Аннотация: Быль про море, моряков и морских дятлов. То есть, про сильных духом мужчин.
Relax. You're quite safe here
Am I dreaming? No.
Where am I? In bed.
Well, what am I doing?
Oh, talking to myself.
The Art of Noise - Paranoimia -
"Расслабься. Ты в полной безопасности.
Я сплю? Да нет. Тогда где я? В постели.
Что я делаю? Говорю с самим собой".
Перевод.
Когда-то и я был маленьким, когда-то мои одноклассники ходили в первый класс, когда-то все взрослые были большими авторитетами, когда-то мир был познаваем. Теперь-то все изменилось, кроме одного - мир так и остался познаваем.
Наш первый учитель Валентина Васильевна привела нас на школьный стадион, который располагался всего лишь через дорогу рядом с речкой. Каждый из нас сто раз уже здесь бывал, так что никто ничего необычного увидеть не ожидал. Поэтому наш класс сразу же разбился на группы по интересам. Девочки принялись вытаскивать из травы какие-то листья и цветы не первой свежести, придумывая для них применение: высушить между страниц учебника для красоты, подвесить на чердаке, а потом подбрасывать в еду особо понравившимся мальчишкам, скормить домашним животным, либо добавить в родительский самогон, чтоб вкуснее был. Мальчишки же принялись считать, сколько трехсотметровых кругов нарежет по стадиону знакомая собака, именующаяся Вулкан и откликающаяся на кличку "Ушка". А еще одна группа была смешанной, и мальчишки и продвинутые девчонки обсуждали досадный проигрыш нашей хоккейной дружины в очередной суперсерии: СССР - Канада.
То есть, Валентина Васильевна была в одиночестве и рассказывала сама себе, как ей нравится "пышное природы увяданье". Ну, да ей было не привыкать, учитель может позволить своей творческой натуре перекинуться на природе парой-тройкой слов с всевышним.
Растения для гербариев закончились - прочие оказались обезображены тысячами ног занимающихся здесь физкультурой октябрят и пионеров; мы запутались в голах - то ли Мальцев, то ли Михайлов, или, вообще, Валерий Васильев; а неутомимый Ушка поскакал уже на третий десяток. Не иначе, к собачьим бегам готовится, уважительно кивали головами парни.
Ну, да, невеликая пичужка в красной шапочке принялась перепархивать с одного ствола на другой, примеряясь, где бы пристроиться.
- Сейчас головой о дерево стучаться начнет, - громко откликнулся Граф, и, понизив голос до тревожного шепота, предложил пойти собирать пульки за школьный тир. По его версии где-то в Москве есть кое-кто, кто за сто битых патрончиков один не битый дает.
А я почему-то подумал, как же тяжело жить прочим обитателям этого дерева, когда у них над самым ухом начинает колотиться такой "отбойный молоточек". Эта мысль вызвала у меня некоторую неприязнь к безобидной птичке, которая не стучать не может, которая живет этим стуком, у которой даже голова от этого не болит.
В другой моей жизни, которая однажды свалилась на меня, как снег на голову, тот давешний негатив к птице-дятлу перерос в стойкую к нему неприязнь. Правда, относился он уже к настоящим "дятлам". И произошло это потому, что я узнал, каково это быть, когда к тебе во временное пристанище кто-то настойчиво стучится извне, но никогда при этом не входит.
Только моряк может сказать: "Я б этих дятлов истреблял, как класс". А потом добавляет: "Но если всех их повывести, кто ж тогда дятлом-то будет?" Единство и борьба противоположностей, диалектика, сущий дуализм - с этим приходится уживаться. Да и не каждый моряк такое скажет, потому что много среди них этих самых дятлов, добрая половина - на самом деле, вообще-то, злая половина.
У каждого свой взгляд на морскую романтику: кто-то глупый завидует, кто-то умный пытается вообще ее не знать, те же, кто посередине - либо работают в море, либо и в глаза моря не видели.
Я всегда считал, что самые настоящие моряки - это рыбаки. Прочие моряки считают иначе. Причем, некоторые это пытаются всячески доказать.
Они ходят вразвалочку, лениво говорят о штормах и иностранных портах, скучным тоном рассуждают о тысячах условных единиц, выплачиваемых им в виде недельных заработков. В общем - круть ужасная, даже боязно рядом стоять. Это - матросы, либо повара. Иногда - глупые младшие офицеры-штурмана, реже - механики. Очень редко - старшие офицеры и никогда - капитаны и стармехи.
Все дело в том, что матросы - и есть те самые "дятлы", вне зависимости от возраста, вероисповедания и гражданства. Различаются между собой они лишь только по степени вредности. А самые вредные дятлы - это россияне и украиняне. Прочие - безобидные, но все равно - дятлы.
Сейчас российских матросов осталось не очень много, убийство советского пароходного флота раскидало их по берегам и по некоторым малочисленным странным судовым кампаниям. Их место легко и непринужденно заняла самая морская нация в мире - филиппинская.
Когда-то в прошлом веке никто не верил, что такое может произойти, а особенно не верили в это матросы и повара, считающие себя самым важным звеном во флотской практике. Об этом мне, начинающему механику с институтским дипломом, как-то в доверительной беседе поведал матрос Аркаша.
Аркаша махал ногами, как цирковое кенгуру, крутил у меня перед носом заостренным с обоих концов молотком, и бешено вращал глазами. Аркаша был возмущен до глубины души, его тонкая душа требовала справедливости, он не мог дальше работать без сатисфакции.
А начиналось все совсем невинно и вполне заурядно. Моя вахта на судне закончилась в 8 утра, я отзавтракал, что мне швырнула под нос вечно всеми недовольная повариха, и отправился почивать. Законное право после того, как четыре ночных часа провозишься по своей неопытности с чем-то грязным, вонючим и зачастую непонятным. Только под одеялом можно скоротать время до дембеля с наибольшей пользой для хрупкой подростковой психики.
Нет такой категории людей, столь трепетно относящихся к сну, как солдаты-срочники и моряки-бессрочники. Им работать не надо - только отдых подавай в отведенное для этого время. Или сверх этого времени. Вероятно, потому что скупа фантазия и невозможно придумать иной расслабленности, нежели кровать, одеяло и подушка. Спросит прапорщик, либо вахтенный помощник штурмана: "А где такой-сякой?" "Отдыхает", - ответят ему. И сразу же делается понятным, что спит человек, дрыхнет самым безобразным образом, расслабляется телом душевно. Но обозначить это состоянием словом "Спит" - нельзя, потому что никто не имеет права на службе спать. Она, служба эта - круглосуточна, стало быть, нельзя завалиться в постель и уснуть пошлым образом. Можно чуть-чуть отдохнуть - и баста.
В самом деле, не может же человек в казарме, либо на пароходе отдыхать в массажном салоне, в ванне-джакузи, либо в ролевой игре - это уже не по понятиям. Отдых только один - спать! А остальное - работа и служба. Поэтому так свят этот отдых, так трепетен и непонятен для непосвященного.
Вот именно такой отдых я и пытался для себя найти: спать три часа и в ус не дуть. Но тут впервые в моей практике прилетели "дятлы". Они расселись возле самой моей головы и принялись долбить, стучать, визжать металлом по металлу. Какое уж тут отдохновение - здесь и свободный человек после отдыха с бутылкой водки в руках заснуть не сумеет!
Четверть часа я терпел, четверть часа я пытался спрятаться от звуков, потом сдался и вышел из каюты с белым флагом перемирия.
- Вы чего это, братцы! - сказал я расположившимся со всеми удобствами у меня над головой матросам. - Может, в другом месте до обеда постучите своими молотками, подолбите палубу, поскребете ржавчину? Я в некотором роде с четырех утра работал, теперь бы поспать чуток перед очередной вахтой!
- Спать дома будешь! - голосом, который не обещал ничего хорошего, прорычал один из "дятлов", срывая с морды лица маску и с глаз - защитные очки. Ба, да это же душка-Аркаша, весельчак и морской эрудит - везде был, всех знал, сам начальник пароходства с ним о жизни советуется. Уж он-то поймет, уж он-то не оставит без внимания мою невинную просьбу!
Так и вышло: понял и не оставил.
Нас, подло спящих в каютах после и перед вахтами, было всего три человека: старпом, ну и два механика, включая меня. И трое дятлов с заостренными молотками наперевес, жаждущих делать свое дело, без которого жить им - ну, никак невозможно. Спать на работе нельзя, а отдыхать и под отбойный молоток - милое дело. Разве не так?
Я не успел робко возразить, потому что отчасти перестал существовать: Аркаша начал кричать, отзываясь обо мне в третьем лице. Может быть, действительно - это всего лишь сон, а на самом деле меня здесь и не стояло, и в каюте не лежало, и вообще - я дома рядом с молодой женой и маленьким сыном?
Ржавая пыль с задевшей мою щеку рабочей рукавицы, попавшая в глаза, убедила, что не сон. А прибежавшая на шум повариха подтвердила, что это - явь. Они в два голоса принялись оценивать меня, как профессионала, делая упор на мой институтский диплом, и на то, какие глупые люди в институтах учатся. Прочие дятлы расселись вокруг и начали радоваться развлечению, что меня совсем не радовало. После Советской Армии, где я отбыл один год, десять месяцев и двадцать три дня, такие радости жизни мне сделались категорически неприятны. К тому же я знал, что хорохорящийся Аркаша в армии никогда не был, и повариха - тоже. Они всегда на работе, всегда зарабатывают.
А потом я оказался у себя в каюте, старательно смывая с себя остатки ржавчины. Говорят, что моя нога нашла укромное место у Аркаши под животом, а рука заткнула рот беснующейся поварихе по фамилии Кранец. Я в это не совсем верил: ведь не могут же мои руки и ноги жить отдельно от меня. Оказывается, могут. Об этом мне сообщил судком - судовой комитет, почти что судебный орган, но на судне. Почему-то народ - тот, что экипаж - не поддержал обвинение, выдвинутое против меня Кранцем, а Аркаша от всего отказался. Меня строго-настрого предупредили, лишили каких-то судовых прав, а по Кранцу постановили - гнать ее. Невмоготу с ней питаться. Гадина она.
Но все остались на своих местах, Аркаша принялся меня избегать, я затерялся где-то в машинном отделении, а Кранец продолжала приучать всех нас скопом к гастриту. Через пару лет, когда я покидал пароходство, мне этот случай почему-то припомнили. То ли в укоризну, то ли в восхищение. "Уходи", - сказали мне кадровые представители. - "Такие, как ты, нам не нужны. Такие достойны большего". И уволили меня по статье КЗОТ, но через три недели обратно восстановили, потому как под статью КЗОТ я не попадал. Я был умнее бандитов, прокравшихся в пароходство, а суд тогда еще не очень считался с этими самыми бандитами, потому как у них, у бандитов, в то время наблюдалась большая текучесть, если так можно сказать, кадров. Одни взрывались, другие приходили им на смену, но тоже скоро подставляли свои пуза под выстрелы автоматического оружия. С кем суду работать, строить демократическое общество?
Однако песенка моя в пароходстве была спета, я знал, что можно до посинения в нем числиться, но не иметь при этом ни работы, ни зарплаты. И ушел. А потом и само пароходство ушло. Что от него осталось? Судебные тяжбы с обобранными ветеранами-пенсионерами, вот и все.
Когда же мне удалось попасть на работу в одну из упомянутых ранее странных судовых кампаний, то очень скоро я обнаружил, что вместе со мной туда перебрались и "дятлы" - из самых агрессивных. Тому примером был старший матрос Паша Смоленков, бывший одновременно моим земляком. Он всегда на берегу изображал из себя очень заметную фигуру: большой, толстый, вальяжный, что ни слово - то закон. Его, конечно же, многие наши горожане как раз и считали настоящим моряком. Чем-то он напоминал известного французского актера Жака Рено, наверно - внешностью. Вот только специфическая крысиная физиономия Рено воспринималась как-то мужественно, уважительно, чего нельзя было сказать про Пашу. Старший матрос Смоленков был стукачом. То есть, он оказался "дятлом" в квадрате. Никакой мужественности и уважухи - одно голимое крысоподобие. Впрочем, уж таким уродился - если не стучать, то ябедничать, если не ябедничать, то доносить. Настоящий гражданин настоящего государства.
Вместе с прочими "дятлами" он махал молотком, скреб предательскую ржавчину, мыл палубы в коридорах и красил все, что попадалось под валик и кисть. Изо дня в день в течение четырех-пяти месяцев бить железом по железу - тут никакого психического здоровья не хватит.
Должно быть объяснение, почему какие-то мальчишки становятся механиками и штурманами, в то время как взрослые пузатые дядьки моют палубу у них под ногами. И оно, конечно, находилось: я бы тоже смог, да не хочу. Подобные мысли рождают злобу, а та, в свою очередь, требует, чтобы ее по возможности чаще топили в алкоголе.
Паша тоже потреблял, да что там - бухал, как сволочь. Мало кого из капитанов такое положение дел устраивало. Но если при этом капитан был конченым негодяем, а бухающий в коллективе матрос становился его ухом в народе, то в этом случае на многое можно было закрыть глаза. Капитан Горшков, хам и не очень умный человек, закрывал глаза на Смоленкова, а тот, в свою очередь, открывал ему тайные знания. Пару раз Пашу на доносах ловили, но почему-то при этом не трогали.
Когда же взбешенный Горшков слово в слово передал мне мое к нему отношение, я отбросил всяческие измышления по поводу секретной подслушивающей аппаратуры и побежал прямиком к своему земляку. Времена в стране сделались такие, что слово капитана решало: будешь ли ты дальше работать в этой странной компании, либо каждый пойдет своей дорогой. Очень не хотелось снова уходить в никуда, но пришлось. К счастью.
На Пашу и я руки не поднял: уж больно он был жалок, совсем не Жак Рено. Вижу его иной раз в городе, вальяжного и самодовольного, корчащего из себя настоящего моряка, и хочется перейти на другую сторону улицы. Но не перехожу, проезжаю мимо и даже рядом не притормаживаю. А Горшков утопил свой пароход вместе со всем грузом и экипажем - английские спасатели кое-как людей вытащили. Увлекся капитан игрой в тайных агентов. Хотя, какой он капитан?
Совсем скоро я уяснил, что скрыться от "дятлов" на полностью иностранных судах - дело пустое. Они летали за мной из-под одного флага на другой. Начав с Сент-Винсент и Гренадин, продолжив Панамой и Либерией, добрались до Голландского флота. Я только обреченно махнул рукой. Как в городе сосед с перфоратором, так в море матрос с молотком - они обязательно найдут тебя. Найдут и будут клевать твой мозг через тонкие каютные переборки, пренебрегая условностями, типа берушей и наушников. Нет от них спасения, имя им легион.
Впрочем, филиппинские "дятлы" гораздо приемлемей, нежели их русские, либо украинские коллеги. Они, по крайней мере, знают свое место в этом мире и не лезут с молотком доказывать, что ты, даже будучи старшим механиком, ничто по сравнению с матросом 20 лет на флоте. Таковых среди филиппинцев мало. Взрослых матросов среди них вообще не так, чтобы много, морская матросская практика для них всего лишь толчок для карьеры, но очень редко, чтобы сама карьера.
Хотя стучат они тоже будь здоров, чтобы лупить по ржавчине специального образования не требуется. Только приляжешь после бессонной ночи в каюте, стараясь сделать это скрытно, чтобы никто не обнаружил, но не тут-то было. "Дятлы" - они все чувствуют. Они слетаются на спящих, как стервятники на стерв. Сначала один робко стукнет своим молоточком, потом другой, и вот уже вся стая замотанных в тряпье по самые глаза филиппинцев начинает биться в трудовом порыве, словно соревнуясь между собой. Им-то что - до ужина поколотился, потом можно караоке петь, а затем спать ложиться в твердой уверенности, что ночью никто не разбудит. А то, что ты ночью в мыле метался по машинному отделению, пытаясь вылечить вдруг серьезно заболевший главный двигатель, либо его какую-то часть - это им до лампочки. Они не против того, чтобы люди спали, то есть, конечно же - отдыхали, они другим озабочены: чтобы люди умели спать даже в каком-нибудь камнедробильном цеху в самый разгар рабочего дня при полной его загруженности.
Причем, стоит только посетовать, что уж больно громко у них получается работать, как добросердечные филиппинцы начинают ходить на цыпочках и переговариваться шепотом, в то же самое время продолжая терзать металл со всей доступной им звуковой мощью. Отзывчивые парни, что и говорить, но долг - превыше всего.
А разок на очередной пароход залетела стая "дятлов", целиком из граждан ЕС. Эта порода - вымирающая, потому что чрезвычайно требовательная к условиям окружающей среды. Если обнаруживается хоть малейшее нарушение от установленных каким-то законом Европы трудовых норм - они охотно опускают руки, но при этом расправляют крылья: деньги давай за неустойку, за мифологическую секундную переработку, за чрезмерную эксплуатацию себя, как пролетариата. Все судоходные кампании пытаются от них избавиться, но это возможно только в тех случаях, если избавление происходит на добровольных началах.
Но куда же деваться жирному престарелому негру, некогда вывезенному из Кабо-Верде, а теперь, вдруг, сделавшемуся натуральным голландцем? У него все льготы, у него зарплата больше, чем у старпома - неЕЭсника, терпи морскую качку - и будешь в шоколаде. Добровольно - только вперед ногами. Но они бессмертны, как Горцы Кристофера Ламбера, поедают на борту все запасы продуктов и страдают обострениями хронических заболеваний. Но упорно живут!
Старпом, по имени Коля Крестьянинов, очень страдал за этих парней. Во-первых, без их активного участия все судовое хозяйство могло прийти в упадок. Во-вторых, без их активного участия во всех работах ему приходилось принимать участие самому, ну, или меня еще, как старшего механика, привлекать. В-третьих, без их активного участия все-таки дышалось лучше, не так сильно ощущался ветер свободы из свободной Европы.
- Умоляю, - говорил мне Коля. - Пошли со мной в балластный танк залезем для инспекции.
- А эти? - я кивал на старательно обувающихся-одевающихся парней из шоколада.
- А эти не пролазят, - вздыхал старпом.
И мы с ним вдвоем купались в ржавчине, проверяя, а нет ли где в днище дырки в море? Его подчиненные матросы в это же самое время толпились возле открытого люка и перекрывали нам доступ кислорода своими пузами и окороками.
Так бы и обходились своими силами, да случился однажды досадный прокол: у капитана вывалилось окно. Точнее, конечно, иллюминатор, но очень похожий на окно.
Капитан Де Бур имел некую слабость при своих двух метрах роста и ста восьмидесяти килограммов веса. Одна слабость у него была чисто старческая, требующая подгузники, но это не в счет, зато другая, к алкоголю, как раз то, что надо. Его красная харя и выпуклый живот постоянно требовали подпитки. Харя - чтобы не потерять окрас, живот - чтобы не потерять объем.
Капитан проснулся поутру, влил в себя стаканчик водки "Столичной", закусил двумя банками пива "Хейнекен", и блаженно выдохнул - тут окно и упало. Не выдержало, видать, выхлопа. В принципе, никого не убило на палубе, разлетелось вдребезги - и пес-то с ним. Но неудобно, оказывается, без окна. И дождь заливает, и глупая птица-чайка может залететь, если у берега, и холодно - если холодно, и жарко - если жарко.
Мы ехали из Удеваллы в Квинану, так что на помощь с берега рассчитывать не приходилось. Первый порт был в Швеции, а второй уже где-то на берегах арестантской страны Австралии. Между ними сорок пять дней. Там Де Бур собирался меняться с другим капитаном, а сам ехать домой, где тосковала в приюте его кусачая собака. Но сначала требовалось вставить окно, в запасе они были, так что дело упиралось в человека: кто?
Конечно, "дятлы", кто же еще? Старпом самолично вывесил над капитанской каютой лебедку с люлькой и встал перед нелегким выбором: с кого начать? Вероятно, он принимал во внимание, что матросы будут падать вниз и разбиваться, поэтому выбрал забойщиком одного жирного престарелого негра с паспортом ЕС. Впрочем, они все были таковыми, но этот отличался гитлеровскими усиками под носом, и носил очки в тонкой оправе.
Я втайне одобрил выбор - шоколадный "Гитлер" был склочный и злобный, как Гитлер. Но если он упадет с самого верха, то, пожалуй, пробьет палубу в машинное отделение. Хотя и прочие негры легкостью походки не отличались. Если "Гитлер" не просадит дырку внизу, то последующие за ним Кривой, Крысеныш и Лысый докончат дело. Ну и ладно, приедем в Австралию без окна у капитана и с дырой в палубе. Я как-то позабыл цель, с которой негры должны были лезть в высотную люльку. Казалось, чтобы незамедлительно бросаться вниз.
До обеда они готовились: несчастный Коля махал вместо "дятлов" молотком, расчищая посадочное место, а сами матросы нервно ходили по палубе друг за другом. Прощались, наверно.
После обеда Де Бур поправил свой цвет лица поллитрой "Столичной", сменил памперс на новый и заревел в каюте, требуя немедленного оконного действия. "Гитлера", обмотанного страховочными ремнями, втиснули в люльку, а саму люльку опустили до уровня капитанской каюты. Старпом из окна подал тому окно, но "дятел" отказался его принимать - он вцепился всеми конечностями в веревки и покачивался в такт движения судна.
Де Бур опять принялся реветь нечто нечленораздельное, прочие матросы сгруппировались внизу и поочередно задирали голову на своего коллегу, а на помощь к попавшему в тупик Коле прибежал я с двумя вантузами. Капитан продолжил реветь пуще прежнего, а мы присосались этими вантузами к стеклу и без всякой помощи извне установили, а потом и закрепили окно. Капитанский рев сменился ужасным клекотом. Как оказалось позднее, он, вновь изолировавшись от природы, на радостях заснул и теперь храпел так, что памперс на нем шевелился через штаны.
- Где ж ты раньше был, спаситель? - спросил меня старпом.
- Вантузы искал, - поделился тайной я.
Теперь дело было за малым: покрасить окно, чтобы не выделялось на фоне других окон - и дело с концом. Мы с Колей разошлись, чтобы отдохнуть после пережитого в капитанской каюте, уверенные в успехе.
Когда же через пару часов вновь сошлись, слегка помятые после "отдыха" ("Вы спали?" - "Нет - отдыхали!"), один негр с кисточкой в руке также висел под куполом цирка, другие негры, как тигры в вольере, караулили внизу, медленно передвигаясь по кругу и задирая головы.
Серый "Гитлер" сросся с люлькой и покидать ее не намеревался. Очки его сбились, усы встопорщились набок, сам он как-то растекся по доскам настила, так что положение его было довольно устойчивое - можно было так ехать до самой Австралии. Но австралийские власти отличаются редкостным дебилизмом, не уступая в этом деле американским, поэтому могли не понять вывешенного под рубкой негра.
- Давай, его собьем, - предложил я.
- Это не наш метод, - возразил Николай.
Он попытался с мостика длинным крюком достать до своего подопечного, уж не знаю, с какой целью: столкнуть что ли? Но "Гитлер" принялся яростно отбиваться кисточкой. Пароход затрясся и рисковал потерять остойчивость.
- Что ты делаешь, Коля? - между делом поинтересовался я.
- Пытаюсь его взбодрить, - ответил мне старпом.
В это время через окно своей каюты выглянул отдохнувший капитан, увидел перед собой перекошенное лицо негра и завыл от испуга, как сирена. Он уже и забыл, что сегодня за день. Пока мы бегали по мнимой пожарной тревоге, подлый русский подхалим еврейской национальности в ранге третьего помощника капитана принес своему боссу новые памперсы, и сирена заткнулась.
- Что это было? - спросил я у Коли, но тот не ответил. У него была своя забота.
- Надо негра спасать, - сказал старпом.
Выход вырисовывался один: люльку нужно было спускать, потому что поднять с такой тушей в ней нам представлялось невозможным. Для этой цели мы срастили две прочных длинных лавсановых веревки, привязали к уже имеющейся, закрепленной с блочным тормозом, и спустили свободный конец вниз, где прогуливались прочие негры. Теперь оставалось отвязать тормоз наверху, а с палубы потихоньку стравливать веревку, чтобы верхолаз плавненько-плавненько опустился до уровня моря.
По приказу старпома веревку внизу закрепили, чтоб люлька не ушла к центру Земли со скоростью курьерского поезда, а сверху раскрепили, дернув за магический узел. "Гитлер" с настилом резко дернулся, но не провалилась глубже каких-то десяти сантиметров. Дело оставалось за малым.
Малым вызвался быть старпом - мы с ним договорились, что вначале Николай попытается самолично опустить своего матроса, используя волшебные преимущества, дарованные ему системой блоков.
- Я сделаю этого "Гитлера" одной левой, - доверительно сообщил он мне.
- А я - двумя левыми, - поддержал его я.
Но ни двумя, ни тремя, ни пятью левыми опустить "дятла" не удалось. Будучи тут же самый блеклый из всех европейцев - Крысеныш, прозванный так за специфическую внешность: он был похож на продажного чилийского патриота 70-х годов Луиса Корвалана - намертво привязал самый конец веревки к вваренному в палубу стальному упору, предварительно пропустив ее через множество загогулин, не побоюсь этого слова - такелажа. Взял, так сказать, инициативу в свои руки.
Развязать не получилось ни Коле, ни мне, ни самому Крысенышу.
- Ну, и зачем ты так сделал? - я попытался понять суть, как миссионер на острове Пасхи, которому местное население оказало доверие, сбросив ему на ногу истукана.
- Чтоб не отвязался, - блеклый Крысеныш указал пальцем в небо, где поскрипывал под свежим бризом обезумевший от одиночества верхолаз.
- Так как же нам тогда его спустить, неотвязанного? - очень правдиво воззвал к всевышнему старпом.
Крысеныш пожал плечами и на всякий случай спрятался за своего самого черного коллегу - Кривого. Тот был даже сед и как-то по патриархальному согбен.
- Ладно, мы его перережем, - я попытался найти выход, хорошо, что на непонятном матросам языке. Коля меня понял, матросы бы - вряд ли. Они, падлы, все воспринимают на свой счет: борьба за свою избранность, черное братство, всякие угрозы и ущемления и прочая демократия. Побежали бы наперегонки к своим тайным радиопередатчикам и спешно бы разослали по всему миру сообщение, о том, что их, европейцев, режут, как кур.
Старпом отправил за остро отточенным боцманским ножом самого быстрого "дятла". Им считался, конечно же, Лысый - похожий на заплывшего жиром Шакила О"Нила. Через пять минут ожидания Коля не выдержал, сбегал за ножиком сам и распределил роли для всех нас. Лысый до следующего утра больше не появился - его отвлек попавшийся по пути холодильник, он его выжрал и ушел спать. Чего суетиться-то - рабочий день подошел к концу!
Сам старпом ухватился за веревку, а за собой для подстраховки поставил Кривого - все-таки побаивался, что Гитлер перетянет его, несмотря на все блоки и запустит в ближайшую землю, то есть на Антарктиду к пингвинам и спрятанному золоту Третьего рейха. Там ему делать было решительно нечего, потому что никого знакомого - скучно, даже с золотыми пингвинами.
Крысеныш получил нож с указанием, какой кромкой нужно пилить эту веревку. Он даже слегка обиделся - нож-то был обоюдоострый.
А мне было сказано "спасибо", теперь они управятся сами. Ну, дело, конечно, хозяйское, однако уходить я не торопился, ухватился за веревку потоньше, на которой была поднята вверх открытая банка с краской, и принялся наблюдать. Скалолаз возле капитанской каюты выделенной ему кисточкой не воспользовался, так что конец с подвешенной краской тоже привязали к палубе - не держать же ее все время! За него удобно было ухватиться, как за кистевой ремень в некоторых продвинутых трамваях, что я и проделал.
- Режь! - скомандовал старпом Коля Крестьянинов и напрягся. Стоящий за ним Кривой тут же начал отчаянно чесаться, от нервов, наверно. Я, ухватившийся за тонкую веревочку, и ухом не повел.
Зато Крысеныш вдруг сделался эдаким ронином: он окрысился, сделал несколько предупредительных взмахов ножом и на полусогнутых ногах походил туда-сюда.
- Ха! - наконец-то решился он и резким взмахом в одно движение перерубил веревочку, за которую я держался. Лезвие прошло на ноготь мизинца выше моих пальцев. Я немедленно упал, как подрубленный.
Тонкий тросик тут же устремился вверх, а банка с краской, соответственно, вниз.
По пути она перевернулась об голову подозрительно выглядывающего нас "Гитлера", взбодрила его, так сказать. Краска выплеснулась широким покрывалом и покрыла всего "Гитлера", прочие окна-иллюминаторы нижних палуб и всех нас в самом низу. Только предусмотрительный Лысый оказался неокрашенным - он в это время доедал холодильник.
Сама банка облегченно улетела с попутным ветром и утопилась в волнах Индийского океана, увлекая за собой перерубленную веревку.
Пока мы все оглядывали друг друга, одинаково отбеленные, среди нас неизвестным образом затесался еще один крашеный субъект на карачках. Это "Гитлер" пытался найти сбитые с него очки. Как он спустился с самого верха - неизвестно. Может быть, прилетел, потому что люлька так и осталась качаться наверху.
Хорошо, что все мы были одеты в свои самые повседневные одежды - оранжевые, почти тюремные, комбинезоны с надписью "Amsterdam" на спине. Поэтому особых потерь не понесли. Разве что пароход уделался, как уделалась в свое время богом черепаха. Да "Гитлер" не сумел отыскать своих очков.
Поэтому мы, не сговариваясь, стали настороженно относиться к европейцу Лысому, который единственный сохранил свой натуральный европейский цвет. Тот не замедлил сказаться больным. Усилием воли он опух себе колено и как-то заявил, что не в силах ни плясать джигу, ни бегать дистанции в десять километров по пересеченной местности.
Старпому оставалось только обреченно вздохнуть и отправиться к капитану, чтобы тот немедля вызвал для эвакуации подводную лодку медпомощи, либо надводный вертолет с медбратьями под каждой кушеткой.
Де Бур старательно выслушал Колю, не перебивая и временами от усердия впадая в краткий насыщенный образами сон капитана. Когда пауза по случаю окончания рассказа затянулась, старпом несколько раз деликатно кашлянул, потом высморкался в занавеску, потом сходил на четыре часа на вахту и даже по возвращению уронил на стол с высоты своего роста Лоцию Индийского и прилегающего к нему Океанов. Капитан продолжал размышлять.
Рост у Коли был выше среднего, никак не высотой со стол, поэтому толстая книга сотрясла пароход до основания, отчего в каюте босса возник подлый русский подхалим еврейской национальности в ранге третьего помощника капитана по фамилии Янович.
- Что делать, папа? Что делать? - прошипел он в отвисшее пельменем ухо. "Папой" иногда за глаза называют капитанов, но очень редко, чтобы сразу же в ухо.
- А ничего, - неожиданно четко ответил Де Бур и добавил со всей строгостью. - Оставьте меня. У меня с ними свои счеты.
Ну, понятно, пока капитан не расправился со всеми "Столичными", помощи, даже в виде наркосодержащих препаратов, Лысому-негру не видать. А тому с каждым днем становилось все хуже, хроническая болезнь прогрессировала и уже заняла все его воображение без остатка.
- Умоляю, - сказал мне Коля. - Хоть какую-нибудь таблеточку, чтобы поддержать умирающего.
У меня с собой была маленькая упаковка цитрамона, которая являлась средством облегчения головной боли возле Папуа Новой Гвинеи - там каждую ночь бесновались молнии, отчего насыщенная электричеством атмосфера угнетала все сосуды, а особенно головного мозга.
Я выдавил из упаковки одну таблеточку, но Коля перехватил их все.
- Ты отказываешь в последней воле умирающему? - сказал он и убежал к Лысому.
Меня озадачила сама постановка вопроса: кто помирает - он, либо "дятел"?
На следующий вечер старпом жаловался:
- Сожрал всю упаковку, как бегемот. Даже вместе с бумажками. Говорит, после этого и аппетит проснулся, и стул был хороший, и спалось, как младенцу. Еще просит.
Больше у меня не было, а если бы и было, то я бы сто раз подумал, прежде чем давать драгоценные таблетки первому встречному негру для улучшения его стула. Я вытащил из груды библейских брошюр, в изобилие снабжаемых нас всякими налетающими на пароход ксендзами, самую толстую в твердой обложке.
- На, - сказал я. - Пусть душу свою облегчает - больше цитрамона нету.
Коля обрадованно схватил священную книгу, открыл ее - почему-то вверх ногами - и торжественным маршем пошел в каюту Лысого. Я поспешил следом, открывая перед ним все возможные двери, чтобы тот, стало быть, не терял своего апломба.
- Святые кресты, святые крепки, святый боже, да помилуй нас! - пропел старпом и шагнул к растерзанной постели с обросшим каким-то волосяным мхом Лысым на ней.
Через минуту Коля вышел обратно и спросил у меня, корчащегося на палубе от смеха:
- Ты неграм умеешь искусственное дыхание делать?
Мы со старпомом пришли в себя на корме нашего судна под косыми струями проливного дождя среди брызг бушующего океана. Если бы не этот холодный душ, мы бы еще долго не могли остановиться от накрывшего нас хохота.
Лысый, вероятно, сам себе сделал искусственное дыхание, да еще и непрямой массаж сердца. Во всяком случае, с этого вечера он пошел на поправку, силой воли опухоль спала, и он отказался покидать судно ранее установленного контрактом срока. Когда мы со старпомом заменились, он все еще бродил в унылой толпе четырех голландских "дятлов", готовый стучать молотком по первому зову предков.
- Ну, и шуточки у тебя! - сказал мне Коля на прощанье. - Святотатство какое-то.
- Уж, какие есть, - ответил я и на всякий случай добавил. - Ничего личного. Просто "Blasphemous Rumors " - одна из моих любимых песен (песня Depeche Mode, примечание автора). Зато свершилось чудо божьим словом.