Старый был шаман Дархон, сильный, мудрый. Знал имена трав и птиц, линии звезд, сто двадцать узлов арочьих и сто сорок бычьих, гадал на ветрах, на колосках, на тавирном настое и на Кале дахорт - человеческой жертве. Сорок учеников было у Дархона, самому старому уже шестьдесят вёсен минуло, а малый едва шестую миновал.
Жили они среди арок Мэнгэл, а откуда пришли, того никто и не ведал. Арок и не спрашивали особо, чтобы шаманов не гневить. Мясо им носили, молоко и мёд, а те их от духов берегли.
Стало в роду много арок, сильны стали Мэнгэл. Младенцы не помирают, скотина тучнеет, жены довольные ходят.
Умер старый вождь, Манхол Бэргэ. Плачут арок, хороший был вождь, мудрый. Только сын его закрылся в юрте да дурака с собой взял тайком. Дурак сидит воет, а Оюн Бэргэ намазал ладони жиром да считает отцовское золото.
Пришел Дархон вождя хоронить. Раскрыл его и молвит, дескать, нельзя в землю Манхола класть, курган насыпать. Надо сжечь и в горшке закрыть, чтобы беды не было. Пошла среди арак молва, что вождь с духами водился, кровь им на золото менял. Тут и молодой Оюн вышел.
Собрал арак на совет, всех позвал, а шаманов нет, и вот какую речь повел. Говорит - Дархон с учениками племени пользы не делают, только едят зазря. Отец, говорит, про это дело прознал да хотел их прогнать, а шаманы его отравили. Теперь сжечь хотят, чтобы никто не узнал и снова Мэнгэл объедать.
Складно баял Оюн, поверили ему арок. Как пришли шаманы с деревом для костра, прогнали их, а кого и прибили сгоряча. Обиженные ушли они Дархону жаловаться. Тот как услышал, почернел весь и говорит, мол, раз такая от них благодарность за наши труды, то искать нам теперь новый дом. И приказал юрты сворачивать.
У Мэнгэлы поминки закружились. Насыпали Манхолу Бэргэ высокий курган, быков забили три десятка да и погребли его с молодой женой, рабами и скотинами. Оюн довольный ходит - и вождем стал, и шаманов прогнал, вся власть его.
Идут по степи шаманы Дархоновы, ведут быков с поклажей. Впереди сам Дархон, седой, бородой травы метет, в ладонях ветер процеживает. И ученики следом, всякий делом занят. Самый малый в конце лисьими хвостами след заметает - не вернутся больше шаманы к арок Мэнгэлы. Ворон Бэр солнце крыльями закрыл, ночь настала, а шаманы все идут. Согрелся Бэр, выпустил солнце - идут шаманы. Три дня шли, да больше не стало сил у быков. Встали они.
Раскрыли юрты шаманы Дархоновы, спать легли. Только один не заснул, Унглэ. Осталась у него среди Мэнгэл любимая, к которой он тайком от Дархона захаживал. Боится за нее Унглэ - как бы не стал мстить обидчикам старый Дархон.
Смотрит Унглэ, а учитель его у костра сидит, травы жжет. Дым в степь тянет, духов дразнит. Страшно стало Унглэ, что делать - не знает. Тем временем пришел к шаманову костру степной дух. Нескладный весь, как бурдюк на веточках, лицо глиняное, глаза кровью нарисованы. Говорит, дескать, бросил ты своих арок, шаман, теперь мы их изведем. Молчит Дархон, думает. И дух молчит.
А потом ответил Дархон - так тому и быть. Наука другим, говорит, будет, а нам до них теперь дела нет. Человечек степной обрадовался, шаману поклонился и обратно побежал. Теперь уж точно изведут нечистые род Мэнгэлы, и луны обновиться не успеют. Так Дархон решил.
Только вот Унглэ слышал и это. Кровью сердце его облилось, злоба большая взяла, что его любимую за грех вождя степным жителям отдают. Ужом пополз Унглэ под юртами, прокрался мимо Дархана и в степь убежал.
Вышел в ночь и обратно пошел. Назад не оглядывается, знает, что следом духи идут, ждут. Так и шел до утра. Как солнце вышло, поднялся Унглэ на курган безымянный, смотрит кругом. Куда идти, не знает уже, след-то лисьим хвостом заметен, не отыщещь. Вдали духи идут, ногами-ветками землю прокалывают. Страшно.
Стал Унглэ ветру молиться. Ветер степным духам главный враг, а шаману - друг и помощник. Говорит Унглэ - нет у меня ни дитя твоего, коня, и воды нет, и мёда. Как мне успеть к Мэнгэлы раньше духов, пока не убили они мою любимую? Молчит ветер, заговорил его старый Дархан, сильный, мудрый.
Стал Унглэ травам молиться. Травы одинокие, вечно к солнцу тянутся, кто с ними говорит - ответят, помогут. Говорит Унглэ - спешат духи убить любимую мою и с ней всех арок Мэнгэлэ. Нет у меня ни веревки, ни аркана, ни пут - как мне связать их, замедлить им шаг? Молчит трава, заговорил ее старый Дархан, обиженный, злопамятный.
Заплакал Унглэ от злобы да бессилия. Как ни беги, кого ни зови, никак не успеть вовремя.
Слез с кургана и пошел, дороги не разбирая.
Шел так и думал, скорее бы его зверь разодрал или дух степной ногой-веткой проткнул. Не мила больше жизнь Унглэ, не сумел он спасти любимую. Шел он так да и шел, пока не споткнулся.
Видит - лежит на траве перед ним безобразие степное. Из глины слеплено, из веток скручено, внутри требухой набито, а на голове слепые птицы из паутины гнездо вьют.
Вроде и живое оно, да умирает, ранено крепко. Подошел к лицу его Унглэ, да на плечо и сел. Смотрит. Не боится уже.
Очнулось безобразие, тоже на шамана смотрит., говорить не может, сила из него вытекла. Только глазами - "добей" - просит. Невдомек ему, что Унглэ тоже смерти ищет.
Стало вдруг шаману жалко безобразие. Так решил - ежели арак спасти не сумел, так хоть эту образину выручу. Все равно помирать.
Поймал Унглэ слепых птиц, ножом костяным раскрыл. Требуху и кости в безобразие вложил, кровью глаза ему смочил, достал костяную иголку, из паутины свил нить и кожами птичьими раны ему заштопал. Накопал земли ножом, помочился в нее и швы так замазал. Некрасиво вышло, да безобразие ровно отошло немного. Лежит смотрит на него, головой качает. Плюнул Унглэ, проткнул себе ножом жилу да ко рту ему приставил - пей, живи, а я ухожу.
У безобразия, даром что громадное, рот что иглой проколот. Сосет бедное, старается, а толку мало. Тогда Унглы ему рот и прорезал.
Раскрыло безобразие новый рот, до ушей растянуло. Ежели б захотело, всего шамана враз бы перекусило, да только не стало. Крови напилось и рану ему языком зажало. Дивится Унглэ - жила закрылась, один шрам остался.
Поднялось безобразие на ноги, выше кургана стало. Держит Унглэ на ладони, как мышонка, да по сторонам смотрит. Унглэ тоже смотреть стал, да и увидел - далеко-далеко на краю степи юрты алеют. Никак Мэнгэлэ!
Стал он на ладони безобразия скакать да в ту сторону указывать по-всякому. Что бы там оно ни поняло, а к юртам пошло.
Тяжело ступает по травам безобразие, костями да ветками землю протыкает. Мелкие духи прочь бегут, звери да птицы в страхе падают. Шаг за шагом ступает бестия, как корабль плывет, а в руке шаман. Передумал умирать Унглэ.
Долго безобразие шло, да всяко быстрее арака. К вечеру уже в двух полетах стрелы юрты стояли.
Смотрит Унглэ - не бежит никто от его спутника, и костры не горят. Скот разбежался, без присмотра пасется, кони пропали... Никак опоздал? Потом уже свет в юртах разглядел. Боятся, значит. Живы.
Безобразие шамана наземь поставило и само присело. Ждет, значит.
Что поделать? Пошел вперед Унглэ.
Тут и солнце зашло. От кургана Манхол Бэргэ холодом могильным потянуло, сыростью. Смотрит шаман, а там глиняный человечек сидит, который с Дарханом баял. Или другой из них - разве разберешь их? Сидит и смотрит.
Затрещал курган, заскрипел, заплакали в юртах все, выглянуть боятся. Видит Унглэ - земля раскрылась и мертвый вождь вышел. И жена с ним мертвая, и слуги, и скотина. Лица кровью перемазаны, с рук капает. Не зря, не зря велел сжечь вождя старый Дархан!
Стал Унглэ заклинать духов, гнать обратно, да не получается никак. Нет у него ни трав, ни бубна, ни птичьих костей, ни факела. Обступили шамана мертвые - здесь их земля теперь.
Тянут руки, глазами тухлыми сверлят, вот-вот одолеют. Бьется Унглэ, пляшет, ветер с травой заклинает, да все же сильнее его враги - успели крови испить, в телах укрепиться.
Покинули силы шамана, упал он наземь. Всякий в юртах слышал, как рвали его мертвецы.
Только вот недолго они телом Унглэ пировали. Сильно за него безобразие степное обиделось.
Заворчало оно, загудело, как гром зарокотало и прямо к кургану отправилось. Тут уже упокойники испугались, шамана бросили и к дому своему побежали. Да куда им успеть? Сунуло безобразие руки в землю, пронзило ее глубоко ветками-пальцами и весь курган разом вырвало. Взвыли мертвые, засуетились у ног степного чудища, да толку-то? Посмотрело на них безобразие и ручищами своими курган в пыль истолкло, ровно коровий кизяк. Попадали упокойники, скорчились и лопнули, только кости затрещали. Безобразие над Унглэ склонилось, трогает его, теребит - не встает шаман. Умер.
Постояло безобразие и в степь ушло.
Тут уже и из юрт выбежали.
Провожали Унглэ, как вождя. Как ни верти, всех он спас, ну а больше всех, конечно, баба его плакала.
Нового вождя выбрали - Оюна-то мертвый отец первым сьел. Ну а по весне оказалось, что у Унглэ сынок родился, Тэрхан. С самых малых лет ему тайны сами в руки давались, а как подрос, стал ино мудрее шаманов многих. Духи юрты Мэнгэлэ с тех пор долго обходили стороной, а потом уже род Тэрхан защищал. Хотели арок его вождем выбрать, да он отказался. Мне, сказал, по Ту сторону жить надо, а вы-то здесь все. Ну и ладно.