Аннотация: Чья вина в том, что освященная веками идея извращается, что нарушаются писанные и неписанные законы, что все идет не так и не туда? Об этом и поведает данная история...
Храм Светлого Бога величественно возвышался над живописной долиной, в которой раскинулся милый уютный городок. Это был самый известный храм в окрестностях, и его верховный жрец Омандия отличался немалым влиянием среди всех государств, поклоняющихся Светлому Богу. При этом он не был закоснелым догматиком, но оставался ревностным служителем своего Бога, всю свою жизнь положив на воспитание и спасение вверенной ему паствы.
Я пришел в храм простым послушником, был трудолюбив, дотошно выполнял все уроки и наказы старших жрецов, через что и получил полное их одобрение и уважение. Не раз сам Омандия называл меня образцовым прихожанином и грозился на днях пожаловать мне ранг жреца. Это означало, что мое время пришло.
На утренней трапезе, когда братия смиренно вкушала скромный постный завтрак, я достал из-за пазухи флягу и вызывающе вболтнул ей, вызвав характерное булькание. Омандия оторвался от поглощения запеченных овощей и доброжелательно посмотрел на меня:
- Что там у тебя, послушник?
- Вино, твое святейшество, горячее как кровь и бодрящее, как ласки девы!
Верховный жрец грозно нахмурился:
- Разве не знаешь ты, послушник, что ныне мы постимся во славу Светлого, и не должны вкушать этот коварный напиток, отвращающий наши мысли от службы Ему?
- Ты бесспорно мудр, Верховный, но выслушай и меня...
С этими словами я вскочил на стол, торжественно вскинул вверх руки и возопил:
- Братие!
Дождавшись, когда послушники и жрецы оторвутся от своих глиняных тарелок и устремят свои взоры на меня, я снова воскликнул:
- Братие! Не был ли дарован нам Светлым великий дар жизни?
Недоуменно переглянувшись, жрецы неуверенно закивали - этот факт не требовал подтверждения. Удовлетворенный этим, я продолжил:
- И не должны ли мы славить за этот дар нашего великого Бога?
На сей раз кивки были более уверенными - в конце-концов целыми днями они только этим и занимались.
- И не был ли дарован нам сей дивный напиток самим Светлым, дабы ощутили мы жизнь во всей ее красе? И двойне, втройне искренней славили нашего Бога, истово благодаря его за этот великий дар?
Жрецы забурчали переговариваясь. На сей счет не было единой трактовки и монолитный доселе коллектив разбился на группки, каждая из которых приняла свою точку зрения.
- Так не будет ли страшным грехом отказаться от этого великого дара? Грехом, что умалит наши старания в служении, и отвергнет нас от лика Светлого? Истинно говорю вам: будет!
В столовой поднялся жуткий гвалт, и только резкий грохот, ударившего о пол посоха Омандии, прервал свару. Верховный жрец грозно нахмурил кустистые брови и уставился на меня, прожигая яростным взором. Однако, я был тверд в вере своей и не отвел глаз, стоически выдержав укор Омандии.
Через несколько минут Верховный жрец прикрыл глаза, откинулся в своем кресле и задумался. Жрецы почтенно молчали, ожидая слова Омандии. Наконец, тот выпрямился, оглядел подчиненных, пытливо вглядываясь в душу каждого, и молвил:
- Ну, разве по чуть-чуть...
Затем было служение. Раскрасневшиеся жрецы старательно выводили рулады гимнов, всем своим видом показывая, что толика вина, перепавшая им, стократ возвысила религиозное рвение. Они превосходили друг друга в старании, щеголяли искренней набожностью и паства, набившаяся в храм, стирала с глаз слезы умиления.
Наконец, гимны прервались, и должен был зазвучать хор, выводящий торжественную, возвышенную песнь, трогающую сердце и очищающую душу. Но я успел первым. Выскочив вперед, я запел веселую, разбитную песню, сочиненную мной как раз для этого случая. Слова были просты и легко запоминались, мелодия незатейлива, но зовущая в пляс, а смысл наивен, но не лишен юмора. Лица прихожан растянулись в улыбках, ноги начали притоптывать, а губы сами повторять простые, понятные им слова.
Я успел пропеть только два куплета, когда раздвигая жрецов, ко мне подбежал разъяренный Омандия:
- Как смеешь ты прерывать веками освященную песнь и осененные благодатью самого Светлого слова?
- Но, отче,- недоуменно скривился я,- разве сам Светлый сложил эти слова?
- Нет,- поперхнулся Омандия,- но...
- Разве не обычный человек составил эту великолепную, торжественную, но несколько унылую песнь?
- Монахи Смутных времен писали ее,- загрохотали слова Верховного под сводами храма,- дабы очистить души людские и отвратить их от греховного...
- Смутные времена давно прошли,- твердо парировал я,- Души людские чисты и не пора ли дать им немного радости? Что плохого в том, что люди будут улыбаться, славя нашего Бога? Искренний радостный смех славящих Его - не лучшая ли это благодарность Ему за все принесенные нам дары? Разве допустил я в своей песне хоть малейший намек на хулу? Разве не славлю я мудрость, величие и чистоту Светлого? Так пусть же люди славят его с улыбкой!
Довольно загомонившие прихожане были главным аргументом в моем споре. Яростно взметнувшаяся борода Омандии не смогла заставить их замолчать, лишь приглушила гомон до громкого шепота.
- Что ж...- тихо проговорил жрец,- может быть ты и прав послушник... Может быть я плохой пастырь...
Тяжело опустив плечи, Верховный покинул храм, и его посох упрямо стучал в наступившей тишине. Он покинул храм во время службы, впервые за многие-многие годы.
В следующий раз, меня застукали в обьятиях молодой прихожанки. Впрочем, картина была намного непригляднее: раскиданная по келье одежда, томно извивающаяся подо мной девушка - это никак не списать на целомудренное ободрение страждущей.
Верховный жрец не пришел на сей раз, и укоряли меня старшие жрецы. О, это было просто. Я вскочил с девушки и, не потрудившись прикрыть срам, прочитал им громкую речь. Такую громкую, чтобы было слышно столпившимся в коридоре младшим жрецам и послушникам.
Я говорил им о даре жизни. О любимых чадах Светлого, славящих его денно и нощьно. О приращении паствы, которое являлось первейшей целью любого служителя Бога. О любви к ближнему своему, которая была краеугольным камнем любой проповеди.
- Как? Как может быть,- кричал я в лицо перепуганному старшему жрецу,- что любовь, которую мы дарили друг другу, может быть грехом? А буде она понесет, плод нашей любви вольется в дружное стадо верных сынов Светлого, которое неустанно славит величие нашего Бога! Неужто, вы смеете оспорить святость любви, дарованной нам Светлым? Или вам претит появление нового чада Бога нашего? А может быть, вы считаете, что слишком много народу поклоняется Светлому, и надо всячески уменьшать количество прихожан? Выйди вон, нечестивец!
С этими словами я захлопнул дверь перед носом старших жрецов и вернулся к своей любовнице. Вернее будет сказать - блуднице...
Вскоре я покинул храм. За собой я оставил стадо пьяных, сквернословящих жрецов. По кельям тискали юных прихожанок, на алтаре устраивали оргии. Перепуганные крестьяне были обложены огромным налогом, дабы содержать возросшие нужды церкви. Верховный жрец Омандия был умерщвлен в своей келье и показательно затоплен в нужнике, при большом стечении народа.
* * *
Храм Темного Бога скрывался в глубоком ущелье, затаившемся среди мрачных отвесных скал. Настоятель храма Иоаконд был усерден не в вере, но в страхе. Страхом пред своим Богом руководился он, и страхом были ведомы все его поступки. А дабы никто не усомнился в том, что именно он достоин представлять Темного, жестокость его наводила ужас на окрестные земли. И не было слова превыше его, среди поклоняющихся Темному.
Я вошел в храм уверенно, по-хозяйски. Отопнул жреца, истязающего утреннюю жертву, и направился прямо в столовую. Братия развалилась за длинным столом, вкушая запеченную грешницу и запивая мясо смешанным с кровью вином.
Громко чеканя шаг, я подошел к столу и скинул на пол кувшин с этой ядреной смесью. Грозно оглядев, приподнимающихся с места жрецов, я стукнул кулаком о стол и завопил:
- Как смеете вы!- с этими словами я обвел собравшихся указующим перстом,- Как смеете вкушать плоть жертвы Его и пить кровь - святую кровь - предназначенную Ему же? Истинно говорю: преисполнена чаша божественного гнева, готова она опрокинуться и выплеснуть на главы ваши гнев Темного!
Опешившие жрецы опустились на место, запереглядывались и, наконец, уставились на Настоятеля. Тот тяжело приподнялся, вперился в меня ищущим взглядом и тяжело проревел:
- Кто ты смутьян? Отчего ты возводишь хулу на нашу святую трапезу? Чей волей ты ведом?
Я нагло усмехнулся, бухнулся на свободное место и закинул ноги на стол.
- Что в имени моем? Мне велено было донести эти слова, и я их донес. Что делать дальше - решать вам.
Иоаконд грозно поводил бровями. Но меня было не напугать. Я практически слышал мысли, ворочающиеся под выпуклым лбом. Наказать! А вдруг? А что если? Может быть, правда - посланник? Чаша гнева... не дай Темный!
Наконец Настоятель решился:
- Принести воды. И это убрать,- махнул он в сторону запеченного человеческого тела.
Затем я направился в ближайшую келью, откуда услышал сладострастные вздохи. Ворвавшись, как вихрь, я сорвал жреца с терзаемой им девушки и бросил на пол.
- Что ты творишь?- громогласно возопил я,- Почто даруешь ты любовь и ласки этой несчастной?
Несчастная жалобно скорчила окровавленные губы, пытаясь укрыть избитое тело под рваным рубищем.
- Разве не завещал нам Темный сеять лишь смерть и страдания?- продолжал я обличительную речь,- Лишь ненависть к ближнему должна царить в твоем сердце!
- А я ее в жертву...- растерянно пролепетал жрец.
- Что-о-о!- взвился я,- Ты хочешь принести в жертву эту грязную, мерзкую душонку? Ты! Что должен искать чистые и светлые души и волочь их на алтарь Его! Ибо нет Темному высшей сладости, нежели получить в свои жестокие объятья невинного! Вы же даруете Богу лишь негодную слизь, грязь под ногами Его, преисполняя чашу гнева!
Смутив жреца и всех слышавших мою неистовую проповедь, я направился в сторону алтаря. Жидкая кучка перепуганных прихожан сиротливо ютилась у входа, сжимаясь под взглядами прогуливавшихся рядом жрецов. Наконец, один из них взмахнул рукой, указывая на молодого паренька и того тут же поволокли к алтарю двое дюжих жрецов. Дождавшись, пока прихожанина распнут на жертвенном камне, и над ним вскинется рука с ритуальным ножом, я выступил из-за колонны, за которой скрывался.
Жрец перевел на меня взгляд и набычился, собираясь покарать нечестивца. Но следовавший за мной Иоаконд яростно замахал руками и жрец недоуменно сник.
- Заповедано творить муки и боль во имя Его,- начал я новую проповедь, прохаживаясь вдоль алтаря и размахивая руками,- И чем дольше длится боль, тем слаще жертва Темному! А что делаешь ты?
С этими словами я ткнул пальцем прямо в лоб перепуганного жреца.
- Единым ударом ты хочешь даровать этой жертве милость, сведя мучения к секундам? В то время как мог бы растянуть казнь на час, на день, на всю жизнь, ежесекундно даруя Ему наслаждение болью и муками. А не отрекся ли ты от веры? Не перекинулся ли к Светлому? Не еретик ли ты, облегчающий мучения жертв, во славу этого жизнелюбивого слабака?
Не обращая внимания на потерявшего сознание и рухнувшего к моим ногам жреца, я обвел взглядом помещение храма и столпившихся внутри жрецов.
- С этого дня многое изменится в храме Темного,- зловеще изрек я и удалился, прихватив с собой дрожащего от ужаса Иоаконда.
В храме я провел еще некоторое время, но вскоре покинул его. Позади остались жрецы, вкушающие лишь молоко и овощи. Распутство было объявлено страшным грехом и плотские утехи допускались лишь вступившим в священный брак. Ритуальные казни свелись к символическому похлопыванию шелковой веревкой, а кровавые мессы сменились обыденным изречением шаблонных слов ненависти. Иоаконд ходил в белых одеждах и гладил белокурые головки детей, обещая им, что долгая жизнь, и без того переполненная страданиями,- это лучшая жертва Темному.
* * *
Природа - это храм. Так считало племя дикарей, обитавших на берегах большой, чистой реки. Величественные леса, раскинувшиеся на ее берегах, широкие луга, заросшие душистой травой, что так ароматно пахнет, завариваясь в котелке, кристально чистая вода, струившаяся из многочисленных родников - эти богатейшие дары просто кричали о том, что Природа любит детей своих.
Дикари, охотившиеся на тучные стада, добывавшие рыбу, обильно плескавшуюся в реке и ручьях, собиравшие фрукты и ягоды, неисчислимо прораставшие на опушках лесов, были неприхотливы и счастливы своей простой жизнью.
Используя свои навыки и умения, я сумел завоевать почет и уважение, среди этих простых и прямых людей. Они знали меня как великого лекаря, искусного ремесленника и хитроумного мудреца, сведущего в тайнах жизни и смерти. Как только я удостоверился, что авторитет мой незыблем, я собрал свое племя и у вечернего костра и начал речь:
- Посмотрите, как прекрасна Природа, что окружает нас. Взгляните, как могучи воды этой реки, что величественно бегут мимо нашего стойбища.
Дикари согласно закивали головами, радуясь очередной мудрости, изреченной мною для них.
- Горько,- повесил я в унынии голову,- Горько мне смотреть, как такая огромная сила воды пропадает зря!
Недоуменные взгляды были мне ответом.
- Но, учитель,- взял слово вождь,- Она не пропадает. Мы ловим в ней рыбу, мы стираем в ней белье, мы пьем эту чистую и вкусную воду.
- О, мой наивный друг,- отечески улыбнулся я,- Это лишь малая толика того, на что способна эта река. Стоит приручить ее и в ваших руках окажется такая мощь, которой не достичь и сотне самых лучших и сильных охотников. Но, если вам этого не надо, то я умолкаю...
- Надо! Надо! Научи нас,- раздались со всех сторон взбудораженные голоса.
- Что ж, хорошо,- покладисто кивнул я головой,- Завтра утром, я покажу, что нужно будет сделать.
Строительство водяной мельницы заняло всего несколько дней. Дикари хоть и были просты и наивны, но обращаться с каменными топорами умели хорошо. И вот уже большое колесо вращается, влекомое рекой, а тяжелый жернов натужно скрипит, перемалывая горсть зерна.
- Смотрите, теперь река будет молоть вам муку, чтобы вы могли печь свои ароматные душистые лепешки. Река работает и днем и ночью и способна перемолоть сто мер зерна за один день.
- Но, учитель, где нам взять столько зерна,- спросила жена вождя,- Мы собираем только несколько мер за день, если найдем хорошую поляну.
- А это новый урок,- хитро прищурился я,- Теперь вам не надо будет бродить по лугам, ища поляну с нужным злаком.
Следующие недели мы были заняты распахиванием лугов, выкорчевыванием камней и деревьев, посевом и уходом за всходами. Наконец, злаки взошли, и мы смогли собрать урожай. Поглядев на гору зерна, вождь спросил:
- Но что нам делать с этим зерном? Его склюют птицы, растащат мыши. Даже если мы перемелем его в муку, то она отсыреет после первого же дождя!
- И вновь я не покину своих излюбленных чад,- радостно улыбнулся я.
Теперь мы выводили лес. Рубили деревья, строили из них длинные, покрытые тесом абмары. Показав, как тепло и сухо в таком строении, в отличие от кожаных шатров, в которых доселе ютилось племя, я соблазнил их постройкой домов, для которых потребовалось еще больше леса.
Наконец, все было закончено. Обильные луга были распаханы, и земля под ними постепенно истощалась, хоть бывшие дикари пока об этом и не подозревали. Вековые леса были выкорчеваны и их место заняли широко раскиданные дома. Вода в реке побурела от сбрасываемых туда отходов строительства и земледелия. Прирученные козы выбили всю траву в загоне, и селяне спешно сооружали новый загон, отвоевывая его у лугов и лесов. Звери ушли из этих мест, а чтобы добыть ягоды или фрукты, приходилось идти почти целый день.
- Что дальше, учитель?- поинтересовался у меня бывший вождь, а теперь староста деревни.
- А теперь я научу вас копать карьеры и строить заводы,- широко усмехнулся я.
* * *
Я Осквернитель.
Это суть моя, это мое призвание. Нет ничего радостней, чем уничтожить, извратить, испохабить любую веру, любые устои, любой оплот и прибежище людей. Мне не важна суть храма: будь это храм любви, дружбы, или чести. Я испорчу все.
Слушайте. Слушайте внимательно. Когда в ночи, или ясным днем вы услышите едва слышный шепоток, идущий откуда-то из глубины сознания. Когда простые и, вроде бы правильные слова коснутся вашей души, призывая поправить, изменить, улучшить то, во что вы всем сердцем искренне верите. Когда новая дорожка призрачно замерцает перед вами, призывая свернуть с ясного, светлого и прямого пути, по которому вы шли до сих пор. Это буду я.
Слушайте меня и повинуйтесь, ибо я - Осквернитель.