один на всем этом огромном заводе сидел и думал в разгаре смены вместо того, чтобы работать на линии, то есть он был тем, кто сам ничего не производил, то есть был заводовладельцем. Заводовладельцем и олигархом, и моим объектом соответственно. Представителем и, вероятно, носителем той силы, с которой храбро сражался генерал Коробкин, используя меня как последнее средство.
   Некоторые, не знаю ошибочно или нет, считали этого человека преемником вертикали власти возникающей на оси зла. Той вертикали, которую выстраивал Владимир Владимирович против как раз таки таких олигархов-преемников-перехватчиков.
   Он был совсем один, он был так близко, что у меня перехватило дыхание. Стало вдруг невозможно дышать, будто мне наступили на шланг...
   Это ощущение было весьма неприятным, но в конце концов не смертельным: имеющегося воздуха в моих легких хватило бы, на то, чтобы закрыть вопрос существования третьей власти прямо сейчас.
   Прямо здесь и прямо сейчас, несмотря на отсутствие какой-либо формы оружия, принятого таковым считаться.
   Не нужно думать, будто бы я забыл его дома, в спешке. Ничего подобного не случается с профессионалами. Просто в решении особо важных вопросов, я доверяю своим рукам больше, нежели АКМ, БТР или ППШ. То же самое скажу и в отношении взрывчатых веществ, дистанционных управлений и детонаторов, и оставлю нервным и больным играться с пластиками.
   Здесь все очевидно: в отличие от вышеперечисленных предметов, они никогда не дают осечки - эти вот мои руки.
   Тренированное человеческое тело способно предоставить своему хозяину не менее семидесяти двух способов убийств, в число коих входят как рукотворные, так и немануальные. К примеру, убийство взглядом, обозначаемое китайским иероглифом "пустой взгляд".
   Да, я мог просто посмотреть на клиента особым образом, а затем со спокойной душой вымыть руки, переодеться и прямиком направиться к Оле. Отправиться домой с глубоким осознание того, что я больше никому ничего не должен, ни генералу, ни доктору, ни той же Оле, ни Родине.
   Так вот, я мог лишить мир зла прямо сейчас, но я решил отдышаться и обождать. Мне не хотелось выглядеть суетно в выдающийся момент уничтожения зла. Любой согласится - такое происходит нечасто. Такое вообще обычно не происходит.
   Попробую описать ощущение, охватившее меня. Может быть, это не совсем точное определение, но все прочие близлежащие аналогии и вовсе кажутся мне не того масштаба. Ну, разве типа того: это как перед тем как вскарабкаться на самую вершину горы, иногда хочется повисеть на руках.
   С этой целью, я прилег на траву, что росла по обеим сторонам от дорожки, ведущей к стеклянной юрте. Прилег "повисеть на руках", предвкусить минуту триумфа, и, наверное, я оказался неправ, потому что вдруг снова взял и задумался.
   Я думал о том, может ли измениться жизнь целого общества из-за смерти одного человека. Общества, в котором каждый день вне зависимости от каких-то там внешних условий, типа землетрясений и войн, "анчоусы" мрут косяками, а "хурма" гниет на корню. В обществе, где, забываясь за нескончаемым потреблением, никто не задумывается над тем, куда, к чему и зачем все идет, и такое положение дел считается нормой.
   Совершенно очевидно, что в случае с моим клиентом дело обстояло иначе в корне. Насколько же сильно он должен отличаться от всеподавляющих прочих, насколько же его личностные характеристики должны превосходить суммарные показатели существующих социальных групп и группировок, чтобы не только не утонуть, но еще и подняться над этим гниющим болотом, глубоко пораженным грибком всеобщего потребления.
   Имея нулевой рейтинг среди пассивных короедов "анчоусов", и вызывающе отрицательный - среди активно паразитирующих устроителей вертикали, этот человек, тем не менее, считался "преемником", что само по себе обуславливало его победу в ближайшем будущем и внушало многочисленным оппонентам иррациональный клинический ужас.
   И еще он был олигархическим капиталистом, из-за чего, судя по всему, попал в самый черный из Коробкинских списков.
   Это были факты.
   Факты, к сожалению, не отвечающие на главный вопрос: что же он мог сделать такого, чего никто больше не мог? Почему-то я был уверен, что не один мучаюсь поиском правильного ответа.
   А еще я вспомнил, что и меня самого с недавнего времени стали называть олигархом и преемником. Если это была правда тогда, мог ли я сделать то, что мог сделать он? И зачем? Где находится цель всего?
   Не спросить ли мне его напрямую об этом? Вдруг он ответит?
   А вдруг нет?
   Я засомневался еще больше, потому что внезапно нащупал в своем еще мозгу еще один сдерживающий меня фактор: до сих пор мне не приходилось никого убивать в буквальном смысле.
   Да, много раз я без каких-либо колебаний пресекал жизнь предателя и шпиона или того, кто собирался стать предателем и шпионом, но при этом я не уничтожал их физически. Я, при помощи буквы закона, пересаживал клиента из дорогого костюма в грубую черную робу, и трудоустраивал на лесозаготовки на несколько долгих лет. Это, конечно, не было благотворительностью, но все же мой клиент имел шанс воскреснуть.
   Да, я иногда перебарщивал с табуретом. Да, иногда моя "пустая ладонь" сокрушала человеческие челюсти, иногда и "пустая пятка" тоже была задействована. Я неоднократно убивал вероятного противника на учениях и стрельбах, но...
   В тени этих моих сомнений уже прокралось несколько незапланированных операционным расчетом минут, а я продолжал лежать и думать о нем.
   А он сидел ко мне спиной неподвижный и беззащитный и, наверное, думал о вечном.
   Глядя на его прихваченные остеохондрозом лопатки, пробивающиеся наружу из дорогого белоснежного пиджака, я понял, что не смогу ничего сделать с ним, прежде чем не увижу его лица, и не поговорю по душам.
   Обычно, в финальной части абсолютного большинства боевиков лицом к лицу встречаются герой и антигерой.
   Обычно, антигерой является негодяем. Обычно, негодяй оказывается в более выигрышной ситуации.
   Обычно, негодяй хочет выяснить у героя что-то такое, что делает героя героем, а негодяя делает негодяем.
   Обычно, то, что хочет узнать негодяй известно всем кроме него: известно другу героя, подруге героя, непосредственному начальнику героя, праздно шатающимся по городу случайным прохожим и даже зрителям в кино, причем с самого начала.
   Так вот: в этой истории я не собирался быть негодяем.
   Я поднялся во весь рост и двинулся к оранжерее неспешно и праздно, я шел вразвалочку, отстранив руки подальше от тела и согнув их в локтях, я, что называется, бычил (или как еще говорят: быковал), как и полагалось во влиятельных деловых и криминальных кругах. В последнее время я перестал объедаться, но был по-прежнему крупен. А сейчас я старался выглядеть еще больше - того требовал деловой этикет в современной его концепции.
   Думаю, этот мой променад со стороны смотрелся очень неплохо, и будь неподалеку даже не снайпер, а самый обычный не злоупотребляющий алкоголем вохровец с помпой, он бы не промахнулся. Но снайперов не было, а среди вохровцев не оказалось непьющих, поэтому я спокойно дошел до калитки, являющейся дверью стеклянной юрты и зашел внутрь.
   Воздух внутри оказался теплым и влажным, как после ливня в июльском лесу, и попахивал цветущим болотом. По известным причинам в парнике стоял штиль, но развесистые кусты разнообразных плодоовощных культур шевелились, а высокая сочная трава шуршала и дребезжала, видимо из-за пребывающих в ней насекомых.
   Кто-то очень маленький и весьма шустрый вскарабкался мне на лодыжку под брючиной и укусил не больно, но неожиданно. В ответ на это во мне возобладал инстинкт борьбы за жизнь, и еще не зная, кто это, я ухватил его и расплющил, а затем поднес к глазам на осмотр. Это оказался обычный рыжий муравей, от сильного сжатия ставшим плоской лепешкой с шевелящимся усом.
   Мне стало жаль полезного насекомого, и я сказал вслух, прежде чем успел подумать:
   - Блядь муравей, ну ты даешь!
   Непроизвольное действие, однако, пробудило от дум того, кого все считали "преемником" и олигархом - человека в белом костюме - он вздрогнул и повернул голову в мою сторону. Довольно крупную голову, с такой головой нелегко найти себе достойное место в жизни.
   В большой голове и механизм обычно заложен большой, а значит сложный, а значит предрасположенный к поломкам и несогласованным действиям. Из этой головы торчал кривой и острый как турецкая сабля нос, говоривший о сильной воле и решительности его владельца. А вот подбородка на лице практически не было, вероятно он рос как-то внутрь, что в свою очередь перечеркивало все мои предыдущие выводы.
   А первые выводы были нужны, не исключено, что от них зависела и его жизнь и моя, поэтому я сконцентрировался на глазах. Они были черные и круглые, как у ночной птицы, и натренированы таким образом, что им не требовалось мигать. Максимум что мне удалось разглядеть в них - это перевернутое отражение моего же лица.
   Классическая физиогномика избегает характеризовать таких типов, чтобы продолжать называться наукой. И, Коробкин, судя по всему, тоже - чтобы продолжать считать себя генералом.
   Тот, кого называли "преемником" и олигархом тоже разглядывал меня и достаточно откровенно. Предполагаю, в людях он разбирался неплохо, а значит, не мог ошибиться и насчет меня. Если так, то у него были основания решить, что перед ним лох. Это было немного обидно, но зато давало мне преимущества недооцененного противника, поэтому на лоха я был согласен.
   Мы оба молчали. Откровенно говоря, я молчал потому, что не знал, с чего следует начать разговор. Почему молчало он, я даже боялся подумать. Я решил молчать до конца, то есть предоставить инициативу ему. А дабы, как-нибудь ненавязчиво передать ему эти мои пожелания, с туповатым видом почесал макушку.
   Повторять не потребовалось - он понял и незамедлительно предоставленной инициативой воспользовался.
   - Вы записывались на прием? - на мой взгляд излишне высокомерно спросил он.
  
  
  
   Глава 26
  
   Я промолчал, потому что отвечать было нельзя - я почувствовал в его вопросе иронию. А для того, кто лишен чувства юмора ирония опасная штука.
   - Вы записывались на прием? - повторил он, на этот раз несколько суше.
   Он имел странный голос, глухой и сдавленный, в легких помехах шипяще-свистящих звуков, голос, как бы, специально состаренный и искаженный, будто воспроизведенный на патефоне.
   Мне показалось, что я уже слышал этот голос, тем не менее, я был уверен, что не встречал этого человека прежде.
   - На прием? Зачем? Я уже совершенно здоров.
Настолько, что готов предъявить вам ордер! - былая выправка помогла мне ответить с достоинством.
   - Орден? Вы шутите? - он говорил серьезно, и это выглядело издевкой.
   - Ордер на смерть! - сказал я коротко, чтобы не вдаваться в подробности.
   - Так это вы, - сказано было без особого удивления, но с едва заметным поклоном, даже скорее не с поклоном, а с разрешающим продолжать кивком.
   - Да этот человек я, - ответил я спокойно.
   - Я представлял вас иначе. Я думал, вы будете быстрым и стремительным и во всем черном. А вы выглядите как ведущий не слишком здоровый образ жизни барыга.
   - А я вас совсем не представлял. Никак. Даже не думал, - я чувствовал, что он умнее и образованнее, что он информирован обо всем происходящем вокруг гораздо лучше меня, поэтому я хамил, пытаясь обесценить с помощью хамства его нарочитую псевдо культурность. - Так это вы устроили бойню там на дороге?
   - Отчасти я. Отчасти - вы. Отчасти - ваши друзья. А вот нападавшие на вас субъекты, как вы называете их - "анчоусы" - они как раз на месте событий оказались случайно, они включились в историю, только когда вы дали им повод. Без повода их роль в истории ничтожно мала.
   В общем, главной причиной произошедшего послужили все те же персонажи что и всегда - "дураки и дороги". Боюсь, более определенно сказать не получится. Видимо, так устроена жизнь, - он попытался показать как именно вялыми взмахами рук и добавил. - Геометрия жизни. А что до меня, то лично мне было действительно нужно, чтобы вы прибыли сюда один.
   Это был тонкий намек, который я также тонко проигнорировал.
   Я сказал отвлеченно, насколько умел:
   - Геометрия жизни, говорите! Ничего подобного я раньше не видел. Если не ошибаюсь, в классической геометрии нет неопределенных фигур.
   - Совершенно верно, а вы не задумывались почему?
   - Я довольно часто задумываюсь, но обычно над вещами более важными и серьезными, - ответил я. - И вообще, я пришел, чтобы свернуть вам голову...
   - Но не делаете этого, так как вам необходимо поговорить со мной, - он (за гипертрофированные нос и ум, я решил называть его "клюв") меня перебил, но я не обиделся и позволил ему продолжить.
   - Тогда подходите ближе, садитесь, скажем, вот на этот пенек и задавайте вопросы, - клюв изобразил указательным и средним пальцами человечка вышагивающего по воздуху, видимо показывая, мне как правильно двигаться в его сторону.
   Я прислушался к своему внутреннему голосу и пошел навстречу аутодафе, не по воздуху, правда, а по высокой сочной траве, наполненной насекомыми. Помня о муравье, я выбирал место для шага, но больше никто не спешил залезать мне под брюки. Видимо, даже муравьи не так глупы, как мы о них думаем.
   Я сел на сухой, не очень удобный, но крепкий с виду пенек, в непосредственной близости и напротив моего оппонента и сообщил:
   - Что ж я готов!
   - Если вы говорите о ваших прямых обязанностях, то не думаю. Насколько я понимаю, вы решили отложить свои агрессивные действия, и самостоятельно приостановили выполнение задания, на что собственно не имеете никаких полномочий. Вы нарушаете приказ, - начал он, как и прежде, скрестил перед собою руки.
   Клюв имел неприятную манеру речи - излишне усердную - он как педагог в школе для недоразвитых пытался сообщить губам формы букв, в особенности тех, на которые приходилось ударение в слове.
   Сходство со школой усиливалось тем, что, разместившись на пне, я оказался ниже "преемника" на целую голову, и был вынужден смотреть на него снизу вверх, будто бы я был какой-нибудь там ученик или проситель - то есть собеседник второго сорта. Психологически моя позиция оказывалась заведомо проигрышной.
   Но если не знать за собой психологии, и думать о практике, то фигуральная унизительность моего положения была не такой безнадежной как казалась. Все мои рабочие конечности имели под собою точку опоры, и, возжелав того, я мог в долю секунды спружинить, взвиться в высоком прыжке и закончить полет, вцепившимся в олигархово горло.
   - Как мне вас называть? - спросил я, окончательно оценив обстановку.
   - Чтобы не усложнять ситуацию, зовите меня, как зовете - олигарх. И в свою очередь вас?
   - М... полковник, - вырвалось у меня, я зачем-то прибавил себе лишнюю пару звезд, возможно в ответ на его неоткровенность, моему внутреннему "я" тоже понадобилось соврать.
   - Полковник? - клюв изогнул дугой черную бровь.
   - Подполковник, - я подвинулся вниз на ранг, дав себе слово не уступать олигарху ни в чем больше.
   - Подполковник - звучит хорошо, - согласился он. - В этом слове уже заложена зрелость и пока присутствует нерастраченный попусту потенциал. Очень хороший образ. Вы не возражаете, если я назову так один из моих паевых инвестиционных фондов? А сколько вам лет?
   - Я конечно не женщина, но отвечать на этот вопрос не буду, - отрезал я, чтобы он понял, что шутить со мною не стоит.
   - И не нужно, - олигарх покачал головой. - Думаю, мы - ровесники. Представители того поколения, которое принято считать потерянным в среде социологов. Наше взросление совпало с переходным периодом, при этом ни то не другое еще не завершено и неизвестно когда завершится. Два потерянных человека, с затянувшейся стадией становления, которых также называют "преемниками". Вы любите парадоксы, подполковник?
   - Я - вегетарианец, - ответил я фразой из любимого Олей жанрового индийского кинематографа.
   - Вы это серьезно? Зря, - клюв витиевато взмахнул рукой. - Между прочим, я тоже скучаю по той оставшейся в детстве непобедимой и прекрасной стране.
   Мне нечего было сказать в ответ, и мне не хотелось ему доверять, поэтому я презрительно усмехнулся.
   - Не верите. Ну и ладно. В конце концов, это не я пришел к вам, это вы пришли ко мне. Пришли за тем, чтобы уничтожить меня, и за тем, чтобы попытаться узнать что-то такое, что не дает вам покоя. Скажите, почему вы считаете, что я буду отвечать на ваши вопросы?
   - Потому что правосудие цинично, - произнес я одну из классических коробкинских заготовок: она подходила к ситуации по содержанию и по смыслу.
   - Глупость цинична, - с легкой улыбкой возразил он, и посмотрел на часы.
   Этот жест из нас двоих должен был сделать тот, кто контролирует ситуацию и ход разговора. Это должен был сделать я, просто у меня не было с собою часов.
   - Ответов нет, а время не ждет, - прервал олигарх мои размышления. - Поэтому я, пожалуй, начну.
   - Я начну с самого детства, оттуда тянутся многие корни проблем, нас интересующих. Наши мировоззрения складываются именно тогда и именно там, и все то, что происходит со всеми нами сейчас - не более чем продолжение той игры, которая началась тогда.
   Вспомните, полковник, что вы сам были когда-то ребенком, и вы поймете, что процессы, протекающие в обществе, сродни процессам, протекающим в детской песочнице: те же страсти, те же помыслы, те же потребности, разве что, в несколько изощренной форме. Хотя с возрастом желание настоящей игры из человека уходит, замещаясь желанием смотреть на чужую игру с дивана: одной рукой обнимая карбонадную часть суженной, а другой, сжимая бутерброд с карбонадом. Впрочем, это тоже игра, но пассивная и тупая.
   Почему так происходит?
   Потому, что человечество стареет, мельчает и сохнет, образно говоря, превращается в некий песок.
   Неизбежен ли этот процесс?
   Я отвечу за вас: неизбежен.
   Клюв замолчал, вероятно, чтобы поменять положение ног. Раньше его левая нога покоилась на правой, служившей опорой, теперь стало наоборот.
   Уминая некоторое нетерпение, я тоже немного поерзал на пне.
   - Вы еще не понимаете? - спросил он.
   Я был предельно короток:
   - Нет.
   Клюв взял паузу, вероятно, чтобы сглотнуть слюну. А я, вероятно, чтобы показаться серьезней и старше, несколько раз чиркнув спичкой о шероховатый полиуретановый каблук, попробовал раскурить сигару, но олигарх меня пресек:
   - Прошу вас, не нужно. Это бессмысленно и глупо. Это вредно, в конце концов. Это убивает нашу планету.
   - Ну, уж и убивает, к тому же ваши взгляды не очень-то совпадают с убеждениями "зеленых экологов", - возразил я, но, тем не менее, плюнул на пальцы и притушил ими задавшийся дымом сигарный кончик.
   Было в этом жесте что-то деревенское, не скрою, но ведь и я был сейчас не у себя кабинете в городе, а в гостях - на природе.
   - Однако, продолжим, - клюв расцепил руки и развел их в стороны. - Вы - типичный силовик, подполковник. Вы стремитесь познать мир самым коротким путем. Не оттого ли, ваша логика часто упирается в чью-нибудь лобную кость. Слушая меня, постарайтесь расслабиться и не воспринимать мою предысторию как автобиографический очерк, лучше считайте, что я преподаю вам урок.
   Итак, я познавал мир по-своему.
   Изначально - в детстве я сторонился людей, тогда, правда, эти люди были детьми. Я боялся их, по причинам, о которых уже говорил. Я не столько презирал их, сколько искал способ выжить, не вступая в контакты с ними, ибо я ощущал себя не таким как они.
   Стоит ли говорить, что в детстве я был больным и слабым - ведь это прерогатива всех великих людей.
   До определенной поры я не догадывался, что меня отличает дар, обычно отсутствующий у других. Его принято называть - интеллект. Именно дар сделал меня несчастным изгоем, но, в то же время, не позволил мне стать таким же ограниченным и тупым как большинство из вас.
   В то время как мои коллеги по детскому саду упивались разрушительными играми в войну - я созидал: из кубиков, из пластилина, из спичечных коробков я строил дороги и мосты, заводы и фабрики. Когда они с восторженным визгом катались по грязному полу, изображая гонки с препятствиями - я неподвижно стоял, уткнувшись лицом в угол игровой комнаты, и размышлял. Чтобы навсегда отделиться от навязчивого соседства этих ограниченных глупцов, я придумал свою собственную игру и назвал ее "монополией". В этой игре все и вся должны были двигаться только по моему распоряжению, хотя бы в моем воображении. Пусть ее правил никто не воспринимал, но для меня они действовали, и я был абсолютно уверен, что когда вырасту, применю эти правила на всю ту часть мира, с которым так или иначе мне придется соприкасаться.
   Время шло, дети вырастали и продолжали неистовствовать, не подозревая, что это уже я управляю ими, и что земля, на которой они бесятся, уже мною почти выкуплена, равно как и то, что под ней. К сожалению, от смены форм собственности игры повзрослевших детей не стали лучше, не стали лучше и сами дети.
   Я еще не догадывался о многом, но одно понял наверняка: когда эти дети достигнут работоспособного возраста, они не будут работать на моих заводах, не захотят, не смогут, да и сам я этого не допущу - не позволю идиотам прикасаться к моей частной собственности.
   Выхода не было, и выход был: их нужно было выключить из моей великой игры, озадачив какой-нибудь более примитивной игрой, а также придумать приспособления и механизмы, способные полностью заменить человека на производстве, и я их, как вы скоро поймете, придумал.
   А чтобы выросшие дети, так и не поумнели и не мешали мне своей возней, чтобы у них не было времени поднять голову и осмотреться, нужно было всего-то занять их чем-нибудь увлекательным и непрерывным, примитивным и приземленным - винопитием, сексом, едой, конкуренцией.
   Думаете, мысли нормального ребенка не могли заходить так далеко?
   Но и я не был ребенком, понимаете подполковник?
   Думаете, я - псих?
   Тогда все тоже так думали.
   Зато уже в четырнадцать лет у меня был свой маленький бизнес: я вел торговлю и мен с иностранными туристами возле Петропавловской крепости. От этих туристов я впервые узнал, что монополия - не просто мой вымысел, и что я сам - бизнесмен.
   - Эти действия, кажется, назывались фарцовкой, - перебил я. - Все плохое в стране началось с таких вот незначительных грязных делишек, совершаемых такими тихими припиздышами как ты.
   - Неправда. Я не был тихоней, просто я никому ничего не доказывал, не боролся с системой, я всего лишь снабжал "фирму" кроличьими шапками и матрешками, получая в ответ жевательную резинку, сигареты и презервативы, которыми у вас тогда никто не умел пользоваться. В этом процессе я познавал свою суть. И формировался как класс.
   - Не сомневайтесь, олигарх, это ваше заявление будет учтено при вынесении приговора. Хотя оно и перекрывается деяниями более тяжелыми, - сказал я, обнаруживая себе, что не до конца забыл в ПНЯХ профессиональный язык юриспруденции.
   - Я не собираюсь оправдываться. Я просто скажу, что валютные операции были мне необходимы для первоначального накопления капитала.
   - Это вам не поможет, - я отмахнулся. - Суда не будет. Вместо него буду я.
   Клюв продолжил, проигнорировав мой намек, хотя не понять его было трудно:
   - А стартовый капитал требуется всем, кто хочет перейти от пластилина и кубиков к металлу и кирпичу, чтобы подключить к своей игре технику и науку, чтобы так реализовать свою идею по переводу настольной "монополии" в реальную экономику.
   - Наша ошибка заключалась в том, - я высказал вслух мысль, которая, впрочем, не предназначалась для ушей олигарха. - Что мы просмотрели массовое зарождение и становление экземпляров подобных вам. Но как мы могли вас вычислить, если вы вели себя, так как будто вас не было. Молча стояли, уткнувшись носами в угол детской игровой комнаты. Не беспокойтесь, я все исправлю, вас скоро не будет в обычном человеческом понимании, скоро от вас останутся только большой нос и белый костюм, а также слухи, сплетни и версии и вот эта стеклянная оранжерея.
   Олигарх усмехнулся:
   - Давайте пока не будем переходить на персоналии. Поговорим, как говориться "общо".
   Вы ошиблись не во мне, и моего появления вы не могли избежать, ибо вы ошиблись раньше, еще тогда, когда решили внедрить свои идеи в податливые, но инертные и не способные к развитию массы, которые я называю песком.
   Я говорю "вас", понимая под "вами" правящий класс, поэтому сильно не обольщайтесь.
   В общем, вступив во взаимодействие с этими инертными массами, вы со временем потеряли все структурные качества власти. В этот самый момент окончательно проявился мой дар.
   Кстати, в отличие от вас, меня никогда не привлекала власть в том виде, в котором ее понимаете вы.
   Мои интересы лежали за гранью вашего понимания. Выше обычного человеческого понимания.
   Что ж, тут он был прав на все сто. Возразить я не мог, равно как и вступить в спор, поэтому я просто зевнул.
   Клюв посмотрел на меня и взмахнул руками:
   - Да, закройте рот, черт возьми. Начинайте соображать.
   Оглядитесь по сторонам еще раз, оглядитесь внимательно и вы поймете, что мы с вами находимся внутри технического макета, имитирующего поведение флоры и фауны мягких субтропиков. Каждая травинка, каждый червяк, каждый микроб здесь результат деятельности науки и техники. Результат победы науки и техники, окончательный и бесповоротный. Моей победы.
   - Как это? - сказал я, что же еще я мог сказать.
   - Вы ведете себя как простолюдин, а, значит, без чудес и фокусов мне не обойтись. Хорошо, будет вам фокус, - "преемник" с досадой махнул рукой, а затем ей же вытащил из кармана штанов небольшой серый прибор, похожий на телевизионный пульт. - Подполковник, скажите "стоп"!
   - Не скажу, - отказался я, ибо не контролировал ситуацию.
   - Тогда это сделаю я, - но "стоп" олигарх не сказал, а просто нажал на пульт.
   Тот отозвался в ответ слабым писком, и жизнедеятельность в оранжерее остановилась.
   Легкий ветерок неопределенного направления стих. Витавший в воздухе аромат трав и цветов изменился, смесился в спектр алкогольно-парфюмерных настоек. Мягкая трава под ногами выпрямилась и застыла, сделавшись твердой и острой, как бритва. А в моих ушах зашумел дождь.
   Этот дождь продолжался несколько секунд. Это не был дождь в классическом его представлении - это с кустов и деревьев осыпались насекомые, гады и птицы, обездвиженные прибором олигарха.
   Вероятно, в эту же минуту в окрестных прудах, лужицах и болотцах опускалась на дно водоплавающая живность, впавшая в природный коллапс.
   Первоначальный сценарий нашей беседы предполагал мое полное спокойствие и превосходство, но в создавшейся ситуации я не смог справиться с охватившей меня тревогой и спросил, слишком поспешно и слишком громко:
   - Это новое оружие? Ультразвук? Нано частоты? Мир уничтожен? В живых остались вы, я и ничто?
   - Э... - искривленная нарциссизмом улыбка пробежала по его губам. - Это не оружие. Это система жизни. Система отношений. Макет моей "монополии", который я воплощаю в жизнь. Он носит название "Макет идеального общества" и пока не может существовать автономно, энергию для его работы, дает завод, на территории которого вы находитесь.
   Несколько таких заводов, объединенных в холдинг, в состоянии снабжать всем необходимым весь город в течение сколь угодно долгого промежутка времени. Для безостановочной работы мне нужно только немного природного топлива. И совсем не нужны люди. Потому что на меня уже работают роботы. Они дешевле и надежнее. Трудно представить, но все мои фабрики и заводы управляются с одного пульта, так похожего на обычный телевизионный пульт. Таких заводов становиться больше и больше, а те малоэффективные производства, на которых когда-то вы работали токарем - закрываются, не выдерживая конкуренции с моей стороны.
   Вы спрашиваете не оружие ли это?
   Ответ утвердительный.
   Но, попав в ваши руки, оно им быть перестанет, максимум чем оно сможет стать в ваших руках - это обычным телевизионным пультом.
   - Почему так? - обиделся я.
   - Потому что в ваших руках, и в чьих либо еще, снова включится тот самый человеческий фактор.
   - А у вас его, значит, нет?
   - Я его преодолел, - ответил он просто.
   - Вы - сверхчеловек? - я произнес вслух свою догадку.
   Клюв поменял положение ног, показал мне свой направленный в небо профиль, затем посмотрел на меня. Посмотрел так, словно он был Тимирязев, а я - палочка Коха.
   Оставшись не очень довольным результатом анализов, олигарх продолжил:
   - Я не сверхчеловек. Я - преемник. И вы, между прочим.
   - Я?
   - Вы. Да вы "преемник", хотя и тупой.
   - Скажите, олигарх, - внезапно меня осенила догадка. - И тот муравей, который меня укусил? Это что - вы? Это вы им управляли?
   - Наконец-то, полковник, - олигарх потер руки. - Я, кто же еще. Поздравляю, вы сделали шаг вперед. Продолжайте в том же духе.
   Вот так. Мы начинали с песочницы, к песочнице и вернулись. Поговорим об игроках ставших взрослыми. В то, что вы сейчас услышите трудно поверить, но поверить придется, хотя эта вера может и не понравиться вам на вкус. Подполковник, жизнь, если она не вымышленная, нравиться не должна, равно как и искусство, современное искусство.
   Олигарх замолчал, видимо предоставляя возможность додумать оставшееся мне самому. Надо сказать, сделал он это напрасно. По степени восприятия его слов я находился на уровне с его парниковой флорой.
   "Преемник" присмотрелся ко мне и с удовлетворением цокнул языком:
   - Ну вот и замечательно. Я уже вижу зарождение некоей мысли на вашем лбу.
   Игры, о которых мы говорили вначале, почти закончены. Здесь - в стране осталось всего несколько человек - игроков, у которых имеются хотя бы какие-то затеи и стремления. Они мечутся в поисках решения, стреляют и стреляются, подрывают и подрываются, сажают друг друга в тюрьму, сходят с ума. С каждым днем их становится меньше и меньше.
   Беда этих игроков заключается в том, что они борются друг с другом, пытаясь опираться на обладание таким ненадежным и неблагодарным материалом как песок.
   "Преемник" театрально вздохнул и заломил правую бровь - начал бравировать что ли:
   - Что вы знаете о песке, подполковник? То, что из него можно лепить все что угодно, только при этом песок должен быть хорошо увлажнен. Когда песок высыхает, постройки из него рассыпаются и теряют форму. То есть при всей податливости его невозможно использовать для сколько-нибудь реальных построек. Естественно не стоит даже предполагать, что песок обладает каким-то там самосознанием. Это полный абсурд.
   Поэтому все без исключения игроки рано или поздно приходят к открытию, что все их операции с песком продолжаются бесконечно долго и безрезультатно: все построенное из песка остается не более чем просто песком.
   Все без исключения игроки рано или поздно начинают понимать, что уступают в противоборстве с песком, что песку невозможно придать ни устойчивую форму, ни наполнить его содержанием.
   Понимают и проигрывают, все, абсолютно все, даже игроки-китайцы, которые утверждают, что их интересует процесс, а результат им не нужен.
   Подполковник, я вижу, как вы стараетесь понять "что есть что", вы почти догадались. Вам не хватает одной детали, чтобы ее обнаружить я предлагаю вам прийти к единым понятиям и общей терминологии.
   Следите за словами, полковник, следите за тем, как я эти слова произношу!
   Клюв расцепил руки и тщательно прорисовал ими в воздухе закорюки, видимо, призванные соответствовать каждому произносимому им слову:
   - Мы должны договориться о сотрудничестве, ибо мы с вами схожи. Мы оба работаем с одинаковым материалом. Следуя вашей, не достаточно точной, но весьма популярной терминологии, вы называете "хурмой" и "анчоусами" то, что я называю "песком".
   На этом можно заканчивать, ибо этим все объяснено...
   Олигарх замолчал, явно наслаждаясь произведенным эффектом. Но наслаждаться ему пришлось не долго.
   Лучше бы он не смешивал в кучу песок и "анчоусов". Лучше бы поступил наоборот. И пусть я не понял, зато вспомнил. Вспомнил этот сдавленный, и слегка шуршащий, словно воспроизводимый на патефоне голос - я слышал его во сне, когда добирался в Питер из ПНЕй на маршрутном автобусе. Голос, обещавший мне уничтожить все сущее. Тогда я даже сдрейфил немного от его слов, но на то он и сон, там все устроено по-другому, там бывает трудно вести себя адекватным образом.
   Но теперь-то вокруг была явь, а передо мной стоял враг. И я был морально вооружен.
   - Ну, зачем же вы так? - спросил я, поднимаясь с пенька, спросил, хотя ответ был мне не нужен.
   - Зачем что? Что зачем? - и тем более ему не стоило отвечать вопросом на вопрос.
   И пытаться вставать ему не стоило тоже - я всегда действовал быстрее, чем думал.
   Одним катом, похожим издалека на пьяный полет шмеля, я уложил клюва наземь и связал ему руки, после чего вслух прояснил ситуацию:
   - От имени... имени собственного, вы арестованы. Не двигаться и говорить только по моему сигналу.
   Безусловно, олигарх был подавлен. Если бы мне было, кому докладывать, я бы сообщил по рации что-нибудь в следующем роде: "первый-первый, объект упакован" или "орел-орел, я - орлан, форшмак готов".
   Но докладывать было не кому, посему я просто обшарил его карманы и утопил в первой попавшейся луже этот его адский пульт, после чего спросил очень сурово:
   - Зачем вы все упрощаете? И почему смешиваете "анчоусов" и песок в одну кучу? А "хурма"? Что будет с "хурмой"? А "фрукты" и "сухофрукты"? Где они в вашей теории?
   Мне уже довелось видеть, как выглядит тот идеальный стерильный и безжизненный мир, который вы строите, мир без "анчоусов". К счастью, тогда это был сон. А в действительности вы еще не дошли до конца, и я вас остановлю.
   Окончив говорить, я занес над его головой сложенную клювом ладонь (во избежание неприятностей на тренировках я не наносил этот удар даже по груше).
   Не знаю, был ли знаком олигарх с тайной кунг-фу, но на его казавшемся непроницаемым лице отразился испуг.
   - Остановитесь, вы не имеете права, - произнес он, не разжимая зубов. - Остановитесь. Вы не суперагент, вы - безумец.
   - Пускай! - мне нашлось, чем ответить ему, не прибегая к помощи рук. - А вы не безумец, вы - трус!
   Я не проверял олигарха на вшивость, олигарха проверял его собственный страх, ибо только страх проверяет человека и показывает какой он на самом деле.
   В обычной жизни человек выдает себя за кого-то другого, но в минуты реальной или вымышленной опасности он делается настоящим, прозрачным как стеклышко.
   Раз так, то всю нашу предыдущую беседу стоило выбросить из головы, ибо только теперь олигарх был готов говорить правду. Это был факт. Этот факт был он сам: его голос потерял четкость, горделивая осанка и изысканные манеры пропали, белоснежный костюм запачкался и измялся. Теперь олигарх не был похож на олигарха, и даже на человека, хотевшего им казаться. Теперь он походил на обычного рыночного торговца анчоусами, на начинающего усыхать фрукта типа хурма. Эта уже была весьма точная, но тавтология.
   Не поэтому, конечно же, не поэтому, но я вдруг остановил разящее движение ладони, разжал пальцы и высморкал из ноздрей попавший туда синтетический тополиный пух, витавший в изощренном парнике олигарха. Высморкал и превратился в слух.
   - Договаривайте, - разрешил я. - Только говорите так, чтобы я вас понимал, без двусмысленностей и аллегорий.
   - Подполковник, - стал вещать олигарх, чуть отдышавшись и расправившись. - Мы делаем одно дело - боремся с энтропией, с хаосом. Только вы считаете, что хаос исходит от нас: меня, вас, президента. На самом же деле его вырабатывают и накапливают в себе точно прозванные вами "анчоусами" и "хурмой" человекоподобный массы - энергия уходит в песок.
   На первый взгляд все не так страшно, но при определенном уровне концентрации энтропии в массах, оные перестают быть народными, приобретая приставку "анти-". То есть враждебные себе и всему вокруг, поедающие сами себя. Как человек наблюдательный вы уже обратили внимание, что данный процесс набирает ход.
   Полковник, вы хотите сохранить аутентичность?
   Я не ответил, только сощурился и пристально посмотрел на него.
   - Как хотите. Нам все равно необходимо объединиться против носителей энтропии, против ставшей антинародной народной массы. Только моя монополия может контролировать этот хаос и регулировать его развитие и рост.
   К сожалению, обладающая зачатками познания личность обусловлена стремиться к индивидуальности, и чтобы сохраниться таковой сторонится всевозможных объединений, это потому что она самоосознает.
   Это я говорю о нас с вами, полковник. Мы - индивидуальности, но нам необходимо пойти против собственной природы и вступить в тесный сговор, другого выхода у нас нет. В одиночку невозможно победить хаос.
   Если можно, я немного поговорю лично о вас. Таким как вы нужна только правда, просто правда и все, что само по себе уже нелепо, но, тем не менее, ваша устремленность заслуживает уважения.
   Ваша правда - есть поиск ответа на вопрос: почему все так происходит. То есть вы заняты поиском причин. То есть вы ищете себе врагов.
   Обещаю, что после того как вы согласитесь, врагов у вас станет много.
   Таких врагов, как Коробкин, которым нужна борьба в чистом виде, перманентное противостояния с сильным противником. Коробкин и ему подобные изо всех сил стараются победить в этой борьбе, но, дойдя до определенного предела останавливаются ибо, в глубине души понимают, что при исчезновении противодействующей стороны сами они вскорости атрофируются и обезличатся. Это закон, и он применим ко всем существующим в природе политическим силам...
   У вас будет много таких врагов, как Владимир Владимирович и его клоны, которым нужна голая власть и непонятно откуда торчащая структура с трудом удерживающая сама себя. Этакая сверкающая хромированным железом вертикаль, годящаяся только на то, чтобы исполнять на ней самозабвенный законотворческий стриптиз.
   Конечно, наши враги сильны, но они слабеют с каждый днем, танцуя и бряцая тем, что считают оружием. Они бряцают им только для того, чтобы привлечь внимание тех, кого вы называете "анчоусами" и "хурмой".
   Поверьте, полковник, они ничего не добьются: "анчоусам" и "хурме" ничего не нужно, и ничего не будет нужно, пока у них есть еда.
   Не думайте, что ваша правда, полковник, вызовет в них желанье сражаться.
   Они не чувствуют на своей спине удары коробкинского кнута, пока им есть что жевать.
   Их не обескураживает президентская вертикаль вранья, ибо они сами привыкли врать.
   И все эти мои заводы им не нужны тоже. Кстати, только поэтому они мне и принадлежат.
   И так будет всегда, пока они едят.
   Едят и не понимают, что их потребление - есть новая, более изощренная форма эксплуатации, которая сильнее любой идеологической платформы, сильнее обмана и страха.
   Полковник, выпутаться из сетей потребления не так просто.
   Но вот если еда вдруг закончится, тогда... тогда случиться то, о чем не принято говорить вслух... - они восстанут!
   Но! Но, если вы согласитесь работать со мной, я готов обещать, вам Валерий Сергеевич, что еда у них не кончится. Мы с вами будем смотреть, чтобы каша варилась и не убежала через края. Уверяю, только моя монополия способна установить за ними контроль, ведь моя монополия и есть настоящая власть.
   Соглашайтесь, полковник.
   Я буду создавать, продавать и совершенствовать корм для антинародных масс, а вы будете искать правду. Правду о наших врагах, правду о заговорах против нас. То есть вы будете отвечать за общественную безопасность. Подумайте хорошенько, и вы обязательно поймете, что другого выхода у вас нет.
   В конце концов, вы обязаны принять мое предложение, ведь если "анчоусы" когда-нибудь очнутся от своего потребительского кошмара, и догадаются о своем бесправии и ничтожестве, то они нам этого не простят. Никому из нас...
   Олигарх замолчал и покосился на мою ладонь, которая к концу разговора вспотела немного.
   Мне было от чего вспотеть: клюв говорил так четко и гладко, что я не мог найти ни одной щели в его логической кладке, не мог найти места, куда бы смог вставить хотя бы одно маленькое "но".
   Но в то же время, я чувствовал, что он не может быть прав. Я не должен с ним соглашаться, я понимал, что если я соглашусь, то нам всем наступит хана, потому что не смотря на всю кажущуюся правоту, что-то неестественное было в его логике, внешнем виде, голосе, манере держаться. Словом он вел себя так, как будто бы не мог существовать вне своего парника.
   И он боялся. И думал, что я тоже боюсь. Он предлагал мне, действующему подполковнику, майору, принять участие в организации массового концлагеря, где человеческое достоинство унижается не голодом и трудом, а напротив, насильственным напитанием и отсутствием возможности сознательного труда.
   Не знаю за других, но я был против. Пусть я выражался не так витиевато, и пусть не всегда правильно понимал, о чем говорю, но я решил дать словесный отпор. И я ударил своим нелогичным словом в крепкую стену его логики.
   Удар должен был получиться сильным, ибо я верил в то, что говорил:
   - Красивые слова. Но их нетрудно оспорить. Вот вы, например, все время твердите, что мне нужна правда?
   Клюв не смутился, даже вида не подал:
   - А что не так?
   - Не так. Есть вещи, которые нужны мне значительно больше.
   - Что, например?
   - Мне нужна Ольга.
   Он усмехнулся, словно я поскользнулся на банановой кожуре и упал:
   - Допустим. А что нужно Ольге? Вы знаете, что нужно Ольге? Знали когда-нибудь?
   Это был вопрос ниже пояса, но я нашелся:
   - Это может знать только она.
   - Допустим, но как она понимает, что ей нужно? И откуда берутся ее пожелания?
   Своими вопросами клюв вторгался в самую сложную мою область - в область "личного непонятного" или "личного непознаваемого". О ней я не разговаривал даже с врачом, потому что сам до конца не был уверен в реальности ее существования. Но сейчас я решился - вероятно, стрессовая ситуация повлияла и на меня. Я тщательно огляделся на предмет посторонних:
   - Ну, это, должно быть, зависит от ее настроения, от состояния духа, от воспитания, от системы взглядов, и в некоторой степени - от меня.
   Иногда ее желания и вовсе ни от чего не зависят. И ни один психотерапевт вам не скажет больше, потому что здесь, на этом месте заканчивается наука...
   - Допустим. Но что формирует ее настроение, на чем базируется система взглядов и прочее?
   У меня зачесался затылок, верхняя его часть, но нужно было терпеть, если я не хотел показаться глупцом. Я ответил стандартно, фразой из пособия для военных курсантов:
   - Основой здесь является та внешняя информации, которую субъект способен выведать, запомнить и воспринять.
   - Вот именно, - клюв по привычке хотел дописать недосказанное в воздухе сложными вензелями, но не смог - я по-прежнему крепко его держал, поэтому он продолжил обычными человеческими словами:
   - Именно внешняя информация определяет эмоциональное состояние человека и регулирует его ментальную деятельность. А откуда ваша супруга черпает необходимую информацию?
   - Из информационных носителей, - не очень уверенно объяснил я.
   - Совершенно верно. А кто выступает в роли носителей? - прищурился клюв, и мне опять захотелось его ударить.
   Мне показалось, что своими вопросами он пытается подвести меня к чему-то такому, что может спровоцировать внутренний раскол моей личности, то есть возвратить в затяжную стадию гебоидности.
   - Носителями информации влияющей на вашу супругу являются просматриваемое взглядом пространство, состоящее из субъектов и объектов.
   Где, субъекты - это ваша теща, соседки по дому, коллеги по работе, Ашот - то есть люди, попадающие под категорию "анчоусы".
   А, объекты - это газеты, журналы, телепрограммы, надписи на заборах, на витринах, на товарных бирках, на ценниках, на упаковках с едой, выпускаемой мной. То есть на всех той продукции, которая специально создана для обслуживания недалеких потребностей "анчоусов" и "хурмы".
   Я не хвастаюсь экономической мощью, я хочу объяснить вам, подполковник, одну простую вещь. Даже не объяснить, а вытащить. Вытащить эту вещь наружу из глубины вашего психического пространства.
   Я сознательно применяю термины сложные, чтобы все мною сказанное не походило на личное оскорбление.
   Я всего лишь хочу сказать вам, полковник, что вы как представитель исчезающего вида "сухофруктов" не можете смириться с тем, что ваша жена...
   - Оля - "анчоус"? - переспросил я.
   - Да. Если ее так зову, - подтвердил он. - И тот человек, который вас сюда послал - тоже.
   - И ты думаешь, что после этих слов я тебя пощажу?
   Вместо ответа он кивнул, кивнул с таким видом, будто я ходил у него в должниках.
   - Ты заблуждаешься, олигарх! - закричал я.
   - Это вы заблуждаетесь, подполковник, - он тоже повысил голос, но не от испуга, как бы мне хотелось подумать, а для того чтобы я лучше слышал его последующие слова. - Вы глубоко заблуждаетесь, при том, что ваша система градации общества абсолютно верна. Полковник, вы не ошиблись в самой системе, вы ошибались и продолжаете ошибаться в людях!
   Во всех тех людях, которые вас окружали и пусть и незримо, но продолжают окружать.
   Почему же вы до сих пор не хотите понять, что все они предали вас?
   Не верите?
   Не хотите верить?
   Дайте мне еще пять минут, полковник, и я смогу вам это доказать.
   - Пять минут? - снова переспросил я, и зачем-то сознался. - Я не полковник, я - майор.
   - Ровно пять. А насчет звания, то вы вправе выбрать себе любое. Ибо вы совершенно один в своей армии, - это, конечно, было невероятно, но на лице олигарха отразилось нечто похожее на сострадание.
   Только поэтому я взял паузу.
   Как опытный оперативный работник я понимал, что выбрал не лучшее время для долгих раздумий, но я опять стоял перед дилеммой, и она казалась неразрешимой.
   Убив олигарха не позволив ему объясниться, я как бы, отказывался от поисков истины. От истины, к которой всегда так стремился. Я обрекал себя провести в сомнениях и подозрениях оставшуюся часть жизни, подтвердить или опровергнуть которые сам я был не в состоянии. Таким образом, гебоидная составляющая моей личности приобретала неизлечимый хронический характер.
   Выслушав олигарха, я мог выведать у него нечто такое, что уничтожило бы мою и без того расшатанную систему привязанностей, убеждений и взглядов - в этом случае намечался уход глубоко в себя, в то место моего "я", где я тоже заболевал.
   То есть, гебоидность проявлялась и на втором пути, и, значит, никакой дилеммы не существовало.
   Значит, к черту дилемму.
   - Говорите, - прохрипел я, и закашлялся, силясь выдавить щемящую боль из груди...
   До сих пор я не могу представить, что бы я смог сделать тогда, если бы олигарх мне все рассказал?
   А тогда рассказать ему не позволили, он едва-едва успел открыть рот и набрать воздух в легкие.
   Впрочем, я тоже его набрал, я ведь не мог не дышать, даже догадавшись, что это за воздух.
   Я говорю о воздухе, которым вдруг наполнилось пространство внутри парника.
   Он стал сладковатым и чешущим горло.
   От него в глазах встали слезы, в голове закружилась карусель.
   Вес тела ушел на нуль и если бы не массивные ботинки, оно бы непременно взлетело и застряло где-нибудь под потолком.
   А когда на душе стало беспричинно радостно и легко, вдребезги разбились стеклянные стены оранжереи и сквозь образовавшиеся прорехи внутрь, кто с помощью прыжка, кто при помощи кувырка, кто при помощи иного кульбита, начали проникать вооруженные автоматами люди в пятнистых камуфляжах с неестественно удлиненными от респираторов лицами.
   Мне стало невообразимо смешно, и я засмеялся. И олигарх, кажется, засмеялся тоже.
   Жаль, что не все разделяли наше веселье: один из одетых в военную форму людей заорал - "на землю" - и замахнулся на меня своим автоматом.
   Но я физически не мог лечь, я же был невесом.
   Не переставая смеяться, я рассчитал траекторию движения приклада. Вне всякого сомнения, с поправкой на ветер и на разницу в росте она пересекалась с группой точек расположенных на поверхности моего темени.
   Но уворачиваться мне было западло.
  
  
   Глава 27
  
   Кому принадлежали мои чувства, пока я оставался без них?
   Что происходило со мной в выпавшем из сознания временном промежутке?
   Ответов на эти вопросы не будет.
   Ну и не нужно, я тоже буду молчать.
   Я даю слово не вступать в диалог с кем бы то ни было.
   Я также даю слово никому больше не верить и ничему больше не удивляться.
   И пусть никто кроме меня не догадывается о существовании этих клятв.
   Отныне я доверяю лишь чистому разуму. С ним по плечу любые задачи. Его так много, что от него трещит голова.
   Правда иной раз, даже очень большое количество чистого разума не спасает своего хозяина в борьбе с окружающей реальностью, и тогда у хозяина один путь - с головой погрузиться в спасительную ирреальность.
   Обычно так происходит, когда в дело вступает тяжелая артиллерия - высшие силы.
   В этом случае рыпаться бесполезно, а чтобы спасись здесь и сейчас есть только один верный выход - оставаться самим собой.
   Такая вот у меня получилась преамбула.
   А вот чему это преамбула претворялась: силами высшими во всех отношениях, иначе не скажешь, одним размашистым ударом в область лба, прямо из парника, я был возвращен и водворен в тот утерянный кусочек реальности, который так часто снился мне по ночам.
   Это был мой кабинет на Чайковского. Комната в двенадцать с половиной квадратов с небольшим окном, выходящим во двор.
   Не VIP-апартаменты, конечно. В своей жизни, я повидал кабинеты в десятки раз больше, но мне хватало и такого. Все что нужно для работы и короткого восстановительного отдыха: стол, стул, табурет, сейф, телефонный аппарат, дырокол, корзина для мусора - все это здесь имелось. Классический минимализм, чрезвычайно способствующий наделенного полномочиями собеседника и его обладающего тайными помыслами оппонента к честному задушевному разговору.
   В верхнем ящике стола должен был лежать газетный сверток с бутербродами, а раз так, то в сейфе за папками наверняка была припрятана полулитровая фляга неразбавленных "боевых", фляга-талисман, фляга-лекарство, фляга-друг.
   Мне захотелось вспомнить былое и тут же начать работу, но, к сожалению, я не мог - я был ограничен в передвижении - прикован наручником к батарее центрального отопления, а значит, мог только помышлять и смотреть. Что собственно я и делал.
   Я внимательно оглядел ламинированный под вишню стол, за которым много лет подряд боролся с невидимым и зачастую неуловимым врагом. Его отшлифованная сильными локтями чекистов поверхность была девственно чистой - ни бумажки, ни ручки, ни периодики, только пустая прозрачная пепельница и пустой же каркас для перекидного ежедневного календаря. Я догадался, что за столом никто не работал. И подумал ненароком, уж не прекратилась ли борьба со злом?
   И сразу же сказал себе - такого быть не может. Системы, подобные нашей, надежны как швейцарские часовые механизмы. Они неуничтожимы, они не выходят из строя. Они всегда в строю.
   Какой бы оттенок не приобретала власть, какое бы название не носил государственный строй, наша система оставалась неизменной.
   Одна власть, насильственно или добровольно сменяясь другой, передавала нашу систему в том первозданном виде, в котором она ей досталась. Из поколения в поколение, из одного исторического периода в другой. А это уже генофонд.
  
   Впрочем, о генофонде потом, ибо мысли мои покидают меня внезапно. Они срываются с планки и исчезают куда-то, напуганные волевыми громкими нотами:
   - Не ожидал увидеть тебя, Сорока, в наручниках, еп!
   Так раскатисто звучит только голос Коробкина!!!
   А вот и он сам. Стоит ровно посредине комнаты, необъемной горой. Едва не касаясь темечком люстры. Стоит твердо и широко, засунув крупные кулаки в карманы расшитых генеральских штанов. Четыре золотых пятиугольника звезд искрятся на золотых же погонах.
   И улыбка его, кажется мне тоже золотой тоже, широкой, золотой, но недоброй.
   Когда он успел появиться?
   Каким путем?
   Никогда не понимал, как такому грузному человеку удается двигаться совершенно бесшумно.
   Радость и страх и желудочный спазм - вот что я чувствую. Обещания не волноваться и не удивляться, которые я давал сам себе несколько минут назад, ничего больше не стоят.
   - Что вылупился, не узнаешь? - он наклонился ко мне, чтобы я мог хорошенько рассмотреть его пористый заселенный угрями нос и ничего не перепутал.
   - Товарищ генерал, - сказал я тушуясь. - Товарищ генерал - это вы?
   - Генерал, это точно, - Коробкин нахмурился. - Только я тебе не товарищ. Не товарищ я всякой сволочи.
   - Как же так, Николай Николаевич? - вырвалось у меня.
   - Молчать, - генерал качнулся и сделал выпад вперед, его обутая в дорогой английский ботинок ступня с острым, как пика носком, словно комета Галлея пронеслась в непосредственной близости от моего лица, обдав его ароматом сапожной ваксы.
   Естественно, я замолчал и прижался к батарее, всеми внутренностями осознав, что он способен меня ударить по-настоящему. В свой удар генерал вкладывал и тело, и душу, и потому получалось довольно больно.
   - Вот так-то, Валера, я никому не прощаю предательства. Теперь перед тем как открыть рот помни, что мы стоим по разные стороны баррикад, - Коробкин ухватился за спинку стула, бывшего когда-то моим, и рывком переместил под себя. - Я и раньше приковывал тебя к батарее, но тогда ты был пьяный, а сейчас другой случай.
   Стол под генералом застонал и пошатнулся.
   Зная, что Коробкин никогда и ничего не делает просто так, я догадался, что этот жест предназначен для усиления моей деморализации. И как только я догадался, то перестал контролировать свой испуг. Не стоило мне догадываться, одним словом.
   От испуга я и сам не понимал, о чем говорю:
   - Я.. я никого не обманывал, наоборот...меня...я...
   - Молчи, говорю! Я... не я... - передразнил генерал. - Ты что же думаешь, ты самый умный?
   Я замотал головой так, будто на нее сел слепень и начал втыкать мне в лоб свое жало.
   - Ну, хоть это ты понимаешь. Не бывает умных майоров, Сорока, - генерал округлил глаза, отчего выражение его лица стало немного глупым, и спросил, пристально вглядываясь в меня:
   - Почему ты сначала исчез, а потом во дворе напал на меня? На кого ты работаешь? Кто тебя завербовал?
   - Товарищ генерал, я четко следовал вашему плану, пока он не стал добычей группы бомжей.
   - Ты хочешь сказать, Валера, что позволил каким-то бомжам подтираться моими планами?
   - Бомжи тайно проникли в подвал, в котором я в тот момент базировался. Пока я занимался общей разведкой в условиях города, они довели вверенный мне рулон до невосстановимого состояния. Личность бомжей выяснить не удалось, по причине отсутствия у них личности как таковой, но, товарищ генерал, зато мне удалось придумать свой собственный план.
   - Свой собственный, - Коробкин невесело усмехнулся. - Ты - неизлечимо гибоиден. Доктор был прав. План нападения на генерала. Долго ты придумывал как напасть на меня?
   - Это, недоразумение, Николай Николаевич, мне необходимо было поговорить с вами. Но ваши люди спровоцировали ситуацию.
   - Мои люди спровоцировали? А это кто мне сделал? - Генерал плюнул на пол и раздвинул пальцами губы, указав два ряда свежевставленных золотых зубов.- Это видишь?
   - Кто же мог себе такое позволить, Николай Николаевич? - вырвалось у меня. - Разве супруга ваша сковородой.
   - Супруга, говоришь. Свою зубы я пересчитал о тот люк, в который ты меня пытался засунуть. Не беспокойся, Валера, за это дело ответишь в порядке очереди. Мне их за свои бабки вставлять пришлось.
   - Я отплачу. Я верну!
   - Нет, Сорока, зубы мои не вернешь - их теперь моя Дарья на шее носит, считай, ты ей подарил ожерелье такое.
   - Я не хотел, чтобы так все закончилось, Николай Николаевич, мне был необходим ваш совет, и я к вам пришел. Мне показалось тогда, что вам угрожает опасность, я подумал, уж не стали вы у этих людей заложником.
   - Показалось! Допустим. А зачем ты отнял "туарег" у человека?
   - Чтобы легче было внедриться в криминальные структуры, управляющие Петербургом.
   - Криминальные? Это был наш сотрудник.
   - Наш сотрудник? Но он вел себя, Николай Николаевич, как типичный бандит-анчоус.
   - Гладко стелешь, Валера. Я вижу, ты изменился. И увы не в лучшую сторону. Научился на воле разводкам. И морда у тебя другая теперь. И имя другое - Черный Петр. И полгорода под тобой ходит, как цуцики.
   Хм, Черный Петр. Это ты сам придумал?
   - Не сам, конечно, товарищ генерал, случай помог: после того как я лишился рулона и вашей помощи, мне пришлось бомжевать и ходить по помойкам, там однажды мне попалась сигаретная пачка - на черном фоне желтое слово "Петр", и текст внизу "курение опасно для вашего здоровья", вот в голову и пришло.
   - Да, - крякнул Коробкин. - Вот она подлинная гебоидность. Непредсказуемость ее главный симптом. По нему я тебя для задания выбрал. Но оказалось, ты не только врагов запутал, но и нас вокруг пальца обвел. Ты сам себе непредсказуем, Валера, ты понимаешь это? Мы бы тебя не нашли, пожалуй, если б ты нам не оставил улику.
   - Улику?
   - Носок, Валера. Ты оставил во рту у того человека из джипа носок. Ты забыл, что в Пнях вся одежда метится. По этой то метке мы тебя и вычислили. А потом уже не выпускали, всю дорогу пасли. Лишь однажды ночью ты ускользнул из "Англетера", но сам и вернулся обратно, дурак, - судя по изменившемуся тону, генеральский гнев ослабевал.
   Но во избежание нового приступа ярости я решил тщательно выбирать выражения для ответов на любые его вопросы.
   - Я не забыл, Николай Николаевич. Просто, я решил, что я вам не нужен. Я подумал, что вы передумали, перешли на другую сторону, стали таким же, как все остальные. В этом случае мне оставалось только одно: выполнить задание в одиночку. И я почти его выполнил, товарищ генерал. Я...
   - Вот именно, Валера, почти. А до этого ты чуть не убил меня. А после этого ты своими действиями пытался расшатать вертикаль власти. Создал свою структуру по сбору бабок. Тут и без тебя серьезных структур хватает. Структура сидит на структуре, плюнуть некуда. И бабками своими ты не хвались. Ты, Сорока, учти - не помогут тебе твои бабки - Коробкин не продается, понял?
   - У меня не было другой возможности выйти на олигарха, кроме как попасть в элиту, товарищ генерал. Пусть для этого пришлось и репутацию свою опоганить. А деньги мне не нужны были, они сами появились - они всегда там, где плохо пахнет, сами знаете.
   И насчет вертикали - это вы зря переживаете. Нету никакой вертикали, товарищ генерал. Нету. Я сам проверял. Так - номенклатура, с мелкобуржуазными замашками, лишенная идейно-политической базы. Дербанит себе то, что другие не успели украсть. Я с ними даже разговаривать не стал, Николай Николаевич.
   - А вот это ты напрасно, Валера, напрасно. Власть - есть власть, Валера. Только добавил мне неприятностей.
   - Понимаете, товарищ генерал...
   - Я, Валера, все понимаю. Я к тебе по-отечески. Ты сбежал, а я ночи не спал. Даже Дарью мою не мог потешить, такой стресс ты мне сделал, - генерал видимо наступил сам себе на больную мозоль, видно я ассоциировался у него с чем-то личным, и лицо его вновь начало багриться и надуваться жилами. - Я ж к тебе, блядь, по-отечески. Если бы не носок тот помеченный, мы бы тебя до тех пор искали, пока ты в натуре "преемником" не сделался. Быстро говори, Сорока, почему ты не убил олигарха?
   - Мне нужно было поговорить с ним, - я решил сказать генералу правду.
   - Тебе? С олигархом? О чем? - Коробкинские глаза, нарушая физиологические законы, практически вылезли из орбит.
   - Понимаете, Николай Николаевич, он высказал мне такую мысль, с которой я был согласен внутренне все время, пока себя помнил, только она была во мне до конца не выраженной, недоваренной, что ли, например, как "Купеческие пельмени".
   - Совсем у тебя, Валера, планку снесло от бухача! Проще говорить можешь, ничего не понимаю.
   - Да не пью я почитай месяца два вообще, даже чая, только водичку минерализованную, товарищ генерал. Мне олигарх одной фразой объяснил все то, над чем я ломал свою нездоровую голову последние годы: обо мне, о вас, о стране, о власти, об Оле, о "хурме" и "анчоусах".
   - И что же он сказал тебе, Валера, такое?! Сорока, говори, может тебе и удастся отмазаться, - Коробкин встрепенулся и стул под ним, встал на дыбы с легким ржаньем.
   - Он открыл мне многое, товарищ генерал, - произнося эти слова, я попытался встать, но что вполне естественно, не встал: я был прикован к батарее, а та была прикреплена к стене и полу, то есть ко всей комнате, а поднять и перевернуть всю комнату не мог даже я.
   Поэтому позвякивая наручниками я снова сел на паркет и продолжил: - Общаясь со мной олигарх, не был до конца откровенен, он говорил о своем, он надеялся, что я сумею понять. И я понял, но понял не то, что было нужно ему, а то, в чем нуждался сам. Разговаривая о своих заводах, он явно имел в виду что-то другое, но каким-то образом, не исключено что случайно, ему удалось прикоснуться к истине, в поисках которой я метался по стенам изолятора в ПНЯХ.
   В решающий момент мне следовало иметь надлежащий вид, и я попросил Коробкина:
   - Николай Николаевич, отцепите меня. Я готов сказать важную вещь, но вы психологически не готовы в нее поверить: все мы так устроены, что подсознательно не доверяем словам связанного человека, даже если вина его еще не доказана.
   Коробкин в ответ издал звуки похожие на громкий неестественный смех.
   Ничего другого от него, я не ожидал, ибо я тоже был офицер.
   - Хорошо, не развязывайте. Просто внимательно слушайте, - я вздохнул. - Слушайте же, товарищ генерал. Вот что он мне сказал: противоборствующие и противоречащие друг другу системы находятся в согласии на ином уровне!
   Я хотел добавить еще кое-что от себя, но тут конь под генералом Коробкиным рухнул - стяжки не выдержали напруги и сосновые ножки стула с треском расползлись в стороны.
   Рухнул и сам генерал, рухнул плашмя с каким-то металлическим шумом, будто рыцарь в тяжелом вооружении. Не иначе он зачем-то надел на допрос пудовый армейский бронежилет.
   Он лежал на спине, перебирая по воздуху руками и ногами, словно был не генерал, а жук-пожарник, и, как не крути, собственной силы и сметки ему не хватало. Лежал на спине и ругался отборным матом.
   Ему нужно было помочь. А помочь ему мог только я, ибо больше никто не слышал нас: у нас на Чайковского отличная звукоизоляция. Да и наблюдал за тем, как очутившийся на земле Николай Николаевич пытался встать, скорее всего, только я.
   Матерщина не принесла генералу пользы, и он еще больше раздосадовавшись, перевел всю агрессию на меня:
   - "На ином уровне", - передразнил он. - Ты вообще понимаешь, Валера, о чем идет речь? И кто тебе позволил думать вообще? Ты вообще кем себя думаешь?
   - Я не знаю, - честно ответил я. - До недавнего времени я был преемник и олигарх.
   - Преемник и олигарх! А я кто тогда я, Валера? Кто тогда я?
   - Вы мой начальник, Коробкин Николай Николаевич.
   - Правильно. Ответь мне тогда, Сорока, преемники подчиняются генералам?
   - Да вроде не должны.
   - Правильно. Ответь дальше: олигархи подчиняются генералам?
   - Ну, вы тоже скажете. Нет, конечно.
   - Опять правильно. И, значит, получается так: раз, Сорока, ты подчиняешься мне, то ты уже не преемник и не олигарх. Ты, Валера, даже не генерал и даже не полковник. Максимум ты - подполковник, а на самом деле - простой майор. Бывший майор, к тому же. Больной на голову. И тебе в твоем звании не положено думать. Тебе надо делать то, что тебе говорят. "На ином уровне"... "На ином уровне"... Да за такие слова...
   Генерал, увлекшись содержанием речевых форм, не справлялся с обильным слюноотделением - не успевал вовремя сглатывать, и в результате, поперхнувшись, закашлялся.
   Мне стало жаль непосредственного начальника, и я сказал:
   - Впервые за годы службы, у меня есть свое видение материала. Впервые мое мнение различается с вашим. Но мы оба в ловушке. Бросьте мне ключи, Николай Николаевич. Я освобожусь сам, и освобожу вас.
   - Нашел дурака! - генерал в грубой форме отказался от помощи. - Я тебя раскую, а ты раз и в "дамки" - мне по башке своим табуретом. Наслышан, про твои методы. Знаю. И пробовать не хочу.
   - Да, нет, Николай Николаевич, не буду я драться. Я хочу объяснить, Николай Николаевич. Мы оба в ловушке из-за неправильной оценки сил, из-за неверного понимания мира.
   - Ты думаешь ты - суфий, Валера, да? Ты что думаешь, я никогда не сажал суфиев, блядь?
   - Никак нет, Николай Николаевич. Я только хочу сказать, что все наши усилия направлены зря: мы пытаемся уничтожить ось зла, за счет построения другой оси зла - еще большей. Вы же умный человек, Николай Николаевич, вы не можете этого не понимать. Скажите, вас заставляют?
   - Закрой рот на замок, Валера. Не поминай лиха. Иначе нам обоим сейчас бошки поотрывают за разговоры за такие.
   Генералу, видимо, стало страшно от моих слов, и у него получилось перевалиться сначала на бок, а затем на живот, но на большее похоже сил не хватило: генерал уткнулся носом в пол и засопел, как нередко с ним бывало после тожеств и юбилеев.
   В этот момент чьим-то точным и расчетливым движением мягко отворилась дверь, отворилась ровно настолько, чтобы в открывшийся проем могла просунуться средних размеров голова. И мы одновременно с генералом увидели незамысловатый рельеф лица полномочного представителя оси зла.
   - Что у тебя здесь происходит, Коробкин? - голос представителя в этот раз звучал уверенно и строго, будто бы он чувствовал себя хозяином в этом доме.
   Я снова ошибся, оценивая потенциал генерала, ибо я не успел моргнуть глазом, а генерал уже стоял перед полпредом вытянувшись в тугую наполненную силой струну, и втянув двадцать килограмм живота внутрь в поджелудочное пространство.
   - Следственный эксперимент, Владимир Владимирович, - отрапортовал мой начальник. - Сорокин уже ничего не отрицает.
   - Сорокин, - Владимир Владимирович посмотрел в мою сторону. - Вы помните ход нашего разговора?
   Я кивнул.
   - Теперь вы согласитесь на наши условия?
   - Владимир Владимирович, теперь, когда я знаю, что вами движет, я уже точно не соглашусь, - отвечая отказом полпреду, я пожалел о том, что я - офицер, а не дипломат.
   Дипломат имеет право соврать в интересах дела. Офицер - нет.
   - Ну, как знаешь, - махнул рукой представитель. - Все равно "Черный Петр" уже находится под нашей защитой.
   А ты, генерал, заканчивай с ним. Дело можешь не заводить. Дело можно считать закрытым. Мочить никого не надо, запомни. Отвези его в Шушары. Там как раз фундамент скоро будут укладывать для нового завода. Цемента там много, а людей - мало. Понимаешь меня, генерал?
   - Так точно, Владимир Владимирович. Так точно.
   - Ну, все бывай, - представитель исчез, оставив на ручке двери, за которую он держался, влажные отпечатки пальцев.
   Так сытая улитка оставляет слизь после себя.
   - Николай Николаевич, - спросил я генерала. - Это был он?
   - Кто его разберет, - все еще находясь в служебном ступоре, ответил тот. - Это типа, что ли, игра у них такая. Да они и сами, наверно, не всегда знают. С одной стороны не солидно, с другой - безопасно. Согласись, Валера, наработка-то неплохая.
   - Все равно, Николай Николаевич, у них и у их вертикали нет будущего, если они не поймут, с кем они имеют дело.
   - И с кем же, Валера? С тобой - так тебя, считай, уже нет. Со мной? Я им вскоре тоже стану не нужен.
   Тут до меня дошло:
   - Товарищ генерал, как же так? Вы что же на них работаете?
   - А ты как думаешь! Да, поначалу я их не воспринимал как власть, я хотел с ними бороться. Я хотел уйти в оппозицию, организовать подполье. Но я очень скоро понял, что так семью не прокормишь. Страны, которой я присягал, больше нет. Да и людей, тех которые совершали поступки и могли за них отвечать, больше нет тоже. Все, Валера. Все кончено, - генерал помрачнел и стал расстегивать китель на брюхе.
   - Не смейте так думать, товарищ генерал, - понимая, что будет больно, я все же попытался просунуть кисть сквозь узкую горловину наручника. - Мы с вами, Николай Николаевич, еще можем бороться. Нам нужно заручиться поддержкой "анчоусов". Николай Николаевич, они - тоже люди, пусть недоразвитые и прожорливые, погрязшие в себе. Если у нас получится открыть им глаза, то они встанут на нашу сторону. Понимаете, генерал? Я и сам в них не верил, пока олигарх не сказал мне, что Оля - "анчоус".
   - Оля? "Анчоус"? Эх, Валерка, и зачем ты такой дотошный. Лезешь вечно, куда не положено. Пытаешься изменить то, что одному человеку изменить невозможно. Да иногда тебе начинает казаться, что вдруг реализуется что-то задуманное тобой, что вдруг исчезает внешнее сопротивление планам и помыслам, но это, Валера, получается понарошку, это только в психике твоей происходит.
   Только там, Сорока, только там. И не потому, что ты какой-то особый - гебоидный. По большому счету, мы - люди - все так устроены. Наше видение мира ничего общего не имеет с реальным положением вещей.
   А реальное положение вещей таково.
   Олигарха мы все равно уберем, нам такие его технологии, на хуй не нужны, нам нужны дешевые рабочие места для "анчоусов".
   Твоего, Валера, "Черного Петра" мы распустим по нужным людям, а оставшиеся средства направим в стабилизационный фонд.
   Собакаса осудим условно и затем, вышлем на историческую родину.
   Вику-полиглота я возьму к себе. Секретарем.
   Как ты понимаешь, "анчоусы" так и останутся "анчоусами".
   Я останусь генералом. Генералы нужны в любом обществе.
   А ты, Валера, сейчас поедешь со мной. Извини, но теперь я тебя отпустить не могу.
   Говоря, Коробкин снял с себя форменный звездный пиджак и аккуратно повесил его на стул.
   Под кителем у генерала, как я и предполагал, действительно оказался общевойсковой бронежилет, но в его раскладе мне было понятно далеко не все, поэтому я спросил:
   - А Оля? Что будет с Олей?
   - Оля! Ну, ты, Сорока, даешь! Опять ни хрена не понял! Не было никакой Оли. Точнее она сбежала еще тогда, когда ты разработал свою "анчоусную" теорию, и тебя отправили в Пни.
   А после того как ты проник на задание в город, мы решили тебе для поднятия твоего боевого духа, чтобы ты лучше справился с решением задачи, которую все-таки ты провалил, короче мы решили подбросить тебе ту Олю, о которой ты думал, но ее роль выполнял наш агент. Точнее два наших агента. От того-то она и казалась тебе каждый раз на себя непохожей. Да, Валера, да. Мы тоже зря времени не теряли. Не могли же мы пустить дело на самотек.
   Мой тебе, Валера, хороший совет - забудь. Забудь о ней на хрен!
   - Забудь! - закричал я.
   Я кричал скорее от боли и радости, чем от досады и горя: путем закрытого множественного перелома, мне удалось высвободить от наручника правую руку. А значит батарея центрального отопления больше меня не сдерживала меня в плане свободы.
   Степень же моей свободы зависела от меня и от генерала, точнее от наших с ним взаимодействий.
   И Коробкин и я, оба мы понимали, что беседа окончена, и те аргументы, которые будут работать сейчас, находятся в фазе активного действия.
   Мы оба посмотрели в сторону табурета.
   Коробкин выругался, хотя у него была фора в два метра. Я плюнул на пол. А дальше вступили в борьбу опыт и молодость. Честность и честь. Чувство и логика. Масса и сила. Ускорение и сопротивление. В общем, все то, что обычно плохо уживается вместе.
   Думаю, я бы выиграл у генерала в этом виде борьбы - он был слишком привязан к этому миру, к его вещам, деньгам, к положению в обществе. Я же был обременен только Олей.
   Жаль, что мне помешали - навались с боков и сзади. Сбили на пол подсечкой. Наступили сапогами на грудь.
   Правда, хладнокровия им не хватало, они действовали слишком суетно и сумбурно. Насколько я понял, по сдавленно-надсадному мату - генералу Коробкину тоже крепко досталось.
   Ну а мне, и вовсе, было не привыкать.
  
  
  
   Глава 28
  
   Как и принято после времени суток - дня в природе собирался быть вечер. Сухой и теплый августовский вечер, какие нечасто бывают в наших краях.
   Жаль, что я не мог хорошенько его рассмотреть: внутреннее убранство спецтранспорта, который этапировал меня к месту последнего назначения - в район населенного пункта Шушары, располагало единственным зарешеченным окошком с мутным полупрозрачным стеклом. И все что я мог в нем разглядеть со своего места, так это толстую красную шею, и крепкий как камень затылок генерала Корбкина.
   Кузов Уазика служащий для грузоперевозки правонарушителей был спроектирован в начале тридцатых годов двадцатого века, и проект был просчитан настолько безукоризненно, что не нуждался в доработках и усовершенствованиях до сих пор. Пожалуй, единственным минусом была внутренняя обшивка кузова - приклепанные к стенам и полу оцинкованные полосы не только утяжеляли автомобиль, но и существенно затруднял его санитарную обработку. Салоны Уазиков пахли мочой и рвотой, за что назывались в простонародье "обезьянниками".
   Коробкин о чем-то переговаривался с водителем и то и дело ржал, словно встревоженный конь, а его собеседник явно не носил в своем ранце генеральского жезла и потому добросовестно блеял в ответ, как и подобает лицу младшему как по званию так и по призванию в смысле IQ.
   Они смеялись, а город уезжал от меня навсегда.
   Я не мог его видеть, офицеры госбезопасности не могут видеть сквозь стены, но я пытался восстановить в памяти возможный маршрут. Да, мое воображение создавало всего лишь фантом, но в своем творчестве оно опиралось на не придуманные материальные факты - повороты, светофоры, трамвайные рельсы и колдобины. В целом, процесс ориентирования выглядел просто: при правом повороте я ударялся в оцинкованную обшивку кузова левым плечом, при левом - наоборот. На светофорах водитель резко давил на тормоз и все что было вовне замирало, за исключением буйного смеха генерала Коробкина. А колдобины и рельсы я чувствовал жопой.
   Дважды мы пересекали водные препятствия. В первый раз это был Аничков, во второй раз Литейный мост. Затем средняя скорость движения увеличилась, вынужденных остановок стало меньше, а вот число колдобин - напротив выросло до неприличия. Не нужно было знать и любить свой город, чтобы догадаться - мы покинули центр города и двигались теперь по пьяным резервациям спальных районов перемежающихся вымершими промышленными зонами.
   Здесь ориентироваться стало сложней, а вскоре совсем я перестал понимать, где мы находимся и в каком направлении едем. В моей груди защемила обида, я почувствовал острую необходимость сказать грубость.
   Я был прикован наручниками к скамейке поэтому, и для того чтобы постучать в окошко сообщающее обезьянник с кабиной мне пришлось использовать локоть. Обычная обезьяна до такого бы не додумалась.
   Коробкин повернул ко мне свое лицо с выпученными глазами выброшенной на берег акулы, и я догадался, что он пьян, а пьян он потому, что ему гнусно и стыдно.
   Не знаю, что такое он обнаружил в выражении моих глаз, по крайней мере, я не пытался его зомбировать, это уж точно, но так или иначе, генерал вдруг сдвинул в сторону, разъединяющую наши помещения створку из мутного оргстекла. Теперь, если не считать решетки, друг от друга нас отделяла только идеологическая подоплека. Кроме того, когда мне не мешала голова генерала, я мог видеть часть запыленного лобового стекла и сквозь него выплывающие из вечернего сумрака фигуры людей, фонари и дома. Этой визуальной подсказки мне оказалось достаточно, чтобы понять, что сейчас мы двигались по Дибуновской улице по направлению к Торфяной дороге.
   Я незаметно для себя задумался о том, в честь кого Дибуновская получила такое неделикатное название, и какой отпечаток этот символ налагает на образ жизни ее жильцов. Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что размышления привели меня к личности генерала.
   Коробкин предал меня.
   Коробкин смалодушничал и испугался.
   Однако я не собирался наносить генералу физического вреда, в силу целого ряда личных морально-нравственных комплексов, мне было достаточно, что он уже мог если не понять, то хотя бы расслышать мои слова, поэтому я спросил:
   - Николай Николаевич, скажите честно, вы узнаете этот город?
   - Молчи, Валера, молчи. Эх, Валера-Валера, блядь, - я не мог ошибиться - для общения со мной генерал Коробкин выбрал редкий для себя тон - он не приказывал, он умолял.
   Совесть его оказалась разбуженной, что могло стать причиной инсульта, особенно в зрелом возрасте, но я не хотел и не должен был останавливаться, я продолжал:
   - Это вы сделали город чужим, генерал! Объясните мне, почему?
   - Эх, Сорока-сынок, ну зачем же ты такой "почемучка"?
   - Потому что я хочу познать "суть"!
   - Нет, Валера, это тебе только кажется. На самом деле, Валера, ты залезаешь в жопу, - и опять в интонациях генерала не было ни гнева ни злобы, мне даже показалось, что он сострадал. - Сколько тебя знаю, Валера, - у тебя одна дорога. Что в личной жизни, что по работе.
   Такой поворот разговора явился для меня полной неожиданностью, и будь я выпивши, я бы обязательно повелся на его задушевный тон, но теперь, когда я больше не пил, я не спешил отвечать.
   Я молчал.
   Я молчал, потому что ожидал от Коробкина информации иного рода и Николай Николаевич это понял.
   - Может быть, ты думаешь, что, оказавшись на моем месте, стал бы поступать по-другому? На кусь выкуси! - генерал показал мне фигу, но не целиком, а насколько позволяли размеры окна. - Понимаешь, майор, те приемы, те подходы, к которым мы с тобой привыкли, перестали работать.
   В этом бардаке никто не хочет отвечать ни за что. Раньше все было просто - был партслужащий, был интеллигент, был рабочий. Соответственно для тебя "Фрукт", "сухофрукт" и "анчоус". Все остальные - преступники. А теперь даже пуля не разберет - кто есть кто.
   Генерал убрал от окошка дулю, и приложился лицом к решетке, расплющив об нее нос и губы - вероятно, он не хотел, чтобы водитель слышал эту часть его слов.
   - Поверь, Валера, это же не от нашей конторы пошло. А как бы само собой.
   Ты как раз заболел, и благополучно пропустил те, ужасные безвластные времена, я даже думал одно время, уж не косишь ли ты.
   Значительно позже я понял, что ошибся в тебе и в твоей симуляции тоже. Догадался однажды, что у тебя, из-за повышенной чувствительности на справедливость обострение случилось. Мы еще только предполагали некоторые возможные варианты событий, а ты уже все это чувствовал на собственной шкуре, ты, значит, погрузился в пучину безумия впереди всего общества, как пророк какой-нибудь или Ньютон, которому что-то большое упало на голову.
   В общем, тогда мы решили, что у тебя "белка" обычная. Горячка. Ты же тогда бухал очень много. Мы даже представить себе не могли, что ты пьешь и видишь весь комплекс причин и причины всех комплексов. Ты же не делился ни с кем ни мыслями, ни водкой когда разрабатывал свою "хурму" и "анчоусов". Ну а мы что могли сделать?
   Мы поступили вроде бы как положено в таких случаях: сдали тебя в дурдом.
   Потом Оля ушла, за ней - ее теща, ну и мне, понимаешь, тоже не с руки было с тобой возиться - с придурком.
   Вот так вот, Сорока. Не повезло тебе, вот и все. Жизнь - сука.
   Генерал отвел взгляд:
   - Давай больше об этом не будем, Валера. Закончим лирику, мы же мужчины. Не к лицу нам все эти сопли. Вернемся лучше к нашему делу.
   А дело то было жуткое на самом деле: все, как и прежде стояло на своих местах: заводы, магазины, тюрьмы, светофоры и памятники Ленину.
   Рабочие работали, интеллигенты творили, партейцы разрабатывали краткосрочные и долгосрочные планы движения к коммунизму.
   Но при этом, ничего уже не действовало. И никто не знал почему. А кто знал - молчал, потому что жрачки в стране оставалось на месяц, из всех показателей рос только внешний долг, - генерал на мгновение отвернулся, видимо за тем, чтобы промочить спиртом горло.
   Промочил, икнул и продолжил:
   - Теперь, понятно, каждый дурак тебе скажет, что это, дескать, были объективные ломки общества. Общества, которое само себя изжило. Но мы то тогда так не думали.
   У нас были другие расчеты: предоставить самостоятельность массам, развязать, как говориться, им руки, поднапустить в сознание населения паники, похоти, азарта и других разновидностей хаоса, чтобы скрыть собственную временную неспособность к управлению общественными процессами. Вдруг бы все разрулилось само собой и утихло!
   - Разрулилось? - неожиданно вырвалось у меня.
   - А вот тебе еще одна кузькина мать! - от досады генерал высморкался в рукав. - Выяснилось только то, что нельзя было это болото будить. Мы то думали, выпустить лишний пар из голов твоей "хурмы" и "анчоусов", переключить их от абстрактных мыслей о справедливом обществе к мыслям о быте, то есть к мыслям приземленным, а точнее говоря - низменным....
   Мы рассуждали так: сначала они первым делом напьются и спарятся, затем начнут драться и воровать, то есть проявят деловую активность и жизненную позицию. Затем разворуют и уничтожат все ненужное и наконец-то поймут, что дальше так жить нельзя.
   - Вот здесь мы и просчитались, - генерал отвернулся опять, и как оказалось напрасно - его запасы выпивки кончились.
   Когда Николай Николаевич заговорил, в голосе его прозвучала досада:
   - Слышь, Сорока, у тебя часом ничего нет бухнуть?
   - Николай Николаевич, - ответил я смущаясь. - Я, это, больше не пью.
   - Ты - молодец. Ну а мне что же делать? - простонал генерал. - Слышишь, руль, у первого же ларька тормознешь!
   Руль в ответ пробурчал неразборчиво, но по мрачному тону я догадался, что он возражает. Видимо, шофер был из новых - плохо знал норов моего начальника.
   - Я тебе, блядь, дам, не положено, - заорал Коробкин. - Я сказал - у первого же ларька!
   И направил лексику на профессиональный восьмиэтажный мат, проникновенно обогащенный сильными мужскими эмоциями.
   Мне было на собственной шкуре известно, что бушующий в гневе Коробкин мог ругаться часами, а времени у меня оставалось немного, поэтому я нарушил субординацию и попытался напомнить генералу о своем существовании.
   - Николай Николаевич, - сказал я во весь свой возможный голос. - Вы просчитались.
   Попытка оказалась успешной: генерал запнулся на полуслове и повернул ко мне разваренное гневом лицо:
   - Ты это, Сорока, о чем?
   - Это не я, это вы говорили, - напомнил я. - Это вы говорили, что просчитались с "анчуосами".
   - Я? - переспросил генерал и, словно, это способствовало усилению мыслительной деятельности, с силой потер себе лоб.
   - Вы рассчитывали на то, что когда "анчоусы" протрезвеют, они наконец-то поймут, что дальше так жить нельзя.
   - Говорил, - нехотя согласился Коробкин. - Но, все дело, Валера, в том они так и не протрезвели, и соответственно так ничего и не поняли.
   - А почему, Николай Николаевич, было нельзя вернуться на круги своя?
   - А потому, товарищ майор, что те, кого ты да я всегда почитал за "фруктов" - партейцы и интеллигентные служащие - оказавшись предоставленными сами себе, также повели себя непредсказуемым образом, они стали имитировать повадки "анчоусов" и надо сказать довольно быстро перещеголяли тех, кому подражали. И начался беспредел...
   - Значит, я не был болен, Николай Николаевич, - я не смог сдержаться и закричал. - Значит, я был здоров! Здоров и прав!
   - Ну, вот ты опять за свое, Сорока. Ну что ты опять лезешь со своей правотой! Ну, допустим, ты смог понять суть процессов, но зачем об этом во все горло орать. Они же - процессы - не изменятся от твоего понимания. Действие - вот что тебе было нужно. Поступок!
   Вот грохнул бы ты олигарха, мы бы тебя на его место поставили. Жил бы себе до глубокой старости как туркменский бай, - генерал почесал нос и закурил сигарету.
   Закурил надо отметить не сразу - пальцы его дрожали.
   Я не стал возражать. Я сочувствовал Николай Николаевичу - ему нестерпимо хотелось выпить. А это состояние непреодолимо без выпивки, оно сродни чувству паники, вызванной детскими страхами.
   Но генерал, молодца, все же справился, выпустил дым из ноздрей, и нашел в себе сил продолжать:
   - Настали времена тотального разгула и воровства. Предстваляешь, Валера, какие-то умники назвали все это блядство этапом первоначального накопления капитала. Но самым страшным открытием, Валера, для нас стало то, что человеческая жадность оказалась безмерна.
   Встав на путь личного обогащения, люди необратимым образом изменились: они уже не могли думать ни о чем другом. Они не могли остановиться.
   Поначалу мы отстреливали самых ретивых, но это ничего не меняло - на их месте тут же оказывались другие, еще более изворотливые и гадкие.
   Государственное добро попадало в руки жуликов и проходимцев. Ты даже представить себе не можешь, как противно иногда было на все это смотреть.
   И в один прекрасный момент мы почувствовали: еще немного и - все!
   Все закончится. Все закончится полной пиздой!
   Тогда чтобы упорядочить хаос мы, Валера, сами погрузились в него с головой...
   Уазик свернул с Торфяной дороги, направившись к цепочке слабосветящихся ларьков образующих собой нечто среднее между торговыми рядами и оборонительными редутами.
   Водитель затормозил, хлопнул дверью и рысью устремился к ближайшему из ларьков.
   Генерал тяжело задышал и я догадался, что его монолог окончен. Сейчас он зальется под пробку и конец разговору.
   - Значит, все-таки, я был прав, - ощущать собственную правоту почему-то оказалось довольно неприятно. - Погруженные в соответствующую среду, "фрукты" начинают уподобляться "анчоусам".
   - Выходит, что прав, - подтвердил, покрывшийся испариной, генерал. - Но отпустить я тебя все равно не могу. Не могу. Извини. Даже на колени перед тобой встать не могу. Ну, блядь, где же водка?
   Вопрос, конечно, следовало задавать не мне, а водителю Уазика, но того не было в пределах доступных моему зрению. И зрению генерала тоже. Николай Николаевич вновь принялся ругаться, безуспешно пытаясь дозвониться кому-то по сотовому телефону.
   Мне сквернословить не хотелось, и я просто неподвижно сидел, слегка прикусив губу. В такой обстановке прошло еще пять минут.
   Как-то совсем тихо и незаметно теплые вечерние сумерки превратились в непроглядную прохладную ночь.
   - Ну, и куда подевался этот мудак? - генералу надоело ругаться, и он принялся рассуждать. - Здесь может быть только одно из двух: и ли он уже где-то нажрался, или...
   - Или что? - переспросил я.
   - Или это, Валера, спецоперация! Хитро спланированная засада. У тебя были сообщники, Сорока?
   - Только вы, товарищ генерал.
   - Верю, Валера, верю, - но, не смотря на сказанные слова, Коробкин напрягся всем телом.
   Он пригнулся, сунул руку под сиденье и вытащил из-под него автомат:
   - А настоящие друзья у тебя есть?
   - Друзья? Друзья, кажется, есть, - я решил уточнить наше местоположение, потому что внезапная догадка родилась и зашевелилась в моей голове. - Николай Николаевич, скажите, где мы?
   - Это, Старая деревня, Сорока. Площадь автовокзала. Здесь "Славянский базар", вроде бы.
   "Славянский базар"! Рынок тюрков, от которых я, буквально говоря, слился через принадлежащий им платный санузел.
   Я вспомнил, что в тот день я вел себя не слишком отважно, и мне стало невыносимо стыдно, мне хотелось оставить произошедшее в тайне, но не получалось: я был обязан выложить Коробкину все имевшие место факты. К счастью, в темноте не было видно, что я стал красный как рак.
   - Это, конечно, может показаться вам крайне нелепым, товарищ генерал, но, по большому счету, из нелепостей и состоит наша жизнь, - начал я.
   - Брось, - резко перебил Коробкин. - Не валяй дурака. Мы свои люди.
   - Короче, товарищ генерал, не будет никакой водки, заводите машину быстрее. Это рынок каракалпаков тюркской кочевой группы. У нас могут возникнуть большие проблемы, если вовремя не убраться.
   - Тюркской кочевой, говоришь, - ухмыльнулся Коробкин и показательно собрал пальцы в кулак. - Да вот где они все у меня, понял?
   - Понял, но пока есть техническая возможность, нужно бежать, товарищ генерал. Они уже совсем рядом, я чувствую.
   В подтверждение своих слов, я со звоном проверил на прочность наручники, правда, только для демонстрации серьезных намерений: на этот раз я бы не сумел освободиться от оков самостоятельно - не позволяли распухшие кисти, вывихнутые во время неудачной попытки побега сегодняшним утром.
   - Чувствуешь, говоришь? А ну-ка сейчас посмотрим, - Коробкин включил ближний, а затем дальний свет, и нам с генералом стало отчетливо видно, что мы увязли в беде.
   Беда состояла из выложенной почти в человеческий рост баррикады, состоящей из арбузов и дынь, поверх которой чернели лохматые головы тюркских бойцов, и поблескивали дула ружей, наконечники стрел и дротиков.
   Глядя на них, я понял то, что пять сотен лет назад полководец Ермак, взявшийся окучить под знамена Российского флага населенные кочевыми народами восточно-сибирские территории, выбрал неверное направление. Прорубленное им и его товарищами в стене Российской государственности пресловутое "окно" в Азию перестало выполнять роль канализационного люка. Люк засорился и из него обратно - наружу бил ручеек экспансии, ручеек, однажды грозящий перерасти в настоящий потоп.
   Генерал, однако, не разделял моих апокалипсических ощущений. Пощелкав кнопками на панели перед собой, он включил мигающий фиолетовым светом фонарь на крыше Уаза, раскатисто прокашлялся в "матюгальник" и начал весьма уверенно:
   - С вами говорит генерал Коробкин! Кто старший здесь по арбузам?
   В ответ на вопрос на вершину баррикады взобрался сухой кочевник в мешковатом спортивном костюме и прокричал согласными буквами что-то типа:
   - Дырр дынхг бе м-е-е-е...
   Размерами, ликом и голосом представитель каракалпаков дублировал ветхо-былинного соловья-разбойника.
   - Отвечать мне по-русски! - приказал через "матюгальник" Коробкин. - Где моя водка, чурки?
   - Будет водка тебе, генерал, - с легким акцентом ответил вожак. - Но сначала поговорим. У нас есть то, что нужно тебе. У тебя есть то, что нужно нам. Этот человек. Он нам должен. Отдай его. А потом забудь, что здесь был, генерал!
   - Это ты мне черножопый? - Коробкин высунулся через боковое окно на улицу, говорил он теперь без усилителя, но его живой голос прозвучал еще грознее и громче. - Кто такой? Регистрация есть? Прописка? Санкнижка? Фамилия, звание под кем ходишь, бегом!
   Каракалпак рассмеялся:
   - Прописка? Держи!
   И ленивым жестом швырнул что-то небольшое и круглое в нашу сторону. Это что-то с металлическим стуком упало и закатилось под днище Уаза.
   Спустя четыре секунды прогремел взрыв.
   Нас подбросило, оглушило, но не уничтожило, только запахло гарью и дымом - видимо граната оказалась китайской подделкой.
   - Еще один хочешь? - продолжил каракалпак, когда шум от взрыва утих. - Все понял? Теперь слушай: это наша земля. Я ее на сорок девять лет взял в аренду у твоего начальника. Здесь мой закон и мои правила. И я здесь хозяин. Оставь человека и уходи. Тогда будешь жить. Думай, думай быстрей, генерал.
   Обдумывая ответ, генерал обернулся ко мне, глаза его были грустными и трезвыми.
   Он тихо спросил:
   - Ты действительно им должен, Валера, это правда?
   - Да, Николай Николаевич. Плату за туалет.
   - За туалет? - губы Коробкина искривились. - Раньше все ссали бесплатно, где хотели, и при этом вокруг была чистота и порядок. А теперь? Ебаный капитализм.
   Выходит, Валера, ты снова прав. Обложили нас каракалпаки. Не отпустят машину. А если прорвемся, все равно не дадут мне тебя до Шушар довести.
   А если все же до Шушар доберемся - там за тебя примутся наши.
   Поэтому, Валера, никому из них я тебя не отдам. Понимаешь меня?
   - Нет, товарищ генерал.
   - Ну и дурак. Лови ключи, - он кинул мне на колени тяжелую связку. - Отмыкайся и беги. Беги отсюдова, и никогда больше не возвращайся, понял меня?
   - А как же вы, товарищ генерал?
   Генерал не расслышал, он будто забыв обо мне приложил к плечу автомат, прищурился и очередью из автомата окрасил арбузы красным.
   Каракалпаки ответили нестройным и неточным разнокалиберным залпом, видимо пули их тоже были китайскими.
   - А как же вы, товарищ генерал, - прокричал я.
   - Я? - Коробкин загоготал перекрывая звуком гортани шум канонады, - головка от хуя! Беги, говорю. Беги, придурок, это приказ!
   Приказы не обдумывают, поэтому я побежал, вопреки человеческим предрассудкам, иногда помогая себе руками.
   Как правило, четкий приказ начисто лишает тебя предрассудков.
   Особенно если ты знаешь, что это последний приказ...
  
  
   Эпилог
   Я бежал, а потом шел всю ночь.
   Я уходил прочь от Питера смрадными свалками, и чахлым болотистым редколесьем. Дабы не потерять направления я двигался вдоль железнодорожного полотна.
   Когда начало светать, я на всякий случай сместился вглубь лесного массива, который, к слову, стал выше и суше и, в отличие от своего граничащего с городом отравленного смогом собрата, начал подавать признаки жизни голосами зверей и птиц. Хотя бы, выпей и выхухолей.
   Пользуясь особыми признаками и приметами, вычитанными мной в умных книжках Пришвина и Мамина-Сибиряка, я отыскал места произрастания съедобных ягод и сладких корешков лесного картофеля - топинамбура и плотно позавтракал. Из тех же книжек я знал, что в моем потенциальном распоряжении находятся дичь и грибы, однако для их приготовления потребовалось бы развести открытый огонь, а привлекать чье бы то ни было внимание, не входило в мои ближайшие планы.
   Планы требовали короткого полноценного отдыха и ситуация вполне позволяла.
   Итак я поел, затем стер ароматный сок ягод с губ и со щек, растянулся на полянке, покрытой мягким седеющим мхом, прямо под косыми солнечными лучами и крепко уснул...
  
  
   Я проснулся, посвежевший и отдохнувший все под теми же косыми лучами солнца, только теперь угол наклона лучей указывал не на зарождение утра, а на приближение вечера.
   Вывихнутые кости были на месте и рука почти не болела.
   Мне вообще было легко, необъяснимо легко, как бывает после очистительной клизмы или курса радикальной психотерапии, когда кажется, что ты совсем никто, но потенциально можно стать кем угодно, кем захочешь.
   Только я не понимал пока, кем становиться стоит.
   Я потянулся, прокашлялся, затем попытался определить время более точно, и понял, что мой внутренний будильник не работает. Не то чтобы он был поломан, просто сейчас в нем отсутствовала та пружина, с помощью которой он заводился. Может быть, она выпала из меня там - в городе во время бега, может быть раньше - во время разговора с Коробкиным, но, собственно, не все ли равно.
   Да и в моей голове не кружились привычные "почему", "зачем", "кто виноват" и "что делать", и этот факт отнюдь не означал, что я сломлен, скорее напротив. Все вопросы отпали вследствие упразднения объектов их постановки.
   Эволюционная цепочка майора Сорокина - анчоус-рабочий - сухофрукт-офицер - душевно больной сухофрукт с задатками фрукта - олигархически-перезрелый-фрукт - и снова анчоус - замкнулась.
   Я стал самим собой.
   Я, наконец, выбрал сторону.
   Я снова хотел стать токарем и работать, но не потому чтобы перестать думать. Мне хотелось и требовалось вытачивать из стали такие узлы и детали, на которые никогда сподобятся человекоподобные роботы олигарха. Только так можно было остановить реализацию его бесчеловечного плана.
   Только так можно было обесценить амбиции полпредов и генералов.
   Только оттуда - из глубины грязных цеховых мастерских, из рук занятых реальной работой чумазых умельцев могла взять начало настоящая блестящая нержавеющей сталью вертикаль.
   Конечно, я не мог изменить окружающий мир в одиночку этим одним своим шагом, но и он - мир - тоже не мог изменить меня. Мы с миром были в паритетах друг к другу.
   Кажется, это и была та самая истина, за которой я так долго гонялся. Истина, не нуждающаяся в структуре и иерархии.
   Отпуская на волю свой ум, я почувствовал, что монолитные прежде фигуры тех, кого я почитал за "фруктов" начали испаряться из моей памяти, постепенно превращаясь в конусообразные кучки сухого песка.
   Я догадался, что таким образом в моей голове разрешается уравнение уравнения концов и начал.
   "Анчоусы", "хурма", "фрукты" перешли из разряда неизвестных членов - в известные. Теперь их стало возможно вычитать и суммировать.
   Очень скоро ландшафт моего сознания стал бесконечно прямым и ровным как линия горизонта.
   А, быть может, это мною стал горизонт.
   Я раскинул руки и вгляделся в бескрайнее небо, синее и чистое, словно глаза у Ольги.
   Ольги.
   Теперь, когда все было разрешено, я готов был увидеть ее и разговаривать с ней. Эта мысль определила все мои последующие шаги.
   Я поднялся с земли и пошел в сторону отзвуков железной дороги, подгоняемый странным предчувствием.
   Ноги сами выбирали дорогу, и вскоре я вышел в тыл платформы называемой как все гениальное безлико, просто и точно - "девятнадцатый километр".
   По обыкновению здесь было много народа. Опытные грибники и дачники, не имеющие личного автотранспорта, использовали эту остановку как плацдарм для безбилетного путешествия соответственно к грибам и дачам, они знали, что строгий билетный контроль обычно заканчивал вахту станцией раньше.
   Подтянувшись на руках на бетонной опоре, я взобрался на перрон, уже зная наверняка, что сейчас что-то произойдет.
   Чуть помедлив, словно набираясь терпения, я пошел по платформе, глядя поверх голов и привставая на цыпочках.
   Пробираясь между дачниками и грибниками, между их колесными сумками, корзинами и рюкзаками я искал глазами нетипичного, но неслучайного пассажира. И когда среди зелени брезентовых накидок и синевы тренировочных штанов я увидел мелькнувший бежевый плащ, я закричал изо всех своих сил:
   - Ольга! Ольга, я здесь!
   И, по необходимости, орудуя локтями, каблуками и коленями, побежал навстречу бежевому плащу.
   В том, что в нем была моя Оля, не могло быть ошибки - таких бежевых югославских плащей в наш военторг привезли только три, и только один - Олиного размера. Это было в восемьдесят первом году. И это был Олин размер.
   Значит, эта была она!
   А я?
   А я знал ту нужную информацию, в которой она так нуждается, ту информацию, в которой нуждаются все.
   Сейчас я добегу и первым делом прикажу ей, чтобы она никогда больше не волновалась.
   Я скажу, что теперь все будет хорошо, и мы с ней будем жить долго и счастливо. И всем остальным тоже будет спокойно, потому что ни у полпреда Владимир Владимировича, ни у генерала Коробкина, ни у олигарха ничего не получится.
   Ведь без посторонней помощи они ничего не могут. А если им отказался помогать такой человек как я, то им вообще никто помогать не будет.
   И пусть они говорят не то, что думают, пусть выдают себя за тех, кем на самом деле не являются, пусть они убеждены, что своими жестами и поступками они изменяют мир, пусть они думают, что они - "фрукты", пусть.
   Ведь, на самом деле они - "анчоусы"...
   А раз так, то все будет по-прежнему.
   И всему - продолжаться.
   Я твердо знаю это - потому что я тоже - "анчоус".
  
  
  
  
  
   233
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"