Бруссуев Александр Михайлович : другие произведения.

Колобок и Акула

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пародия на произведение лидера литературного сообщества Карелии Жемойтелите. Вся беда функционеров от литературы - они считают, что умеют писать, критиковать, казнить и жаловать. С умением писать - не согласен. Впрочем, судите сами: сначала - оригинал, затем - моя обработка. Изначально оформил, как таблицу: слева Жемойтелите, справа - я, но здесь так не прокатило. Если кому тяжело читать в самиздатовском варианте, отпишите мне, вышлю исходное форматирование. Очень смешно, на самом деле, если есть перед глазами, с чем сравнивать.
  Волчица.
  Автор - самый главный лидер литераторов Карелии: Жемойтелите Яна.
  
  
  1.
  Сирая жизнь кузнеца Кости Коргуева катилась, набирая обороты, вниз, как колесо, случайно пущенное на волю. Пнуло Костю Коргуева под гору само обустройство жизни в некогда богатом поселке Хаапасуо, где нынче из последних сил чадил Калевальский металлокомбинат, выпускающий стиральные доски, тазики и садово-огородный инвентарь, востребованный разве что самим поселковым людом.
  Лет десять назад, когда Костя пришел после армии в кузницу, и работа была, и деньги. Особенно помнился заказ для мужского монастыря, восстанавливаемого по соседству. Оградку ковали и кружевной крест. Заодно и крещение принял любопытства ради.
  Бабка расщедрилась, подарила ему старинный нательный крестик - массивный, из чистого серебра. Рубаху на груди распахнешь, а там крестик выпуклый - увесисто так лежит, подпертый упругими круглыми мышцами. Вот и разгуливал Костя нараспашку до самых морозов: девки на этот крест клевали, как на мормышку. Костя был собой красивый, смуглый, вроде цыгана, глазищи черные, - из зависти говорили, что мастью он удался не в Коргуевых-кореляк, а в вороную кобылу.
  Кобылы у Коргуевых не было уже давно, отец с матерью померли: отец замерз по пьянке в снегу, а мать вскоре тихо так угасла сама. Бабка, правда, до сих пор скрипела.
  Дом Коргуевых, срубленный лет пятьдесят назад возле самого озера Хуккаламба, на скале, с течением времени оказался на отшибе: щитовые дома, в которые селили семьи рабочих, ставили на рыхлой почве, чтобы подвести водопровод. Всякую зиму он все равно промерзал насквозь, так что разницы никакой не было. Кстати, Коргуевым и до воды ближе, и до клюквенного болота - всего километра полтора.
  К тридцати годам гадливо сделалось Косте жить. Ожидать от жизни, главное, больше нечего. Вроде все уже успело случиться, ну, что с мужиком может случиться в жизни: армия там, любовь... А была любовь? Да хрен его знает! От всей этой мерзости Костя Коргуев запил, как пили почти все его поселковые сверстники и прочие местные мужики, которым подфартило не сгореть от водки годам к сорока.
  В самом начале гадкой, как и вся житуха, мозглой весны Костя Коргуев колол во дворе дрова, за зиму схваченные морозом до сердцевины, а теперь разбухшие от влаги. Субботний день только завязывался, а продолжать его уже не хотелось, тем более, в карманах вторую неделю гулял ветер. Краем глаза он наблюдал, как внизу, под скалой, по поселку шастает Пекка Пяжиев, очевидно имея кое-что на продажу или в обмен на водку: те же плоскогубцы или прочий ворованный с комбината инвентарь. Он перемещался от дома к дому короткими перебежками, наконец заглянул и в коргуевский двор.
  - Коська, слышь...
  - Да иди ты, Пяжиев, на хер, - Костя хряпнул в ответ топором о полено. - Самому глотку промочить нечем.
  - Я че пришел-то. На той неделе волки у директора комбината собаку задрали...
  - Жаль, не его самого. Сколько кровушки нашей выпил.
  - У Тергоевых зарезали пять овец...
  - Меня еще недельку подержи без зарплаты - сам директорской скотине горло порву.
  - Да ты слышь, директор-то обещал пять ящиков водки выставить на облаву. Праздник для загонщиков. И закуски, грит, соображу, так чтоб не одну консерву, а культурно, из директорского фонда угостить. Ну так че, ружьишко у тебя не заржавело?
  Костя прикинул. Ружьишко пылилось без надобности года три. Какой он охотник? Батя, вон, зазря по воронам палил. Прежде премию давали за вороньи лапы...
  - Праздник, гришь... Ну, можно положить парочку серых, - Костя бросил лениво.
  - Да какую парочку? Накроем логово, по льду-то им не уйти: тонкий лед.
  Костя согласился безучастно, даже не обрадовавшись гульбе на халяву.
  - Коська, слышь, я еще че пришел...- не унимался Пекка.
  - Ну, сказал же: иди ты на хер со своими плоскогубцами!
  - Какими плоскогубцами?
  - А которые ты мне за водку всучить желаешь.
  Пекка шмыгнул носом обиженно:
  - По-твоему, я алкаш?
  - А кто нынче не алкаш? - ответил Костя слегка удивленно.
  - Ну вот, к примеру, ты. Я потому тебя и приглашаю, заходи седня вечерком, посидим...
  Костя отложил топор в сторонку и пристально обозрел Пекку. С чего вдруг Пяжиев зазывает в гости?
  Квартирка Пекки Пяжиева в типовом двухэтажном бараке выглядела бы вовсе нежилой, если бы не объедки, конфузливо прикрытые плошкой, да пара-другая маек на веревке поперек кухоньки с дровяной плитой.
  Пространство стола занимали банки с расквашенным вдрызг перцем, миска с кислой капустой и кастрюля с картошкой, источавшая дразнящий запах. По центру находилась едва початая бутылка. За всей этой снедью прорисовывалась девица с блеклыми глазами и тонкими прядями почти белых волос. На Костино приветствие она почти мяукнула, едва открыв рот, усаженный острыми зубками.
  - Сеструха моя, - представил Пекка, и в голосе его сквозануло что-то вроде гордости. - Садись, в ногах правды нет.
  Костя хмыкнул, метнул под себя табурет и, не спросясь, плеснул в стакан. Опрокинув водку одним махом в рот, он смачно, от души, выругался.
  - А что это вы матом ругаетесь? - вдруг резко выдернулась девица.
  Костя даже икнул, подавившись воздухом.
  - Подумаешь, какие мы нежные!
  - Городская, чего с нее взять, - поддержал Пяжиев. - Закончила педучилище, вот, с города вернулась домой, на родину.
  - А че так? Пришлась не ко двору?
  - Работы нет, жить негде, - объяснила девица, смягчившись.
  - Я грю, будет в детском саду работать при комбинате, - Пекка разлил по стаканам водку, в том числе, и сестре. - Все при деле, и дом родной. У меня тоже зарплата кой-какая, пропасть не дам.
  "Это ты-то?" - прикинул про себя Костя, но вслух ему ничего говорить не стал, а обратился к девице:
  - Что-то я тебя не припомню.
  - Так я, дядя Костя, раньше маленькая была, - хихикнув, девица положила Косте картошки с капустой.- Меня, между прочим, Катей зовут.
  - Катя! Ну так че, Катерина, выходит, матом уже и мысли выражать нельзя?
  - Я знаю, вы привыкли на комбинате. И жизнь у вас грубая, простая...
  
  - А ты ученая приехала, да? Интеллигентка! - Костю взяла полновесная злость. - Вот ты, ученая... - Костя чуть не произнес: "шалава". - Скажи, а как князя Мышкина звали?
  - Князя Мышкина... - Катя поперхнулась, смешавшись. Глаза ее сразу потухли.
  - Да ла-а-дно, - встрял Пекка. - На черта нам знать, как там этого идиота звали.
  - Нет, ты секи, Катерина! Работяга с комбината - и тот литературе обучен...
  Костя что-то там еще говорил, захмелев на втором стакане, - он точно не помнил. Когда водка иссякла, он просто ушел.
  К ночи налетел мокрый ветер, обозначавший по большому счету глобальное наступление весны, но в поселке Хаапасуо он только усугубил гнусность века. Косте не спалось. Внутри у него зародилось некое движение, будто наконец тронулось с места немотствовавшее до сих пор сердце. Сердце заныло. Так, бывает, с ноем отходят в тепле прихваченные стужей пальцы.
  
  2.
  Черный волк шел закраиной леса - быстро, легко, отталкиваясь мощными лапами от земли, прихваченной ночным заморозком. Там-сям на кочках уже наметилась чернота, и резкий дух весны будоражил лесное воинство. Свежий ветер раздувал его грудь, освобождал мышцы, делая тело почти невесомым, а ход - резвым. Утро только занялось, пылал тот самый розовый момент предела ночи и дня, какой случается ранней весной, когда еще не сошел снег, и белый покров леса разжижает багряные лучи.
  В ноздри лез дух трусливой плоти зайца, затаившегося где-то недалеко, со стороны поселка шел яркий запах живой крови, к которой подмешивался душок плесени и гнили - спутник ветхого людского жилья. С комбината тянуло резкой вонью - но не столь сильно, как несколько зим назад. Там, закованный в железо и камень, обитал злейший враг волков - огонь, пылающий в горне. По всему выходило, этот огонь умирал. Случалось, дни тянулись за днями, а он спал в своем логове, не разевая красной пасти. Волки смелели. Чаще и чаще наведывались они к жилью, вселяя трепет в цепных псов, сея смятение среди двуногих. Без огня соперник был обескровлен, он прекратил наступление на лесные волчьи владения, заняв линию обороны...
  Черный замер, уловив новое в воздушной струе. Тянуло железом. Так пахла сама волчья погибель, спрятанная в капкане или в ружье, к ней всегда прилипал человечий запах. Затаившись в кустах, Черный четко взял носом направление, и вот в отдалении на пустыре очертились два силуэта. Эти людишки не могли быть опасны поодиночке: они источали сигналы немощи и хвори. Но, скучившись, организовав уйму прочих двуногих, бывали грозной силой. На своем веку Черный пережил несколько облав. Тем более, нынче лесное воинство пребывало в беспамятстве весеннего гона, напрочь утратив всякую осторожность. Соперник воспрял. Конец приспел вседозволенности и нахальству, разгулявшемуся минувшей зимой.
  Черный отбежал в лес, к самому болоту. Настроив трубу горла по камертону ветра, он взвыл - высоко, тягуче, отряжая звук родному глазу луны. Лес притих, но - никто не откликнулся. Взяв новое дыхание, он продолжил петь для той безвестной души, которая способна внять смертному его унынию.
  
  3.
  - Ну, мать твою, под утро развылся волчара. Катька аж из постели выскочила. Че, вопит, на комбинате пожар? А я: заткнись, дура! Гори этот комбинат синим пламенем! Она: че это, че это? - Волк, грю, а то не слыхала прежде? - Ой, жуть, жуть! Тьфу ты, дура, - Пекка Пяжиев перекуривал пазу, поплевывая. - Выжлятники на рассвете видали след. Здоровый зверюга, матерый. Видать, почуял чего...
  Слушая беседы о грядущей облаве, - в основном говорили, конечно, о празднике, - Костя Коргуев испытывал тусклое смятение, как будто сборы шли по его душу. Хотя сам он успел прочистить ружьецо и пристреляться (чисто гипотетически, мысленно) из окна по воронью.
  А тут еще приключилось Косте под вечер пройтись мимо комбинатовского детсада. И вот только мельком глянул Костя за забор, - а там Пяжиева Катерина детей выгуливает. Сама в короткой юбчонке, в огромных резиновых ботах, ножки в голенищах болтаются... И вдруг подумалось Косте, что хорошо бы ей прикрыть эти тонкие ножки. Зачем она их напоказ выставила? Холодно, зябко!
  Такие мысли родили в душе его беспокойство, и, подойдя вплотную к забору, он громко произнес:
  - Ты че, мать, сбрендила? Детей в такую погоду на улицу выгонять?
  - Правила у нас, - она ответила застенчиво, тихо. - Снег - не снег, а прогулку отменять нельзя.
  - Правила - казенные, а дети живые!
  - Да мы уже и нагулялись. На комбинате смена кончилась, сейчас придут детей разбирать.
  И точно: как по команде, к садику потянулись мамаши, и детсадовская пузатая мелочь постепенно расплылась по домам, за исключением двух одинаковых малышей, которые ковырялись палкой в грязи. Костя почему-то не уходил, а так и стоял за забором.
  - Это братья Кабоевы, их всегда забирают позже, - сказала Катерина, будто оправдываясь.
  - Сама замерзла, поди?
  - Ничего, мне не привыкать.
  Костя нащупал в кармане сигареты, которые вроде бы тоже промокли, или так казалось от всеобщей сырости, закурил...
  - Может, прикуришь? - протянул Катерине пачку.
  - Нет, нам при детях нельзя.
  - Можно-нельзя... А жить вот так, по-твоему, можно?
  - Помирать сразу, что ли?
  Костя задумался:
  - Нет, помирать - это вряд ли.
  Карапуз Кабоев, рывшийся палкой в грязи, поскользнулся и грянулся на спину плашмя. Катерина, тут же оборвав смех, принялась его подымать, суматошась и причитая, хотя тот и не ревел. Костя невзначай прикинул, что, может быть, она будет так же заботлива и к собственным детям...
  Вскоре приковылял мужичонка в шапчонке набекрень и забрал братьев Кабоевых.
  - Ну, мне пора, - Катерина переминалась с ноги на ногу, поеживаясь от холода. - Вот, только сдам ключ...
  Костя категорично отщелкнул окурок в сторону:
  - Тебя кто-то ждет?
  - Нет, просто пора.
  - Куда пора? К Пекке?
  - Ну-у... Да.
  - А че туда спешить?
  Катерина не ответила, по-прежнему переминаясь, пожала плечами.
  - Ну так ... это... Пошли ко мне, че ли, - скороговоркой выдал Костя. - Чаю, там, попьем. У меня все теплей, печка. Кино какое посмотрим. Телевизор я не пропил покуда.
  
  - Пошли, - Катерина кинула равнодушно. - И сигарету дай.
  - Так ты вроде не куришь.
  Но она закурила жадно, глотая дым. И, хотя в поселке курили почти все девицы, Косте подумалось, что напрасно вообще она это, ей вредно.
  Дома бабка, едва проворчав приветствие, залезла на печь и больше не показывалась. Все же Костя постоянно ощущал как бы лишние уши в комнате, пока накрывал стол чем мог. Бабкины пирожки с грибами, банка засахаренного варенья... Катерина говорила мало, придвинув стул к самой печке. И только крайне внимательно наблюдала оттуда за Костей светлыми юркими глазами.
  - Рассказала бы про городскую житуху, - Костя мучался паузой.
  - Кому город, а мне дыра дырой.
  - Че так?
  - Скучно.
  - А замуж чего не вышла?
  - Захотела бы - вышла.
  - Ты не обижайся, это я так спросил. Девчонки обычно хотят в городе замуж выйти. Тогда сразу и жилье, и работа...
  - Говорю тебе: кому город, а по мне так дыра дырой! И всякий прощелыга еще свысока глядит: что, мол, деревня, небось замуж хочешь? А сам-то едва по слогам читает.
  - Ну, читать-то я обучен, - неожиданно солидно выдал Костя и тут же прикусил язык.
  Катерина фыркнула, уткнувшись носом в печку.
  - Ты... колючая какая-то. Или обиженная, - Костя придвинулся к ней вместе со стулом.
  - Сам ты обиженный!
  - Да ладно! Я человек простой, не знаю, как с вами, с городскими барышнями, обходиться.
  Катерина безразлично дернула плечом, съежилась, упершись локтями в коленки.
  - Может, тебе холодно?- Костя на порыве жалости накрыл ладонью ее коленку.
  - Уйди ты, отстань! - она вскочила, стряхнув его руку, будто гусеницу. - Отстань!
  Лицо ее перекривилось.
  - Да ладно, че ты, я только... е-мое...холодно же тебе! - Костя сплюнул.
  - Подумаешь, чаем напоил, благодетель! Горемычную пригрел, да?
  Нырнув в сапоги, едва запахнув курточку, Катерина метнулась во двор, снова выскользнув из Костиных рук. Он несуразно, неловко пытался поймать ее, как котенка, но лапал только воздух. Она ринулась за калитку и - оступилась, охнув, упала на колени в самую грязь. Опомнившись, Костя подскочил, неуклюже подхватил Катерину под локоть.
  - Ну че ты, дурочка, испугалась?
  - Сам ты дурак, дурак! - Катерина в отчаянии бессилия стукнула грязным кулачком Костю в грудь и вдруг, всхлипнув, зарылась в него лицом. - Ты дурак, ничего-ничего не знаешь...
  -Да я, блин... че еще я не знаю?- Костя ощущал себя и впрямь по-дурацки.
  - Не знаешь, да, ты не знаешь...
  - Ну, не знаю я!
  - Все кругом знали, а ты теперь не знаешь!
  - Да че случилось-то? Скажи толком!
  - Тогда... давно, я еще в школе училась...
  - Ну!
  - Я любила тебя. Тебя одного.
  - Как? - опешив, Костя едва перевел дыхание. - Как любила? Ты ж маленькая была!
  - Маленькая, да. Только я ни кого другого и не глядела! Потом в училище поступила, хотела забыть, с парнями нарочно гуляла, ан нет, перед глазами все ты, ты...
  Костю нежданно прошибла вина - не только перед этой девчонкой, но почему-то перед всеми людьми сразу. Как будто бы он до сих пор жил не так, как ему предписывалось исконно.
  - Не провожай меня, не надо, сама добреду, - Катерина проворно выскользнула из Костиных рук и вскоре была уже под скалой, на дороге.
  
  4.
   Бабка кровожадно кромсала ножом курицу, поварчивая между делом:
  - Пяжиевых-то я хорошо помню, и все проделки их тож. До войны в поселке человек пятнадцать их было, и все колдуны. В тридцать девятом на Ивана Купалу колхозную скотину кто потравил? Председателя тогда расстреляли, а все пяжиевских рук дело. Сами-то кучеряво жили. Старуха Пяжиева на руку скора была. Ей огород вскопать, - что тебе стакан в горло залить. Колдунья, знамо дело. Ведьмаки с работой шибче обычного человека справляются, потому что бесы у них в подмастерьях. Вон, Пяжиев-старший, Пеккин отец, дневную норму на комбинате в два с половиной раза перекрывал. Еще и на доске почета висел. Другой пока раскочегарится, а у того с утра все горело в руках. Ясно, колдун...
  - Ну а Катерина при чем?
  - А то ни при чем! Колдуны силу по наследству передают. К матери Катерининой девки ворожить бегали, пока та зубы не потеряла. В зубах, слышь, ихня сила. Потом, Катерина твоя с лица бледна, как покойница. Это-от тоже примета.
  - Да ладно тебе пули лить. И с чегой-то она моя?
  - А то нет! Я-то вижу, что тебя зацепило. Ой, гляди, приворотит - не рад будешь.
  - Нет, че ты: сразу и приворотит. Я... это... я вроде сам, - соскользнуло у Кости с языка, и тут же он постиг, что да, зацепило, зацепило - помимо его воли. И что тоска, когтившая с недавних пор середку, обрела точный образ: тоской его была Катерина.
  В пятницу, под завязку трудовой недели, как раз накануне охоты, поселковые мужики во укрепление бесстрашия втихую прикладывались к горькой уже в обед.
  Костя после смены причесал кудри и в распахнутом полушубке, дабы крест на груди отчеркнул его природную стать, пустился к комбинатовскому садику. Катерины во дворе не было, как отсутствовали и дети. Промаявшись четверть часа в зряшном ожидании, Костя скумекал, а ну как в пятницу сокращенный рабочий день, и ребятню разбирают пораньше. Отступать, однако, не хотелось.
  В садике погасло три окна, и двор окунулся в тусклые сумерки. Костя натужился, без остатка перетекая в зрение. Входная дверь выказала некоторое движение, и вот на дорожке возникла Катерина. Костя различал только ее силуэт, но легкая быстрая поступь выдавала ее.
  - Катерина! - Костя не смог унять радости.
  Она остановилась:
  - Ты?
  - Я. Да и видела же ты меня из окошка, поди.
  - Видела. Ну и что?- Катерина пожала плечами.
  - Завтра волка бить пойдем, - сказал Костя, просто дабы поддержать беседу.
  - Ну и что?
  - Хочешь, шкуру тебе добуду? На пол постелешь. Нынче модно вроде.
  Катерина засмеялась в голос.
  - Че ж тогда тебе надо? - Костино нетерпение хлынуло через край.
  - Мне? Да мне, Костенька, ничего не надо.
  - Ну как? Говорила же ты мне...ну это... вроде ты... по мне сохла.
  - Сохла! Да когда ж это было? Сто лет назад, - ее теплое дыхание было столь близко, что Костя почти перехватывал его по ветру, и от этого тоска в груди когтила с новой силой.
  - Ну, не сто, положим, а чуток поменьше, - он перешел на шепот. - Че, нынче я плох для тебя заделался? Катерина! - Костя распахнул немалые свои руки, перекрыв ей дорогу, а попутно и весь прочий мир. - Хошь верь, хошь нет, а я последние дни брожу сам не свой. Водка в горло нейдет. Как тебя вспомяну, так и жить невмочь. Ты только скажи, Катерина, не томи, скажи! Да или нет?
  В оголенных кронах дерев пронзительно гуднул ветер.
  
  5.
  Кроткая ожидала приплод. Поступь ее сделалась тяжкой, и мокрый, грузный снег сдерживал прыть, прилепляясь к когтям. Бежала она будто на усаженных занозами лапах. Черный шел впереди, оглядываясь. Кроткая была волчицей стреляной, и все же нынешняя затяжная весна надорвала ее силы. Гнусная ругня псов, покуда насилу слышная, понуждала сняться и уносить головы. Черный знал, что вот-вот загонщики откроют шум, тогда надлежит смудрить, не нестись сломя голову вперед, а замести в сторону, вбок, лед на озере еще довольно справен и выдержит борзый бег. За ночь он успел проведать, что давеча стрелки основались глубоко в лесу, на заимке, с тем чтобы по утру распялить цепь от дороги до самого берега. Так уже приключалось однажды, несколько зим назад, когда удалось уйти льдом через озеро.
  Кроткая почти притекла к земле. Спина ее выгнулась дугой, тяжелый хвост с прилепившимися шариками снега царапал наст, пасть сочилась слюной. Несколько раз Черному доводилось остановиться, поджидая ее, хотя она пробиралась вперед из последних сил. Гиканье, беспорядочные выклики и стуки уже прошивали воздух, внятно различимые, недальние.
  Вперед, вперед! Вот уже поредели сосны, и в просвете замаячило серое полотно озера, отчеркнутое на горизонте полосой леса. Черный рванул что есть сил и выскочил к берегу. Лед был ноздреватый, желтый, чуть подъятый весенней потугой воды, жаждавшей высвобождения. Кроткая подошла, задыхаясь, вывалив язык. Оба застыли на короткое время возле самой кромки льда, наклонив голову, как бы размышляя и прислушиваясь к ходу воды под вздувшейся коркой. Уже чуть тянуло подтаявшими водорослями и что-то толкалось изнутри в лед.
  Но вот заново, с расстояния минутного хода, раздалось гиканье, и едкий человечий запах, смешанный с запахом железа, попер в ноздри. Мешкать было нельзя. Черный аккуратно шагнул на лед и двинулся легко, ровно, стараясь ступать на одних кончиках лап, тут же меняя позицию, дабы не задерживаться на месте. Он слышал столь же быстрый ход Кроткой, которая двигалась за ним след в след. Порой казалось, что озеро дышит, и ледяная корка раскачивается под лапами. Страху не было, была только цель, видевшаяся черной полосой леса, которая подрагивала вверх-вниз в такт бегу. Они уходили от шума, от запаха железа, который настигал-таки их с воздушным течением.
  Наконец, спасительный лес обрисовался явственней, волки были почти на середине озера. Еще чуть-чуть, и осы смерти, вылетающие из ружей, уже не достанут их. Черный знал по опыту своих скитаний, что двуногие не сунутся на зыбкий лед, они храбры в отдалении. Он чуть повернул голову и скосил глаз, только чтоб убедиться в близком присутствии Кроткой. Подруга малость поотстала, но шла по-прежнему по пятам. Ободренный близостью спасения, Черный пустился рысью, потом, сжавшись в тугой комок, спружинил в прыжке, толкнувшись сразу четырьмя лапами, и распрямился в воздухе телом, как тугой канат.
  Едва он вновь коснулся опоры, как слуха его достиг некоторый новый, необычный звук. Черный обернулся и - застыл, прирос к месту. Пористый лед лопнул, и вот огромная рваная промоина разлезалась на глазах, отымая его от Кроткой. Густая черная вода пожирала лед, понуждая Кроткую пятиться в страхе. Она повизгивала и, приседая, металась в отчаянии вдоль разверзнутой хляби. Черный вынужденно продвигался вперед, к лесу, к лесу, уходя от наступавшей воды. Он слышал выстрелы и зычный рев двуногих. Оказавшись в безопасности, на прочном льду, Черный остановился. Кроткая застыла в зыбком равновесии, распялив лапы и поджав хвост, полусвернувшись ежом вкруг бесценной утробы. Потом случилось некоторое затишье, момент недвижения на льду и на берегу, тишина мучительно разрасталась и, наконец, взорвалась чередой ярких выстрелов. Кроткую подкинуло с места в воздух. Шлепнувшись плашмя, она издала громкий протяжный вопль и застыла.
  Ветер донес обрывки запаха свежей крови. Черный втянул воздух, насыщенный смертью, и острая тоска разрослась чертополохом в груди. Он резво пошел к недалекому лесу. И теперь единственно ветер в прибрежных ивах был попутчиком его бега.
  
  6.
  - Волчица-то брюхатая была, на сносях. Тяжелая, сука. Пока волочили - пальцы поморозили.
  - Волки - от, поганые твари, мясо даже вороны не клюют.
  Мужики гоготали, уже подогретые водкой. Директор справил славный закусон, как и обязывался, хотя трофей промыслили всего один. Но все же, видать, здорово припугнули серых, теперь нескоро сунутся в поселок.
  - А шкура, шкура-то где? - допытывался Костя у мужиков.
  - На кой тебе эта шкура? Продырявлена вся.
  - Не-ет, мужики, шкуру я лично одному человеку обещал.
  - Подумаешь, шкурку! - выдернулся Пекка Пяжиев. - Я скольким девкам жениться обещал.
  - А шкурку-то Кабоев приватизировал, - тихо сказал бригадир дядя Вася.
  - Как приватизировал? - Костя даже привстал.
  - А через профком! - Дядя Вася сплюнул. - Да и кому еще эта шкура потребна. А у него, значится, дети. И вот он вроде унты из энтой шкуры надумал шить.
  - Так ведь... это... - Костя растерянно разводил руками. - Ну... лето скоро. Какие там унты?
  - А ему-то че? Уперся рогом: унты да унты.
  - Ему унты, а я обещал! Ой, и пьяный я... - Костя тяжело опустился на стул, уронив голову в ладони. - В общем, хреново дело, мужики! Женюсь я вроде.
  Мужики ответили передышкой молчания.
  - Женишься? - дядя Вася наконец взял дыхание.
  - Женюсь, ну че пристали!
  - Ну ты да-ал...- выпустил на парах Пекка.
  - Да пока никому ничего не дал! Шкуру я обещал ей, ну, вроде подарка. А теперь-то делать чего?
  - Шкуру - выкупить! - резанул Пекка. - Кабоев мужичонка прижимистый. Он и хапнул-то ее только по жадности. В конце марта квартальная премия, не жмись, раз такое дело.
  - У Кабоева шкуру перекупить премии, пожалуй, не хватит... - задумчиво выдал дядя Вася. - А ты на ком, кстати, женишься?
  - Да на Пяжиевой Катерине.
  - Че? На Катьке? - подскочил Пекка.
  - Ну. Я... это... руки ейной прошу вроде... - Костя мялся, с трудом подыскивая слова. - Да она, почитай, и ...того...не в курсе. Я только предварительно переговорил...
  - Катьку взамуж взять - шкуркой не обойдешься, - быстро скумекал Пекка, даже слегка протрезвев.
  - Окстись ты, Пяжиев! С меня самого родной комбинат за жисть три шкуры содрал, а взамен - фигу с маслом.
  - Будет вам, мужики! - дядя Вася встрял, чуя нарождение драки, и притянул за локти Пекку на место.
  - Да я ж по-родственному, - примирительно проворчал Пекка. - Я думаю так, кольцо золотое ей нужно. Все же в первый раз взамуж...
  - Кольцо! Где я тебе кольцо возьму? Еще золотое! С премии бы купил-поднапрягся, да премия теперь псу... то бишь, волку под хвост.
  - Без кольца Катьку тебе не отдам, - артачился Пекка.
  - Без кольца, говоришь, - Костя усмехнулся незло, вроде что-то скумекав. - А ну как серебряное будет кольцо, а? Серебро сейчас вроде в моде.
  Прикинув, Пекка нехотя согласился:
  - Ладно, валяй серебряное. Только потолще. Тогда твоя будет Катька. Ну как, по рукам?
  Мужики одобрительно зареготали, подначивая Костю. Тот хлопнул Пекку по ладони, закрепив сделку, и черный огонек занялся в его глазах.
  Бухтела бабка на то, что Костя замыслил. Жены-то приходят и уходят, а Бог человеку - завсегда Отец небесный. Однако плюнув на бабкину ворчню, Костя удалился в кузню и там переплавил свой серебряный крест на два обручальных кольца. Благо, Пекка Пяжиев ему загодя Катеринино девичье колечко подсунул для правильного размера. Знатные получились изделия: выпуклые, но вместе с тем изящные. И вот с этим подарком сунулся Костя напрямки к Катерине на работу, вынашивая мыслишку, что на людях-то она ему отказать не посмеет.
  И верно: дала согласие. Тут же справили помолвку, в предчувствии каковой Костя загодя припас бутылочку. Распалившись, коллектив плясал под детсадовский баян, и мимопроходящие люди заглядывали на звуки.
  Под самую ночь, провожая Катерину до дому, Костя напомнил про свое обещание:
  - Че я перед охотой тебе добыть обязался, ну, шкуру... так вот она тебя дома ждет. В моем доме, то есть.
  - Шкура? Да я про нее уже и забыла! - Катерина засмеялась, пьяная близким счастьем.
  - Теперь вспомнишь. Кинем в ногах у кровати. Видишь, я слово сдержал. И вообще, Катерина, если я че пообещаю тебе, - значит, тому и быть. Ну так как, - Костя притормозил, объяв Катерину за плечи, - пойдем сейчас ко мне?
  - Нет, Костенька, не пойдем.
  - А че не пойти? Вроде все решено промеж нас.
  - Так ведь мы еще и не целовались ни разу...
  Костя заглушил Катеринины слова, впившись лобзанием в ее студеные губы, и не отпускал, пока хватало дыхания. И она припала к нему, мучимая давней жаждой любви.
  
  7.
  Какого недюжинного счастья ожидал Костя? - Все оставалось вроде по-старому. Житуха небогатая, на столе та же картошка, клюква и квашеная капуста. Выпивать, правда, случалось реже. Дома его теперь Катерина ждала, уют какой-никакой появился. Тем более, крышу Костя подлатал и перегородку в комнате поставил, чтобы, значит, бабку изолировать. А то, бывало, зыркнет на Катерину из угла, будто шилом ткнет. Косте становилось не по себе, не то - Катерине.
  Другое дело - ночь. Поначалу Костя даже заревновал: где это жена любовной премудрости обучилась да всяким штукам, про которые днем и вспоминать стыдно, а кому рассказать - упаси Господи. Бывало, идет Костя поутру на работу и - ой! - только головой качает при мыслях об ушедшей ночи, а как вечером в постель к Катерине нырнет, так вроде все само собой опять и случится.
  Бабка молчала, но Костя полагал, что молчание ее неспроста. Пробудившись однажды ночью, он долго вслушивался в тишину, за которой, по его разумению, хоронилось что-то недоброе. Как нарочно, дом безмолвствовал: не скрипели петли на сквозняке, не храпела бабка, кошка не шебуршала по углам. Ночь была светла и покойна. Катерина спала, свертевшись калачиком на манер дитяти. И кто бы только предположил в ней скрытую страсть, столь изводившую Костю. Он отвел прядку волос с ее лица - Катерина поморщилась в ответ - и поплотней укутал ее одеялом, как будто было холодно. "Господи, спаси ее ото всякой напасти!" - нежданно родилось в Костином уме. Рука его сама собой потянулась к кресту на груди, да тут-то и припомнилось, что креста бабкиного уже нет! Однако на месте его испытывалось некоторое жжение, вроде фантомной боли... "Худо это", - подумалось Косте. А что было худо? Он и сам не знал.
  В конце июля, когда ночи уже начинали темнеть, удумала бабка съездить на неделю к младшей дочери в Калевалу. Сказала так, что проститься: мол, помирать пора. Хотя она последние лет эдак тридцать каждое лето помирать собиралась. Собрала узелок и - дунула на автобус. Костя аж поразился бабкиной прыти. Однако Катерина заметно ожила, как они остались вдвоем. И по хозяйству шибче стала, а тут еще приспичило ей чуть ли не каждый день баню топить. В огороде, видишь ли, извазюкается по уши, надо помыться. Ладно, дом на отшибе, люди хоть не таращились, как они в баню - из бани шастали. Костя чувствовал так, что у него на физии отображалось все, что они там в бане чудили.
  Баня-то у него какая? Известно, самодельная, с буржуйкой. Поверх буржуйки бак. Того и гляди - задницу подпалишь, не раскрутиться. Однако умудрялась-таки Катерина и в этом пространстве пагубной склонностью Костю подзаразить. Раскинется оголенная на полке, Костю к себе притянет, зубками острыми своими в шею ему вопьется. Огонь еще полыхает в буржуйке... Ад, да и только. Так и прокувыркались до самого бабкиного приезда, Костя аж счет времени потерял. Очухался: август, лету конец.
  Бабка воротилась смурная. Про поездку свою распространяться не стала, а только, улучив момент, вечерком отозвала Костю на двор.
  - Че, внучок, производственного результата достигли?
  - Какого еще результата?
  - Какого?! Ты думаешь, я запросто так ездила в гости?
  - А то зачем?
  - Тьфу, леший! Затем, чтоб тебе Катерину брюхатить не мешать, ну!
  Костя смутился, аж покраснел:
  - Это мы завсегда успеем.
  Он пробовал отшутиться, но бабка прочно в него вцепилась:
  - Гляди, дело-то тяжкое.
  - Да уж куда тяжче! - Косте вспомнились банные эпизоды, и он невольно покачал головой.
  - Ты, может, не маракуешь, а у меня глаз наметан. Я сразу смекну, кто настоящая баба, а кто курва.
  - Че? Ты, бабка... Ты че говоришь?!
  - О-ой, стыдобушка на весь поселок! Рассказывали мне, поди, как вы кажный божий день баньку топили. Дымок-то далече видать! Бабы только сунутся в огород: ан, гляди, уже и чадит на горке. Знамо дело, Коська старается, ребеночка заделывает. Ну и где результат, а? Пустехонька твоя Катерина.
  От бабкиного откровения Костя аж испариной изошел. Выходит, про их приключения весь поселок судачил. Вон оно ка-ак!
  К ночи ближе, отработав свое в постели, притянул он к себе Катерину и в самое ухо ей зашептал, чтобы только бабка не слыхала:
  - Кать, а ты... ты не беременная часом?
  Катерина прыснула:
  - Да с чего ты взял? Огурцов насолила, так сейчас самое время. Или все разом беременные по осени?
  - Ну... это... вроде мы с тобой каждую ночь... И днем тоже случалось.
  - Мало ли что случалось. Сейчас с этим просто. Не хочешь ребеночка - пожалуйста: таблетки есть всякие...
  - Таблетки?! - Костя аж подскочил.
  - Дурачок ты у меня. Зачем же сразу ребенка? Надо немного и для себя пожить, куда торопиться. Или нехорошо нам вдвоем?
  Костя молчал, вперившись во тьму, за которой угадывались чуткие бабкины уши, и наконец тихо ответил:
  - Могла бы предупредить. А то люди всякое говорят...
  - Да ну брось ты! Поговорят и перестанут. Зачем нам жизнь свою по людям равнять? Да ты же сам ничего не говорил про ребенка.
  - А че лишнее говорить? Женился я на тебе. Само собой, и дети должны быть. Иначе зачем жениться? Ты... вот что, давай-ка с этими таблетками кончай, - Костя пробовал придать голосу строгость. - А то я... гляди...того...
  - Чего того? - Катерина засмеялась. - Ты меня, Костенька, не стращай. Я же знаю, что ты меня любишь.
  - Н-ну, люблю, - смешался Костя.
  - Вот завтра ребеночком и займемся.
  - Нет, сегодня! - Он грубовато двинул Катерину локтем. - Давай-ка вниз, на шкуру, слезай.
  - Зачем это? - Катерина сробела.
  - Кровать скрипит - бабка чует все.
  Катерина сползла на шкуру. Волчий мех был неуютный, жесткий и чуть покалывал спину даже через сорочку. Костя грузно налег поверх, стиснув ей ребра, так что Катерина едва могла вздохнуть. Ей сделалось жутковато, и из горла вместо любовного стона вышло мычание, - Костя зажал ей рот, почитай, вконец перехватив дыхание, и так колбасил ее до полного утомления, покуда самому не стало противно. Наконец, отвалившись, он тяжело перевел дух и зарылся лицом в мех.
  
  8.
  Первый снег поспешил покрыть землю уже в октябре. Утрами было еще светло, и от этого чудное рождалось впечатление не осени, а весны. Но серые вороны, клевавшие по дворам всякую пакость, удручали, и светлые надежды гасли в зачатке.
  Зима, по крайней мере, не врала. Она сулила только темень, холод и скудость пищи. В поселке отогревались водкой, сквозь снежную мглу едва проклевывалась охота жить дальше. С холодами вернулась прежняя напасть: уже замечали поутру в окрестностях волчьи следы, и, хотя овцы покуда были целы, во тьме близкий тоскливый вой наводил жуть, будто волки плакали по покойнику. Бабки судачили так, что кто-то умрет. Смерть в поселке стала не в диковинку, но само ожидание ее наводило уныние.
  И только Костя, вопреки волчьему прорицанию, с озлоблением вершил всякую ночь работу по продолжению рода. Без нежности, остервенело, загонял он в Катерину свое семя, будто молотом долбал самое ее нутро, желая приковать к полу. Манеру взял повергать ее прямо на шкуру в удобный момент, поскольку кровать к тому времени расшатана была вдрызг и держалась качко, на честном слове. Черный огонь в глазах его разросся, оттого все лицо казалось теперь темным. Он будто помешался на одной мысли, и подзуживаемый бабкой, рылся украдкой в Катерининой сумке, проверяя, не пьет ли она поперек ему свои таблетки, ведь желанной беременности не наступало, и мертвая сумеречная зима постепенно поглощала последние чаяния.
  Они по-прежнему посещали баню вдвоем, но - единственно ради помывки. Костя молча мылился, поддавал пару... Потом уже, напоследок, зло сжимал Катерину клещами рук и пронзал колом до самого горла, так что она хрипела, трепыхаясь.
  В субботу как-то зашел по-родственному Пекка Пяжиев, выкатил пузырь, заработанный якобы на колке дров для директорского камина. Катерина, скользя тенью, быстро накрыла на стол и уселась в уголке, возле печки. Подцепив вилкой огурец, Пекка крякнул:
  - От сеструхи-то, гляжу, одна чешуя осталась. Видно, трудитесь ночами почем зря.
  - То-то и оно, что зря, - хмуро ответил Костя. - Пусто у ней внутри, аж звенит.
  - Ну, иной бабе портки мужские понюхать достаточно, а с другой еще повозись. Дело-то житейское.
  Костя не ответил, и Пекка сник, учуяв недоброе:
  - Полгода, почитай, живете, а ты оргвыводы сделал.
  - Не я, а жисть за меня решила. И точку поставила.
  - Ну-ка, ну-ка, - Пекка встрепенулся и, косясь на Катерину, ткнул Костю вилкой. - Выйдем-ка перекурить.
  - А при ней нельзя? Навряд ли ей повредит.
  - Нельзя! - Пекка слабосильно стукнул по столу. - Потому что... женщина она!
  - Женщина, - с ухмылкой передразнил Костя. - Ну пошли, коли так.
  Двор дышал стужей, от которой все живое забилось по щелям, не кажа носа наружу.
  - Проблемы у вас, гришь? - с ходу завелся Пекка.
  Костя вместо ответа длинно сплюнул.
  - А че ты сразу на сеструху-то валишь? Может, сам виноват.
  - Ага, сам! Катьку-то я не девицей брал. Че там у ней в городе было? С кем колготилась? Вот, ты сам знаешь? Может, она из абортария не вылезала. Или в канализацию ребеночка скинула. Нынче так!
  - Дурак ты, Костя. Она ж у меня с душой.
  - А я не с душой?
  - У тебя, Костя, душа вся в хер вылезла. То-то Катька и клюнула. Потому что она обыкновенная баба, хоть и ученая.
  - Крепко, видать, ученая: детей в утробе травить. То-то я гляжу, с детсадовской ребятней она больно ласкова. Смыслит, видать, что своих заиметь не может. Об таком, вообще, предупреждают заранее.
  - Ну и сволочь ты, Костя! Знал бы я наперед...
  - Нет, это я наперед бы знал.
  Пекка смачно ругнулся, но в драку не полез, а тихо ретировался и поплелся домой восвояси.
  В самый сумрак зимы, когда дня хватало на спичечный чирк, занеможилось Катерине. Бродила пошатываясь, и все у нее валилось из рук.. Костя даже затревожился: не ровен час откинет коньки, потом разговоров не оберешься: уморил, мол. А он не уморил, он поедом нутро свое грыз, что бабенку-то взял с гнильцой. Да куда теперь ее, на улицу не прогонишь, как приблудную кошку.
  В пятницу с работы вернулся, глядь: а она и вовсе сквозистая сидит, на просвет обои видать. Костя даже поморгал: не наваждение ли. Подошел поближе, потрогал - живая, шевелится.
  - Ты... это... - сказал Костя робко. - Картошки побольше жри, че ее жалеть: полный погреб. А то мне скоро перед людьми стыдно будет.
  - Стыдно, говоришь, - Катерина зыркнула злобно. - Садись, сам перехвати, после поговорим. Новости есть.
  - Какие еще новости?
  - Да ты ешь, ешь, - Катерина начерпала тарелку супу и поставила перед Костей.
  Тот молча ел, боясь спугнуть некоторую надежду. Наконец, опустошив тарелку, выдохнул:
  - Ну!
  - Задержка у меня.
  - Че, зарплаты опять не дают, так это разве новость!
  - Нет. Ты не понял. У меня самой задержка. У меня, - она слегка тронула ладонью живот.
  - Д-давно?
  - Шестой день. Такого никогда не бывало.
  У Кости вырвалось ругательство:
  - Вот те на, едрена мать, на Новый год подарочек! А ты часом не свистишь, а?
  У Катерины немедля прыснули слезы:
  - Думаешь, ты один переживал? А каково мне-то было толки слушать да бабкины пересуды? Курва, курва! Надо же, кличку какую прилепили! Будто в прошлом веке живем. Недолго мы с тобой и валандались. Почитай, полгода всего, а уже курва!
  - Катька! Катерина! - Костя воспрял. - Да че теперь зло поминать! Теперь.. .теперь только заживем! Не реви, ну. Я же тебя люблю! - Он объял ее целиком, ощутив под рукой, между хрупких лопаток, трепет Катериного сердца. Костя усадил жену к себе на колени, приник к ней лицом и зашептал жарко, путаясь в словах:
  - Сейчас мы с тобой в магазин пойдем, апельсинов купим, пряников, чаю хоть раз по-людски попьем. Тебе сейчас хорошо питаться надо...
  - Ой, Костя, там метель! А у меня сапоги на рыбьем меху...
  - Так мы тебе попутно валенки купим. Куда годится ноги студить? Ну, одевайся, покуда магазин не закрыли! Костя в нетерпении пританцовывал на пороге, поджидая Катерину. Та спешно оделась, кой-как накрутив шарфик, и оба они весело вытолкнулись в самую метель, которая больно хлестнула по щекам.
  - Погодка, е-мое! - Костя гикнул, увлекая Катерину под горку, вниз, и дальше мимо заборов к поселковому магазину. - Праздник, бля, грядет. А дома шаром покати, во дожились! Ни жратвы тебе, ни подарков!
  Катерина громко хохотала, проваливаясь на бегу по колено в снег: Костя ловил ртом встречную метель, и волосы его обросли сосульками, побелев.
  - Вот, я люблю наблюдать, как мужики в магазине продукты берут. Нет, не водку, а хлеба, масла, еще какую-нибудь консерву. Это значит, что мужик домой не просто так идет, голодный и злой, лишь бы кусок в горло затолкать, - он прикидывает, что вот мы сейчас сядем... Именно праздник готовит, когда вся семья в сборе. Семья - хорошее дело.
  В лавку влетели они со смехом, произведя одним видом своим беспорядок, так что продавщица, заохав, принялась спешно поправлять на полках товар.
  - А ну как нам валенки! - возопил Костя. - Вот эти, беленькие, одно загляденье! Импортные, видать.
  - Валенки не бывают импортные, - испуганно ответила продавщица.
  - Фирма валенков не вяжет? А нам один черт! Давай ногу! - велел Катерине Костя. - Ну как? Впору? Не жмет? Ну-ка товар лицом! - Костя грубовато понукал продавщицей, и та металась от Катерины к полкам и назад.
  - Я еще и бабке к празднику исподники новые куплю, а то развесит свое рванье, аж глядеть срамно! Я ж не нищий, я рабочий человек, как-никак! Костя разошелся, набирая товару. Катерина ойкала, вцепившись ему в рукав:
  - Кость, а жить-то потом на что?
  - Разживемся. Дня через три квартальную премию дадут. А мне еще персональную надбавку пообещали.
  - Кость, а можно шоколадных конфет двести грамм?
  - Отчего нельзя? Ну-ка, нам четыреста грамм "Каракума". И еще - шампанского!
  - Ой, так мне ведь теперь нельзя...
  - Ты что, трезвенника хочешь родить?
  По дороге домой Костя пел, и поселковый народ, всякого видавший на своем веку, взирал на него с опаской: с чего вдруг понесло Костю?
  Весь вечер смекали они, где лучше ставить кроватку.
  А ночью явилась Катерине во сне черномазая псина. Кровь капала с обрывков мяса в ее страшной пасти. Вскликнув, Катерина очнулась. Чресла сочились липкой влагой - это была обычная ее женская кровь.
  Стиснув зубы, сползла Катерина на шкуру и в немочи колотила кулачками в мех, глуша звук, только чтоб не пробудился Костя. Луна светила в окно, открывая путь в тайный полуночный мир. Катерине, насупротив, хотелось стаять со свету без следа. Стянув с постели замаранную простыню, она немного повозилась у рукомойника, потом накинула шкуру и, сунув ноги в валенки, вышла на крыльцо, в ночь.
  
  9.
  Черный волк рыскал кругами, неумолимо близясь к поселку. В такие ночи, когда свет начинает поглощать тьму, на переломе года, получают короткий отпуск в мир темные твари. И вот целый рой невидимых людскому глазу сутей витал над крышами, заглядывая в окошки и трубы. Низшие бесы веселились по пустынным дворам, процарапывая на заборах кривым когтем похабные надписи.
  Хуккаламбу проморозило насквозь, до самого дна. Лыжни, изгадившие озеро за день, замело, и желтому глазу луны открывалось ровное белое полотнище, на котором вышивал стежки следов Черный волк. Поселок смердел псиной и прочими запахами человеческого гнезда, единственное приятство доставлял носу дух овчарен, где грудилась тупая блеющая еда.
  Черный подошел к поселку впритирку и остановился под скалой, среди заснеженных валунов. Ноздри его тронул смутный душок лесного собрата. Волк фыркнул, вновь потянул носом, изучая воздушную струю, и из мешанины вкусов выделил самый сочный. Он тотчас признал этот запах, но не мог поверить своему носу. Знакомый запах манил, Черный точно взял направление и вот уже карабкался вверх на скалу, позабыв опасливость. Трещины камней забила корка льда, лапы его скользили, однако он упорно продвигался вперед, с камня на камень, еще прыжок - и наконец он увидел ее.
  Кроткая переминалась в нерешительности, прижав уши к холке. Пышный хвост ее подметал порошу. Радостно тявкнув в знак приветствия, Черный прогарцевал к ней, едва касаясь лапами земли. В восторге принялся он взрыхлять носом снег, поднимая маленькие вихорьки. Приблизившись к волчице, он потерся об нее мордой и слегка толкнул всем корпусом, приглашая к игре. Кроткая воспряла.
  И вот бок о бок двинулись они берегом вдоль поселка, навстречу потоку новых запахов. Кроткая втягивала ноздрями неведомые прежде ароматы живой крови, которые будоражили самое нутро и заставляли чутко ловить каждый шелест. Ночная тишь звучала симфонией понятных звуков. Петух вспорхнул ненароком, растолкав несушек, коза мекнула в стойле, тревожась их близким бегом, дворовый пес, спугнутый лесными гостями, забился в будку.
  Вскоре всякое движение в поселке стало, и ярая сила леса справляла тризну. Убей! Убей! Жажда крови затмила рассудок, лапы вынесли волков к овчарне на окраине подле луга. Тогда умерли все прочие чувства, кроме резкого, нестерпимого голода, пронизавшего тело насквозь. Этот голод не рождал немощь, - напротив, только подстегивал, и Кроткая устремилась вслед своему товарищу, который не таясь, сильными прыжками, пересекал вытоптанный овцами пустырь.
  
  10.
  Поселковая администрация не стала суетиться по поводу происшествия. Тем более, овчарня была частной, а случай - единичным.
  В течение зимы в Калевальском районе официально зафиксировали несколько налетов на курятники, а также кражу трех ящиков портвейна из поселкового магазина в Хаапасуо, что также норовили списать на волков. Дядя Вася с металлокомбината углядел касательство волчьего разгула с полной луной, но резоны его никто не принял всерьез. Пару раз ночные сторожа примечали волков, рыскавших вблизи комбината. Рассказывали, что особенно страшен и зол матерый самец черной масти, который якобы нагло щерился прямо в окно комбинатовской проходной. А с ним видали молодую волчицу, пегую, в белых "чулках" на лапах.
  И до того крепка была той зимой злоба лесная, что не случалось ночи, когда б не разносился по окрестностям Хуккаламбы тягучий вой, пробиравший до самых костей. Кликали волки на калевальцев беду, хотя какой иной беды стоило ждать, когда и так зиму напролет прозябали люди в холоде и лишениях: комбинатовские щитовые дома промерзали насквозь, и по утрам вода не текла из кранов, схваченная ночной стужей.
  Только в доме кузнеца Коргуева потрескивала печь, и все эти волчьи толки были Косте откровенно до лампы, поскольку никак не относились к его семейной жизни, которая колесила без руля, сикось-накось, мало чем отличаясь от быта прочего поселкового люда. Как-то, напившись, Костя таскал Катерину за волосы прямо во дворе детсада, на глазах у детей. Тогда еще к ним приходил участковый, но даже не назначил штрафа за хулиганство, иначе Катерина пострадала б вдвойне: ну, вычтут штраф у Кости из жалованья, а семейный бюджет-то общий.
  Но вот что странно: Костины выпады Катерина сносила спокойно и вроде даже с усмешкой. Напьется мужик, побуянит, а там проспится - и снова человек. Что-то новое появилось во взгляде ее, чего, честно говоря, Костя даже страшился. Двинет ей пару раз, а она только отряхнется и все глядит эдак пристально, будто не видела никогда. Он: "Ну че вылупилась?!", а она глядит, хоть ты тресни!.. С наружности Катерина интереснее заделалась, Костя сам удивлялся: в жены брал никудышку, а она возьми да брызни цветом. Тут некстати и предчувствия его посетили.
  Как-то дядя Вася выходил из магазина, прижимая к телогрейке буханку хлеба, и почему-то Костю на этом зрелище остро прошибло: будто он может утратить то, что сейчас имеет. Что-то весьма обыденное, как хлеб, и столь же надобное. И вот он сызнова ощутил, как в груди двинулось сердце. Костя поспешил домой, держа руку на сердце - в опаске, что оно вот-вот вымахнет из груди, вломился в сапогах прямо на кухню. И тут только слегка отпустило. Катерина, дуя чай в безмыслии, вздрогнула на хлопок двери. -
  - От, чумовой! - она резанула всегдашней своей насмешкой.
  Костя взял табуретку, но не присел, а так и остался с табуреткой в руках.
  - Ну, ты чего?
  - Нет, я пойду... сперва сапоги сыму.
  Вернувшись, Костя налил себе чаю и долго дул в блюдце, хотя чай был стылый, потом выдохнул разом:
  - Как ты хоть живешь, Катерина?
  Она прыснула:
  - А то ты давно меня не видал.
  - Видать-то каждый день вижу, только не знаю...это...как и сказать... Ты другая какая-то стала.
  - Мужняя жена, понятно, не девка, - в голосе ее притаился страшок.
  - Нет, я так чувствую, что и говорить с тобой теперь сложно. А как хорошо мы жили!
  - Кто же виноват в этом, Костенька?
  Костя вскинул глаза:
  - Да уж не я, Катерина. Нынче тебя и Мурка чурается.
  И верно: прокравшись с улицы, кошка затекла на кухню, явно хоронясь от Катерины, и, засев в уголку у печки, щерилась оттуда.
  Тем же вечером, лежа рядом с Катериной в постели, Костя вновь ощутил смятение, и озарила его темная догадка:
  - Катерина, ты, похоже, любовника втихую себе завела?
  - Скажешь тоже: втихую. В деревне живем, каждый шаг на виду.
  - Вот-вот, а чей-то ты на пятый километр в гостиницу зачастила? За зиму третий раз!
  - Будто не знаешь. Финны гуманитарку в гостинице скинут - и назад, в поселке-то они чего не видали? А меня всякий выходной командируют от яслей. Да что я объясняю тебе? Сам-то во что одет?
  - Прожил бы я и без тех штанов, которых ты надыбала заодно с детсадовским тряпьем. А вот ты последнее время чей-то больно смазливая стала. Я бабам доверять не привык.
  - Дурак ты у меня, Костенька, - Катерина притекла к нему, но все же в ласковых повадках ее Костя чуял неправду. Приподнявшись на локте, он попытался разглядеть в сумерках ее лицо:
  - Нет, ты мне скажи кто? Я, может, даже тебя прощу. Мне б только знать, чем он лучше меня? - Костя схватил ее за волосы и намотал прядь на руку, так что она и рыпнуться не смела.
  - Отстань! Волосы пусти!
  - Скажи кто! Андрюшка, гостиничный буфетчик? Он целовал тебя? Вы лежали с ним голые?
  - Пусти!
  - Как он целует тебя, Катерина? Покажи, я научусь! - Костя впился ей в губы, почти укусил. Катерина наконец вырвалась, отплевываясь.
  - Зачем, по-твоему, я замуж вышла? Чтоб было от кого гулять? Это у тебя на уме только одно занятие, а у меня за день других день довольно. Обед сварить, постирать... - Катерина выговаривала что-то еще про свои женские заботы, Костя слушал, но понимал одно: "Врет! Врет!"
  - Чего ты от меня хочешь? Почему мучаешь меня? - она вскликнула в горечи.
  - Потому что я до сих пор люблю тебя, Катерина!
  Луна пялилась в окошко - бесстыдно, нагло созерцая размолвку, и мутный свет ее слепил сознание. Мысли делались тягучи, текли все медленней, в млечный сон.
  Костя сам не помнил, как уснул той ночью - казалось, всего-то на минутку забылся, но когда вновь распахнул глаза, луны в окошке не было, и ночь шла на убыль. Однако проснулся он явно - от пустоты и ущербности сна в отсутствие Катерины. Он вскочил на постели, пытаясь различить в сумерках ее силуэт. Пустота была огромной, всемирной, и по пронзительному ее ощущению невольно думалось, что Катерины нет не только в доме, а вообще - среди живых.
  Костя тихо, с боязнью, назвал ее имя. Будто в ответ на дворе заголосил петух. В тот же миг хлопнула дверь. Катерина, что-то обронив у порога, вошла в дом в одной сорочке и валенках, улепленных вязким снегом.
  - Катерина! - Костя, немедля подскочив, облапил все ее тело, дышавшее под сорочкой жаром. - Ты где была, Катерина?
  - Давно проснулся? - в ответ спросила она.
  - Нет, только что! Распахнул глаза - а тебя и нет!
  - Ой, Костя, промучалась я полночи. Так сдавило в груди - не продохнуть. Я уж испугалась, что угорела. Вот, вышла продышаться на двор...
  - Да у тебя жар!
  - Не жар. Это с мороза так кажется, я и остыть не успела. Пойдем, пойдем в кровать, хоть полчаса прикорну.
  Едва нырнув под одеяло, Катерина сладко, беспробудно заснула. От волос ее тянуло снежной свежестью, но - не только. Некоторый новый, едкий дух заплутался в прядях, слегка схожий запахом хвои. Принюхавшись, Костя невольно вздрогнул и отшатнулся, как при нечаянной встрече с диким зверем. Как будто существо из стороннего мира, а не родная жена лежала рядом. И он ощутил это столь остро, что не мог оставаться с ней в одной постели.
  Вышед на крыльцо покурить, Костя приметил волчью шкуру, развешанную на перилах.
  Поднявшись чуть погодя, Катерина объяснила, что в шкуре завелась моль, вот и пришлось вынести ее на двор проморозиться, с вечера еще.
  В обеденный перерыв, под завязку, мужики судачили, что прошлой ночью волки опять безобразили в поселке. Сперва будто рыскали по центральной улице, от памятника Ленину к комбинату, спугнув одну загулявшую парочку. А после набедокурили у дяди Васи в курятнике: задрали петуха и несушку. И будто бы даже не подкапывались под забор, как принято у них в псином роду, а лапой ухитрились отворить калитку...
  - Это ж разум человечий в ихню волчью башку вселился! - сокрушался дядя Вася, непрестанно отплевываясь. - Видал же я их, видал, как они со двора когти драли. Главное, стерва эта напоследок зыркнула на меня и пасть еще так растянула, вроде как лыбилась.
  - Ну ты загнул: лыбилась. Волчара, она волчара и есть, - мужики реготали над чужой бедой. - Ей жрать охота, а ты психологию развел...
  - "Психо" - от слова "душа", грубо говоря, происходит. Темный вы народ! Кто б из вас хоть раз на эту суку взглянул, сразу б и просек, что у ней не просто мозги, а еще и кой-какое "психо".
  - Так че, выходит, только сука эта волчья с виду умна? А приятель ее?
  - Кобель, он и есть кобель. У него один интерес: лапу задрать. Он, сволочь, мне забор-то пометил, территорию свою, так сказать.
  Мужики опять реготали. И только Костя сидел смурной, чувствуя за собой непонятную вину.
  - А я тут грешным делом на днях в газете прочел, - продолжал дядя Вася, - что в годину усугубления народной беды волки плодятся нещадно.
  - Какая ж нынче беда? У нас вся жисть, почитай, беда, - выдернулся Кабоев.
  - Я говорю: в годину у-су-губления беды. Сечете-нет? Народ наш всегда бедовал, это правда, а нынешней зимой вода в трубах колом стоит, значится, еще туже стало. Зарплаты не дают второй месяц - вот и волки плодятся!
  - Да-а, газета зря не напишет, - мужики чесали затылок.
  - Кончай ты, дядя Вася, мозги пудрить! - не выдержал Костя. - Директор не на волчий же счет денежки наши перечисляет, ихние бытовые условия улучшать!
  - Ай, нет, ты слушай-слушай, че я еще-то вычитал, - дядя Вася обращался почему-то именно к Косте. - Волк плодится не в меру - это полбеды. Но ведь с ростом ихнего поголовья появляются оборотни, верволки по-русски. Это когда днем человек, а ночью - волк, и повадки волчьи. Вот, мы сейчас сидим, а он, может, по поселку гуляет в людском обличье, вынюхивает, чей бы кровушки еще напиться.
  - Да заткнись уже, дядя Вася! - взвился Костя. - Без тебя довольно брехни наелись. Верволк, твою мать! Я все же среднюю школу кончил.
  - Ну вот ты свой аттестат оборотню в пасть-то и сунь, ежели встретится на дорожке. А я со своим неполным средним лучше ружьишко добуду и всыплю волчаре прямо в зад.
  - Может, снова облаву устроим? - предложил Пекка.
  - Был бы курятник директорский! - захохотали мужики. - Иначе кто нам выкатит водки?
  На том и разошлись.
  
  11.
  Снег, снег! В упоении лунной ночи не заметили, как углубились в чащобу, где филин ухал тяжело, будто заглатывая сердце. Там, в самой глуши, куда человеку лучше вовсе и не соваться, правил волчий закон, и тело Кроткой исполнилось нового огня - взамен прежнего жестокого озорства. Черный вел ее глухими тропами вкруг болота, и ели расступались сами, упреждая его резвый бег. Ни шевеленья, ни шороха в затаившемся лесу, лапы их чуть отталкивались от стылой земли, волки бесшумно скользили по свежей пороше вперед и вперед, пока не достигли голой сопки, склоны которой покрывали лишь чахлые кустики, вершина, однако, роилась черной шевелящейся массой. Приблизившись, Кроткая поняла, что это огромная стая сбежавшихся со всей округи волков. Да, почитай, набиралось их и поболе: не могли же окрестности Хаапасуо укрывать столько зверья. Были среди них матерые самцы, прыткие переярки и почтенные волчицы. И все же статью и мастью своей выдавался среди прочих спутник ее - Черный волк, при появлении которого случилось немалое смущение.
  Черный немедля выступил вперед, а волки уселись вкруг него, образовав плотное кольцо, так что оказался он один за председателя волчьего сборища. И вот установилась тишина ожидания. Обведя глазами лесное сообщество, Черный поднял морду к небесам и протяжно, гладко завыл, вытягивая высокую ноту. Где-то через минуту некоторые голоса подстроились к пению. Гортанно голосили самцы, подвывали волчицы, отрывисто брехали переярки. Луна, торовато сочившаяся светом, внимала пению, и небо подступило к земле, напоенное волчьей тоской. Кроткая пританцовывала в нетерпении, насилу унимая звуки, клокотавшие в горле. Наконец мощная волна голоса прорвала натугу гортани и истекла сочным густым звуком, натянув все тулово ее сходно струне. Кроткая пела небесам, слившись с волчьим хором, и с этого часа она не принадлежала более человечьему стаду, но была частью войска лесного.
  Окоем прояснел. До зари было еще далеко, просто чуть разжижилась мгла. Однако пора было возвращаться, и Кроткая пустилась в попятный путь, повинуясь только одному чутью. И верно: вскоре в потоке ветра проступили запахи поселка, а там и лес поредел, отворив вид на пустырь. Скорей, скорей, покуда не заголосил петух и не рассеялись чары ночи. Сильные волчьи лапы несли Кроткую к ее человечьей обители. Над головой, в раскинутой пустыне неба, прорастали колючие огоньки планет. Красный Марс прилепился прямо над поселком, там, откуда-то вот-вот должно было пробиться солнце, земля двигалась навстречу ему, ни на минуту не замедляя ход, выверенный Богом. И только Кроткая, одна во всей вселенной, не поспевала за током событий обыкновенного утра.
  Остаток пути бежала она, высунув язык, и всякий вдох отдавался болью в груди. Воздух поселка насыщен был теплыми запахами живой шевелящейся плоти, едким дымком комбината и чем-то еще, что в иной момент насторожило бы волчьи глаза и уши, но теперь этот привкус пороха и железа в ветре слился с общим человечьим духом, царящим в поселке. Она почти достигла скалы, на которой стоял ее дневной, человечий, дом, и, царапая подушечки лап, уже взбиралась по каменистому склону, - как яркий хлопок выстрела разорвал утро, и жгучая оса впилась в лапу, заставив Кроткую скатиться кубарем вниз, в заросли шиповники. В тот же миг петушиный крик провозгласил пришествие утра, и волчья шкура спала с плеч Катерины.
  Приняв человечий облик, Катерина быстренько, насколько дозволяла раненая икра, отползла в самые кущи, надеясь переждать или... что еще теперь можно было поделать? Она слышала, как рыщет охотник по склону скалы, пытаясь разглядеть в сумерках ее - подстреленную волчицу.
  
  12.
  Дядя Вася обнаружил Катерину, когда уже почти рассвело - по кровавому следу, тащившемуся за ней. Хотя она не успела далеко уйти, а только чуть взобралась по тропинке к дому, - гонимая утренним заморозком, в одной сорочке и валенках, закутанная в шкуру. Она говорила что-то про волка, напавшего на нее, едва она вышла из дому набрать сухих веток на растопку...
  Дядя Вася свистнул Костю, и так, вдвоем, завели они ее в дом. Икра у Катерины прокушена была насквозь и обильно сочилась кровью. Сразу послали за фельдшером. Катерина тихо стонала, не желая отвечать ни на какие расспросы, также не хотела она объяснять, какого черта понесло ее с самого ранья за сухостоем, когда возле печки полно щепы.
  Прибыл фельдшер, молодой парнишка, только по осени приступивший к работе, потому не пропитавшийся еще безразличием к поселковым бедам, где каждые выходные случалась пьяная поножовщина. Едва увидав распоротую икру, фельдшер определил:
  - Это же огнестрельное ранение!
  Но Катерина яро замотала головой, едва шевеля бледными запекшимися губами: "Волк, волк".
  Дядя Вася, ощущавший свое крайне незавидное положение вследствие происшествия, знай твердил:
  - В волка я стрелял! В волка!
  
  Фельдшер молча обработал рану, исколол Катерину инъекциями против столбняка и бешенства, потом в молчании же быстренько собрал инструмент и удалился. Катерина, отвернувшись к стенке, затихла.
  Дядя Вася, перекурив на прощание с Костей, завел было разговор весьма доверительный:
  - Ты, Коська, думай про меня че хошь, а только влепил-таки я волчице в задницу из мелкашки! Это точно. А Катерины твоей и близко не было, я ж покуда без очков обхожусь. Ну, бывай! - он попытался попрощаться за руку, но Костя руки нарочито не подал.
  - Чем на меня дуться, лучше за бабой своей пригляди! - постращал дядя Вася. - Народ у нас в массе своей суеверный...
  - Попридержи язык! - Костя отрезал зло. - А то мне недолго телегу в милицию накатать. Расстрелялся, бля!
  Плюнув, дядя Вася заковылял прочь.
  Воротившись к Катерине, которая так и лежала, отвернувшись к стенке лицом, Костя грубо схватил ее за плечо, рывком развернул к себе:
  - Ну, может, теперь скажешь, че за хахаль тебя в кустах поджидал? Это ж надо: по снегу в сорочке шастать, во прижало!
  Катерина ответила безучастно, вяло:
  - Кто ты мне, - отчитываться перед тобой?
  - Я тебе законный муж! - Костя закричал и, верно, тут бы ее ударил, да спохватился, что она калечна. - Ну, лежи пока, сука! Зализывай рану.
  Участковый в поселок все-таки приезжал на дознание. Только вызвал его не Костя, а фельдшер, уверенный в том, что ранение - огнестрельное. Участковый заглянул к Катерине, однако ушел ни с чем: потерпевшая явно не хотела общаться, так же мрачно вел себя и ее муж, что смотрелось и вовсе чудно.
  Дяде Васе грозила уголовная ответственность за стрельбу в населенном пункте и незаконное хранение оружия (мелкашку-то он достал по случаю на базаре). Но - заявления от потерпевшей не поступило, местное население дяде Васе явно сострадало, да и волков в самом деле расплодилось в округе до безобразия много. Поэтому дядя Вася отделался только конфискацией.
  Болящая Катерина оставалась безмолвной. Рана ее затягивалась на удивление быстро. Она уже делала кое-что по дому, но - без души, просто по привычке. И было понятно, что гложет ее изнутри смертная тоска. Вечерами подолгу засиживалась она у окошка, заглядываясь на черные плеши земли, проступившей из-под талого снега. Больше-то глядеть было не на что: Костя сам проверял, не оставил ли случаем полюбовник под окошком тайные знаки. Да вроде нет, все чисто. А она чахла на глазах и лицом сделалась мертвенно-бледная, как покойница. В конце концов, Косте стало ее жаль, и он однажды принес ей яблок. Катерина ела жадно, давясь, сок пенился на губах, и от этого зрелища холодок протянул Косте по хребту: уж не тронулась ли Катерина рассудком?
  Завтра же на комбинате, в обед, подкатил он к Пекке Пяжиеву:
  - Слышь, зашел бы все же навестить Катерину. Чай, сестра.
  Пекка криво усмехнулся и процедил сквозь зубы:
  - Тамбовская волчица ей сестра!
  Костя остался в недоумении, не зная даже, что и ответить. Он не смыслил, как вести себя с Катериной. Сказала бы хоть слово, он бы сразу ей по морде двинул, и делу конец. Так ведь она в молчанку играет, как тут в драку полезешь?
  Бабка тоже больше молчала, чураясь Катерины, но вечерами, бывало, плела она какие-то узелки, пришептывая. А как-то случилось Косте сунуться под кровать, где ящик с гвоздями стоял, глядь - а в пыльном уголку тряпичная кукла с намалеванным сердцем, и аккурат в это сердечко гвоздик вбит. Рассвирепев, кинулся Костя к бабке, - та как раз во дворе возилась.
  - Это че ж такое? - орет. - Это ты Катьку извела?
  Бабка отвечала спокойно:
  - Не Катьку, а самоё зло, серого оборотня, че с волками по лесу рыщет.
  Костя, исходя гневом, принялся бабку бранить на чем свет стоит. А та в ответ посоветовала:
  - Ты при случае-то на Катерину сквозь лошадиный хомут глянь попробуй. Много чего узреешь.
  Ругнулся Костя, но совет-то все же запомнил. А куклу кинул в печь, - и та вспыхнула разом, и огонь со свистом затянуло в трубу. После этого у бабки дня два лицо краснющее было, будто обожженное, да и неможилось ей, слегла. Ну и поделом!
  Катерина зато пошла на поправку, будто он и впрямь ей гвоздь из сердца выдернул. Посвежела, только все равно чужая ходила. А там весна нахлынула, птицы затрепетали по-над окнами...
  Мартовский снег увядал прям-таки на глазах, с той же скоростью возрастало пространство небосвода, сырым весенним духом тянуло со всех щелей. С возвращением солнца Катерина сделалась сама не своя, взгляд ее метался по сторонам, а ежели Костя пытался взглянуть ей в глаза - мигом увиливала, ускользала. Вставала она ни свет ни заря, но никуда не отлучалась, хоть Костя пару раз и просыпался в пустой постели, но тут же находил Катерину на кухне или в сенях, где она что-то беспрестанно латала или переставляла с места на место.
  И все-таки, через пень-колоду жизнь катилась вперед, и Костя порой подумывал: ну и пусть! Бок о бок с холодной молчаливой женой, в неуютном доме... Но ведь у них впереди еще оставалось время. Куда торопиться? Не может же продолжаться вечно ледяная молчанка, когда-нибудь да прорвет! Ничего, они еще поживут!
  Свежим вечером, когда серо-прозрачные сумерки за окном размыли двор, они с Катериной пили на кухне чай - в спокойствии и молчании. И вот среди привычных, бытовых звуков с улицы наметился вкрадчивый далекий вой. Сперва еле слышный, зыбкий, как мираж, едва отличимый от гудения ветра в трубе, он вдруг резко вырос. И даже Костя сумел распознать в упористом вое призыв - сильнее страха, сильнее самой смерти, и волосы на его голове приподнялись от трепета перед тем, чего он никак не мог разуметь, но вдруг явно увидал дикий огонек, занявшийся в глазах жены. В прорези рта почудился ему хищный оскал, и так подумалось, неужели вот эти же уста, что некогда он страстно целовал ...
  - Варенье бери, весной витамины нужны, - сказала Катерина.
  Тьфу ты, проскочила морока! - Костя перевел дух.
  Ближе к ночи он зачем-то плотно зашторил окна, раза три проверил, защелкнуты ли запоры. Спать улегся он, прижав собой Катерину к стенке, чтобы наверняка проснуться, если соберется она сбежать. Хотя предосторожность была, очевидно, лишней: Костя намеревался глаз не сомкнуть, но выследить ее козни.
  И вот лунный свет проник к щелку штор, беспокойно зашевелилась во сне Катерина. Костя обхватил ее руками, плотно примкнув к себе, не желая отдавать никому, кто бы ни явился в ночи за ней - ни зверю, ни человеку. Убедившись в безопасности, он наконец смежил веки - и тут же глубокий, черный сон поглотил целиком его сознание, как мутная река, не оставив ни волоска на поверхности.
  Костя вынырнул из сна под самый рассвет, не понимая, куда же утекло время ночи. На том месте, где спала Катерина, в матрасе вдавлена была холодная яма. Костя вскочил, все еще лелея надежду, что она на кухне или в сенях, и все же отсутствие жены почти ощущалось кожей, вернее, как будто бы с Кости именно содрали кожу... Бабка покряхтывала на печи. Костя не хотел тормошить ее, но все же вспомнил заклятье: взглянуть на Катерину через хомут.
  Хомут висел в сенях на крюке - еще с тех пор, когда Коргуевы держали кобылу. Он был уже не потребен, просто лень было снять да отдать кому. Хотя и отдать-то нынче было некому. В отчаянии сволок Костя с крюка хомут, заросший пылью, и тотчас, даже не удосужившись отряхнуть, напялил себе на шею. Расчихавшись, вымахнул на крыльцо и принялся по сторонам глазеть, нет ли где Катерины. - Не видать ни души, пусто окрест, да и кого в такую рань на двор понесет. Вот, только большая собака по улице чешет, да и прямиком к скале. Скачками, скачками, к самой калитке подлетела, толкнула лапами, и на тебе! - уже во дворе. Костя плюнул в сердцах. Вот наваждение! Сдернул с шеи хомут, проморгался, глядь - Катерина сама стоит. В сорочке, волосы раскосмачены, запыхалась. А на крыльце висит волчья шкура.
  - Стой, жена! - крикнул Костя из боязни, что она с глаз исчезнет. За руку для пущей сохранности ее схватил. - Ты где шлялась? Отвечай!
  - Да пусти ты, дурень! Веники я ходила вязать, нынче в баню пойдем.
  - Другого времени не нашла? Какие веники? Где твои веники?
  - Оставила возле бани. Идем в дом, Костя. Холодно мне.
  - А ночами шастать не холодно? Говори, где была!
  - Веники...
  - Врешь, жена! - оборвал Костя строго. - А шкура тебе зачем? Видал я, как волчица драпала к дому. Неужто скучно стало в лесу?
  С этих слов побледнела Катерина, потом взъярилась:
  - А если и бегала я волчицей, так что тебе-то с того? Мне только жаль, что тебе не дано такого счастья отведать, что я испытала. Так и сгниешь в своей избушке, воли не вкусив, или от водки помрешь.
  - Че ж ты, Катерина, домой воротилась, если вольготней тебе в лесу?
  - Не воротилась бы, да днем я человек. А человеку и судьба человечья.
  - А мне-то через тебя какая судьба, Катерина? - возопил Костя. - Я сам волком выть готов! Лучше б с мужиком застукать тебя, я бы вас обоих порешил! - и тут же осекся, вглядевшись в нее пристально. - Разве я человек, если родная жена от меня к волку сбежала?
  - Зачем ты следил за мной? Жил бы себе - ничего не знал. В месяц раз всего, при полной луне, меня к волкам тянет, и ничего я с этим не могу поделать, хоть ты меня режь.
  - При полной луне?! Так это ты хозяйничала в овчарне? А у дяди Васи в курятнике? Это ты петуха задрала?
  - Если волк я, так волчьи дела творю, - тихо ответила Катерина.
  - Ну и убирайся в лес, волчья шлюха! - воскликнул Костя в сердцах. - Пошла вон, с глаз долой! Не место тебе среди людей. Пошла, или я голыми руками тебя удавлю!
  - Что же ты наделал со мной?
  Катерина в отчаянии протянула ему руки, но он сильно толкнул ее в грудь. Она упала наземь с крыльца, успев схватить волчью шкуру. Костя пару раз пнул жену ногой, потом поддел за плечо и вышвырнул за калитку, плюнув вослед.
  Катерина побрела прочь, всхлипывая и причитая. Но Костино сердце от слез ее не смягчилось.
  Вечером Костя разгуливал по поселку пьяный, с хомутом на шее, приставая к каждой дворняге: "Катерина, Катька!" Луна, чуть тронутая тенью с самого краешку, зырила подслеповатым глазом на безобразие, только преумножая досаду в источенной Костиной душе.
  Запил Костя крепко. Дня через три, когда кузницу его просквозил холодок запустения, к Косте наведались шефы из профсоюза, уповая пристыдить и напомнить о квартальных обязательствах. Однако состояние его повергло в уныние даже видавшее виды профсоюзное начальство. Пьяный Костя сидел, высунув харю из хомута, и при этом вещал, что в округе кишмя кишат мелкие бесы, в том числе с десяток пляшет на лысине у профорга.
  Тем же вечером Костю госпитализировали в поселковый фельдшерский пункт с диагнозом "белая горячка".
  За сими хлопотами не сразу вспомнили о Катерине. На работу она не вышла, хотя фельдшер недавно закрыл ей больничный. Тогда кинулись к Костиной бабке: она-то покуда оставалась в трезвом уме. Однако разговор с бабкой только затемнил судьбу Костиной супружницы. Поведала бабка, что Катерина якобы сгинула в ночи аккурат накануне Костиного запоя. То есть, как это сгинула? - А так, мол, и так, к волкам подалась, чего греха таить, потому что и была сама не баба, а оборотень, и клыки у ней даже шамать мешали, об ложку стукались. В общем, туда и дорога...
  Госпитализировать бабку фельдшер наотрез отказался, якобы дай-то Бог нам всем до ее лет дотянуть, еще и не так заговариваться начнем. По бумагам-то выходило, что бабка до революции родилась, отсюда и ее суеверья.
  Делу о пропаже Костиной жены все-таки дали ход, следователь приезжал из района, шастал-вынюхивал по домам, дядю Васю таскал на допрос по поводу огнестрельного ранения, фельдшера. С фельдшера какой спрос? - Он-то как раз в милицию вовремя настучал, а дядя Вася твердил одно: "В волка я стрелял, в волка!" А с Костей толковать и вовсе не было резона. Хотя разрабатывалась такая версия, что Костя из ревности жену пришил и на этой почве умом тронулся. А может, и супротив: сперва допился до чертиков, а после жену пришил. Но где же тогда останки и следы злодеяния?
  
  13.
  Немало утекло дней, прежде чем кузница сызнова ожила в Хаапасуо. Из больницы Костя вышел совсем другой человек. Нелюдим, молчалив, спиртного на дух не выносил, с мужиками не балагурил. А только знай себе железо ковал, будто несчастье свое в силу переводил.
  В июне туманы потянуло с болот, с самых глухих, волчьих троп. Заметили люди, что частенько хаживал Костя в лес - с корзиной, якобы по ягоды. Да какие же ягоды в июне? Уходил под вечер, а когда возвращался, никто не знал. Иногда и вовсе дома не ночевал, а спал у себя в кузнице. И вот поползли по поселку слухи, что Костя-де Катерину из ревности удавил и в болото кинул, а теперь совесть его замучила, к месту преступления тянет.
  Вызвался фельдшер за Костиными прогулками проследить, вроде как с научной целью, исследовать течение болезни в период ремиссии. Камуфляж взял взаймы у дяди Васи, противомоскитную сетку: комарью-то на болоте самая сыть, - и вот с вечера в пятницу в кустах возле кузни засел. Повезло с первого разу: только рабочие со смены поперлись домой, Костя вроде бы тоже с ними, но корзину зачем-то прихватил, и так это сторонкой, сторонкой - и прямиком на болото. А фельдшер за ним - кустами, пригнувшись для маскировки. Костя широко шагает, уверенно, а фельдшер-то росточком не вышел, запыхался, руки-ноги в кровь исцарапал.
  Ну, с горем пополам добрались до болота, наблюдатель за кочкой засел и вот лицезрит: достал Костя из корзины ломти хлеба, тут же быстренько маргарином их намазал и разложил на платочке, там, где посуше. Но сам есть не стал, а принялся расхаживать взад-вперед, будто поджидая кого, хотя из-за кочки-то плохо было видать. У фельдшера уже руки-ноги затекли без движения, а Костя все расхаживал-поджидал, вглядывался еще вдаль, не идет ли кто. Так ведь и не дождался. Вздохнул горько, от души, и вдруг громко произнес: "Если ты меня счас видишь, -покажись, я не испугаюсь".
  Фельдшера от страха аж в землю вдавило, мордой в самую грязь. Лежит и думает: "Может, и впрямь лучше показаться? Если он до ночи тут собрался торчать, что же, и мне в болоте лежать придется? А с утра прием..." Только выдернулся из-за кочки фельдшер, Костин силуэт увидал: черный, страшный, - так сразу и назад утек. Кузнец лапищей своей хватит, - сразу и дух вон! Главное, спроса-то никакого: сам ведь фельдшер-то диагноз ему на всю жизнь приписал. Ну, слава Богу, вскоре домой Костя потащился, грустный.
  С самого утра фельдшер следователю в Калевалу названивал: я стал свидетелем такого случая... К концу рабочего дня следователь прикатил в Хаапасуо и Костю прямо из кузни на допрос выдернул. С полчаса еще промурыжил на жестком стуле, пока сам бумажки перебирал и карандаш грыз, наконец рявкнул строго:
  - Будешь говорить, кой черт тебя на болото носит? Не ягодная нынче пора.
  Костя ответил просто, с незлой улыбкой:
  - Так это... красиво там.
  - Что еще за херня? Может, мне в протокол вписать: кузнец Коргуев посещал болото, поскольку там красиво.
  - Я сам прежде не замечал. Ну, болото, оно болото и есть: грязь да кочки. А нынче важно мне, че там тишина стоит. И людей нету.
  
  - Чем же люди тебе мешают? Или в глаза смотреть совестно? - следователь пытался вытянуть ниточку злодеяния.
  - Люди, гришь...Вот, наш комбинат работает вроде ради людей. А люди, получается, живут ради комбината. Как будто ничего другого и нет на свете. Я думаю, ошибочно это, потому все кругом и несчастны. А на болото выйдешь: там... там тихая правда застыла.
  - Чего-о?
  Костя просто не знал слов, каковыми можно рассказать чудо жизни в каждой травинке и вызревающую в каждой ягодке смерть. Но острая тоска, свертевшая его после того, как он выставил Катерину, нежданно вылезла охотой подглядеть ее тайный мир. Костя представлял, как дрожат ее ноздри, вдыхая вольный воздух, и проникался счастьем, - оттого, насколько счастлива бывала она. Костя знал, что сам-то он уже никогда не обретет никакого счастья - без Катерины, а так и будет мыкаться изо дня в день, мучимый желанием хоть разик еще поглядеть на нее, узнать, что она продолжает жить в недостижимой близи, завороженная духом болот.
  Тут кстати подвернулось происшествие. Близнецы Кабоевы, заигравшись, углубились в лес. Пропажу выявили не сразу, а ближе к ночи, когда прочая поселковая малышня разбрелась по домам, а этих все не было. Мамаша, рванувшись на поиски, обнаружила ведерко и формочки на пустыре и тут же возопила. Поселковые мужики, из тех, кто не был пьян, пошли чесать окрестности, вооружившись кто ружьишком, кто просто палкой супротив волков. Зычно выкликали они пропащих по именам и вскоре нашли близнецов в полном здравии, те сидели под сосной у развилки на Калевалу, поджидая спасателей. Это, говорят, Катерина Ивановна нас сюда привела, воспитательница.
  Снова следователь забегал. Живая, выходит, Катерина Коргуева, отпускать Костю надо. Поспрашивал еще близнецов:
  - А как выглядела ваша Катерина Ивановна?
  - Как человек.
  - А вы что же, думали, она привидение?
  - Нет, нам мамка рассказывала, че она теперь волк, а мы сами видали: Катерина Ивановна человек. Только очень лохматая, босая, и под ногтями грязь. Вот еще колечко поиграться дала.
  И тут выудил один из братков Кабоевых из-за пазухи серебряное кольцо на веревочке. Мамаша их, колечко увидав, в крике зашлась:
  - О-ой, волчьей заразы принесла! Будут мои дети теперь волчата!
  - Заткнись ты, дура! - заорал следователь. - Или в дурдом упеку, в Матросы. Устроили мне цирк из-за какой-то сучки!
  И снова к детям подступался: что говорила Катерина Ивановна? Не покусала ли часом? Костю Коргуева на освидетельствование притащил:
  - Узнаешь колечко?
  Костя аж задрожал:
  - Мое, мое, - и уже руки тянет.
  Следователь со злости ему по рукам звезданул:
  - Чего ж ты следственные органы с панталыку сбиваешь? Чего твоя жена на болоте забыла?
  - Так это... обитает она там вроде.
  - У тебя ж своя избенка есть!
  - Есть. Я сам ее и турнул. Катись, говорю, к едрене фене.
  - Зачем же ты ее кормишь? Пускай бы там подыхала, - диалог начинал веселить следователя.
  - Дак из жалости. Все же днем она человек, а ночью...
  - Волк? - следователь в голос расхохотался. - Ну, брат, когда баба ночью зверь, а днем ангел, ни о чем другом и молиться не надо. Вот если наоборот, - тогда я сам бы ее в болото, башкой вперед окунул. В общем так, ступай ты, Коргуев, на все четыре стороны. И мотану я сам, пожалуй, сегодня же из вашего Хаапасуо. А с Катериной твоей пускай местная власть разбирается.
  Схватив со стола колечко, Костя крепко прижал его к груди и тут же исчез за дверью, опасаясь, что следователь отнимет его сокровище.
  
  14.
  С того дня будто кто проклятье наслал на все окрестности Хаапасуо. Сперва в бойлерной на комбинате взорвался котел, ошпарило трех рабочих, потом на продовольственном складе обнаружили крупную недостачу, да и отпускные людям обещали выдать только к зиме.
  Рассказывали, что несколько раз видали грибники Катерину издалека, промеж сосновых стволов, и будто бы растворялась она в деревьях бесследно. Народ боялся на болото ходить. Того и гляди, останется Хаапасуо в этом году без клюквы. В общем, почесав затылки, затеяли мужики новую волчью облаву. Только поселковые старухи посмеивались зело: обычная пуля оборотня не возьмет, на верволка серебряная нужна или осиновый кол, на худой конец.
  Приходили мужики к Косте, звали на облаву. Пекка Пяжиев грозился своими руками придушить Катерину, все же он с карате знаком, с бабой-то справится, будь она хоть волчица. Костя приемов карате не знал, поэтому попросту дал Пекке в морду и пинком спустил со скалы. Мужиковский пыл мигом улетучился. Может, они рассчитывали, что Костя сам облаву возглавит, ан не вышло.
  Лето горело ярко. Свет ясных ночей, чуть приглушенный дымкой, будоражил грудь. Спать не хотелось вовсе. Однажды Костя задержался в кузнице. Устал, а домой ноги не несут: там каждый угол Катерину напоминал. Тут, думает, и прикорну. Набросал на лавку возле двери тряпья и, едва лег, сразу в сон нырнул. Очнулся: ночь - не ночь, и только глухая тишина, затекавшая в окно, свидетельствовала о раннем часе. И тут сквозь оглушенность ночи прорезался тихий стук со двора: тук-тук, тук-тук... Дятел? Дятел ночью спит. Тряпье, которым Костя укрывался, само собой с лавки поползло, вроде змеи. А снаружи опять: тук-тук... Звук такой живой, понятно, что не ветер доску оторвал и ею по забору стучит.
  - Кто там? - вскочив, Костя крикнул в страхе и железные щипцы схватил, - что под руку подвернулись.
  Стук перестал, но вместо него уловил Костя чуть слышное шевеление за дверью... И прежде нового страха угадал Костя, кто там стоит, и с силой рванул на себя дверь. Тень отпрянула в сторону, и вот: никого за дверью.
  - Катерина! - окликнул Костя. - Катерина!
  Слышимая тишина выдавала тревогу - тревогу волка в засаде. Нежданно припомнилось Косте, будто бы бабка сказывала давно, может быть, когда он еще мальчишкой был, - что оборотня нужно трижды по имени назвать и железный предмет через голову его швырнуть, тогда он человечье обличье примет.
  - Катерина! - в третий раз позвал Костя.
  И вот волчица покорно вышла к нему и стала насупротив в ожидании. У Кости внутренности скрутило узлом, и руки чуть не отнялись, но все же он, заглотнув свой страх, размахнулся - и метанул щипцы через ее голову. Ладонями быстро глаза закрыл, а когда решился все же взглянуть на нее, - стояла перед ним Катерина, какой он ее из дому прогнал. Только волосы чуть отросли.
  - Хорошо ли живется без меня, Костя? - промолвила Катерина. Губы ее были нежны и невинны, будто никогда не вкушали свежей крови.
  Костя ничего ответить не мог, потому как язык его глубоко в горле застрял. Замычав, протянул он навстречу ей руки, а дальше уже и не помнил, как слились они в сладком объятии и остаток ночи любили друг друга, будто никогда и не расставались.
  Очнулся Костя в одиночестве на лавке, укрытой тряпьем. Утренняя жизнь вовсю бурлила за дверью. Птицы верещали, занятые вскармливанием потомства, рабочие весело переругивались во дворе, где-то неподалеку стрекотала бензопила. Продрав клейкие ото сна веки, Костя вышел на свет. Общая безмятежность мира непреложно увещевала, что ночное происшествие было всего лишь сном, грезой его тягучей тоски.
  
  15.
  Осень поперла грубо, нагло, с яростью оголяя деревья. Всего дней на десять занялось Хаапасуо заревом багровых осин, а там хляби разверзлись, и рухнул с небес громадный серый ливень, утопив поселок в грязи. Холодные струи бичевали землю, будто за какую провинность, и вновь пошли шепотки, что неспроста все это.
  На болото народ осень все же погнала. Хочешь - не хочешь, а клюквы запасти надо. Только вот Костину избушку старались обходить стороной, да и вообще с ним предпочитали не знаться. Ну и сам Костя в общество не больно-то лез. На работу - с работы хмурый ходил, все под ноги себе глядел.
  Костя почти уверовал, что во сне видал он Катерину, потому как с той ночи не попадалась она более на глаза никому из грибников. Правда, рассказывали, что в брошенной избушке на том краю болота огонек по ночам горит. Ну да это враки. Кто рискнет ночами по болоту шастать? Разве что там скрывается беглый зек, - тогда к этому месту лучше вообще не приближаться. А еще говорили, что в гостинице на пятом километре мешок с гуманитаркой, с теплыми вещами, разодрали и утащили в лес, кой-чего из вещичек потом на обочине находили. Так вот это тоже якобы Катериных лап дело, ей-то теплые вещи ой как нужны.
  А там ахнула стынь, грудами сковала грязюку. Северным ветром пронзительно дохнула зима, в одночасье прекратив в поселке всякое шевеленье. Снег выпасть не успел, и вывороченные огороды стояли, зябко и беззащитно распахнутые небу. Только жадный зев Костиной кузницы дыхал огнем наперекор вселенской холодрыге, напоминая мирянам об адском пламени. Однако посреди космической зимы и геенна казалась желанным пристанищем, лишь бы выпрыгнуть из щитовых казематов, промороженных до фундамента. Обогревались кто как мог, уже содеялось несколько пожаров от буржуек и электропроводки, не снесшей зимней натуги.
  Мало-помалу потянулись к Косте мужики. У него и дома было тепло: дров он заготовил в достатке, бабка кочегарила исправно. Разговоры вели исключительно праздные, про Катерину даже не заикались. Костя водки по-прежнему не пил, как отрезало в одночасье, ну а если мужики пропустят стаканчик-другой, - что ж, это их дело.
  Как-то завалился на огонек дядя Вася. Поначалу тоже тары-бары, а потом осторожно достал он из кармана мятую бумажку и на коленке разгладил:
  - Вот, я тут на днях в журнальчике одном прочел: "Против всякого злого заклятия есть заклятие доброе, но следует соблюсти весь ритуал противозла, дабы оно не возвратилось, найдя малую лазейку в стене благодати, воздвигнутой тобой". О как! Святой Игнатий в свое время сказал.
  Помолчав, Костя немного нервно сказал:
  - Я, дядя Вася, теперь одно дело знаю: железо ковать. День прошел, и ладно. Все к смерти ближе.
  - Ну-у, так-то уж зачем? Ты парень еще совсем молодой.
  - Молодой, а жить совсем неохота.
  Опять помолчав, он все же добавил:
  - Я только все думаю, зачем это случилось со мной.
  - А вот это как раз не нашего ума дело. Таков, значится, был замысел Божий, когда он нас, нелепых, лепил.
  - Если б он людей из железа ковал и в огне закалял, прежде чем на землю спустить... Ё-мое! Мы ж из мягкого теста! На, потрогай, - он сунул дяде Васе кулак под нос. - Думаешь, железный, литой?
  - Да убери ты лапищу свою, тьфу! Я же с философией к тебе, а ты - кулак в морду.
  - Знаешь, дядя Вася, разводи ты свою философию на комбинате в мужском сортире. Вот уж где благодать! А я уж как-нибудь сам с собой разберусь.
  Дядя Вася тихо ретировался, но бумажку на всякий случай на столе оставил. Не напрасно же старался, переписывал.
  В самую глухую пору, когда наконец намело сугробов и поселок обрядился в чистый саван, Костю частенько посещали мыслишки, а ну как Катерина жива, что тогда? В одиночку зимует в лесу? Или в стае? Волки носят ей мясо? А может, она живет среди людей под чужим именем? Или даже и под своим: вышла лесом в Калевалу или еще куда. Мало ли нынче людей болтучих?! Но чаще думалось Косте, что ее больше нет на свете. Вот и милиция не находила концов.
  Только однажды, вышед рано поутру на крыльцо, увидал Костя, что подступы к дому изрисованы сплошняком цепочкой волчьих следов. От этого зрелища зашлось Костино сердце, и пустился он тут же по следам, подчистую все вокруг истоптал, да так и не понял, куда делся волчара: сами на себе замкнулись следы, без разрыва.
  После этого случая Костя неделю смущенный ходил, содрогаясь от всякого странного звука. Однако вскоре зыбучую надежду запорошило снегом, и дальше любое душевное поползновение тонуло в черной непроглядной зиме, подсвеченной только колдовской луной да жидкими всплесками дневного света.
  
  16.
  Но все же потихоньку, убывая изо дня в день, миновала и эта зима. Вечерами падал синий момент прежде сумерек, когда воздух густел, но контуры предметов еще не были размыты.
  В марте, под конец дня, когда рабочие шли со смены домой, а Костя по обыкновению задержался в кузнице, случился некоторый особый миг, странная духота упала, будто перед грозой, и электричества в воздухе скопилось в избытке. Бабка как раз суетилась во дворе, набирая в корзину дровишек. И вот, когда корзина уже была полной и заторопилась она к крыльцу, смутная тревога заставила ее оглядеться. Сослепу, против вечернего солнца, она не сразу и поняла, кто это стоит во дворе возле самого забора, как бы в нерешительности или смущении.
  - Мань, ты, че ли? - окликнула бабка, подумав, что это соседка пришла по какой нужде.
  Однако темная фигура не отвечала, а только слегка покачивалась, с трудом удерживаясь на ногах. Заподозрив неладное, бабка все же приблизилась. Там, у забора, стояла женщина - простоволосая, в лохмотьях, как нищенка... Но что-то очень знакомое угадывалось в ней.
  - Ступай откудова пришла! - грубовато крикнула бабка. - Сами не ровен час побираться пойдем...
  Женщина не уходила, и бабка топталась на месте, не зная как поступить. Все ж живая душа помощи просит. К тому же, просекла бабка, что женщина эта беременная, на сносях, живот ее каплей стекал вниз в преддверии родов. Невольно ахнув, бабка заковыляла к ней.
  - Что же ты, не узнаешь меня? - тихо спросила женщина.
  И вот теперь только бабка поняла, что перед ней Катерина. Но кто бы только признал ее? Тело, мелькавшее в просвете лохмотьев, покрывала короста обветренной кожи, длинные пряди волос паклей свисали с плеч, бледные губы изрыли трещины.
  - Помоги, стопи баню... - не договорив, Катерина схватилась за живот и застонала.
  - Помочь... тебе? - едва живая от страха, слепила бабка.
  - Помоги, я сейчас рожу! - Катерина почти притекла к земле, испустив долгий стон. - Пожалей меня Бога ради
  - Тебе ли Господа поминать? - отшатнулась бабка.
  - Пусть Бог осудит меня, но ты, женщина, помоги!
  Катерина пронзительно закричала, и бабка, не чуя под собой ног, поволокла к бане корзину с дровами, вперемежку божась и чертыхаясь. Вот ведь грех-то на старости лет! Ну а делать-то что?! Попробуй ослушайся ведьму.
  - Я залью водой всю муку, боль возьмет горячий камень... О-ой, гореть мне самой в аду... Господи, помоги... Я залью водой всю муку... Грех это, тяжкий грех!
  Причитая, не помня себя от страха, растопила бабка буржуйку, благо бак с водой загодя над огнем стоял. Катерина меж тем в предбанник зашла и там улеглась на лавке, беспрерывно издавая стоны. Но вот странно: эти женские муки утихомирили бабкин страх, и так подспудно уверовала она, что выполняет обычную работу по вспоможению в родах. Добавив в печурку дровишек, заново запричитала она:
  - Я залью водой всю муку, боль возьмет горячий камень, - как некогда заговаривала повитуха и ее боль, принимая на свет Костиного отца. - Тихо ты, тихо ты! Потерпи чуток, сейчас полегчает...
  Бабка суетилась, опасаясь теперь, что кто-то может прознать про эти тайные роды. И не напрасно: соседка Маня завидела дым и, мучимая любопытством, заторопилась в коргуевский двор. А тут еще дикий крик раздался из бани, не иначе режут кого. Боязно, аж жуть, да любопытство сильнее. Вломилась Маня в предбанник - вот те на!
  - Да это ж никак Катерина! - охнула и уж было собралась голосить.
  - Не ори ты! - шикнула бабка. - Помоги лучше. Роды принимала когда?
  - У кого это? Мои все в больнице рожали. О-ой, бедняжка, убогенькая, больная!
  - Кажись, не может она родить.
  - Да родит, куда денется? А может, хельшера ей позвать?
  - Иди ты! Он ее сразу в каталажку упечет.
  Маня тем временем с любопытством разглядывала Катерину:
  - Чье дите-то, признайся, авось полегчает.
  Катерина вскользь глянула на нее и процедила сквозь зубы:
  - Ничего я вам не скажу. Ступайте, я сама...
  - Не справишься ты сама, дура! Ногами-то в стенку упрись, тужься, тужься!
  Старухи давали всяческие советы, как складнее родить. А между тем к бане стягивался народ. Пришли прочие соседи и некоторые рабочие комбината. Люди пошустрей заскакивали в баню, и вскоре всей округе стало известно, что Катерина вернулась из лесу и сейчас опрастывается волчонком.
  И вот принялся народ тут же во дворе совещаться, что поделать с приплодом и самой роженицей: потопить в озере, как и подобает поступать с волчьим приплодом, либо все же для начала сдать местным властям. И крики Катерины, раздававшиеся то и дело из бани, никак не пробуждали жалость в сердцах этих людей, напротив, усугубляли решимость покончить раз и навсегда с сатанинскими кознями в Хаапасуо. Сердобольный соседушка пожаловал справный мешок, в каковом надлежало уволочь волчонка к озеру, тут же мужики отковыряли в огороде приличный булыжник, чтобы бесовское отродье часом не всплыло.
  За сими хлопотами и застал Костя поселковое вече в родном дворе. Разбросав в стороны старух, прорвался к бане:
  - Это что еще за сборище?
  - Катерина твоя пришла, - тихо ответили старухи. - Волчонка рожает.
  Костя, ни слова не говоря, ринулся в баню и, едва завидев Катерину, корчившуюся в муках, в ужасе отшатнулся. Зрелище в самом деле повергало в трепет. Истерзанное ее тело никак не походило на человечью плоть, сбившиеся волосы змеились серыми струями до самого полу. Она закатила глаза и выдавила из себя:
  - Скажи, скажи им... - тут же захлебнувшись новой волной боли.
  Бабка вцепилась ей в руку, но не со злобой, а сострадая.
  - Скажи им... что он твой... твой ребенок, - с трудом выговорила Катерина. - Что я приходила к тебе...
  Тут все, бывшие в бане, разом умолкли, и тишина нахлынула лавиной, задавив всякое шевеление. Катерина тоже умолкла, безжизненно, безразлично отвернув к стенке лицо. Казалось, что она умерла.
  - Щенок у ней внутри, - шепнул кто-то робко. - Вот и разродиться не может.
  И этот несмелый шепоток мгновенно породил бурю.
  - Щенок! Волчий выблядыш! - крики посыпались градом, и всякое слово было как булыжник, пущенный в спину блудницы.
  Человечий вопль разрастался, будто беснующаяся во дворе толпа желала докричаться до самого Господа. Заткнув уши, Костя кинулся прочь, не чуя под собой ног. Он долго бежал, заглатывая сырой воздух, пока не закололо в груди, но, рухнув в талый черный снег возле самого леса, так и не пожелал обернуться.
  Тем временем Пекка Пяжиев во дворе рвал на себе фуфайку, вопя о позоре, навлеченном сестрицей на весь его честной род. И мужики подначивали, памятуя волчий разбой, державший округу в страхе, почитай, целых две зимы.
  - Ведьма! Оборотень! Сдохни со своим выродком!
  В воздухе почти зримо искрилась человечья злоба, и никто поначалу не удивился, ощутив легкую гарь...Труба буржуйки, в панике раскочегаренной докрасна, аж звенела от жара, и вот потихоньку занялись деревянные перекрытия потолка, просмоленная крыша радостно подхватила огонь, пыхнула ярким сполохом, и - целый сноп пламени мгновенно взвился в воздух.
  - Пожар! Баня горит! - грянул одномоментный вопль в сто глоток, и все бывшие в бане горохом посыпались из дверей.
  Но никто не стал спасать из огня Катерину.
  Разметавшись по периметру двора, в молчании наблюдал народ, как с треском рушится баня, и огненная могила поглощает роженицу. Пожар не стоило тушить: соседние дома стояли в безопасном отдалении, самый резвый огонь не достанет.
  - Собаке и смерть собачья, - плюнул Пекка, нарочито небрежно отмахнувшись рукой.
  И только у одного человека сердце разнесло во всю грудь при виде огненного столба, взметнувшегося в самые небеса. Пав на землю, Костя утопил лицо в грязном снегу, дабы не глядеть на преступление, порожденное его же малодушием. В голове свербело только: "Господи, Господи, Господи..."
  
  17.
  Дело о гибели в огне Катерины Коргуевой и ее неродившегося ребенка расследовала республиканская прокуратура. Дотошно изучив все сопутствующие обстоятельства, следователь вынес определение о массовой белой горячке в поселке Хаапасуо Калевальского района. Наказывать было некого, и многие жители поселка злорадствовали в душе, что Катерину настигла-таки кара Божия в назидание прочей молодежи, чтоб сидели по домам, а не шлендрали где попало.
  Но Косте было известно, сколь ничтожен суд человечий перед судом совести. Ни на минуту не отпускало его горькое раздумье, а что, если наяву являлась ему Катерина той ночью в июле. Тогда загубленный ребенок его, и он, именно он - убивец. Ведь стоило только признать дитя... Пепелище бани, которое он так и не удосужился прибрать, усугубляло муку, и всякое новое утро начиналось укором: ты убил, ты.
  Обручальные кольца он всегда на веревке носил, на шее. Крест, некогда на них перелитый, как бы на свое место вернулся.
  
  И вот когда минул год с того ночного свидания, решил Костя снова в кузнице заночевать, а вдруг... Что вдруг-то, когда Катерина в огне погибла? Но ведь по всему выходило, что было у нее две души: волчья и человечья. Он убил ее человечью душу - по неразумению своему, хотя... верно, можно было загубить волчью, тогда бы человечья жива осталась. Знать бы наперед, бросить волчью шкуру в огонь. Ан нет, просочилось зло, и теперь... что же с волчьей душой поделалось? Видать, ничего. Так и рыщет по свету Катерина в волчьем обличье, ведь оборотня только серебряная пуля берет. Ну, хоть бы и зверем диким ее повидать, испросить прощения. Да и должно же быть заклятие доброе супротив злого! Только как его теперь сыщешь?
  Пораскинув мозгами, решил Костя ни с кем мыслями своими не делиться, довольно наслушался он советов. Не сказавшись никому, даже бабке, засел с вечера в кузнице. На всякий случай ружьишко с собой прихватил, - только не на волка, а на человека. Мало ли кто ночами шастает. Да и кражи на комбинате участились.
  Огонь теплился в горне, сходил за живую душу, все было не так одиноко. Птицы угомонились, только ветер в ивах играл, ночь выдалась пасмурной. Не выдержав ожидания, вышел Костя во двор. Бледный диск солнца завис в тучах над озером, и чудилось, будто остановилось время. Вспомнилось Косте, что ночь-то нынче вроде особенная, когда в чаще леса папоротник синим цветом цветет и русалки хороводы водят. Хотя какие теперь русалки. Присел Костя во дворе на бочку и прислушался к ночи. На поверку-то она вышла не безмолвна, а насыщена разными тайными звуками, помимо шелеста ветра. Поди знай, кто это стучит, щелкает, цокает в кустах. Даже немного жутко сделалось.
  Принялся он разговаривать вслух, чтобы ночную жуть прогнать:
  - Катерина, явилась бы мне, че ли. Я-то до сих пор живой, а ты? Хорошо тебе волком бегать? Вот, батюшка говорит, не видать тебе прощения за великий грех. Так разве люди меньше волков грешны? Или волки происходят от Сатаны, а люди от Бога? Я темный человек, я не знаю! - горькое его отчаяние вылилось в крик, который неожиданно отозвался... эхом?
  Костя подскочил и весь перетек в слух. И вдруг тихий протяжный стон коснулся слуха его. Так плачет истерзанная душа, потерявшая всякую надежду.
  - Кто там? Кто это?
  Стон повторился, и Косте стало теперь понятно, что не находит душа Катерины себе приюта, мыкается по ветру, как сухой листок, гонимая отовсюду. И прочувствовав это, Костя заплакал.
  Бросившись в кузницу, сорвал он с веревки обручальные кольца, каковые последнее время на шее вместо креста носил, положил их в ковш и сунул в огонь на переплавку. Скоро пошла работа, отлил он серебряную пулю из двух колец - единственного своего богатства. Утро не успело просветлеть, как вышел он с ружьем наготове и вот - встал, обратившись лицом к темному лесу. А что дальше делать? Пробовал прочесть "Отче наш", да понял, что не знает даже этой молитвы, и тогда решил он сказать от себя:
  - Господи, я человек неученый, правильно говорить не умею... Дак ты дай мне знак, или там... ну...укажи, как мне Катеринину душу из лап Сатаны вырвать. Разве по справедливости она мучается, а я, убийца ее, живу?! Может, ты уже не любишь ее, зато я люблю ее вместо тебя. А если совершила она страшный грех, такой, что за него не бывает прощения, пускай лучше я буду вечно в огне гореть. Я огня не боюсь, он мне что батька родной. И пускай я никогда не найду покоя, только успокой ты ее душу и дай ей, горемыке, приют...
  Иных слов Костя не сыскал. Воцарилась в ответ ему тишина. Все обмерло кругом, но вдруг тихий ветер легко коснулся его волос, как робкое дыхание ангела. Тогда Костя постиг, что приняты слова его, сказанные от сердца.
  И вот серая тень выросла меж сосен и остановилась недалече, поджидая. Костя робко приблизился, но даже сквозь утреннюю хмарь он признал Катерину в облике молодой волчицы, которая смотрела кротко, склонив голову к земле.
  Костя взвел курок, целясь волчице в сердце.
  Выстрел прорвал утро, черные птицы осколками брызнули в небо. Тело волчицы рухнуло оземь, и в эту минуту визг и вой разнесся по округе - стая бесов кинулась птицам вослед врассыпную, покидая облюбованную плоть.
  Мертвую волчицу Костя отволок в кузницу, дабы бросить в огонь, потому что нельзя предавать оборотня земле. Все это время он чувствовал так, как будто бы выполнял обычную работу любви. Глаза его оставались сухими, и нутро больше не терзала тоска. Но стоило пламени охватить жарким объятием волчье тело, в груди у него мигом все умерло, будто жестокий огонь выел саму середку, и сердце едва трепыхалось на пепелище.
  Тогда Костя испросил ту, которую продолжал любить и в зверином обличье:
  - Катерина, теперь, когда дважды ты умерла, - простишь ли меня, живого?
  
   Вероятно, конец, по версии Жемойтелите.
  
  
  Колобок и Акула (по произведению Жемойтелите).
   Основано на реальных событиях.
  
   1.
  В одном диком и глухом месте, где ни дорог, ни перекрестков, стоял металлокомбинат. Выпускал он, как и положено каждому уважающему себя комбинату стиральные доски, тазики и, конечно, садово-огородный инвентарь. Выпускал, в основном для потребности самого затерянного в лесах калевальского поселка Хаапасуо. Зарплату народу, работающему в нем, платили из рук вон плохо, но работяги не сдавались и продолжали клепать свои тазики. Потребность в поселке на эту продукцию была велика: каждому заду - по тазу, каждой руке - по стиральной доске, каждой твари - по инвентарной паре.
  Столь великий спрос диктовало качество. Руда добывалась из болота древним дедовским способом, поэтому металл был, как в китае - звезды просвечивали через прокат. Иногда, правда, налетали вертолеты и сбрасывали настоящие чушки из Камско-Ачинского месторождения, чтобы взамен доставить в закрома Родины столь полезную производимую продукцию.
   И так из года в год, из поколения в поколение. Уже в стране загнулись все тракторостроительные заводы, уже в производственных цехах предприятий тяжелого бумажного машиностроения вовсю режутся в пинбол врачи, таксисты и барыги, уже пошло ко дну одно из самых крупных в мире речных пароходств, а металлокомбинат все жил, хоть и не процветал. Ай, да голова у головы, созданного среди лесов и болот стратегически ценного поселка! Наверно, кто-то из "северного сияния" подсказывал стратегию.
  Жил комбинат, жили люди, жили вокруг волки. Звери свыклись с дымами, с грохотом и удушливыми запахами, поэтому никуда не уходили, бегали по поселку и стреляли у собак закурить. А народ комбинатовский не дремал и тоже стрелял у волков, точнее - по волкам. Самим курева не хватало, нечего с серыми хищниками делиться!
  Так и жили: сиро, да счастливо. А сирее всех Костя Коргуев тридцати лет от роду, который лучше всех умел случайно пускать из телеги колесо на волю. Не каждый такое мог - не желает колесо, тем более, случайно, пускаться на волю. Даже под гору. Но Костя это умел - дама, косящая под прибалта, научила. Ай, шайтан! Даром, что кузнец.
  Почитывал Костя Шолохова и, глядя в зеркало, радовался себе: красивый, смуглый, вроде цыгана, глазищи черные - вылитый Гришка Мелихов. Все бы ничего, да вот был у него один дефект, который ни скрыть, ни приукрасить. Мышцы у него были упругие и круглые, все, как одна - а с такими мышцами далеко не уйдешь. Только катиться и можно. Вот и выходило, что был Костя - Колобком.
  Но при этом носил на груди массивный, из чистого серебра, нательный крестик - это чтобы девки лучше клевали. А они-то, дуры, и рады стараться! Забывали клевать на мормышки - и ну, на крест брать! Только успевай поворачиваться. Однако все равно житуха была гадкой, особенно во время мозглой весны. Мужики поселковые к сорока годам уже сгорали от водки, так что и ему оставалось не так, чтобы много. Да еще друг объявился - из тех, что плоскогубцами торгует и перемещается обычно от дома к дому короткими перебежками - Пекка Пяжиев.
  Жил Пекка в типовом двухэтажном бараке, питался - объедками, которые всякий раз норовил конфузливо прикрыть от посторонних взглядов плошкой, одевался в майки. Такой был Пекка - бомж, интеллигент из Мордовии.
  Вот этот друг, обрадовавшись условной фразе: "да иди ты, Пяжиев, на хер" устроил у себя в хате гостевище. Так было положено у бомжей. Пошлют их в одно место, они и бегут, накрывают на стол, заставляя его расквашенным вдрызг перцем, миской с кислой капустой и кастрюлей с картошкой. Собаки от такого изобилия в панике к комбинату бегут, чтобы там дым нюхать, а кошек у Пекки никогда и не было.
  Зато был кто-то незнакомый, спрятавшийся за початую бутылку водки. Вкатившийся Костя не сразу и различил за всей этой снедью прорисовывающуюся девицу с блеклыми глазами и тонкими прядями почти белых волос. Она, эта девица, была неуловима для взгляда - то из-за бутылки глаза таращит, то среди перца квасится, а то в кастрюлю к картошке заберется. Костя гаркнул молодецкое приветствие:
  - Хайльгитлер!
  Девица почти мяукнула в ответ, едва приоткрыв рот, и опять где-то пропала, сызнова начав прорисовываться то там, то сям.
  "Вот Пекка и кошака себе завел", - подумал, было, Костя, но внезапно вспомнил, что девица, ответив на приветствие, едва открыла рот, просто усаженный острыми зубками. У него все похолодело внутри: "Акула!" Он попытался укатиться за печь, но бомж Пекка ловко метнул под него табурет и, не спросясь, плеснул что-то в стакан. "Стеклоочиститель!" - обреченно решил кузнец. - "Ой, сожрут, демоны!"
  - Сеструха моя, - тем временем представил акулу Пекка, и в голосе его сквозануло что-то вроде гордости.
  "Мать моя колобок!" - Костю прошиб холодный пот. - "Так и этот интеллигент из Мордовии - акул? А я им про "хайль" завернул! Ой, пропал, пропал колобочек!"
  Кузнец смачно высморкался, норовя угодить в картошку, и от души выругался.
  - А чего вы матом ругаетесь? - грозно мяукнула прорисовавшаяся прямо над круглым плечом кузнеца акула.
  - Гитлеркапут, - ответил Костя и зажмурился: все, сейчас начнется его членовредительство.
  - Городская, чего с нее взять, - откуда-то из объедков прозвучал голос Пекки. - Пришлась не ко двору, вот и закончила педучилище - теперь мыкается по детсадам.
  - Работы нет, жить негде, - механическим голосом промяукала та. - Дядя, а давай я к тебе переберусь?
  Она гаденько захихикала и добавила:
  - Я теперь большая, меня Катерина зовут, - и подтолкнула Косте тарелку картошки с капустой.
  - Нет! - Костю взяла полновесная злость. - Я на это пойти не могу. Как князя Мышкина звали?
  - А вот так: "к ноге, Мышкин, сукин сын!" - ответил за сестру Пекка. - Жизнь у нас грубая, простая.
  Колобок решился, прыгнул на стол, схватил бутылку и сделал из нее маленький глоток. "Пьяного меня жрать не будете, акулы проклятые - невкусный я!" И уже теряясь в пьяном угаре, подумал: "Хоть бы картошку сварили, что ли - сырая и в горло не лезет".
  Глобальное наступление весны только усугубило гнусность века. Немотствовавшее до сих пор сердце, наконец, тронулось с места. Сердце заныло. Так, бывает, с ноем отходят в тепле прихваченные стужей пальцы. У кого? Да пес его знает - у кого. У всех!
  
   2.
  Закраиной леса шлялись все, кому ни попадя. Для этого нужно было всего лишь быстро, легко отталкиваться мощными лапами от земли. Это все оттого, что "закраина леса"- особая территория. Только звери и особо одаренные люди о ней знают, вот и попади туда! Лесное воинство будоражилось резким духом весны, и ему, этому воинству, хотелось поскорее на дембель. Особенно в тот самый розовый момент предела ночи и дня, какой случается, опять же, ранней весной, когда еще не сошел снег, и белый покров леса разжижает багряные тучи.
  В одну ноздрю лезет дух трусливой плоти зайца, в другую - яркий запах живой крови, в третью - душок плесени и гнили. В остальные ноздри вообще, набивается резкая вонь комбината, где огонь и горн. В горн никто уже не горнит, а огонь умирает сам по себе. Но запахи остаются, особенно докучает трусливая плоть зайца, даже разжижение леса не помогает.
  Некто Черный замер, уловив новое в воздушной струе. Сначала ему показалось, что поблизости забыли выключить вентилятор, но потом пришло понимание. "Ай, шайтан!" - усмехнулся Черный. Это же струя от железа, прилипшего к человеку: или капкан, или ружье. Человек было двое и оба они, полные немощи и хвори, скучившись, дули во всю свою дурь, не выпуская папиросок изо рта. Чтобы дуть - не обязательно открывать рот. Отвратительные повадки!
  Черный на своем веку пережил несколько облав: и ментовских, и федеральных, и даже МЧСных. Все его лесное воинство, не дождавшись дембеля, пребывало сейчас в беспамятстве весеннего гона, напрочь утратив всякую осторожность. Наверно, наркосодержащими препаратами обожралось, не иначе.
  Черный почесал бороду и пробормотал на иностранном языке: "Соперник воспрял. Конец приспел вседозволенности и нахальству, разгулявшемуся минувшей зимой". Смысл слов был труден для понимания, но порядок чередования гласных и согласных делал честь любой маститой выпускнице филфака - как считалка.
  Черный на цыпочках отбежал в лес к самому болоту и, пыхтя и почесываясь, принялся настраивать трубу горла по камертону ветра, как перископ подводной лодки. Наконец, он справился с трубой и взвыл: высоко, тягуче, отряжая звук родному глазу луны. Ох, уж этот родной глаз! Светит, но не греет, падла. И лес молчит, хоть и притих. Черный отдышался, взял, так сказать, новое дыхание, и опять запустил свою трубу. На этот раз позыв шел к безвестной душе, способной внять смертному его унынию. Глупо, конечно, но чрезвычайно романтично и пафосно.
  
   3 - 4.
  Пекка Пяжиев пристреливался из ружьеца по воронам со своего окна. Вороны кувыркались в воздухе и падали на грязную заплеванную землю, корчась от смеха. Оружие было, конечно, Кости, но Колобку из дома палить как-то несподручно: руки коротки. Да и тусклое смятение не отпускало, словно все сборы - металлолома, макулатуры и золы на их комбинате - шли по его душу. Да и Катька в коротенькой юбчонке, в огромных резиновых ботах вызывающе болтала ножками в голенищах. Вот бы эти ножки прикрыть чем-нибудь, например мозолистой пролетарской рукой!
  - Эй, мать, - сказал ей Колобок. - Вернее - твою мать! Акула - ты сбрендила?
  - Ага, - потупила та глазки.
  - Ну, тогда, айда ко мне телевизор смотреть, пока я его не пропил!
  Акула распихала по углам случившихся детсадовских детей, стрельнула сигарету и в один миг оказалась перед непропитым телевизором. Бабка Кости, увидев такое дело, спешно залезла на печь и там затаилась, только уши остались. А Катя принялась внимательно наблюдать светлыми и очень юркими глазами по сторонам. Глаза разбегались, спотыкались о бабкины уши и снова сбегались - одно слово: юркие.
  - Ну, и как житуха? - спросил Колобок.
  - Дыра, - ответила Акула.
  Костя тотчас же накрыл ее коленку ладонью. Вероятно, на порыве жалости.
  Катя вскочила и стряхнула его руку, словно гусеницу танка. Лицо ее перекривилось. Колобок сплюнул. Бабка замерла.
  - Чего испужалась, дурочка?
  - Idiot, foolish, moron! - закричала Акула, потрясла грязными кулаками и, вдруг, прыгнув вперед, зарылась в грудь Колобка лицом.
  "Она меня любит!" - догадался Костя, с трудом отрывая истерзанную грудь от зубов Кати. Его тотчас же прошибла вина, хотя раньше прошибал только пот. Акула проворно выскользнула и вскоре уже была под скалой.
  Тут же появилась бабка и стала кровожадно кромсать ножом курицу, поворачивая между делом. Дел у нее накопилось уйма, вот между них и занялась смертоубийством, а поворачивала она свой круп - что еще может бабка поворачивать?
  - Колдуны! - разбрызгивая кровь, ревела бабка. Курица, кромсаемая ножом, вторила ей благим матом.
  - Я сам в нее втюрился, - вздохнул Колобок, и тоска, когтившая с недавних пор его середку - яйца, по-видимому - обрела точный образ: тоской была Катерина.
  Он дождался пятницы, скумекал кое-что и сел в засаде. Три окна в логове Акулы погасли, двор окунулся в тусклые сумерки. Костя натужился, как в туалете, без остатка перетекая в зрение. Входная дверь выказала некое движение - раздалась вширь, что ли? Катя замаскировалась, но ее легкая быстрая поступь выдавала ее. Ее, ее, ее - кого же еще?
  - Я тебе добуду шкуру! - крикнул ей вслед Колобок. Его нетерпение хлынуло через край.
  Акула тотчас же на нем поскользнулась.
  - Сдохни! - пролаяла Катя.
  Колобок перехватил теплое дыхание по ветру, долго кашлял в удушье, но расслышал совсем другое: "Сохла!" Он тотчас же распахнул немалые свои руки, а малые руки кокетливо спрятал за спиной.
  - Мне водка в горло нейдет. Как вспомяну, так и жить невмочь!
  В оголенных кронах дерев пронзительно гуднул ветер. Упал недоуменный занавес, тоже гуднув.
   5.
  
  Короткая ожидала приплод. Черный решил так: приплод - и баста. Никаких детей. Дети - дома. Здесь - приплод. Короткая была еще та волчица, стреляная, тертая. Платок на уши - и лютовать! Черный таких иногда даже побаивался.
  Гнусная, как и все в этой гнусной стране, ругня псов, покуда насилу слышная, понуждала сняться и уносить головы. Зады можно было оставить. Головы неверных псов - самая ценная добыча, их нужно собирать и ими же гордиться.
  Короткая на своих коротких ногах почти притекла к земле. Как ей это удавалось - великая тайна притекания. К ее привязанному хвосту кто-то прилепил аккуратные шарики снега, и они теперь отчаянно царапали наст. Черному доводилось останавливаться, но вот делать такие стоянки - доводилось нечасто: с собаками на хвосте, с головами по мышкой.
  Он засек время: с расстояния минутного хода раздалось гиканье. Так могли гикать только специально обученные гиканью в своих секретных милицейских школах загонщики-федералы. Едкий человеческий запах, смешанный с запахом железа, просто попер в ноздри, как бы это назвали творческие интеллигенты. Уж если запах попер, ситуация - вилы.
  Черный ушел на лед. Он знал: менты не сунутся - они пузатые и тяжелые и больше всего на свете ценят свою жизнь, как достояние народное, врученное им вместе с фуражками и дубинками. Он двинулся легко, ровно, стараясь ступать на одних цыпочках, дабы не задерживаться на месте. Черному, выросшему среди диких кавказских гор, и невдомек, что так ходят только скалолазы, но никак не ледоходцы. Надо было скользить, но об этом знала только Короткая, коя опять притекла ко льду и провалилась в полынью, созданную за собой Черным. Вокруг сразу образовалось воздушное течение, которое принесло ос смерти.
  Короткая плавала в полынье и кролем, и брасом и даже баттерфляем, а осы смерти летали вокруг и сердито жужжали. Черный скосил глаза, сжавшись в тугой комок, спружинил в прыжке и распрямился в воздухе телом, как тугой канат. Что ни говорить, а у них с Короткой была отличная спортивная команда. Менты зычно ревели на берегу, Короткая распялила конечности, полусвернулась ежом, подняла хвост и выстрелила. Это было ее роковой ошибкой. Осы смерти тотчас же почувствовали поживу и все разом ужалили. Менты продолжали реветь и гикать.
  Черный понял, что его подруга двинула кони, коротко бросил "шайтан", раскосил глаза и утек к своему лесному воинству. Ветер донес до него несколько обрывков, самым волнующим из которых был обрывок запаха свежей крови. В его груди острая тоска разрослась чертополохом, потом проросла коноплей и вывернулась кактусами. Он резво пошел в неизвестном направлении, и единственный ветер в прибрежных ивах был попутчиком его бега. Прочие ветры таскали обрывки.
   6.
  - Вот, волки позорные! - сказал дядя Вася, народный дружинник. - Приблудились у нас клюкву на деревьях собирать целым автобусом, теперь зачищай от них местность!
  - Так эта и вовсе брюхатая, на сносях, да и сука. Пока волочили - пальцы обморозили.
  - Их мясо даже вороны не клюют.
  Мужики гоготали, устав гикать и реветь, подогреваясь водкой. Директор выписал вертолетом славный закусон, хотя трофей помыслили только один. Но под закусон и сам трофеем встанешь, особенно будучи директором умирающего комбината производства стиральных досок. Чепуха, конечно, но не это главное. Главное - водка.
  - А шкура-то где, где шкура-то? - допытывался Колобок у ментов.
  - Катись отседова! - сказали федералы. - Мы за этой шкурой со времен Первой войны охотимся!
  - Шкуру дайте, волки! - плакал Костя. - А не то - женюсь!
  Мужики - дружинники и менты - ответили передышкой молчания. Это тоже было специальной сноровкой, развитой особой тренировкой.
  - Женишься? - дядя Вася наконец взял дыхание. Мог бы, конечно, и на голову взять, но на конец интереснее.
  - Ну, ты да-ал... - выпустил на парах Пекка, не открывая при этом рта, занятого директорским закусоном.
  Мужики поморщились, но стерпели. Не стерпел Колобок.
  - Шкуру я лично одному человеку обещал! - взвыл он. - Ой, и пьяный я...
  А неведомый дядя Вася выдал:
  - У Кабоева не выкупишь!
  Все притихли. Упоминание известного в дальних кругах полевого командира вызывало трепет. Только дядя Вася держался молодцом:
  - Не, у другого Кабоева - у местного с выводком детей - он ее приватизировал и теперь откроет салун по производству унтов.
  - Так лето скоро, какие унты? - Колобок растерянно развел руками.
  - Что ты рогом уперся в унты? - возмутился дядя Вася. Костя от удивления укатил под стол с закусоном: ну, какой у него, круглого, рог?
  - У Кабоева выкупить трудно - он в горах бегает, - строго сказали менты.
  - Да нет, у местного, - опять объяснил дядя Вася. - Сложимся тазиками, стиральными досками и садовым инвентарем. А на ком жениться думаешь?
  - Да на Пяжиевой Катерине, - Колобок осторожно выкатил из-под стола.
  - Что! - заорал Пекка. - Простите: чё? На Акуле?
  - Ну. Я... это... плавника ейного прошу вроде, - Костя мялся, с трудом подыскивая слова. - Мы-ны-бы-ны.
  - Катьку взамуж взять - шкуркой не обойдешься, - быстро скумекал Пекка, даже слегка протрезвев.
  Следует отдать должно местным жителям: думать они не умели напрочь, зато кумекали так - завидки берут. При любом удобном моменте начинали кумекать. Уж такое оно, местное население.
  Дядя Вася встал, чуя нарождение драки, и притянул Пекку за локти на место его, в собачью будку. Колобка пнул, и тот укатился в ворота. "Гол!" - немедленно загигикали менты.
  - Забей на шкуру, возьми, вон, хвост! - сказал он.
  - Зачем он, хвост этот? - снова вкатился к мужикам Колобок.
  - Дурак, - сказал из будки Пекка. - Из него стрелять можно.
  На том и порешили, правда, брат Акулы еще колечки заказал, чтоб как у Горлума были - "моя прелесть". Тотчас же поставили в известность бабку - та забухтела, но в нее все разом плюнули, она и умолкла, чуть не утонув. Колобок перековал свой нательный крест на два кольца и с ними сунулся прямиком на работу Катерины, вынашивая свои мыслишки и разгорая в глазах занявшийся ранее черный огонек.
  Тут же справили помолвку: Колобок выкатил бутылочку сы-ма-гона, детсадовский коллектив немедля распалился. Детишки принялись лихо наяривать в рабочий баян и стучать друг другу в бубны, а дядя Вася, менты с облавы и дружинники откуда попало, заведующая садиком и прочие воспитатели взялись плясать лезгинку. Странный мимопроходящий люд заглядывал на звуки и поминал прокуратуру: "только бы не увидела, только бы не прознала!"
  - Куда теперь? - ущипнув Акулу за зад, сказал Колобок.
  - Каждый пойдет своей дорогой, - ответила она и ощерилась.
  - А я тебе шкуру приволок, - разочарованно сказал Костя. - Точнее, не шкуру, а хвост - с него стрелять можно.
  Катя засмеялась, пьяная близким счастьем. От дальнего счастья трезвеют, здесь же - наоборот.
  - Так мы еще не целовались ни разу! - заметила она.
  Колобок тотчас же впился лобзанием в ее студеные губы, и долго стоял так, присосавшись, как клоп. Акула, мучимая жаждой давней любви, припала к нему и потом, отдышавшись, покатила перед собой, оглядываясь по сторонам. Совет да любовь!
  
   7.
  Какого недюжинного счастья ожидал Костя? Никакого. А какого дюжинного счастья ожидал Костя? Чтоб все было так, как прежде, да не так.
  Житуха, стало быть, чтоб оставалась небогатая, чтоб на столе была та же картошка, клюква и квашеная капуста. Чтоб выпивать пореже. Чтоб уют, чтоб бабку изолировать. Для этого он даже крышу подлатал и поставил перегородку в комнате. Но вредная калевальская старушка продолжала зыркать на Акулу из-за угла, норовя ткнуть шилом.
  Ночью - другое дело. Спала Катерина в аквариуме, поэтому Колобок нырял к ней в постель с замиранием сердца в ожидании любовной премудрости да всяких штук, про которые днем вспоминать стыдно.
  Бабка молчала, дом безмолвствовал, не скрипели петли на сквозняке, никто не храпел, кошка не шебуршилась, мыши не кашляли. Идиллия. Не каждую ночь такое бывает. Уж если мыши кашлять начнут, да кошка шебуршиться - тогда уж не до сна.
  Катерина умела спать, свертевшись калачиком, на манер дитяти, великовозрастного и дебелого. Редкое свойство взрослых сверченных акул. Глядел на Акулу Костя и тосковал по своему массивному серебряному крестику - не словить ему больше ни одной девки, ни хвоста, ни поклевки. На кольца девки брать отказывались, вот какая незадача. Рука Колобка чесала круглую грудь, где фантомной болью распространялось жжение. "Эх", - думалось Косте. - "Худо это. В баню надо".
  В конце июля ночи начали темнеть, бабка сдернулась в Калевалу, появилась возможность в баню ходить. Ладно, дом их стоял на отшибе, люди не таращились, как они в баню - из бани шастают. А шастали они так часто, что у Колобка на одном его месте в теле - на загадочной и потаенной физии - отображалось все, что они с Акулой в бане чудили.
  А там для чудачеств - самое место: задницу можно подпалить, задумай раскрутиться. Акула пагубной склонностью Колобка умудрилась подзаразить - не так, чтобы смертельно, но как-то хронически. Раскинется оголенная на полке, шевелит плавниками, бьет хвостом и Костю в шею острыми своим зубками кусает. Огонь полыхает в буржуйке, оставшейся со времен революции от революционных матросов, кровь из шеи хлещет - ад, да и только.
  Кувыркались, кувыркались, тут и август пришел, да бабка, вся смурная, воротилась. Только вошла в дом и ну, Костю пытать:
  - Что, милостивый сударь, - начала она и тут же поправилась. - Че, сучок, достиг результата?
  Колобок ничего не ответил, только палец в ноздрю себе запихал, да шрамы на шее другим пальцем потрогал.
  - Ты, может, не маракуешь, а мой глаз наметан, - на иностранном, вероятно - калевальском языке, заговорила бабка. - Есть бабы, есть курвы.
  - А есть Акулы! - обиделся Костя, аж испариной изошел.
  На ночь он взял работу в постель, отработал свое и повернулся к Катерине. Схватил ее ухо, а это совсем непростое дело с Акулами, и заорал в него, чтоб бабка, стало быть, не слышала:
  - Кать, а ты не беременная часом?
  Акула прыснула богатырским смехом, даже дом задрожал.
  - А сутками, неделей, месяцем, либо годом не беременная?
  - Так я таблетки горстями жру - ответила Катерина. - Не до того. Еще огурцы солить надо. Когда уж там?
  Колобок, замолчал, вперившись в тьму, за которой угадывались чуткие бабкины уши. Право слово, как у кота.
  Он посмотрел на эти уши и грубовато двинул Акулу локтем. Катерина счастливо закашляла от боли и сползла на пол. Костя грузно налег, сверху налегла бабка, на бабку налегла кошка. Катька радостно замычала, но Колобок стиснул ей ребра.
  Он зажал ей рот и начал колбасить до полного утомления, покуда самому не стало противно. Сверху колбасилась бабка, а еще сверху колбасилась кошка. В общем, колбасились все, пока не отвалились. Так, вероятно, и получается колбаса в колбасном цеху.
   8.
  На следующее утро наступил октябрь, выпал снег, и вороны начали самозабвенно клевать по дворам всякую пакость. Светлые надежды гасли в зачатке, куда их дружный коллектив никак неумирающего комбината сносил. Зима сулила темень, холод и скудность пищи. Отогреться можно было только водкой. Лесные волки стали подбираться к поселку, и смерть в нем сделалась не в диковинку.
  Костя вопреки волчьей угрозе с озлоблением вершил всякую ночь работу: он где-то собирал семя и молотом остервенело долбал его в Акулу, в самое ее нутро. Вероятно фаршировал, чтоб на Новый год забить и запечь в печке-буржуйке. Черный огонь в его глазах разросся, и сам он сделался черным, как негра. Бабка его подзуживала, и он взял себе манеру рыться в сумке жены, где, бывало, и засыпал под утро.
  Они с Катериной по-прежнему посещали баню вдвоем, решительно не пуская вместе с собой настырную бабку. Костя молча мылился и поддавал пару. Так и парился: весь обмыленный. Затем, спохватившись, зло сжимал Акулу клещами и пронзал ее заготовленным с лета колом, норовя угодить в горло. Катерина хрипела и трепыхалась, как рыбка. Какой-то странный стал Колобок.
  А однажды в субботу забежал Пекка Пяжиев с пузырем, который гордо выкатил перед собой. Пузырь наткнулся на сломанный акулий зуб, пискнул и сдулся.
  - Вот ведь как! - почесал ногой за ухом Пекка. - От сеструхи, гляжу, одна чешуя осталась. По ночам, стало быть, тоже трудитесь?
  - Не дадим комбинату сгинуть! - гордо вскинул голову Колобок.
  - Ну-ка, ну-ка, - встрепенулся Пекка и ткнул Костю вилкой - он ее с собой всегда носил: мало ли где торговля плоскогубцами в натуральный обмен выльется.
  Двор дышал стужей, все живое забилось по щелям, не кажа носа наружу. Только неживое делало это самое "кажа", и шлялось по улицам.
  - С кем Катька колготилась, каких дитятей по канализациям полоскала - гри, паскуда! - Колобок отобрал вилку.
  - Как это - гри? - поджал хвост Пекка и робко попробовал вернуть вилку себе обратно.
  - Ну, это значит, "закончил кумекать - говори", - доверительно объяснил ему Костя.
  Пекка смачно ругнулся по-собачьи, но в драку не полез, а тихо ретировался и поплелся домой восвояси. Хотел, конечно, куда-нибудь в другое место восвояси поплестись, в гости, например, но пузыря больше не было, никто его не пустит.
  А в самый сумрак зимы задумала Акула на коньках ходить: шатается и все у нее валится из рук, того и гляди, коньки откинет. Хотел ее выгнать Колобок за околицу вместе с приблудной кошкой, да постеснялся, вместо этого он принялся поедом нутро свое грызть, жалея коньки.
  - Ты, это... жри! - ласково и робко сказал он Катерине, закончив с самоедством.
  У Катерины прыснули слезы, словно от смеха:
  - Сам жри!
  Она начерпала полную тарелку супа и налила его Косте за шиворот.
  - Вот те на, едрена мать, на Новый год подарочек! - поежился он. - Бабка тебя курвой зовет, а мы всего-то полгода валандаемся. Пойдем апельсины в магазине стырим, пожрем, покумекаем!
  -Так у меня сапоги на рыбьем меху! - закручинилась Акула.
   - Ну и что, ты сама - рыба. Валенки со сторожа снимем! Со мной не пропадешь!
  Они выбрались под горку, где Колбок гикнул, как научился у ментов, выругался матом, как прочитал в виршах филфаковских дам с замысловатыми фамилиями, и покатился вниз, оглашая окрестности визгом:
  - Праздник! Шаром покати! Айда за мной! Ни жратвы, ни подарков!
  Акула скользила, извиваясь, следом и громко хохотала простуженным басом. Костя, разухарившись, ловил ртом встречную метель, волосы его обросли сосульками, побелев. Потом обросли соплями, позеленев. Потом и вовсе почернели, когда они с женой угодили в выгребную яму.
  Сторож не успел поздороваться, как Колобок ударил его прихваченным хвостом по уху: "Валенки давай, беленькие, импортные!"
  - Валенки не бывают импортные, - заплакал сторож. - Как же я домой к бабке пойду, ить когтями всю асфальту поцарапаю!
  - Бабке! - взбесился Костя. - Так она, лярва, еще и за нашими спинами со сторожами блудует!
  - Нету у нас в поселке асфальту! - вторила ему Катерина. - Сымай, подлюга, шмутье.
  Сторож резво разоблачился-разобулся, вздохнул и залез в самый сугроб, где и замерз до весны.
  В магазине апельсинов не оказалось, вместо них Колобок, зверея, набрал бабке исподников, "а то на старое рванье и глядеть срамно", конфеты "Каракум" четыреста граммов и бутылку Советского шампанского. Запихал весь товар в самые большие женские трусы, что обнаружил, и потащил Акулу на выход.
  Он оглядел притихший поселок, покумекал, молодецки гикнул, рыкнул, пукнул, запел боевую песню и, помахивая на хвосте узлом с товаром, пошел забираться в гору. Поселок переглядывался испуганными глазами, провожая его взглядом.
  Ночью они не работали - выходной, бабка тоже не казала уха, напялив на себя новые трусы, только мыши приглушенно кашляли в кулаки. Зато набрел на их двор Черный, почесался спиной о крыльцо и ушел командовать воинством. Казалось, никто его не заметил.
  Но Акулу не проведешь! Она все слышала, хоть и испугалась изрядно. Стянув с постели замаранную от страха простыню, она повозилась у рукомойника, сунулась в трофейные валенки и вышла с хвостом наперевес в стужу под лунный свет, открывая путь в тайный полуночный мир. Ей, почему-то насупротив, хотелось стаять со свету без следа. Загадочная женская душа калевальского поселка вблизи с вечноживым комбинатом!
   9.
  Черный рыскал кругами, неумолимо близясь к поселку. Акт террора против комбината легче всего было готовить именно в такие ночи, когда получают свой отпуск в мир все темные твари: низшие бесы царапают кривым когтем, одалживая его друг у друга, похабные слова на заборах, где, вообще-то, дрова сложены. Прочие рои сутей сутяжничают помаленьку и заглядывают через трубы в окошки. Такова белая горячка, таков быт Хуккаламби.
  В овинах грудилась тупая блеющая еда, почесывая свои груди, но Черного сейчас это заботило мало. Его ноздри тронул смутный душок лесного собрата. Он не поверил своему носу: так вонять могла только Короткая, но ее менты замели. Однако темнота порождала образ боевой подруги, и образ этот шевелился, взмахивал хвостом и отчаянно хотел сожрать петуха, козу и дворового пса.
  - Вай, - сказал Черный. - Шайтан.
  Он не очень уважал, когда за ним кто-то, пусть даже мнимая сгинувшая Короткая, наблюдает.
  - Кушать хочешь? - спросил он.
  - Yes! - пискнула Акула и для пущей важности потрясла хвостом.
  - Ну, пошли тогда к овцам. Только с хвостом осторожней - выстрелить может.
  - All right, - забыла родную речь Катерина и пошла следом за Черным.
   10.
  То, что повадились лесные братья поедать особых грудастых овец, в поселке никого не взволновало: бывает лесной порой. Вот Колобок от избытка чувств яриться начал: бил Катерину прямо во дворе детского сада вместе с детсадовцами и участковым. Акула от этого только красивей делалась.
  - Как ты живешь? - спросил он ее однажды.
  - Да никак! - в голосе ее притаился страшок.
  - Вот и я говорю: никак. Страшок у тебя в голосе, и кошки тебя боятся.
  И верно, прокравшись с улицы, Мурка затекла на кухню, явно хоронясь от Катерины, засела за печкой и принялась щериться оттуда. Странная текучая щербатая кошка.
  Колобок тотчас же уснул, а проснувшись, увидел, что он совершенно один. Ни бабки, ни Акулы. В такие минуты весь его сон делался ущербным. Он вскочил на постели, принялся на ней прыгать, кататься и кувыркаться - с ним приключилась истерика. Пустота была огромной, всемирной, и по пронзительному ее ощущению думалось, что Катерины нет не только в доме, а и вообще - среди живых.
  Костя тихо с боязнью назвал ее имя, в ответ сразу же во дворе заголосил петух. Его тоже, оказывается, "Катькой" звали. Тут же в дом вихрем ворвалась Акула, уронила возле порога окоченевшую бабку и облапила Колобка.
  - Давно распахнул глаза? - подозрительно оскалившись, спросила она.
  - Да у тебя жар! - возмутился Костя.
  Катя нырнула под одеяло и тут же сладко, беспробудно заснула. От ее шкуры тянуло снежной свежестью, но - не только. Еще шибало тринитротолуолом. Колобок, принюхавшись, в испуге откатился назад. "Ой, террором пахнет!" - подумалось ему, и он на цыпочках пробрался на крыльцо. Точнее, не пробрался, а вышед на крыльцо. Как-то так.
  Там, покоясь на перилах, он приметил хвост и совсем опечалился.
  Чуть погодя выспавшаяся Акула объяснила: ржаветь начал хвост, того и гляди, моль заведется.
  В обеденный перерыв под какую-то завязку или, даже, заявку, а, может быть, подвязку, собрались мужики - и, ну, судачить. Судачили, судачили, пришел мудрый дядя Вася и выдал новость: лесные братья ночью на памятник Ленина, без которого в любых самых замшелых поселках не обойтись, тельняшку одели, а потом задрали у него, дяди Васи, петуха и несушку. Причем, вошли, как к себе домой, и набедокурили.
  - Это разум наш человеческий в их темные головы вселился! - говорил дядя Вася и непрестанно сплевывался: то куриной костью, то петушиной. - А стерву я сам видел, она еще улыбнулась мне.
  Мужики принялись реготать, а потом клекотать: "дурак ты, дядя Вася".
  - Сами дураки, - ответил он. - Я эту лярву теперь вовек не забуду, опознаю при встрече. А главарь их еще мой забор обоссал. Теперь сгниет забор.
  Мужики снова радостно зареготали. Только Колобок чувствовал за собой непонятную вину, будто это он забор подпортил, поэтому и не реготал.
  - Расплодились в наших калевальских лесах оборотни! - горевал дядя Вася.
  - Оборотни только в погонах бывают! - возмутился Костя.
  - Так они тоже, порой, погоны носят: полевые командиры, либо полевые генералы, либо полевые генералиссимусы, - возразил дядя Вася.
  - Либо половые гиганты, - огрызнулся Колобок и все разошлись.
   11.
  В упоении зимней ночи тяжело ухал филин, будто заглатывая сердце. Чтобы понять, как заглатывают сердце, надо быть, по крайней мере, филином. Акула, путем мимикрии, заделавшись Короткой, и туповатый лесной воин Черный филинами не были. Так, во всяком случае, решили все "волки ислама", что роились черной шевелящейся массой на вершине холма за болотом. Их было много, Катерина, про себя даже присвистнула: дела!
  Черный немедля выступил вперед, волки уселись вокруг, как в детском саду, либо в книге "Маугли". Главарь поднял голову к торовато сочившейся светом луне и протяжно и гладко завыл, вытягивая высокую ноту. Получилось просто гадко.
  Когда все лесное воинство, уткнувшись друг другу в затылки начало плясать хоровод, притоптывая ногами и размахивая кинжалами, Акула поняла: "Да, попала!"
  С этого часа она не принадлежала к человечьему стаду, но сделалась частью войска лесного. Она попятилась и дала стрекача. Скорей, скорей, пока не заголосил петух недорезанный и не рассеялись чары ночи! Но какой-то окоем прояснел, а ток событий утра обратился в хлопок выстрела, выпустив очередную осу, угодившую прямо в икру Катерине. Вот ведь ток, не глухариный, а почти электрический! Теперь не метать уже Акуле икры, ранена она.
   12.
  Подлый охотник дядька Васька обнаружил Катерину под утро по кровавому следу. Она лепетала что-то про серых хищников, но дядя Вася слушать ее не стал: дал в зубы прикладом берданки и свистнул Костю.
  Костя прикатился быстро, проворно сориентировался на местности и тоже дал в зубы приходящей в себя Катерине. На его свист откликнулся молодой фельдшер.
  Он бить Акулу не стал, зато свистнул ментов и те по приезду с гиканьем дали по зубам всем.
  - Огнестрельная рана! - сплюнув кровь с подбитой губы, фельдшер указал пальцем на Катерину.
  Менты обрадовались, погигикали еще для порядка и арестовали охотника дядю Васю, чтобы приговорить того к расстрелу. Но местное население несчастному дяде Васе сострадало, поэтому того освободили прямо перед готовыми к казни пистолетами Макарова. Подсудимый перед экзекуцией обильно накидал себе в штаны, поэтому менты ограничились конфискацией. Что они конфисковали - тайна, вероятно - все. Остался дядя Вася стоять на снегу с голой испачканной задницей, хныкая и шевеля в сугробе коченеющими пальцами ног.
  - Эх, ты! - укоризненно сказал сестре Пекка. - Тамбовская волчица!
  Но Катька только вздыхала, смотрела в окно и жрала яблоки - только сок на губах пенился.
  А однажды Колобок закатился под кровать: уж больно неудобно на ней спать было в последнее время почему-то. Вытащил ящик с гвоздями, какие все уважающие себя хозяева держат непременно под своим ложем, чтоб они в зад временами втыкались, и обнаружил куклу Барби с пробитым сердцем. Кто-то всадил ей туда самый длинный гвоздь - "двухсотку".
  - Это че же такое? - заорал он. - Или это не "че"?
  - "Че, че", - спокойно закивала головой бабка. - Это я твою Акулу извести хотела. Потому что она переметнулась к террористам, и теперь она - "серый волк", то есть оборотень.
  Колобок принялся бранить бабку, исходя гневом, но та, хитро скосив глаза к переносице, дала ему хомут.
  - Посмотри на Катерину через эту штуку - много чего узришь.
  Костя чертыхнулся, сунул хомут под мышку, а кукле Барби оторвал руки-ноги, а потом и голову свернул. Бросил в печку и подождал, пока огонь с удивленным свистом затянул останки игрушки в трубу. Бабка осерчала, два дня ее лицо было красное, она даже слегла. Ну и поделом!
  Тут случилась весна, птицы затрепетали по-над окнами. Костя пригляделся: мухи и бабочки. Птицы так не умеют, тем более, по-над окнами. Впрочем, неважно - кто-то летает, жужжит и гадит со всем ожесточением пробуждающейся от зимней спячки жизни.
  Катерина поправилась, но в лес больше не совалась. Наоборот, она подалась в сенцы и круглые ночи напролет соединяла какие-то проводки, старые будильники и похожие на обмылки куски. Иногда до нее из леса доносился требовательный гортанный вой, тогда она непроизвольно хваталась за любимый волчий хвост и принималась шевелить в проводках пальцами еще быстрее.
  - Готовит наша Катька адскую машину, - сказала мудрая бабка. - Оборотень она.
  Но народ только отмахивался от нее - кто ногами, кто руками, а кто и подручными средствами. Только Костя все намеревался выследить ее козни, потому что еще в армии он научился козни выслеживать - простому смертному это не дано.
  Но однажды заснул на боевом посту, можно сказать, черный сон поглотил целиком его сознание, как мутная река, не оставив ни волоска на поверхности. Если бы волосы были подлиннее - не уснул бы он, но теперь уже ничего не попишешь.
  Проснувшись под утро, он услышал, как бабка покряхтывает сквозь сон на печи: "Хомут, хомут". Жены поблизости не было, также исчезли все будильники с проволочками.
  Колобок похолодел: проспал! Он бросился к хомуту, что висел с незапамятных времен на стене, и попытался одеть на шею. Не получалось! Шея-то у него была, будь здоров!
  Он выскочил во двор и увидел свою Катьку, волков ислама и продажных ментов - те, получив аттестацию о своей непродажности, стояли на шухере. Акула передавала самому черному из лесного воинства изготовленные шайтан-машинки.
  Костя сделал вид, что вышел во двор по малой нужде, но никак не мог открыть ширинку - мешал хомут в руке. Черный строго посмотрел на него, менты безразлично постучали дубинками по своим ладоням, а Катька вовсе не обратила никакого внимания, будто его и нету.
  Дождавшись, когда все разойдутся, Колобок накинулся на жену:
  - Извините, пожалуйста, Катерина Пекковна, не желаете ли чайку с трудов?
  - А, это ты, круглая твоя башка! - ответила она сквозь зубы и сплюнула.
  - Я вот тут хомут принес, уж не осерчайте. Не поможете ли вдеть на шею?
  Акула без слов вырвала хомут из его рук и с размаху напялила ему до плеч - только ухи по сторонам брызнули.
  - Вот что, Колобок, - сказала она, подбоченившись и перекладывая хвост из руки в руку. - Уйду я в лес. С волками выть - по-волчьи жить. Оборотень я, и буду жить, как хочу. Понял?
  - Скатертью дорога Вам, Катерина Микковна, не поминайте лихом.
  Катерина сильно толкнула мужа в грудь, потом два раза пнула ногой, потом поддела за плечо и вышвырнула в дом, плюнув вослед.
  И ушла, только ее и видели, всхлипывая и причитая.
  Тем же вечером Костя разгуливал по поселку пьяный, с крепко засевшим на шее хомутом. Он лаялся с каждой встречной дворнягой, обзывая их "Катеринами" и норовя укусить. Луна, чуть тронутая тенью с самого краешку, зырила подслеповатым глазом на безобразие, только преумножая досаду в источенной Костиной душе. Такое свойство у калевальской луны - если где-то она смотрит, выглядывает, либо созерцает, то здесь непременно зырит. Феномен.
  Колобок умудрился крепко запить на три дня, засел в кузнице, совсем забыв о квартальных обязательствах, лицо свое перевоплотил в харю и вещал членам профсоюза, что в округе кишмя кишат мелкие бесы, а десяток из них пляшет на лысине профорга.
  Вызванный по тревоге фельдшер диагностировал у Кости "белую горячку", развившуюся мгновенно, прицепил за хомут цепью к конуре, где уже долгое время сидел неунывающий алкоголик Пекка Пяжиев, и наказал кормить три раза в день кашей из перловки. Сюда же хотели поместить бабку Колобка, ибо та поведала всем страшную тайну: "Катька - не Катька, она теперь - лесной брат, оборотень, взрыв на комбинате готовит с целью терроризма". Но больше места возле Пекки и Кости не оказалось - они спешно загадили все вокруг конуры перловкой, да и цепи кончились. "Всех не пересажаете!" - трясла кулаком бабка, а парни радостно гавкали ей вслед, поддерживая. Про Акулу все сразу же забыли, кроме районного следователя, но он был не в счет.
  
   13.
  Костя вышел из алкогольного пике совсем другим человеком. Ухи у него так и отвалились, когда снимали хомут, так что он теперь катался по поселку в свое удовольствие без помех. Но чаще всего видели его на болотах.
  Фельдшер решил проверить: что он там забыл? Может труп пришитой жены? Замаскировался под комара и следом полетел.
  А Колобок, глухой, как пень, добрался до болота, хлеб маргарином смазал и разложил его на платочке. Позвал кого-то странным словом "цоб-цобе" и принялся расхаживать рядом. Фельдшер отлетел на несколько шагов и тут же грянулся оземь, да так, что мордой в самую грязь. Вышли из леса воины ислама, но на маргарин не повелись. Фельдшер испугался не на шутку, тут же сделался жидким и в поселок утек. "Чудом ушел, чудом", - думалось ему. - "А ведь могли и пришить!"
  На следующий день фельдшер принялся стучать на Колобка, тотчас же на стук откликнулся районный следователь, выдернул печального Костю из кузницы и начал тянуть ниточку злодеяния - это, если по следовательской терминологии.
  - Что еще за херня? - сказал он. - Люди, гришь...
  Колобок, даром что глухой, ничего не понимал из слов следователя. Да и вообще, после расставания с Катериной его как-то свертела острая тоска.
  Но тут какие-то братья-пацаны ушли в лес и там остались. Пришлось вооружиться ружьем, либо палкой и идти на поиски, чесать, так сказать, окрестности. А следователь впереди всех, идет и гикает - все же развлечение ему.
  Пацанов нашли, их, оказывается, сгинувшая Катька из лесу вывела, да еще и колечко от гранаты поиграться дала. Один пацан дал это колечко следователю, другой ему же - гранату.
  - Да сдохните вы все тут! - весело сказал следователь и взорвался. Народ вздохнул, и все разбрелись по домам. Костя подобрал колечко, заплакал и отправился к себе в кузню - у него теперь там было гнездо.
   14.
  С того дня проклятье довлело над Хаапасуо. В бойлерной взорвался котел, троих рабочих комбината нашли в лесу замученными насмерть, ночью неизвестные подломили продовольственный склад и вынесли все стратегические запасы алкоголя, ну и тушенки тоже, автозак с зарплатой и отпускными пропал, будто его и не было. То ли в болоте утонул, то ли сбился с пути и уехал в свободную экономическую зону Гудермеса.
  Менты старательно делали вид, что ничего не происходит, а мужики только чесали затылки. Наконец, дочесавшись, решили устроить облаву против лесных братьев. Только поселковые старухи во главе с бабкой Коргуевой посмеивались беззубыми ртами: оборотней пулей не взять, оборотни на серебро клюют. На худой конец, им колом осиновым можно было зарядить. Но не разобрать, кто из оборотней с худыми концами, кто - с толстыми, все в штанах и шароварах с лампасами.
  Пекку Пяжиева отвязали по такому случаю и отправили к Колобку для переговоров. Пекка, будучи на привязи, выучил по самоучителю для "чайников" карате и теперь ходил королем.
  - Я Катьку своими руками придушу ! - сказал он Косте и провел ему отточенный удар ладонями по ушам.
  Но у Колобка ухи на положенном месте отсутствовали, поэтому он вырвал из потных рук учебник, отнес его в ближайший нужник для практических целей, так сказать, а былому корешу дал в морду. С тем и разошлись.
  Лето горело почему-то ярко. Но была от этого одна неприятность - дымка, будь она неладна. Остался Костя в кузне на ночь, сердце подсказывало, что сегодня диверсанты к нему на рабочий стан придут.
  Так и вышло. Услышал посреди ночи шебуршанье, выглянул наружу, а там - слышимая тишина выдала тревогу, а неслышимая - Катьку собственной персоной, минирующую со всем тщанием его любимую кузню.
  Костя три раза позвал ее по имени, наконец, она откликнулась:
  - Пшел вон, - сказала она, насупившись насупротив.
  Колобок заглотнул свой страх и метнул в нее железные щипцы, с которыми никогда не расставался.
  Акула приняла удар на грудь и тотчас же бросилась к мужу целоваться, только рукоять щипцов, колеблющихся в такт дыханию, мешала. Губы ее были нежны и невинны, будто никогда не вкушали свежей крови. Мы-то знаем, что это не так, Катька всегда была кровопийцей. С детства, можно сказать.
  Костя хотел что-то сказать, но его язык застрял глубоко в горле. Другой человек, конечно, задохнулся бы и издох, но Колобок был готов и не к такому повороту дел! Даже Катькин язык, просочившийся к трахеям, не мог заставить его посинеть - у него открылось резервное дыхание.
  Он мычал, как бык, а жена его слабо повизгивала. От запаха "второго дыхания" вся одежда на них обуглилась или превратилась в тряпье. Всякая жидкость вблизи принялась ожесточенно бурлить. В том числе и занявшееся утро - оно тоже бурлило где-то за дверью.
  Птицы принялись ошалело верещать, рабочие - весело переругиваться, бензопила - и вовсе: стрекотать.
  Костя обнаружил себя лежащим в тряпье, грезящий тягучей тоской. Вокруг никого: ни птиц, ни рабочих, ни бензопил, ни, тем более, Акулы. Только голова болела, как у токсикомана.
  
   15.
  Тут и осень поперла, да не просто поперла, а поперла нагло, с яростью оголяя деревья. Ахнула стынь, грудами сковав грязюку. Все замерло, только Костина кузница дыхала, пыхала и пукала наперекор вселенской холодрыге, напоминая загадочным в этих местах мирянам об адском пламени. Миряне пужались и боязливо крестились.
  Только у Колобка в доме жизнь продолжала бурлить, точнее - добурливать. Если раньше его дом промерзал насквозь, то теперь по щучьему веленью у него было тепло. Бабка была за кочегара, заправив фуфайку в трусы, орудовала кочергой. Мужики приходили греться и даже не пили алкоголь. Костя сделался трезвенником, поэтому никто не провоцировал его на слабость.
  - Был замысел Божий, когда он нас, нелепых, лепил! - сказал дядя Вася, ущипнув бабку за задницу.
  - Нелепо! - возмутился Колобок. - Лепила ни при чем!
  Дядя Вася тут же ретировался в мужской сортир на комбинат. Сразу же выпал снег и обрядил саваном весь поселок. Жутко сделалось в Хаапасуо под саваном.
  Костя даже пожалел лесных братьев: холодно им там, поди, голодно. И Акулу жалко: как она там без доступа к воде - все же замерзло к едрене фене!
   16.
  А вот и весна с выпадением синего момента прежде сумерек! Синий - вероятно, от алкоголя: мужики с теплом начали стремительно синеть.
  Колобок в кузне промышлял, бабка возле дома дрова в корзину собирала, тут и духота упала. Бабка насторожилась и огляделась.
  - Мань, ты, что ли? - спросила она силуэт, присевший возле забора по малой нужде.
  Но это была нищенка. А с нищенками у нынешних селян разговор короткий: поленом по хребту, коленом в зад и дубиной по черепу.
  - Да ты беременная! - просекла наблюдательная бабка. Она еще не разучилась за старостью лет просекать подобные вещи.
  - Да ты Катька! - снова просекла она.
  Тело, мелькавшее в в просвете лохмотьев, довольно осклабилось:
  - Поможи, а то рожу!
  - Помочь тебе? - едва живая от страха, слепила старуха. Лепка удалась: грязь под чуткими пальцами бабки воплотилась в кукиш.
  - Я залью водой всю муку, боль возьмет горячий камень! - прочитала отрывок из "Калевалы" Акула.
  Бабка испугалась пуще прежнего и затопила баню. Тут же прибежала, чтобы справить малую нужду, соседка Маня.
  - Ого, - сказала она. - У нас тут Катька-оборотень рожает.
  Акула засела в баню и начала оттуда кричать благим матом.
  Тут к бане начал стягиваться народ: все они сидели в засаде и только того и ждали. Начали кумекать, как водится, а менты - гикать, как положено. Решили: потопить в озере по приговору народного суда. Менты облегченно вздохнули.
  Тут прикатился Колобок, раскидал всех старух по сторонам, избил их ногами и истыкал щипцами.
  - Чего тут у вас?
  - Это я рожаю в бане, - сказала из бани Катя.
  Колобок покатился прочь, кумекая: "Вот, удумала, террористка! Рожать! А я два дня и две ночи кузню свою разминировал!"
  Тем временем Пекка Пяжиев на цепи рвал на клочья фуфайку, лая про позор на его седую голову.
  Акула притомилась кричать и, вроде бы, как заснула. Бабка-кочегар, баню все топила, вытирая от пота красную харю и сморкаясь в передник. Случившийся журналист потом так описала пожар: "Труба буржуйки, раскочегаренной докрасна, аж звенела от жара, и вот потихоньку занялись деревянные перекрытия потолка, просмоленная крыша радостно подхватила огонь, пыхнула ярким сполохом, и - целый сноп пламени мгновенно взвился в воздух".
  Но журналист была некомпетентна, либо обкурена. И в баню отродясь не ходила. И крыш просмоленных в глаза не видела. Так что соврала она, акула пера.
  На самом деле сельчане играли в Хатынь: жгли роженицу и в ус не дули. Даже чужую баню не пожалели, обложили поленьями и бросили спичку. А журналист, уже пьяная в стельку, в кузне Колобка в тряпье спала.
  Баня с беременной Катькой сгорела, Пекка, ее брат, заметил:
  - Собаке и смерть собачья.
  И задрал ногу на угол своей конуры.
  А Костя, убежав на болота, утопил лицо в грязном снегу и спал сном младенца. И снились ему одуванчики.
  
   17.
  Дело о гибели в огне Катерины Коргуевой и ее неродившегося ребенка расследовала республиканская прокуратура. Сначала, конечно, районная, но главный районный прокурор только пучила глаза и перебирала толстыми ногами: не наша специализация - мы штрафы на школы, в основном, выписываем. А где у вас школа?
  Пес его знает, где. Есть в Хаапасуо школа, либо ее нету - не знал никто, не до этого было. Детсад - был, в нем Акула работала.
  Ну, вот, обрадовалась прокурор, получите штраф, а Катериной - пусть другие компетентные органы занимаются.
  Главный же республиканский прокурор сделал вывод о белой горячке в поселке и о том, что молодежь шлендрает, где ни попадя. С ним согласился государственный чиновник, типа омбудсмен. Он сделал лозунг: "Детские дома - это наша элита! Всех детей по детским домам!" Тут нагрянул депутат Степанов с соплей на рукаве и, сурово нахмурив брови, картаво изрек целую тираду.
  Впрочем, неважно, что изрек депутат Степанов. Он, как и прочий депутатский корпус, мог только поучать и грозить. Им за это деньги платят.
  Но реагировать властям все же было необходимо. Вывели из пьяного творческого угара журналиста, и она поведала всему миру, как от буржуек горят просмоленные крыши, которые непременно приделываются к баням. Тотчас ГО и МЧС постановило: все банные крыши смолить, вместо каменок установить буржуйки, и вообще, баня - это вред, потому что не жарко в них. Вон, даже роженицы сидят в парилках на полатях и в ус не дуют, а печки перекаляются и сгорают вместе с крышами.
  Бабке-истопнице выдали новые трусы взамен прогоревших и объявили почетным кочегаром Хаапасуо. Менты, посоветовавшись с каким-то судьей, все-таки административно задержали дядю Васю и Пекку Пяжиева. Колобка не нашли - тот по болотам катался. Дядя Вася в скором времени мирно скончался в изоляторе временного содержания от старости со следами жестоких побоев на теле. Его и списали, как главного виновника всех бед. Пекку же после этого выпустили пинком под зад. Он добрался до конуры и самостоятельно сел на цепь: ну, ее, волю - очень больно менты эту волю охраняют.
  Директор комбината под шумок тоже сгинул: он испугался, что и его будут раскулачивать. А в двадцать три года жителю Кабардино-Балкарии это не нужно, директорство - это не вся жизнь. Он всплыл в родном горном селе возле инкассаторского автомобиля. Вскоре рядом начали всплывать и "лесные волки". Часть денег заслали судье, тот все дела закрыл и прихлопнул. А, прихлопнув, отдал бабке, и та под строгим надзором их сожгла. Все, кончилось расследование. Депутаты же сами разбежались, как тараканы.
  Только одичавший Колобок все маялся по болотам. Когда маяться наскучило, пошел в кузницу. От журналиста даже запаха не осталось, только тряпья прибавилось, да грамот от всяких министерств культур по углам валялось. Костя тщательно перечитал их и заплакал.
  Тоскливо стало на его душе. Не очень, конечно, но все-таки нехорошо. Тогда собрал он всякий хлам по углам и сделал, как в пословице, из него пулю. До утра делал, а утром зарядил в неведомо откуда взявшееся ружье и пошел стреляться. Хотел всех лесных братьев перебить, да еще администрацию комбината, да чтоб на бабку и Пекку хватило.
  Вышел он к лесу, бесы всякие полетели по сторонам, потому что упал занавес.
  Из-за занавеса раздался выстрел.
  - Застрелился! - смахнул рукавом слезу случившийся возле занавеса всемирно известный карельский поэт Галкин. - Тонкая душа Колобка, архитонкая. Хоть и маньяк, а жалко.
  А про Акулу никто не вспомнил, будто ее и не было. Только Пекка иной раз жалобно скулил на луну.
  Вот и весь сказ из затерянного карельского поселка, да и пес с ним. Хау!
  
   Олонец, май - июнь 2014.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"