Аннотация: О том, когда ничего не происходит и ничего не чувствуешь, кроме усталости
Бр.Баранов
ВРЕМЯ ПО-ПРОЛЕТАРСКИ
Пильный диск плевался опилками, завывал и вращался, вращался с бешеной скоростью - шесть тысяч оборотов в минуту. Видно ему казалось, что он убегает, разрезая на своем ходу любое препятствие, будь то листы ДСП, которые я каждую смену заталкивал под его зубы, или живую плоть - случайно подставленный пальчик. Он не мог осознать той вещи, что был намертво закреплен на валу, и имел только одну степень свободы, свободы вращения вокруг себя.
Диск был закреплен под четвертым, последним углом и опилок под моими ногами накопилось почти что до щиколоток, это значило - скоро кончается смена. Время опять становилось видимым, оно превращалось в опилки. Мой напарник, что работал при форматном станке вторым номером, заметно устал, его подачи размеченных карандашом ламинированных листов все больше теряли четкость и точность. Скорее всего, он уже не мог думать об этой своей работе. Естественно, только после армии, и считает, небось, что здесь задержится ненадолго, что на следующий год пойдет учиться, отучится и жизнь начнется. А, на самом деле, женится, родит кого-нибудь, и все. Останется здесь, может быть, станет как я первым номером, может быть не запьет, а лет через десять... нет. Через десять лет, это цех осыпется окончательно, в нем уже невозможно будет работать: крыша течет, цементный пол весь в колдобинах, батареи тихо капают и гниют. Ремонт делать нет дураков. Мы тут по договору аренды. Некогда прославленный на весь Питер турбинный завод акционировался, поискал заказов на своей отсталой технически и нецивилизованной Родине, сделал несколько попыток проникнуть в мировое сообщество и сдулся. Сдался в аренду за недорого таким же, как наш хозяин мелким коробейникам и мешочникам. И пекут в цехах по соседству печенье, торгуют оптом кроссовками желтой сборки и прочим дерьмом, а фасадные здания приспособили посредством белорусских бригад и гипрока под офисы.
Воспользовавшись паузой - второй номер замешкался с разметкой, я вытираю со лба пот, оглядываюсь: кое-кто из ребят-сборщиков уже выполнил норму и начинает убирать рабочее место. Настроение у них поднимается, некоторые даже улыбаются чему-то своему. Во время работы мы практически не разговариваем, бесполезно, пока станки шуруют, стоит такой шум - ничего не разберешь. И в ушах у кого вата, у кого - беруши. Когда появляется минутка, я разглядываю потолок, в копоти и в разводах от протечек он напоминает мне серое в тучах небо, которое скоро упадет. Впрочем, если упадет, хозяин найдет для производства другое место, в какой-нибудь промзоне, потом по тем же причинам - в другом. Пускай количество необратимо разлагающихся заводов ограничено, но бизнес-то по расчетам нашего хозяина бесконечен.
Я раскраиваю последнюю заготовку, пила успокаивает свой бег, останавливается. Большим пальцем я привычно проверяю ей зубы. Кариес не кариес, а тебя, милая, завтра отправлю в заточку. Затем навожу порядок лысеющей сметкой, второй номер в это время уносит мешок с отходами пылесборника на помойку. Я заканчиваю приборку, отряхиваюсь аккурат к тому времени, как напарник мой возвращается. Я ловлю себя на мысли, что у нас одинаковая походка, одинаковые выражения на лицах. И нам не о чем разговаривать. Мы обходимся жестами по рабочим вопросам. Мы почти биороботы.
Сполоснув руки в поросшей ржавчиной раковине, я прохожу в комнату отдыха. Все в сборе: кто-то переодевается, кто-то пьет чай за длинным заставленным пепельницами и банками из-под обеда столом, кто-то разглядывает тощих голых девиц на журнальных страницах. Я закуриваю сигарету, притупляю усталость и ноющую боль в колене при помощи 0,6 мг. никотина и 8,0 мг. смол. Колено к концу недели обязательно ноет, не знаю что с ним такое. Мы дожидаемся шефа. Он всем нам немного должен.
Вот он закатывается к нам проколотым мячиком, порочный изнеженный постаревший ребенок лет тридцати с небольшим. Ребята за глаза называют его Дмитрием Харатьяном, артист есть такой. Каждый раз, когда дело подходит к зарплате у шефа портиться настроение, он не может отдать свои денежки просто так, и снимает с каждого за опоздания либо за брак, либо за небрежное обращение с оборудованием, либо за недополученное накануне в бане оральное удовольствие. Хозяин говорит что-то тяжело и медленно, наверное, опять о работе, потом раздает нам деньги, по несколько синих листов, схваченных скрепкой. Левая ведомость с формальными суммами, делает круг по столу, принимая на себя наши подписи, и возвращается в руки к хозяину. Я бросаю скрепку в пепельницу и пересчитываю купюры. Как обычно, не густо. Можно, конечно, попытаться объяснить шефу, что я-то выполнял свою норму, и получать значит должен не по общему обороту, который в этом месяце был небольшой, а за свое. В прошлом месяце было именно так, в этом, стало быть, выгодно считать по-другому. Можно, ничего не объясняя, дать ему в морду и перейти на другую работу. Можно, но шеф там будет точно такой же. Справедливости ради сказать, хозяин мой во всем этом не виноват: он пытается напарить нас, его парит государство и гражданская жена Даша. И та же Даша, плюс налоговики, экологи и пожарные его постоянно ебут. Жизнь сейчас такая. Что бы одному человеку заработать на "мерседес", ему либо нужно убить кого-то, либо устроить свои дела таким образом, что бы человек двадцать, как у нас, на него по девять часов пахали. И сразу найдется столько же полномочных и уполномоченных, дабы человека из "мерседеса" отъебать хорошенько. И места, где можно приткнуться предпринимателю со своим маленьким делом, становиться меньше и меньше - здания и коммуникации доживают свой век, вспоминая достойные времена, рушатся и увядают. Когда умирает слон, то гибнут и все паразиты на нем. Поэтому малый бизнес обречен. Поэтому я молча складываю деньги в карман, кошелька у меня нет, и снова закуриваю.
Шеф уходит на свою еблю. И ребята начинают скидываться на пару пузырей. Настоящих бухариков уволили как пару лет, но, наверное, пока живут эти стены, святое правило обмывать получку будет прививаться каждому, кто здесь станет трудиться. Здесь - на заводе, кому бы он не принадлежал, здесь - в России, на сколько осколков она бы не разделилась. Вздыхаю, мне с ними не по пути, свою канистру я уже высосал, синька больше не приносит мне удовольствия, может быть, потому что я слишком долго использовал ее как способ вырубиться, отменить время, и пил много и помногу. Но однажды возникла мысль залечь полечиться, а вслед за ней появился и трезвый взгляд на вещи: еще немного и я ослабну настолько, что закончу больной и вонючий где-нибудь в подвале на трубах, а в моем доме, на моей кровати будут размножаться какие-то грязные хачики. С тех пор я совсем не пью, боюсь потерять ощущение трезвости, не знаю зачем, но оно мне очень и очень нужно. Хотя иной раз посещают сомнения, а нужно ли? Сорвал крышку, забулькал, и поплыл, словно вниз по реке, на дне лодки, глядя в небо, до последнего мига не осознавая, что попал таки в водоворот.
Пожимаю руки ребятам, прощаюсь, выхожу из цеха наружу за ворота завода. Темно. В потемках приходишь, в потемках уходишь. Конец февраля. Нюхаю воздух, он теплый и землей пахнет. В этом году зима отступает рано. Снег почернел и скукожился, обращался водой и струился обочинами дорог. Еще чуть-чуть и начнут лопаться почки на ветках, и лопнет что-то вместе с ними в моей душе. Неопределенное что-то с примесью радости и печали. С каждым годом его воздействие на меня уменьшается и по силе и по протяженности, и мне уже не так важно знать, что же это такое.
Пересекаю проходную, окончательно покидаю завод. Привычно смотрю направо: в одичавших голых кустах на небольшом постаменте стоит отлитый из чугуна марки Л-5 Ленин. Если разглядывать его спереди - ничего необычного не заметишь, Ленин как Ленин, лысина, тройка, кепка зажата в кулак, таких экспонатов тысячами штамповали в свое время и ставили на каждой улице. Просто с моей точки видно, что он пьяный, так уводит его вперед большая тяжелая голова. Так выносят себя из пивной, что бы пройти три шага и упасть на проезжую часть, окончательно потерянные алкоголики. Мне так кажется, или допустили ошибку монтировщики, или они так пошутили - это совершенно не важно. Важно другое: перешедшая в область массового производства цельно-чугунная скульптура вождя - это все, что осталось нам от социализма. Все остальное полое: корпуса фабрик, ракетные шахты, фамильные шкатулки для облигаций, слово "надежда" и слово "будущее". Пьяные, обдолбанные, зараженные сифилисом, но хорошо образованные социалисты попытались реализовать идеальную модель идеального общества с помощью обезьяноподобных, которые, дорвавшись до власти, превратили все вокруг в зловонный зоопарк и начали уничтожать друг друга. Социализм случился раньше, чем нужно, когда общество было к нему не готово. Спустя некоторое время, имена большинства "личностей" попавших в историю со стороны помойки забудутся, и идеи опять станут чистыми, и обязательно притянут к себе людей ищущих и думающих, и для них такой способ жизни станет единственно правильным и единственно возможным.
Что-то не о том я задумался. Человек не может не думать, но, Боже, о чем я думаю! Социальная справедливость. Наверное, я слишком устал.
По дороге домой есть почтовое отделение, мне туда. Открываю новую стеклянную дверь, внутри пусто, тихо без пенсионеров. Сажусь за столик, что бы заполнить бланк на перевод денег. Алименты. По исполнительному листу, я мог бы отделаться несколькими сотнями - у меня смешная официальная заработная плата, о чем имеется официальная справка. Это в порядке вещей, это нормально. Мое государство парит всех: стариков, бизнесменов, детей, солдат и мировое сообщество. Все перечисленные пытаются парить государство и друг друга, и при наличии справки с печатью обман начинает охраняться законом. Мне не хочется жить в ногу со временем, и я делаю по своему. Половину неофициальной получки официально перевожу.
Они живут в Тосно, втроем. Может, кто и прибился к ним еще, может, кружит около, не знаю. Давно к ним не езжу. Не потому что не люблю этот городишко, а в нем и правда нет ничего хорошего - были когда-то бараки при фабриках, их перестроили, и стали называть городом. Не езжу туда, потому что старший, да и младшая в кино, например, вместе со мной уже не пойдут, у них для этого есть друзья и подруги. Мы смотрим одни передачи по телевизору, но по-разному к ним относимся. Мы слушаем разную музыку. Мне не хочется, что бы они жили как я. Я не понимаю, как жить по-другому. Я старался выжить, не меняя взглядов, не меняя отношения к людям, не меняясь цветами. Что получилось в итоге, не знаю, вроде не все еще закончено. Просто время уже другое, в нем необходимо уметь приспосабливаться, иначе быстро слетишь на обочину. Пусть этому их мать учит. Я ставлю последнюю подпись и тороплюсь на улицу. Что-то душно у них на почте.
Иду дальше, одеваю перчатки - руки замерзли. Стало чуть холоднее, ветер гонит с залива холодный воздух. Сейчас войду в дом, запалю света побольше, запущу "цеппелинов", съем со сковородки мясное рагу, покурю, лягу спать, все так же точно, как последние года три. Еще могу сделать остановку в баре "Паук" или заглянуть на вечер знакомств при Доме культуры, такие еще существуют. Вот где ничего не меняется никогда.
Я пребываю в легких раздумьях, закуриваю, вынимаю монету и подбрасываю. Она вертится, падает на ладонь. Орел или решка, какая разница, я, не глядя, прячу монетку обратно в карман. Коротать длинный вечер лучше с кем-нибудь рядом.
Отдаю в гардеробе шапку и куртку, захожу в полутемный зал. Свободных мест у столиков негусто - одиноких людей очень много. Тех, кому за... Оркестр бьет без промаха: "лаванды, горные лаванды..." и тому подобное. Повзрослевшие девушки танцуют, среди них смешно корчатся четверо мужичков. Другие же благоразумно притаились за столиками. Мне кажется, что танцующие мужчины вызывают у женщины жалость. Некоторые этим пользуются.
Я заказываю в буфете бокальчик "колы" и пытаюсь связаться с кем-нибудь при помощи взгляда. Дамы по большей части полные и печальные в ожидании. Мужички нервные и неухоженные неудачники. И всех жизнью поколбасило, этого не упрячешь. Находиться здесь долго трудно - атмосфера тяжелая - венцы природы в стадии увядания. Не до романтики. Женщин больше и выяснять отношения в туалете не обязательно. Да и здоровья у многих не хватит.
Невдалеке от меня сидит брюнетка, она слегка пьяная. Мы сцепляемся с нею взглядами, как бы знакомимся, как бы рассказываем друг о друге. Я подхожу к ней представится, она представляется тоже. Больше здесь делать нечего, мы покидаем танцы. Я надеваю куртку у гардероба и подаю ей дубленку. Мы едем в такси, она рассказывает о чем-то. Я разглядываю ее профиль. Она понимает прекрасно, что я не вхожу в пять процентов успешных и состоявшихся, и время, изменить что-либо, мною упущено. Я знаю, что она... Она, пожалуй, красива. Была когда-то.
Мы едем ко мне. Я смотрю на ее неподвижный профиль, я смотрю на бегущий за автомобильным стеклом город. Весна на подходе. Скоро начнут лопаться на деревьях почки. Я хочу, что бы в моей душе что-то лопнуло. Я хочу почувствовать что-нибудь.