Маленький лысый мужчина сидел в кресле водителя за рулём роскошной иномарки и трогал руками лысый череп. Он не замечал за собой этой привычки - в моменты волнения и излишней нервозности ощупывать шишки и вмятины на своей голове. Начинал обычно с левой стороны за ухом. Затем переходил к выступам и ямкам на затылке. В такие моменты он отрешался от действительности и впадал в состояние близкое к нирване. Только сейчас это занятие его не успокаивало. Пальцы привычно пробежали от уха к впадине на затылке и застыли там. Лицо перекосилось, изо рта вырвался непроизвольный рык. Если бы в этот момент кто-то увидел бывшего санитара бывшей областной больницы для душевнобольных, то вряд ли вообще принял его за человеческое существо.
Он изголодался. Издёргался. Так долго без допинга. Полтора месяца. Он вернётся в свой город. Без него там развелось множество мусора. А эта жертвенная корова никуда от него не денется. Он пустит по её следу Сулика. Этот, как хорошая гончая, со следа не сойдёт, допасёт жертвенную корову и сохранит для хозяина.
Сулика привезла в больницу жена. Дородная грудастая брюнетка. Привезла и сдала, как мебель. В стареньком "Москвиче" её ждал кандидат наук. В очках, с портфелем из крокодиловой кожи, любовно уложенным на заднее сиденье. Кандидат смущался любопытных нянечек, прятал глаза за толстыми стёклами очков и краснел ровным здоровым румянцем. Жена Сулика не тратила время на прощание, расписалась, где требовалось, и направилась к машине. Водрузилась на сиденье рядом с покрасневшим кандидатом. "Москвич" пискнул, чихнул, и, завывая и подпрыгивая на рытвинах, исчез в пыли за первым поворотом.
Сулик на вопросы и замечания не реагировал. Не ел, что при его комплекции казалось непостижимым. Одного роста в нём было больше двух метров. И откуда только могла взяться такая гора мышц при полном отсутствии движения? Вероятно, в оцепенение Сулик впал относительно недавно, что давало ему дополнительные шансы на излечение. Однако, жена Сулика этот вопрос не просветила.
На второй день Сулик запел. Ровным безучасным голосом, без выражения и намёка на слух.
-Ветер там гулял да-ле-ко. Где же ты моя Сулико.
Голос у Сулика был трубный, но невыразительный. Сулик перевирал и растягивал слова, повторял одно и то же снова и снова. К ночи на время отключался. С утра вновь затягивал свою заунывную песню. Сначала тихо и едва слышно, потом всё громче, до судорожного напряжения в мышцах и красноты выпученных глаз. Продолжалось это с неделю, покуда нянечка не сказала ему со злостью и жалостью:
-Никакая она не Сулико, сука, как есть - сука.
Сулик перестал раскачиваться и замолчал. Взгляд его впервые за последнее время стал осознанным. С того времени он реагировал только на кличку - Сулик. Что-то среднее между Сулико и тем. как назвала его бывшую супругу сердобольная нянечка.
С тщедушным санитаром Сулик сошёлся за две недели до закрытия больницы. Закрыли её за недостатком финансирования. Санитар сидел на низком больничном крыльце и курил толстые коричневые и вонючие сигары. Сулик никогда не курил, но вид маленького лысого человечка с толстой сигарой в зубах отчего-то заставил его остановиться. Он с интересом наблюдал, как мужчина в белом халате откусил кусок сигары, выплюнул его, затем от дешёвой пластмассовой зажигалки зажёг дорогую сигару, втянул в себя полные лёгкие дыма и выпускал его маленькими фигурными кольцами. Следующий раз они встретились, когда Виссарион принёс Сулику еду. Сначала Сулик даже внимания не обратил на тарелку с остывшей овсянкой. Только Виссарион подошёл к нему вплотную, посмотрел своими холодными рыбьими глазами прямо в глаза Сулика и сказал одно только слово: "Ешь".
Это был тот самый тщедушный Виссарион, который два раза в неделю дежурил у них в палате, но тогда Сулик его даже не замечал. Теперь же это был тот, кто курил невиданные Суликом ранее сигары. И Сулик заглатывал ложку за ложкой холодную студенистую безвкусную массу. В глубине рыбьих глаз Виссариона загорелся холодный огонёк. Он подошёл к соседу Сулика по койке, забрал из его трясущихся рук железную тарелку и повторил: "Ешь". И Сулик как зачарованный, под завывания соседа, съел весь его завтрак. С тех пор любое слово санитара Виссариона стало законом для Сулика.
С некоторых пор всю грязную работу в больнице за санитара Виссариона выполнял Сулик. Собрать грязное бельё и занести огромный тюк в прачечную, задержать разбушевавшегося больного, разгрузить поступившие ящики с медикаментами. Как-то Сулик вошёл за Виссарионом на кухню, где варился борщ. Виссарион приказал ему опустить руку в кастрюлю. Сулик мало того, что опустил в кипяток руку - он не вытащил её оттуда, до тех пор, пока Виссарион не позволил. Ещё неделю до закрытия больницы охала и ахала над Суликом нянечка и смазывала его руку каким-то вонючим жиром. В конце концов, рука почти зажила. Зато Виссарион теперь мог быть уверен, что Сулик пойдёт за ним в огонь и воду, причём не в каком-то там метафизическом смысле, а в самом что ни на есть прямом.
* * *
Васькины ноги огрубели, покрылись деревянистыми мозолями. Только она их даже не замечала. Ноги давно перестали замечать холод, а она перестала замечать ноги. Ноги они и есть ноги. Чтобы ходить. И они замечательно ходят. Глаза, чтобы смотреть. И они смотрят. Руки предназначены, чтобы носить тяжести на рынке за подгнившие овощи, чтобы стирать бельё за миску супа, чтобы, сложив их лодочкой просить у милосердных прохожих, что Бог пошлёт. И чтобы вытирать с обветренного лица плевки гордых городских дам:
-Тьфу, вот позорище - то! Здоровая баба, пахать на ней можно, а туда же, руку тянет.
Словом, Васькины руки отлично служили ей, как и все прочие части умно придуманного тела.
Не так давно она заметила, что на почтительном расстоянии от неё следует здоровенный детина. Он совсем не прятался и глаз с неё не сводил. Васька не дала себе труда задуматься, что именно ему от неё, ничейной, надо. Видно же, что болезный. Васька ни разу не видела, чтобы он что-то ел. Голодный, небось. Она тихонько, не поднимая глаз, подошла к нему. На Ваську смотрели два мутных глаза. Только Васька тех глаз не видела, ей всё равно было - мутные они, или нет. Голодный ведь. Она развязала узелок, стянутый из платка тёти Иры, там был хлебушек, не очень свежий, да и немного его было - четвертинка общипанная (Васька пощипывала его понемногу, чтобы растянуть). Собранных за день денег только и хватило, что на четвертинку. Да и почему ей подавать должны, она и правда не больная и не старая, вот только запасётся продуктами, чтоб дня на два - и снова в дорогу можно. А там, глядишь, какая деревня на пути попадётся. А в деревне, какая-никакая работа находится, за то и покормят. А просить - и просить не стыдно. Что ж, коли кушать нечего, а хочется. Подадут - спасибо. Не подадут - и не должен ей никто.
-Возьми вот, покушай, - Васька совала в руки своему преследователю общипанную четвертинку, - да что ж ты, совсем ничего не понимаешь, миленький? - заглянула в глаза. Они - мутные и безразличные смотрели одновременно на Ваську и мимо неё.
-Эх ты, горе горькое! - развела руками. Взяла детину за руку, потянула к белому вымытому дождём камню, постлала на камень свой универсальный платочек. Насильно усадила на него Сулика. - Зовут тебя как? Меня Василисой зовут. Тебе поесть надо. Немножко. Давай вместе. Вот тебе кусочек и мне, остальное - на потом. Ладно? В руке Сулика оказался ломоть несвежего чёрного хлеба. Васька стала специально причмокивать, сидя рядом со своим неразумным сотрапезником.