Бруссуев Александр Михайлович : другие произведения.

Тойво - значит "Надежда" 2. Племенные войны

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение истории о легендарном красном финне Тойво Антикайнене.Мой взгляд на войну в Карелии 1919 - 1920 годов. Динамично, порой, весело и в меру мистично. Не для публикации на сторонних сайтах, только для Самиздата. См также мое Обращение к читателям, пожалуйста.
  Тойво - значит, "Надежда" 2. Племенные войны. Роман. Бруссуев Александр.
  
   Превратится в воду рек - Снег,
   Станет облаком седым - Дым,
   Станет домом твой родной Дом,
   Из руин воздвигнут вам Храм.
   Должен кончиться любой - Бой,
   Победит, сомненья нет, - Свет.
   Машина Времени - Три окна.
  
   Я сказал: Вы боги, и сыны Всевышнего - все вы;
   Но вы умрете, как человеки, и падете, как каждый из князей.
   Псалом 81 - 6.
   Вступление.
  Если поезд едет, то, вероятнее всего, в нем есть люди. Либо их мало - тогда этот поезд пренебрежительно величается "товарняк", либо же, напротив, немало - тогда это пассажирский экспресс, или того круче - электричка.
  В товарняке один машинист рулит, а другой машинист в носу ковыряется. В пассажирских машинистами можно пренебречь - их там не больше одного процента от прочих людей, вот пассажиры - это основной контингент. Тем они и интересны.
  В электричке Ленинград - Выборг все дядьки и тетки, ну и подрастающее поколение, случившееся трястись в вагонах, были нормальными советскими гражданами, а один пожилой человек, притулившийся возле окна последней перед раздвижными дверьми скамейки, чуть-чуть от нормального отличался. И одежда на нем была неброская, и прическа обыкновенная, но, черт возьми, манера поведения была другая. Даже, выраженная просто в задумчивом взгляде в грязное окно. Словно у эстонца, или, даже, иностранца какого-нибудь. Советские люди даже в окно смотрят с некоей внутренней тоской, это - если они трезвые, и с вызовом - коли, уж так сложилось, нетрезвые. А этот гражданин просто смотрел, никак себя не проявляя: не тоскуя, не быкуя, вообще - никак.
  - Вы по-русски говорите? - обратился к нему простой агент КГБ, волшебным образом материализовавшийся поблизости. Конечно, он появился не сам по себе, а всего лишь среагировал на сигнал от наряда милиции, которому, в свою очередь, просигналила пара контролеров, профессионально отслеживавших каждого обилеченного пассажира в поисках необличенных зайцев.
  - Почти не говорю, - вздохнул Тойво Антикайнен. - Меня зовут Джон. Фамилия - Хоуп (hope - "надежда" в переводе с английского, здесь и далее примечания автора). Я канадец.
  Канадцы в то время были известны своими хоккеистами, которые очень ловко дрались с нашими во время всяких разных матчей НХЛ - СССР. Агент КГБ знал Эспозито, Дрейдена и еще пару-тройку достойных Михайлова, Харламова и Петрова парней с кленовыми листьями на эмблемах на груди. Хоупа он не знал.
  - Вам нельзя, - сказал он и вздохнул. - Нельзя без разрешения, без сопровождения. Да и вообще - там граница рядом.
  - Мне всего лишь на кладбище, - ответил Тойво. - Близкие люди там лежат. Мне им поклониться надо перед отъездом. Я сам уже близок к кладбищу, но от выборгского - далек, как никогда. Помогите мне.
  Агент вздохнул: дедок казался безвредным, но не безобидным. Безобидные иностранцы - это только те, что безобидно в своих заграницах сидят и помалкивают, а в Советский Союз ни ногой.
  - Мы с вами сойдем перед Выборгом, там начальник имеется, а у него - машина. Он решит, куда Вас: на кладбище, либо на Литейный (там стоял Большой дом, а в нем сидело КГБ).
  Тойво не удивился и даже не расстроился. Он никогда в глубине души не мог довериться своему желанию посетить Выборг. Желание-то было всегда, вот только страха увидеть то, что он не видел столько десятков лет, было больше. Страх порождал реалии, выраженные в одном единственном вопросе: а дальше - что? Ответов не было.
  Тойво не стал возражать, не стал он и просить. Пусть будет все так, как должно быть. Он кивнул головой и снова уставился в окно.
  Через полчаса агент тихо сказал ему "пора", и они вышли на перрон, где никому не было дела ни до канадца, ни до кагэбэшника. Единственный человек, который мог хоть как-то озаботиться выявленным иностранцем вне разрешенной тому для выгула территории, был майор Кочнов Борис Иванович.
  Борис Иванович проверил документы у Антикайнена, потом, совершив несколько звонков в Питер, проверил подлинность того, что Джон Хоуп - это Джон Хоуп. Потом он вызвал машину и сказал, легко перейдя на английский язык:
  - Мы Вас вывезем в Ленинград, передадим нашим сотрудникам гостиницы "Англетер", где остановилась Ваша группа, а они примут установленные протоколом меры.
  Тойво ничего не ответил. Теперь, в сущности, делать ему в Советском Союзе было нечего. Выдворят из страны - пожизненно, либо на десять лет - до лампочки. Сделают в подвале на Литейном маленький пуф-пуф - уже не страшно. Уже даже интересно, чем все закончится.
  Его усадили в автомобиль самого злобного вида под названием "Волга", майор Кочнов расположился на переднем сиденье, давешний комитетчик - рядом. Водитель бесстрастно пошевелил розовыми ушами - и они поехали. Никто не произнес ни единого слова.
  Снег был все такой же грязный, вороны все так же морщили свои носы по ветру, люди, встречающиеся по пути, шли по своим людским делам, машина скрипнула тормозами и уткнулась в сугроб перед кованной монументальной изгородью.
  - Леша, проводи буржуя, - сказал Борис Иванович.
  - Яволь, - ответил Леша, вышел из машины, обошедши ее кругом, открыл дверцу для Тойво. - Шнель.
  - Матка, яйки, партизанен, - хмыкнули розовые уши водителя.
  Никакой враждебности по отношению к себе Антикайнен не ощутил. Зато он ощутил чувство величайшего волнения: старая ограда с элементами художественного литья не могла огораживать управление внутренних дел, либо иное казенное учреждение. За ней могло располагаться только кладбище, причем такое же старое, как и сама кованая изгородь.
  - Сколько у меня времени? - спросил Тойво у Кочнова.
  - Немного, - через приоткрытое окно "Волги" ответил тот.
  Ноги не дрожали, слезы не наворачивались, никакие спазмы не затрудняли дыхание, поэтому ступая по узкой тропке ко входу, Антикайнен осенил себя двуперстным крестом и пробормотал на финском языке: "Господи, дай мне память, чтобы найти, дай мне силы!"
  Он огляделся и не очень уверенно двинулся вдоль старых могильных надгробий, держась направо. Временами закрывая глаза, Тойво словно бы вызывал в памяти картины из далекого-далекого прошлого. Впрочем, углубляться в старое кладбище не было надобности.
  Ноги задрожали, спазмы в горле затрудняли дыхание, на глаза навернулись слезы.
  - Как же так? - прошептал Антикайнен и медленно опустился на колени прямо в ноздреватый и, словно бы, подпорченный, снег. - Как же я жил это время? Зачем я жил это время? Почему я жил это время? Радость моя, мне не нужна была эта жизнь. Прости меня.
  Тойво зарыдал, почти не издавая никаких звуков. Только слезы, первые и последние за прошедшие десятки лет, скатывались по щекам на подбородок и капали на согнутые в коленях ноги. Он нашел в себе силы и протянул руку, коснувшись замшелого могильного камня, на котором еще можно было прочитать имя "Lotta".
  
   1. Где-то полыхает гражданская война.
  Тойво быстро оправился от полученных ранений. То ли близость весны, то ли жизнь собачья способствовали скорейшему излечению. Некогда было обращать внимание на травмы и болячки, время не позволяло терять его понапрасну.
  Революция разгоралась костром непримиримой борьбы финнов-буржуев и финнов-пролетариев. Кто против кого играл в "революцию" было на самом деле неясно. Лахтарит (мясники) тузили веня-ротут (русских крыс), те брыкались в ответ. И среди тех, и среди других были жертвы. Простые финны, не принимавшие участие в революции, лишь удрученно качали головами. Вопрос о национальности промеж лахтарит и веня-ротут стоял остро, но не вполне. И русских, и всяких пришлых народов, не говоря уже о коренной национальности, во враждующих группах хватало. Они даже переходили друг к другу по настроению.
  Да и руководили революционной гражданской войной два злейших друга: Куллерво Маннер и Карл Маннергейм. Первый - былой член эдускунты, второй - былой российский генерал. Что забавно, в кадетские годы, в пору увлечения героической составляющей всяких народных преданий, в том числе, конечно, и "Калевалы", Маннергейм придумал себя называть "Куллерво", бунтующим персонажем сомнительных моральных качеств. Кое-кто это прозвище помнил.
  Поэтому этот кое-кто мог запросто перепутать, от кого пришла директива: от Куллерво Маннера, либо же оная за подписью "Куллерво" Маннер с точкой на конце, типа - сокращение. А большинству было до лампочки: хоть Маннер, хоть Маннергейм - немного пуф-пуф поделать и поиметь от этого материальную прибыль.
  Финн, позиционировавший себя этническим, сделался идейным вдохновителем "веня-ротут", герой разных войн Российской империи оказался лидером "лахтарит". Вилье Таннер, да и Отто Куусинен только чесали затылки: судьба - индейка.
  И Таннер, и Куусинен потеряли всяческий интерес к Революции, как таковой. Дышавший парами разложения великодержавности Таннер, утратил все свои иллюзии, когда появились реалии, исходя из которых нужно было брать грех на душу и отдавать приказ об убийствах. Куусинен бросил свое увлечение интернационалом, от которого все явственнее тянуло запахом крови, и, в свою очередь, отошел от руководства каким бы то ни было кровопролитием.
  Все объяснялось просто: ССП (общечеловеческий) - сволочной свод правил. Каждый обрел деньгу немалую, хотелось, конечно, больше, но уж, как получилось. Деньги - двигатель революций, но их еще нужно было как-то сохранить, если удалось добыть. А война, да, к тому же гражданская - это палка о двух концах: можно ею ударить, но можно и ответку получить.
  В то же самое время брызгал слюной на трибуне молодой Советской Республики картавый оратор Вова Ленин. "Русские рабочие, отбиваясь от полчищ белогвардейцев и интервентов, осадивших молодую Советскую Республику, оказали и оказывают посильную помощь братскому финскому народу". Ключевыми словами, конечно, были магические "молодая Советская Республика". Каждый, кто их слышал, сразу же представлял молодую девушку, прекрасную, но решительную с оттопыренным из-под косынки ухом и красным бантом на высокой груди. Она была настроена на борьбу, за нее невозможно было не вступиться. Даже, несмотря на то, что складки одежды пышущей женской красотой дамочки кишели ненасытными в своем стремлении пожрать кровожадными паразитами, весьма напоминающих и Вову Ленина, и Леву Троцкого, и прочих советников Совета Народных депутатов.
  "Мы помогли нашим финским товарищам - я не скажу, сколько, они это сами знают", - позднее закончил свою речь на Седьмом съезде партии товарищ Ленин. Секретом помощи он не поделился ни с кем, мол, сами знаете, а не знаете, значит - дураки. Мочи козлов! Все делегаты немедленно сорвались с мест и захлопали в ладоши, перебирая ногами от всколыхнувшегося рабочего энтузиазма: "Мочи козлов!"
  Только Отто Куусинен вздыхал в недоумении и переглядывался с Эдвардом Гюллингом и Кустоо Ровио: эк, загнул, вождь, туды его в корягу!
  А Маннер и Маннергейм, слушая советские лозунги по беспроводному приемнику изобретателя-спекулянта Маркони, только пожимали плечами и строили друг другу рожи. То ли Маннер смотрел на Маннергейма, то ли Маннергейм - на Маннера, а то ли кто-то из них пялился в зеркало. "Пора завязывать с этой чертовой гражданской войной!"
  Никто - ни один, ни другой, не желали повторить участь одиозного идиота царского генерала Николая Бобрикова. Тот был, конечно, генерал-губернатором Великого Княжества Финляндского, но побыл таковым недолго.
  Заигрался Бобриков в Бога, вознамерился с чистой совестью искоренить и языки финно-угорской группы, и народные обычаи с допотопных времен, да и, вообще, перевести всех финнов, карелов, ингерманландцев в русскую национальность.
  - Так Господь не случайно нас всех создал таковыми разными - народами и расами, - взывали к генерал-губернатору в эдускунте.
  - Господь создал одну расу, - нимало не смущаясь, отвечал тот. - Расу Адама. А остальные сами по себе создались. Так что будем мы таперича все русские. И молчать! А не то обвиню вас в самом ужасном преступлении: в попирании остовов демократии и толерантности. Понятно?
  Никто не понял, особенно про толерантность - что за зверь такой? Тысячу лет жили, а про таковую и не думали. Но промолчали, подумав, что рассосется как-то само по себе. Не рассосалось.
  "Бобриковым" начали пугать финских детей, "бобриковыми" начали обзывать упирающихся лошадей, в общем, черт и дьявол - это и есть "бобриков". А тот гнул свое, заручившись царским одобрением: истребим в корень память предков. Будет везде царство демократии и толерантности.
  Но однажды в 1904 году подошел на лестнице особняка к генералу молодой человек и выстрелил в него из пистолета три раза.
  - Как же ты посмел, каналья! - обиделся Бобриков. - В меня стрелять нельзя, я бессмертен, чухонская твоя морда!
  Сказав такое, он впал в беспамятство и издох под вечер, не приходя в сознание.
  А стрелок плюнул на него и объяснил:
  - Собаке собачья смерть, коль всем устроил жизнь собачью.
  Это был сын одного из членов финской эдускунты, верховного государственного органа, по фамилии Шаумян, родом из Якобстадта. Не очень финн, скорее, даже, армянин, но и его Бобриков достал.
  Мало кто помнит Шаумяна, разве что в Якобстадте, где трудами этой семьи разбиты сады для всеобщего обозрения. А генерал-губернатора Николая Бобрикова вообще никто не помнит. Аминь!
  Но какие-нибудь шведские ученые мужи, подвизающиеся на переосмысливании истории, едва только случилась в Финляндии гражданская война, сразу же нашли параллели между пресловутым Бобриковым и нынешним Маннером. "Оба - диктаторы", - сказали они. А про Маннергейма ничего такого не сказали, будто его тут и не стояло.
  Тем не менее, война в Суоми громыхала, пусть ни шатко, ни валко, но люди погибали. Народ, влившийся в борьбу за "правое" дело, подзабросил свое хозяйство, да и соседям не позволял ничем таким заниматься. Один потерянный сезон оказался достаточным, чтобы страна посмотрела в лицо голоду. Голод посмотрел в лицо стране.
  А Тойво Антикайнен впервые посмотрел на улицу, где переглядывалось между собой государство и бескормица, через две недели после событий, которые вернули часть миллионов марок в распоряжение Куусинена.
  Он отсыпался, тем самым не препятствуя сращиванию поломанных костей и заживлению всяких разных ушибов. Мысль о том, что он теперь тоже сделался потенциальным богачом, делала сон крепким, и, стало быть, воистину целительным. Мысль о том, что единственный посвященный в это обстоятельство спортсмен Пааво Нурми, поведет себя как-то нечестно и нарушит договор, в голову отчего-то совсем не приходила.
  Зато приходил несколько раз сам Куусинен.
  - Революционный держите шаг, - поздоровался он.
  - Неугомонный не дремлет враг, - ответил Тойво.
  Синяк с лица старшего товарища прошел, да и сам он весь выглядел, не в пример, спокойней и умиротворенней, нежели в горячие дни начала революции. Вероятно, сказывалось воздействие внушительной денежной массы, над которой у него теперь был полный контроль.
  - Как там Революция? - спросил Антикайнен тоном, словно бы о здоровье какой-нибудь престарелой тетушки.
  - Честно говоря: пес ее знает, - пожал плечами Отто. - Как-то уже не до революций. Воюют люди промеж себя. Теперь важно не угодить под раздачу.
  - Какую раздачу? - не понял Тойво.
  - Как тебе известно, любая революция характеризуется ненасытным аппетитом. И в первую очередь она пожирает своих детей. Это и есть раздача: сдали революционера, кому следует, а оттуда его мигом на прокорм пускают. Такая ботва.
  Почему-то эти слова совсем не тронули Антикайнена. Ему гораздо важнее было сейчас добраться до района Сернеса, где так и жили отец с матерью и братья-сестры. А потом - в Выборг, где жила Лотта. А потом на море, где белый пароход, черные негры подают коктейли и машутся пальмовыми листьями, чайки противно орут, но это совсем не мешает лежать в шезлонгах и прислушиваться к тому, как поет душа.
  К родителям сходить можно, вот к милой девушке Лотте пока ехать не стоит, переждать недельку, окрепнуть, как следует, глядишь - от Пааво Нурми новости придут. Вот тогда - точно: синее море и белый пароход. Пес с ней, с Революцией. Если уж такие мастодонты, как Куусинен и Свинхувуд, забили на пролетариат, то ему этот пролетариат и подавно не интересен.
  Нет, конечно, идеи остались, осталось неприятие любого государства, как полицейской машины, осталось желание противостоять виртуальному Самозванцу, так истово созидающему свой гнусный мир руками и ногами человеков, вовсе не имеющий никакого отношения к тому, что создал единый творец, Господь. В двадцать лет молодому парню разума вполне хватает, ума тоже в достатке, вот только с мудростью - никак. Что поделать: мудрость - удел стариков. Тойво это осознавал, поэтому не пытался все свои чаяния и стремления воспринимать, как единственно верные.
  Может быть, кто-то из сподвижников запросто обвинит его в предательстве дела Революции, партию вспомнит, всякие там свободы, равенства, братства, единственными целями для которых: взял ружье - и перестрелял всех нахрен. Не лежала у него душа к стрелялкам, больше не лежала. Не хотелось разрушать, хотелось созидать, но так, чтобы не для кого-нибудь, а для себя самого, для дорогих сердцу людей.
  Опять пришел Куусинен и объявил с порога:
  - Дела неутешительны. Немецкий шпион Ульянов в России взбрыкнул, ныне он против Германии. Теперь они друг друга уничтожают, так что все финские проблемы им по барабану. А у нас сложилось положение, которое долго продолжаться таким образом не может. Маннергейм, ну, или Маннер, если хочешь, совсем скоро разберется с этой свистопляской, прижмет всех, кого надо, и кого не надо. Финляндия, конечно, Родина, но следует немного переждать поблизости.
  - Поблизости - это где? - не замедлил спросить Тойво. Сухопутных границ у них было всего две, хотя, конечно, три - но Норвегия на дальнем севере как граница не рассматривалась ввиду дикости и недоступности для перехода. Через море еще какая-то Эстония жила своей загадочной эстонской жизнью, но так просто из нее и в нее не попасть и не выбраться: джонка нужна, чтоб по воде ездила. А в Швецию и Россию тайные контрабандные тропы подразумевались явно.
  - В Швеции делать нечего, - хмыкнул Отто. - Жадны до чертиков, обложатся словесами о "демократии", сиди потом в тюрьмах, пока последнюю марку из тебя не выжмут.
  - Неужели в Россию? - удивился Антикайнен. - Так у них же там разруха и война похлеще нашей.
  - С деньгами сподручней всего жить как раз в Российской Федерации. Бояться не тех бандитов, которые по подворотням шныряют, а тех, кто в кабинетах приказы отдают. Самый главный бандит - это Чрезвычайная Комиссия. Договорился с тем, кто повыше сидит - тебя все, кто пониже, стороной обходить будут, да еще и охранять примутся. А деньги у нас, в том числе и твоими трудами, есть. Дома все успокоится - можно будет вернуться. Мне именно так кажется, через пару лет заживем снова среди родных озер и березок, детей и внуков растить.
  Куусинен всегда отличался расчетливостью и глубоким видением перспектив. Ему можно было доверяться, к тому же ни у него, ни у Антикайнена руки в крови не испачканы. Закон нарушали? Да какой закон? Тот, что привел к нынешнему положению вещей? Значит, плохой закон. В принципе, законов хороших не бывает. Но это уже лирика.
  - У тебя есть что-то конкретное?
  Отто коротко, одними губами, усмехнулся в ответ и развел руки по сторонам, словно потягиваясь. Таким жестом обычно пробуждаются ото сна.
  - В общем, в нынешнем Петрограде на Каменноостровском проспекте по адресу строение 26 тире 28 на пятом этаже ты всегда сможешь найти помощь. Не обязательно от меня самого, но от людей, мне знакомых. Такие вот дела. Кстати, ты когда в Выборг?
  - Завтра, - ответил Тойво.
  Куусинен пожелал удачи и откланялся. Только его и видели. Вместо него объявился почтальон и протянул Антикайнену СМС-ку - сообщение молниеносной связи - разновидность телеграммы. Слов, типа "грузите апельсины бочками" в ней не было. Было сообщение: "Начало сезона, парк. Пааво".
  СМС-ка, безусловно, пришла от его подельника Пааво Нурми. Получалось, справился он со своей задачей, предлагает встречу на "Открытии сезона" для легкоатлетов в центральном парке 22 марта. Все складывалось удачно. Гельсингфорс, сделавшийся Хельсинки, продолжал жить своей спортивной жизнью, и никакие Маннеры, либо Маннергеймы спортсменам не указ.
  Тойво выехал в Выборг, ни мало не утруждая себя отчетом перед старшими товарищами. Хорош, поиграл в Революцию, теперь он сам по себе.
  То, что страна достигла грани нищеты, подтверждали образованные повсеместно рынки. Казалось, весь народ бросил трудиться, вышел на перекрестки и начал торговать. Можно было купить все: и еду, и обувь, и одежду, и мебель, и даже столовое серебро. Продукты питания сделались самыми ценными, книги стали самыми бесценными. Для барыг они не представляли никакого интереса, разве что те, что в кожаных переплетах с серебряными уголками и позолоченными замочками.
  Торговали сами хозяева, либо воры, что сперли товар у хозяев. Это никого не волновало. Формально полиция распущена не была, но ни один полицай фактически не объявлялся: все они, как один, затаились и воодушевленно занимались защитой самой ценной государственной жизни - своей.
  А шюцкор никуда не делся. Подтянутые парни с белыми повязками на локтевых сгибах левых рук, не стеснялись дать по башке особо разнузданным революционерам: городским бандитам, солдатам-дезертирам и промышлявшим грабежами матросам с военной базы. Бывало, доходило до перестрелок, но слаженность и дисциплина всегда одерживала верх над наглостью и хамством.
  Матросы ненавидели шюцкор, шюцкор тоже не проходил мимо угрюмых мужиков в черных бушлатах. Финны рубились врукопашку с русскими в подворотнях родного города. Матросня возмущалась потерям, пытаясь поднять товарищей по кубрику на всеобщую и решительную драку. Но Советы, избранные в каждом экипаже из таких же матросов, отчего-то не спешили одобрять побоища. Поэтому до массовых баталий, как это случилось в Кронштадте, дело не дошло.
  Шюцкор обеспечивал относительное спокойствие. Хотя, правильнее, можно было сказать: шюцкор обеспечил в Хельсинки относительное спокойствие. Другие города обеспечивались по-другому.
  Тойво знал многих из этих парней, и, будучи не при деньгах, да не при определенной покалеченности, не преминул бы войти в один из отрядов. Но он чувствовал себя еще не вполне здоровым, да и какая-никакая наличность в кармане водилась, поэтому Антикайнен сел на поезд, сказал "ту-ту" и уехал в Выборг.
  Вообще-то, это поезд сказал "ту-ту", а Тойво, примостившись у окна на жесткой скамье, прикрывая глаза, временами расплывался в загадочной улыбке. Может быть, именно по причине этой улыбки его обходили стороной промышляющие в вагонах воры-карманники, контролеры не решались проверить билет, а попутчики не пихали лишний раз в бок. Чего тревожить человека, ведь он счастлив?
  Счастье - это мимолетное ощущение, счастье - это память о былом, либо предвкушение будущего, счастье не бывает в настоящий момент. Счастье неизмеримо, счастье только в чувстве любви. Прочее - не счастье. Прочее - всего лишь жизнь.
  Тойво представлял, что пять дней с Лоттой - это бесконечность. Мир вокруг может меняться, рушиться, но именно на эти дни он замрет, потому что ни ему, ни ей не будет до этого мира никакого дела.
  "Жизнь - только слово, есть лишь любовь, и есть смерть.
   Смерть стоит того, чтобы жить.
   А любовь стоит того, чтобы ждать" (В. Цой).
  Добравшись до Выборга, он мимоходом подивился: как за такое короткое время город накрыла разруха! Достаточно полдня людям гадить возле себя, а дворникам - полдня ничего не убирать - проявится неухоженность. Два дня неухоженности - запущенность. Неделя запущенности - разруха.
  Говорят, под жарким солнцем южных широт, где смуглые донельзя парни поминутно кричат друг другу про "аллахакбар" или рисуют мишени в виде точек у себя на лбу, нет жизни иной, везде признаки разрухи и мерзости запустения. Но они в этом живут и в ус не дуют.
  Ну, так это у них, а в Выборгской стороне такие не приживались. Даже вездесущих китайцев, проявивших нечистоплотность, повывели. Никто таким безобразникам не позволял селиться на северных землях. Хочешь жить - живи, только вот тебе кукиш, если ты, собака, не работаешь. А вот тебе по морде, если гадишь, где живешь. Хоть закричись, хоть залай, хоть завой.
  Тойво, конечно, не мог догадаться, что всего через сотню лет, без малого, в большинстве стран Европы среди лидеров заведутся, если говорить грубо, обыкновенные предатели, которые будут действовать вопреки чаяниям своих народов. Можно их и мягче обозвать: "предатели", потому как они нарушают присяги, данные ими при заступлении на свои высокие посты. В общем, как ни называй, грубо или мягко, а слово получается одно.
  Эти клятвопреступники посадят своим соотечественникам на шеи пресловутых смуглых донельзя парней, позволят им загаживать европейскую землю, разрешат не работать. Вот тебе, Европа, и аллахакбар.
  Как тебе будет житься на пенсии, Меркель? А как будешь после смерти? Адвокатов и юристов, тем более, политиков и послушных ментов там, на том свете, нету. А что есть? Доживешь - увидишь.
  Лирика и тоска, бляха муха.
  
   2. Новые планы.
  Тойво и Лотта практически не расставались эти пять дней. Про ночи и говорить не стоит. Конечно, в двадцать мальчишеских лет строить планы на всю жизнь - явление неблагодарное. Но не думать о будущем было невозможно. И Тойво думал, и Лотта думала. Они вместе думали. Теперь с этими думами следовало ознакомить родителей.
  Но, как это часто бывает в столь юном возрасте, решили отложить такое знакомство на потом, на лето. Чего там суетиться - вся жизнь впереди! Однако как говорится, никто не знает, что будет завтра.
   Fighting, because we're so close
   There are times we punish those who we need the most
   No we can't wait for a savior
   Only got ourselves to blame for this behavior
   But nobody knows (nobody knows)
   What's gonna happen tomorrow
   We try not to show how frightened we are
   It would seem lonely if you were the only star in the night
   You've got to believe it'll be alright in the end
   You've got to believe it'll be alright again (Duran Duran - What's gonna happen tomorrow).
  Борясь, потому что мы так близко друг к другу
  Временами мы отталкиваем тех, в ком нуждаемся больше всего.
  Мы не можем ждать спасителя,
  Мы сами виноваты в своем поведении.
  Но никто не знает,
  Что случится завтра.
  Мы стараемся не показывать, как мы напуганы.
  Должно быть, одиноко, если бы ты на ночном небе
  Была бы единственной звездой?
  Тебе нужно верить, что, в конце концов, всё будет хорошо.
  Тебе нужно верить, что опять всё будет хорошо (перевод).
  Они простились на железнодорожном вокзале, каждый глубоко убежденный, что ненадолго, и видели они в этот миг только друг друга.
  Но их видел из окна своего вагона еще один человек, поначалу бросивший на пару лишь мимолетный взгляд. Что-то в его памяти всплыло в отношении этого высокого парня, он присмотрелся повнимательней и, приподняв от внезапного узнавания фуражку, провел рукой по своим волосам. Василий Мищенко, член РСДРП с 1905 года, профессиональный террорист, усмехнулся: вот так встреча!
  Некогда этот пацан сдал его охранке прямо на этом самом вокзале. Ну-ну, теперь посмотрим, кто кого переубедит! Он встал со своего места, оправил на кожаной комиссарской куртке портупею и кивком головы подозвал к себе двух младших оперативных товарищей из ЧК, сопровождающих его в поездке.
  - В Хельсинки надо бы одного человечка нашим ребятам определить, - сказал он. - А пока аккуратно так посмотрите, чтобы не сбежал.
  - Слушаемся, товарищ Василий, - охотно ответили оперативники. Точнее, ответил один, другой просто кивнул головой - не получалось у него говорить по-русски, хоть тресни.
  Может быть, если бы эта была дорога в Выборг, Тойво никакого ненавязчивого внимания к своей персоне и не ощутил: тогда он жил предстоящей встречей с Лоттой. Теперь же, возвращаясь к будничной суете, все его чувства, отлаженные школой шюцкора, вернулись в работу в штатном режиме. Уши - слушали, глаза - видели, нос - осязал, волосы впитывали информативность космоса, хотя и не выглядели, как космы.
  Именно волосами человек ощущает чужое внимание, сконцентрированное во взгляде. Это на лысых: смотри, хоть засмотрись - им как о стенку горох.
  В Хамине Тойво ощутил еле заметное самому беспокойство. В Котке это чувство усилилось. В Ловисе все разрешилось. Антикайнен привык доверять своим чувствам, пусть даже не подкрепленным какими-то физическими воздействиями извне.
  Так бывает: идешь в лесу, бредешь, вдруг - бац, и остановился. Нужно прислушаться и присмотреться. Вроде бы вокруг все тихо, ни сучок не треснет, ни чужое дыхание не донесется до слуха - ничего! Все нормально, да не все нормально. Что-то не так. Что? Да поди ж ты разберись! Прыгнул внезапно в сторону, и тотчас же поблизости кто-то шумно ломанулся прочь.
  Медведь средних размеров с непонятной целью шел рядом. То ли любопытничал, то ли примеривался: напасть - не напасть.
  Тойво, стараясь глядеть в отражения стекол в вагоне, выяснил человека, ненавязчиво контролирующего все его телодвижения. Короткий тулупчик, широкие плечи, если судить по длине рук, то высокий рост, весь белесый какой-то, нос картошкой. Латыш! А может, и не латыш.
  Вообще-то, латыши сами по себе в поездах не ездят. Латышские стрелки, те, что купились вершить в России "революционное правосудие" за булку белого хлеба в неделю, представляют, как правило, карательный орган. Значит, его пасет ЧК. Только почему?
  Никаких персональных дел с лидерами октябрьского переворота у Антикайнена не было. Разве что, Глеб Бокий, радетель сговора с потусторонними силами себе во благо, напрягал его своей дьявольской сделкой. Неужели это его люди?
  Или это просто бандит: что полицаи, что бандиты - суть одна, взгляды на людей одни, методы тоже одни, да и цели, в общем-то, одинаковые. Деньгами хочет разжиться? Так о том, что они есть, знает только Пааво Нурми. Конечно, и от него информация может уйти, да вот только в таком случае и работать нужно с ним: лишь сам спортсмен знает, где упрятаны мешки. Пока они не встретились.
  Левый бандит? Левый чекист? Тойво не верил в избирательность случая. Тут должна быть какая-то обязательность.
  Латыш его пас, или не латыш - по большому счету неважно. Важно то, что он не один. Они всегда бывают попарно: полицаи или бандиты. Но на кой черт им сдался никак не вовлеченный в политическую или иную борьбу простой финский парень? Если бы слежка была поставлена раньше, Тойво бы ее вычислил. Но сегодня, когда он просто возвращается домой от девушки!
  Да не следят за ним - по нему работают! Слежка - сбор данных, работа - поиск удобного для акции момента. Или прибить желают, или схватить и утащить с целью какого-нибудь мифического допроса. Самый примитивный вариант - устранение - он решительно отмел: было очень много мест, лучших, нежели поезд. Пускай, вагон последний, но сложностей это не умаляло. Он ограничен в передвижении, но и они тоже ограничены.
  Черт, не было бы недавних травм, кое-как пошедших на поправку, спрыгнул бы по ходу движения - только его и видели! Так нельзя, потому что риск покалечиться, если не убиться нахрен, большой. Стоп, а почему именно ему нужно сходить?
  Тойво, ни на кого не глядя, поднялся со своего места, и неторопливо пошел в тамбур. Боковым зрением он отметил, что следом за ним отправился еще один пассажир, молодой парень в добротной красноармейской шинели откуда-то с передних мест. "Латыш" остался на месте. Может, покурить, конечно, приспичило. Вскрытие покажет.
  Антикайнен задумчиво посмотрел на выкатывающиеся из-под колес рельсы, открыл защелку на замке боковой двери и встал так, чтобы парень в шинели в тамбуре оказался бы подальше от двери, ведущей в вагон.
  Тойво не раздумывал, что бы такое ему предпринять. Он знал, что нужно делать. Ни волнений, ни, тем более, колебаний не ощущалось. Поэтому, выждав для порядка пару-тройку минут, Антикайнен приблизился к парню, насколько это было возможно, и пристально посмотрел тому в глаза.
  Тот, слегка удивившись, потом удивляться перестал. Его взбесило такое поведение, вот он и выдал на-гора то, что, порой, говорят в таких случаях:
  - Ну, чего уставился?
  Тойво по-русски все еще говорил плохо, а парень в шинели пользовал именно этот язык. Поэтому он промолчал, не пытаясь пойти на контакт, пусть и словесный. Вместо этого Антикайнен решился на телесный контакт, а именно: резко ткнул парня двумя напряженными пальцами левой руки в основание шеи, и когда тот закатил глаза, искривившимся ртом пытаясь вдохнуть воздух, ухватился все той же левой рукой за его глотку.
  Одновременно с этим Тойво вытащил из-за пазухи свой гигантский револьвер, отвел руку с пистолетом назад до отказа и, не оборачиваясь, спустил курок. Выстрел щелкнул, как звук переломленного пополам сухого ствола. Тотчас же "латыш", только вошедший в тамбур, отшатнулся к противоположной стене и вскинул руки к своей простреленной груди.
  Антикайнен в два шага достиг боковой двери, ведущей из вагона, отпихнул ногой осевшего возле нее человека в разорванном на груди белом полушубке, распахнул саму дверь и послал в нее парня в шинели, которого так и продолжал держать за горло. Тот беззвучно и даже как-то горестно взмахнул руками и сиганул прочь. Тотчас же следом отправился "латыш", который уже не выказывал никаких по этому поводу недовольств.
  Все про все заняло не более минуты. Тойво захлопнул дверь, поставил ее на защелку, убрал пистолет и оправился. Огляделся - будто ничего и не было.
  Придав лицу самое постное выражение, на которое только был способен, вошел в вагон и прошел к своему месту. Тревожные взгляды прочих пассажиров, обеспокоенных громом выстрела, никак его не задевали. Он присел на скамью и принялся смотреть в окно. Люди еще некоторое время недоуменно переглядывались, потом каждый вновь погрузился в себя, либо в холодную курицу, если таковой посчастливилось оказаться в дорожных припасах.
  Тойво вышел из поезда, едва только они добрались до Ловисы - береженого все святые берегут. Он нисколько не волновался по поводу того, что совсем недавно, вероятнее всего, лишил жизни парочку незнакомых ему людей. Как-то после памятной перестрелки в Турку реалии жизни перестали оттеняться сантиментами и напрасными душевными терзаниями.
  Антикайнен не был уверен, что те двое пришли в тамбур по его душу - он был в этом убежден. Вероятно, это можно назвать "чувством хищника". Если бы не он начал действовать, неминуемо начались бы действия против него. Революционная ситуация!
  А как насчет пресловутого "душегубства"? Убийца человека не губит душу своей жертвы - она, как хочется верить, бессмертна - он губит свою душу. Тойво не считал себя ни правым, ни, тем более, виноватым. Пусть на Страшном суде настоящий Судья оценит степень его душевной гибели. Но коль враги настроены против него решительно, почему бы и ему самому не отринуть всякую нерешительность аналогичным образом.
  Тойво остановился на ночлег в Ловисе в небольшой гостиничке, попросил хозяев истопить ему баню, и, выйдя на ночной мороз из парной, долго смотрел на далекие звезды над головой. Ночью, глядя на небо, хочется говорить с Господом, хочется доверить Ему все свои радости и сомнения, хочется жить. Днем так не получается, солнце взывает к действиям.
  А где-то в поезде, подъезжающем к Хельсинки, Василий Мищенко, не выдержав, прошел в последний вагон и не нашел в нем никого: ни своих человечков, ни чужого парня. Он несколько раз прошел сквозь все вагоны, но люди, как будто, сквозь землю провалились.
  - Ну, ладно, дружочек, чухна белоглазая, я тебя все же достану, - прошипел он сквозь зубы перед тем, как выйти на перрон. - Не знаю твоего имени, но это неважно. Ты мне бросил вызов, и я его принял.
  У него были дела в финской столице, местная красная гвардия воевала ни шатко ни валко, на население отдельных хуторов полагаться было никак нельзя, потому что оно было готово при необходимости противостоять, как лахтарит, так и веня-ротут. Слишком уж мало здесь было голытьбы, а без таковой в любой революции каши не сваришь. Надо было как-то расшевелить общественность, организовать какое-нибудь леденящее душу массовое убийство, а еще зверски расправиться с кем-нибудь видным, уважаемым. Было над чем голову поломать.
  Но вернуться в Питер он планировал через Выборг, там тоже, как теперь выяснилось, нужно было кое-что уладить.
  Тойво тоже намеревался в Выборг, сразу же после встречи с Нурми: подарки родителям Лотты, пирожные сестрам, кокаин братьям. Шутка - и братьям тоже пирожные. Короче, всем сестрам - по серьгам.
  В Хельсинки, куда он вернулся на сутки позже, ничего значительного за время его отсутствия не произошло. Праздношатающиеся революционеры и солдаты с матросами, украшенные красными бантами, где-то делись. Отряды шюцкора тоже не проявлялись, так что народ, предоставленный сам себе, занимался всем, кроме революции. Кто-то работал, кто-то учился, у кого-то были свободные деньги, и он выменивал их на пиво, чтобы посидеть за оконным стеклом бара и пялиться на улицу.
  Отто Куусинен сделался невидимкой, никто не мог его найти. Это состояние "невидимости" оказалось заразным, Кустоо Ровио тоже растворился в городском пейзаже. Разве что, Эдвард Гюллинг иногда проявлялся, как лицо, приближенное к руководству. Но тоже моментально исчезал, едва дело доходило до издания приказов, сопряженных с кровопролитием.
  Поговаривали, что на улицах города можно было увидеть самого Маннергейма вместе с Маннером, движущихся в Сенат. И их сопровождала несчастная крикливая, ввиду своей малообразованности, хамка, Ханна Малм, выряженная по последней пролетарской моде, пришедшей из Питера - косынка, приталенная тужурка с карманами и ремнем портупеи, рыжие теплые сапоги, отороченные мехом наружу.
  Позднее, через три года, она сделается то ли женой Маннера, то ли не женой Маннергейма. Ее даже вывезут в Советскую Россию, и тотчас же посадят на Соловки. А там она утопится в речке, потому что жить так больше не пожелает. Жертва идеалов, в конце концов, пожертвует собой. Действительно, несчастная Ханна Малм.
  Гражданская война в стране продолжает полыхать, но не она приносит жестокие страдания. В городке Китее свирепствует голод, первыми жертвами которого становятся дети, много детей.
  "Когда поют солдаты - тогда мальчишки спят". Когда солдаты не поют, ребятишки начинают ограничиваться в пище. Всю еду жрут противоборствующие армии. По закону военного времени. Кто-то должен быть сильным, чтобы держать в руках оружие.
  Весна 1918 года не торопилась озарить измученных людей солнечной улыбкой. И люди тоже переставали улыбаться друг другу. Когда же человек перестает улыбаться, у него появляется прекрасная возможность стать животным.
  Несколько животных, отобранных Василием Мищенко, вырезали четыре дома в пригороде Эспоо. Взрослые жертвы расправы изначально поддерживали Революцию, как таковую, ну а жертвы-дети просто были с родителями. Похороны состоялись массовые, но какие-то безвольные. Собравшийся народ плакал и горевал.
  Сунувшийся, было, с пламенной проповедью о "мщении лахтарит" толстый революционер Саша Степанов, высунулся обратно, ловко просчитав всеобщее настроение толпы, как неуправляемое, и быстро затерялся среди подходящих к похоронам людей.
  Никто не взывал к правосудию, никто не клеймил врагов революции. Народ рыдал.
  На весеннее солнцестояние, наконец, выглянуло солнце. Вместе с ним выглянули спортсмены, собравшиеся в парке на первый забег по случаю открытия легкоатлетического сезона. Бегуны выглядели невозмутимо, наплевав на все реалии времени, и каждый жил предстоящим состязанием.
  Вместе с ними к парку подтянулись мамашки с колясками, папашки с папиросками и мальчишки с рогатками. И Тойво тоже подтянулся. У него с собой не было ни коляски, ни папироски, ни рогатки. Зато у него имелся повод: как же, именно сегодня была памятная годовщина битвы с сатанистами на берегах озера возле Каяни. Соучастник в ней, друг-товарищ Вилье Ритола, тоже мог сегодня побегать, да он где-то в Америке строит свое счастье. Зато другой бегун - Пааво Нурми - в наличие.
  Тойво не решился подойти к нему до старта, чтобы не отвлекать от предстоящего состязания, поэтому присел на облупившуюся скамейку и стал глазеть по сторонам. Мимо него проходили люди, в большей своей массе - незнакомые. Но встречались и известные ему личности, как одного - так называемого "красного" лагеря, так и другого - "белого". Все они вежливо здоровались и друг друга бить и убивать не торопились. Спорт в чистом виде не выражал политических пристрастий, поэтому был интересен и тем, и другим. Болей себе на здоровье, и верь, что победит сильнейший.
  Старт был массовым, вот финиш таковым уже не был. Пааво бежал равномерным механическим шагом, под который не мог подстроиться ни один из спортсменов. Он умчался от ближайшего преследователя, как лось по чистому полю от волков. Сомнений в том, кто победит, не возникало, кое-кто с папиросками даже принялись биться об заклад: "на сколько минут и секунд он оторвется от второго места".
  Бегуны бежали несколько кругов вдоль парка, общая дистанция выходила порядка десяти с лишним километров. Народ подбадривал криками и аплодисментами каждого легкоатлета, даже последнего. Последний от этого как-то воодушевился, догнал прочих спортсменов - и последних сделалось много.
  Ну, а первого подгоняли радостными криками: "Пааво! Пааво!" Нурми чесал, как ошпаренный, временами поглядывая на секундомер, зажатый в правой руке. Лицо его оставалось бесстрастным, ноги мелькали, как колесные кулисы у поезда.
  Перед финишем он еще добавил, поэтому успел переодеться, пока прибежал второй призер. Тойво не преминул воспользоваться паузой, пока добежали прочие участники, и подошел с поздравлением в победе.
  - Ага, спасибо, - ответил Нурми и заговорщицки подмигнул. - Я должен тебе кое-что сказать.
  - Ага, спасибо, - согласился Антикайнен и тоже подмигнул. - Подожду.
  Ждать пришлось до конца награждения. Какие-то дядьки вручили Пааво венок на шею, долго трясли его руку, потом то же самое проделали с другими призерами, а потом народ потихоньку начал рассасываться. Кто - по своим революционным делам, кто - просто по делам, кто - лакать пиво.
  - Ну? - нетерпеливо вопросил Тойво, изрядно уже продрогший.
  - Баранки гну, - ответил Пааво. - Сейчас я тебе нарисую план в лучшем виде.
  Он снял с себя венок, повесил его на шею Антикайнена, откуда-то из воздуха достал листок бумаги и химический карандаш.
  - Гарри Гудини? - хмыкнул Тойво.
  - Лучший бегун современности Пааво Нурми под руководством лучшего фокусника всех времен и народов Гарри Гудини, - нравоучительным тоном заметил бегун и начал рисовать. - Вот сарай у оврага, вот одинокостоящая осина, а вот выступающий корень.
  - В земле? - догадался Антикайнен.
  - Нет, не в земле, - возразил Пааво.
  - В дупле? - снова попытался угадать Тойво.
  - Почему - в дупле? - укоризненно посмотрел на него Нурми.
  - Ну, овраг, дерево, корень - поэтому либо в земле, либо в дупле. Не на ветках же, право слово! Так где?
  - В Караганде. Вот дом, в нем подвал, в подвале ящик. У хозяев спросишь - они покажут. Ящик на твою фамилию, так что отдадут только тебе. Это мои родственники, на них можно положиться, как на меня. Вот и все. А то придумывать начал: "дуб, сундук в цепях, заяц в сундуке, утка в зайце". Все понятно?
  Тойво изобразил на лице неопределенную гримасу:
  - Дом-то где?
  - Поселок Кимасозеро, не очень далеко от Каяни, но в сторону Кеми, к Белому морю.
  Антикайнен почесал в затылке:
  - А чего же не на Северном полюсе?
  Пааво, видимо, почувствовал некоторую неловкость, поэтому не очень уверенно протянул:
  - Ну, ты попросил спрятать, я спрятал. Чем дальше от Турку - тем надежнее. Ты уж извини, если что не так.
  В самом деле: дело-то житейское, съездить - и забрать. Время не горит.
  - Спасибо, Пааво! - он пожал ему руку и поднялся со своей скамьи. - Все нормально, все правильно. Давай, может, пересечемся еще. Еще раз поздравляю с победой. Желаю в дальнейшем только выигрывать.
  Нурми несколько раз сказал "спасибо", разулыбался, легко избавляясь от тревоги, что сделал что-то не так.
  - Погоди! - окликнул он Тойво, когда тот развернулся и пошел прочь. - Венок отдай!
  
   3. Революция, ты научила нас видеть несправедливость добра.
  То, что Антикайнен на два месяца вышел из всякой политической деятельности, никак не сказалось ни на деятельности, как таковой, ни на нем самом. То, что он числился секретарем исполнительного комитета рабочих, кем его избрали в ноябре 1917 года, никого не волновало. Вон, Куусинен, тоже был шишкой на ровном месте, а где товарищ Куусинен? Ну, явно не в Караганде.
  Кто-то другой, кто-то незнакомый, кто-то увлеченный подписывал распоряжения вместо Тойво, да и вместо Отто также. Считалось, что Тойво на больничном, а его старший товарищ на берегах Саймы поправляет свое здоровье, беседуя с отдыхающим там же "пролетарским буревестником" Максимом Горьким. Ни Антикайнен, ни Куусинен в сложившейся революционной обстановке нужны не были. Впрочем, как и Таннер и Свинхувуд с другой стороны.
  Конечно, в случае с удачным развитием рабоче-крестьянской финской революции, обратно включиться в руководящую работу получилось бы не вдруг, но Тойво интуитивно забил на все смутные перспективы, а Куусинен, как стратег, вероятно, все уже просчитал.
  Революция, тем более рабоче-крестьянская, обречена на поражение, если нет денежных вливаний в нее из-за бугра. Рабочие дальше своего носа ни хрена не видят, а крестьяне руководствуются одной лишь жадностью - какие они, к чертям собачьим, революционеры? В России же кто только не был задействован в Октябрьском перевороте: Германия - конечно же, Америка - как же без нее, Великобритания - по определению, всякие там Чехии, Польши и Японии.
  В Финляндии так не получилось. Шведы, было, сунулись, в надежде умыкнуть Аландские острова, но их послали подальше, как белые, так и красные. Германия обещала прислать войска, но не было у нее свободной от войны армии. Считается, конечно, что Маннергейм, или Маннер, патриотически воодушевились и немцев в Суоми решительно решили не пускать. А если бы не решили, либо решили, но не решительно? Неужели Германия бросила бы все свои стратегические наступательные инициативы по всем фронтам, села бы на корабли и приехала к финским берегам? Здравствуйте, девочки. Точнее, terve, lapset (здравствуйте, дети, в переводе), а вот и мы!
  Сталин, конечно, обещал помощь, а Ленин пощурился: сами о нашей поддержке знаете. Но некогда им было - вон, даже Польшу бросили, несмотря на все потуги Тухачевского.
  Так что рабочие Финляндии очень быстро вернулись к своей рабочей дисциплине, а крестьян дальше своих усадеб и раньше было не выгнать. Красногвардейцы радостно и массово дезертировали в родные воронежские земли, либо сибирские вольницы. Матросы, конечно, разухарившись в своих свободах, решили побыковать, но не тут-то было. Не было поддержки, да, вдобавок, страшный в своей решительности шюцкор!
  Это положение очень быстро просек террорист Вася Мищенко, который больше не стал тратить время на пустое вырезание невинных граждан, уповая на рост революционного самосознания. Он сел в поезд и поехал обратно в Петроград, сделав остановку на одни сутки в городе Выборг.
  Здесь он отдал кое-какие распоряжения местным борцам, наказав на обязательное выполнение, и поехал своей дорогой.
  А местные борцы снарядили небольшой отряд из невозмутимых и готовых на все латышей, поставили их под команду пламенной соратницы революции с еврейской фамилией и богатым послужным списком в борьбе с контрреволюционерами. "И бесстрашно отряд поскакал на врага".
  Революция несостоятельна без репрессий. А репрессии необходимы, как способ пополнения худеющего бюджета. Причем, бюджета, как государственного, так и индивидуального. Впрочем, настоящие радетели государства никогда не разделяют себя и общество. Они это общество контролируют, значит, они его и пользуют так, как считают нужным, абсолютно убежденные в своей правоте.
  За одну ночь в Выборге нужно было набрать вагон людей, готовых к отправке по этапу большого пути. Вообще-то люди редко бывали готовы к такому повороту событий, но их, как правило, никто и не спрашивал.
  Брали с постелей тех, кто был зажиточней среднего по зажиточности уровня, стремясь, в первую очередь, охватить семьи с достаточно высокими моральными ценностями, кого принято называть "законопослушными". Им не доверяла новая власть, потому что вся власть всегда опирается на свой незыблемый и принятый по умолчанию закон компромата. Если человек ни в чем не запятнан, значит - это сильный человек, значит - он представляет угрозу. Слабыми можно манипулировать. Что тут поделаешь - ССП, свод сволочных правил (общечеловеческий) никто не отменял, да и не будет отменен никогда, пока люди объединены машиной, именуемой "государство".
  В то время как латыши, перекладывая из рук в руки оснащенные штыками винтовки Мосина, деловито проводили поверхностный обыск в квартире у Лотты, комиссарша, с ненавистью поглядывая на сбившихся в кучку мать, отца и детей, объясняла им, что мера эта - временная. После обстоятельного разбора и рассмотрения всех фактов, степень вины каждого члена семьи против Революции будет определена, осуждена судом, либо - оправдана. Потом можно будет вернуться домой. А пока - брать с собой только легкую поклажу и грузиться в грузовую машину "Форд" для отправки на вокзал.
  - Как же так? - вполголоса возмутился отец. - А кто же завтра работать будет? Ведь пропадет все!
  - А работать тебе, буржуй, больше не надо! - сказала комиссарша. - Ты поступаешь на государственное обеспечение. Полное обеспечение!
  - И куда же нас? - всхлипнула мать.
  - Куда товарищ Мищенко распорядится, - закончила все разговоры революционная дамочка. - Грузите этих, товарищи!
  Латыши, подталкивая прикладами, разместили Лотту и ее семью в грузовик, посмеиваясь про себя их тощим пожиткам, и увезли на вокзал к вагону.
  В то время система репрессирования пока еще не была отлажена, выполнялась всеми правдами-неправдами только цель - изъять ценности, а что делать дальше с попавшими под раздачу гражданами и гражданками было неясно. Можно было, конечно, распустить по домам, пусть себе радуются жизни, но это было опасно. Не все способны радоваться внезапно навалившейся нищенской жизнью. Потянется народ в контрреволюцию, да не простой народ, а морально стойкий, умственно умный, физически подготовленный, вдруг, решивший, что ему, в принципе, теперь нечего терять. От такого только беды и ждать!
  Посадить в тюрьмы - так нет столько тюрем, все не влезут. На каторгу, былую, царскую, относительно комфортную, выслать, так и там мест нет: разбежится народ обратно, как тараканы.
  Остается только пулять в них, собранных в каком-нибудь каменном мешке, из пестиков - нет человека, нет проблем. Вова Ленин склонялся к этому методу, несколько партий задержанных граждан, тут же было подведено под это решение, но тут вылезла еще одна проблемка: куда девать трупы? Родственникам? Ага, типа, мы тут вашего мужа или жену, отца или мать, брата или сестру порешили, вот возьмите тело и скажите нам спасибо. Будет ли это способствовать продвижению революции среди скорбных родственников?
  Тогда, может, на кладбищах закапывать? Так там и своих покойных хватает, померших от вполне естественных причин. Вывозить куда-нибудь загород и устраивать могильники? Только и остается, да мороки с этим! И транспорт, и лопаты, и руки к лопатам, и соблюдение секретности.
  Куда ни глянь - везде засада. Одни проблемы с этими людьми!
  Ленин - к Дзержинскому: куда человеческие ресурсы девать будем? Феликс Эдмундович подергал себя за бороду, как старик Хоттабыч: а пес его знает! Топить их, что ли? А тут Глеб Бокий нарисовался: пацаны, зачем топить - их надо использовать.
  - Поселить их на лесозаготовках, в тех бараках, где китайцы раньше жили, пусть лес пилят, искуплением грехов перед Советской властью занимаются, - сказал Бокий.
  - А особо злостных - стрелять, - согласился Дзержинский.
  - Архиправильно, - захихикал Ленин. - Слушайте, ребята, какая мысль хорошая! Погнали наши городских!
  Таким вот образом, чуть ли не по-щучьему велению, по-щучьему хотению, вагон с семьей Лотты с Финбана перетащили на Московский вокзал, потасовали немного, да и отправили в город Буй Вологодской губернии. Василий Мищенко даже не успел позлобствовать, явив себя перед Лоттой.
  Хотелось ему, конечно, через девушку выманить в определенное место самого Антикайнена, да надавать ему по мордам так, чтобы тот от полученных побоев непременно бы помер. Опять нестыковочка: ищи теперь его подружку по всем лесосекам.
  - Глеб, - пожурил он Бокия. - Чего же мне-то не сказали о планах по ссыльным?
  - Так тебе это знать, вроде бы, и не обязательно, - пожал плечами тот. - Сам товарищ Бланк одобрил (Бокий до самой смерти звал Ленина Бланком). Или какой интерес имеется?
  - Имеется, конечно, но не интерес, - ушел от разговора Мищенко и сам ушел по своим делам.
  Когда первые переселенцы прибыли в Буй, они хором сказали:
  - Ну, ни хрена себе - Буй!
  - Смотрите - не перепутайте, - заметили конвоиры из негодных к строевой службе красноармейцев и выдали каждому по топору, и по пиле на пару. - Шагом марш пилить лес!
  В это самое время в Финляндии пал город Таммерфорс, со дня на день ожидалось падение Хельсинки. Шел апрель, поэтому города пали в весеннюю распутицу. И наступающие белые, и отступающие красные одинаково месили грязь и двигались в противоположных направлениях. Так, оказывается, возможно - все дороги в Финляндии ведут в Хельсинки.
  Тойво остался посередине. Он полностью оправился от травм, ни в каких преступлениях замешан не был, а если и был замешан, то не оказался замечен. Революционное руководство куда-то все подевалось, а то, что не подевалось, отступало в сторону Советской России. Если не считать загадочного диктатора Маннера, то самым видным из отступающих был Гюллинг. Он отступал с веселым свистом, заряжая товарищей оптимизмом.
  В Выборге красная финская гвардия решила не задерживаться, а двинулась дальше походом на Петроград. Солнышко светило, птички пели, если бы не скудность припасов, жить было бы можно. В мае разрозненные отряды из Суоми пришли в северную столицу и рассредоточились там. Эдвард Гюллинг прямиком отправился на Каменноостровский проспект, пообнимался там с Кустоо Ровио, Эйно Рахья, раскланялся с председателем Петроградского Совета товарищем Зиновьевым, пожал руку будущему первому секретарю Ленинградского губкома партии товарищу Кирову.
  Ну, а прочие финские красногвардейцы разместились по распоряжению, подписанному Зиновьевым, в бывших казармах Павловского полка на временной, так сказать, основе.
  Ну, и ладно. Революция, столь ожидаемая в рабочих кругах Финляндии, завершилась. Завершилась первая и последняя гражданская война страны Суоми.
  Финляндия сделалась независимой и единой. Да вот, незадача, Кимасозеро, куда, вообще-то, намеревался попасть Тойво Антикайнен, в полном своем подворье оказалось на территории не самого дружественного государства - Советской России. Это обстоятельство отчасти выводило из себя (kimmastua - выводить из себя, в переводе с финского).
  Да еще писем от Лотты не было давно, что не способствовало улучшению настроения. Тойво, так и не разобравшийся пока с задачей: попасть в Кимасозеро и вывезти из него свои резервы, отправился в Выборг, свободный от всякой "красной" власти. То, что он там нашел, а точнее - кого он там не нашел - повергло его в состояние полного уныния. Лотты не было, не было никого из ее семьи, квартира закрыта и пуста, концов не найти. Соседи, что женского полу, на вопросы плакали, мужского - хмурились.
  Наконец, удалось отыскать родственников, что заперли покинутое жилище семьи Лотты от греха подальше. Они-то и поведали, что разузнали: чекисты погрузили и отца, и мать, и всех детей в поезд и увезли в Россию.
  - Почему? - в полной растерянности вопрошал Тойво.
  - Да разве они отвечают? - горестно вздохнула тетушка Лотты. - Это ж как в суде, не приведи Господь. Его не понять, этого судью, а натворит, натворит, потом людям не расхлебать. И вовсе не по закону, а по настроению. Вот и наших схватили по настроению, теперь где-то, сердечные, маются.
  Муж тетушки только добавил, что в ночь пропажи их родственников также забрали многих состоятельных людей, у которых достатка было выше высокого.
  - Так у родителей Лотты вообще никакого достатка не было! - даже застонал Тойво. - Они ж из сил выбивались, чтобы на ногах держаться!
  - Да, да, - плакала в платок тетушка.
  - Красные бандиты, - добавлял ее муж. - Веня ротут!
  "А чем белые бандиты лучше красных?" - совершенно отвлеченно подумалось Антикайнену. Он оказался совершенно растерян: что делать, чтобы искать свою девушку - совершенно не представлялось. - "Красные на всякую судейскую дрянь не размениваются, белые же все обставляют, типа, законно. Результат и у тех, и других все равно один".
  Он для приличия сходил в восстанавливаемый полицейский участок, написал заявление о пропаже людей, не получил никакой информации, получил мнимый "пинок под зад" и отправился на железнодорожный вокзал.
  Концов и там было не найти. Точнее, все концы упирались в мрачный омут, называвшийся "Советская Россия". Поезда туда не ходили, оттуда - тоже. Перебежчики, что просачивались в Финляндию, на разные голоса твердили, как там всех хватают и убивают. Если верить их словам, то скоро там и народа никакого в живых не останется. Только еврейские комиссары, китайские налетчики, латышские стрелки, да и все.
  Первым побуждением, конечно, было желание перебраться через границу пешим маршрутом, либо на телеге какой-нибудь, добраться до Петрограда и начать свои поиски там. Без сомнения, так и следовало поступить, только вот одно обстоятельство должно быть непременно принято в расчет.
  Если он покинет Финляндию, то на скорое возвращение рассчитывать не стоит: поиски семьи Лотты могут продлиться не одну неделю. Потом следует разработать стратегию: побег, или подкуп, или освобождение в виду отсутствия составов преступлений, эшелонов поклепов, целых поездов злобы. Если они еще живы, а не принесены в жертву на алтарь "пролетарской" борьбы. Черт бы их всех побрал вместе взятых, революционеров проклятых!
  В голове у Тойво начали роиться мысли одна мрачнее другой. Как пытают и бьют его Лотту в тюрьме, выбивая признания. Как мучают голодом и холодом. В общем, как обычно поступают в государственных учреждениях подобного типа во всех странах мира. Чем дичее государство, тем больше его управляющие кричат о "богоизбранности", "великой судьбе", "святости" и прочей чепухе. Россия всегда именовалась "великой", впрочем, и Финляндия тоже. Да и не было в мире уголка, где бы ни заявляли, что они на самом деле необыкновенно достославные, а прочие - так, мелочевка по определению.
  "Ну, не суки ли!" - мучил себя Тойво, сжимая кулаки. - "Самых безобидных, самых лояльных забрали! На кого-то весомей силенок нет!"
  Оказалось, что вот так безрезультатно блуждая от полицейского депо до депо железнодорожного, Антикайнен пропустил последний транспорт в Хельсинки, на Выборг наваливалась ночь, по-весеннему наполненная пробуждением природы и холодом отходящей от зимы земли. Тойво вновь вернулся к пустому дому Лотты, вскрыл малоприметную дверцу в подвал, и выбрался по лестнице на кухню.
  Никого, даже кошки сбежали. Перевернутое вверх дном содержимое жилища только дополняло картину - дом мертв. Раскиданная, как попало, и даже переломанная мебель - следы обыска, либо следы мародеров. Ну, и обыск, и мародерство, как правило, преследуют одну цель: отжать себе что-нибудь ценное. Чего искать следы революции там, где ей и не пахло? Чего искать следы контрреволюции там, где о ней и слыхом не слыхивали?
  "Суки!" - опять подумал Антикайнен и пошел устраиваться на ночевку в детскую комнату. Дом без людей и огня печей был стылый, но хоть крыша над головой имелась.
  Он собрал все, какие нашел одеяла, и соорудил себе ложе в самом дальнем и темном углу комнаты. Спать на кровати ему казалось как-то кощунственно.
  Едва он устроился, как откуда-то, видимо с чердака, пришел кот Лотты, очень молчаливый "британец". Шерсть его была прохладная, словно только с холода, и от него пахло мышами. Кот долго неотрывно смотрел Тойво в глаза, потом подошел, вытянув и распушив свой хвост. Он боднул Антикайнена в плечо и замурлыкал.
  - Что, брат, и тебе без людей тоскливо? - спросил Тойво и, погладив кота, почесал ему за ухом. - Ничего, скоро освоишься. Впереди лето, одичаешь, научишься о себе заботиться, только держи теперь ухо востро.
  Кот, щурившийся до этого, приоткрыл один глаз и вопросительно взглянул на него.
  - Нечисть, - объяснил Тойво. - В лихие годы нечисть отовсюду вылазит. Красные, белые - без разницы. Коли нет Господа в душе у человека, заводится что-то другое. Совесть - это и есть Господь, она у всех одинакова. Чем глупее мужчина, тем охотнее он эту совесть душит. Ну, а чем глупее женщина - тем она страшнее для всех ее окружающих. Так что держись подальше от них, да и от детей - тоже. Да что я тебе говорю - ты сам все прекрасно знаешь. Взял бы я тебя с собой, брат, да коты не любят ездить. Но ты со мной и сам не поедешь. Коты - животные умные.
  Глаза у него начали смыкаться, усталость и переживания потащили молодой организм в сон да дрему. "Британец" еле слышно мурчал, потом высвободился из-под обмякшей руки Тойво и заговорил.
  Он принялся рассказывать почему-то о Николае Дмитриевиче Пильщикове, временами сам себя перебивая вопросами.
  - Этот Пильщиков был головой! - говорил кот. - Николай Дмитриевич, профессор, штучки разные изобретал, в Киеве одно время студентов учил. Потом в Петербург подался, а немцы - за ним.
  - Зачем он этим немцам сдался? - тут же спросил сам себя кот.
  - Да уж было зачем, - ответил кот. - Он такого наизобретал с земной энергетикой, что мог в своем Киеве слышать, как дождь идет в Америке. Это сейчас радиоволны, тогда же был эфир. Говорят, сам Тесла у него идеями подпитывался. А у Тесла - Маркони подворовывал.
  - Ну, ты загнул! - восхитился кот. - Где Тесла, где Маркони, а где этот Пильщиков! Его никто и не знает.
  - Значит, не надо его знать, - объяснил кот. - Заглянул он в такие места, о которых простой смертный и думать боится. Тесла тоже заглянул, но не так далеко. У Пильщикова крыша-то слегка и поехала под откос. Начал он видеть щупальца к каждому человеку, точнее - почти каждому.
  - Откуда щупальца-то?
  - С самого неба, знамо дело.
  - Божеские, что ли?
  - Небо большое, там не только бог, там и не-бог может быть. Николай Дмитриевич начал видеть те эфемерные создания, что нечистью именуются. Бесы, бесы, везде бесы, а молодая жена его только подзуживала. Немка была, говорят.
  - Так что, этот профессор от науки в религию ударился?
  - Так наука для того и нужна, чтобы постичь религию. В общем, нашел он способ бесов изгонять и от щупалец избавляться, тем самым обнаружив и противоположный путь: бесов подсаживать и щупальца вживлять. Даже тем людям, у которых против бесов иммунитет вырабатывается.
  - Святым?
  - Ну, сейчас святым любого убийцу назначат, лишь бы политическому моменту соответствовал. Нет, это те, кого никто и не знает, зачастую - отшельники. Большая часть народа на Земле - управляема, меньшая - неуправляема. Мечта любого властителя: контролировать всех, всеми управлять, то есть эту меньшую часть нужно подчинить, а, если это не удается, то истребить. Но вот какая неловкость: эта меньшая часть людей - и есть ум Земли, ее информационное поле, ее потенциал. Поубивают всех нахрен - капец Земле, как таковой. Радуга пропала, Всемирный Потоп случился, только новый Ной спасется. А, может, уже и не нужен будет никакой Ной - проект "человечество" закрыт (об этом в моих книгах "Радуга 1, 2").
  - Чего это тебя на воспоминания об этом Пильщикове потянуло? - интонация у кота сделалась озабоченной.
  - Так сегодня ровно десять лет, как я к нему в Петербург человечка возил - тогда я там извозом промышлял. Немец был, он Николая Дмитриевича и убил из револьвера выстрелом в голову. Как раз за день до того, как у Пильщикова намечалась встреча с Вернадским. Подсчитали немцы, что если эти двое друг друга поймут, все мечты о мировом господстве рухнут. Потом, конечно, объявили это дело самоубийством, хотя пистолет лежал на столе, а тело нашли на кровати. Опять же, наследил этот немец на подоконнике, пока в комнату к Пильщикову пробирался. Ох, и разговорился потом убийца, никак не мог речь свою унять. И по-русски, и по-фински, и по-тарабарски. Вышел у Волковки, повернул к кладбищу и пропал.
  - Ну, что же - бывает. Постой, а это кто?
  Антикайнен почувствовал грубый пинок по своему боку и открыл глаза. Кота и след простыл. На него смотрели жуткие в колеблющемся пламени свечи лица двух человек. Тот, что постарше, со свечкой в руках, отступил назад на несколько шагов. Молодой же, напротив, встал еще ближе, явно примеряясь, чтобы снова лягнуться.
  Тойво перекатился через плечо, одновременно поднимаясь на ноги. Используя инерцию своего движения, добавляя к нему ускорение поворота на месте, он по широкой дуге выбросил вперед ногу и всадил ее прямо в ухо любителю попинаться. При этом Антикайнен не произнес ни одного слова, а столь неожиданно получивший по башке парень сказал "хек" и улетел на ближайшую детскую кроватку. Вновь подниматься на ноги он не торопился, притворившись крепко спящим.
  - Ты это чего? - голосом кота спросил взрослый мужчина.
  - За Пильщикова ответишь, - сказал ему Тойво.
  Свеча в руках у ночного визитера задрожала, вероятно, он изрядно расстроился.
  - Я не виноват, я только возил, мне Николая Дмитриевича всю жизнь было жалко.
  - Здесь что делаете?
  - За домом пришли посмотреть, хозяева так и не вернулись.
  Лицо говорившего показалось Антикайнену смутно знакомым. По ночам, вообще-то, по чужим домам ходят только с определенной целью. Но не с такими лицами. Родственник? Тогда пришел бы днем. Опять же, знает, что хозяев нет. Мент? Так тех за версту видать, они до самой своей смерти в избранность верят, придурки. Кто же тогда?
  Железнодорожник! Он был в конторке, когда Тойво интересовался о поезде, на котором вывезли семью Лотты. Стало быть - это мародер, точнее - это мародеры.
  - Назови мне причину, по которой я тебя не должен убивать, - сказал Антикайнен, отобрав у волнующегося мужчины свечу. - Только, умоляю тебя: ни слова про больных родственников, малых детей и грех на душу.
  Ночной грабитель затрясся, как осиновый лист, несколько раз сглотнул пересохшим ртом, потом спросил:
  - А с этим что? - он кивнул на тело своего подельника, так и пребывающего до сих пор в стране вечной охоты.
  - Ну? - грозно пророкотал Тойво, пропустив вопрос мимо ушей.
  - Я литеру столыпинского вагона знаю, по ней можно определить, куда отвезли людей.
  - Только не говори, что она у тебя на работе! - еще грознее заметил Антикайнен.
  - Почему - на работе? - поспешно заговорил мужчина. - У меня в блокноте все записано, а блокнот всегда со мной. Вот, сейчас!
  Он достал из кармана потрепанную записную книжку, вытащил также очки и химический карандаш. Приблизившись к свече и нацепив очки на нос, железнодорожник нашел нужную страницу и, послюнявив карандаш, обвел какую-то цифирь с буквами.
  - Вот! - сказал он и показал Тойво.
  Тот выдрал страницу, сложил вчетверо и убрал в свой бумажник.
  - Обещал не убивать! - напомнил мужчина.
  - С тобой Пильщиков с того света разберется, - проговорил Антикайнен, намереваясь уходить прочь из этого некогда живого дома. - Да, вот еще! Котов местных тронешь - я приду, тогда уже от меня не откупишься.
  - Не трону! - с видимым облегчением поспешил заверить железнодорожник, не в силах сдерживаться, добавив. - Люди добрые, что же это творится-то?
  - Добрые, говоришь? - усмехнулся Тойво. - Революция, ты научила нас видеть несправедливость добра (слова Юрия Шевчука).
  
   4. В Советской России.
  Поле того, как между Финляндией и Россией были установлены границы, особенно рьяно охраняемые в пределах Карельского перешейка, перебраться через них сделалось сложнее, чем в прежние годы. Во всяком случае, руководствуясь только желанием, их было не пересечь.
  И дело было не только в усилении рубежей с территории большевиков, но, в большей степени, в изменениях, принятых финской стороной.
  Преодолев Революцию, завершив гражданскую войну, каждый чиновник из вновь сформированного государственного аппарата необратимо мутировал. Мутировал - не значит: вместо лица у него или нее образовалась свиная или обезьянья морда, вместо ног - копыта вылезли, либо хвост в положенном месте закурчавился. Мутировал - значит, превратился в монстра, душевного монстра. Словно их, чиновников, специально облучали специально сконструированным для этого "монстроделом".
  Тойво не знал, как дело обстояло с прочими государственными образованиями: обучением, здравоохранением и прочим, прочим. Его коснулась служба миграции. Точнее, он коснулся службы миграции, а, коснувшись, обжегся.
  Добравшись до Хельсинки, Антикайнен первым делом пошел в Министерство, так сказать, Иностранных Дел. Все хорошо, его приняли везде, куда бы он ни обратился, везде ему улыбнулись, везде его послали. Особенно здорово это получалось у министерских женщин, которые сели за столы и уткнулись в бумаги. Мужчины тоже были невменяемы, но при этом как-то лукаво. Складывалось впечатление, что можно их чем-то заинтересовать, и, заинтересовав, обозначить свой интерес.
  А интерес у Тойво был простой: отправить запрос на уровне министерства страны в министерство другой страны, чтобы несчастных жителей финского Выборга выпустили из тюрьмы, куда они оказались заключены в момент отхода оттуда красных. Дата задержания, список задержанных, номер вагона, которым они перевозились, прилагались.
  Самого главного мужика департамента, до которого ему удалось добраться, заинтересовать обещаниями не удалось. Досадно то, что деньги-то были, но были они пока еще далеко. Начальственный интерес постепенно затух, вместе с чем Антикайнена отправили в дверь к даме, которая в приложение к идеально накрахмаленной идеально белой блузке имела идеально мертвые глаза.
  Первый же уточняющий вопрос поверг Тойво в трепет.
  - Какова ваша степень родства? - спросила дама.
  - Мы обручены, - замешкавшись, ответил Антикайнен. Вообще-то он был не вполне далек от познаний номенклатурного идиотизма. В бытность его революционером формальностей, доходивших до абсурда, хватало.
  - Без доказательности родственных связей вопрос не подлежит рассмотрению, - тем же тоном сообщила дама и взяла со стола какую-то бумажку.
  - И что? - удивился Тойво.
  - Вы можете идти, - даже не подняла глаза чиновница.
  - Так там люди, ваши соотечественники, страдают, может быть, смертельно страдают. Чем скорее начать действовать, тем реальнее шанс их спасти, - сказал Антикайнен, чувствуя, что в этом кабинете его слова о людях в опасности - это просто слова. О людях дама даже не догадывается.
  - Со степенью родства определитесь, и мы вам обязательно поможем.
  Тойво вышел в коридор и почесал в затылке: ну, одна тетка - это еще не система. Начальственный мужик направил его в несколько кабинетов.
  Открыв дверь другого офиса на другом этаже, он даже слегка замешкался, выглянул обратно и уточнился с вывеской - за столом сидела та же тетка, от которой он только что вышел.
  - Пожалуйста, предоставьте право обращения от имени лица или группы лиц, - сказала та.
  - Так эта группа лиц незаконно находится в Советской России в тюрьме, - ответил Тойво.
  - То есть, Ваше действие мотивируется Вашим личным желанием, - уточнила дама.
  - Мотивируется тревогой за близких мне людей.
  - Но у Вас нет права обращения.
  - И что?
  - Мы Вам обязательно поможем, предоставьте необходимое подтверждение, - дама отгородилась от Тойво листком бумаги.
  В третьем кабинете еще одна сестра-близнец попросила предъявить обвинительное решение о взятие под стражу. Антикайнен онемел и вышел вон. Потом новая близняшка сообщила, что действие с семьей Лотты не подпадает ни под один из протоколов, разве что под "особый случай". Если его оформить, то в установленные законом сроки выйдет решение.
  Раненным лосем, отчего-то припадая на одну ногу, Тойво ускакал к себе и оформил заявление по форме "Особый случай". Чуть свет, а он уже протягивал заявление тетке в идеально белой идеально накрахмаленной блузке с малоподвижными глазами.
  - Мы, конечно, примем заявление к рассмотрению, только вынуждена Вас предупредить: у Вас отсутствует степень родства, отсутствует право обращения от лица или группы лиц, отсутствует обвинительное решение. Поэтому, скорее всего, Вам будет отказано, - бесстрастно сказала дама.
  - Позвольте, но ведь я написал заявление по форме "Особый случай", я его не придумал - Вы сами мне о нем сообщили. Я не писал заявление по степени родства, права обращения, обвинительного заключения, - Тойво развел руки в стороны.
  - Поэтому Вам и может быть отказано в установленные законом сроки, - не менее бесстрастно ответила дама.
  - А какие сроки? - бездумно поинтересовался он.
  - А никаких, - чуть ли не обрадовалась чиновница. - Мы сами определяем их в зависимости от обстоятельств.
  Вот тебе нате, Петр в томате! Так не бывает! Такового нет нигде. Тойво не верил своим ушам. Он даже не произнес эти слова, только подумал.
  - А у нас есть! - в голосе тетки явно проскальзывали торжественные нотки.
  Выходит, все-таки не только подумал.
  - И что же мне делать? - очень удрученно, скорее самому себе, сказал Антикайнен.
  - Будем рады Вам помочь всегда, - чиновница строго посмотрела на него. - Повторяю: в любом случае мы поможем. Спасибо Вам за обращение к нам.
  Что-то говорить, ходить в какие-то другие кабинеты - трата времени. Говорят, в Советской России чиновники и чиновницы от государственной разрешительной, либо силовой структуры отличаются хамством. Но хамство не так унизительно, как лицемерие. Пройдет 30 лет, 50, даже сто - все так же в России, пусть и уже другой, будут хамить. И точно так же в Финляндии через сто лет сестры-близнецы тех, что сидели за своими столами в 1918 году, будут лицемерить в особо извращенной форме, правда, уже не бесплатно, а за деньгу немалую (автору довелось поучаствовать в проекте финской Миграционной службы под названием "Other Grounds" - "Другие Основания"; степень идиотизма и лицемерия не может окупиться теми деньгами, которые вносятся для участия в этом "шоу" демократии, черт бы ее побрал, чтобы вкусить пренебрежение, тупость и чудовищную безнаказанность финского миграционного чиновника).
  Здраво рассудив, Антикайнен пришел к выводу: если Лотту и ее семью не расстреляли сразу по прибытию в Петроград, то имелся хороший шанс, что не будут расстреливать еще какое-то время. Поиздеваются, человеческое достоинство обратят в недостаток, так что время еще есть. Ну, а, если, как бы это цинично не казалось, всех уже убили, то что бы ни делал Тойво, воскресить их не получится.
  Значит, пора прекратить жевать сопли, пора заниматься делом. На государство, каким бы оно себя "святым", "демократическим" или "свободным" ни называло, рассчитывать не стоит. Пошло оно в пень вместе со своими стражами: мертвыми женщинами и такими же мертвыми мужчинами, гордо именующими себя "винтиками государственной машины". Почему они мертвые? Да потому, японский городовой, что коль умирает в человеке совесть, в нем отмирает душа. Там, где совесть, давно уже пустота, подпитываемая законами и уложениями, которые, как хочешь - так и трактуй. Все равно никто не обвинит, хоть суд, хоть пересуд. Система своих не сдает, оглоблю ей в дышло.
   I'm at war with the world,
   That's the way it must be.
   I'll fight while I can
   To put an end to this misery.
   I'm at war with the world
   I'll have to fight to be free.
   Yes I'm at war with the world
   Nobody's capturing me (Foreigner).
   Я на войне с миром
   Таков путь, каким и быть обязан.
   Я буду биться, пока смогу
   Чтобы положить конец этому отчаянью.
   Я на войне с миром,
   Я должен биться, чтобы освободиться.
   Да, я на войне с миром,
   И никто не схватит меня (Перевод).
  Тропами контрабандистов Антикайнен пересек границу возле села Погранкондуши. Проделать это оказалось не так уж и сложно. В деревне Манссила на вопрос, "Как пройти в Видлицу?", ему просто посоветовали, к кому обратиться. Он обратился, отдал одну марку, его сопроводили вдоль озера, потом лесом - все, ты в Советской России.
  Древнее село Видлица Тойво было не нужно, а нужно было пробраться берегом Ладоги мимо поселков Тулоксы, Ильинского, самого города Олонца к городу Лодейное Поле. Там была железная дорога, там можно было сесть на поезд и приехать в Питер.
  В самом начале лета 1918 года Антикайнен добрался до северной столицы. Это был его второй визит, но и поверхностного взгляда оказалось достаточно, чтобы определить: "Чего-то хиреет городишко". Впрочем, на сам Петроград ему было глубоко наплевать, ему было не наплевать на местные тюрьмы.
  Он не забыл предложение Куусинена посетить в случае надобности дом на Каменноостровском проспекте. Надобность такая, конечно, имела место быть: деньги у него кончались, двигаться от тюрьмы к тюрьме - так и сам в тюрьме окажешься.
  Таким образом, руководствуясь подсказками прохожих, он и подошел к роскошному зданию, построенному по специальному проекту в 1910 - 1914 годах. Чем ближе он подходил, тем чаще можно было услышать финскую речь. Финская речь была насыщена ругательными словами, но, все же, ее было слушать приятнее, чем русскую речь, также насыщенную матерными словами. Все ругались, даже подростки и озабоченного вида девицы.
  - Perkele sataana! - услышал Тойво смутно знакомый голос и обернулся к высокому статному мужчине, обозначившему свои эмоции устойчивым словосочетанием "чертов черт".
  - Акку! - тут же вспомнил его имя Антикайнен. - Ты чего здесь делаешь?
  Перед ним стоял один из его давешних спасителей в Турку, Акку Пааси, носивший кодовое имя Август Пю. Несмотря на молодость, или, быть может, по причине таковой, зарекомендовал себя умельцем радикальных действий: драться, стреляться, резаться. Он тоже прошел школу шюцкора в Коувале, учился на юриста, завязал с учебой на бакалавриате, истово ненавидел адвокатов, консультантов и прочих былых своих коллег по ремеслу. Причина этой ненависти была никому не известна, зато доподлинно известно, что Август Пю никогда не упускал шанса потрепать за шкирку юриста, случившегося в перекрестке цели акции, который непременно терял после этого дорогие часы, золотые запонки и всю наличность до пенни. Иной раз, конечно, терял и зубы, если слишком упорствовал.
  - Это ты что здесь делаешь? - не замедлил сказать Акку и протянул для рукопожатия широкую, как лопату ладонь.
  - Мне в тюрьму надо, - доверительно сказал ему Тойво, ответив на рукопожатие.
  - Ну, брат, с этим торопиться не стоит, - засмеялся Пааси. - Пойдем наверх, представлю тебя товарищам. Тюрьма от тебя никуда не денется, тьфу-тьфу-тьфу.
  Они поднялись на пятый этаж в обширные апартаменты с номером 116, Акку толкнул тяжелую высокую дверь и гостеприимным жестом предложил Тойво войти. Он вошел и сказал всем, кто был в просторном холле "ку-ку".
  - Ку-ку, - радостно отозвалась Лииса Саволайнен, экс-секретарша Куусинена в бытность того редактором газеты.
  - Ку-ку, - мрачно отозвался Эйно Рахья и строго, как прокурор на жареную курицу, посмотрел на него.
  - Ку-ку, - хором сказали Теодор Кеттунен, главный кассир "красных финских боевиков", и Вяйно Йокинен, бывший эдускунтовец, рьяный коммунист.
  Только Отто Кусинен ничего не сказал, потому что его здесь и не стояло - его вообще в Питере не было. Где он был - являлось большой государственной тайной, точнее - тайной от государства. От жены Отто, конечно, тайн не существовало, они с мужем сидели друг напротив друга и дули обжигающий чай из блюдец, закусывая бубликами и смотря через окно на пробуждающуюся от былой слякотной опустошенности Сенатскую площадь Хельсинки.
  Лииса Саволайнен с характерными ее стилю ярко-красными губами оказалась облачена в такую же самую униформу, как и неживые финские чиновницы. Неужели и ее накрыло? Но Лииса широко улыбалась и озорно блестела чуть прищуренными веселыми глазами. Может, еще жива?
  - Товарищи! - сказал Акку. - Это Тойво Антикайнен, тот самый герой Турку. Он с дороги, так что ему поесть, попить и пристанище подобрать на первое время.
  - Ну, кто он такой, мы, положим, знаем, - все так же мрачно проговорил Эйно Рахья. - Лииса, помоги, пожалуйста, товарищу.
  - Яволь! - ответила Лииса. - Иди ко мне, мой мальчик.
  Это она, конечно, сказала Тойво, к Рахья так обратиться не мог никто. Разве что небожитель Сталин, либо сам Ленин. Для них все прочие были "мальчиками", даже девочки. Мальчиками для битья, понятное дело.
  Тойво приблизился к Лиисе, пожал кокетливо протянутую руку и одними губами едва слышно спросил у нее:
  - А к этому суровому дядьке можно обратиться?
  - Можешь, конечно, - тоже шепотом ответила та. - Пока никого из шефов нет, он за самого старшего.
  - Эйно! - позвала она. - Тут к тебе вопрос имеется.
  Товарищ Рахья, уже почти скрывшийся в коридоре, только коротко кивнул, приглашая следовать за ним.
  - А потом поесть и попить можно, - подобравшись двигаться, Антикайнен склонил голову почти к самому ушку Лиисы. - Спасибо!
  Комната, куда вошел Эйно, была обставлена со спартанской аскетичностью: возле стены - громоздкий кожаный диван, стол на гнутых ножках с настольной лампой под зеленым абажуром близ окна, еще один столик между двумя массивными креслами с вазой в форме танцующей нимфы. В вазе почивала бутылка вина. Поистине, великолепная рабочая обстановка.
  Предложив гостю кресло, сам Рахья расположился на диване и отодвинул в сторону газету "Правда", которую, судя по всему, до этого читал.
  - Ужасная желтейшая пресса, - кивнул он на листки, словно бы, между прочим. - Ну, что за вопрос?
  Тойво, утонув в мягком кресле, кое-как из него выбрался и устроился на самом краешке. Он кратко, насколько это позволяло дело, обрисовал ситуацию с семьей Лотты и попросил совета, с какой тюрьмы начать свои поиски.
  - Ну, зачем же самому искать? - возразил Рахья. - Для этого мы сейчас сделаем звонок, да не в тюрьму, потому что здесь нужно на высшее русское начальство выходить, а уполномоченному по транспорту. Если у тебя имеется номер вагона, он его судьбу в два счета выяснит.
  - А при чем здесь вагон? - удивился Тойво.
  - Да здесь теперь новая мода пришла: тюрьмы разгружать, - объяснил Эйно. - Вагон, в котором прибыла сюда твоя Лотта, не простой, его обратно в пассажирский либо товарный уже не переделают. Тюрьмы разгружают по, так называемым, "трудовым коммунам". Туда некоторых безвредных буржуев гонят на трудовую повинность. Чтобы искупили, так сказать, свое буржуинство честным трудом. Сейчас мы все узнаем.
  Он привстал со своего дивана и осторожно, словно она из хрусталя, поднял с аппарата на столе телефонную трубку.
  - Барышня, мне транспортный отдел, - сказал он в нее по-фински.
  Та в ответ что-то хрюкнула, видимо - тоже по-фински.
  - Конста, как жизнь? - заметил он и после некоторой паузы продолжил общаться с трубкой. - Сделай одолжение. Сейчас я тебе продиктую литеры вагона, отследи, куда он уехал, если уехал. Вагон - столыпинский. Пришел с Выборга вероятно месяц назад.
  Так же осторожно положив трубку на аппарат, Эйно объяснил:
  - Это Конста Линдквидст, тоже с эдускунты, ныне уполномоченный по транспорту. Наш человек в Петрограде. На него можно положиться. Едва обнаружит твой вагон - сразу позвонит.
  - Спасибо, - сказал Тойво, испытывающий смешанные чувства: с одной стороны, надо было что-то делать самому, с другой стороны, когда за тебя что-то делают - это очень даже обнадеживает. Складывается ощущение товарищеского плеча, единомышленников, которые не бросят на произвол судьбы.
  - Хорошо, - чуть кивнул головой Эйно. - Как я понял, у тебя из документов только финские бумажки?
  - Ну, да, - согласился Антикайнен.
  - Так дело не пойдет, - Рахья приоткрыл ящик стола и достал оттуда пару оттиснутых типографским способом бланков из плотной бумаги. - Вот - это теперь "мандат", такое изобретение вместо паспорта. Временное, конечно, но для нас в самый раз. То ли от mana (царство мертвых) происходит, то ли от чего-то не вполне цензурного. Впрочем, неважно. Главное в этой бумажке - круглая печать и подпись какого-нибудь вождя. Вот тебе с закорючкой Глеба Бокия и печатью с двуглавым орлом. Может, пока они свои оттиски еще не сделали, но и эта прокатывает.
  Он протянул оба незаполненных бланка Тойво и предложил:
  - Ты иди пока к Лиисе, а я, как только получу всю информацию по нужному вагону, тебе сообщу.
  Антикайнен, услышав фамилию "товарища Глеба", задумался. В этой задумчивости он и подошел к улыбающейся Саволайнен, но ничего ей не сказал, словно бы она сделалась невидимкой.
  "Может, самому к Бокию обратиться?" - думал он. - "Питал же интерес, подлец, к древней расе, святы крепки, святы кресты, да помилуй нас" ("Святы крепки, святы боже, да помилуй нас" - воют старые бабки на отпеваниях по сю пору).
  - Бокию не до нас, - подслушала его мысли Лииса. - У него новый прожект вместе с Блюмкиным. Давай, парень, перекуси, да присядь с дорожки. Сейчас товарищ Рахья все обязательно выяснит и придумает, как быть дальше.
  
   5. Семипалатинск?
  Какой-то жирный мужик в затертой телогрейке щерил зубы в отвратительном оскале. Губы у него были мокрые или, скорее всего, сальные. Он смотрел Тойво прямо в глаза и что-то говорил. До слуха Антикайнена доносился только нечленораздельный рев, который он никак не мог воспринять, как слова.
  Внезапно вместо толстяка образовалась тощая девица с папиросой в зубах. Она гнусаво и визгливо хохотала, не вынимая изо рта окурок. У нее на лацкане легкой парусиновой куртки был приколот повядший цветочек гвоздики.
  Голова у Тойво раскалывалась от боли, пить хотелось неимоверно. Его мутило, и мутило все больше от ощущения равномерного движения и характерного перестука, раздающегося откуда-то снизу. Так стучат только вагонные колеса, увозящие от него мечту всей его жизни. Тойво прикрыл глаза, не в силах больше смотреть на все это безобразие.
  "Мы едем, едем, едем в дальние края, мы - больше не "мы", мы - это я".
  Антикайнен не мог сопоставить увиденные им картины, услышанные им звуки, ощущаемую им боль и величайшее одиночество, накрывшее его покрывалом отчаянья. Что происходит?
  Ему в лицо кто-то плеснул холодной воды, Тойво поспешно попытался поймать языком хоть несколько капель живительной влаги. Тотчас ему под нос поднесли целую кружку воды, и он жадно припал к ней, стуча зубами о ее жесткие края.
  Оказывается, средоточие всей жизни - это вода. Больше ничего не надо: ни этих людей с сальными губами или гвоздичкой на лацкане, ни стука вагонных колес, ни мыслей, ни желаний - только вода и одиночество.
  - А, ожил! - чей-то голос прилетел, словно из такого далекого далека, что и представить страшно. - Дайте ему еще воды, может, оклемается!
  Тойво снова выпил и понял, что сидит в плацкартном вагоне возле окна, и руки у него есть, и ноги не оторваны, и голова уже почти не болит, а даже как-то чешется. И одет он, и обут, и во внутреннем кармане что-то лежит.
  Вокруг люди сидят. Говорят, преимущественно, на русском языке.
  Антикайнен попытался вспомнить что-нибудь, но последнее воспоминание - это обед, весьма обильный, в Питере на Каменноостровском проспекте, организованный бывшей секретаршей Отто Куусинена Лиисой Саволайнен. А потом - пустота.
  Свежее воспоминание - это жирный мужик с сальными губами. С него-то и началось новое для Антикайнена время. Но куда же, черт побери, подевалось старое?
  - Это где ж ты так погулял, мил человек, что почти сутки колодой просидел? - спросил его тот же голос. Он принадлежал кряжистому мужчине уже далеко за пятьдесят. Говоривший сидел в проходе вагона, его лицо с окладистой бородой, круглое и будто бы всегда улыбающееся, выражало участие. Тойво также заметил, что почти все пальцы на его руках как бы укороченные - на каждом отсутствовали, по крайней мере, по одной фаланге.
  - Так только на свадьбе можно погулять, - снова изрек он. - На чужой свадьбе. Правильно я говорю?
  Он протянул руку и принял у Антикайнена свою медную, местами зеленоватую от патины, кружку. Продолжая смотреть парню прямо в глаза, мужчина улыбнулся вполне дружественно.
  - Не знаю, - кое-как ответил Тойво.
  - Так ты, вдобавок, нерусский! - сказал он. - Латыш, что ли? Или чех?
  Антикайнен отчего-то не захотел говорить, что он, типа финн, что у них в Хельсинки не все свободно говорят по-русски, и, вообще, что он едет не в ту сторону.
  - Не латыш и не чех, - пояснил Тойво, чтобы не обижать добродушно настроенного человека.
  - Ага, вижу, - охотно согласился мужчина. - Давай, угадаю. Ты с Олонецкой губернии. Стало быть, карел. Так?
  Антикайнен кивнул: "точно так". Его собеседник тоже кивнул, вполне удовлетворенный своей наблюдательностью.
  - Знавал я олонецких егерей по службе, - повернувшись к прочим пассажирам, сказал он. Тем было, по большому счету, все равно. Но это не смутило рассказчика.
  - Еще в японскую войну стояли они с нашим полком рядом в этой самой Маньчжурии. И генерал к ним всегда строго относился. Маннергейм его фамилия - генерала этого, - продолжил он.
  - Олонецкие драгуны? - попробовал поправить его Тойво. Насколько он помнил, Карл Густав Маннергейм был драгуном, кавалергардом и полным дартаньяном.
  - Нет - олонецкие егеря - все карелы поголовно. Маннергейм ими не командовал, у него свои имелись, как раз эти самые драгуны. Сам-то генерал по-фински не очень говорил: все по-русски, либо по-шведски. А вот его подчиненные были финнами. Ну, и русскими тоже. Так вот: карелов этих маннергеймовские солдаты и офицеры ни в грош не ставили. Типа - невежественные, дикие, с суеверием - нецивилизованные, одним словом.
  Умные слова из уст беспалого рассказчика не казались нелепыми. Грамотный, вероятно, был мужчина.
  - Олонецкая губерния - большая, считай, даже этой самой Финляндии побольше будет. Соседи, вроде бы, так не ладили они между собой. Уж коли попался драгунам егерь, жди беды. И язык-то похожий, и внешне одинаковая - "чухна белоглазая", так одни себя умными считают, а другие по дикости своей да древности - мудрые. Умным-то что нужно? Уничтожить мудрых. А мудрым? Не связываться с умными. Вот и беда.
  - Какая беда? - заинтересовался Тойво, которого потихоньку отпускала головная боль.
  - Резали финны карелов, будто недочеловеки те (к этому отношению между народами автор вернется чуть позднее, когда рассказ пойдет о "племенных войнах" 1919 года). А карелы, в ответ, отстреливали финнов. Русские, понятное дело, на стороне цивилизации. А Маннергейм пытался устранить междоусобицу, да как-то криво.
  - Почему - криво?
  - Ну, сам посуди: говорит, мол, учитесь у финнов, подражайте финнам, кланяйтесь финнам и в зад их непременно поцеловать. Тебя бы это порадовало?
  Тойво в ответ только вздохнул. Ситуация понятна и многажды повторена: англичане и шотландцы, англичане и валлийцы, англичане и ирландцы, немцы и французы, немцы и голландцы, немцы и поляки, все вместе взятые - и русские. Сука-любовь! До гробовой доски.
  Беспалый погладил свою ухоженную бороду, пробежал куцей пятерней по волосам и, словно бы, задумался о чем-то.
  Антикайнен огляделся по сторонам, но никакой пользы от этого для себя не вынес - хоть тресни, не имел понятия, как сел в поезд, не мог вспомнить ничего, предшествовавшего этой посадке.
   ***
  Обед, с ухой из форели, с киевскими котлетами и водкой в запотевшем графине, который организовала Лииса, показался ему некоторым образом странным: в стране разруха, гражданская война, от чего проистекал голод в чистом виде - а тут такое изобилие. Он не сомневался: был бы в стране голод в грязном виде - изобилие на столе было бы тем же.
  Тойво тогда старался не очень сильно налегать на еду, хотя аппетит был на самом деле - зверский, а к водке отнесся с большим предрассудком, в то время как приведший его сюда Акку Пааси не отказывал себе ни выпить, ни поесть. Почему-то складывалось такое впечатление, что это - отнюдь не праздничное застолье, а вполне заурядная трапеза.
  Говорили обо всем и - ни о чем. Пару раз Лииса интересовалась о планах на будущее самого Антикайнена. В первый раз он ответил уклончиво, мол, поживем - увидим. Акку трогал Лиису за коленку, и та смеялась, посылая высоченного и широкоплечего Пааси по-русски, в нецензурное пространство. Может быть, после выпитой рюмки водки, либо же, слегка осоловев от еды, Тойво во второй раз ответствовал более определенно: освободит свою Лотту и вместе с ней отправится туда, где море, где яхты, где нет ветра, где можно ходить по песку босиком и рыбачить на удочку, не считаясь со временем года.
  - В Италию? - спросил Акку. - Туда, где "Буревестник революции" товарищ Максим Горький ошивается?
  - Нет, - ответил Тойво. - Туда, где капитан Блад был рабом на плантации.
  И тут же поспешно добавил, чтобы не ждать вопросов:
  - Это герой романа Сабатини (на самом деле, конечно, книга Сабатини "Одиссея капитана Блада" вышла только в 1922 году). А место - остров Барбадос.
  - Так все время море, круглые дни - яхты, из часа в час - безветрие, постоянно - босиком по берегу, неизменно - рыбалка - это же прискучит через неделю. А как же Революция, борьба, идеалы и все такое? - вроде бы невинно поинтересовалась Лииса.
  - Ну, может быть, и надоест через неделю, но мне бы хотелось попробовать. Точнее - нам бы хотелось попробовать. А Революция от меня никуда не денется. Она перманентна, как утверждал Владимир Ульянов, всегда можно вернуться, если что.
  - Возвращение в Революцию не всегда подразумевает, возвращению в ту Революцию, которой изначально поклялся служить до последней капли крови, - философски изрек Акку. - Можно и перепутать, оказавшись в контрреволюции.
  Следовало, конечно, запомнить эти слова, да голова у Тойво была занята совсем другим.
  - А что - на Барбадос теперь можно забесплатно отправиться? - лукаво поинтересовалась Лииса.
  - У нас кое-какая финансовая договоренность с Куусиненом имеется, - ответил Тойво, не желая развивать тему про деньги. Получилось не слишком убедительно.
  - Ну, Вилли Брандта (подпольное погоняло Отто Куусинена) попробуй еще отыскать, - засмеялся Пааси.
  - Попробую, - тихо, но решительно заметил Тойво.
   ***
  Между тем молчание в вагоне, видимо, прискучило беспалому, он тряхнул своей головой, словно отгоняя тяжелые мысли и сказал:
  - Наш мир устроен Господом, но Господом ли этот мир обустраивается? Сто лет длилась ливонская война, двести лет избивают старообрядцев. Кто-то может сказать: зачем? Старое - не всегда плохое, старое может быть даже ближе к изначальной Истине, если она нам нужна. Я сам, как Салтыков-Щедрин, придумывал разные каверзы, чтобы не позволить старообрядчеству, как таковому, существовать. И дело не в имущественном достатке и длине бород, дело в том, чтобы сбить народ с пути, создать хаос. Знаешь, что такое "хаос"?
  Тойво только неопределенно кивнул головой: вроде бы каждый это знает.
  - Хаос - это такой новый порядок. И чтобы его установить, нужно приложить много усилий. Гораздо больше, нежели поддерживая порядок былой.
  Бородатый дядька излагал свои мысли, не выказывая ни волнения, ни отчаяния. Будто уже думал-передумал. А передумав - смирился.
  - Ты кто? - спросил Антикайнен. Получилось невежливо, но нерусскому это было простительно.
  - Николай Дубалов, в миру - прокурор Бежецка, ныне - гармонист. Народ на свадьбах веселю.
  И он ловко пробежал обрубками пальцев у себя по груди, словно бы по ладу гармошки.
  - А вот ты кто? - таким же тоном спросил Дубалов.
  - Тойво, - ответил Тойво. Назвать свое ремесло он затруднился, поэтому добавил. - Тойво Антикайнен.
  - А кем работаешь? - непринужденно поинтересовался гармонист.
  "Да никем не работаю. Деньги в больших суммах отжимаю у воров, людей плохих жизни лишаю. Работал, не покладая рук. Теперь вот в отгулах по собственному желанию".
  Лотта! Вот за кем он ехал! Внезапно картина, как он сел в поезд с Путиловского вокзала, всплыла в его мозгу со всей ясностью. И то, что этому предшествовало, тоже вспомнилось.
  - Литерный вагон железнодорожного депо, - сказал Тойво, словно повторяя слова товарища Рахья, который специально зашел к ним с Лиисой и Акку, едва только получил информацию от Консты Линквидста.
  - Понятно, - кивнул головой беспалый гармонист. - Железнодорожник, получается. Хорошее дело, чего и говорить.
  Тойво даже как-то выдохнул, словно с облегчением. От таких потерь памяти можно и сердечный приступ получить!
  - Финны ненавидели карелов не потому, что те были какие-то нечистоплотные или необузданные в своей дикости, - продолжил свой рассказ Дубалов. - Карелы эти знали и придерживались таких древних обычаев, что "цивилизованные" люди ожесточенно эти обычаи отрицали, всячески смеялись и глумились над ними. Как же - финны, то есть, Европа, драгуны, кавалергарды.
  Тойво с запоздалым стыдом вспомнил, как много лет назад застал Куусинена, беседующего с карелом-ливвиком возле порта Гельсингфорса. Тогда этот человек ему показался полным лесным дикарем, эдаким Хийси (лешим), оказавшимся в цивилизации. Пренебрежительность - вот, что он чувствовал тогда. Вероятно, так же, только кратно усиливаясь, относились подчиненные Маннергейма к олонецким егерям.
  Однако, припоминая, у Куусинена чувства своего превосходства не было никакого. Наоборот, он беседовал с ливвиком с великим уважением, прислушивался к нему, как к мудрому учителю, даже, несмотря на то, что говорил тот смешно, используя устаревшие и почти полностью вышедшие из употребления слова и выражения.
  - Помню, как один из егерей, после особо жесткого "обмена любезностями", размазывая кровь по лицу, сказал, а мне потом перевели, - сказал Дубалов. - Точно, конечно, не изложу, но примерно смысл его слов сводился к тому, что "если гнушаешься и глумишься по отношению к своим ближайшим соседям, то будь готов, что в скором времени поблизости окажутся дальние соседи, которые вовсе не соседи, а арабы, китайцы, негры или индусы. Живи с ними, коли получится. Может, в скором времени и сам сделаешься арабом, китайцем, негром или индусом".
  Ну, что же, вполне разумно, согласился Тойво. Помня, какое отношение государственных чиновников во вновь образованном государстве Финляндия к своим же соотечественникам, не удивительно совсем худое их поведение с разными прочими карелами. Но сам-то он не карел! Поэтому решил поменять тему.
  - А увечье рук тоже с Маньчжурии? - спросил он.
  - Да нет, - усмехнулся Дубалов. - Реквизировали мы однажды кое-какое хозяйство у старообрядцев в Бежецке - все по закону, потому, как я сам и был закон, черт бы его побрал. Вскрыл один ящик, весь в праведном гневе, он - возьми, да и взорвись. Не сильно, не адской машинкой был заряжен, а артиллерийскими капсюлями, но пальчики мои бедные отлетели. Досадно, конечно, но именно тогда глаза у меня и открылись. Что мы делаем? Мы же культуру уничтожаем. Ту, что была раньше на этой земле, насильно насаждая, что попало. Иконы попы перерисовывают и подрисовывают, книги пропадают, какое-то монголо-татарское иго напридумывали. Вот я и подумал: лучше буду песенки петь, да на гармошке играть. И тебе, паря, советую: держись от политики подальше. Думаешь, цель у нее - выявить, кто сильнее?
  - Вероятно, так и есть, - согласился Тойво. Кто сильнее, тот и гнет свою политику, тот и устанавливает свое господство.
  - Цель у политики одна: подменить былое истинное выдуманной ложью, - Дубалов подмигнул и опять прошелся обрубками пальцев по своей груди, как по гармошке. - Подменят - тогда пиши пропало.
  - Почему?
  - Так ты Библию вспомни: " и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь" (От Матфея гл 24, стих10, 11, 12). Падет последний карел, преисполнится чаша грехов людских, радуга пропадет, наступит Потоп. Короче, всем будут кранты.
  Они замолчали, Антикайнен молчал сильнее. Стало быть, музыкант Дубалов молчал слабее. Каждый думу свою думал.
   ***
  Линквидст обнаружил перемещение столыпинского вагона из Выборга в Петроград, а потом еще и еще, пока, наконец, он не приехал в город Буй Вологодской губернии. Там он затаился и стоит, вероятно, в ожидании новых арестантов.
  Первым побуждением Тойво было вскочить и побежать. Что должно было за этим последовать, как водится, не было вполне ясно. Скорее всего, он должен был таким образом добежать до самого города Буй. Вместо этого Антикайнен спросил у Рахья:
  - Есть информация, как доехать до этого Буя?
  - Послезавтра на поезде, но что там-то делать будешь? - ответил Эйно.
  Тойво мгновенно просчитал, что дергаться раньше этого самого поезда - нет смысла, а есть смысл здесь, в Питере, раздобыть такую бумаженцию, такой, с позволения сказать, мандат, чтобы в этом самом Буе и Лотту, и всю ее семью выпустили без каких-то ущемлений в праве передвижения по России.
  - Ну, пока есть время, подумаю, к людям обращусь за помощью, - сказал Антикайнен.
  - А к кому, если не секрет?
  - К Бокию.
  Рахья переглянулся с Лиисой, Акку переглянулся с Рахьей, Лииса переглянулась с ними обоими, в общем, они начали переглядываться. В этом переглядывании не было вопроса или удивления, зато можно было заметить оттенок тревоги.
  - Ты знаком с товарищем Бокием? - наконец, видимо устав играть в гляделки, спросил Эйно. - Или так просто решил, прочитав фамилию на мандате?
  - Приходилось встречаться еще задолго до Революции, а потом и после оной, - ответил Тойво. Он не стал уточнять про оргию сатанистов в окрестностях Каяни, где Глеб Бокий был в числе почетных гостей, решил также не упоминать более позднюю их встречу в Гельсингфорсе.
  - Ну, не знаю, не знаю, - сказал Эйно Рахья.
  - Ну, не знаю, не знаю, - сказал Акку Пааси.
  - Ну, не знаю, не знаю, - сказала Лииса Саволайнен, хотя ее тон вызывал некоторые сомнения, и она "знала, знала".
  Тойво, переночевав тут же с изрядной долей комфорта - отдельная кровать, чистое белье, туалет через коридор - спозаранку отправился по уточненному заранее адресу в штаб Глеба Бокия. Этот штаб совмещался с петроградским ЧК.
  Созданная 20 декабря 1917 года постановлением Совета Народных Комиссаров, Всероссийская чрезвычайная комиссия стала зловещим преддверием становления зловещих карательных структур всех государств мира, от Германии до Японии и США. Феликс Эдмундович Дзержинский разработал и воплотил в жизнь идеальный механизм поддержания любой власти, рабоче-крестьянской ли, буржуазной ли, или ваххабитской. С кратким перерывом на отдых - типа: не у дел, передав руководство Петерсу - с июля по август восемнадцатого года он довел свое детище, ВЧК, до физического совершенства, претендуя и на духовную, что тоже немаловажно, ее непоколебимость.
  ЧК в тот тревожный неизвестностью год недостатка в сотрудниках не испытывала. В первую очередь, сюда охотно поступили на службу маньяки, насильники и убийцы, во вторую - стремительно изменившие свои политические пристрастия бывшие полицаи, в третью - подневольно загнанные деревенские парни. Руководили ими, как правило, евреи, увлеченные безнаказанностью Революции, а также быстро продвинувшиеся по служебной лестнице латышские стрелки. Последним недельной булки белого хлеба и продпайка уже было недостаточно, вот они и подвизались получать полное обеспечение у молодого Советского государства.
  Бокия пришлось ждать два с половиной часа в приемной. Все время, пока Тойво сидел здесь, он ловил на себе странные оценивающие взгляды снующих туда-сюда людей в кожанках и с маузерами в деревянных чехлах, болтающихся у кого где: сзади, сбоку, спереди, а у одного карлика - между ног. Но мандат, тем более подписанный самим Бокием, имел магическое свойство и гарантировал неприкосновенность.
  Товарищ Глеб появился внезапно, словно бы из-под стола секретарши - одетой по последней моде дамочки с безразличной гримасой на лице - вылез.
  - Ну, что, Антикайнен, явился? - без всяких эмоций спросил он.
  - Явился, - по-русски согласился финн.
  - Тогда заходи, пообщаемся, хотя времени мало.
   ***
  Тойво отвлекся от своих воспоминаний, как-то дозировано возникающих в его памяти, потому что музыкант Дубалов снова обратился к нему.
  - И как надолго ты в Семипалатинск? - спросил он.
  - Почему - Семипалатинск? - удивился Тойво. - Откуда ты взял про Семипалатинск?
  - Так в мандате у тебя записано: "Направляется в Семипалатинск". Кондуктор прочитал, когда билет твой проверял, а ты в отключке.
  Антикайнен тотчас же сунул руку в нагрудный карман пиджака и вытащил две картонки: одна - железнодорожный билет, а другая - мандат за подписью какого-то Лациса со словами "Направляется в Семипалатинск".
  - Семипалатинск? - сказал он и добавил. - Твою мать!
  
   6. Семипалатинск!
  Глеб Бокий выслушал Тойво, который то коверкал слова на русском, то переходил на финский. Это не помешало ему понять всю суть, сделать выводы и частично озвучить их. Конечно, Бокию было абсолютно наплевать и на Лотту, и на ее семью, да и на Антикайнена бы наплевать, да вот было у этого парня кое-что, чего не могло быть у него самого - такой крови.
  Чтобы вступить в рыцарство, всегда требовалось определить чистоту крови. Как правило, подсчитывали предков до седьмого колена. Чистота определялась не только отсутствием каких-то кровосмесительных союзов, но и поступков, которые могли бы запятнать предков и самого себя. Настоящий рыцарь даже не помышлял, чтобы положить глаз на какую-нибудь инородку - из арабских земель, еврейских ли девушек, китаянок ли, не говоря уже про негритянок с индусками. Он об этом даже не задумывался, стало быть, и мыслей таковых не было.
  Кроме этого обязательно должно было быть сострадание, честность и верность слову. Ну, и еще кое-какие рыцарские доблести.
  Так вот, Бокий, как бы ни пыжился, в рыцари бы не прошел. Чего нельзя было сказать про Антикайнена. Что бы тот ни делал, но получалось это у него именно по-рыцарски. Неспроста слово "ritari" и произошло на древней ливонской земле, да и, толкуя его с санскрита, можно обнаружить, что близко по значению два слова: честный и побеждающий (rju - прямой, честный, tara - побеждающий, по санскриту). Как успел убедиться Бокий, могло этому парню открыться некое непостижимое простому смертному прозрение. Значит, его нужно держать поблизости и испытывать, чтобы добиться цели, поставленной Глебом перед самим собой.
  Тем более теперь, когда Яков Блюмкин, начальник личной охраны самого наркомвоенмора Троцкого, познакомил его с академиком Владимиром Бехтеревым и его сотрудником Александром Барченко.
  Как представитель древнего сгинувшего народа, Антикайнен хорош. Правда, друг его из Перясейняйоки, Вилье Ритола, еще лучше, вот только его никак уже не достать - удрал, подлец, опять удрал. На этот раз в США. Что же, придется работать с тем, кто доступен.
  Бокий в упор посмотрел на Тойво своими змеиными глазами, но он взгляд этот выдержал, как ни в чем не бывало.
  - В общем, дамочку твою мы вернем. Если ничего за ней, конечно, не обнаружится контрреволюционного, - сказал он.
  - Товарищ Глеб, - воспользовался наступившей паузой Антикайнен. - За каждым своя контрреволюция найдется, даже не стоит сомневаться. Другое дело: выяснить, представляет ли опасность сама Лотта и вся ее семья.
  "Черт!" - подумал Бокий. - "Не боится совсем. То ли от незнания, то ли от глупости. Но он не был глупым. Ни он, ни этот внезапно разбогатевший подонок Куусинен".
  - Ладно, пес с тобой, - отвел взгляд Глеб. - Но сначала мне нужно, чтобы ты кое с кем поработал.
  - Это как? - не понял Тойво.
  - Да очень просто, - Бокий поднялся на ноги и заходил по своему кабинету. - Завтра с тобой в этот Буй отправится один человек, он к тебе присмотрится, вопросы задаст, ответы проанализирует. А потом по месту прибытия навесит на твою голову аппаратуру и снимет данные.
  - Голову на месте оставит? - серьезно спросил Антикайнен.
  - Все зависит от тебя, - также серьезно ответил Глеб. - Человечек будет из Института Мозга, так что наука в чистом виде, никакой революционной борьбы.
  - Там кто-нибудь говорит по-фински?
  - Я буду удивлен, если в этом институте никто не говорит по-фински.
  Тойво понял, что правом на отказ он не обладает. Теперь он вообще перед этим жутким человеком не обладает никакими правами. Ладно, это уже дело десятое. Надо любым способом Лотту с семьей вытаскивать.
  - Согласен, - сказал он. - Лишь только Лотту и ее родных выпустят, буду весь в распоряжении аппаратуры Бехтерева.
  - Аппаратура не Бехтерева, - ухмыльнулся Бокий. - Аппаратура Николая Пильщикова, если это тебе о чем-нибудь говорит.
  - Николай Дмитриевич Пильщиков, русский разработчик эфирного пространства, был убит в 1908 году, все его разработки пропали, - почему-то блеснул нечаянно подслушанными данными Тойво. Блеснул - и сразу пожалел об этом.
  - Откуда ты знаешь? - резко опершись руками о столешницу, навис над ним Глеб. - Ты почерпнул знания там?
  Конечно, он имел ввиду обряд сатанистов, памятный обоим по открытию врат во время Черной Мессы, когда Антикайнен на несколько секунд вывалился из реальности.
  - Не помню, - потерялся Тойво. - Нет, не там - подслушал в Выборге у одного бывшего извозчика, что возил убийцу Пильщикова.
  Прозвучало это почему-то неубедительно. Вероятно, правда зачастую кажется неубедительной. Лишь только ложь имеет свойство быть правдивой.
  - Пильщиков покончил с собой, - как-то зловеще прошипел Бокий.
  - Выстрелами в сердце и в голову, для надежности, - Тойво отчего-то разозлился. - А пистолет потом положил на столик, сам же улегся на кровать.
  - Верно, - сменил, вдруг, тон Глеб. - Все так и было. Впрочем, сейчас не об этом. Завтра за тобой на Каменноостровский заедет автомобиль, в котором уже будет мой человек. Вы отправитесь на вокзал, купе в поезде будет забронировано, так что доберетесь с комфортом. Когда все разрешится - ко мне с отчетом. Будем работать дальше. Все понятно?
  Антикайнен, вообще-то не хотел работать дальше, но, опять же, выбора у него не было. Следует отметить, пока выбора не было. Конечно, он сам по собственной воле дал Бокию надежный рычаг, с помощью которого тот может надавливать на него. Однако не стоит заглядывать в будущее с такой уж безнадежностью. Поживем - увидим.
  С Литейного, где окопался чекист Бокий, Тойво отправился на Выборгскую сторону и только после этого вернулся на Каменноостровский проспект. Роскошный "Дом Бенуа" на этом проспекте был целым комплексом, в котором помимо финского клуба располагались ни много, ни мало 250 очень благоустроенных квартир.
  Сам Каменноостровский проспект вот-вот должен был сменить название на "улицу Красных Зорь", чтобы было почетно и по-революционному. Спросят товарища Зиновьева: "Где вы живете, сволочь вы этакая?" А тот сурово взглянет из-под пенсне, почешет бороду и с горестным вздохом ответит: "На улице Красных Зорь в квартирке за номером 118". Сразу становится понятно, что не до жилищных условий товарищу Зиновьеву, ему обо всем государстве заботиться надо. Неважно, что общая площадь апартаментов 118 чуть больше ста пятидесяти квадратных метров, совсем неважно.
  И Сергей Миронович Киров тоже заехал жить-поживать в квартиру 20, решившись на комфорт после мыканий по всяким углам.
  А уж сколько финнов там осело - и не подсчитать.
  Только со стороны Кронверкской улицы по соседству жили сам Эйно Рахья - в четвертой, а также Вейно Виртанен, голос Радиокомитета на финском языке - в шестой. Здесь же устроились газетная братия - та, что выпускала газету "Vapaus" ("Свобода", в переводе, конечно же): Калле Лепола, главный редактор - в квартире 37, Илмари Лехтинен, заведующий отделом - в апартаментах 48, Уве Пелтола, заместитель главного редактора - за дверью с номером 69. Даже Тина Токой, сотрудница Исполкома Коминтерна, занимала свое место 98. А Кустоо Ровио убрал номер сначала с одной квартиры, потом с другой и, объединив их, сделал на входе скромную табличку с витиеватой надписью: "К. С. Ровио".
  Дом был шикарен, у него оказалось даже несколько десятков встроенных гаражей, чтобы особо влиятельные жильцы могли запросто сесть в свои автомобили и ехать по своим делам, то есть, конечно, по делам революции и государства. А парадный двор-курдонер, с садом и фонтаном, отделялся от проспекта колоннадой из красного гангутского гранита.
  Для Акку Пааси, однако, места не нашлось, он сам спустился в цокольный этаж и вытащил за бороду приписанного Дому Бенуа лакея-консьержа.
  - Все, баста, - сказал он. - Мы всех лакеев освободили от их рабского труда, так что, батенька, пошел вон!
  - Как же так? - очень искренне удивился лакей. - У меня же семья. Куда мне подаваться?
  - У меня тоже семья, - не моргнув глазом, соврал Акку. - Работы у тебя все равно нет, трудовой договор кончился, настоятельная рекомендация освободить служебное помещение. Куда пойдешь?
  Консьерж на несколько секунд зажмурился, а потом сказал:
  - На Путиловский завод - раньше там работал. И с углом помогут.
  - Ну, вот, и молодец! - убрал свой маузер в деревянную кобуру Пааси.
  Жил былой лакей не то, чтобы в роскоши, но четыре комнаты в распоряжении имелось. Акку был человек нежадный, поэтому половину квартиры предложил занять Лиисе Саволайнен с условием, чтобы она прибиралась и у него в комнате. А одну свою клеть он запер на-про-запас. Мало ли, женится когда-нибудь!
  Прочие дворники и обслуживающий дом персонал сразу же после этого случая истово взялись за брошенную, было, работу. О зарплате можно было поговорить потом, важно - жилища своего не утратить.
  Вот такой был Дом Бенуа, и, подходя к нему, Тойво раскланялся сначала с Зиновьевым, потом с Кировым, сердечно пожал руку Эйно Рахья, кивнул Виртанену, небрежно отмахнул Лепола, Лехтинену и Пелтола, подмигнул Токой, хлопнул по плечу Пааси.
  А с Лиисой здороваться не стал, подумав про себя, точнее - подумав про нее: "Сука ты, Саволайнен. Стучишь Бокию". О сроках выезда в Буй Антикайнен Глебу не говорил, тот их сам откуда-то взял, словно из воздуха.
  На этот раз Тойво заночевал у Акку, предавшись с ним воспоминаниями о былом Гельсингфорсе, оба были не понаслышке знакомы с шюцкором. Пааси предположил, что в скором времени не вполне официальная лотта (женский аналог шюцкора), обретет свой государственный оборонный статус.
  - Коль лотту легализуют, жди войны, - сказал Акку.
  Официальное признание женской добровольной дружины наступит в 1919 году, в том же году будет иметь место самый масштабный финский поход против Советского Союза. Август Пю, хоть и был полным отморозком, но ум имел ясный.
  Они беседовали вполголоса, чтобы никакая самая случайная мышь, случившаяся поблизости по случаю, ничегошеньки не услышала. Лиисы дома не было, но такие предосторожности казались уже вполне нормальными для нормальной жизни.
  - С деньгами, что с Турку вывезли, надеюсь, все в порядке, - предположил Тойво.
  - Как видишь, - Акку широким жестом обвел комнату вокруг. - Главная проблема больших денег - это сохранить их, если не удается преумножить. А что?
  - Да так, ничего, - ответил Антикайнен.
  - Брось, брат! - широко заулыбался Пааси. - На мели, поди, сидишь? Деньги были, да уплыли. Так?
  Тойво не стал отвечать, только неопределенно махнул рукой. Врать не хотелось, но правда в словах товарища была: он действительно сейчас был очень стеснен в финансах.
  - Тебе бы к Гюллингу напрямую - уж он-то в курсе, откуда взялась вся эта роскошь в Доме Бенуа. Так не выловить его на этой неделе: в Москву укатил дела решать. В общем, предлагаю тебе лучший вариант. Возьми деньги у меня, а сам напиши расписку. Идет? - лицо Акку выражало самое радушное радушие, на которое способен, например, волк при встрече с другим волком.
  - А у тебя разве деньги есть? - недоверчиво поинтересовался Тойво.
  - Возьми бумагу и чернила и пиши, - хмыкнул Пааси. - Деньги найдутся.
  Антикайнен воспользовался советом и, макнув пером фирмы "Паркер" в винтажную чернильницу фирмы "Беттлинг", написал на отменного качества листе писчей бумаги слово "Talletus Todistus" (Сохранная Расписка, в переводе с финского), как когда-то в детстве в обществе "Совершенство". По-русски писать как-то не получалось, да и не хотелось, в общем-то.
  Он написал "бла-бла-бла, тыр-тыр-тыр" (не хочется практиковаться в финской лексике), что любознательный переводчик перевел бы на русский, что он, такой-сякой, берет у другого-такого деньги в сумме...
  - Сколько ты мне можешь одолжить? - Тойво поднял голову от листа к Акку.
  - А сколько тебе надо?
  - Тысячу, - сразу же ответил тот. Это было много, но чего уж тут мелочиться, когда где-то в надежном месте его ждали сотни тысяч.
  - Ну, так и пиши: одна тысяча сто пятьдесят марок.
  Тойво опять склонился к листку, но тут же снова посмотрел на Пааси.
  - А что ты хочешь? - развел руки в стороны Акку. - Коммерция, бляха муха. Гюллинг поперхнется от досады. Но ему деваться некуда: и ты, и я знаем, сколько было изъято в Турку денег. Так что не обеднеет - пиши.
  Антикайнен старательно вывел перед росписью самое заключительное слово: epajarjestelmallistyttamattomyydellansakaan (одно из самых сверхдлинных слов, которое автор не смог перевести - ему его прислали сволочи из Миграционной службы). Алес, гонсалес.
  - Готово!
  - Готово! - обрадовался Акку. - А вот, как нельзя, кстати, и Лииса возвернулась!
  Действительно, в квартиру вошла пьяная в хлам Саволайнен. Ее губы были все такими же пунцово-алыми и изображали глупую улыбку, которая не исчезала с ее лица, даже когда она что-то говорила, словно бы Лиису контузило.
  - Мальчики, - сказала она сквозь свой оскал. - Шли бы вы в пень, козлы!
  - За козла ответишь, - сказал ей Акку и добавил. - Есть способ повысить свой материальный статус.
  - Нет! - решительно сказала Саволайнен и сползла по стенке на пол. - Вы не в моем вкусе.
  - Дура, - ласково заметил Пааси и, зацепив ее за подмышки, вновь поставил в вертикальное положение. - На твои нравственные устои никто не собирается покушаться. Сегодня дашь пятихатку, завтра Гюллинг тебе вернет с десятипроцентной добавкой.
  - Гюллинга еще неделю, а то и полторы не будет, - Лииса потрясла перед носом Акку своим указательным пальцем. - Он будет до посинения пасти Мирбаха. Брестский мир, контрибуция и прочее, понимаешь?
  Мирбах ходил по Москве и дул щеки, как посол Германии и, стало быть, кайзера. Он не обладал депутатской неприкосновенностью, потому что не был депутатом. Но вполне мог безобразничать так же, как и депутат, и даже похлеще: он был дипломатом, со всей вытекающей из этого свободой действий. Наивный усатый немец!
  - Ну, и что? - никак не огорчился Акку. - Деньги все равно должны работать, а не под подушкой лежать. Ты сама подумай.
  Какой бы ни была пьяной Лииса, а выгоду свою блюла туго.
  Нетвердой походкой она ушла к себе в комнату, там пару раз упала, уронила кое-какую мебель, но вскоре вышла все с той же приклеенной улыбкой, держа в руке пять сотенных банкнот.
  - Смотри, не обмани! - сказала она Акку.
  - Да когда я тебя подводил, подруга дней моих суровых? - возразил он. - Все, дело сделано, а теперь - спать. Чтоб я тебя до утра не видел и не слышал. Разве что, плохо будет - кричи, приду с тазиком.
  Лииса развернулась к себе, пару раз икнула и утекла внутрь комнаты, как нечто желеобразное.
  Пааси принес к ее запертой двери пустой тазик и кувшин с водой.
  - Она, конечно, кремень, - объяснил он. - Но в последнее время участились отравления несвежей осетриной. Жулье кругом, сбывает некачественный продукт.
  Добавив из своих запасов еще пятьсот марок, Акку разложил их на столе перед Тойво и двумя пальцами подхватил расписку.
  - Done, - сказал он.
  - Ладно, - пожал плечами Антикайнен и собрал деньги в тощую пачку.
  - Только на пустяки не трать - деньги все-таки революционные.
  Ну, вот, теперь все, что зависело от него самого, Тойво сделал. Можно выдвигаться на поезд в сторону Костромы, ибо этот Буй всего-то в ста трех километрах от "сырой земли" (kostea - сырой, мокрый, maa - земля, в переводе с финского).
  За окном сгустились сумерки, которые, таковыми останутся до самого утра. Пора белых ночей осторожно трогала душу каждого северянина, нашептывая, что даже ночи могут быть светлыми. А души отзывались легкой тоской по утраченной юности и призрачной надеждой: все будет хорошо.
  Коварный враг растаял в темноте,
  Момента ждет, чтоб сделать нам подлянку.
  А рыцари давно уже не те:
  Храпят в постели после бурной пьянки.
  Так, где же звон мечей и стук копыт?
  Заброшены в чулан стальные латы.
  Ведь подвиг - он не должен быть забыт,
  Совсем не здесь, совсем не так, ребята..
  Живем во лжи и верим лишь деньгам.
  Ой, не к лицу все это нам, учтите,
  Я так хочу упасть к твоим ногам,
  Взять и связать все порванные нити.
  Мне века два назад родиться суждено,
  Без страха, без упрека, без амбиций.
  Налит коньяк, не выпито пока еще вино.
  Прости меня за то, что я совсем не рыцарь... (стихи поэта Ивана Марьина).
  Еще до полудня за Тойво заехала машина, в которой уже сидел пассажир: молодой мужчина в очень стильном двубортном костюме и модной кепке на русых волосах. На коленях он держал средних размеров саквояж и пальцами правой руки постукивал по нему, отбивая одному ему известный ритм какой-то песни.
  - Зетцен зи зих, - сказал он, когда шофер распахнул перед Антикайненом дверцу машины, мол: можете садиться. И добавил по-русски. - Я говорю по-немецки, как и было уговорено.
  - А я - нет, - ответил Тойво. Что за пьяные выходки? Меньше всего ему хотелось учить немецкий язык, чтобы общаться.
  Они поехали в сторону вокзала, Антикайнен едва успел через окно раскланяться с Зиновьевым, потом с Кировым, сердечно помахать рукой Эйно Рахья, кивнуть Виртанену, небрежно отмахнуть Лепола, Лехтинену и Пелтола, подмигнуть Токой.
  - Меня зовут Тынис, - меж тем представился попутчик. - Я от Бехтерева. Думаю, мы с Вами найдем общий язык.
  Теперь Тойво в этом уже не сомневался - с эстонцем, как и карелом, можно договориться. Шутник, однако, этот Тынис.
  На перроне было многолюдно, а саквояжем попутчик, как выяснилось, не ограничился. Из багажника машины было извлечен пугающих размеров рюкзак и выдвинут фанерный чемодан. Они подхватили все это и потащились к вагону.
  Уже предъявляя проводнице билеты, Тойво огляделся по сторонам и кивнул стоявшей в кампании двух молодых людей женщине. Та, видимо, провожала их на тот же поезд, но в другой вагон.
  - Ты будто на Северный полюс собрался, - растолкав весь багаж по багажным полкам, сказал Антикайнен.
  - Потом в Семипалатинск, - кивнул головой Тынис. - Экспедиция, понимаешь ли, научная.
  - Семипалатинск! - сказал Тойво, глядя на грязный вокзал через окно.
  - Семипалатинск! - повторил Тойво, посмотрев на старообрядца Дубалова.
  
   7. Буй.
  Антикайнен оглядел всех людей в своей плацкарте в поиске Тыниса - нету.
  - Слушай, Николай, а со мной не было второго человека - эстонца, всего такого модного?
  Дубалов окинул Тойво снисходительным взглядом, отражающим одновременно и понимание, и осуждение:
  - Тебя, по-моему, как одного кто-то в поезд загрузил, так ты и едешь один.
  - А кто грузил?
  - Грузчики, - хмыкнул музыкант. - Пес их знает - кто?
  Тойво потер лоб и осторожно потрогал свою голову: может, дырка у него какая-то образовалась, и мозги нечаянно вытекли? Да нет, все в порядке, никакие аппараты Пильщикова не нанесли самой верхней части его тела сколь ощутимых увечий.
   ***
  Едва они отъехали от Питера, Тойво на ломаном русском спросил у кондуктора:
  - Когда поезд будет в городе Буй?
  - А Буй его знает, когда приедем в город Буй! - весело ответил тот. - По расписанию только с Питера отходим. Ну, а дальше - как масть пойдет, то стоим, то едем, никакого порядка.
  - Точнее: революционный порядок, - бегло сказал Тынис.
  Кондуктор с опаской взглянул на него и поспешно испарился в коридоре. Тойво запер дверь, и они остались вдвоем с эстонцем в спальном вагоне.
  "Словно в анекдоте: едут в поезде финн и эстонец", - подумал Антикайнен.
  - Анекдот, - сразу сказал Тынис. - Едут в одном вагоне финн и эстонец. Эстонец достал понюшку кокаина и начал его нюхать, а финну не предлагает. Финн рассердился и говорит: "Еще раз нюхнешь - я тебе кокаином весь нос натру".
  - Обхохочешься, - заметил Тойво.
  - Мы, вообще-то, душу изучаем, а не просто мозг, - после долгого молчания проговорил эстонец. - Я должен предложить тебе несколько тестов для проведения некоего исследования. Ты в курсе?
  - Валяй, - пожал плечами Антикайнен. В самом деле, он же сам подписался на такую программу, так что нужно сотрудничать.
  Человек - единственное существо, которое принимает, или не принимает такое понятие, как "душа". Одни говорят, что есть душа, другие - что нету. Но никто с рождения не удивится: какая-такая "душа"? Это понятие вложено в нас с рождения.
  Финны называют это дело "mieli". Карелы - тоже, а ливвики еще дополняют, что душа - это "syvain". Да, в принципе, какая разница - хоть что, лишь бы отражала сущность. Но сущность отразить невозможно никому, разве что самому главному президенту, либо приближенному к богу, то есть, конечно, попу. Ну, да ладно, высочайшая государственная должность, либо церковный сан еще не показатель ума. Лицемерия - может быть, или гордыни, или политической зрелости.
  Душа человека настолько глубоко упрятана, что ее никаким осциллографом не выявить, даже обширная томограмма мозга без толку. Глубинная сущность души нашла отражение даже в таком слове, как syva - глубокий (по-фински). И в английском - soul. "Су" - хоть тресни. А треснуть можно и по-санскриту. Su - придает слову высшую степень качества, а suvari - и вовсе не что иное, как "рождающий кого-то", вероятно - того самого Человека. Выходит, чтобы прийти к душе, как таковой, надо пройти через языковые исследования. Недаром Господь начал со слова, и человека тоже наделил своим даром - душой.
  Но где те исследования? Караганда - не в счет. В Институте Мозга профессора Бехтерева.
  - Ты не думай, что все это ерунда на постном масле, эзотерика и казуистика, - сказал Тынис. - Это религия в самом правильном смысле этого слова. Мы ищем, но можем и не найти.
  - Отчего так? - подивился Тойво.
  - Так настолько мало сейчас осталось носителей этих слов, которые наши-пренаши предки для обращения к Господу использовали, что теряешься. Например, кто считается носителем санскрита?
  - Кто? - Антикайнен никак не мог взять в толк ход мысли товарища по поездке.
  - Да никто, - возмутился Тынис. - Разве эти парни из Индии, у которых везде грязь и запустение - носители? Сволочи, гадят под себя на улицах, а санскрит им подавай, как язык предков (государственный закон о запрете публичной дефекации в Индии был принят только в первой половине десятых годов второго тысячелетия нашей эры).
  Мимо проносились дома и деревья, люди занимались своими делами, иногда ходили организованные группы мужчин с винтовками на плечах. Никто из них, пожалуй, не задумывался ни о душе, ни об институте Мозга. Люди задумывались о том, как выжить, а некоторые - о том, как не позволить выжить другим людям.
  - Заместитель наркома просвещения Захарий Гринберг выделил нам некий карт-бланш, позволив заниматься действительно научной деятельностью, - сказал Тынис. - У нас много перспективных тем, и очень удивительно, что именно после Революции нам никто не мешает, к нам, наоборот, идут навстречу. Что на это скажешь?
  - Молодцы, - пожал плечами Тойво.
  Действительно, некоторые ограничения для цели, которую преследовал Бехтерев, существовали как во времена царя, так и после него. Чистую науку смущал подход Владимира Михайловича к исследованиям: ему нравилось создавать психологические портреты, выявляя внутренние стремления людей, их скрытый потенциал и, как ни странно, память предков. Весьма скептическое отношение к "русской идее", такое же поведение в отношении немецкой, ну или другой "избранности", отрицание всеобщего равенства под крыльями единого человечества - Бехтерев не мог не снискать недругов среди политиков.
  Он был членом редакционного комитета многотомного "Traite international de psychologie pathologique" ("Интернациональный трактат по патологической психологии") (Париж, 1908-1910), для которого написал несколько глав. В 1908 году в Петербурге начал работу основанный Бехтеревым Психоневрологический институт. В нём были открыты педагогический, юридический и медицинский факультеты. В 1916 году эти факультеты были преобразованы в частный Петроградский университет при Психоневрологическом институте. Сам Бехтерев принимал активное участие в работе института и университета, возглавлял хозяйственный комитет последнего, появляясь всегда неожиданно, в распахнутой генеральской шинели без погон и с развивающейся бородой. Его побаивались, считая демонической личностью, которая может рассказать о человеке все, что с ним было, и, самое главное - что с ним будет, всего после нескольких минут общения.
  Врал, конечно, как сивый мерин, но крайне убедительно. Всякие цыганки и расплодившиеся предсказательницы судеб просто отдыхали рядом, если бы им, конечно, позволили быть рядом. Что самое интересное: враки Бехтерева о прошлом никогда не расходились с действительностью, имевшей место.
  Только Распутин был тем человеком, который вызывал у него некоторое подобие чувства почтения. Вероятно, дело в том, что они были одинаковы - просто один грамотный, а другой - грамоте не обучен.
  В мае 1918 года Бехтерев обратился в Совнарком с ходатайством об организации Института по изучению мозга и психической деятельности. Вскоре Институт открылся, и его директором до самой смерти являлся Владимир Михайлович Бехтерев.
  - Нет, на самом деле: что на это скажешь? - повторил свой вопрос Тынис.
  - Скажу, что у вас хороший протеже, - подумав, решился Тойво. - А иначе бы корпуса для института на Суворовской площади - не видать бы вам, как собственных ушей.
  Мраморный дворец, принадлежавший до революции великому князю Константину Константиновичу Романову, сначала одно крыло, а потом все здание было передано под Институт распоряжением того же Захария Гринберга.
  Эстонец сделал пометку в своей тетради с толстой кожаной обложкой.
  - Ну, если так, то, может быть, и назовешь этого протеже? - спросил он.
  - Могу предположить, конечно, - ответил Тойво. - Вот только не нравятся мне твои вопросы - словно у следователя.
  - Это всего лишь тесты: на способность анализа, на трезвое восприятие действительности, на способность предугадывать развитие ситуации, на восприятие прошлого.
  - Тогда - давай обойдемся без фамилий, - спокойным тоном, но достаточно твердо заметил Антикайнен.
  Это не очень понравилось Тынису, он морщился, и так, и эдак разглядывая свою тетрадь, потом со вздохом ее прикрыл. Конечно, какая-то часть вопросов не имела никакого отношения к институту Мозга, зато имела привязку к тому ведомству, где строил свои козни товарищ Бокий.
  Тойво полагал, что именно Глеб был тем человеком, кто всячески поддерживал Бехтерева в продолжение своих исследований, может быть, даже, отчасти их и направлял. Свадьба Владимира Михайловича на Берте Яковлевне Гуржи, когда ему было уже за семьдесят лет, тоже имела отношение к Бокию. Точнее, Бокий имел к ней отношение, и к Берте - тоже. В чем это отношение выражалось, никто и никогда не узнает. Не нужно это знать никому.
  Антикайнен мало что знал об институте Мозга, разве что - адрес, да и то, потому что о Мраморном дворце говорила за обедом Лииса Саволайнен. О Бехтереве он не знал вообще ничего. Но нетипичный эстонец Тынис его настораживал, хотя опасности, исходящей от него, он не ощущал. Вообще-то, напрасно, потому что кому ни попадя надзор и разработку лихого шюцкоровца Антикайнена не поручили бы.
  Через некоторое время Тынис опять достал свою тетрадь и на этот раз повел разговор об Элиасе Леннроте. Тойво отвечал охотно, делясь информацией, полученной им в свое время от друга Вилье Ритолы. Их разговор прервался на ночь, но после первой кружки утреннего чаю возобновился. Эстонец все реже сверялся со своей тетрадью, все чаще пускался в пространные рассуждения, а потом они приехали в город Буй.
  - Ни хрена себе - вот тебе и Буй! - сказал Тынис, когда они вышли на перрон.
  - Здравствуйте, девочки! - перед ними возник ясноглазый мальчик, величиной с в меру упитанного слона.
  Тойво закашлялся и отвернулся, а эстонец робко протянул руку для рукопожатия, словно боясь, что ее сейчас непременно оторвут и выбросят собакам.
  - Я из местного ЧК, - сказал великан. - Меня зовут Имре. Машины свободной у нас в Буе нет, поэтому пойдем пешком. Здесь недалеко.
  Антикайнен подошел к мусорной урне и бросил рядом с ней скомканный пакет.
  Здание буйского ЧК размещалось, действительно, поблизости, в бывшем полицейском околотке. Вполне резонно, хотя изначально они хотели занять здание екатерининской гимназии, да там оказалось неудобно было оборудовать тюремные камеры. Как же ЧК без тюрьмы? Никак, поэтому сотрудники обосновались в оборудованном под такие цели помещении, с грустью отказавшись от роскошных залов и интерьеров гимназии.
  - Товарища Лациса на месте нет, но завтра он будет, - рокотал меж тем голос Имре. Говорил он совершенно свободно, никакого акцента не ощущалось и в помине. - Я из молнии (телеграмма такая, как в кино про революцию), общую картину дела понял, теперь бы хотелось узнать все обстоятельства в деталях.
  Дело было к вечеру, в околотке болталось несколько сопревших за рабочий день сотрудников. Они, в основном, прели парами алкоголя - какого-то далекого от коньяку и водки напитка.
  - Нам вот этих людей освободить, - сказал Тойво, когда они вошли в отдельный от других сотрудников кабинет. Он протянул великану бумагу с печатью, где поименно перечислялась вся семья Лотты.
  - Ладно, - пожал могучими плечами тот. - Утром посмотрим, нет ли за ними каких грехов, и отпустим. Если, конечно, они здесь на лесозаготовках.
  - А что - могут быть и не здесь? - встревожился Антикайнен.
  - Ну, дорогой товарищ, в Революцию всякие путаницы бывают.
  - Тогда я тем более настаиваю, чтобы все сделать сейчас и немедленно.
  Имре посмотрел на него, сузив глаза, и усмехнулся:
  - Ты разговаривать сначала научись, а потом настаивай. Не в Питере, чай. У нас тут всем Буй. Ясно?
  Тынис тотчас же встал между ними и заговорил о том, что все устали, что произошла ошибка, что каждый час на трудовых работах может стать роковым, что у них договоренность, что ему еще работать с Тойво, что они готовы помочь всем, чем можно.
  - Вот Вы, например кто? - вещал эстонец с нетипичной для эстонцев скоростью речи. - Венгр?
  - Местный я, - сказал Имре. - Предки были сосланными чехами еще в прошлом веке. Чем вы можете помочь конкретно мне?
  Тынис крутанул глазами, как фокусник, готовый достать из воздуха голую девицу с пышными формами. Сунул руку в саквояж и вытащил бутылку смирновской водки с залитым сургучом горлышком.
  - Не увлекаюсь, - картинно поморщился великан и перевел взгляд на Тойво, который держал в руке банкноту в пятьдесят марок. - Это что еще такое?
  - Это деньги такие, - обрадовался эстонец, поспешно убирая водку обратно. - Много денег, любой барыга подтвердит.
  Имре перехватил руку Тыниса с водкой, отобрал бутылку и поставил ее себе за спину на стол. Потом протянул гигантскую ладонь к маркам Тойво. В последний момент Антикайнен крутанул банкнотой в воздухе и убрал ее себе в нагрудный карман пиджака.
  Отчего-то чеху это не понравилось, и он попытался ухватить Тойво за воротник. Но тот ловко ускользнул, оказавшись за спиной великана.
  - Да я сейчас у тебя все деньги изыму за попытку дать мзду представителю власти, - сказал Имре и непринужденно высморкался на пол.
  Тынис хотел, было, что-то сказать, но, не решившись, пошел от греха подальше в угол, не забыв прихватить со стола свою "смирновку".
  - Попробуй! - согласился Тойво.
  Имре тотчас же попробовал, бросившись с рекордной для таких габаритов скоростью, вперед, намереваясь лихим наскоком сшибить на пол, растоптать и разорвать. Но финн подставил под его бросок стул с высокой резной спинкой, тем самым погасив порыв практически в зародыше. Стул затрещал и сломался на множество маленьких деталей от стульев. Чех досадливо крякнул.
  На это кряканье в дверь заглянуло сразу несколько физиономий, облагороженных улыбками и запахом сивушного выхлопа.
  - Допрос с пристрастием? - сказали физиономии. - Ты уж не ломай нам мебель, пожалуйста. Люди заменимы, вот мебель - нет.
  - Свободны! - ответил им Имре и, дождавшись, когда дверь закроется, обронил. - Живчики у вас там в Питере.
  - Ага, - согласился из угла Тынис, непроизвольно сорвал с бутылки сургучную пробку и глотнул прямо с горла.
  По опыту былых уличных драк Тойво помнил, что люди большой комплекции, обладая большой силой, очень редко обладали свирепостью. Этот чех, вероятнее всего, был исключением. Он пользовался своей мощью и, вполне возможно, получал от этого определенное удовольствие. А иначе чего же лезть в драку на человека, с которым знакомство длилось всего не более получаса!
  Пространство вокруг весьма ограниченное, возможностей для маневра мало, тупо бодаться - так сразу и придет конец фильмы.
  - Может, этого Лациса позвать? - спросил Антикайнен, чтобы как-то разрулить ситуацию. Ему важно было вытащить Лотту с семьей, вовсе неважно было устраивать бои местного значения.
  - Товарищ Лацис будет завтра, - проговорил Имре и расставил руки перед собой, как ловец. - Уйдешь от меня - поедем тотчас же за твоей дамой. Не уйдешь - некому будет ехать.
  - Я сдаюсь, - сказал Тойво и пустил банкноту порхать по воздуху. - Ты победил.
  Но чех не очень был настроен, чтобы мириться. Почему-то ему очень хотелось избить этого гостя из Питера, даже, несмотря на то, что о нем упоминали очень высокопоставленные начальники из ЧК. Здесь - Буй, а в Буе он сам себе буй, что захочет, то и сделает. А хотелось ему забить этого парня так, чтобы у того и желания жить не осталось.
  Он проводил взглядом бумажную деньгу, потом дернулся и упал, как подкошенный. Тынис судорожно сделал еще один глоток из бутылки. А Тойво поставил на стол графин, который оказался у него в руках.
  Именно этим графином он и врезал Имре прямо по голове со всей возможной резкостью. Тот уловил движение, даже дернулся, но не тут-то было. Графин приласкал его чуть повыше уха и отправил в счастливое и беззаботное беспамятство.
  Конечно, будь емкость полна воды - она бы разбилась к чертям собачьим. Вернее, разбилась бы к Бую. А, будучи пустой, могла и голову проломить - и ни единой трещинки на стеклянной стенке.
  В Буйском ЧК графин не наполнялся водой с момента появления на столе, и в него залезали мухи, чтобы пожужжать и сдохнуть. У него, вероятно, было другое предназначение - и оно обозначилось: ударное.
  - Теперь нам из-за тебя полный капец, - сказал Тынис, снова прикладываясь к своей бутылке.
  - Из-за этого маньяка, - носком ноги указал на поверженного великана Тойво. - Ладно, пошли.
  - Куда? - забеспокоился эстонец.
  - Будешь у меня переводчиком, - ответил Антикайнен. - Надо с той пьющей братией поговорить. Наверняка и они чекисты?
  Уже выходя из комнаты, Тынис спросил:
  - А с этим - что? Он мертв?
  - А с этим разберемся завтра, когда товарищ Лацис приедет.
  За оставшуюся водку в початой бутылке они договорились с двумя оперативниками, что те проявят интерес к обстоятельствам дела. До ночи еще было далековато, поэтому за деньгу малую образовалась и лошадь с телегой, и провожатый к китайским баракам лесозаготовителей.
  Чекисты, посмеиваясь, поинтересовались своим коллегой, Тойво практически без утайки все рассказал. Не рассказал только про графин, заявив, что голыми руками завалил "Голиафа" с одного удара. Его зауважали. Вероятно, авторитет Имре держался только за счет его бычьей силы.
  - Будто едет за нами кто? - заметил, вдруг, провожатый.
  Все прислушались, даже для наглядности к ушам руки поприкладывали.
  - Ша, бойцы, - прекратил подслушивание Антикайнен. - У меня мандат за подписью товарища Дзержинского. "Освободить семью видных ученых. Немедленно".
  Тынис перевел и, понизив голос до шепота, сказал:
  - Там подпись Бокия.
  - Дзержинский весомее.
  Эстонец пожал плечами, а чекистам сразу сделалось хорошо. То ли от того, что участвуют в деле, на которое выписал мандат сам товарищ Дзержинский, то ли от того, что они вылакали всю водку Тыниса и закусили растущими по дороге лопухами.
  Подъехав к огороженному кривым плетнем строению, въезд в которое охранял одетый в красноармейскую гимнастерку человек с ружьем, чекисты потребовали к себе начальника этих лесозаготовок.
  Через некоторое время из отдельной хижины, в которой, вероятно, размещалась и казарма, и комната самого начальника, вышел строгий лысый мужчина с удивительно красной мордой.
  По мере его скупых сердитых слов все удивление развеялось: начальник после дня трудов мог позволить себе коротать летний вечер с бутылкой самогонки. Он был очень недовольный, но мандат чуть-чуть это недовольство скрасил. А предложенные Тойво деньги в виде валютного эквивалента непонятных денежных знаков, бытующих в местном обиходе, всю сердитость изничтожил.
  Своих подопечных он знал, как свои пять пальцев. Поэтому сразу отправил человека за "чухонцами", заметив, что все они живы, вот только едят плохо. "Потому что кормят плохо", - подумал Антикайнен.
  Когда из барака вышла в сопровождении охраны Лотта и вся ее семья, Тойво едва сдержал слезы: уж больно изнуренными они выглядели. Лотта плакала, смотря на него, судорожно подрагивая сделавшимися очень худыми плечами. Оказывается, Антикайнен раньше не замечал, что плечи у его девушки были округлые, и от этого она вся выглядела как-то очень женственно. Теперь же Лотта напоминала угловатого подростка.
  Антикайнен дал начальнику, к его великому удовлетворению, еще немного денег, тот предоставил в ответ тощие канцелярские папки, где были все документы на семью, и ушел разговаривать с ночью через призму полупустой бутылки с сы-ма-го-ном в свои покои. Одними каторжанами больше - одними меньше, какая разница. Чай, не вооруженные контрики!
  Когда лесозаготовки пропали из вида, Тойво, шагавший рядом с телегой с озабоченным видом и, держа Лотту за руку, сказал, ни к кому не обращаясь:
  - Вот тебе и Буй!
  - Стоять, сволочи! - словно в ответ спереди раздался голос, показавшийся Антикайнену смутно знакомым.
  
   8. Буй.
  Тойво, сидевший в вагоне поезда, засунул руку во внутренний карман пиджака и обнаружил там свой бумажник. Судя по его толщине, с момента выезда из Петрограда он изрядно похудел. Вместе с бумажником лежал пистолет - не тот, с которым он приехал в Буй, трофей из далекого детства, а другой - плоский и маленький. Верного пуукко - финского ножа - тоже нет. Да, вообще, ничего нет - ощущение, что его самого вдели в чужой гардероб и чужие принадлежности и отправили в этот Семипалатинск. Может, так оно и было.
  Поезд мчал его по чужому маршруту, а своя память постепенно возвращалась.
   ***
  Тогда посреди леса они остановились, тревожно вглядываясь в ночь: это кто еще тут пошаливает? Ночь не была темной, она была сумеречной, как и положено в это время года в этих широтах.
  Первыми среагировали пьяные чекисты.
  - Это Имре подоспел, - сказали они хором и хором спрыгнули с задков телеги.
  Смутно знакомый голос обрел форму: четыре человека, сам Имре с оттопыренным ухом и пять лошадей под седлами, деликатно общипывающие траву на обочине.
  - Все, приехали, - тревожно прошипел Тынис.
  - Так - все с телеги, - проговорил Тойво. - Залечь на землю, но только не под колеса. Я сейчас поговорю.
  Все, в том числе и возница, выбрались на землю. Он остался стоять, прочие же залегли. Чекисты же, наоборот, одновременно попрыгали обратно в телегу и стали болтать ногами.
  - Дорогие товарищи буйцы и буйки! - зычным голосом на чистейшем русском языке сказал Тойво.
  - Ты с ума сошел: какие буйки? - опять прошипел Тынис, отчего-то даже не удивляясь вдруг возникшей у товарища способности говорить на иностранном языке.
  - А как тогда? - снова по-фински прошептал Антикайнен. - Буйволы и буйволицы?
  - О, Господи! - простонал эстонец.
  - Смело, товарищи, в ногу, - снова громко сказал Тойво по-русски. - Вся власть советам!
  К нему прислушались все новоприбывшие, в том числе и Имре.
  - Слово депутатам! - на этом словарный запас на русском языке иссяк. Все, что удалось запомнить со всех съездов, которые он в свое время посетил, исчерпалось.
  Тойво вгляделся в сумрак и поднял вверх руку, словно призывая к вниманию. Жест был странным - если сдаются на милость победителя, то подымают, как правило, обе руки. Еще страннее были последующие за этим слова.
  - Стрелять только по моей отмашке! - прокричал Тойво, на этот раз по-фински. - Большого не задевать, прочих бить на поражение.
  Тынис очень пожалел, что у него под рукой больше не было водки. Чех и четверо его сообщников были вооружены наганами, а Антикайнен сошел с ума и разговаривает с лесом. В общем, в свою экспедицию он может не попасть.
  Однако Тойво опять обратился к нему с просьбой переводить, и Тынис, вздохнув, взялся за дело.
  - Имре, зачем ты привел этих людей, ведь они не чекисты? - вопросил он.
  - Главное - я чекист, - ответил чех. - Девку твою я возьму, прочих в расход. Тебя и эстонца - тоже.
  Последнее не понравилось Тынису до ужаса.
  - А, может, разберемся между собой? Дело-то касается только нас, остальные не при чем.
  - Мы уже поразбирались! - усмехнулся Имре и осторожно потрогал свое ухо. - Товарищ Мищенко попросил доставить тебя и твою девку к нему. Так что ничего личного.
  Мищенко! Тойво сразу же вспомнил дезертира, которого когда-то задержал на вокзале Выборга. Вполне возможно, что Революция освободила его и возвысила. Сразу же вспомнился непонятный инцидент в поезде в Хельсинки и последующий за ним арест семьи Лотты.
  - Так это все он организовал? - спросил Тойво.
  - Без понятия, мне неважно.
  - Мищенко - большой человек?
  - Большой, большой, - ухмыльнулся Имре.
  Чекисты в телеге задремали, Лотта во все глаза глядела на Тойво, Тынис, почти не задумываясь, переводил.
  Самое больное чувство у человека - это чувство собственного достоинства. Грань между ним и грехом гордыни настолько тонка, что не каждому удается найти подходящее лечение, когда чувство "заболело". Верный способ выздороветь - это не терять любовь к своим ближним, не делать зла, которое может на них отразиться. Зачастую же кое-кто пытает другое самолечение - месть, что может вызвать только жесточайшие осложнения и последующее за ним хроническое заболевание. Гордыня подпитывается местью и сжигает душу. Месть паразитирует жестокостью и коварством. Был человек, уважающий себя - стал чудовищем, не считающийся ни с кем.
  Well alas we've seen it all before:
  Knights in armour, days for yore,
  The same old fears and the same old crimes.
  We haven't changed since ancient times (Dire Straits - Iron hand).
   Как печально, что мы все это видели раньше:
   Рыцари в броне, былые дни,
   Те же самые старые страхи и старые преступления.
   Мы не изменились с древних времен (перевод).
  Монстр Мищенко, утвердившись новой властью, как вершитель судеб, пусть и ограниченного масштаба, не мог упустить возможность найти ничего не подозревающую Лотту. Другое чудовище - Имре - еще только начало подпитывать свою гордыню чужим горем, но эта пища уже начала ему нравиться. И первый, и второй уперлись в безразличного к их потугам Антикайнена. Это дало для их жизни цель: найти, отнять свободу, уничтожить, в конце концов.
  Око за око, зуб за зуб - библейская заповедь, отнюдь не трактующая способ мести, о чем говорят иной раз современные синие проповедники (Ганди, умничая, сказал, что если следовать этой заповеди, то в скором времени весь мир будет слепым и беззубым). Это означает всего лишь физический закон: сила действия порождает силу противодействия.
  - Опусти оружие - и с тобой ничего не случится, твои люди останутся в живых, - сказал через переводчика Тойво.
  - Очень смешно, - осклабился Имре, и его парни начали поднимать свои наганы.
  Ну, что же, ситуация уже не могла трактоваться двояко. Тойво махнул рукой и прыгнул вперед. Он совершил кувырок через голову, слыша, как над головой сухо треснули, сливаясь в один, два выстрела. Проверять результаты стрельбы он не стал, стремительно поднялся на ноги, вытащил из-за пазухи верный револьвер гигантских размеров и тоже дважды выстрелил: один раз в ближайшего к нему парня, второй раз в Имре.
  Испуганные неожиданными резкими звуками лошади понесли телегу вперед, и та наскочила на одного из боевиков чеха, удивленного таким развитием событий. Из телеги, как очумелые, повыскакивали прикорнувшие, было, чекисты. Их пьяный дурман стремительно испарялся. После этого раздался еще один выстрел: завалившийся на землю Имре застрелил возницу, замершего соляным столбом. Потом он получил сапогом по морде и опять отправился в страну грез.
  Снова стало тихо, только слабо постанывал раненый. Все четыре бойца чеха оказались в плачевном состоянии: трое - мертвые напрочь, четвертый в болевом шоке, переломанный чуть ли не пополам лошадьми с телегой, которые по нему проскакали. Он жалобно скулил. Имре щерился видениям далекого мира, да еще возница умер на месте с пулей в сердце.
  - Выходите, - сказал Тойво.
  Держа пистолеты нацеленными на двух потрясенных до глубины души чекистов, из леса выдвинулись два человека. Они не произнесли ни слова, подошли к Тойво и поочередно пожали ему руку. Потом то же самое проделали с Тынисом и отцом Лотты. Казалось, только эти двое из леса полностью отдавали отчет в своих поступках, были невозмутимы и уверены в себе.
  Чекисты, протрезвевшие настолько, что вновь начали понимать свою неприкасаемость, переглядывались между собой и вот-вот готовы были сообщить, что все арестованы к едрене-фене.
  - Погодите пять минут, товарищи, - сказал им Тойво.
  Он подошел к Лотте и крепко ее обнял.
  - Вы сейчас поедете вот с этими парнями, - сказал он ей очень тихо, так что никто со стороны не мог расслышать. - Они помогут добраться к тете Марте.
  - А ты? - спросила Лотта.
  - Мне нельзя, родная - ответил он. - Я не могу быть вне закона, иначе и вас будут искать. Я лучше потом вернусь.
  Еще в Питере Тойво сходил к тете Марте и попросил ее оказать помощь. Даже указал, где эта помощь может быть - в бывших казармах Павловского полка, назвал цену, которую можно предложить, обозначил, кому следует отдавать предпочтение, если возникнет возможность выбора - шюцкоровцам. Дело в том, что именно в Павловских казармах ютились те финские красногвардейцы, что вышли из Финляндии после поражения финской революции.
  На вокзале Тойво удостоверился, что с пришедшей тетей Мартой были два молодых человека. По прибытию в Буй Антикайнен скинул скомканный бумажный пакет, где были деньги и инструкции, как поступать, когда они поедут забирать семью Лотты. Важно было сделать это до наступления утра - утром поезд, не в Питер, но из Буя. А там - кружным путем можно добраться. В Петрограде тетя Марта поспособствует, чтобы вся семья перебралась через закрытую финнами границу и добралась до Выборга. Деньги решают очень много. Деньги у Тойво были, стараниями Акку Пааси и Лиисы Саволайнен.
  - Этим товарищам можно доверять, - кивнул он на двух парней, деловито помогающих грузиться на телегу родителям Лотты, испуганным и подавленным событиями последнего месяца. - Выбирайтесь отсюда, выбирайтесь без промедления. Я обязательно за тобой приду, и мы поедем к лазурному морю, белому песку, к нашему одиночеству - только ты и я.
  Лотта заплакала, Тойво протянул ей свой гигантский револьвер.
  - Это для спокойствия, - сказал Антикайнен, потому что более не мог придумать ничего успокоительного.
  Как ни странно, получив оружие, Лотта почувствовала себя уверенней. Вероятно, немалую долю уверенности прибавлял тот факт, что полученный пистолет она могла держать только двумя руками. Стало быть, коли дело дойдет до стрельбы, она будет стрелять с двух рук.
  - Товарищи чекисты, - обратился к ним Тойво через переводчика, когда телега с людьми скрылась за лесным поворотом. - Надеюсь, вы согласитесь, что освобождение прошло законным образом. Незаконное в данной ситуации - поведение Имре, нанявшего для своих целей эту шпану со стороны.
  - Превышение служебного положения, - согласился один чекист.
  - Похмелиться бы сейчас, - заметил другой.
  - Сейчас вас Лацис похмелит - будь здоров! - заметил Тынис.
  Они собрали мертвецов, к которым добавился скончавшийся переломанный телегой налетчик, на три лошади. На четвертую прикрутили всеми подручными средствами - ремнями с покойных - приходящего в себя Имре, и пошли в сторону Буя. Точнее, в отдел ЧК Буя.
  - Может, споем, товарищи? - спросил один из чекистов, шедших впереди их похоронной процессии. И, не дожидаясь ответа, даже не обернувшись, затянул тонким голосом:
  - Куда нам против природы?
   Дело дрянь и лету конец.
   И только, споря с погодой,
   Поет какой-то глупый скворец.
   Друзья давно отсвистели и, улетая, звали с собой.
   Вот скоро грянут метели - кому ты будешь нужен зимой?
   А он, чудак, не мог понять никак: куда улетать, зачем его куда-то зовут?
   Если здесь его дом, его родина тут.
   И кому весной его трель нужна, ежели весна и без того весна.
   Кто сказал, что песням зимой конец - совсем не конец.
  Тынис, второй чекист и даже подраненный Имре на лошади затянули на все лады хором:
  - Что за глупый скворец, что за глупый скворец, что за глупый скворец (песня "Машины Времени").
  Короткая летняя ночь закончилась. Вдалеке загудел, отправляясь, паровоз, они вошли в сонный город. Подбежали собаки, намереваясь облаять лошадей, но, учуяв кровь и мертвецов, сконфузились и молча расступились. Коты с заборов укоризненно глядели им вслед. Только безумные куры временами перебегали дорогу прямо перед копытами коней.
  Они вошли во двор околотка и сгрузили покойников в тень в лопухи, накрыв холщиной. Утро было еще слишком ранним, чтобы прочие сотрудники ЧК начали подтягиваться на службу.
  - Можно и поспать, - сказал один чекист другому. - Ночка выдалась еще та!
  - Вот я сейчас кому-то посплю! - раздался, вдруг, громоподобный голос, и чекисты испуганно застыли по стойке смирно, содрав с головы мятые фуражки.
  Тойво тоже застыл, Имре со своей лавки, где возлежал с заново перебинтованной простреленной ногой, хмыкнул, а Тынис все еще на улице щерился на солнце.
  Антикайнен осмотрелся, но источника зычного баса не увидел. Он хотел, было, спросить "кто это", но постеснялся. Тем не менее, чекисты все так же продолжали тянуться во фрунт. Тойво проследил за их взглядом и уперся в тумбочку возле окна. Вернее - это был некий старинный секретер на выгнутых ножках, высотой от пола в полтора метра. Восход солнца сверкал через окно, слепя и блистая сквозь не вполне чистое стекло. Пылинки плясали в этом потоке света, как парашютики одуванчиков на поле. А рядом с секретером угадывалась фигура, не совсем человеческая, но, если судить по ее еле заметному движению, живая. Высотой она была как раз под срез верхней крышки старинной тумбочки.
  - Чего уставился? - громогласно гавкнула фигура, обретая человеческие руки-ноги и легкий прибалтийский акцент.
  "Да это же товарищ Лацис!" - догадался Антикайнен. - "Почему он на коленях стоит?"
  На крики в помещение осторожно заглянул Тынис, увидел с другого угла начальственный силуэт, догадался, кто бы это мог быть, и начал лихорадочно рыться в своем саквояже, выискивая какие-то бумаги.
  Товарищ Лацис, а это был именно он, вышел на середину комнаты и стал покачиваться с пятки на носок. Он не стоял возле секретера на коленях, он просто был очень маленького роста. Обычно такие люди питают страсть к очень большим вещам: огромным женщинам, внушительным машинам и гигантским пистолетам. У Лациса на боку поверх кожаной тужурки в деревянной кобуре покоился громадный маузер. Это не был, конечно, какой-то особый маузер, но на фоне самого Лациса он выглядел несоразмерно большим.
  - Доклад! - рявкнул он.
  - Товарищ начальник! - сказал один из чекистов. - Во время вашего отсутствия имело место происшествие, а именно: нападение банды контрреволюционеров на чекистское сопровождение! Бандиты в количестве четырех человек уничтожены. Погибло также гражданское лицо: возчик из крестьян. Товарищ Имре ранен в перестрелке.
  - Кого сопровождали?
  Чекист выразительно посмотрел на Тойво, тот откашлялся, собираясь с мыслями, но тут вперед выдвинулся Тынис.
  Он протянул начальнику ЧК гербовую бумагу за подписью, конечно же, Бокия.
  - Ясно, - снижая тон, вероятно - смягчаясь, проговорил Лацис. - Что теперь нужно от меня?
  - Только содействие, - сказал эстонец.
  - Вы его получите, - сказал товарищ Лацис и пошел по коридору к своему кабинету.
  Когда за ним захлопнулась дверь, чекисты облегченно вздохнули.
  - Мог и пристрелить, - сказал один.
  - Да, скор на управу, - добавил другой. - От такого не уйти.
  Тойво с этим не мог не согласиться: вопьется клещом - не сбросить. Иметь такого врага нежелательно, тем более, когда на кону только что обретенная свобода Лотты и ее семьи. В смутное время главенствовать силовыми структурами могли только решительные до самопожертвования люди. Они жертвовали своей душой, не боясь марать руки в крови. Раз благие цели, то и дела - тоже благие.
  Самыми преданными делу Рабоче-Крестьянской Революции были евреи, латыши и чехи. Именно их приказами и устанавливался новый порядок: пулями, штыками и шомполами.
  - Теперь и нам надо поработать, - сказал Тынис, подойдя к Тойво, намекая на научную часть их договоренности.
  - Что - прямо сейчас?
  - Конечно, отдохнуть не помешает, - зевнул эстонец. - Надо только с постоем определиться. А с вечера и начнем. Ну, а завтра я уеду в Семипалатинск.
  Они побрели к ближайшему постоялому двору, оставив чекистов заниматься своими утренними делами: разводкой, учением, определением погибших бандитов, доставкой раненного героя Имре в больничку. Товарищ Лацис, отбивший в губернию молнию об уничтожении четверых контрреволюционеров, пребывал в благостном (выделено мной: от слова black - черный) настроении. Чтобы доказывать свою преданность делу, нужны жертвоприношения, и лучше, если они будут не со стороны пламенных борцов, а со стороны мирного, так сказать, населения.
  Имре глядел в больничный потолок и копил злобу. Он злился на Мищенко, втянувшего его в оказавшейся проигрышной авантюру, на карлика Лациса, на пьяниц-чекистов и на отряженную за обещания барыша шпану, на счастливчика Тойво, которому просто везет и, вообще, на весь мир. Однако ничего еще не потеряно: чухонец никуда не подевался, Мищенко пока не приехал, нога беспокоит не сильно. Завтра можно вновь что-нибудь придумать.
  Лотта ехала в поезде с Костромы, намереваясь сойти в Бологое. Там уже было и вовсе рукой подать до Питера. Никто из ее семьи не разговаривал, не плакал и не радовался. Все были настолько опустошены, что на эмоции не было ни сил, ни желания. Лишь отец пробормотал: "Чудом ушли, чудом".
  Их некоторая обветшалость в одежде компенсировалась мандатом с печатью и подписью, легализирующим их путешествие. Впрочем, тогда еще на вокзалах народ не хватали абы за что.
  А двое "спасителей" разговаривали между собой без умолку.
  - Теперь можно угол снять и с казарм съехать, - сказал один.
  - Да, - через пятнадцать минут ответил другой. - Поесть в столовой можно, как человеку. И к работе пристроиться.
  - Ты куда пойдешь работать? - спустя час поинтересовался первый финн. - В ментовку?
  - Нет, - подумав с полчаса, ответил второй финн. - Я бы домой вернулся, да нельзя. Там я дорожным мастером был. Дороги строил и здесь смогу построить. Может, и в России тоже решатся дороги справить? Тогда и я сгожусь.
  - Да ты что? - засмеялся через другие полчаса собеседник. - России дороги не нужны, потому что они очень дороги. Разве не видишь? А я пойду краснодеревщиком устраиваться.
  Тут и случилось Бологое.
  Тойво же спал, в первый раз за месяц испытывая легкость на душе. Он сделал все, что мог. Он смог сделать многое.
  
   9. Гроза
  Тынис и Тойво, освеженные сном, пришли к зданию ЧК под самый вечер.
  Товарищ Лацис их уже ждал: сидел за столом и болтал ногами взад-вперед. Он был вызывающе трезв, в то время как прочие чекисты багровели носами и краснели глазами, намереваясь отправиться по домам. За решеткой в обезьяннике хлюпала носом какая-то женщина, прижимавшая краешек платка к краешкам глаз поочередно. Покойники со двора уже разошлись по домам. Вероятно, не сами, конечно, разошлись, а их разобрали горюющие родственники.
  Две ночи по старому обычаю их бренные тела следовало держать под иконами, а потом до окончания церковной службы захоронить. Буй все еще придерживался старинным традициям погребальных обрядов севера. И попы тоже пока придерживались таких традиций.
  - Ну, где вы науку будете изучать? - спросил Лацис.
  - Так - хоть где, - пожал плечами Тынис. - Где свободно.
  - Тогда у моего героя-заместителя, - не терпящим возражений тоном сказал начальник. - У Имре. Там как раз пусто, только стул сломан.
  - Годится, - кивнул головой эстонец.
  Электричества, правда, не было, вероятно потому что Ильич пока еще не запатентовал свое название, применимое к лампочке, но это дело было поправимым. Тынис принялся расставлять по углам помещения гнутые зеркала из небольших полированных стальных пластин, спотыкаясь, время от времени об остатки стула, норовившие попасть под ноги. С торжественным видом он достал из своего багажа "машину Фарадея" с ручкой для вращения: штуку, производящую электричество в ограниченных масштабах - и водрузил ее на стол.
  - Шайтан-машина? - спросил товарищ Лацис, прошмыгнувший под руками Тыниса. - Смотри, чтоб у меня без пожара.
  Для убедительности он ткнул кобурой маузера эстонца под коленку.
  - Если что случится - убью, - твердо сказал он. - По решению революционного трибунала.
  Сомневаться, что убьет, не приходилось. В углу за решеткой всхлипнула женщина, так громко, что звук всхлипывания донесся даже через прикрытую дверь.
  - Это кто? - покосился в сторону звука Тынис.
  - Преступница, - ответил Лацис. - А что?
  - Может, она приберется здесь, да воды принесет в шайке, да несколько полотенец, да спиртом протрет зеркала и шары? - заметил эстонец.
  Начальник тотчас же пробежал по комнате и выбежал в дверь. Из коридора раздался его восторженный рев.
  - Будет тебе амнистия, Матрена, - кричал он. - Пол подмести, воды принести и спиртом протереть все, что скажет товарищ ученый.
  - А как же расстрел? - оживилась женщина и высморкалась в мокрые уголки платка.
  - В другой раз, когда попадешься, - пообещал Лацис. - Идет?
  - Идет, - обрадовалась Матрена.
  - За что ее? - поинтересовался Тынис, когда та смоченным в воде веником смела с пола всякие щепки, грязь от сапог и чьи-то потерянные зубы.
  - Да был повод, - ответил начальник. - Нашего сотрудника пристрелила из ружья. Дрянь, конечно, был чекист, но нельзя же во власть стрелять! Это же полная контрреволюция.
  Женщина, услышав разговор про себя, опять всхлипнула.
  Тойво от нечего делать подошел к окну и принялся разглядывать улицу.
  Рядом с бывшим полицейским участком добротные купеческие дома, дальше по вымощенной булыжниками дороге церковь на горке. Другая дорога - к железнодорожной станции - грунтовая, словно выработанная по центру. Когда дожди проливные - здесь собирается вода, которая делается грязью. Еще пятьдесят лет - и будет овраг, а не дорога. Весь Буй одноэтажный, но не барачный. Двухэтажное здание Екатерининской гимназии приспособлено под разные цели: под склад, под больничку - раньше в Буе был просто акушерский пункт на две койки, одна комната - под школу, одна - под Комбед, Комитет Бедноты, там теперь голытьба и лодыри со всего Буя пьянствуют. То есть, гимназия оптимизирована. Второе двухэтажное здание - ЧК.
  Где-то громыхнул гром. Вдоль по улице, промчалась, как ветер, вытянув вперед голову, чья-то заполошная курица. Дело к дождю, сильному летнему, усугубленному грозой.
  Женщина между тем достала откуда-то из своего узелка полулитровую бутылку, начала смачивать из нее тряпку и протирать пластины зеркал.
  - Стоп, стоп, - всполошился Тынис. - Ты что делаешь?
  - Сам же просил, барин, спиртом протереть, - ответила та. - Спирта у меня нет, вот самогонка тоже подойдет. Хорошая, выдержанная, чистая, как слеза.
  Эстонец посмотрел на Лациса, тот только кивнул: мол, все правильно. Тынис вздохнул, достал из саквояжа двухсотграммовый бутылек и протянул его женщине. Она, не моргнув глазом, убрала его себе в карман и продолжила макать тряпицу в самогон. Тойво это развеселило, и он фыркнул.
  Тынис жестом потребовал вернуть ему свой спирт и самолично перепротел все зеркала и шары динамо-машины.
  - Ну, вот, теперь нужен стул с высокой спинкой и, пожалуй, можно начать, - объявил он.
  Женщина по указке начальника приволокла откуда-то оговоренную мебель, а за стенами ЧК снова громыхнуло.
  Тойво было предложено присесть на стул по максимуму удобно, но это все никак не удавалось. Очень неудобный был стул, твердый, не к столу будет сказано. Эстонец промокнул спиртом ему лоб и прилепил на него льняную полоску с тончайшими медными проволочками, вплетенными вдоль ткани. Товарищ Лацис примостился на кушетке, положив себе на колени маузер в кобуре. Женщина отошла в угол, она почему-то не отправилась домой. На нее как-то перестали обращать внимание, будто ее и не было в комнате, или она стала просто частью интерьера.
  - Все! - сказал Тынис через некоторое время, последний раз обойдя расставленный по местам инвентарь. - Можно начинать. Посторонних просим покинуть помещение.
  - Это кто - посторонний? - возмутился Лацис. - Матрена, пошла вон отсюда! Хотя - нет: будешь ручку крутить, как профессор скажет.
  - Ну, ладно, - согласился эстонец. - Все равно специфика теста сугубо научная, никто не поймет ни хрена.
  - Ни Буя не поймет, - поправил его Тойво. - Что мне-то делать?
  - Сиди расслаблено и молчи. Женщина будет крутить магнето, как я покажу, я же буду фиксировать изменение экстраполяции, колоризацию рефракций. Потом на мои вопросы отвечай, что в голову взбредет. Каждое твое изменение настроения будет сопровождаться возникновением в голове некоего образа, постарайся его представить. А я постараюсь это представление поймать.
  - Сколько времени займет все шаманство? - поинтересовался Лацис.
  - Ну, полчаса, не больше, - прикинул Тынис.
  - А больно не будет? - не испытывая ни страха, ни беспокойства, спросил Тойво.
  - Нет, разве что голова может слегка поплыть, да кончики пальцев покалывать. Да, вот еще что, - внезапно вспомнил эстонец. - Если Матрена действительно будет крутить ручку, то платок ей лучше снять, а то голова будет чесаться, как ненормальная.
  Товарищ Лацис перевел женщине эти слова, с русского на русский.
  - Ты бы платок на время сняла, - сказал он ей. - Не то вши заведутся. Будешь простоволосая - не заведутся.
  Матрена с явной неохотой стащила с головы свою косынку, вероятно, пожалев, что поддалась своему любопытству и не ушла. Волосы у нее были рыжие, густые и доходили до плеч. Она вся зарделась, словно не головной убор сняла, а сама разделась.
  С улицы опять загромыхало, но дождь пока еще не начался - началась тишина и полная неподвижность природы: ни один листочек не шелохнется, даже курицы бегать перестали.
  Тынис зачем-то пожал плечами, словно в недоумении, и показал женщине, как крутить ручку динамо-машины. Она сделала несколько оборотов, между стальными шарами с треском пробежала молния, Матрена взвизгнула и отпрянула.
  - Отлично, - сказал эстонец, надел поверх одежды белый халат, вероятно, чтобы отличаться от всех других людей в комнате и развел шары своей машины под определенными углами. Женщину он жестом пригласил браться за ручку вновь. - Все, ничего страшного больше не будет.
  Тойво со своего места улыбался. Товарищ Лацис смотрел за происходящим, как за спектаклем, откровенно развлекаясь представлением. Матрена с круглыми глазами и румянцем во всю щеку выглядела встревоженной. Тынис изображал из себя чудаковатого ученого: шептал что-то под нос, кивал головой и ерошил свою шевелюру. За окном бабахнуло так, что задрожали стекла и резко пошел сильнейший ливень.
  По взмаху руки эстонца женщина закрутила ручку, опасливо косясь на стальные шары, но ничего не происходило, и она успокоилась. Тынис встал перед стулом и принялся оглядываться по зеркалам. Тойво почувствовал, что проваливается сквозь землю.
  Такое бывает от стыда, от чрезвычайного усердия, подтвержденного клятвой. Такое, да не такое. Он провалился фигурально: пролетел сквозь пол, сквозь подвал с пустыми камерами для задержанных, сквозь землю, сквозь камни, сквозь воду, сквозь огонь, а потом наступила чернота.
  Чернота как наступила, так и отступила. Тойво опять сидел на стуле, а Тынис оглядывался по сторонам. У Матрены волосы медленно становились дыбом, и это выглядело очень смешно. Она, вроде бы, даже не замечала своей новой прически, продолжая крутить ручку магнето.
  Тойво засмеялся, и получилось это у него счастливо, как в детстве. Все хорошо: Лотта доберется до Питера, где их приютит тетя Марта, потом по Карельскому перешейку они совершат переход в Финляндию - так будет. Он тоже завтра выедет отсюда, а Тынис задержится на пару дней - в принципе, так и планировалось. Матрену не расстреляют, она вернется домой, слегка пришибленная от пережитого. Волосы у нее перестанут смешно топорщиться.
  Лацис - а что Лацис? Лацис - именно "что". Тойво не знал, что будет с ним завтра. Ему почему-то сделалось понятным самое ближайшее будущее людей, а начальник ЧК человеком не был.
  Палачами могут работать только лысые люди. Их восприятие чужого страха и страданий притупляется. Они заняты сугубо механическим процессом: голову снять с плеч, повесить за шею, руки-ноги переломать, а потом живот разрезать, поджечь у столба, распять на кресте. Все это при скоплении людей. Люди насыщаются зрелищем мук.
  Чувства лысых притупляются. Все, в принципе, остается: и любовь, и дружба, и улыбки милых, и сердечность встреч, но нет остроты. А как же иначе - волосы для того и служат, чтобы с космосом иметь связь, а посредством космоса - и между людьми.
  Но те волосатые, что добровольно приходят смотреть на казни, а также те волосатые, которым случилось эти казни устраивать - не люди. Это маньяки. Они сострадают страдающим, но сострадание это вывернутое: они получают от этого кайф.
  Товарищ Лацис был маньяком, но это его не выделяло среди прочих начальников ЧК и членов ЦК. Они там все были маньяки. Они там все будут маньяки. Поди, попробуй, отличи их от прочих людей.
  Тойво отличить мог: щупальца, протянувшиеся к голове Лациса, протянулись и к сердцу. Антикайнен не сомневался, что Самозванец, мнивший себя богом, именно через таких маньяков продвигает свою власть. Лохматая Матрена не была отмечена связью с гигантским Черепом, парящим в нигде, Тынис - тоже (подробнее о Самозванце - в моих книгах "Радуга"). Тойво провел рукой над своей головой, будто надеясь нащупать мнимый отросток щупальца. Точнее, конечно - как раз не нащупать.
  Спохватившись, в тщетности такой попытки, он посмотрел в одно из стальных зеркал в углу, но угол был несоответствующий. Ну, что же, надо приглядеться к себе, когда опыт по обнаружению души, который проводил Тынис, закончится.
  - Как ты себя чувствуешь? - поинтересовался эстонец.
  - Нормально, - ответил Тойво.
  - Нормально, - ответил Тойво.
  Это было странно: два раза отвечать одно и то же. Ладно, революционные вожди по три раза для солидности одно и то же слово повторяют. Ладно, юристы одно и то же слово жуют, жуют, пока не пережуют. Но он-то ни то, ни другое.
  - Представь, что ты можешь понимать мысли, или побуждения других людей, - продолжил Тынис. - Получается представить?
  - Я понимаю мысли других, - пожал плечами Тойво.
  - Я понимаю мысли других, - пожал плечами Тойво.
  Эстонец склонился к своей тетради и начал в ней что-то писать, заглядывая в зеркала. Он достал несколько полосок разноцветной бумаги и начал, меняя их перед своими глазами, сравнивать цвета с чем-то только ему видимым в зеркалах. За окном дождь лил, как из ведра.
  - Итак, - продолжил Тынис. - Что чувствует оказавшееся здесь женщина?
  - Она думает, что очень хорошо, что не пошла домой, а пережидает непогоду под крышей. Еще ей нравится твой саквояж. Да и ты ей нравишься, - сказал Тойво.
  - Она думает, что очень хорошо, что не пошла домой, а пережидает непогоду под крышей. Еще ей нравится твой саквояж. Да и ты ей нравишься, - сказал Тойво.
  Матрена, услышав это, не испугалась. Наоборот, она заулыбалась чудесной открытой улыбкой. Если бы не шар волос вокруг головы, улыбка бы преображала ее в настоящую красавицу.
  - А что думает какой-нибудь человек на другой стороне улицы в другом доме?
  Тойво удивился вопросу: как он может знать, что в голове у кого-то, кого он даже не видит? Однако он попробовал посмотреть в окно и тотчас же почувствовал страх, веселье, заботу и ненависть. Все это были различные восприятия, которые как бы отразились в его личных ощущениях. Сильнее всего его донимала ненависть. Вообще-то ничего в этом необычного нет: любовь и ненависть - два самых сильных чувства, которые одолевают человека.
  Но эта ненависть казалась ему всеобъемлющей. Она переливалась, как спираль, то скручиваясь, то раскручиваясь, меняя цвет с белой до ослепительно белой, словно раскаленной.
  Тойво постарался проследить, откуда эта спираль пробивается, и с удивлением для себя обнаружил, что может видеть через пелену ливня и через стены домов. Спираль рассыпалась, перестав быть видимой, зато сделавшись какой-то осязаемой, что ли. Как след, состоящий из запахов, для гончей собаки.
  Этот след привел его к старому доброму слегка подраненному чеху Имре, что сидел на подоконнике Екатерининской гимназии и смотрел на улицу. Имре тоже был маньяком - щупальца Самозванца цепляли его голову и сердце так, что непонятно было, кто кого удерживает: отростки его - либо наоборот.
  Тойво понимал, что ненависть, обуявшая чеха, имеет вполне предметную направленность. Странно, когда едва знакомый человек начинает раздирать себе душу, пытаясь в помыслах своих уничтожить либо унизить другого человека, о котором, пожалуй, ничего не знает.
  - Странно, - сказал Антикайнен.
  Имре вздрогнул и закрутил головой, словно в поисках кого-то. Удар грома, хлопнувший за окном, не заставил его ни вздрогнуть, ни отвлечься от своих дум, будто случившаяся на улице гроза совсем не занимала его голову. Оно и понятно: власть у чеха, пусть небольшая, но была. И сейчас он собирался употребить ее, дабы направить всю мощь былой полицейской системы и произраставшего из нее нового революционного порядка против одного человека, против Тойво Антикайнена. Ему, однако, вроде бы, померещился голос.
  Если бы кто-то спросил: на кой черт тебе сдался этот человек - он бы не ответил. А черт бы, напротив, произнес: "а шоб знал!". Душа человека обладает иммунитетом против всякой бездушной гадости. Однако если этот иммунитет снижается, то бездушная гадость - тут как тут. Иммунитет этот - наша совесть. А ум, честь и совесть - это уже Партия. Ну, партия - это, конечно же, Ленин. Бехтерев, подлец, в своем Институте поставил Ленину диагноз сифилис мозга. Вот тебе и совесть эпохи!
  Если уж такое творится с вождями, то что можно говорить о более незначительных сподвижниках Революции, как таковой? Имре очень серьезно намеревался вбросить в свое ведомство информацию, что Антикайнен - чмо, кал и педераст. Нет, конечно, не это: вполне достаточно было обозначить его белогвардейским пособником - и дело в шляпе. Не тем белогвардейцем, которые переметнулись в Красную армию, а тем, которые с этими белогвардейцами, красными, воевали на всех фронтах. Только Имре желал еще усугубить поклеп чем-нибудь, вроде "готовился к покушению на горячо любимого товарища Блюхера, Рыкова или Зиновьева". Он предвкушал арест финна, злорадное хихиканье вместе с Мищенко, пытки - о, попытать нужно обязательно - и казнь. "А шоб знал!"
  - Я не хочу, чтобы ты жил, - сказал Тойво.
  Тотчас же Имре сковырнулся с подоконника и умер.
  Так, конечно, было бы проще всего. Но чех на самом деле и ухом не повел. Голос, отозвавшийся в его голове, заставил его всего лишь криво улыбнуться. Мало ли было таких, кто хотел его смерти! Их было много. Революция еще только расцветает, а свое кладбище Имре уже создал, да такое - другие революционеры обзавидуются.
  Тойво с удивлением заметил, что рядом сделалось как-то многолюдно: и дети, и старики, и очень много женщин, да и мужчины тоже имеются. Народец еще тот - молчаливый, устремивший взгляды на беззаботного чекиста.
  Имре оглянулся с окна в свою больничную палату, внезапно освещенную вспышкой молнии. Молния, говорили старые ливвики, способна проявить души умерших людей, если таковые обретались поблизости. Укко ("старик" в переводе, Господь, в сущности) дает доли секунд, чтобы души обозначили себя во всей красе. Такая вот погода - ukonilma - гроза (в переводе, а если дословно, то "погода Старика"), такие вот молнии - ukonvasema (в переводе, дословно "стрела Старика").
  Имре вгляделся и обмер: этого не может быть, этого не существует. Атеизм, антирелигиозность - вот, что есть. Прочего - нет. Тогда откуда же проявились эти лица и, самое главное - эти глаза? Некоторые он узнавал, некоторые были ему незнакомы. Вспышка молнии потухла, потухли глаза, пропали лица. Остался только подлый финн Антикайнен, смутно угадываемый в самом темном углу палаты.
  Запоздалый раскат грома (ukkonen по-фински) сотряс воздух. Чех помотал головой из стороны в сторону, отгоняя наваждение.
  - Ты не можешь жить, - сказал Тойво.
  - Еще как могу! - возразил Имре.
  Новая вспышка молнии снова вырвала из сумрака горящие глаза и бледные лица, на этот раз ближе к нему.
  - Они тебе не позволят жить, - объявил Антикайнен.
  - Кто - призраки? - пытался хорохориться чех.
  - А ты не хорохорься, - сказали призраки. Вернее, они ничего не сказали, просто смотрели во все глаза на своего убийцу и приближались.
  Молнии сверкали одна за другой, Имре чувствовал, как немеют его конечности, только пулевое ранение горит, словно от раскаленного металла.
  - Ты сам себе вынес приговор, - сказал Тойво. - Ты пешка в игре Самозванца.
  - А ты, можно подумать, ферзь! - ответил чех.
  - Я не ферзь, да и не играю ни во что. Я сам по себе, я просто верую.
  "Очень трагично!" - хотел поерничать Имре, но горло его сдавил спазм, словно от сжатия нескольких призрачных рук. Тело перестало подчиняться хозяину, тело казалось парализованным.
  - Он ваш, - сказал Тойво и вновь начал проваливаться сквозь пол, сквозь подвал, сквозь землю, сквозь камни, сквозь воду, сквозь огонь, сквозь черноту.
  
   9. Научный эксперимент.
  Тынис склонился над Антикайненом и с озабоченным видом пихал ему под нос ватку с нашатырем. Лохматая Матрена с испуганным лицом продолжала крутить динамо-машину. Товарищ Лацис на всякий случай вытащил свой маузер и приделал к нему кобуру, как приклад.
  - Хорош мне в нос ватой тыкать! - сказал Тойво, но его никто не услышал.
  Только сейчас он осознал, что наблюдает самого себя со стороны. Вероятно, видит свое тело, будучи духом, или душой где-то вне своей физической оболочки. Эдак, и умереть можно. Эта мысль нисколько не испугала его.
  - У него ритм сердцебиения снизился, но стабилен, - бормотал себе под нос Тынис. - Зрачки реагируют на свет. Он словно в глубокой отключке, впал в анабиоз. А что у нас с видимой аурой? Видимая аура отсутствует. Как реагирует рамка?
  Эстонец бросил ватку на пол, отошел на пару шагов от испытуемого тела и вытащил рамку - две изогнутые проволочки. Никаких волнений по поводу Тойво он не испытывал, отдавшись целиком на волю эксперимента: останется жив - хорошо, нет - бывает. Впрочем, с чего бы ему помирать?
  Рамка в его руках покрутилась, совершив полный оборот, а потом оба ее свободных конца повернулись в одну сторону. Тынис сделал несколько коротких движений руками из стороны в сторону, убеждаясь в направлении, потом пошел мелкими приставными шагами.
  - Эй, ты на меня наступишь, - заметил Антикайнен, наблюдая, как эстонец движется прямо на него.
  Он сместился в сторону, в тот же момент и усики рамки изменили направление, опять указывая на него.
  - Так, рамка реагирует на экзистенциальное воздействие, то есть, мы имеем, что должно, - бормотал между тем Тынис. - Эх, нет возможности взвесить тело! А что у нас с болевым порогом?
  Он убрал свои рамки обратно в саквояж и снова подошел к неподвижному без признаков жизни телу Антикайнена. Откуда-то взявшейся булавкой, он ткнул его между большим и указательным пальцем правой руки. Ткнул сильно, вогнав острие чуть ли не на два сантиметра вглубь. Тойво даже ухом не повел.
  Точнее, тело даже ухом не повело. Тойво же, как раз, отреагировал.
  - Это что за нечеловеческие опыты? - возмутился он. Боли не ощущалось, будто и не с ним вовсе проделывал эстонец эти штуки с иголкой.
  - Так, теперь можно с зазеркальем побаловаться, - продолжил говорить себе под нос Тынис. - Стоп, машина!
  Это он сказал Матрене. Та, не сразу, но подчинилась. Волосы у нее продолжали стоять стоймя. Она только сейчас это заметила, изрядно сконфузилась и попыталась пригладить их ладошкой.
  - Не торопись, барышня, - заметил на это эстонец. - Сейчас еще покрутить придется.
  Он соединил один из шаров со стальным зеркалом посредством медной проволоки, чуть-чуть подправил какой-то реостат и махнул рукой: поехали!
  Тойво сделалось любопытно, что же будет дальше?
  А дальше было больше.
  - Ой, - сказала Матрена. - Кто там?
  - Наверно, он, - ответил Тынис, потом присмотрелся и добавил. - Ой!
  Тойво поочередно заглянул в зеркала и увидел в самом четвертом из них отражение. Ему очень не хотелось, чтобы оно, это отражение, имело отношение к нему самому. Смутно, но вполне угадываемо, виднелись два дряблых века, прикрывающие глаза. Причем, глазные яблоки под сморщенной кожей ходили взад-вперед, как у человека в фазе быстрого сна.
  - Ой, - сказал Тойво.
  Товарищ Лацис нервно облизал губы и приладил приклад маузера к плечу.
  Гроза тем временем откатывалась на восток. Дождь продолжал шпарить, но кульминация шторма уже прошла.
  - Душно мне! - сиплым басом, вдруг, произнесла Матрена, не переставая крутить свою шайтан-машину.
  - Кто это? - спросил Тойво.
  - Кто это? - спросил Тынис.
  - Так-растак! - добавил Лацис. - Мать-перемать!
  - Я хочу ви-деть! - пророкотала женщина. - Я должен ви-деть!
  Похоже, что эксперимент постепенно выходил из-под контроля младшего научного сотрудника института Мозга. Он пока еще не вполне осознавал это, но сомнения уже начали рождать страх, а страх - бессилие.
  Тойво не мог не отметить, что бедная женщина, вообще-то, не претерпела каких-то изменений: ни щупальца Самозванца ее не коснулись, ни свои щупальца не отросли и прочее. Все оставалось по-прежнему, вот только воля ее, вероятно, оказалась подавлена или вовсе раздавлена чьим-то влиянием извне, да таким сильным, что тело загадочным образом под это влияние подстраивалось.
  Пока мутировал только голос, но не ровен час, что-то еще отвалится, а что-то, наоборот, появится. Участие в сомнительном сеансе Тыниса могло оказаться для Матрены роковым.
  Что бы мог сделать в таком случае Элиас Леннрот?
  "Никогда, сыны земные, никогда в течение жизни,
   Не обидьте невиновных, зла не делайте невинным,
   Чтоб не видеть вам возмездия в сумрачных жилищах Туони!
   Там одним виновным место, там одним порочным ложе:
   Под горячими камнями, под пылающим утесом.
   И под сотканным покровом из червей и змей подземных".
  Строки 16 Руны, пришедшие ему в голову, никак не помогали, а больше ничего не вспоминалось, хоть убей! Кого убить? Несчастную женщину, сделавшуюся голосом из зазеркалья? Тыниса? Полная чепуха.
  - Я не дам тебе власти, Вий, - сказал Тойво, внезапно осознав, чьи веки отразились в зеркале. - Не здесь и не сейчас. Ты не увидишь ничего.
  Матрена неловко дернулась, как кукла, и проговорила скрипучим голосом:
  - Медведь! А чеха твоего убили!
  Лацис в изумлении посмотрел на женщину ("лацис" - медведь, по-латышски).
  - Кто? - только и спросил он.
  - А догадайся! - хмыкнула Матрена и очень неприятно рассмеялась.
  - Медведев! - прокричал в дверь чекист.
  За дверью послышались шаги, и через мгновение она приоткрылась со словами "слушаю, товарищ Лацис". В образовавшийся проем всунулась голова одного из давешних пьяных чекистов. Вероятно, все же, это он проговорил, а не дверь. На кривую лохматую Матрену, крутящую ручку какой-то штуковины, без признаков жизни Антикайнена на стуле и самого Лациса в положении "к стрельбе готов", он посмотрел так, будто такие виды для их ЧК - самая заурядность.
  - Сбегай-ка в больничку, да проведай там Имре, - сказал ему начальник.
  - Прямо сейчас? - уточнил Медведев.
  - Так точно! - рявкнул Лацис.
  "Бляха-муха, вот непруха", - подумал чекист. - "Дождь нальется прямо в ухо!" Но вслух ничего говорить не стал, взялся с места в карьер и помчался сквозь слабеющий ливень к Екатерининской гимназии. Дисциплина превыше всего! А еще всего превыше - маузер в руке товарища Лациса и его необузданный нрав.
  Несколько томительных минут тянулось молчание: Тынис увлеченно писал что-то в свою тетрадь под кожаной обложкой, начальник ЧК стрелял глазами, Матрена иногда резко меняла свою позу из кривой в очень кривую, не переставая при этом крутить ручку. Тойво - тот, что не на стуле - хотел вернуться в свое тело, но у него никак не получалось.
  - Откройте мне веки, - вдруг сказала женщина унылым стариковским голосом.
  Веки, конечно, откроют - мало ли у него поблизости всяких подручных шастает! Но вот тогда всем может прийти конец. Живыми и здоровыми, на кого падал взгляд Вия, еще никому не удавалось остаться (это точно, Гоголь Николай Васильевич подтвердит). Что же случится с самим Тойво - нельзя было даже догадываться.
  На счастье дверь снова приоткрылась и проговорила:
  - Имре помер. Сверзился с подоконника и дух из него вон.
  Это опять, стремительный, как коростель, Медведев вернулся, весь промокший до нитки.
  - Как так? - удивился Лацис.
  - А вот так! - взвыла Матрена и захохотала басом.
  На Медведеве сразу высохла вся одежда. Только штаны снова промокли, поэтому он скорейшим образом ретировался.
  - Его твой парнишка убил, тот, чье тело сидит на стуле, - доверительно пророкотала женщина. - Так откроет мне кто-нибудь веки-то?
  - Сука, - сказал Лацис. - Уберите этого монстра! Профессор, твою мать!
  Тынис почесал химическим карандашом за ухом и вздохнул. Конечно, надо было что-то делать, конечно, надо было заканчивать эксперимент. Но как? И как быть с Тойво?
  Сегодняшнее событие, безусловно, было успехом. Душа есть, она даже отделяется от тела, но вот управлять ею и контактировать - не получается. Отталкиваясь от полученных материалов, можно продолжить исследования, учитывая сублимацию всех фактов: гроза, ливень, женщина, не потраченная научными школами, парень, с толикой древней крови, собакой Лацисом можно пренебречь, как не имеющим значение.
  Вот только дальше весь научный эксперимент превратился, черт знает, во что. Какие-то святочные гадания на зеркале, образы, словно Жуковский и его Светлана. Вычитка "Вия" и все такое. Бесноватость Матрены только усугубила дело. Конечно, Владимир Михайлович Бехтерев не подвержен закостенелым догмам, он принимает очевидное, даже если оно невероятное. Но и ему как преподнести всю эту бесовщину?
  Впрочем, впереди экспедиция, времени, чтобы поразмыслить, как следует, достаточно. Отчет, конечно, он отправит в Петербург уже завтра. Но распространяться насчет непроверенных и непонятных событий - это делать можно только вскользь, не вдаваясь в подробности. Лучше потом с глазу на глаз объяснить.
  Черт, глаза эти с зеркала надо убрать!
  Тынис подошел к Матрене и попытался остановить ее руку, вращающую колесо Фарадея, словно шарманку. Та повела покатым женственным плечом, и эстонец отлетел в угол. Сила у дамочки была ого-го! Или это последствия ее бесноватости?
  Эстонец быстро на карачках подкрался из угла к медному проводнику, смахнул его рукой от стального зеркала, создал при этом замечательно яркую искру, досадливо крякнул и сел на полу, обхватив ноги руками.
  Матрена, брызгая слюной, разразилась отборнейшей нецензурной бранью, прерываемой хрипением. Но крутить ручку при этом не перестала. Тело ее жутко выламывалось, словно подстраиваясь под какой-то неслышимый ритм.
  Тойво понимал, что проку от содеянного нету никакого. Вий набирался энергией, чтобы заглянуть в реальность, и вот-вот этой энергии у него должно скопиться достаточно. Ничего хорошего это не предвещало. Учитывая же загадочную смерть Имре от прикосновения призраков, его личный опыт нахождения вне тела, это могло предвещать только плохое, вероятно, даже смертельно плохое.
  Надо было решаться на какие-то действия. Все равно Жизнь победит - поэтому нельзя подводить саму Жизнь (слова из фильмы Гильельмо Дел Торро "Штамм").
  Тойво уже несколько раз пытался вернуться в свое тело, пытался в него просочиться, провалиться, внедриться - без толку. Он пробовал толкнуть, ударить, даже кусить отчаявшегося Тыниса, но тот этих потуг не замечал. Товарищ Лацис выглядел черным пауком от призрачного клубка щупалец над ним. К нему и подступиться было страшно. Несчастная Матрена и вовсе перестала походить на человека: это было что-то когтистое, кожаное, перепончатое.
  - Эй, Вий! - крикнул он. - Может, я тебе нужен, попробуй взять меня!
  - И пробовать не буду, - устами женщины ответил Вий. - Слишком много для тебя чести.
  - Тогда чего же ты хочешь, старая сволочь?
  - Мне плоть нужна, мне кровь нужна, прочее мне без надобности, - засмеялась Матрена.
  Ну, вот, определились: кушать их сиятельство желает. Сторонним посетителям, когда они войдут в эту комнату, будет очевидно, что всех людей в ней порвали на клочки - и эстонца, и латыша, и русскую, и, вероятно, даже, финна. Был бы здесь киргиз - и у него та же участь.
  Тойво подскочил к Тынису и закричал ему прямо в ухо:
  - Бей, так тебя и растак, разрывай эту связь!
  Эстонец, если и услышал, то виду не подал, оставаясь все также в задумчивости сидеть на полу. Зато товарищ Лацис со своего места подал голос.
  - Бей! Мать-перемать!
  Тынис с удрученным видом поднялся на ноги и без замаха ударил неподвижно сидящего перед ним Антикайнена в грудь. Стул опрокинулся, и Тойво тряпичной куклой свалился с него на пол под одно из зеркал.
  - Да не его, трах-тибидох!
  Эстонец, не проявляя никаких эмоций, схватил стул за спинку и, на этот раз, широко размахнувшись, врезал им по спине Матрены. Она - в дребезги: не Матрена - спинка стула. Да и сам стул - в щепу. Какие-то слабые стулья были в ЧК, не выдерживали контактных видов общения.
  Женщина отлетела еще под одно зеркало, перевернула машину Фарадея и оторвала от нее ручку, которую продолжила, даже лежа, все так же активно крутить. Она начала корчиться на полу, выгибаясь дугой и рыча, как зверь. Изо рта ее потекла пена.
  - Я вас вижу! - сквозь эту пену прохрипела она. - Я иду!
  - Аааа! - закричал товарищ Лацис и выстрелил в зеркало с глазами. Потом еще раз и еще. Выстрелы оглушительно звучали в замкнутом помещении, по всему зданию ЧК гуляло эхо, но никто из сотрудников открыть дверь к ним в кабинет не осмелился.
  Одна из выпущенных пуль очень ловко попала в стальное зеркало, придав ему вращательное ускорение. Другая - срикошетила и глухо щелкнула Тыниса, отскочившего к противоположной стене, по лбу.
  Едко пахло порохом, дымок курился над поджавшим ноги Лацисом, придавая ему загадочный мистический образ. Но никто не смог оценить этого зрелища: тело Тойво не шевелилось, Тынис сполз по стене и тоже не проявлял никаких признаков жизни, Матрена корчилась, выгибаясь, на полу.
  - Меня сейчас стошнит! - внезапно просипела она грубым мужским голосом и обмякла. По ее телу пошла мелкая дрожь, и Матрена, подрожав недолго, тоже сделалась недвижимой.
  - У вас все в порядке, товарищ Лацис? - раздался из-за двери встревоженный голос Медведева.
  - Пошел ты к такой-то матери! - успокоил его начальник, осторожно спуская ноги на пол.
  Тойво от пуль не уклонялся, он уклонялся от грохота выстрелов, пытаясь зажать себе уши. Но когда все стихло, Антикайнен с удивлением обнаружил, что Вий, или тот, кто выдавал себя за него, покинул и тело Матрены, да и из самого зеркала, медленно останавливающегося в своем вращении вокруг оси, тоже исчез. Быть вне своего тела, конечно, интересно, но долгое отсутствие определенно может сказаться на здоровье. Тойво не хотел умирать, но он не представлял, как именно сейчас можно этого избежать? Спросить не у кого, личного опыта - никакого. Не принадлежать миру живых, и, в то же самое время, миру мертвых - это не есть гуд.
  Однажды во время Черной мессы на берегу финского озера в краткий миг просветления Козел направил его действия. Козел-Пан и Белый свет. Где они сейчас?
  Опыт Тыниса, вероятно, был изрядно подкорректирован куратором института Мозга, а именно, Бокием. Наличие души его не волновало совсем. Его волновала вероятность установления контакта с Вием, бесами, Самозванцем или еще какой нечистью. Недаром же он отдавал предпочтение работать с людьми, у которых можно было предположить древнюю и чистую кровь. С прочими он не работал, а терпел, или - не терпел, по своему настроению. Кровь, она не просто человеческий материал, она - память поколений. Эта память могла привести туда, где общение творения Господа и самого Господа, ну, или иными проявлением Истории, казалось вполне естественным. Черных людей ныне много, они плодятся и размножаются, придумывают себе свои Истории, всячески стараются стереть народную память, подменяя ее церковными байками, уводя людей в сторону от истинного пути. Бокий прекрасно знал, что путь Человека - это познание самого Человека, его гармония Мира. Он также знал, что представленный ныне путь - это путь стада. А стадо - это вовсе не коллективный разум, это всего лишь уничтожение самой идеи "быть человеком".
  Дождь разбрызгивал свои последние капли, появилось из-за туч закатное солнце, мир преобразился: чистый и обновленный. Лацис вышел со своего места на середину комнаты и почесал затылок дулом пистолета. Комнату они разбомбили - будь здоров! Все вповалку, один он остался на лихом коне.
  - Медведев! - крикнул он в дверь.
  Тотчас же она распахнулась, и чекист всунул свое лицо в проем.
  - Что прикажете? - спросил он без тени сомнения и смущения.
  - Надо подумать, - ответил Лацис. - Вместе будем думать. Созывай наш Комитет.
  Хурал, конечно, собрался быстро. Но советовал, как правило, только товарищ Лацис. Остальные чекисты хмурили лбы и согласно кивали. Было постановлено: профессора поместить в больничку и лечить его всеми подручными средствами вместо Имре, того же похоронить с почетом, финна отправить на поезде, куда он там собирался, а Матрену сдать родственникам.
  Матрена сдалась родственникам сама. Она пришла в себя и ни черта не помнила. Первым делом женщина проверила себя на предмет сохранности, в том числе и от притязаний подлых чекистских рук и иных, связанных с ними, внутренних и наружных органов. Потом поправила прическу, повязала платок и ушла домой, покачивая бедрами. Чекисты смотрели ей вслед, присвистывая: хороша, падла, да строптива - вон, прибила коллегу, хоть и урода полного!
  Тело Тойво по недоразумению утром должно было быть отправлено в Семипалатинск, так как Лацис перепутал его планы с планами Тыниса. Финн, вроде бы был ни жив, ни мертв. Главный чекист ввиду личного расположения сунул ему в карман пистолет системы "браунинг", более пригодный для женщин. Все это его личное расположение основывалось на мандате, подписанном товарищем Бокием. Он, в свою очередь, тоже выписал Тойво мандат, прямо до Семипалатинска.
  Сам же Антикайнен ощутил жесточайшее одиночество: вроде бы ни туда и ни сюда. Самое главное, что не представлял, где это "туда", и где это "сюда". Мысль его металась, вслед за мыслью метался и он сам. Он откуда-то знал, что Лотта с семьей доберется и до тети Марты, и до Выборга, и что даже коты их не успеют одичать. Правда, финские власти объявят им обструкцию, но близко к сердцу это примут только отец Лотты, да все соседи. Ну, что же - "лицемер", как свойство человеческое, 32 раза употребляется в Новом Завете и 13 раз - в Ветхом. Государство состоит из лицемеров, и это надо принимать, как неизбежное зло. "Устами лицемер губит ближнего своего, но праведники прозорливостью спасаются" (Притчи, глава 11, стих 9).
  Тойво полностью потерялся, он перестал различать места, людей, да вообще - все. Пустота какая-то вокруг, и он в этой пустоте один одинешенек.
  Внезапно в голову ему пришла еще одна мысль. Пожалуй, самая здравая за все его бестелесное состояние. Вернее, это была даже не мысль, а просто обращение. В самом деле, если нужна помощь, а не от кого ее получить - обратись к Господу.
  "Господь - Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези Правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь я зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виде врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, щедрость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни" (Псалтырь, глава 22).
  
   10. Пермь.
  Тойво, предаваясь воспоминаниям, не обратил внимания на громкое объявление проводника вагона, на ворчание и даже негодование прочих пассажиров. Он понял, что дело - не уха, только тогда, когда вокруг него начали собирать свой багаж соседи, в том числе и музыкант Дубалов.
  - Где мы? - спросил он.
  - В Перми, - ответил тот, даже не пытаясь что-то сказать о напрашивавшейся Караганде.
  - А что так?
  - Все, приехали. Баста, карапузики, кончились рельсы.
  Рукой Дубалов сделал жест: пойдем, мол, и ты.
  Наступление белогвардейцев нарушило паровозное сообщение в Советской Республикой, особенно в ее сибирской части. Красные воевали с белыми. И с той, и с другой стороны было задействовано большое количество кадровых офицеров, воспитанников одних и тех же военных школ. А как же обстояли дела с рабоче-крестьянской армией? Да никак - они все организовались в бандитские шайки, предводительствуемые несведущей в военном ремесле шпаной, пролетариатом и крестьянством.
  Тойво не хотел воевать ни за тех, ни за других, ни за третьих. Он вообще предпочел бы уехать обратно в Петербург, а лучше - в Финляндию, а еще лучше - в Кимасозеро, а потом в Выборг и Хельсинки. Ни о каком Семипалатинске Антикайнен не помышлял.
  Однако деваться с Перми пока было некуда: паровозное сообщение регулярно становилось нерегулярным. Автомобильное сообщение вообще отсутствовало, как таковое. А на конях скакать - так можно всю задницу отбить, пока до Питера доберешься.
  Дубалов ушел искать подводу до своего городка, порекомендовав Тойво не отчаиваться, держаться всегда рядом с вокзалом и не пропустить свой экспресс.
  Это навело Антикайнена на мысль о трудоустройстве в местном железнодорожном депо. Ближе к паровозам и быть не могло. Иностранцы на работе в России тогда никого не пугали. Дезертировавшие из Сибири чешские солдаты, ссыльные венгры и поляки работали, где ни попадя, пережидая момент, чтобы отправиться на свою родину. Вот и финн, пытающий себя ремонтником колесных тележек, не вызвал ни у кого подозрений.
  При всей бюрократической неоднозначности устройства мировых держав зародыш миграционной службы еще не сформировался не только в сердцах функционеров, но и в мозгу самого Самозванца. Всякие там негры и арабы, фанатеющие своей религией, пока не имели льгот для миграции, пока не пользовались благами государств, как таковыми, а именно - защитой силовыми структурами, постоянными выплатами пособий, бесплатной жрачкой и шмотками. Пока еще цивилизация сама пожирала себя, никаких миграционных служб, которые могли бы предоставить диких едоков из диких африк, не существовало. Самозванец пока до этого не дошел своей костлявой башкой. Впрочем, как скоро станет видно - это дело времени.
  Тойво попал в интернациональный коллектив депо, где никто не задумывался о расовых терках. Язык общения был русским, в основном - нецензурным, набор понятий - узкий, а эмоции всегда отражались на лицах. Иногда в виде синяков.
  Антикайнен удивился сам себе, как его радовал простой физический труд. Это было на самом деле гораздо интереснее, нежели молоть языком с высоких трибун, либо ходить с маузером и отстреливать людей, объявленных "контриками". Но никаких иллюзий по поводу того, чтобы осесть в Перми, он не питал.
  Иногда к ним в Совет железнодорожных рабочих приходил боевой листок под названием "Искра". Газета "Правда" не приходила. Читали его сообща и сообща не верили ни одному печатному слову. Поговаривали, что в самой центральной газете вообще не то, чтобы неправда, а правда, только наоборот.
  Про немецкого посла Мирбаха, например в "Правде" было написано, а в "Искре" перепечатано. Де, он - друг, де, он - помощник в установлении отношений, де, он - почти пролетариат, хотя и граф.
  - Значит, прихлопнут этого Мирбаха, как жука навозного, - порешили между собой железнодорожники.
  - Точно, - неожиданно для себя согласился Тойво. - Не пройдет и месяца.
  Для порядку они все какое-то время поругались матом, а потом секретарь их рабочей ячейки поинтересовался:
  - Когда, говоришь, посла этого немецкого прищучат?
  - 6 июля, - пожал плечами Антикайнен, а затем добавил. - Так это каждый знает.
  - Точно, - поддержал его рабочий народ. - Шестого, аккурат после дождя.
  Секретарь только рукой махнул и потерял совершеннейший интерес к разговору. Тойво же сам себя заставил прикусить язык. Откуда он взял эту дату, зачем озвучил ее принародно? После блужданий вне тела у него малость не того стало с восприятием действительности. Нельзя говорить о том, в чем уверен. Вообще, нельзя ни о чем говорить. Даже думать нельзя - мысли материальны.
  А поезда все не ходили. Белые дрались по всем фронтам с красными, рабоче-крестьянские коллективы грабили всех, кого ни попадя, а Вова Ленин заигрывал со своими хозяевами - немцами. Брестский мир, контрибуции и все такое.
  Седьмого июля к общежитию, где нашел приют Тойво, пришли три человека с двумя винтовками. Был вечер, в барачного типа строении, выходящем на реку, никого не было. Раньше здесь, вероятно, хранился и сушился всякий такелаж для бурлаков, пока те на лихачах раскатывали по городу, прогуливая заработанные деньги. Теперь стояли железные кровати, и спал народ, перебивающийся случайной работой в городе. Народа было немного: кто нашел себе жилье получше, кто в рюмочной ронял слезу в стакан с перваком, кто был на работе.
  Тойво только вернулся со смены, отужинавший в столовой при депо, и намеревался пойти на рыбалку, чтобы скоротать вечерок и побаловать себя ушицей. Вошедшая троица сразу же сделалась вышедшей троицей: они вошли, огляделись и сразу же вышли. Только один человек вернулся - секретарь их ячейки.
  - Гражданин Антикайнен, - сказал он очень официально. - Предлагаю следовать за нами.
  - А вы - это кто? - спросил Тойво.
  - Мы - это добровольная народная дружина.
  - С винтовками?
  - С винтовками.
  - А куда, если не секрет?
  - В ЧК, - сказал секретарь и подбоченился. - Попался, вражина!
  Тойво не удивился и не расстроился. Он отчего-то был готов к подобному развитию событий. Земля Пермская - древнейшая Биармия, и каждый человек, который не пытается закрыть свои чувства, доверившись инстинктам, может кое-что ощутить. Тем более, когда после недавних событий все его чувства обострились.
  - А в чем, собственно говоря, дело? - задал он вопрос.
  - Вчера, 6 июля, в городе Москве был подло убит немецкий посол Мирбах. Все, как ты и сказал, - торжественно сказал секретарь. Он был родом с окраины, не сумел в свое время обучиться грамоте, на войну по малолетству не попал, теперь же обрел настоящие возможности, какие только может обрести неравнодушный к делу Революции человек.
  В первую очередь, он научился читать и писать. Писать всякую лабуду, типа "мама мыла раму", а читать "Капитал" Маркса. Книгу он так и не осилил до конца, но не бросил это дело, каждый день постигая по абзацу-другому. Зато приучился читать газеты, особенно ленинскую, а, может быть, уже и не ленинскую, "Искру".
   В этом листке была пропечатана срочная "молния": злодейски убили Мирбаха, половина убийц найдена, другая половина бегает. Секретарь сразу же сопоставил факты, которые упрямо твердили: один из убийц прибежал аж к ним, в Пермь. Его надо задержать, а если это сделать самостоятельно, да сдать в ЧК - это слава, это почет, это признание!
  Два знакомых сторожа с продовольственного склада одобрили задержание. С винтовками против какого-то чухонца - да они в империалистическую целые взвода немцев в плен брали!
  И невдомек им, сердешным, что убийство немецкого посла - это не бандитская увертюра, а настоящая силовая акция, граничащая с переворотом, против режима Вовы Ленина.
  В ночь с 5 на 6 июля 1918 года судьба несчастного Мирбаха была предрешена. Недовольные товарищи в отношении соглашательской политики с немцами и несоглашательской политики с соотечественниками, которую проводил Ленин, закончив свои личные дела в первые полгода после Революции, стали клубиться по углам и шушукаться.
  - Вот ты сколько денег натырил? - спрашивал Свердлов Менжинского.
  - Что ни есть - все мое, - отвечал Менжинский.
  Это они про свои личные дела поговорили. Денег - море, власти - океан, пора было о великорусской гордости думать.
  - А не кажется Вам, любезный соратник, что немцы нам больше не особо нужны? - обратился Сталин к Бокию.
  - Тут дело не в германцах, - охотно поддержал разговор товарищ Глеб. - Вова Бланк - задрал просто. Пусть сколько угодно пляшет под дудку кайзера, но на государство забивать не стоит. Мы не для того кровь проливали под выстрел Авроры.
  - Ага, - важно кивнул Сталин. - Сколько товарищей кровью истекли от наших с тобою великих помыслов, чтобы теперь все дело псу под хвост! Но Ленин - это авторитет. За ним вся бандитствующая голытьба. А их еще как-то обратно к станкам и полям привлечь надо. Гастарбайтеров не хватает, вот арабов бы к нам!
  - Где ты видел работающего араба! - фыркнул Бокий. - Бланку мы можем по носу щелкнуть, да так, чтобы и немцам понятно стало: расходятся наши пути-дорожки.
  - Кто с нами? - сразу же подобрался Сталин.
  - Кто не с нами - тот против нас, - сказал Глеб и убежал встречаться с Троцким, Дзержинским и потом с гулящими девками из института - институтками.
  Настроение, витавшее в ЦК, в Совете Народных Депутатов разделяли многие, но не многие поддерживали. Да поддержки, в принципе, и было не нужно: важно было не мешаться под ногами. Все были в курсе, только Вова Ленин не в курсе.
  - Але, Мирбах, - сказал он по телефону. - Как твои графские дела?
  - Короче, - ответил Мирбах. - Мне уже прискучило ждать. Пора, наконец, исполнять обещанное: Украину - нам, Польшу - само собой, нам, а еще допуск к архангельским факториям.
  - Яволь, - сказал Ленин. - Их либе дих.
  И отключился. Действительно, пора было с немецкими друзьями рассчитаться за все за то, что они сделали для всей Российской империи.
  Эх, а еще вождь мирового пролетариата! Не повременил, не хватило ему опыта стратегического предвидения: не предвидел он злую тетку Меркель во главе государства. Меркель - к рулю, муслимов - на шею, получите великую Германию.
  В полночь пятого июля по правительственной связи Бокий позвонил в Москву.
  - У вас продается славянский шкаф? - спросил он после того, как долго-долго дышал в трубку.
  - Шкаф продан, могу предложить никелированную кровать с тумбочкой (из фильмы "Подвиг разведчика", кто не в курсе), - ответил в трубку Яша Блюмкин и сразу отключился.
  Повернувшись к коллегам, он по-заправски, по-урочьи цыкнул на пол и сказал:
  - Работаем, пацаны. Добро дано с самого высокого уровня.
  Соучастники вздохнули с облегчением: ну, наконец-то, сколько уже можно в этой Москве торчать! Ответственные за бомбу достали бомбу. Ответственные за связь с общественностью связались с общественностью. Ответственные за транспорт завели "Студебеккер". Прочие ответственные тоже чем-то ответственным занялись.
  6 июля в 14 часов Блюмкин и Николай Андреев, тоже сотрудник ВЧК, прибыли в германское посольство в Денежный переулок, предъявили мандаты и попросились на прием. Им пришлось ждать битый час, только через пятьдесят минут капризничающий Вильгельм фон Мирбах решил принять товарищей из ВЧК.
  - Здравствуйте, товарищи немцы! - сказал со входа Блюмкин и вытащил наган.
  - Хайльгитлер! - молвили ему в ответ посол, советник посольства Рицлер и переводчик лейтенант Мюллер.
  - Можно я тут бомбу на некоторое время поставлю? - спросил Андреев и выложил на стол коробку из-под торта.
  - Можно, - опять хором прогавкали немцы.
  Так они и начали беседовать о том, о сем, о кайзере, о вожде, о надоях и успехах военной промышленности. Следует заметить, что даже в посольствах в то время не очень заботились о мерах безопасности. Тогда не принято было подозревать каждого посетителя, чтобы не оскорбить его недоверием. Это сейчас по прибытию в США россиянских граждан садят в обезьянник на час-другой, чтобы, вероятно, место свое истинное в американских ценностях не забывали. Это сейчас финские таможенники раздевают догола посреди контрольно-пропускного пункта, не считаясь ни с морозом на улице, и, стало быть, в продуваемом всеми сквозняками помещении, ни с любопытными взглядами из-за перегородки прочих посетителей страны Суоми. Это потому что где-то информация промелькнула, что клиент по национальности "карел". Сейчас многое возможно, а тогда с бомбами и оружием к послу на прием приходили за здорово живешь.
  Наконец, Блюмкину прискучил разговор, и он пододвинул коробку из-под торта поближе к Мирбаху. А Андреев и вовсе перехватил из руки товарища наган и начал палить в белый свет, как в копеечку.
  Все очень удивились, а Вильгельм схватился за грудь обеими руками. Тут громыхнул взрыв. Все удивились еще больше, а графа - так вовсе, разнесло в клочья.
  - Ну, ладно, мы, пожалуй, пойдем, - сказал Блюмкин, когда эхо взрыва перестало гулять по коридорам посольства.
  - Да, засиделись мы тут, - поддержал его Андреев.
  Затем выпрыгнули в окно и на поджидавшей машине уехали в отряд ЧК под управлением товарища Попова. Советник Рицлер недоумевающе переглянулся с лейтенантом Мюллером: что это было?
  А Ленин, как узнал, что Мирбаха взорвали, сразу же расплакался, побежал к Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому и сунул ему в ухо со всем своим рвением.
  - Ты все знал, знал! - кричал он сквозь слезы.
  - Подумаешь! - обиделся Железный Феликс. - Одним немцем больше, одним меньше.
  - Ты уволен! - брызгал слюной вождь.
  - А кто вместо меня, если не я? - прищурился Дзержинский.
  Ленин задумался, но тут случился возле его оттопыренного уха Бокий.
  - Петерса назначь, товарищ Бланк, Петерса - он всех порвет, потому что латышский стрелок, - прошептал он.
  - Архиправильно! - возликовал вождь. - Петерс - вот кто! Уж он-то меня не подведет!
  Очень известный в узких кругах Яков Петерс 3 января 1911 года в Лондоне на Сидней-стрит вместе с товарищами-латышами сутки отстреливался от полиции: они взяли банк и не хотели его отдавать обратно. Очаг террористов был уничтожен только при участии воинских частей, когда полисмены кончились, все - павшие от метких выстрелов стрелков с берегов Даугавы. Операцией против них руководил лично тогдашний министр внутренних дел Уинстон Черчилль.
  Петерса в те не очень далекие годы судили, судили, а потом через пять месяцев выпустили под-подписку. Это было не то, чтобы больно, это было несколько унизительно, поэтому Яков поделился с Черчиллем банковскими деньгами по-братски, и его перестали выпускать под-подписку.
  Дзержинского принялись допрашивать по Мирбаху, а Петерс начал руководить. В первый же день руководства заместитель Дзержинского - Александрович и 12 чекистов из отряда Попова были поспешно расстреляны. Уже потом, 27 ноября, Ревтрибунал при ВЦИК приговорил лидеров партии левых эсеров, которым вменили ответственность за акцию с послом, к одному году принудительных работ каждого. А потом и вовсе реабилитировал. Непосредственные убийцы Мирбаха - Яков Блюмкин и Николай Андреев получили по три года заочно, поскольку скрывались на Украине.
  Петерс еще хотел кого-нибудь расстрелять, но одобрения таковых кардинальных мер уже не получил. Он пытался спорить с Лениным, но тот только хитро усмехался.
  - Расстреляем, расстреляем, - говорил Ильич. - Пренепременно расстреляем. Но только по списку.
  - Да какой список! - возмущался латыш. - За Володарского отомстим!
  Моисея Володарского, в девичестве Гольдштейна, застрелили пару недель назад, двадцатого июня. Он поехал на Обуховский завод выступать перед рабочими, но один рабочий устроил ему теплый прием. В Прямом переулке за часовней Никита Сергеев, этот самый рабочий, достал пистолет и стрельнул Мойшу прямо через стекло проезжающего автомобиля. Одной пули оказалось достаточно, чтобы лишить жизни молодого двадцатишестилетнего ленинца. Никита сам подивился своей меткости, а чекист Блюмкин подивился еще больше. Он упросил Бокия оставить Сергеева в живых и определить инструктором по стрельбе к нему в спецотдел. Подумаешь, Володарский! Кто он такой - сопляк, по большому счету! Пусть его именем мост назовут, да улицы в самых разных городищах - и хватит.
  - Молчать, каналья! - прошипел Бокий разухарившемуся Петерсу. - Троцкому скажу - он мигом тебя прищучит!
  Ленин принялся составлять список первоочередников, начав, как водится, с царя, его семьи и прочих великих князей.
  Следует сказать, что ленинский список воплотился в жизнь неукоснительно, то есть, конечно, воплотился в смерть. Позднее убийство Моисея Урицкого знаменовало новую эру в построении молодого государства рабочих и, так сказать, крестьян. Канегисер пробрался в Народный комиссариат внутренних дел Петрокоммунны на Дворцовой площади, воспользовался уборной и не смысл за собой, подкараулил в вестибюле Урицкого и засадил в него весь магазин из пистолета. Потом вернулся в туалет, чтобы спрятаться, но по характерному запаху был схвачен, тут же судим, макнут головой в пользованный унитаз, и уж после этого расстрелян по законам военного коммунизма. С 30 августа, когда, собственно говоря, и случилось убийство Урицкого, главного чекиста Петрограда, наступил "красный террор".
  Но плоды террора пожинал уже не Петерс, столь алчущий кардинальных мер, а вернувшийся из отпуска Дзержинский. Следствие по делу Мирбаха не дало ничего, что и требовалось доказать. Раздувать его никто не собирался, тем более в поисках мнимых соучастников где-то в Перми.
  Но секретарь ячейки депо и два охранника этого не знали, да и не хотели знать. Им важно было покарать, такое, видать, случилось у них настроение.
  
   11. Красная гвардия.
  Даже мельком брошенный взгляд на своих визитеров дал бы Тойво возможность поразмышлять на досуге: отчего такая агрессивность, зачем оружие и какие, собственно говоря, преследуются цели. Взгляд-то он бросил, вот досуга у него уже не было.
  Секретарь - пацан, отравленный "Капиталом". Не то, чтобы он был младше Антикайнена, но его убежденный фанатизм, что есть обычные люди, а есть - вожди, которые гадят золотом, ставила его на одну ступень со страдающими максимализмом подростками. Такие молодые фанатики опасны, а еще опасней - такие же фанатики, только старые. У секретаря их ячейки имелся очень хороший шанс заделаться со временем именно таковым.
  Пришедшие вместе с ним люди, вооруженные винтовками Мосина, казались потенциально опасными. Примкнутые штыки эту опасность только подчеркивали. Зачем - штыки? Чтобы можно было сделать больно - вот зачем. Вряд ли они, не кадровые солдаты, а просто наемные вояки, руководствовались караульными уставами в отношении самой винтовки, предписывающие снимать штыки только при разборках оружия. Четырехгранный клинок, присоединенный к стволу - это лишний вес, это своя специфика стрельбы, это не вполне удобно, в конце концов.
  Этим людям было наплевать и на секретаря, и на Тойво, да и на ЧК, по большому счету. Может быть, в свое время их не приняли в чекисты по каким-то соображениям? В самом деле, не каждый маньяк получал возможность тешить свою кровожадность, сохраняя при этом подобие неприкосновенности.
  - Хорошо, ЧК - так ЧК, - согласился Антикайнен. - Только, может, сначала на подпись на моем мандате посмотришь? И свой покажешь?
  Сказав это, Тойво чуть сместился в сторону от стоящего напротив него грозного охранника с готовой к штыковой атаке винтовкой в руках. Вокруг никого не было, даже собаки не бегали. А если и бегали, то уже убежали: почувствовали своим шестым собачьим чувством, что дело неминуемо идет к кровопролитию.
  Секретарь немного смутился - мандата у него никакого не было. А без него все это получалось самоуправством чистой воды.
  - Ладно, пусть товарищи чекисты с тобой разбираются! - оправдал он свои действия. Добровольной народной дружине не нужны мандаты, ими движет революционная бдительность! "Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг", как бы сказал в этом году Александр Блок в своих виршах "Двенадцать".
  - А чего тут разбираться? - бесстрастным голосом произнес охранник и без замаха очень ловко уколол Антикайнена в живот.
  Точнее, он намеревался воткнуть свой штык в живот финна, да Тойво одновременно сделал два движения: первым - резко сместился в сторону, уцепившись для быстроты маневра за плечи секретаря, вторым - подставив этого секретаря под штык.
  Два движения слились в одно, а лезвие винтовки легко и беззвучно пронзило спину несчастного железнодорожника и вышло из его груди на добрых пять сантиметров между ребрами. Вероятно, он ничего не почувствовал - только толчок, потому что с изрядной долей удивления посмотрел на окровавленный кончик штыка, вылезший из его тела и легко вспоровший рубашку.
  "Почему это происходит именно со мной?" - подумал Тойво. - "Если поблизости образуется зло, то оно непременно задевает меня, пытаясь унизить, нанести вред, либо вовсе - уничтожить. Словно магнит, когда два разных полюса притягивает друг к другу. Получается, что я - добро? Чепуха, доброта - это, конечно, мое качество, но не моя отличительная черта".
  Мысли эти пронеслись у него в голове так быстро, как движется свет, со световой скоростью, так сказать. Антикайнен не мог найти ответы на риторические вопросы, касательные добра и зла, да, в принципе, уже и не искал. Свои поступки, вынужденные или сознательные, Тойво привык для себя мерить одним критерием: сможет он с этим потом жить, или нет? В первую очередь это относилось к терзаниям совести.
  В нынешней ситуации Антикайнен был уверен, что жить он после содеянного будет долго и счастливо, по крайней мере, до следующей атаки Зла. Поэтому, еще не успел умереть секретарь, еще не вытащил из его тела свой штык один из нападавших, еще не опустил приклад своей винтовки ему на голову другой, подошедший сзади, как Тойво выхватил из кармана маленький плоский браунинг, перевел предохранитель, отвел руку назад и спустил курок. Это движение у него получилось очень ловко, потому что ранее в поезде на Хельсинки было уже отрепетировано.
  Голова охранника, готового обрушиться на него сокрушающим ударом приклада, дернулась, в ней появилась еще одна дырка, которая оказалась несовместима с человеческой жизнью.
  Тотчас же Антикайнен повернулся к человеку, заколовшему, пусть и нечаянно, секретаря железнодорожной ячейки. Их глаза встретились. В одних горела злоба, в других - ничего не горело, разве что печальная решимость. Бывает, наверно, такая решимость - печальная. Тойво выстрелил ему в грудь и огляделся вокруг.
  А ничего вокруг не изменилось! Народ с вилами на выстрелы не сбежался, летний день все также покойно скатывался к ночи. Да и сами выстрелы прозвучали, как хлопки пистонов - уж больно несерьезный был пистолет у Антикайнена.
  Человек со штыком завалился вперед, человек на штыке завалился назад. Так они и застыли, поддерживая друг друга, лишь только кровавая пена пузырилась на губах у обоих. Вероятно, пугающая картина для любого, кто обнаружит эти тела.
  Тойво не стал ждать этого "любого", собрал в бараке свои нехитрые пожитки и пошел прочь от последнего своего пристанища в гражданской жизни. Оставаться железнодорожником и ждать вестей о возобновлении движения поездов - больше не имело никакого смысла. Имело смысл записываться в добровольческий отряд Красной армии, что набирался, как он знал, в казармах бывшего стрелкового полка Перми.
  Несмотря на поздний час, его сразу же набрали красноармейцем, и даже предоставили до утра койку в казарменном помещении, предупредив, что это - временно.
  Так и вышло: уже утром, наскоро позавтракав, образовавшихся добровольцев погнали на вокзал и загрузили в теплушки. В этих теплушках, вероятно, раньше перевозили телушек. Об этом можно было догадаться по до сих пор не прибранным залежам навоза. Вероятно, свиней здесь не возили, потому что свиньи бы вели себя по-свински даже в вагоне.
  Созданный в 1875 году Нормальный Товарный Вагон легко приспособлялся от перевозки каких-то коров к перевозке каких-то людей. Для этого надо было всего лишь набросать поверх неубранного навоза соломы, установить двухъярусные койки, да поставить печку в специально отведенное для этого место. Летом даже утепляться не надо.
  Был выбор: либо поместить в теплушку сорок человек добровольцев, либо же восемь лихих кавалерийских коней. Но с лошадями в свете разгоравшейся гражданской войны в Перми было туго, поэтому вместе с Тойво в вагоне оказалось сорок пять душ разного размера. Эти души в первую очередь выгребли с пола весь навоз, потребовали еще сена и расселись после этого по своим местам. Пятерым места не нашлось. Оно и понятно, вместимость у теплушки, ака Нормального Товарного Вагона ограничивалось количеством в сорок человек.
  Ну, добровольцы отличались от прочих новобранцев тем, что они сунулись в эту теплушку по доброй воле, поэтому ни унижать друг друга, ни биться за место под солнцем, они не стали. Порешили спать на полу поочередно - путь предстоял неблизкий, поэтому на полатях должны были поспать практически все. Тайна, покрытая для важности еще и секретностью о пункте назначения, на самом деле оказалась известна многим: едут в Петроград.
  В этом вагоне оказался собранным весь интернационал: чехи, поляки, мадьяры, конечно же - латыши, два румына, полтора эстонца и один финн. На самом деле эстонец был один человек, но это был не человек. Это была настоящая гора из мышц, костей, живота и прочей плоти. Наличие мозга угадывалось с трудом, но для будущего красноармейца это было не столь уж существенно.
  Через сутки ожидания их состав наконец-то тронулся. Прочие поезда остались стоять. Если бы и они простояли дольше, то Антикайнену стоило бы поволноваться. По Перми пошли нехорошие слухи о том, как три человека зарезали и застрелили друг друга, а несколько человек вовсе пропало без вести. В том числе рабочие и секретарь ячейки из вагонного депо. Тойво приходилось маскироваться изо всех сил, чтобы какой-нибудь случайный железнодорожник его не признал. Но обошлось на этот раз.
  Паровоз сказал "ту-ту", русские вагоны отозвались забористым матом, международная теплушка промычала что-то на разных языках. Настроение у всех было приподнятое, особенно у начальника вокзала, который чуть умом не тронулся, обеспечивая отъезд именно этого состава. Что случится в пути, его уже не касалось, да его вообще уже ничего не касалось: первый стакан "смирновской" лег в желудок и взорвал реальность.
  Эшелон пришел в Петроград через восемь дней. На узловых станциях от него старались избавиться в первую очередь, в пути бандитствующие крестьяне не пытались тормознуть с целью грабежа, захваченные белыми территории объезжались сторонними маршрутами, так что вся поездка прошла тихо, мирно, и обошлось без жертв.
  Вступление в Красную армию для Тойво было, конечно, крайне нежелательно. Он не участвовал в войне в родной Финляндии, незачем было заниматься этим и в недружественной России. Но обстоятельства сложились так, что в тот момент это был самый правильный выход. Убийство безымянных русских охранников даже в такое лихолетье представляло последующий выбор из двух блюд: в бандиты к дезертирам и крестьянам, либо в бега. Можно, конечно, было остаться в Перми и ждать милости от властей, когда они, без всякого сомнения, определят причастность его к этим странным смертям. Но государственная милость, а большевики уже сделались именно государством, всегда выражалась в казни без суда и следствия, либо в казни с судом и следствием.
  Если чуть раньше Антикайнена одолевали сомнения в своем поступке, то теперь они становились все призрачней и призрачней. Проехав пол страны, он утвердился во мнении: одиночке добраться до Питера невозможно. Или красные прибьют, или белые прихлопнут, или бандиты растерзают. Или сиди на заднице ровно и жди, когда война пройдет.
  Впрочем, сидеть ровно не получится: сразу перед глазами возникала картина двух мертвецов, стоящих на коленях и поддерживающих друг друга винтовкой Мосина. У того, в котором сидел штык, крови не было совсем. У того, кто этот штык держал, рубашка на груди так пропиталась ею, что отвисала, как живот у рахита. Как же их хоронить-то будут, коли они окоченели в таких позициях.
  Лучше об этом не думать, тем более что совесть как-то молчит и не мучит: что сделано - то сделано.
  Только в Финляндию выбраться сделалось сложнее. Не потому, что труднее перейти через границу - нелегально, естественно - а потому что не возвращаться же к любимой женщине с пустыми руками! Числиться дезертиром и мотаться по Советской Карелии, в Кимасозеро, а потом уже выбираться из него - только на удачу уповать не следует, потому как она, как известно, переменчива.
  В Петрограде новобранцев сразу же отправили на сборный пункт в Гатчину. Тех, кто впервые взял винтовку в руки, вмиг определили на фронт, чтобы там, так сказать, набираться боевого опыта. Прочих же, выделенных пытливыми глазами боевых офицеров, сгруппировали по языковым признакам и назначили им краткосрочные курсы повышения квалификации. Пушечное мясо уехало, те же, кто был костьми, заново начал этим мясом обрастать. Закон военного времени.
  Финнов в Питере без дела болталось не в пример больше, чем эстонцев, поэтому из финнов формировались батальоны. Руководство отделениями, взводами и ротами было предоставлено самим чухонцам, отдавая предпочтение былому опыту гражданской войны и обучению в шюцкоре.
  Эстонцев было мало, и все они стремились пристроиться к обозу, чтобы колоть дрова, за лошадями ходить, тяжести носить. Латыши все скопом по ЧК разбежались, литовцы с поляками сделались кавалеристами и тоже ушли в неизвестном направлении - вероятно, к конюшням. Мадьяров, румынов и прочих малых представителей больших народов присовокупили к русским и дали им всем по флагу в руки.
  Все, можно было заниматься формированием Красной гвардии, упустив из названия два слова - "рабоче-крестьянской".
  Тойво оказался среди избранных, что было совсем неудивительно. Едва только к ним в роту пришел инструктор, как он сразу же сложил свои полномочия, и новым инструктором сделался сам Антикайнен. Может, это могло показаться кому-то странным, но не Акку Пааси, который затащил Тойво в каптерку и долго тряс ему руку в приветствии. Он-то и был этот инструктор.
  - А нам Бокий сказал, что ты в овощ превратился, перенапрягся там что-то, или как-то так заболел, - сказал он.
  - Я тут в овощ быстрее превращусь, - криво усмехнулся Антикайнен. - С деньгами-то моими разобрались?
  - Да все нормально, никто не в накладе, - махнул рукой Акку. - Ладно, некогда мне с тобой в разговоры играть: раз ты теперь инструктор - учи их сам по своему усмотрению. А мне в Питере еще вещами кое-какими заниматься надо. Бывай!
  Он скорехонько убежал, а Тойво остался, все больше и больше погружаясь в тоску.
  When there's nothing here to save the day,
  Then we have to say:
  There's a reason for it.
  When there's nothing left for us to do,
  You're left without a clue.
  There's a reason for it.
  Don't know how it got away from me,
  Don't know how I let things go, you see,
  Don't know why it took a sudden turn,
  Didn't seem to be a big concern.
  There's a reason for it (A-Ha - There's a reason for it).
   Когда ничего нет, чтобы спасти настоящее,
   Тогда мы должны сказать,
   Что на это есть своя причина.
   Когда нам ничего не остается делать,
   И ты остаешься без путеводной нити.
   На это есть своя причина.
   Не пойму, как это ускользало от меня
   Не пойму, как всё валилось из рук, понимаешь.
   Не пойму, почему так все внезапно повернулось.
   Не кажется это большой заботой.
   На это есть своя причина (Перевод).
  Однако попала собака в колесо - пищи, но беги.
  К своему удивлению подготовка курсантов оказалась чрезвычайно занимательным действием. Обучая их азам шюцкоровского способа ведения боевых действий, он начал обучаться и сам. Доктрина Красной гвардии была сугубо наступательной: война на территории противника, беспощадное его уничтожение, установление своего порядка. Это называлось "Мировой революцией".
  С теорией было трудно: учебники и мемуары видных царских военачальников, конечно, были, но исключительно на русском языке. Даже записки с японской войны Маннергейма - и то не по-фински. Оно и понятно: для этого земляка родными было два языка - русский и шведский.
  Тойво изучал Брусилова, его стратегию и тактику, зачитывался "Анабасисом" Ксенофонта, его видением перспектив, и удивлялся - все очень просто, все основано на здравом смысле. Правда, русский язык давался плохо, может, поэтому и знания хорошо откладывались в голове, что получать их приходилось с трудом, переводя каждое предложение и тщательно постигая его смысл.
  Кто-то из товарищей командиров рассказал ему про самого молодого стратега первой мировой войны, семинариста из Кинешмы, Александра Василевского, ставшего в 1916 году в возрасте 21 год штабс-капитаном. Но Василевский где-то потерялся в пучине Революции, привлечь его к курсам командиров не представлялось возможным. Царские офицеры со стороны красных, воюющие против других царских офицеров со стороны белых, к преподавательской деятельности относились скептически: они не видели перспектив после себя, следовательно, и не старались воспитать смену.
  Курсы закончились, едва успев начаться. Финский стрелковый полк, где преподавал Антикайнен, отправился на Восточный фронт, а его неожиданно вызвал к себе сам Ровио.
  - В общем, так, - сказал он. - Будешь принимать участие в учредительном съезде финской компартии.
  - Когда? - уныло поинтересовался Тойво.
  - В августе, - ответил Ровио. - Тебя, между прочим, к себе Бокий хочет забрать.
  - А можно не забираться к Бокию? - вздохнув, спросил Антикайнен.
  - Можно, - сразу согласился старший товарищ. - Водки выпьешь?
  Тойво отрицательно покачал головой.
  - Тогда - коньяку, - это было уже утверждением. - После съезда поступишь на командные курсы в Интернациональную военную школу в Петрограде. Тогда Бокий не сможет взять тебя в свою команду.
  Он разлил в две пузатые рюмки шустовского коньяку, с удовольствием принюхался к запаху, протянул одну грустному Тойво и произнес тост:
  - Хелекейн-келекейн (есть такой тост по-фински, без перевода).
  - Киппис (за здоровье, еще один финский тост), - ответил тот и тоже выпил.
  Коньяк, без сомнения, был хорош. Ровио предложил блюдце с "николашками" (лимон, посыпанный мелкотолченым кофе и сахаром) и проговорил:
  - Все, что оставил после себя царь Николай второй - это закуску к коньяку.
  - А что с ним? - удивился Тойво.
  - Семнадцатого июля по поступившей информации был расстрелян вместе с семьей в Ипатьевском доме в Екатеринбурге, - сказал Ровио, смахнул слезу, налил еще по рюмке и оглушительно высморкался в крахмальный носовой платок с инициалами "КР".
  Антикайнен не особо интересовался делами русского монаршего дома, но отчего-то после этого известия на душе сделалось отчаянно скверно. Даже сквернее, чем было раньше.
  - А семью-то за что? Да и царя, вообще-то, тоже - зачем? Он же не при делах!
  - Точно! - сказал Ровио. - Не при делах. Но Вова Ленин настоял, чтобы всю династию вырубили под корень. Вождь сказал - партия сделала, народ вздохнул с облегчением. Политика, трах-тиби-дох!
  Они снова выпили и снова закусили "николашками".
  - Зачем я понадобился Бокию? - осмелился спросить Антикайнен.
  - Да уж зачем-то понадобился, - хмыкнул Ровио. - Ему люди с навыками нужны, он что-то там такое делает, что к нам, атеистам, и к нам, верующим, в общем - ко всем нам - отношение не имеет. Сплошная мистика и оккультизм. Ты бы держался от него подальше, мой тебе совет.
  - Есть, держаться от Бокия подальше, - то ли в шутку, то ли всерьез сказал Тойво.
  Они снова хлопнули по коньяку. Настроение - укради, но выпей.
  
   12. Командирство.
  Учредительный съезд финской компартии оказался хорош тем, что на нем Тойво впервые за долгое время встретился с Куусиненом. Тот намедни через севера пробрался в Россию и теперь сделался важным человеком в Президиуме. Сам Отто выглядел отчего-то потерянным, словно бы не готовым к тому, что здесь увидел. Даже больше - словно бы разочарованным.
  Они кратко пообщались с Тойво, не скрывая радости от этого общения. Это не значило, что и тот, и другой пустились в плясовую, или тут же набухались до потери пульса, а прочие делегаты им аплодировали: кто - стоя, а кто - уже лежа. Это означало, что у Тойво с Куусиненом было много тем для обсуждения, и каждому хотелось поделиться ими.
  - Жив? - спросил Отто.
  - Скорее жив, чем мертв, - ответил Тойво. - А сам?
  - Да, вот - теперь уже и не знаю, - пожал плечами Куусинен. - Все не так, все не вполне правильно, вроде бы и готов к этому, но, тем не менее, не по себе как-то. Ладно, не девицы, чтобы об утраченных грезах плакать.
  Отто считался на подпольной работе в Финляндии, но нелегалом особо не был - не того уровня фигура, чтобы можно было скрываться. Компартия была под запретом, но коммунистов, если таковые, идейные, обнаруживались, на допросы и пытки не дергали. Кому они нахрен нужны? Даже самый главный революционер Саша Степанов, воодушевленный обращениями к нему каких-то "простых людей", никуда не делся. Собирал просьбы от общественности и передавал эти просьбы по инстанции, то ли Таннеру, то ли Свинхувуду, а то ли самому Маннергейму. Уж что с подобными петициями те делали, в какой туалет их таскали - это уже было неважно. В итоге Саша сохранял свое "революционное" лицо, а власти представляли его "оппозицией", чтобы, стало быть, подобие свободы мысли поддерживать.
  - Гадина, - сказал о нем Тойво.
  - Всегда таковым был, - пожал плечами Отто.
  Тут возник Сирола, самый главный коммунист, и приказал всем делегатам садиться по местам: кто - в президиум, кто - в зал, а кто - пошел вон!
  Куусинен пошел в президиум, Антикайнен - в зал, а вон пошли всякие сопровождающие делегатов лица: дамочки не самого тяжелого поведения, продавцы папирос и добровольная народная дружина.
  Вопрос был один: как работать? Воды по этому вопросу пролилось очень много. Бедные коммунисты хотели стать богатыми, те же, кто был у кормушки, этим богатством делиться не хотел. Тогда нужно было обращаться к пролетариату, как таковому, но его в Финляндии оболванили мелкобуржуазной пропагандой. Да здравствует борьба за всеобщее равенство и братство! Хиленькие крики "ура". Тойво начал засыпать.
  Поговорили о способе борьбы. В Советской России бороться было не интересно. В родной Финке - опасно. Тогда весь упор на подполье.
  Тут со своего места внес предложение Куусинен.
  - Современная ситуация в Финляндии такова, что не стоит всецело отдаваться подпольным методам работы, по крайней мере, их необходимо сочетать с деятельностью в общественно-политических организациях, но преобладать должны первые, - сказал он, и все замолчали, переваривая услышанное.
  Позднее те же самые слова он отправит письмом из Стокгольма, куда переберется после покушения на себя в феврале 1920 года в ЦК КПФ. Ни сейчас, ни потом к этим словам никто не прислушается.
  А означали они одно: легализоваться, избираться и решать вопросы на уровне эдускунты, как и должно.
  - Можно не называться "коммунистами", если уж Маннер, то есть, конечно же - Маннергейм так настроен против этого слова. Важно не название - важно выполнение цели. А цель у нас одна!
  - Чтобы плодиться и размножаться! - сказал со своего места Август Пю.
  - Точно! - сразу согласился Куусинен. - Чтобы мы, наши дети и внуки жили в обществе без насилия, каждому по потребности - от каждого по труду! Только так, господа-товарищи.
  Никто не кричал "ура", никто не стремился самовыразиться. Вообще, многие люди никак не прореагировали, будто Отто сказал какую-то непристойность.
  Между тем, это был, пожалуй, самый действенный способ выйти из создавшегося положения. Но, похоже, что оно не совсем устраивало не только правящую верхушку Финляндии, но и ЦК финских оппозиционеров в Петрограде.
  Между тем поговаривали, что в Финляндии начался белый террор, жертвами которого стали многие тысячи участников революции и гражданской войны. Те люди, что попали под определение "неблагонадежный", отправились для выяснения всех обстоятельств по их делам в специальные лагеря. На то время по европейским сравнительным характеристикам Финляндия сделалась самой насыщенной страной по числу заключенных, переплюнув по этому показателю даже Советскую Россию. Порядка 250 человек из каждых ста тысяч населения оказались в тюрьме.
  В лагеря пленных попали старшая сестра Тойво Хельми и младший брат Урхо. Сестре Тойни, которая была санитаркой в Красной гвардии, удалось избежать ареста. Старший брат Вилхо, который вместе с Тойво работал в Гельсингфорсе в Совете, скрывался в подполье в Финляндии, затем эмигрировал в Швецию.
  Финская демократия ничем не отличалась от прочих и также строилась на костях. Демократии по-другому не умеют. Не зря со словом "демон" у них один корень.
  Тойво и Отто еще перемолвились парой слов по окончании официальной части съезда, договорившись во время установленного регламентом банкета поговорить подольше и обсудить создавшееся положение. Однако с застолья Куусинен пропал. Этому удивился не только Антикайнен, но и некоторые товарищи, своими повадками напоминавшие старорежимных "шпиков".
  Тогда и Тойво решил исчезнуть: до организованного отъезда в казарму оставалось немного времени - можно было прилично набраться и наесться, либо сделать вылазку на Выборгскую сторону. Он предпочел второе.
  Через открытое окно в тамбуре курилки перелез на сливную трубу с крыши и спустился во двор. Денег у него, как теперь сделалось уже привычным, почти не было, но того, что было, хватило добраться до дома тети Марты. Там-то он и узнал, что Лотта и вся ее семья добралась до Выборга, стало быть, теперь в безопасности, если не считать опасности от косых взглядов местных настороженных полицаев, да кое-кого из соседей, глубоко убежденных, что человека "просто так в тюрьму не посадят". Значит, было за что!
  Обратно он добирался пешком, ценя возможность побыть одному и подумать. Город обретался в покое: революционные матросы и солдаты не шлялись, где ни попадя, чекисты, размахивая наганами, не ездили в своих студебеккерах, шпана затаилась, а простой народ прятался по домам.
  Когда-то в детстве он принял для себя решение, что всегда будет двигаться своим путем. Дело-то достойное уважения, да вот на каждом повороте этого пути все настойчивей попадались вывески: сверни к упорядоченному движению, настоятельно сверни, сверни, падла! Конечно, государство пыталось упорядочить любое нахождение на маршруте - на жизненном маршруте. Но государство - это отражение определенного человека, либо временно сплотившейся группы людей. И их направляет что-то, или кто-то. Что-то - это жажда власти, это корысть и алчность, это гордыня. Кто-то - это тот, кто этому всячески потакает. Тот, кто направляет движение. Самозванец.
  Тойво понимал, что его жизненная цель - это не борьба. Он хотел всего лишь, чтобы его степень свободы максимально зависела от него самого. Вот и получил: нашел деньги, ушел от Революции, попал в Красную Гвардию. Бляха муха, что за невезуха!
  С каждым прожитым днем Антикайнен все больше осознавал, что слова людей, особенно людей, черт бы их побрал, с высоких трибун - это шелуха. Церковь - это, вообще, опиум для народа. Самозванец, действующий посредством их - вот угроза. Стараться не поддаваться стадному чувству веры в идеалы будущего, опирающегося в подлое настоящее, всегда прислушиваться к голосу совести, а не приказа - вот тебе и противостояние с богом. Вот тебе и единение с Господом.
  "Мое дело кажется безнадежным, но я видел, что происходит, когда люди ничего не делают. Бездействие - величайшее зло" (слова из фильмы Гильельмо Дель Торо "Штамм"), - думал он, пробираясь по пустынным улицам засыпающего города.
  В этом, пожалуй, и было их сходство с одиозным Бокием. Только, в отличие от Антикайнена, тот пытался, помимо противостояния богу, сделать все, чтобы найти способ подчинить этого бога себе. Все логично: коли была бы такая возможность, Самозванец давно бы уничтожил и Глеба, и Тойво, да и прочих свободомыслящих людей. Нельзя допускать, что все вокруг болваны, смотрящие в рот очередному правителю, выполняющие законы марионеточного суда, безропотно принимающие карательные меры полицейской машины. Нормальные люди тоже встречаются.
  Значит, нет у Самозванца такой власти! Значит, не Творец он всего сущего! Но становятся ли от этого менее опасными люди, ему подчиненные? Вряд ли. Зло - это всего лишь оборотная сторона жизни (имеется в виду по-английски: live - evil, жизнь - зло, в переводе).
  Делегаты были уже пьяны. Очень пьяных развезли по домам, либо домам с нумерами. Прочие пели застольные песни - "Интернационал", "Марсельезу" и "Мурку". Во дворе выла собака. "Как по покойнику", - подумалось Тойво. Через восемнадцать лет мало кто из этого съезда останется в живых. Обидно, право слово, когда свои же ставят к стенке. Будто чужих для этой роли не нашлось.
  Дальнейшая жизнь тем летом восемнадцатого года каким-то образом вся была поглощена армией. Тойво не приносил никакой присяги, но, так уж сложилось, неоднократно присутствовал при этом торжественном моменте у своих подопечных. Две недели курса молодого бойца, иначе говоря "Выстрела" - и парни, спешно поклявшись утвержденным правительством текстом от 25 апреля, ехали воевать.
  К Присяге Антикайнен относился серьезно, так же серьезно он не хотел ее давать, пусть даже дело все это было - простой формальностью.
   "Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии", - гражданином страны Советов он себя не считал. Впрочем, как и гражданином буржуазной Финляндии. Он не был сыном трудового народа, он был сыном своих родителей. А воин рабочей и крестьянской армии - это все равно, что банда повстанцев, где кадровых военных днем с огнем не найти.
   "Пред лицом трудящихся классов России и всего мира я обязуюсь носить это звание с честью, добросовестно изучать военное дело и, как зеницу ока, охранять народное и военное имущество от порчи и расхищения", - это, скорее, подходило для сторожа военных складов. Проклятые расхитители социалистической собственности только и ждут, чтобы попортить и стырить. Перед лицом мировой общественности можно заявить: так дело не пойдет!
  "Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, поставленных властью Рабочего и Крестьянского Правительства", - все бы ничего, вот только рабоче-крестьянское правительство - это перебор. Ни Ленин, ни Троцкий, ни иной вождь на рабоче-крестьянина не тянул.
  "Я обязуюсь воздерживаться сам и удерживать товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство гражданина Советской Республики, и все свои действия и мысли направлять к великой цели освобождения всех трудящихся. Я обязуюсь по первому зову Рабочего и Крестьянского Правительства выступить на защиту Советской Республики от всяких опасностей и покушений со стороны всех ее врагов, и в борьбе за Российскую Советскую Республику, за дело социализма и братство народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни", - вот тут предельно ясно, что предстоит самопожертвование. Великая цель освобождения трудящихся - полная фикция, так что умереть предстоит в ответ на любой зов рабоче-крестьянского правительства. Оно зевнуло и воззвало - красноармеец побежал к цели и умер. Вероятно, потому что не добежал.
  "Если по злому умыслу отступлю от этого моего торжественного обещания, то да будет моим уделом всеобщее презрение и да покарает меня суровая рука революционного закона", - безрадостная перспектива для нарушителя Присяги. Можно, конечно, надеяться, что не по злому умыслу не достиг великой цели всех трудящихся, но кто будет этот умысел определять, злой он, или нет?
  Эх, перспективы безрадостны! Да радостных перспектив, если заручаться поддержкой государства - вообще нет. Оно, государство, всего лишь машина, где не может быть эмоций по определению. А где нет эмоций - есть зло. В том числе и у машинистов.
  Впрочем, народ, коверкающий слова Присяги, потому что неграмотен, почти не знает русского языка, да и вообще не отдает себе отчета, что такое - эта великая цель освобождения трудящихся? Свобода от труда - это лень. Ура! За лень и праздность!
  Антикайнен, занимаясь с курсантами, сам от них ничем особым не отличался. Кроме, разве, навыков выживания. Но идеологически он был скромен: не кричал на всех построениях о Мировой революции, не настаивал на необходимой жертвенности. Пару раз спели "И как один умрем в борьбе за это" - и шабаш. На войне надо жить, а не умирать.
  Коллегам - из числа комиссарствующих - это дело не нравилось. Да и самому Антикайнену - тоже. Но куда ж деваться-то?
  А деваться было куда: призывники-финики, добровольцы и вынужденцы, перед отправкой на войну, помимо Присяги, подписывались под заявлением в заграничный исполнительный комитет рабочей молодежи Финляндии. Типа, бла-бла-бла, примите меня в члены. А если погибну, то примите меня в многочлены, то есть, конечно же, в почетные члены. И подпись. Или крестик, что было чаще.
  Их спрашивают: кому, мол, пацаны, заяву пишете. А те - самому главному финну. Им опять: Ленину, что ли? А они - Антикайнену. И посылают вопрошающих к такой-то матери.
  Таким образом, авторитет у Тойво за пару месяцев нечеловеческих опытов над призывниками возрос до небес. Прочие преподаватели это дело оценивали крайне негативно.
  - Вот же - сопляк! - говорили они. - Чухна белоглазая! Самый умный!
  Конечно, в двадцать мальчишеских лет иметь такой авторитет - это несерьезно! Коллеги Антикайнена по "Выстрелу" были все в годах, за плечами имели опыт Первой Мировой войны в чине не старше фельдфебеля. В основном же ефрейтора и младшие унтер-офицеры, изредка - старшие унтер-офицеры. Тут-то неприязнь к выскочке возрастает до откровенной ненависти.
  Когда же Тойво написал статью "Рабочая молодежь Финляндии в революции", и эту статью опубликовали, комитет преподавателей пошел к комитету начальников курсов и сказал:
  - Или - мы, или - он!
  - А вы финских новобранцев будете готовить? - спросил Эйно Рахья, случившийся в комитете.
  - Будем! - твердо сказал фельдфебель, а унтер-офицеры добавили веско. - Да!
  - На финском языке? - продолжал допытываться Рахья.
  - Пусть русский учат - мы все-таки в России! - проговорили ефрейторы. - В великой рабоче-крестьянской России! Споем, товарищи!
  Пока товарищи-преподаватели тянули песню о смерти всех, как одних, Эйно чесал себе нос. 31 июля он долго беседовал с Лениным о судьбе финских мигрантов. Тот, хитро сощурившись, предложил создать в Петрограде финские командные курсы, потому что чухонцев в северной столице развелось, как собак нерезаных. В ЧК нельзя - там латыши, в матросы - тоже, потому что старых матросов некуда девать, в истребительные карательные батальоны китайцы набились, так что оставалась только Рабоче-Крестьянская Красная Армия.
  - Создадим, батенька, новую Интернациональную военную школу! - сказал Ленин и неожиданно громко заржал, как конь.
  - Ага! - согласился Рахья и смех поддержал. Получилось у него пискляво и не очень душевно.
  Тут же к ним в кабинет заглянул Троцкий и укоризненно покивал головой: "чего ржете, товарищи, когда революция в опасности". Ему объяснили ситуацию, тогда он пожевал губами под крючковатым носом и внес свое предложение:
  - Вы, товарищ Рахья, назначаетесь комиссаром этих командных курсов.
  Комитет преподавателей закончил с песней и пытливо посмотрел на комитет начальников. Те зааплодировали. Ефрейторско-унтерский коллектив откланялся и ушел. Видимо, они после своего выступления напрочь позабыли о цели своего визита. Великая сила искусства!
  Тойво остался на командной должности до середины октября, продолжая готовить "пушечное мясо" в отведенные для этого сроки. Прочий преподавательский состав перестали обращать на него внимание, занявшись концертной деятельностью перед рабочими и солдатами: накручивали себе усы, поджимали ремнями животы и орали во все глотки о белых березах, о разрушении старого мира, о вещем Олеге и прочее-прочее. Тойво назвал их "Terveh brihat", то есть, "здоровые парни", призывники перевернули название в "Trezvy brihat", памятуя о том, что перед выступлением пузатые и беззубые парни вливали в себя каждый до полулитра какой-нибудь сивухи для создания творческого, так сказать, настроения.
  Не получив за свою деятельность помощником шорника сколько-нибудь рабочего опыта, Аникайнен был выдвинут исполкомом молодых финских рабочих на Первый съезд нового молодежного формирования, которому пророчили идеологическое будущее всего подрастающего поколения. Старых финских рабочих туда не приглашали, вероятно, потому что у них уже не было никакого будущего, в том числе и идеологического.
  Тойво удалось все-таки удрать с курсов молодых бойцов, предоставив "трезвым парням" самим учить, откуда с винтовки стрелять, как маршировать и петь революционные песни. Последнее у них получалось лучше всего.
  На Первый съезд молодежи попасть было не так-то просто: зараженного Революцией народу много, а мест в президиуме, да и во всем зале - мало. Путем тайного голосования финские отщепенцы страны Суоми выбрали товарища Антикайнена, потому что его фамилия была на слуху у каждого финскоязычного новобранца, который еще не погиб на войне.
  Эх, надо было Тойво в августе удирать из России вместе с Куусиненом! Побыл бы какое-то время на "нелегальной" работе в Финляндии, а потом бы и в Кимасозеро пробрался! Вот такая хорошая мысля пришла, конечно, опосля.
  Неожиданно ему на имя пришла телефонограмма, принятая Лиисой в доме на Каменноостровском за пару дней до начала съезда.
  "Немедля прибыть институт Мозга. Бехтерев".
  "Пошел ты нахер, Бехтерев", - подумал Антикайнен.
  
   13. Школа красных командиров.
  Тойво все больше склонялся в своих мыслях к тому, что допустил ошибку. Нельзя было задерживаться в Советской России, нельзя было вязнуть в Революции. Пес с ними с деньгами, если лежали в Кимасозере до сих пор - могли еще немного полежать. Он верил в честность родственников Пааво Нурми и не верил в стечение обстоятельств, которые могли лишить его добытых богатств.
  Что теперь получалось? Преподаватель курсов молодого бойца, делегат съезда финской компартии, делегат всероссийского съезда трудящейся молодежи, да, вдобавок, курсант интернациональной школы командиров. Всегда на виду, всегда впереди.
  В новой форменной шинели, доходившей ему до пят, в буденовском шлеме, Тойво отправился к тете Марте, единственному связующему звену, как он полагал, с любимой Лоттой.
  Тетя Марта сначала, конечно, испугалась, но потом разглядела в форме знакомого человека и сказала:
  - Ну, по крайней мере, не в чекистской кожанке.
  - Да, блин, занесло меня куда попало, - сокрушенно махнул рукой Тойво.
  Они попили чай с карельскими пирожками (еще их называют "калитками"), да посетовали за жизнь. Тетя Марта сказала, что они уедут из Питера, да и, вообще, из России. Финны, те, что дают разрешение на жизнь, плохо принимают репатриантов, поэтому они двинутся дальше, в Швецию. А многие, говорят, в Канаду подаются.
  Тогда впервые Тойво услышал о финской эмиграции в Канаду. Поразительно: страна, чья национальная безопасность напрямую зависела от возвращения или приращения в нее деятельных, самодостаточных и уверенных в себе людей, предпочитает принимать лиц, не вполне нашедших себя, как профессионально, так и материально. Потенциальные налогоплательщики и защитники отечества, оказывается, опасны для тех теток с безразличными глазами, что засели в миграционной службе.
  - Что за разрешение на жизнь? - удивился Тойво.
  - Ну, это такое разрешение на пребывание: испытательный срок, ущемление в правах, регистрация в полиции, - объяснила тетя Марта.
  - Как после тюрьмы?
  Женщина в ответ только пожала плечами.
  - Да не может этого быть! - возмутился Тойво.
  Нет, конечно, он видел, какие люди, точнее - женщины, работают в разных отделах миграционной службы, но поведанное повергло его в шок. Как так - человек должен быть свободен в своем отношении к жизни, в выборе места в жизни, в улучшении, в конце концов, своей жизни! Пускай все это в рамках государственных законов, но нельзя же допускать, чтобы законы эти были настолько дурацкими!
  - А ты думаешь, что финны из страны в Америку едут в поисках лучшей жизни? - вздохнула тетя Марта. - Им просто не дают жить в своей Финляндии.
  - Кто не дает?
  - Да все эти пиявки, присосавшиеся к Свинхувудам, Таннерам, Маннергеймам!
  Тойво был ошеломлен: выходит, и его по возвращению ждет поражение в гражданских правах.
  Конечно, можно бежать от войны, от голода и холода, но нельзя бежать с Родины. Единственное оправдание такого побега - это чувство обиды на свое государство. Обида проходит быстро, но порожденная ею ненависть к тем чертовым порядкам, установленным сверху, или сбоку, или еще, черт знает, откуда не дает возможности принимать эти порядки. Потому что они - бесчеловечные.
  Вот, в этом, оказывается, и вся суть. Самозванец! Только уничтожив народы, хоть как-то еще на уровне подсознания сопричастных к истинной истории творений Господа, можно создавать новую Историю: монголо-татарское иго, крещение, обряды и тому подобное. Кто, как не сами человеки с этим справятся лучше всего?
  И финны с карелами и прочими вепсами потекли на другой континент. Дошло до того, что в 1922 году США ограничили иммиграцию из Финляндии, тем самым перенаправив поток на Канаду. Разницы для новоприбывших, в общем-то, не было. Через восемь лет большая часть их снова двинется в обратный путь, правда, не в лицемерную финскую республику, а в окрепшую Россию. Приедут, будут работать, а потом в тридцать шестом, их расстреляют.
  Как к такому положению вещей отнеслись финские власти - неведомо. Вероятно, никак. Никто не озаботился потерей ста тысяч уверенных в своих силах финнов, ливвиков, людиков, вепсов и инкери. Только однажды Густав Маннергейм почешет в затылке: если мы такими темпами продолжим "Зимнюю войну" с Россией, то скоро нации будет нанесен вред невозвратной потери населения. Чего же он раньше не чесался?
  Да не привыкли они, люди высокого положения и полета, чесаться. Потому что есть за них, кому чесаться.
  Без малого через сто лет тетки в миграционной службе продолжают вбрасывать в страну десятки тысяч неспособных ассимилироваться арабов и прочих индусов и стоят насмерть против въезда, даже подтвержденного недвижимостью, работой и достатком выше среднего, соседа - такого же северянина, только карела по национальности. Женщины, получившие власть над людскими судьбами, почему же вы такие суки?
  Тойво ушел от тети Марты совершенно подавленным. Вроде бы считал, что готов к любым превратностям системы, но, бляха муха, как же оказалось тоскливо с ними мириться!
  Больше с добрейшей тетей Мартой он не встретился. Та действительно покинула Россию, но не через границу с Финляндией, которая практически перекрыла любое легальное сообщение со страной Советов, а через эстонский город Ревель, то есть, Таллинн. На пароходе они отплыли в Стокгольм - и только их и видели!
  Связь с Лоттой, даже такая неустойчивая, оборвалась напрочь.
  Бокий куда-то запропастился, отчего опасающийся встречи с ним Тойво слегка расслабился. Оно и понятно: пришили Мирбаха, было, заинтересовавшегося некоторыми древностями Холмогор. Решил граф, что Шлиман, жуликоватый романтик и фантазер, не там нашел Трою. Конечно, не там! Холмогоры, как название, и произошло от kolme - три. Что там в земле сокрыто - пес его знает. А немцы вполне могли к этому делу подойти со всей своей педантичностью и скрупулезностью. Заручиться поддержкой Вовы Ленина - и все наследие предков коту под хвост. У Бокия сейчас было забот больше, нежели какого-то Антикайнена доставать.
  Не то, чтобы Тойво его боялся, но лишний раз смотреть в змеиные глаза не было никакого желания. А вообще, положив руку на сердце, ему хотелось подраться с товарищем Глебом. Если раньше у того было великое множество преимуществ, то теперь с этим можно было уже посоперничать. Дело, конечно, касалось только физических кондиций, никак не властных или политических возможностей. Бокию в Тойво нужно было не так уж и много: кровь, печень, ну и голова. Тойво в Глебе было нужно - да, пожалуй, ничего не было нужно. Чтобы оставил в покое - вот и все.
  Где-то еще на просторах галактики вращался другой друг по имени Мищенко. Его бы Антикайнен отловил, а отловив - сделал бы с ним казнь. Да не погнушался бы, пожалуй, и пристрелить откуда-нибудь из-за угла. В таком большом мире нельзя им все-таки сосуществовать, кто-то должен непременно умереть. Страдания Лотты террористу-революционеру Мищенко Тойво никогда не собирался прощать.
  Но тут наступил съезд молодежи, который помимо выступлений должен был знаменоваться банкетом. Народу в Москве собралось по этому поводу изрядное количество: 176 делегатов, представляющих 22100 членов молодежных организаций. Ну, и девушек тоже представляющих.
  Самым главным организатором считался молодой Лазарь Шацкин, которому на тот момент было всего шестнадцать лет. Он на съезде был основным докладчиком по Программе комсомола, которую сам же и написал. Тогда же и создалось это сокращенное название коммунистического союза молодежи. Всем подобное обращение понравилось, хлопали ему, как ненормальные. Парни с вихрами и девушки в косынках пребывали в состоянии небывалого подъема. Хотелось изменить весь мир, создать царство труда и справедливости, а еще хотелось любви, такой большой и светлой.
  Тойво, несколько скептически относившийся к разного рода съездам и созывам, поневоле поддался всеобщему настроению и тоже хлопал, не жалея ладошек и Шацкину, и Оскару Рывкину, и Ефиму Цетлину, трем евреям, воплотившим в жизнь идею основания комсомола по всей России.
  Съезд проходил с 29 октября по 4 ноября 1918 года, вошедший в историю, как Первый Всероссийский съезд рабочей и крестьянской молодежи, провозгласивший создание комсомола - Российского коммунистического союза молодежи. Поминутно прибегали на трибуну какие-то взволнованные посыльные и зачитывали приветственные телеграммы-молнии от Владимира Ильича, от Троцкого, от всяких там Бухариных и Рыковых, от Буденного, от коллектива прачек Краснопресненского района столицы, да, вообще, от кого попало. Только от Бокия не было молний.
  И делегаты хлопали, хлопали, хлопали. Раскрасневшиеся девушки позволяли хлопать себя по ягодицам, а парни - по плечам. В перерывах хлопали в буфете по стопке водки, либо фужеру игристого вина. Хлопали глазами, в удивлении, хлопали ушами, не веря им. Неделя промчалась, как один хлопок.
  Тойво большею частью молчал, но от вопросов не уходил, коли уж такие возникали. Он уже мог рассказать, как финские молодые люди, сделавшись комсомольцами, без раздумий возьмутся за выполнение самых ответственных заданий Партии и не будут при этом щадить ни врагов, ни себя. Беспощадными сделаются финские комсомольцы.
  Также он осуждал поведение белофиннов на переговорах в Берлине по установлению мирных отношений, устроенных по инициативе советского правительства. Ставленники лахтарит - здесь приходилось объяснять, что "мясниками" называют врагов финского трудового народа - ведут себя вызывающе. Но их требования: получить всю Советскую Карелию, большую часть Кольского полуострова и Петроградскую губернию - наглая инсинуация. Срыв переговоров лежит целиком на Свинхувуде, Таннере, Маннергейме и их приспешниках. Враги не пройдут, no, как говорится, pasaran, товарищи. Мочи козлов!
  Молодежь гневно сверкала глазами и сжимала кулаки. Мочи, в самом деле, козлов!
  Вот в таком самом решительном состоянии души Тойво вступил на учебу в школу красных командиров, ее финское отделение, едва только отгремел прощальным банкетом Первый учредительный съезд комсомола.
  Однако если есть прилив, то неминуемо наступает отлив. Дурная волна патриотизма и ура-настроения сменилась мрачнейшей осенней тоской, когда все не так, когда впереди пустота, когда вокруг никого. Вероятно, житель севера сильнее тоскует по солнцу, нежели кто-то другой. Когда нет светила неделю - терпимо, когда нет две - грустно, когда нет месяц - становится невыносимо.
  На подсознательном уровне именно Солнце является самым жизнеутверждающим фактором на свете. Ну, а в темноте, конечно - луна. Каждый на севере в душе солнцепоклонник. Неважно, кем он себя может назвать: христианином, евангелистом, либо кричать дурным голосом "алла акбар" - солнцу он радуется.
  Хмурое ноябрьское небо не оставляло надежд, что тучи развеются, дождь прекратится, в мире воссияет свет и чистота.
  Интернациональная военная школа, куда курсантом угодил Антикайнен, была создана на базе Ораниенбаумской пулеметной школы РККА. Сюда же угодили и 3-и финские Советские пехотные курсы города Петрограда, потому что финнов в то время в северной столице собралось, как собак нерезаных. Традиции у школы были, преподавательский состав - тоже. Учитесь, товарищи командиры, у царских офицеров, которых наняли по специальному поручению совета народных комиссаров, если комиссары когда-нибудь бывают народными.
  24 мая 1918 года открылась пулеметная школа на базе бывшей офицерской стрелковой школы, а потом и Третьи пехотные Советские Петроградские финские курсы. Куда делись вторые и первые финские курсы - не знал никто. Вероятно, они были засекречены. Или делились по национальному признаку: первые - для еврейской элиты ЦК, вторые - для латышской прослойки ЧК, четвертые - для русского боевого крестьянства, девяносто пятые - для революционных киргизов, ну, а финнам достались третьи.
   По приказу Всероссийского Главного штаба по военно-учебным заведениям от 14 ноября 1918года они, эти курсы, были торжественно открыты. Бывший полковник царской армии, Александров, сделался самым главным заведующим школой, комиссаром стал бывший матрос Балтийского флота Черников.
  Как-то Черников наехал на Александрова, тот зарядил ему в матросский бубен, и они перестали разговаривать между собой. Черников, правда, стучал, как дятел во все инстанции, а царский полковник потребовал себе заместителем Василевского - молодого героя Первой мировой войны.
  Не тут-то было! Матрос взвился, как стяг на "Неудержимом" и пригрозил курсы распустить. Кто крышевал Черникова из правительства - неясно. Может, матрос Железняк?
  Тем не менее, штат школы командиров решили расширить. Появились товарищ Инно, чтобы финнов возглавлять, и товарищ Эйно Рахья, чтобы финнов направлять. А общую, так сказать, интернациональную учебную часть возглавил профессор бывшей военной академии генерального штаба гражданин Изметьев. Александра Василевского решили не приглашать, раз уж революционные матросы были против. Так он и сидел на иждивение у родителей при Угличской волости Кинешемского уезда Костромской губернии, учителем работал, пока не загремел под призыв в апреле 1919 года.
  Курсы разместились в Петрограде на Съездовской линии Васильевского острова. Все в них было хорошо: и учебные классы, и спортивные залы, и столовая, и караульное помещение, и баня и, самое главное, "т д". Под скромными буквами, скрывающими "так далее", подразумевался актовый зал, где в 1917 году заседал 1-й съезд Советов новой России и самая обширнейшая в городе библиотека.
  В библиотеке было все, и там был сам Антикайнен. Он бы и не уходил оттуда, да служба требовала выполнения военных условностей: нарядов, караулов, построений и строевой подготовки. Здесь была самая странная подборка изданий, в том числе и "Калевала" перевода Бельского, и Пушкин с "Капитанской дочкой", и Лермонтов с "Маскарадом". Все по-русски, по-немецки и даже по-английски, но теперь для Тойво перестало быть большой проблемой разбираться в кириллице.
  Финских книг, несмотря на то, что курсантов-финнов наличествовало изрядно, было раз-два и обчелся. Вероятно, финское книгоиздание отчего-то тормозилось. На шведском - пожалуйста, но на шведском читать неинтересно: ни черта не понять, чего там шведы пишут, кого склоняют!
  На 14 ноября в школу прибыло 141 человек, ожидалось еще сколько-то, чтобы получилось заявленное количество в двести штыков. 29 человек командного состава почему-то каждый раз выдавал разную цифру ожидаемых обучаться, а 23 преподавателя стояло на своем: пятьдесят девять - и баста. Под это дело выделили целых 14 винтовок, нецелые винтовки к учебному процессу не допускались. Тотчас же сформировались учебные группы: 4 - пулеметные, одна - артиллерийская, 3 - саперно-строительные. В первые распределились по 15 воинов, во вторую - четырнадцать, в третьи - по двадцать. Куда-то задевалось еще семь курсантов.
  Вообще, каждое построение с перекличкой знаменовалось не только мечтою о Знамени, но и разногласиями в подсчетах курсантов. Их было то больше, то, в основном, меньше списочного состава. Будто они как-то периодически пожирались самими собою, а иногда так же почковались. Попытки пофамильной корректировки не приводили ни к чему. "Все курсанты на одно лицо", - кричал дежурный после проверки, но людей все равно было в несоответствии соответствия.
  Кстати, мечта школы командиров однажды воплотилась: 23 апреля 1919 года ЦК Финляндской компартии вручил курсам Знамя. ЦК Российской, либо латышской, либо азерибаджанской компартий на Знамя так и не подвиглись. Флажки давали, буденовки - но разве это идет в какое-нибудь сравнение с настоящим кумачовым полотнищем! Финны расстарались, даже суровый вечно бухой матрос Черников расчувствовался.
  Тойво после Съезда комсомола никак не мог прийти в себя. Все-таки излишнее внимание, лишние взгляды, лишние оценки так прилипчивы, вполне оправдывая определение "сглаза". Сглазили его, это и ежу понятно.
  Он взял увольнительную на субботу-воскресенье под предлогом встречи с комсомолками, уныло козырнул в ответ на кривую усмешку дежурного офицера и отправился на трамвае в сторону взморья Финского залива.
  Было все так же хмуро и холодно, море угрожающе шумело, тростник вяло качался из стороны в сторону под небольшим ветром. Вокруг - никого. Конечно, поздней осенью мало находилось любителей получить порцию простуды, окунувшись в сырость и промозглость. Разве что чайки, нахохлившись, сидели на выброшенном плавнике, обточенном волнами, да думу свою думали: а не полететь ли нам, пацаны, на помойку, отужинать там, с воронами перемахнуться?
  В море - ни одного паруса, только пароход какой-то, тужась черным дымом, чешет куда-то в Кронштадт. Вероятно, крейсер "Аврора" нагуливает боевой дух, чтобы еще раз пульнуть холостым выстрелом для объявления революции, сегрегации или конгломерации.
  Тойво посмотрел в морскую даль, морская даль посмотрела в него. Здесь ходили под парусами загадочные парни-викинги, старый Вяйнемейнен правил своим челном по дороге в Похъелу, отсюда выдвинулся в поисках смысла жизни великий мореплаватель Навин, Иисус Навин (navin - моряк, в переводе с рунического санскрита), здесь все, как было долгими столетиями. "Надышаться можно только ветром", - усмехнулся Тойво, набрав в легкие сколько можно воздуха.
  Он двинулся прочь от берега, перемахнул через дюну и оказался в сосновом лесу, тем гуще, чем дальше. Наконец, Антикайнен остановился и вытряхнул из заплечного мешка-сидора казенное шерстяное одеяло. На этот раз на уединение с природой он не взял с собой никакой еды. По большому счету для достижения его цели ничего не было нужно: разве что не нужно, чтобы поблизости кто-то был. Да новую длиннополую шинель не хотелось пачкать, поэтому он ее снял.
  Тойво подошел к шероховатому стволу высокой, как мачта, сосне, посмотрел, чтобы не было потеков смолы, и прислонился к дереву настолько близко, насколько это можно было сделать. Казалось, слышно было через рубчатую поверхность коры, как движутся древесные соки, как упруго реагирует сосна на ветер, запутавшийся где-то в ее кроне посреди неба.
  Издревле предки ходили к деревьям не только для того, чтобы дрова заготовить. Лишь таким способом можно было излечить хандру, безысходность и выбросить дурные мысли из головы. Деревья лечили душу, если душа болела. Кстати, бездушные люди никогда в лес не ходят, в крайнем случае - в кусты, либо в сад. Никто никогда не встречал в лесу государственного судью - он туда не может войти, никто не видел посреди диких деревьев самое государство - президентов, премьер-министров и прочих канцлеров. Им тоже доступ к деревьям заказан.
  Тойво прижался к сосне и постарался не думать ни о чем. Он не думал, что страна Финляндия погибла, отделившись от России, не думал, что Россия сгинула, отделившись от Финляндии. Его голова не воспринимала мысли, что мир весь рухнул, когда свора черных людей восстала из черноты, чтобы сделать этот белый свет черным, взяв за основу черноту, именуемую "политикой". Тойво не попытался догадаться, что самые черные из черных людей создали гибельное для прочих людей развлечение, называвшееся "юриспруденцией".
  Голова его была пуста, мысли его были хрустальны, а от того - неуловимы. Слезы текли у Антикайнена из глаз, но это плакало через него само дерево. Страдать, как и радоваться, лучше в гармонии с природой. Страдать, как и радоваться, лучше подальше от людей. Страдать, как и радоваться, лучше в приближении к Господу.
  Тойво все-таки извозился в смоле, но как-то не придал этому значение. Запахнулся в шинель, завернулся в одеяло и прилег на заготовленный лапник.
  Впервые за последние месяцы он заснул, не мучаясь ни сомнениями, ни страхами, ни упреками.
  Постепенно за дальние дали
  Мы с тобой ускользнем навсегда.
  Под холодные отсверки стали,
  Под сожженные мной города.
  Я тебя заберу с Лихолесья
  Из-под взорванных каменных плит
  Я держу тебя за руку... Здесь я...
  Я вернусь, если буду убит
  Я найду тебя даже за краем,
  Где всегда только ночь и луна
  Наяву, мною созданным раем,
  Я укрою тебя навсегда
  От пожара, от бед, от крапивы,
  От секущихся длинных волос
  От медуз, недопитого пива.
  Ты прими меня только всерьез... (стихи Ивана Марьина).
  
   14. Олонецкий фронт.
  В феврале 1919 года бывший генерал русской службы, барон Густав Маннергейм, заявил военно-морскому атташе США, что "его армия намерена и способна нанести поражение большевизму". Военно-морской атташе США сказал "слава тебе, яйца", и донес все слова - и барона, и свои - конгрессу. Конгресс немедленно связался с палатой пэров в Великобритании, и они начали совещаться, временами злобно хихикая.
  Империалисты решились профинансировать Маннергейма, причем, достаточно серьезно. Как сказал Бенджамин Франклин, школа жизни - самая суровая школа, но дураков в других школах не учат. Поэтому "учеба", естественно - платная, началась весной 1919 года. Именно тогда разразились пресловутые "племенные войны".
  А в школе красных командиров первое военно-тактическое занятие состоялось 9 декабря 1918 года. Решался вопрос, кто - враги, а кто - не враги. Нормальными пацанами посчитали братскую Монголию и лично Сухэ-Батора, прочий мир - злыдни, того и ждущие, чтобы напасть на молодую Советскую Республику.
  Тойво, обретя вновь спокойствие и уравновешенность после двухдневной увольнительной на берег залива, к учебе отнесся с пониманием: лишними знания не бывают. Даже такие специфические, как марксистско-ленинская философия. У него не было российских документов, только мандат, выписанный Бокием, но это никого не волновало. Учись, товарищ, как пожар мировой революции разжигать!
  Удирать в Финляндию становилось как-то нехорошо. В командировку бы туда скатать! Но для этого нужен был Куусинен. А тот сидел где-то в кафе на Алексантерин-кату и пил кофе с пирожными.
  К тому же на занятиях оказалось очень много полезного. В бытность обучения обороне в Каянском отделении шюцкора он обрел очень много навыков: стрелять, прятаться, отражать рукопашную атаку, бегать со скоростью ветра, ориентироваться в лесу ночью в дождь, ну, и убивать неприятеля, конечно.
  В Петрограде ему преподавали, как атаковать и не попасть под обстрел, обнаруживать замаскированного под кучку коровьего навоза врага, первым бить в кулачной схватке, ползать со скоростью, близкой к скорости ветра, не соваться в чащу ночью, в дождь, а искать уютные дома поблизости, ну, и убивать неприятеля всеми доступными средствами, конечно. Инструктора, преподающие такую специфику, тоже были из бывших царских солдат, как и шюцкоровские наставники. Так что для Тойво не было никаких неудобств с адаптацией, словно бы просто перешел в другой класс.
  Наставники его отметили, а, отметив, взяли на карандаш, которым поставили в своих кондуитах галочку: "парень наделен тем, чем наделяет природа". А между собой поговорили, что нахрена они, царские офицеры, русские в сто сорок шестом поколении, обучают премудростям какого-то чухонца? И прочих чухонцев вместе с ним? Своих, русских, что ли не хватает?
  Своих, действительно, не хватало. Из рабочих и крестьян военные получались неохотно. Кадровые офицеры воевали друг с другом, военные училища оказались кузницами пушечного мяса, курсантов бросали из одной мясорубки в другую, некогда было учиться. Пришлый народ: латыши, чехи и венгры - потихоньку истреблялись. Китайцев - так тех практически всех уже повывели, новых китайцев привезти накладно, а старых за их зверства народ охотно корчевал с помощью подручных средств.
  Видимо, так же считали и империалисты.
  Незаметно прошел месяц, за ним - другой, вот уже и весна закапала насморком и капелью. Курсы активно курсировали между тяжкой учебой и предстоящей вольницей на всех фронтах гражданской войны. 3 марта свершилось чудо: списочный состав совпал с заявленным - 200 человек на одно лицо. К ним примкнули 32 преподавателя и еще каких-то восемьдесят человек вольнонаемных. Ну, вот, чудо - словно годовой бухгалтерский отчет сошелся. Март прошел на подъеме, тому способствовало и солнце и наступающий на юге Деникин, а на востоке - Колчак собственной персоной. Жизнь бурлила.
  Оказывается, она бурлила на только в России, но и в соседней буржуинской Финляндии. Спокойный ход жизни отринули финские офицеры-егеря, разбередили болото, прыгнув в него со всей лихостью, и устроили в нем джакузи вполне известным способом. Так оно и забурлило. То есть, не оно - а она, жизнь.
  Майор Гуннар фон Хертцен, майор Пааво Талвела и капитан Рагнар Нордстрем однажды оказались вместе в одном высоком офицерском собрании, где павлином ходил барон Маннергейм, тяпнули лишку, да и договорились. Договорились они до того, что присоединение Восточной Карелии на самом деле является очень существенным делом для экономического развития и безопасности всей Финляндии.
  - Мда, - со шведским акцентом сказал Маннергейм.
  - Ура! - сразу же, вероятно превратно расслышав его, сказал Талвелла.
  - Ну, ура - так ура! - одобрил министр Таннер. Он, подлец, и тут успел, как финский пострел. - Какие у вас имеются основания?
  Два майора и капитан вытянулись во фрунт, насколько позволял халявный алкоголь, и хором высказались об основаниях.
  Финляндия, по их мнению, могла успешно обороняться от России только по линии Ладога - Свирь - Онега - Белое море. А иначе ни о какой обороне разговора быть не может.
  "Ишь, что удумали!" - испуганная мысль через выдвинутое к слуховому окну ухо передалась Куусинену. Он тоже был здесь, правда, с другой стороны. - "Ну, пусть попробуют, а мы это дело посмотрим".
  Офицерское собрание между тем очень воодушевилось и решило создать комиссию, так называемую "Олонецкую комиссию". А председателем назначить доктора Винтера. Винтер сразу же согласился, но при одном условии: комиссию переименовать к едрене-фене.
  - Как же ее еще можно назвать, как не Олонецкой? - удивился Маннергейм.
  - А вот так, - доктор стукнул кулаком по столу, отчего все стаканы разом подпрыгнули и одним глотком выпились. - "Карельский комитет".
  На том и порешили.
  Через два дня почтовые голуби прилетели в голубятню на Исаакиевскую площадь и принесли с собой сообщение: "В Хельсинки хорошая погода". Крошечная записка, оттиснутая типографским способом, тотчас была переправлена по служебной лестнице. Служебная лестница вела вниз, а оттуда, слегка очищенная от гуано, ее доставили извозчиком на Литейный проспект.
  Евреи ломали, ломали голову - не сломали, не смогли расшифровать, латыши тоже только развели руками, русские вертели записку и так, и эдак - пусто. Позвали финнов. Все они, конечно, люди разных национальностей, были сотрудниками ЧК международного отдела.
  Эйно Рахья узнал стиль сообщения Куусинена, поморщил лоб и сказал:
  - На Россию готовится вторжение.
  - Когда? - вскричали чекисты - евреи, латыши и русские.
  - В самом конце апреля, - ответил тот. - В Советской Карелии.
  - Тогда послать туда наших специально обученных людей!
  Учеба в школе красных командиров еще более форсировалась. Курсанты валились поздними вечерами в кровати без всяких чувств, чтобы утром, чуть отдохнувши, вновь окунаться с головой в науку побеждать.
  Товарищ Рахья не удержался и передал привет Тойво от Куусинена. Антикайнен сразу же ухватился за идею передать привет обратно. Эйно, в принципе, не возражал. Между делом он поведал о готовящейся акции со стороны буржуев и поинтересовался настроениями на этот счет.
  - Ну, а какие могут быть настроения? - пожал плечами Тойво. - Надаем им по рогам, пусть не лезут.
  Мыслями он уже переписывался с Отто, выражая тому просьбу связаться с Лоттой и передать ей важную информацию на пяти листах формата А4 убористым почерком. Голубки везут - чего мелочиться?
  Рахья не возражал, поэтому почтовые голуби покряхтели, взлетая, но направились стройным клином в Финляндию. Тойво вздохнул с долей облегчения: связь с любимой девушкой наладилась.
  Однако коварный политик Таннер решил слегка переиграть планы и внес в "Карельский комитет" предложение: приурочить акцию ко дню рождения главного русского вождя, по совместительству, самого главного руководителя Владимира Ленина. Доктор Винтер обрадовался: и как такое ему самому в голову-то не пришло?
  К марту 1919 года было набрано уже свыше тысячи человек, объявленных добровольцами. Такое количество специально обученных людей-диверсантов финн фон Хертцен считал достаточным для успешной операции.
  Он же выработал стратегию, которая не отличалась оригинальностью, но изрядно смахивала на авантюру. Быстрый захват Олонца, выдвижение и закрепление на Свири, собрать в Олонце национальное собрание - прочие собрания разобрать, поднять восстание карелов-ливвиков. Далее - совсем чепуха: провести референдум и присоединиться к Финляндии. И дело в шляпе.
  Ливвиков можно потихоньку вырезать, или принудительно задействовать их на камнеобработках, расчистках некогда поднятых метелиляйненами угодий, ныне пришедших в полное запустение. Либо запихать в рудники, пусть за свое предательство отрабатывают. И Финляндии хорошо, и Советской России плохо. Сразу убиваются два зайца.
  Вообще-то нашествие в Олонецкую губернию планировалось уже на 15 марта, чтобы до слякоти прокатиться на лыжах, но правящие круги Суоми, то есть дядька Свинхувуд, кавалер Маннергейм и политик Таннер все никак не могли получить от США и Великобритании обещанные по такому случаю бабки. Подлые империалисты кормили "завтраками" и клянчили: а можно сначала вы эту Карелию захватите, а мы потом вам деньги банковским переводом переведем?
  "Можно", - за всех согласился Таннер. - "Но деньги вперед".
  Все военные силы, которым предстояло победоносно войти в Олонец, назвали Олонецкой добровольческой армией, то есть, Aunuksen vapaaehtoinen armeija или сокращенно AVA. Цели и задачи у нее были на поверку крайне сомнительными. У неискушенного человека могло сложиться впечатление, что вся эта акция преследует нечто иное, нежели освобождение братского народа карелов-ливвиков.
  Таким неискушенным человеком был, конечно же, товарищ Бокий. Кое-что он знал из агентурных, так сказать, сведений. Самый лучший агент - это тот, кто сам себя агентом не считает, но при этом очень душевно занимается сбором данных.
  Когда-то на докатившимся до России модных спиритических сеансах, столь пропагандируемых отцом-основателем Шерлока Холмса Конан-Дойлем, замечательному художнику Николаю Рериху представился странный человек со змеиными глазами, назвавшийся Глебом.
  Бокий, а именно он это и был, очень скептически отнесся к крутившемуся на столе блюдцу, к внутриутробным голосам медиумов и к прочей бесовщине. Рерих не мог с ним не согласиться, приняв точку зрения, что мир-то другой есть - его не может не быть - вот только искать его следует в другом месте, нежели за столом очередного шарлатана.
  - Только где она - эта Шамбала? - спросил художник Глеба.
  - Где - не знаю, - пожал плечами тот. - Знаю только путь, где можно ее найти.
  Рерих подозревал, что искать Истину человечества можно только там, где это человечество возникло. Пусть многие ученые склоняются к поискам человекообразных обезьян в Африке, Китае или Австралии - это их дело. Пусть Дарвин это дело благословляет, но из обезьян могли получиться только обезьяны, пусть даже и обозначенные, как "человекообразные". Люди произошли только от людей.
  Север - это колыбель человечества. Здесь и надо заниматься изысканиями. Карелия, Архангельск, Сейдозеро и Ловозеро - вот оно, счастье.
  Бокий именно так и сказал, чем снискал уважение великого художника.
  Рерих поселился на берегу Ладоги возле города Сортавалы, чтобы поправить свое здоровье. Имелось виду, конечно, психическое здоровье, потому что после свершения Революции массовое сумасшествие сделалось настолько очевидным, что не заразиться им можно было только устранившись.
  А тут финны, получив независимость, закрыли все границы с Россией, прикрепили к Рериху соглядатаев и пообещали: будешь мутить воду - мы тебя самого сольем. Художник не разделял точку зрения ни русских красных, ни финских белых, ни полосатых американцев. Ему на политику, вообще, стало наплевать. Он нашел свой путь. Но не все оказалось так просто и прямолинейно: из Финляндии следовало уезжать.
  В 1918 году, получив приглашение из Швеции, Николай Рерих с грандиозным успехом провел персональные выставки картин в Мальмё и Стокгольме, а в 1919 году - в Копенгагене и Хельсинки. Рериха избрали членом Художественного общества Финляндии, наградили шведским королевским орденом "Полярной Звезды" II степени.
  Получи, господин художник, мировое признание. Только в изыскания не лезь! Можешь даже какое-нибудь политическое заявление сделать.
  И он сделал, потому что того требовал момент.
  Совместно с писателем Леонидом Андреевым, родоначальником русского экспрессионизма, организовывает кампанию против большевиков, захвативших власть в России. Ну, как организовывает? Так, не очень организованно. Входит в руководство Скандинавского Общества помощи Российскому воину, которое финансирует войска генерала Н. Н. Юденича, после вступает в эмигрантскую организацию "Русско-Британское 1917 года Братство".
  В Финляндии Рерих работает над повестью "Пламя", пьесой "Милосердие", сочиняет основную часть будущего поэтического сборника "Цветы Мории", пишет статьи и очерки, создает серию картин, посвященную Карелии. В общем, мутит что-то Рерих.
  Человек Бокия от него узнает много самого неожиданного, никак это дело не воспринимает, а передает товарищу Глебу все с точностью до интонации. Ну, а тот делает вывод: поход в Карелию - отвод глаз. Несколько приблудившихся к AVA немцев намерены инспектировать берег Ладоги в районе заливчика Андрусово, а также Свирский монастырь, что на Свирском озере, что на реке Свирь. Финны на все это прикрывают глаза. Вероятно, за деньги глаза прикрыть легче.
  Тойво отчего-то совсем не удивился, когда его вызвал к себе Рахья. И еще больше не удивился, когда в кабинете начальника курсов оказался Бокий.
  - Ничего так себе выглядишь, - сказал чекист и протянул руку для приветствия. - Для коматозника - так совсем бодрячком.
  - Дело прошлое, - пожал плечами Антикайнен, ни секунду ни промедлив, ответил на рукопожатие. - Да и некогда болезнями страдать, душевными и физическими.
  - К делу? - спросил Глеб.
  - К делу, - согласился Тойво.
  Товарищ Рахья откашлялся и вышел из кабинета. Его эти дела совершенно не касались.
  Беседа Антикайнена и Бокия продолжалась всего минут пятнадцать. Тойво не был человеком Глеба, но нынешний контакт вполне отражал его настроение: можно вписаться. Точнее - нужно вписаться. Главное - помни, деточка, несколько слов.
  "Wisdom is not the understanding of mystery. Wisdom is accepting that mystery is beyond understanding. That's what makes it mystery" (Gregory MacGuire - Son of a Witch).
  "Мудрость не понимает таинство. Мудрость принимает, что таинство по ту сторону понимания. Именно это и делает его таинством" (перевод).
  Первый выпуск Третьих пехотных Советских Петроградских финских курсов состоялся 25 апреля. 20 человек спешным порядком отправились в войска. Большая часть их была направлена в Эстонию, а 8 человек на Олонецкий фронт.
  Тойво Антикайнен получил назначение командиром пулеметной команды Первого стрелкового полка. Он отправился в сторону Олонца.
  
   15. Интервенция.
  Оптимизм финских интервентов поддерживала удачная "освободительная" кампания в Эстонии. Больше никаких поводов для оптимизма, увы, не было, да и быть не могло. Даже, несмотря на то, что под знамена AVA собралось порядка четырех с половиной тысяч фиников и две тысячи карел. Все карелы, которые после революции пошли искать лучшей доли в соседней стране, некогда входившей в их родную, спешным порядком согнались на сборные пункты, получили продовольственный паек и что-то из оружия и уныло прокричали "ура" добровольному участию в предстоящей экспедиции.
  Командиром AVA был назначен, видимо, по настоятельной рекомендации Генерального штаба, подполковник-егерь Эро Гадолин. Замутившие это дело фон Херцен и Талвелла сделались командирами полков, а Нордстрем, по причине малого чина (чуть не написал "члена", простите меня, пожалуйста), оказался вовсе начальником штаба полка Херцена. Немцы, сохраняя спесь и секретность, обозначились, как военные советники. Их было двое, как водится Йух, да Уксус.
  Одним из советников был немчура с корнями ливвиков - Юрье фон Гренхаген, вторым - саксонец Рольф Хене. Их задачей была корректировка поведенческих навыков на оккупированной территории. На самом деле, и без германцев народ прекрасно знал, что делать: карелов - валить, иконы собирать, водку - пить. Но советники водили носами и были всем недовольны. Оно и понятно - белая кость, uber alles, отцы-основатели секретного общества Туле, которое появилось в 1918 году в Мюнхене.
  Какая ирония: некогда сторонники расовой чистоты - немцы - арийская идея, исследования Аненербе и все такое - в начале 21века начинают вырождаться посредством миллионов арабов и негров у себя в стране, которых добровольно впустили, добровольно разрешили насиловать немок, добровольно поставили над европейскими законами. Кто вы такие Меркель, Генриетта Рекер (мэр Кельна) и прочие немецкие женщины-политики, активно разрушающие тысячелетние устои? Фашисты - только наоборот?
  Армия, конечно, числилась добровольной. Однако помимо верхних эшелонов власти в финских войсках собралось много народу, вполне исправно получающего офицерское и солдатское жалованье.
  На Олонецком направлении Первым батальоном из трехсот человек командовал капитан Урхо Сихвонен, Вторым батальоном из такого же количества людей - капитан Калле Хюппеля. Координировал действия фон Хертцен.
  На Петрозаводском направлении Третьим батальоном в двести штыков командовал сам Пааво Талвелла, а Четвертым батальоном из 327 человек - лейтенант Лаури Маскула.
  Народ к себе в войска они отбирали тщательно, не скатываясь до критерия "лишь бы кого". И денег платили согласно положению по табели о рангах, и вовремя. И премиальные подразумевались. Особенно большие бонусы от немцев.
  Разве что карелам, согнанным в экспедицию, предложили натурализацию в "великой Финляндии", да земельные наделы в собственность по успешному окончанию кампании. Это, по мнению отцов-командиров, было для ливвиков, людиков и вепсов дороже всяких денег. Сами они особых восторгов по этому поводу не выражали, но их никто не спрашивал.
  Ну, а наши что? Пограничники, 171 стрелковый полк 19 стрелковой дивизии, лыжная рота 164 финского красноармейского стрелкового полка, да всякая дребедень, типа чекистов, активистов и ментов. Народу военного, если не брать в расчет эту дребедень, набиралось больше тысячи. Можно воевать. А можно и не воевать.
  Интервенция уже началась, когда Бокий поставил перед Тойво вполне определенную задачу: выявить немцев, отжать их куда-нибудь обратно за границу и ни в коем случае не убивать. Дело в том, что и Гренхаген, и Хене были не простые солдаты удачи - они были сложные, да и не солдаты вообще. Первый считался начальником исследовательского отдела "индогерманских и финских культурных связей", второй - начальником исследовательского отдела раскопок древностей. Оба ратовали за легализацию Туле в государственном масштабе, то есть, созданием Аненербе, что означало "наследие предков".
  Так как эти лихие исследователи уже все равно проникли на территорию Карелии, то они могли что-то интересное и найти. Свои находки немцы должны предъявить тайному обществу, а у Бокия там был верный человек, точнее - два, а еще точнее - шесть. Глебу не важен был патриотизм, важны были определенные знания.
  Экспедиция финнов началась 18 апреля 1919 года выходом на лед Ладожского озера разведывательно-диверсионного отряда фельдфебеля Паули Марттина. Все что им было нужно сделать - это добраться до устья реки Свирь и там затаиться в ожидании условного сигнала. Сигнал должен был поступить по озеру: мудрый фон Хертцен решил, что звук взрыва, организованного в местечке Гатчи, за двадцать километров до Свири, обязательно будут уловлен чуткими ушами диверсантов. Поэтому Марттин набрал к себе в подчинение парней, обладающих самыми большими в финской армии ушами. Помимо военных навыков они еще отличались тем, что уши у них были волосатые, как у леших, и они запросто умели ими шевелить или, даже, махать, если уж приспичит.
  Диверсанты расположились в заброшенном на зиму большом лодочном сарае рыбацкой артели и поочередно сидели на улице, держа ухо востро, как собаки. Мост-то через Свирь они заминировали уже в первый день своего прибытия, никем не замеченные. А железнодорожную развязку в Лодейном поле планировали взорвать к чертовой матери гранатами и прочими подручными средствами во время лихого внезапного наскока. Оставалось дождаться сигнала.
  Через два дня после них опять же по льду Ладоги вышел отряд фельдфебеля Антти Исотало. Они как раз и были те люди, которые должны были подготовить и бабахнуть бомбу в Гатчи. Типа, рыбу глушат.
  Вообще, тем апрелем по замерзшим водам озера шлялись все, кому не лень. Местные рыбаки даже пугались и сбегали с насиженных мест подледного лова. Можно было запросто встретить и диверсанта в белом балахоне, и заплутавшего красноармейца, добирающегося из одной деревни в другую, и обычных селян, и призрачных водяных, скрытых туманом, и монахов, чешущих по делам церковным. Никто никого не пытался задержать, каждый прикидывался невидимкой и не видел вокруг себя никого. Ладожский лед остался не оскверненным пролитой кровью.
  21 апреля основные силы AVA перешли границу на олонецком и пряжинско-петрозаводском направлениях.
  Если с Олонцом было все понятно: точечный удар, захват города и смена власти - то с Петрозаводском дело обстояло несколько сложнее. На внезапность атаки рассчитывать не приходилось, решающую роль играло расстояние, которое в этом случае было значительным.
  Талвелла занял деревни Орусъярви и Кясняселку, Маскула - деревню Кайпа. В карельских деревнях, конечно, хорошо - нетронутая цивилизацией природа, древняя архитектура, баня, опять же, при желании по-черному, радушные селянки. Так вот только финнам нужны были города, то есть стратегические объекты, им красотами любоваться некогда. Да и еще одно обстоятельство, пожалуй, решающее.
  Пришли представители страны Суоми к соседям - что в первую очередь следует делать? Только рассматривать Суоми, как суверенное государство, и ее представителей - как представителей власти.
  Правильно: резать местное население. Ну, не то, чтобы устраивать море крови и горы расчлененных конечностей - к этому покамест не все властные структуры готовы, видимо, религия пока не та. А требуется просто собрать всех деревенских жителей и учинить экзекуцию.
  Есть красные, пусть самые захудалые? Есть.
  Второй вопрос: есть среди них русские, белорусы, украинцы - да хоть кто "приезжий"? Есть.
  Теперь действие. Приезжих прогнать, карелов - расстрелять.
  Красными считались, помимо комиссаров и коммунистов, чекисты и менты, активисты, председатели советов, даже учителя, если таковые имелись. Кто-то, весь избитый, пошел, куда глаза глядят, кто-то отправился в последний путь, несмотря на мольбы и стенания женщин и детей. "Зачем вы уничтожаете карел? Ведь они - братья!" - спрашивал вечно пьяный председатель комитета бедноты Ругоев из деревни Тигверы. По такому случаю, он даже протрезвел. "Какие они нам братья? Они - предатели!" - этот ответ оказался одинаков на все расстрелы, которые массовым порядком проходили на оккупированных территориях.
  23 апреля был взят Олонец.
  Укрывшись в случайном доме, оказавшемся вотчиной осевшего еще с прошлого века ссыльного чеха, начальник олонецкой милиции Моряков принялся готовиться к обороне. Чех, Вацлав, уже достаточно пожилой человек, только сокрушенно вздыхал. Своих домочадцев, едва только в дом ворвался милиционер, он вывел к церкви на острове в месте слияния двух рек: Олонки и Мегреги. Сам же вернулся, достал из сундука саблю в роскошных ножнах и видавшее виды ружье.
  - Что ты с саблей собираешься делать? - спросил Моряков, удивленный возвращению чеха. - С ней много не навоюешь.
  - Собираюсь с ней попрощаться, - ответил Вацлав и, завернув клинок в холщину, унес его на чердак. Поцеловав рукоять, он уложил саблю под стропила и перекрестил.
  - Уходи, мужик, - сказал ему по возвращению Моряков. - Это не твоя война.
  - Это мой дом, - ответил чех. - Сам уходи.
  - Ну, как хочешь, - начальник милиции пожал плечами. Ему самому на улицу теперь было никак: каждая собака знала его в лицо. Да ладно бы знала - будь возможность, укусила бы. Много горя принес своим землякам милиционер Моряков.
  Федор Иванович Моряков родился в соседствующей с городом деревней Чимилица. Семья была небогата, поэтому призыв в царскую армию и последующий фронт оказались для него настоящей путевкой в жизнь. Там он научился убивать врага всеми доступными и недоступными путями и средствами. Так как Федор умом не блистал, за всю свою жизнь не прочитал ни одной книжки, убийство, как таковое, не вызывало в нем никаких терзаний совести. Заколол штыком немца, а потом этим штыком сало порезал и съел, не морщась.
  Агитаторы его заприметили и начали агитировать за жизнь. Если бы не они, паскуды, пошел бы Моряков по военной линии, глядишь - фельдфебелем бы сделался, в училище военное определился для передачи военного опыта. Такие убийцы без страха и упрека в военных училищах очень востребованы.
  Но окутала его коммунистическая пропаганда, и в 18 году отправила пинком под зад из армии в родные пенаты. Что делать рьяному коммунисту в Олонце? Создавать отряд уездной милиции по поручению, так сказать, партии. В сельское хозяйство идти - себя не уважать, чем-то еще заниматься - не приучены. Ментовка - самое то!
  Моряков был принципиальным ментом, более того - идейным. Считался только с партией и лично товарищем Лениным. С народом считаться перестал. Он у него весь в преступный элемент превратился, и поэтому с ним он боролся, не покладая рук.
  Ныне в доме Вацлава Федор нисколько не сомневался в своей судьбе: коли финны не прикончат, родные земляки это сделают за здорово живешь. Теперь он вне закона, потому что закон, так его и растак, поменялся. Дело житейское.
  Враги, конечно, быстро вычислили, кто в доме чеха прячется. Слухами земля полнится, а слухами про начальника милиции - еще и подпитывается.
  Не сумели они с товарищами милиционерами организовать сопротивление захватчикам, разбежались товарищи милиционеры, как крысы. Да и сам он бежал от Вербного креста, что в деревне Татчалица, так быстро, как еще никогда не бегал. Только и успел пару раз выстрелить в неприятеля, переходящего реку по висячему мосту, уменьшить его живую силу на пару солдат.
  Окружили его, некуда более бежать. До родного отделения милиции - рукой подать, но там тоже уже, вероятно, хозяйничают интервенты.
  - Выходи, Моряков! - крикнули ему. Даже фамилию добрые жители подсказали. Финнов вокруг дома собралось изрядное количество. Оно и понятно - развлечение, не каждый день начальники милиции попадаются.
  - Уходите! - вместо Федора крикнул Вацлав. - Это мой дом. И я в нем хозяин.
  - Мы - Закон, - сказали финны. - Будем вас немного пиф-паф.
  - И он - тоже Закон, - возразил чех. - Мне какая выгода?
  - Его расстреляем, тебя, так уж и быть, повесим, - признались финны.
  - За что? - спросил Вацлав, а Моряков на него укоризненно посмотрел: наказывают не за что, а потому что!
  - За укрывательство красного.
  Моряков и Вацлав отстреливались до самого утра следующего дня. Боеприпасов для старенького ружья оказалось преизрядно, они стреляли по очереди, потому что патроны для милицейского нагана иссякли очень быстро.
  Забравшись к слуховому окошку пристройки к чердаку, некогда выполнявшей роль голубятни, Федор стрелял на все четыре стороны, крича во всю глотку:
  - А! Немчура! Подходи! Мочи козлов!
  - Мочи козлов! - соглашался с ним Вацлав, обеспечивавший перезарядку ружья и снабжение водой.
  Когда пуля снайпера перебила ему руку, Федор принялся воевать один. Несмотря на перевязку и установленную шину, Вацлаву сделалось плохо, и он понимал, что лучше уже не будет.
  Потом, ближе к полудню, 24 апреля, финские егеря, наконец, ворвались в дом и обнаружили там двух окровавленных человек, уже неспособных держать оружие. Их выволокли во двор, где начали укладывать рядком десяток погибших в этой перестрелке солдат. Тотчас решили: застрелить всю "красную сволочь", не терять время с вешанием.
  - Погоди, - прохрипел финну Моряков и дернул головой. - Эй, а сабля у тебя откуда?
  - Семейная реликвия, - еле размыкая окровавленные губы, ответил Вацлав.
  Тут их и расстреляли, точнее - пристрелили, потому что ни карел, ни чех стоять на ногах не могли.
  Над землей бушуют травы.
  Облака плывут кудрявы.
  И одно - вон, то, что справа,
  Это я.
  Это я. И нам не надо славы.
  Мне и тем, плывущим рядом.
  Нам бы жить - и вся награда.
  Но нельзя (В. Егоров "Выпускникам 41").
  Любая власть считает себя таковой лишь в том случае, если умеет карать и никогда никого не оставляет безнаказанным.
  Продвижение AVA в Карелию было быстрым, но не очень. Очень сильное организованное сопротивление оказали пограничники и, на удивление, лыжная рота красных финнов. Бились яростно и жестко: раненные сражались до тех пор, пока не переставали быть таковыми. Из боя выходили только убитые.
  Красногвардейцам не хватало оружия, в то время как егеря были вооружены всем, чего можно было пожелать - разве что атомной бомбы с собой не было. Но разве в вооружении дело?
  Люди бились за свою мечту, потому что каждый видел Россию по-своему. Финны несли старый порядок, а он уже никого не устраивал. Лахтарит (мясники) своим пренебрежительным отношением к карелам вызывали такое противодействие, что если бы Маннергейм, либо кто там из главных буржуев еще, увидели с какой несгибаемой отвагой бьются практически голыми руками парни из карельских деревень, они бы пустили по щекам скупые мужские слезы и дрожащими голосами произнесли: "Гвозди бы делать из этих людей - не было бы в мире больше гвоздей". Или что-то подобное, но обязательно про "несгибаемую отвагу".
  Впрочем, правящей верхушке Финляндии было глубоко наплевать. Была выработана стратегия: в случае сопротивления выявлять и уничтожать карелов - ее и пользовали. Почему именно так, почему именно карелов? Разве что клацающий челюстью Самозванец мог ответить. Да Глеб Бокий. Да парни из Туле. Да чех Вацлав и карел Моряков - вот уж угораздило первому погибнуть, сражаясь плечом к плечу рядом со вторым, не отличающимся ни честью, ни совестью, разве что великой отвагой.
  Между тем батальон лейтенанта Маскула силами трех рот выдвинулся в Сямозеро и захватил его 28 апреля. Согласованность командиров, прапорщиков Тора Кестиля, Вяйне Хейккинена и лейтенанта Вилхо Никоскелайнена позволила им проделать это практически без потерь. Огневую поддержку им оказывал пулеметный взвод кандидата в офицеры (такая вот должность!) Ааро Паяри.
  В то время прапорщики, в основном, были боевыми, и эта должность не звучала ругательно. А кандидат в офицеры вызывал больше уважения, нежели кандидат в партию.
  В Гатчи бабахнул специально подготовленный взрыв, лед поломался на площади десять квадратных метров, всплыло кверху пузом десять налимов - по налиму на квадратный метр.
  Слухачи фельдфебеля Марттина услышали эхо, подобрались все, как один, побежали и взорвали, в свою очередь, заминированный свирский мост - временное сооружение постоянного назначения. Потом, не мешкая, помчались дальше к железнодорожной переправе на реке Оять и там заняли оборону. Сунувшиеся, было, следом красноармейцы попытались отбить стратегический узел, но потеряли убитыми и раненными половину бойцов, плюнули и пошли по своим служебным делам.
  29 апреля финны захватили Пряжу и двинулись на Петрозаводск. 3 мая они заняли села Матросы и Коткозеро. Все, первая часть наступления AVA завершился полным успехом. Оставалось теперь либо этот успех как-то развить, либо его закрепить.
  
   16. Туле и Андрусово.
  Тойво формировал свою команду в Волхове. Где-то здесь под ногами покоилась древняя Ладога и старинные артефакты давно ушедшей и перевранной истории. Русские цари, встав в очередь, создавали свое видение Истины, царское, таким образом, доказывая свою состоятельность, как помазанников божиих. Так, наверно, и было, только к Господу-творцу это не имело никакого отношения.
  Впрочем, заниматься изысками прошлого, не было времени. Где-то на берегу Ладожского озера орудовала немецкая поисковая миссия, пусть и малочисленная, зато не обремененная идеями "равенства и братства". Их-то и надо было найти в первую очередь.
  Собранные наспех восемь человек из школы командиров, как оказалось, не подходили для такой миссии. Кто-то не подходил по физическим кондициям, но все не годились по психологической совместимости. Нельзя заниматься выполнением каких-либо специальных задач, если коллектив не понимает причин, а, самое главное - не хочет понять этих самых причин.
  Первый выпуск был не подведен под конкретную цель, просто выпустились специалисты. Антикайнену же нужен был сплоченный коллектив. Он тут же отправил "молнию" Рахья, настоятельно вопрошая того отправить ему в содействие двадцать три человека, из тех, кого он сам бы отобрал. Тот молниеносно - на то она и "молния" - ответил согласием.
   29 апреля состоялся второй выпуск школы командиров, на арену военных действий вышли 110 человек. Их сразу же отправили в подчинение Тойво, отчего тот схватился за голову. Столько много ему не озадачить.
  Оказалось, что в планы училища просто вкралась бухгалтерская ошибка, которая вскрылась 5 июля: именно в тот день покинули стены учебного заведения 23 человека. Оно и понятно - для Антикайнена важны были живые люди, а комиссар Черников уже мыслил масштабно, ему важен был процент. Впрочем, много - не мало, Тойво отобрал себе обозначенное ранее количество парней, они получили оружие и боеприпасы, не говоря уже о сухпайке, и двинулись в путь.
  В тот год состоялся еще один выпуск Интернациональной школы командиров, в ноябре 19, и это было всего 9 человек. В целом в 1919 году 170 выпускников яркой диверсантской специализации отправились в войска, причем командирами стали не все: только 154. Шестнадцать курсантов остались рядовыми, потому что мертвым звания не присваивались, хотя в выпуск они попадали: погибли при исполнении служебных заданий.
  Тойво сотоварищи вышел на лед Ладоги, практически, к его кромке и двинулся на северо-восток. Дело шло к весне, следующий шторм уже вполне мог разломать ледовый панцирь, но пока можно было на лыжах передвигаться сравнительно комфортно, объезжая какие-то промоины и торосы. Здесь не встречалось рыбаков, поэтому небольшой отряд, никем не замеченный, преодолел все десятки километров и очутился возле самой Андрусовской бухты. Сначала хотели добраться до одного из трех островков, что вмерзли в лед поодаль, но потом это дело отменили: будут там видны, как тополя на Плющихе.
  Вышли на берег на приличном расстоянии для небольшого отдыха и рекогносцировки. Тихо и тревожно. Это когда война. Тихо и радостно - это когда мир. Главное, что просто тихо.
  В Андрусово - только камыш шелестит, ни рыбаков, ни лесников, ни иных чудаков. Никольский Андриано-Андрусовский монастырь полностью заброшен, монахи, что сохранились в нем до переворота, убежали полтора года назад по первому льду прямиком на Валаам, в Финляндию. Хотя, если верить народной молве, с Андрусова есть путь на святую землю под водой, то есть, под дном озера. В лучшее время на архипелаг ездили целые подводы, и кони ушами не касались подволоков. Да только не найти теперь того пути.
  Место это на берегу Ладоги знаменито не монастырем, а тем, что Андрей Первозванный, первый ученик Христа, пришел сюда, опустил натруженные ноги в Ладогу и сказал: "Лепота" (от слова "lepo" - отдых, по-фински). Потом вырезал правильный крест на камне, а потом ушел по своим делам.
  Людям здесь было хорошо, вот монахам оказалось - не очень.
  Так уж повелось, что есть на Земле такие места, где можно ощутить: ты не один, но Один с тобой. То есть, конечно, единственный Господь, создатель и творец. Он знает о тебе, он тебя не оставит. Если, безусловно, ты веруешь.
  Также есть места, где понятно обратное: враг человечества не дремлет, он тоже тут, как тут и готов на все.
  В первых издревле были дома, где можно было обратиться к Господу молитвами, либо памятным огнем на лучинах или свечах. Во вторых строили могучие каменные замки, окружающие колодцы, чтобы из этих колодцев враг не вырвался, "навь" не прорвалась в "явь".
  Когда образовался государственный институт "церковь", то его служащие, в простонародье - попы, тотчас же смекнули: связь с Господом надо брать под свое крыло. Монополизировать, все действия - через посредников и за определенную мзду. То есть, эти самые святые места надо ограничить в доступе, построить на их месте церкви, храмы или часовни. Смекнули попы и замахали крыльями.
  Дело не хитрое, даже можно сказать - прибыльное. И деньги получаются от страждущего народа и информация, внесенная через покаяния. Переписать быстренько иконы, переделать также быстренько обряды, переименовать с той же скоростью праздники - и дело в шляпе. "Был Андрей возле Олонца?" "Да побойтесь бога! Он по столицам ходил, ему в такой глуши делать нечего".
  Однако монастырь, учрежденный в 16 веке Андрияном Ондрусовским, урожденным дворянином Андреем Завалишиным, никак не развивался. Идея того, что Андрей, обходя окрестности Ладожского озера, обнаружил Александра Свирского возле Рощинской ламбушки (маленькое лесное озеро), волшебным образом отразилась в церковных преданиях: святое слово Свирского побудило Завалишина тоже стать святым и сделать в Андрусово пустынь.
  В общем, и Арсений Коневецкий, и Александр Свирский, и Герман и Сергий Валаамские, да и другие чудотворцы, что собрались вокруг Ладоги, появились по велению православной церкви и по хотению православной церкви. Вообще-то, конечно, наоборот, но это уже не в счет. Да и ладно, пусть так, так всем удобней.
  А Завалишин, сделавшийся святым, собрал у себя братию, между делом привлек на монастырскую сторону ладожских пиратов с островков Сала и Сторожевого мыса, которые прежде намеревались их разорить и убить, да и стал знаменитым на всю святую Русь. Пошел, однажды, на крестины дочери Вани Грозного Анны, побыл там с рабочим визитом, сделал, что полагается, и двинулся пешком обратно.
  Прошел половину Руси - ничего, но тут, на подступах к родному Андрусову, уже миновав Свирскую обитель, проходил мимо деревни Обжа. А оттуда выбежал мужик, сидевший все это время в засаде по преподобному Андрияну, и без лишних слов убил его дубиной - куриком - с целью грабежа. Ограбил единственный алтын и ушел его куда-то вкладывать. Вероятно, в кабак. Вот ведь какая злая ирония: с пиратами Андриян справился словом божьим, с обжанским мужиком - нет.
  Даром что деревню Обжу ливвики прозвали "Пижи", что на руническом санскрите означает обратную сторону жизни, то есть, вовсе и не жизнь. Как противопоставление - Кижи. Она, Обжа, была "знаменита" людьми, промышляющими нехорошим колдовством: наследственными колдунами и колдовщицами. Родина знаменитого ливвиковского парня, Садко, не лишенного доброй доли экстрасенсорики, лишенного злой доли парапсихологии (см также мои книги "Не от мира сего").
  Казалось бы, после мученической смерти основателя сам монастырь должен набрать вес в духовном мире: нетленные мощи, чудотворство, святое место и все такое. Так нет! Не могли монахи уживаться на этом месте по загадочной и непонятной церковному руководству причине. С ума сходили, в пьянство ударялись - что попало! Все говорили, что мучает их тут нечистый. Даже на следы от человеческих ног, вдавленные в камень, показывали: мол, сам сатана здесь стоял.
  Ну, народ-то про эти следы на огромных ладожских базальтовых глыбах говорил, что это Господь здесь стоял и смотрел на Андрея, когда тот в Ладоге ноги омывал. Вот и поди разбери: кто тут ангел, а кто - черт.
  Ну, а перед Революцией с Андрусовской пустынью вообще чехарда стала твориться. Два иеромонаха, приписанные к монастырю, всю службу развалили, пустив ее на полный самотек. Иеромонах Варсонофий, по совместительству казначей, был больным. Вероятно, больным психически: бывало, целыми днями в келье сидел, запершись, и ругался визгливым голосом сквозь слезы. Никого не принимал, а по ночам бился о стенку неизвестными частями тела и какую-то хулу изрыгал.
  Иеродиакон Геннадий тоже больной, но уже физически. Ничего не мог делать, несчастный. В больничку бы ему определиться, а потом в санаторий, да нет поблизости таковых.
  Прочие монахи, в количестве 4 человек, носили рясу, а больше ничего монашеского не делали: болтались по соседним деревням, милостыню требовали и водку жрали. К ним можно добавить одного рясофорного и пять богорадников - вот и весь монастырь. В принципе, рясофорный - это тот же монах, только без пострига. Возможно, его просто с собой в народ не брали монастырские братья, потому что он не пострижен. Ну, а богорадники - это вообще, ни пришей, ни пристегни.
  Итого всего про все набиралось 12 человек. Среди них всего один грамотный, другим это оказалось не нужно. Вероятно, грамотный и предложил прочим пацанам в рясах валить в Финляндию в начале 1918 года, пока лед на Ладоге держал.
  Вот и вся информация, которой поделился Бокий с Антикайненом. Но тем она и интересна, что скудна. Значит, так было нужно неким неведомым силам, делающим цензурную обработку любых сведений, подозрительных в плане государственности.
  Тойво прислушался к монастырским звукам - только сквозняк подвывает в выбитых стеклах окон. Но птиц поблизости нет. Вон они, птицы - бегают на приличном расстоянии от келий по берегу. Воронами называются.
  - Итак, парни, ставлю боевую задачу, - сказал, обращаясь к своим бойцам, Антикайнен. - Немцев взять живьем и контролировать подходы: лахтарит тоже могут заявиться нежданно-негаданно.
  - Какие же здесь немцы? - спросил Матти, лесоруб из-под Савонлинны.
  - Германские, - объяснил Тойво. - Сидят под землей и нехорошее замышляют.
  Немцы в Андрусово, действительно, были. Об этом можно было догадаться, когда красноармейцы, рассредоточившись по периметру, скрытно начали приближаться к монастырским постройкам. Ветер, временами, доносил, словно из-под земли, какой-то лай - это кто-то переговаривался на немецком языке.
  Определить, откуда слышатся эти голоса, оказалось достаточно трудно: явных подземных ходов видно не было. И на поверхности людей тоже не наблюдалось. Информацией, как спуститься в катакомбы, Тойво не обладал, потому что товарищ Глеб об этом тоже не знал. Оставалось действовать по наитию.
  Ну, наитие не предполагало заглядывание под каждый подозрительный камень или обшаривание подполов монастырских построек, а предполагало попытку определиться. Если есть вход под землю, изначально укрытый монахами от посторонних глаз, а потом закрытый от самих монастырских людей, значит, это будет такое место, куда вполне могла уходить вода. Дело-то весеннее - снег тает, даже если на улице минусовая температура. Его подтапливают солнечные лучи, особенно возле камней.
  В одном месте, где полагалось бы находиться луже от стаявшего на камнях снега, от воды и следа не было, и льда тоже не было. Значит, она утекла. Но ручьев куда-то по сторонам не было, разве что около камней не очень это дело было, чтобы очень. То есть, не очевидно.
  - Там, - заметил самый наблюдательный боец, и Антикайнен с ним согласился.
  Словно бы в подтверждение догадки из-под камней залаяли немцы. Теперь сомнений не осталось, а когда они, осмотрев куски базальта, вроде бы хаотично набросанных там и сям, обнаружили нору, заточенную под особо крупного зверя, все стало совсем понятно.
  Спускаться под землю в тесноту и мрак, где этому делу могут совсем не обрадоваться - в самом деле, не были же германцы безоружными - не хотелось никому. И Тойво не хотел никому приказывать.
  А люди в подземелье совсем страх потеряли: они не только переговаривались, но еще и пересмеивались, и даже перекуривали. Видать, что-то интересное у них там было.
  - Может, выкурим их оттуда, как лис? - предложил кто-то.
  - Ну, дым сам под землю не пойдет, - сразу же возразил другой боец.
  Идею с подтоплением водой тоже отвергли, как несостоятельную.
  - Тогда пошумим слегка, - сказал третий красноармеец.
  Вероятно, это было самым правильным решением, поэтому Тойво поставил человека в непосредственной близости от дыры, чтобы он постучал одним камнем о другой с равными промежутками времени. Конечно, нашлись еще какие-то другие выходы из-под земли, откуда тоже можно было услышать немецкую возню, но по этим ходам даже кошке было трудно пробраться. Поэтому предположили, что любопытные германцы обязательно вылезут на поверхность тем же путем, каким и спустились вниз.
  На стук, однако, вылез один немец - долговязый блондинистый тип с тонким носом ужасно породистого типа. Бывают, вероятно, беспородные носы - это какой-нибудь "картошкой", например. У этого порода, кроме носа, чувствовалась во всем.
  Вот по этому носу он и получил, едва высунул свою голову и стал подслеповато, с полумрака, озираться по сторонам. Удар его ошеломил настолько, что он даже забыл крикнуть что-нибудь возмутительное. Немца быстро спеленали и поставили нож к горлу: крикнешь - зарежем нахрен. Он и молчал, только носом своим аристократическим шмыгал.
  Второй немец так и не появился. Вероятно, увлекся чем-то - не оторваться.
  - Кто-нибудь немецкий знает? - спросил у своего народа Тойво.
  - Не надо по-немецки, - проговорил аристократ. Его финский язык был натуральным.
  - Так ты не немец? - возмутился Антикайнен. - А где тогда немцы?
  - Так не было немцев, - сказал пленник. - Только я и Рольф.
  - А Рольф тоже - финн?
  - Нет, он немец, - ответил аристократ и поспешно добавил. - Но это не в счет.
  Вдаваться в подробности: кто в счет, кто не в счет - не стали. Поинтересовались, как зовут, есть ли еще кто под землей, кроме них, выйдет ли напарник и прочее.
  Звали его, оказывается, Юрье Гренхаген (реальный Юрьё был 1911 года рождения, так что это нереальный), коллегу - Рольф Хене (настоящий Хёне был 1908 года рождения, так что это ненастоящий). В катакомбах только они вдвоем. Если не позвать, то Рольф не выйдет. Ну, и на прочее тоже ответил.
  Тойво удовлетворенно кивнул головой: тех немцев они взяли. Правда, у них в руках пока только один, но это всего лишь начало. С минуты на минуту могут лахтарит нагрянуть, поэтому начало нужно было реализовать в конец.
  Юрье родился в Санкт-Петербурге, потом перебрался с родителями в Выборг, поэтому русский язык знал. А еще он знал "Калевалу" и к этому эпосу был страшно привязан. С него и начал свои изыскания, которые привели его к немецкому обществу Туле и, позднее, в фашистское Аненербе.
  - Я Выборг знаю, как свои пять пальцев, - сказал ему Тойво и для наглядности сунул под нос кулак. - Сейчас ты вытащишь на свет Рольфа, мы спровадим вас до Валаама, и вы спешно уедете в Берлин. Иначе в Выборге тебе больше не бывать. Понимаешь, почему?
  Юрье кивнул - вероятно, он понял по-своему: родных вырежут, не к кому больше будет ездить.
  Что он сказал своему коллеге - неизвестно, но через пять минут оба уже стояли перед глазами Антикайнена и его людей. Немедля ни секунды, они отправились на остров Сала, где по легенде жили-были ладожские пираты.
  Где тут жить пиратам - совершенно не представлялось, но перед отправкой немцев и пятерки вооруженных товарищей в качестве их провожатых остров вполне годился.
  Пока раскладывали бездымный костер, грели воду и просто отдыхали после трудов праведных перед походом дальним, Юрье окутался дурманом словоохотливости и поведал народу концепцию их похода. Рольф, ничего не понимавший по-фински, только хлопал ушами и временами поддакивал.
  Есть в Германии, оказывается, такой парень Герман Вирт. У него своя теория происхождения человечества (в 1928 году он издаст книгу "Происхождение человечества") которая утверждает, что у истоков человечества стоят две проторасы: "нордическая", являющаяся духовной расой с Севера, и пришельцы с южного континента Гондвана, охваченные низменными инстинктами, раса Юга. Южане - это особый вид существ, который в принципе отличен от человека, да что там - это анти-человек, порождение анти-Творца, Самозванца. Они не умеют плавать в воде, они по-особому пахнут, у них в морали нет понятия "ложь". В общем, странные создания.
  - Йа, йа, - согласился Рольф.
  Причиной деструктивных процессов в обществе нордической расы ("гиперборейцев"), согласно этому Вирту, явилось расовое смешение гиперборейцев и подверженных только низменным чувствам и инстинктам существ с Гондваны. Южане, эдакие подлецы, ловко пародируют язык, так как используют языковые концепции для подчинения их грубой конкретике вещей. Их язык являлся анти-языком, а вместо мысли и возведения конкретного предмета к идее мысль анти-людей превращается в искажение интеллектуальных пропорций, в причину умственного недуга - это анти-мысль, когда поклоняются самому предмету-фетишу, или даже сатанинскому анти-богу, или же это интеллектуальное вырождение может привести к материализму, миру объектов.
  - Натюрлих, - закивал головой Рольф.
  - Какая бы идея ни была, но коль скоро она начинает выражаться политически - это уже становится ложью, - сказал Антикайнен. - После твоего рассказа у меня создается стойкое впечатление того, что нами сейчас как раз и управляют те анти-люди с Гондваны. И в России, и в Финляндии, и во всем мире, и в церкви, между прочим.
  - Нет, - горячо возразил Юрье. - Маннергейм!
  - Гитлер капут, - вставил Рольф.
  - Да что там твой Маннергейм! - махнул рукой Тойво. - Режь карелов, режь неправильных финнов - и будет счастье? К черту всех твоих идейных вдохновителей, к черту политиков, к черту дам из иммиграционных служб - сук, по большому счету, к черту полицаев, да и тебя - тоже к черту! Парни, ведите этих ученых на Валаам! Если не захотят вернуться в свою Германию, то дальнейший разговор с ними будет коротким. А с местными анти-людьми мы разберемся как-нибудь сами.
  - АСАВ, - вздохнул Рольф (all cops are bastards - все полицейские ублюдки, лозунг неоглобалистов).
  
   17. Племенные войны.
  Финские интервенты после суточного оборудования своих позиций, приступили к реорганизации, создав ударные группы "А" и "Б". Первая - это военные подразделения в районе Олонца и Лодейного поля, вступившие под командование Гуннара фон Хертцена, вторая - это район Пряжи - Матросы с майором Таллвела во главе.
  Подполковник Гадолин подал рапорт об отставке с поста командующего AVA. Надоело ему спорить с Хертценом, да и, вообще, надоело. Поехал он обратно в свое имение на берегу Саймы, сходил в баню и напился пьяным.
  Вместо него высочайшим соизволением назначили командовать всеми силами интервентов полковника Аарне Сихво. Правительство Финляндии продолжало корчить мину, что все события, имеющие место в южной Карелии - всего лишь стихийное и добровольное народное восстание. А Маннергейм важно кивал головой: да, именно так.
  Антикайнен был уверен, что немцы уберутся из Карелии, да и, вообще, из Финляндии. Вместе с ними прекратится финансирование. Кому интересны справедливые войны, движимые, так называемой, племенной идеей? К тому же войны справедливые не бывают.
  Финны не смогли перерезать железную дорогу Петроград - Мурманск, что значительно осложняло все военные действия: красные могли в любой момент перебросить сюда какие-нибудь воинские резервы и задавить AVA массой. Командование понимало это и затребовало у правительства подмогу. Правительство поняло это и затребовало у немцев дополнительных средств, в том числе людских. Немцы ничего не хотели понимать - ну, не разорваться же им по всем фронтам, в самом деле? Раньше надо было о военном вмешательстве думать. А общество Туле деньгами делиться больше не захотело - не решались они вкладываться туда, где гарантий - решительно никаких.
  Финским оккупантам удалось-таки поднять местное население, правда, не таким образом, каким бы им хотелось. Карелы - по природе своей незлые люди, но при определенных обстоятельствах их действия выходят за грани разумных. Убивают их братьев, отцов и сыновей - они начинают убивать в ответ. Впрочем, таковы, вероятно, все люди.
  Показательное выделение для экзекуции коренной, на тот момент, национальности не приводит к тупой скотской покорности (karja - скотина, в переводе с финского). Сила действия всегда рождала противодействие. Когда карелов расстреливают, а русских распускают по домам, исполняя приказ того же Эро Гадолина, редко кто отметит в таком проявление чувств выражение "братства". Разве что финские парни Свинхувуд, Таннер и Маннергейм.
  Тойво не был карелом, опыт общения с ливвиками у него ограничивался давней встречей с собеседником Куусинена, да замечательный древний карельский пуукко, что дожидался в укромном месте его возвращения. Но пусть карелы не цивилизованы, как это понимают всякие немцы и шведы, но их противление той норме морали, что несут эти дурацкие цивилизации, не может не вызывать уважение. Оболванивание на уровне государства - это гибель цивилизации. Не пройдет много времени, как лопнут мыльные пузыри европейской "культуры". Только объявленные "дикими" в своей консервативности народы смогут противостоять этой неизбежности. Если, конечно, до того времени их не перебьют всех нахрен.
  Антикайнен не желал, чтобы это произошло на его глазах и при его попустительстве. Будучи в диверсионном рейде в тылу финских оккупантов, он мог плюнуть на все и удрать на север, взять свой банк и ломануться в Финляндию к своей Лотте, к своему синему морю и к своему белому песку. Мог, да не смог. Мысль о предательстве даже в голову к нему не закрадывалась. Впрочем, как и многим его товарищам, чьи дома остались в стране Суоми.
  - Мы пойдем к Сааримяги, - сказал он своим бойцам. - Пошумим немного, пусть лахтарит на Свири задергаются.
  - Там гора, - сказал один боец, Оскари Кумпу. - Атакой в лоб не взять.
  - Атаковать не будем. Касательно лбов - так у нас на них не написано, что мы от большевиков. Проведем операцию скрытно, но чтобы они поняли, что против них действует Красная армия, а не неуловимые мстители.
  Лед на Ладоге с каждым часом делался все менее надежным - солнце грело, талая вода с берега размывала, так что при возникновении ветра озеро разломает весь свой ледяной панцирь на отдельные плавающие льдины.
  Отряд выбрался на берег и по дороге вдоль побережья Ладоги решил добираться до реки Обжанки, где можно было найти в лесу место посуше и временно обустроиться.
  Они уже почти уходили с Андрусово, в то время как появился отряд финнов, достаточно шумный, к счастью. Лахтарит кричали в голос и бродили по заброшенному монастырю туда-сюда. Видать, хватились своих немецких друзей.
  Тот же самый Кумпу прополз к груде камней, скрывающих вход в катакомбы, ловко, как уж, несмотря на все свои габариты, забрался внутрь и заорал нечеловеческим голосом, постепенно переходя на стон. Потом умолк, потом застонал пуще прежнего, потом захрипел, потом, вероятно, испустил дух, потом замолчал.
  Финны испуганно сбились в кучку, не понимая, откуда раздается этот жуткий глас. У Тойво тоже мурашки побежали по спине, да и его бойцы не казались веселыми. Действительно, сделалось как-то страшновато.
  Вернувшийся Оскари не выглядел довольным своей проделкой. Он был бледен, и на вопросы, что, мол, случилось, отвечал сбивчиво и совсем невразумительно.
  - Там - еще дыра, как колодец, - проговорил он. - Душно и холодно. Руки холодные. Шею прихватило. Мертвечиной пахнуло. "35" прошептал. А потом "на сороковые".
  - Кто прошептал? Поминки на сороковой день? - спросили у него, но он только мотал головой и растирал горло - на нем отходил красноватый след от вполне человеческой пятерни.
  Через шестнадцать лет, в июне 1935 года олонецкий военком Оскари Кумпу утонет на городском пляже рядом с военкоматом. Ему было сорок лет. Огромный, как медведь, борец греко-римского стиля, участник Олимпийских игр в Стокгольме 1912 года, великолепный пловец. Мистика? Жизнь, бляха муха.
  На разведку в Сааримяги Тойво решил отправиться один. Пообещал к ночи вернуться и поделиться мыслями о том, где и как лучше сыграть. Ну, а коли не вернется, то пусть бойцы обходят деревню с юга - там самое пологое место - и, обнаружив финский караул, обстреляют его со всем усердием.
  Одеты они были в гражданскую одежду, военный белый маскхалат и лыжи Антикайнен, чтоб не сильно наглеть, оставил товарищам. Оружие с собой брать тоже не решился, потому что отстреливаться в одиночку смысла не было, а смысл был остаться незамеченным.
  Деревня Сааримяги была большая, вся деревенские зажиточные люди жили на самой горе, вокруг примостились дома деревенщин попроще, где-то в поле стоял барак для батраков из ближайшей деревни Инема. К этому бараку и отправился Тойво, намереваясь представиться людям финским связным и попросить указать дорогу к штабу.
  В бараке было пусто, только один мужичонка ладил какую-то деревянную корягу. Он-то, ни мало не смущаясь, поведал "господину офицеру" про Инему, про работы и про финских солдат. А из коряги выйдет прекрасная поддержка для люльки и для чего-нибудь еще. Вот так.
  - Эти финны карелов не трогают, - сказал мужичок.
  Тойво ушел в деревню, думая о полученной информации. Карелов не трогают, значит, у них другие задачи. Раз другие задачи, значит, не регулярная, пусть и добровольческая, армия. Ими могут быть только такие же диверсанты, как и они сами.
  Едва только Антикайнен подумал об этом, как за спиной разомкнулись кусты, и два дула уставились на него.
  - Ку-ку, - сказал один из двух человек, чьи одежды ловко перевивались веточками и травой, с похоже оттопыренными мохнатыми ушами.
  - Ку-ку, - согласился Тойво, поднял руки к небу и, не сдержавшись, чертыхнулся. Его планы рушились к чертовой матери.
  - Пошли, - приказал другой. - Руки не опускать.
  Тойво понимал, что с этими парнями говорить бесполезно, раз его ведут, значит, у них есть командир. Коли у того тоже мохнатые уши - пиши пропало. Совсем скоро все сомнения разрешились.
  - О! - сказал командир с нормальными ушами.
  - О! - ответил Тойво.
  Обоим показалось, что они знакомы друг с другом. Каждый нахмурил свой лоб и начал усиленно вспоминать. Первым вспомнил командир.
  - Василий Мищенко! - сказал он. - Выборгский вокзал.
  - Точно! - обрадовался Тойво. - Полицейский участок, парень, у которого друга пристрелили (см мою книгу "Тойво 1").
  - Здорово!
  - Здорово!
  Они крепко и с воодушевлением пожали друг другу руки, словно бы старые друзья встретились, вдруг, после долгой разлуки. Правда, никто не помнил имени другого. Наступила неловкая пауза.
  - Ты что здесь делаешь? - спросил командир.
  У Тойво хватило ума не спросить того же самого. Он не стал врать, а рассказал правду. Как его девушку из Выборга, Лотту, вместе с семьей вывезли в Россию и поместили в лагерь, чтобы они там работали и искупали неведомую вину. Как он ломанулся следом, чтобы найти способ освободить. Как освободил и отправил обратно в Финляндию. Как сам вынужден был остаться, и работал в депо в Перми.
  Другую правду он рассказывать не стал.
  Тут в комнату, где они беседовали, вбежал солдат с мохнатыми ушами и, козырнув, отрапортовал:
  - Господин фельдфебель, все готово для выдвижения.
  - Отлично, - сказал тот. - Вот с утра и выдвинемся.
  "До утра мои парни устроят вам концерт", - мрачно подумал Тойво. Если два отряда диверсантской направленности вступят в битву между собой, то очень скоро она перерастет в поединок: кто круче? Круче будет тот, кто выжил.
  Тактически это неверно. Диверсанты не должны биться друг с другом. На них потрачено много средств и времени, так что пользы от войны между собой не будет никакой. Разве что вред. Для своих, опять же.
  - Так я пойду? - спросил Тойво.
  - Куда же ты, на ночь глядя? Завтра мы в Олонец, давай с нами.
  - Я решил в деревне Обжа переночевать.
  - Так переночуй здесь, - пожал плечами фельдфебель.
  Этим фельдфебелем был Паули Марттина, столь удачно совершивший диверсию в Лодейном поле и на Ояти. Судьбы людей, порой, переплетаются самым невероятным образом. И Тойво, и Паули были едва знакомы. Но отчего-то каждый испытывал непонятную симпатию друг к другу. Вообще-то, симпатией это назвать трудно, просто ни один, ни другой не хотели причинять неприятности другому.
  Паули прекрасно понимал, что человек с такими навыками, проявившимися в то далекое время на вокзале в Выборге, не мог оказаться посреди карельской глуши случайно. И Тойво понимал, что Паули это понимает.
  Марттина тоже был не совсем простым солдатом. У него была своя идея, и он ее отстаивал. К примеру, вопреки приказу своего непосредственного начальника к карелам он относился по-свойски. А как же иначе, если сам он был ливвиком.
  Паули родился в декабре 1898 года в Выборге в купеческой семье выходцев из карельского села Сямозера, точнее, с хутора Чиркас-ламби. Фамилия тогда у его предков была Мартыновы, но, сделавшись успешными крестьянскими торговцами, то есть, барыгами, для успеха торговли переиначились в Марттина. В Выборге так было удобней - сам Николай Синебрюхов посоветовал.
  Паули не захотел идти по торговой линии, поступил, было, на службу в полицию, да случилась гражданская война, и он пошел воевать добровольцем. На сторону белых, естественно. В полиции служить ему не понравилось страшно.
  Война была странной, но гражданские войны только такими и бывают. Тем не менее, именно на ней он из простого солдата вырос до фельдфебеля, был отмечен начальством с одной стороны, как думающий и ответственный, с другой стороны - как очень думающий и слишком ответственный.
  Лейтенант Каарло Хаапалайнен взял его в свой разведывательно-диверсионный отряд из 26 человек для проведения Восточно-Карельской экспедиции - рейда от Салла до Кандалакши. Нужно было собрать сведение о случившихся здесь войсках Антанты, а, точнее - ее британских силах, блокировать их передвижение в изначальных землях и, вообще - прогнать прочь. Для этой цели они взорвали участок Мурманской железной дороги, а самих британцев ввели в заблуждение, что против них воюет целая армия. Воины с туманного Альбиона, воинственные по натуре, подписываться под военные действия с многочисленными группировками неизвестного врага не стали, прокричали для приличия "полундра" (fall under) и отступили к Архангельску.
  Рекомендации для Паули от Хаапалайнена после этой экспедиции были самыми рекомендательными. Они-то и сыграли свою роль, когда его пригласили в качестве разведчика-рейдовика и диверсанта в Олонецкую кампанию.
  Дело нехитрое, вот только отношение с местным населением его смущало. Вроде бы пришли, как освободители, но свободу несли методом насилия. Если считать это дело племенной войной, то почему-то местное племя - карелы - в войну ввязываться не торопились. Да не то, что не торопились, а всячески этому противились и упирались. Даже когда их отстреливали с воспитательной, так сказать, целью.
  Паули не притеснял ливвиков, не ратовал за выполнение приказа Гадолина. Хотя он никому не говорил, что и сам тоже карел, но руководство AVA как-то прознало об этом и решило отправить на историческую родину: в Сямозеро. Требовалось создать отряд "самообороны", чтобы повоевать в Эссойле, Рубчейле и Вешкалицах. Пусть там воспитывает свой характер.
  Вместо него на боевое дежурство под Олонцом должен был заступить другой фельдфебель, по фамилии Исотало. В отличие от Марттина, статного и подвижного, это был маленький толстопузый мужичок в черной, всегда надвинутой на брови, шапке. Он вошел в комнату и с большим подозрением начал приглядываться к Антикайнену.
  - Не пойму никак, где тебя видел? - сказал он, не размениваясь на всякие условности, типа приветствия и прогноза погоды.
  И Тойво этот человек тоже показался смутно знакомым.
  - Ты откуда родом? - спросил пузатый Антти и поправил маузер на тонком ремешке, который норовил все время провиснуть не в подобающем для командира месте - между ног.
  - Из Хельсингфорса, - ответил Тойво.
  - А в Рийхимяки был когда-нибудь?
  Это место находилось в тридцати километрах от Хельсинки в сторону Ботнического залива.
  - Может, и был, - пожал плечами Антикайнен.
  - Ну-ну, - хмыкнул Исотало и сел за стол.
  Паули недолюбливал грубого и рьяного перед начальством Исотало. Но они стояли по одну сторону баррикады, а вот странный незнакомец - пес его знает, где было его место?
  - Он с нами завтра пойдет в Олонец, - сказал Марттина тоном, не терпящим возражений. - Может, помощь окажем. Или - не окажем.
  Тойво подавил вздох и кивнул головой. Как бы сказал один поэт:
  "Thorn in my side.
   You know that's all you ever were.
   A bundle of lies.
   You know that's all that it was worth...
   I should have known better
   But I trusted you at first.
   I should have known better
   But I got what I deserved..." (Eurithmics - Thorn in my side)
   Шип в моей стороне.
   Знаешь, где бы ни был,
   Букеты изо лжи.
   Знаешь, что стоило того...
   Я должен был знать получше,
   Но я верил тебе изначально.
   Я должен был знать получше,
   Но я получил, что заслужил (Перевод).
  
   18. Первый диверсионный успех.
  Тойво не находился под стражей, но, тем не менее, свободы у него не было никакой. Люди Марттина контролировали любое его передвижение, к ним добавились люди Исотало. Как только его бойцы предпримут какие-нибудь решительные действия, финнам сразу же станет понятно, кто он такой.
  Стыдно было за свою оплошность, да еще и память занозило то, что никак не мог вспомнить, где видел этого пузатого Антти. Вероятно, так же напрягался и сам Исотало, потому что временами его взгляд на Антикайнена становился донельзя задумчивым.
  Когда же сделалось темно, и зажглись керосиновые лампы и просто лучины, Тойво попытался представить, как бы выглядел этот знакомый незнакомый фельдфебель лет пять назад: без пузика, без шапки, без маузера. А выглядел бы он, как Исотало. Ну, тот, который горлышком бутылки порезал чемпиона Пааво Нурми. И тот Исотало, и этот Исотало, может быть, это одно и то же? Да как же так: Антти выглядит здорово постаревшим за прошедший пяток лет. Пусть живот вырос, пусть образ жизни не здоровый, но уж больно возраст не соответствует.
  Тут к нему в угол, отведенный для ночлега, пришел сам Исотало.
  - Я вспомнил, кто ты таков на самом деле, - сказал он и радостно, с облегчением выдохнул.
  Тойво вопросительно посмотрел на него.
  - Ты тот самый Антикайнен, - снова продолжил фельдфебель. - Так?
  - Ну, так, - согласился Тойво. - А ты - Исотало из парка Хельсингфорса 1914 года. Порезал Нурми, а мы тебя в полицию сдали.
  - Нет! - еще больше обрадовался Антти. - Ты перепутал!
  Он резво повернулся на каблуках и выбежал из дома. Впрочем, не прошло и пяти минут, как фельдфебель вернулся в сопровождении двух своих солдат с винтовками в боевом положении.
  - Взять его! - приказал он. - Вывести за дом на поле и расстрелять, как собаку!
  - Отставить! - пророкотал голос у них за спиной, едва только воины Исотало надвинулись на Тойво.
  Это Марттина откуда-то нарисовался. И где только его черти носили?
  - Не отставить! - возразил ему Исотало. - Ты знаешь, кто это такой?
  - Не знаю, - ответил Паули. - Знал по Выборгу когда-то.
  - Это тот самый Антикайнен! - Антти даже указательный палец к потолку воздел, до того он был уверен.
  - Ну и что? - возмутился Тойво. - Если ты не тот самый Исотало, то какого лешего тебе надо?
  - Так! Парни! - обернулся к застывшим в нерешительности бойцам Антти. - Слушайте меня! А я вам говорю: идите в огород и застрелитесь.
  Те в полном недоумении уставились друг на друга.
  - Зачем им надо застрелиться? - теряя всяческое терпение, повысил тон Марттина.
  - Да не им - а его застрелить! - тоже чуть не закричал Исотало.
  - Он - красный? - настаивал Паули.
  - Так откуда же я знаю! - потряс кулаками Антти.
  - Тогда за что меня стрелять-то? - возмутился Тойво.
  - У нас приказ: пленных не брать. Или по домам распускать, или пулю в голову.
  - Но он не пленный! - заметил Марттина.
  - Он просто мимо шел! - заговорил о себе в третьем лице Антикайнен.
  - Вот ведь какой наглец! - воздел к потолку обе руки Исотало. - Или придуриваешься, или не помнишь моего брата?
  Сразу после этих слов на лбу у Тойво выступила испарина: он вспомнил! Он отчетливо вспомнил событие, начисто вылетевшее у него из головы.
  Тогда, осенью 1917 года он в первый раз выехал из города, пытаясь укрыться от всех людей вместе взятых. Тойво провел в лесу у моря пару дней в установленном наспех шалаше и никогда не задумывался: неужели он просто потерял весь ход времени! Теперь же ответ вырисовывался ясно: нет!
  Рийхимяки! Он был возле станции Рийхимяки, чтобы сесть на поезд и отправиться обратно в Хельсингфорс. Там же по стечению обстоятельств оказались два брата Исотало. Один из них - тот, что помладше - как раз и был тем негодяем, беспричинно напавшим на Пааво Нурми, потом сосланный полицией из столицы.
  Рийхимяки! Тойво мог уйти незамеченным, но почему-то не сделал это. Все было, как в тумане. Он стоял возле афишной тумбы и опирался в нее плечом, чтобы не качаться из стороны в сторону. Было уже темно, но младший Исотало его заметил и признал.
  Рийхимяки! Лицо парня, искаженное от ярости, выкрикивало какие-то слова. Он стоял рядом с Тойво и не мог никак унять своего бешенства, не обращая внимания на своего старшего брата. "Антикайнен! Я нашел тебя! Ты мне за все ответишь!"
  Рийхмяки! Редкие пассажиры, ожидающие поезд, отошли от греха подальше в сторонку. А потом Тойво коснулся шеи беснующегося Исотало. Ему показалось, что он не ударил парня, а именно прикоснулся. После этого Антикайнен повернулся и ушел в темноту, откуда пришел.
  Рийхимяки! Тойво ушел, не оглядываясь, а Исотало упал на дощатый перрон и забился в конвульсиях. Через минуту он умер на руках у брата. А Антикайнен вернулся в свой шалаш и лишился всяческих чувств, потому что, в первую очередь, лишился чувства времени. Что-то в его голове стерло все воспоминания о произошедшем событии.
  - Ага! Помнишь! - злорадно проговорил Антти. - Я тебя, гад этакий, только в темноте и узнал, едва тени легли на лицо, как тогда, на станции Рийхимяки.
  Тойво, конечно, расстроился. В большей степени это чувство вызывала потеря памяти, в меньшей - смерть какого-то крестьянина Исотало (если верить финскому суду убийство крестьянина Исотало на станции Рийхимяки произошло в 1918 году). Лунатизм никогда не был проблемой Антикайнена - он об этом даже не задумывался. Теперь же, оказывается, это проблема.
  Солдаты пузатого фельдфебеля, видимо, посчитали, что все кончено, можно вывести этого парня на картофельное поле и стрельнуть его, как уже не раз бывало с другими. Они слаженно сделали дулами винтовок движение в его сторону, но дальше случилось неожиданное: ружье одного внезапно вывернулось из его рук и прикладом ударило другого по лбу.
  Тойво же оказался возле Исотало, готовый ударить того, либо выпустить в него целую обойму. Но Паули тут же сделал ногой раз-два, и выбил винтовку из рук Антикайнена. Раз - это нога упирается в пол, два - нога уже поднята на высоту рук Тойво.
  Все произошло настолько быстро, что толстый фельдфебель не успел вспотеть от испуга. Вообще-то, он был не из пугливых, но дело не в этом. Дело даже не в том, что ситуация поменялась с быстротой молнии.
  Дело все в том, что никто теперь не знал, как из сложившихся обстоятельств выбраться. Тойво смотрел на Паули, Паули смотрел на Тойво. Антти смотрел на улетевшую винтовку. Один солдат смотрел на своего командира. Другой солдат смотрел сны. Кошка на печке перестала вылизываться и строго и с осуждением смотрела на людей.
  - Ну, и что теперь? - спросил Антикайнен.
  Марттина помедлил с ответом. Можно было, конечно, подраться с этим парнем. Вот только за кем окажется победа - вопрос. Да и не хотелось, по большому счету, махаться руками-ногами из-за дела двухгодичной давности, выданного фельдфебелем Исотало, очень неприятным субъектом, истиной в последней инстанции.
  - Да ничего, - наконец, ответил он.
  - Как это - ничего? - возмутился Антти. - Расстрелять его надо. Пренепременно - расстрелять.
  Тойво ожидал с минуты на минуту шум и стрельбу с окраины деревни, лихорадочно придумывая, как бы избежать пули, которую в таком случае не пожалеет на него даже парень из Выборга, не говоря уже об Исотало. Однако было по-прежнему тихо.
  - Я, пожалуй, пойду своей дорогой, - сказал он. - Вряд ли у нас получится спокойно переночевать под одним кровом. А расстрелять себя я не позволю. Во всяком случае, буду противиться этому всеми доступными методами.
  Паули ничего на это не сказал, а Антти сердито сопел со своего угла.
  Тойво понимал, что дергаться нельзя, и вот так просто уйти тоже нельзя. Нужно сделать что-то отвлекающее.
  - Шюцкор в Каяни не разогнали? - неожиданно спросил он.
  Марттина вздрогнул и посмотрел на Исотало, а тот почему-то сделался несколько растерянным. Казалось, они не знают, что говорить, не знают, что и думать.
  - Я тебя провожу за посты, - наконец, сказал Паули.
  Тойво всеми силами пытался скрыть удивление. Что-то в отношении к нему поменялось. Ну, да не время было гадать. Надо было торопиться.
  Антикайнен не знал, что на базе каянского шюцкора формировалась разведывательно-диверсионная школа, в которой планировалось открыть такие интересные отделы, как "аналитический" и "статистический". И Паули, и Антти - люди, непосредственно связанные с армейскими спецподразделениями Финляндии, слышали об этом, но дальше слухов информации не было никакой.
  Через девятнадцать лет Марттина будет руководить отделом статистики школы разведки в городе Каяни - Отделом статистики Иностранного отделения Генерального штаба. Он повоюет на всех войнах вплоть до сорок пятого года, закончит карьеру в чине майора. Последней войной для него будет Lapin sota - война против Германии, завершившаяся 27 апреля 1945 года. В следующем году он исчезнет из Финляндии, а в 1950 вновь вернется домой с Венесуэлы, где, оказывается, пережидал лихое послевоенное время. Что и говорить - молодец, карел!
  Паули отвел Тойво практически до барака казаков (kazakku - батрак по-ливвиковски), пристально посмотрел ему в глаза и сказал:
  - Надеюсь, больше не увидимся?
  - Мы полагаем, а Господь - располагает, - ответил Тойво и ушел.
  Рукопожатиями они решили не обмениваться.
  Антикайнен ушел по дороге, ведущей к деревне Обжа, слабо освещенной лишь призрачным светом звезд - керосиновую лампу Паули ему не дал. Вместе с луной откуда-то выплыли тучи, и тьма сделалась кромешной.
  Эти места в олонецкой глубинке считались самыми гиблыми: и разбойных шведов тут при царе Горохе в трясину призрачная белая лошадь увлекла, и основателя Андрусовской пустыни здесь убили, и сам Петр Первый, присевший под кустик, чтобы облегчиться во время своего путешествия, такое заприметил, что так без портков в карету и залез. Даром, что Пижи, хотя и Обжа.
  А после Революции народ местный вовсе распоясался. Столичные евреи привезли оружие, мужики его похватали и тотчас же отправились на заработки. В Олонце, понятное дело, в первую очередь судью местного забили насмерть, потом полицейских - кого смогли отловить. А потом уже начали друг с другом рядиться.
  Отжали пижинских ухарей к окраине, потому что они уже собирались со всей тщательностью еврейским вопросом заняться. Засели они по канавам в ближайших деревнях, Юргелице, Мегреге и Верховье, и местное население принялись отстреливать: пастухов с коровами, учителей с детишками, женщин с мешками. Когда же подожгли книги в юргельской школе, терпение у народа иссякло.
  Пришел коммунист Моряков с сотоварищами, митинг провел о Карле Марксе, поклялся Вовой Лениным и одного за другим отловил расшалившихся бандитов. А отловив, тут же расстрел с приговором учиняли. Сами себе судьи.
  Прознав про это, убежали оставшиеся в живых пижинские мужики по домам, а оружие спрятали.
  Но пришли финны-освободители, давай карелов-ливвиков освобождать. С Ладоги пришли, в Пижах задержались. В это же самое время в Мегреге в клубе проходил агитационный спектакль с участием всяких активистов. В разгар постановки некто Трифонов вбежал в зал и сказал, что финны Обжу захватили, и выбежал обратно.
  Комиссар Госман приказал сохранять спокойствие, да куда там - уже и дымом попахивает, уже и огонь со стропила на стропило перескакивает. Ломанулся народ на улицу - а там стрельба. И так-то ни черта не видно, а тут пули со всех сторон летят. "Финны!" - кричит народ. Госман первым бросился в поле, но сломался, споткнулся и завалился на грязный снег. "Какие, к чертям собачьим, финны? Они же в Обже!" - сказал он и умер.
  И Моряков на помощь не пришел - отстреливался Моряков в доме у Вацлава.
  Кто палил из оружия? Почему палил?
  Некогда было активистам разбираться: разбегались, жизнь свою спасали.
  Вот в таком лихом месте оказался Тойво в такое лихое время. Вышел из Сааримяги - все пути открыты: можно в деревню Инема пойти, можно, опять же в Пижи, а можно и здесь остаться. За каждым кустом мерещился обезумевший безнаказанностью местный житель.
  - Эй, - вдруг, откуда-то сбоку раздался тихий окрик. - Кто идет?
  - Антикайнен, - признался Антикайнен. Ничего другое в голову не пришло.
  - Ну, ты нас напугал, товарищ Антикайнен, - сказал Оскари, возникая за ним с другой стороны. - Мы едва войной на Сааримяги не побежали.
  Тойво облегченно вздохнул и даже вытер проступивший на лбу пот.
  - Товарищи! - сказал он. - Вылазка на Сааримяги отменяется. Как же я рад, черт побери, что вы не раскрылись!
  - Хм! - сказал Кумпу.
  - Хм! - сказал Матти.
  Тот мужичок, что сидел со своей корягой в бараке, видел, как завернули Тойво с пути и отправили прямиком в финский плен. Он сразу же предположил, что такие парни просто так по дорогам не ходят. Поэтому пошел прямиком в лес, ориентируясь по следам, оставленным Антикайненом. Мужичок - еще тот следопыт - вышел к посту красногвардейцев и, обрадовавшись, что его тут же не стрельнули, рассказал, как дело было.
  Бойцы посовещались, призвали на помощь боевой опыт и чувство здравого смысла и решили: это дело надо подождать. Бежать в деревню лихим кавалерийским наскоком - это и себя погубить, и, безусловно, Тойво разоблачить.
  Да мужичок еще хвалил этих финнов: мол, красных не ищут, мол, карелов-активистов не отстреливают, мол, все с большими ушами.
  - Это диверсанты, так что нас они не интересуют, - объяснил Антикайнен. - Вот если бы они были у нас в тылу тогда - да. А так получается, что это мы у них в тылу. Надо двигаться к Лодейному полю. Там финская армия, там и пошумим.
  Мужичок-следопыт указал отряду Тойво дорогу в местечко Габаново - по пути к реке Свирь, где финнов отродясь не было. Да и вообще, кроме набегающих рыбаков вообще никого никогда не было, можно было выслать разведку, а самим переждать под крышей какой-нибудь рыбацкой хижины.
  - Странный у нас рейд получается, - говорили диверсанты. - Ходим-бродим, грусть наводим. Немцев испугали, сами финнов испугались, ни разу даже не выстрелили. Весь Первомай - псу под хвост.
  Второго мая, получив разведданные, отряд Антикайнена совершил налет на Лодейнопольскую комендатуру. Пленных тоже не брали - в самом деле, куда их девать-то?
  В здании бывшего банка было не более шести человек. Вне здания маялись по служебной надобности еще порядка девяносто четыре воина-интернационалиста: четыре из них ходили патрулем, восемь караулило переправу через реку Свирь, трое пьянствовало в трактире, тридцать девять укрепляло оборонительный редут на обочине дороги Лодейное поле - Волхов, восемь наблюдали с самых высоких мест советскую территорию, десять - ковырялись в носу, ожидая результатов наблюдений, прочие спали в специально отведенных для этого местах.
  В комендатуру вошел Оскари, протиснувшись в узкий проем двери, сел за стол и тяжело, как после выполнения работы, вздохнул.
  - Was ist das? - спросил комендант.
  - Naturlich, - ответил Кумпу и добавил. - Сдавайтесь.
  - Красный? - спросил кандидат в офицеры Пекка Палосаари и, задохнувшись в гневе, прокричал. - Караул!
  На сигнал тревоги финны отреагировали согласно штатному расписанию: караульные похватали оружие и побежали на зов. Вестовой через заднюю дверь помчался в комендантскую роту.
  Когда все четверо солдат ворвались к коменданту, потрясающему своим револьвером, Оскари дернул одного из них за дуло винтовки, так что тот щитом оказался перед ним, и обратно шмыгнул в ту же самую узкую дверь. Шмыгать у Кумпу получалось очень хорошо, несмотря на все его габариты.
  Следует отметить, что выход, используемый им, как вход, был специальной дверкой, в которую подавали в банк мешки с золотом-бриллиантами или еще с чем-то в золотые времена, предшествовавшие Временному правительству.
  Финны на секунду застыли, изумленные, а потом взорвались к чертовой матери. И не мудрено, ведь Оскари, убегая, оставил после себя гранату, как грозное предупреждение: руки прочь от Советской Карелии!
  Соратники уже ждали его, предварительно свернув голову отловленному на выходе из комендатуры несчастному вестовому. В здании банка теперь было менее шести человек.
  Звон выбитых стекол и глухой рокот взрыва, конечно, привлек внимание обывателей, но они не решились идти проведать, что это было? Финский патруль ускорил шаг и двинулся на непонятный для них звук. А четверо диверсантов, стараясь передвигаться спокойно и непринужденно, двинулись на помощь своим товарищам, которые в это время заходили с тыла к работающим возле дороги оккупантам.
  Тойво, как старый шюцкоровец, наметанным глазом определил, где сидят смотровые "кукушки", и расставил своих бойцов вне зоны досягаемости их выстрелов.
  Дальше началась перестрелка, жертвами которой сразу стало пять или шесть финских солдат. Это внесло в их ряды великое разочарование "освободительной войной в Карелии".
  С Советской территории правильно оценили всю чехарду, творившуюся у фиников. Командиры сказали "ура", и красные побежали в атаку. Наступление было успешным, потому что - внезапным, поддерживаемое диверсантами Антикайнена. Скоро с Лодейным полем было все кончено: город снова стал советским.
  Успех был развит на узком участке между Ладогой и ближайшими к ней деревнями. А 4 мая Красная Армия выбила финнов из Олонца.
  
   19. Видлицкая операция.
  Начальник боевого участка олонецкого фронта Модест Поликарпович Гусаров вызвал к себе командира диверсантов Антикайнена и долго жал ему руку. Комиссар фронта Эйно Рахья довольно ходил вокруг них, как кот рядом с кадкой сметаны.
  - Я же говорил, что это проверенный товарищ! - приговаривал он. - Наш выпускник!
  - Ну, герой, Антикайнен, такое наступление организовал! - радовался Гусаров.
  - Служу трудовому народу, - осторожно ответил Тойво.
  - Какие потери понес отряд? - начальник участка достал из кармана бумагу и химический карандаш. - Всех наградим посмертно!
  - Потерь среди личного состава нет! - отрапортовал Антикайнен.
  - Как это - нет? - удивился Гусаров. - А как же патриотизм, "все, как один умрем", награды кому? Нет, это никуда не годится.
  Рахья посмотрел на Тойво и вздохнул: действительно, никуда не годится.
  Возникла нехорошая пауза. Чтобы хоть как-то ее скрасить, товарищ комиссар заметил:
  - А мы товарища Антикайнена в партию отрекомендуем. Молод, но партии такие люди как раз позарез нужны. И научит его партия патриотизму, будут у него и потери, и награды. Уж партия об этом позаботится!
  Голова у Тойво пошла кругом: вот тебе нате - всеми помыслами от политики, а она просто за глотку берет своими когтистыми лапами. Когда же он теперь обратно в Финку уберется? Там, говорят, коммунистическая партия объявлена вне закона.
  - Ну, что молчишь, товарищ Антикайнен? - строго нахмурив брови, сказал Гусаров. - Партия тебе доверие оказывает!
  - А чего ему говорить? - вступился Рахья. - И так все понятно: поздравляем, товарищ Антикайнен! Партия вас оценит!
  - Поздравляем, товарищ Антикайнен! - тоже сказал начальник боевого участка. - Можете быть свободны.
  - Яволь! - сказал Тойво и тут же поправился. - Слушаюсь.
  "И повинуюсь", - подумал про себя и ушел.
  Вот ведь судьба - индейка! На руках ни одного документа, за исключением просроченного мандата от Глеба Бокия, а в Красную Армию - добро пожаловать. Да что там - в партию рекомендуют! Как жить в этой жизни?
  Лихой наскок, выбивший AVA из Олонца, не позволил, однако, Красной армии задержаться в городе надолго: тылы не поспели за арьергардом, основные войска замешкались в организации марша, наметить ключевые оборонительные места не успели. Фон Хертцен взбеленился и послал в бой свой резерв, который завершился быстрым возвращением города финнам. 7 мая над Олонцом снова затрепетал синий финский крест на белом полотнище. Почему-то знамен с карельской геральдикой AVA не имело.
  Понять, зачем кому-то сдался этот невеликий городок с великой Историей, трудно. Стратегическое положение его было крайне невыгодным - обойти можно со всех сторон, промышленности - никакой, да и люди - что за люди в Олонце! Вероятно оттого, что когда-то можно было гордиться олончанами, теперь также можно было и стыдиться ими. Всякий сброд с деревень переселялся в город, решительно настраиваясь на одно: потреблять, истреблять, усугублять. Коренное население, карелы-ливвики, как-то растворились в пришлых ливвиках, людиках, русских и белорусах, не говоря уже об украинцах и евреях. Переселенцы не могли реализоваться у себя на родине, поэтому ничего путного они с собой не несли - только стяжательство и новую великую олонецкую черту характера, определенную словом "хапуга". А это обстоятельство каким-то образом передается по наследству.
  Тем не менее финны снова стали хозяевами в городе. Это хозяйствование продлилось меньше недели.
  Командующий AVA все-таки прикинул расклад и придумал: надо преломить ситуацию не под Олонцом - кому он нафик нужен - а под Петрозаводском. Если там ударить, как следует, то посыпется вся Советская Карелия, как карточный домик.
  Тринадцатого мая финские войска организованными колоннами оставили былую столицу карельского края и пошли воевать дальше, рассредоточившись по линии Ладога - деревня Тулокса - деревня Сяндеба с сопутствующим монастырем - деревня Тенгусельга с удивительными по красоте озерами - деревня Березовая гора - и поселок Коткозеро. Здесь они вырыли укрепительные сооружения и расположились отдыхать. Без подкрепления двигаться к Петрозаводску было скучно и даже опасно.
  Полковник Сихво получил от руководства указание о скорейшем взятии Петрозаводска. Это направление военных действий стало приоритетным, и все резервы экспедиции были переданы Второму полку майора Талвелла.
  А Тойво ждал еще один сюрприз. Не успел он свыкнуться с мыслью, что будет членом партии, как его назначили комиссаром батальона в шестой финский стрелковый полк. "Товарищи!" - хотелось ему закричать. - "Ведь я же буржуй! И взгляды у меня буржуинские!" Не тут-то было, надо молчать.
  Его товарищей по диверсионной вылазке распределили по разным подразделениям, так что становилось понятно, что более никаких рейдов не планируется. Пошла служба, в меру допуска подверженная идиотизму, безмерно приверженная Уставу бойцов РККА, кажущаяся бессмысленной, но верной в нынешней ситуации.
  Антикайнен сделался замкнутым и необщительным, его мучили мысли о безнадежности своего положения. Впрочем, это вряд ли кто заметил - он всегда был замкнутым и необщительным. Одно радовало: воюет он не на территории родной Суоми. Но безрадостным было то, что он вообще воюет.
  Карелия ему нравилась, но не очень. Олонец, вообще, произвел впечатление такой древней древности, вокруг которой образовалось много знаменательных своей энергетикой мест, занятых, как водится, монастырями: Свирское, Сяндемская пустынь, Важеозерский монастырь, Андрусово, опять же. Чудотворцы Александр Свирский, Афанасий Сяндемский, Геннадий Важеозерский, Герман Рыпушкальский, Назарий Олонецкий, да еще много кто.
  Вероятно, так по всей Карелии - и это было очень интересно. Чудотворцы делали чудеса, их даже "чудью" величали, как целый народ. И озеро Чудское тоже неспроста.
  Однако Тойво очень не нравилось, что именно на этой земле так очевидно отвращение с пути предков, так явно вымирание народа с древнейшими традициями, так безрадостна дорога в будущее. Нету будущего! Выпить водки, что ли?
  Финны атаковали подступы к Петрозаводску, захватили 13 июня ближайшие деревни, Половину и Виданы. Потом через неделю продвинулись еще дальше к Бесовцу и Сулажгорским высотам, а потом выдохлись. Перестали воевать, пошли в баню и напились пьяными. Нашим бы воспользоваться наступившим паритетом, да они тоже пошли в баню и напились пьяными. Хорошо, хоть не в одну баню пошли.
  Но такая ситуация не устраивала, в первую очередь, самого товарища Сталина. Ленина, похоже, уже начинало все устраивать.
  Тайным приказом Иосиф Виссарионович включил в стратегию обороны Петрограда, которой, собственно говоря, и занимался последнее время, разгром финского агрессора. Важно было щелкнуть по носу зарвавшегося царского генерала Маннергейма, указать ему истинное место в истории Советской Карелии: хулиган, вонючка.
  Командование 7 Красной армии придумало план и подсунуло его Сталину на подпись. Тот походил с циркулем возле карты на стене, потом выбросил циркуль в окно и написал на плане резолюцию: "Ознакомлен-с".
  Это ознаменовало начало подготовки первой Видлицкой десантной операции.
  В течение одной недели к устью реки Волхов прибывали военные суда, одолженные руководством у различных флотов, в том числе и у Онежской флотилии. Основным поставщиком, конечно, был Балтийский флот. Своего военного представительства ВМФ на Ладоге не имел, но это не беда.
  Командир Онежской флотилии с непроизносимой фамилией, то ли Панцежговский, то ли Панцержанский Эдуард, для своих - Эдик, принял на себя командование и пересчитал суда. Контуженному на Первой мировой войне на эсминце "Гром", ему никто перечить не стал.
  Со Шлиссельбурга пришла ударная сила: эсминец "Амурец" с таким же эсминцем "Уссуриец", а также сторожевые суда "Выдра" и "Ласка". Сам Эдик привел к месту сбора посыльное судно и 4 пароходика для перевозки крупного рогатого скота, ну, или - десанта.
  - Раз, два, три, четыре, пять, - посчитал Эдик. - А вас четверо. Я - командир.
  - Ладно, - согласились капитаны из Шлиссельбурга, пуская дым из трубок в густые адмиральские усы. - Можешь убрать свой револьвер.
  Эх, если бы они заранее придумали развернуть на Панцержанского по две пушки 102 и 60 мм калибра, да по одной зенитке 37 мм калибра, что были на вооружении на эсминцах, и по две 76 мм пушки со сторожевых судов, тогда количество кораблей перешло бы в качество. 750 тонн водоизмещения - эсминец, 25 тонн - сторожевик - это посерьезнее будет, нежели все десантные суденышки вместе взятые. Стали бы они командирами, точнее - кто-нибудь один из капитанов стал бы.
  Ну, да дело решенное, чего теперь морщиться понапрасну - прислушались к идеям Эдика и идеи эти оказались очень разумные.
  - 27 июня ровно в 5:25 мы подойдем к селу Видлица и после подавления системы обороны противника артиллерийским огнем высадим десанты. Утренний туман нам поможет скрытно подойти так близко, как это только возможно, - сказал Эдик.
  - А если не будет тумана? - спросил один из капитанов.
  - Этого не может быть, потому что не может быть никогда, - отрезал Панцержанский. - Еще вопросы есть?
  Потом он произнес несколько сотен слов, используя специфичную морскую тематическую лексику. Тема - идиоматические выражения на воде.
  Когда он закончил, шлиссельбургские капитаны синхронно вытерли со лбов проступившую испарину и разошлись по своим кораблям.
  Финнов в Новую Ладогу нагнали целую уйму, пришлось им даже в Старую Ладогу на постой уходить. Имелись в виду "красные" финны, бойцы Шестого финского советского стрелкового полка. Некоторые менее сознательные товарищи называли его Первым финским полком, потому что других таких национальных образований в РККА не было, но это дела не меняло - Антикайнен числился комиссаром.
  Это значило, что он впереди всех десантников на лихой ладожской волне высадится и, увлекая массы за собой, прибежит в Видлицу и захватит ценные трофеи. Следует отметить, что именно это село было наиболее укреплено AVA, будучи настоящим плацдармом для дислокации финских войск. Поговаривали, что одномоментно там копили злобу на Советскую власть до двух тысяч финских егерей.
  Действительно, стратегически это было правильно. Олонец - стратегически неправильно. Когда финны вошли в Видлицу, они первым делом отловили всех активистов и сочувствующих новому порядку, загнали их в самый большой амбар в центре села, а потом методично расстреляли. Не подлежала сомнению национальная принадлежность погибших сельчан - все они были карелами.
  Тойво приноровился выступать перед бойцами: нацепит на лицо скорбную рожу, правую руку сожмет в кулак и начнет им трясти над головой в такт словам - все слушатели были его. Били в ладоши, требовали выступления на бис.
  Однако даже пламенных речей Антикайнена не хватило, чтобы всем погрузиться на десантные суда - красногвардейцы явно боялись и упрямились идти на борт. Тогда к ним подошел на всех парах флагман - посыльное судно - и командующий Эдик выставил вперед руку с револьвером.
  - Поубиваю, чухонские морды! - как мог доброжелательней, сказал он.
  - Эх! - вздохнула красноармейская масса и, сомневаясь в доброжелательности жеста командира, попрыгала в лодки.
  - Это всего лишь ночная прогулка по озеру, - попытался успокоить товарищей Тойво, в основном, пытаясь успокоить себя. - Белая ночь! Туман. Нас никто не видит.
  - Ага! - согласился кто-то из бойцов. - И мы никого не видим. Плывем, блин, под пулеметы.
  Туман, действительно, упал и становился все гуще и гуще, словно по щучьему веленью командующего Эдика. Двигателя кораблей равномерно охали под палубой в машинном отделении, мелкая зыбь плюхала по бортам, люди молчали.
  В условленное время, покружив для верности по озеру, вся флотилия пошла в атаку, разбившись перед этим на две неравные группы. 200 бойцов должны были высадиться севернее устья реки Тулокса, в пятнадцати километрах от Видлицы, 500 десантников - непосредственно в устье реки Видлица. Одновременно с этим на четырех участках фронта должны были перейти в наступление сухопутные силы 1-й стрелковой дивизии РККА.
  В 5:21 Красная гвардия встала наизготовку, в 5:23 - приготовилась, а 5:25 бросилась в атаку. Все с оговоренной заранее точностью - как у немцев, черт бы их побрал.
  Корабельные пушки принялись палить в белый свет, как в копеечку, двигателя десантных судов заревели, как мамонты, а десантники в них завыли от страха, как дикие австралийские собаки динго.
  Финны в Видлице тоже ответили густым пулеметным огнем, обеспечивавшим поддержку береговой артиллерии. Все было в то июньское утро густым: и туман, и огневая мощь, и вода, ладожская, перемешанная с песком и кровью. Густо ругались матом наступающие финны, густо ругались матом обороняющиеся финны. Густо чадили все подожженные артиллерией дома в Устье-Видлице. Густо лежали тела мертвых и раненных.
  Тулоксу, однако взяли очень быстро - там оборона была пожиже, главное желание взвода охраны было побыстрее удрать от Красной армии. Часть десантников снова погрузились на свои посудины и помчались на всех парах на подмогу товарищам. Часть проверяла дома на наличие отсутствия врагов, часть поджигала былую финскую комендатуру в конторе лесопилки.
  Отправившиеся в Видлицу суда поспели вовремя: невесть откуда навалились финские гидросамолеты, а потом подошли боевые катера врагов. Они все вместе провели бой по всем правилам сражений на воде. Десантники к тому времени успели высадиться, а шлиссельбургские военно-морские асы показали, как нужно сбивать невесть откуда взявшиеся гидросамолеты и топить боевые катера.
  - Что это было? - спросил со своего флагмана командующий Эдик. - Откуда взялись эти гидросамолеты?
  - Невесть откуда, - объяснил ему адъютант.
  - Ладно, - кивнул головой Панцержанский. - Продолжим. Итак, что у нас тут имеется?
  А имелась уже рукопашная схватка. Финны, красные и белые, разобрались по группам и ожесточенно принялись уничтожать друг друга всем подручными средствами. Белых, впрочем, было больше. Это вызывало определенную тревогу.
  Тойво с отделением верных товарищей решил обойти разгорающееся сражение и обходным маневром зайти врагам с тыла. Ему в голову пришла мысль скоординировать корабельную артиллерию: не то, отогнав финскую поддержку с озера, они лупили со всех корабельных орудий, куда попало. В солдат стрелять не рекомендовалось, потому что разобрать, где наши, а где ненаши было решительно невозможно. Вот поэтому они установили в виде мишеней все видимые с озера дома местного населения. Толку от этого не было никакого, разве что горе для селян.
  Короткая схватка с обслуживающим персоналом склада боеприпасов завершилась победой людей Антикайнена. Кто-то из красногвардейцев крикнул, что красные на подходе, сейчас всех возьмут в плен, потому что они окружены, так что сваливайте подобру-поздорову. Языкового барьера не было, поэтому лахтарит, посовещавшись, убежали соединяться с теми финиками, которым окружение не грозило.
  Тойво надумал поднять над складом какое-нибудь полотнище, чтобы привлечь внимание канониров и вызвать огонь на это, почти невидимое с озера строение. Нужен был большой взрыв, чтобы все белые поняли, что наши наступают со всех сторон. Один из бойцов раздобыл под это дело простынь из соседнего дома. Однако белый флаг - это знак капитуляции. Может, купятся на него артиллеристы и не будут палить.
  - Давайте на простыне что-нибудь нарисуем! - предложил сообразительный красноармеец.
  - Чем - кровью, что ли? - спросил другой.
  Конечно, крови в этот исторический момент проливалось изрядно, но как-то душа не лежала к ее использованию таким вот образом. Тем временем в складе обнаружилась банка красной охры - смеси безводной окиси железа с глиной. Этой краской красили сараи, да и дома по причине доступности и дешевизны.
  Хорошо, теперь возник вопрос: что рисовать-то? Красный крест - подумают, что госпиталь, красный квадрат - подумают, что Малевич халтурит, под Красное знамя косит.
  Тойво макнул в краску кисть из мочала и нарисовал посреди простыни жирную красную точку.
  - Это что? - спросил его товарищ.
  - Это мишень! - твердо сказал Антикайнен, потом они привязали белое полотнище к шесту и воткнули его в крышу на коньке.
  - Что такое? - тотчас же уставился в бинокль на появившийся флаг командующий с флагмана.
  - Японцы, товарищ командир! - ответил адъютант. - Цусима!
  - Ах вы ж, япона мать! - взвился Панцержанский. - Только этой сволочи здесь не хватало! Весь огонь на японцев!
  Вестовой матрос отсемафорил комендорам, те взревели своим артиллеристам:
  - По японцу товсь! Огонь!
  Антикайнен успел с товарищами удрать на безопасное расстояние, как один из первых выстрелов накрыл склад. Тот, не мешкая, взлетел в воздух. Это было громко, это не могли не заметить все противоборствующие.
  - Васька, Ванька, Вахтанг! - на русском языке закричал Тойво, едва грохот взрыва смолк. - Обходи лахтарит справа!
  - Колька, Костька, Котэ! - тоже на русском прокричал другой красноармеец, поняв задумку комиссара. - Заходи слева!
  - Андрейка! Антошка! Анвар! - подхватил еще один красноармеец. - Наваливайся сверху!
  Финны, конечно, смекнули, что у них в тылу образовались веня-ротут (русские крысы), да еще и каких-то грузин с собой приволокли. Так Сталин тоже грузин! Значит, это его гвардия! Все, дело - швах, надо срочно перегруппироваться.
  Коммуникации с Финляндией оказались прерваны, возникала реальная опасность окружения. И AVA потекла от Видлицы прочь, остановившись только на финской территории в Погранкондушах. Майор Талвелла взял командование на себя и приказал своим войскам отходить от Петрозаводска.
  
   20. Конец Олонецкой экспедиции.
  В результате наступательной операции, названной "Видлицкий десант" (номер один - будет еще второй в 1944 году) белофинны были разгромлены и отброшены за линию государственной границы. Не сразу, конечно, но вылазка красных финнов на белых финнов стала началом конца всей кампании 1919 года.
  Сталин, под патронажем которого все это осуществилось, сразу же отбил в войска молнию. "Горячо приветствуем самоотверженную команду героев красноармейцев и славных моряков, разгромивших врагов России у Видлицы. Уверены, что Рабоче-Крестьянская Красная Россия оценит Ваш доблестный подвиг. Мы ждем от Вас побед также и на Петрозаводском участке". И подпись поставил, чтобы всякие там Троцкие и Ленины не примазывались к его успеху.
  Тойво ездил по растерзанному селу на легковом автомобиле, который они с товарищами отняли у мальчишек - те облепили его, брошенного второпях в конюшне с лошадями. Герой Панцержанский, сойдя на берег, тотчас же отобрал автомобиль у Антикайнена.
  Но перед этим Тойво зачитал перед строем молнию от Сталина, забравшись на капот, как Ленин в октябре, и принял резолюцию победителей: "Товарищу Сталину. За Рабоче-Крестьянскую Россию или умрем, или победим!" На следующий день в 21 час 46 минут молния улетела в Петроград. В 21: 47 она все еще была в пути.
  Через год Сталин увидел молнию от Антикайнена, всю пожелтевшую в дороге, и подумал: "Разве за рабоче-крестьян нужно погибать? Пошли они все в пень".
  Вообще, трофеи в Видлице были богатые: 12 артиллерийских орудий, совершенно бесполезных, потому что без замков, 30 минометов и пулеметов, 2000 винтовок, склады с боеприпасами и продовольствием, запасы медикаментов. Винтовок должно было быть больше, да местное население тоже не дремало - один склад с оружием и обмундированием они расхитили полностью. По степени промышленной вороватости Видлица в Олонецком районе уступает, разве что селу Михайловскому, да там, вроде бы, евреи одни живут. Промышленная вороватость - это не воровство, это "просто взял", это не в счет.
  Видлицкий десант оказал очень положительное воздействие на пропаганду здорового образа жизни в РККА. Финны - педанты, оружия у них навалом, гидросамолеты всякие и автомобиль, карелов вырезают под марку "национальной идеи", мировая поддержка и все такое - а удрали от Советской Армии, как ни называй это отступлением. Все потому, что образ жизни у них буржуинский, стало быть - совсем не здоровый. Вот мы, голодранцы, но любой пожар мировой революции раздуем так, попробуйте погасить!
  Каппель и Макаров, не говоря уже про Юденича и Колчака, призадумались: если красные могут стратегическую теорию воплощать в глухую практику, то они, действительно, что-то умеют. Даже без участия гения Василевского.
  В последний день июня 1919 года майор Талвелла решился отвести свои войска от Петрозаводска, чтобы избежать окружения. Под финской оккупацией осталось только Сямозерье, вероятно по причине приграничного положения и более близких и безопасных коммуникаций с Финляндией. Да и его бы пришлось сдать, но тут вмешался случай, имя которому Пааво Марттина.
  Его отправили воспитывать жесткость характера на землю предков, он же как-то так все это дело повернул, что к нему в отряд набралось еще порядка 300 добровольцев. Карелов-активистов фельдфебель Марттина не расстреливал, вот эти карелы-активисты и потянулись к нему. Назвалось это смешанное воинское подразделение "сямозерским отрядом самообороны". И отбивали бы они все атаки Красной Армии, как проделывали это уже и 7 июня, и 16 июня, и 20, и 22, да руководство решило: чего-то этот фельдфебель авторитетом пользуется, армию свою создал, не пора ли это дело прекратить?
  И прекратили.
  В середине августа AVA организованным порядком, выстроившись свиньей, покинула территорию Советской Карелии, перейдя границу в обратном направлении. Побаловались с освобождением братского народа - и хватит. 15 августа олонецкая экспедиция подошла к закономерному концу. За все время военных действий белофинны потеряли 569 человек убитыми.
  Сколько народу погибло с советской стороны, к сожалению, никто не подсчитывал. Не рабоче-крестьянское это дело покойникам счет вести. Только видлицкий десант унес порядка двух сотен красногвардейских жизней, ну а про потери мирного населения не поминалось и вовсе. Сколько-то финны перестреляли с показательной целью, сколько-то погибли при военных действиях, сколько-то умерло от лишений.
  Войны, подпитываемые "племенной идеей", как и все, замешанные на патриотизме - подлейшие войны. Антикайнен, угодивший в таковую, сколько ни пытался, понять не мог - зачем? Зачем финны вторглись в Карелию? Зачем он, финн, воевал против своих соотечественников? Зачем вместе с государствами, втянутыми в конфликт, сюда лезли немцы?
  Ответы не получались связать логически. Каждый подразумевал противоречие между собой. Если AVA идейно настраивалась на братскую помощь, то почему финские власти, как таковые, поставили карелов на уровень недочеловеков? Если сам Тойво совершил что-то преступное в отношении своей родины, почему он не мучается совестью? Если немцы заинтересованы в расширении своего влияния, почему они не влияют, а только копаются под землей и зарисовывают камни?
  Патриотизм - это убежище негодяев, но ведь и негодяям нужна какая-то поддержка, материальная и моральная. Религиозная, как бы между прочим. Недаром все военные вожаки вменяют себе избранность, духовное превосходство и способность ответствовать за чужие проступки, лишь бы они совершались по их приказу.
  Тойво надеялся, что с Видлицы они выдвинутся в Петроград, но получилось несколько иначе. Олонецкая экспедиция породила после своего фиаско другие кампании.
  Заполыхала, так называемая, Северная Ингерманландия. Царский офицер Юрье Эльфенгрен, прекрасно говоривший, как на финском, родном, так и на русском, сплотил вокруг себя целую армию народа инкери. Его прекрасная речь всегда сопровождалась делами, в основном, одобряемыми теми же самыми инкери. Он, например, создал государственный флаг Ингерманландии, наметил пути развития, даже министров назначил. То есть, по сути, обозначил свой территориальный суверенитет.
  Почти год длилась вооруженная эпопея с Северной Ингерманландией, противная, как выяснилась позднее, и Советской России - ну, это понятно, и Финляндии - это непонятно, и Германии со Швецией - тоже непонятно.
  Финских красногвардейцев воевать с Эльфенгреном не отправили, боялись, видать, необдуманных действий с их стороны. Но, к несчастью самих инкери, их географическое положение не способствовало обособленности - Петроград-то под боком. Даже, несмотря на то, что Эльфенгрен отказался взаимодействовать с Юденичем, он и его Ингерманландия не имела права на существование.
  Инкери, пытавшихся спастись от красных, в Суоми приняли, конечно, но конечно, в смысле - окончательно, не приняли. Уже позднее миграционная служба Финляндии по договоренности с Советским Союзом в 1944 году выдала всех "беженцев" - инкери, карелов, вепсов и саамов - обратно в СССР. Под статус "беженца" чиновные дамы определили всех неэтнических финнов. В вагоны без объяснения - и за восточную границу. А там - добро пожаловать в рудники. Говорят, встречались среди охранников этих поездов с финской стороны правильные люди, не особо утруждающие себя поимкой беглецов, тогда удавалось хоть как-то спастись. Моему деду (деду автора) - не удалось, а шесть лет в норильской шахте до самого побега с ГУЛАГа здоровья и патриотизма ему не добавило (о моем деде в моей книге "Полярник").
  На железнодорожной станции "Свирица" пулеметную команду 6 финского полка переформировали, также переформировали и самого Антикайнена.
  - Отправляетесь по решению РВС подальше, - сказали ему. - Ура, товарищи!
  - Как так? - удивился Тойво.
  - А вот так! Ты принят в ряды коммунистической партии, будешь теперь с честью нести звание партийца-ленинца.
  Из двух рот, 4 и 5, шестого финского полка организовался второй батальон этого же полка. Антикайнен автоматически сделался комиссаром батальона. Ему ничего не оставалось, как чесать в затылке: где его богатства, где его милая Лотта, где его спокойная жизнь?
  В Питере он надеялся получить через связи Куусинена хоть какую-то весточку от своей девушки, в Питере он надеялся завязать с карьерой военного, подавшись хоть куда - может, даже, к самому Бокию. Теперь он был готов и к этому, но судьба сделала очередной зигзаг, превратив Тойво в коммуниста, в комиссара, в активного участника гражданской войны в России.
  Если воевать, то, конечно, не на своей земле. Антикайнен не участвовал в финской междоусобице, его не очень волновало, кто победит у русских, он воевал только потому, что так получилось.
  Сформированный батальон должен был быть отправлен на север - слухи просочились, даже, несмотря на завесу "секретности". Там окопалось какое-то "Северное правительство", которым руководил некий старичок Чайковский. Сам-то он еще в январе 1919 года отбыл в Париж, но интервенты, приглашенные им, остались.
  Это были англичане, австралийцы французы и датчане. В основном, они занимались пушным промыслом, то есть обороняли от всех, кому не лень, свои пушные фактории и пакгаузы. Охотники-промысловики вступили с ними в сговор, поэтому также охотно выходили на тропу войны.
  А Троцкому, когда тот попытался договориться со всеми, показали на дверь: пошел вон, шченок! Но не интервенты заботили Троцкого со своими троцкистами - его заботили клянчившие вооружение у англичан беляки. Эдак, они не только на севере укрепят свое положение, но и к югу двинутся! Сталин над этим только посмеивался: я-то Петроград отстоял, а ты, Лева, теперь попробуй с севером справиться!
  Окончание финской Олонецкой экспедиции плавно перетекло во всеобщее Карельское восстание. Основная идея была все та же: освободить братский карельский народ. Только инкери сами себя освобождали на Карельском перешейке.
  Юг Советской Карелии, натерпевшийся этнических чисток, с финнами водиться не хотел. Центр и север дул щеки и доказывал свою самостийность, мол, финнов будем использовать, а дружить с англичанами. Но на самом деле общая картина всех, так называемых, "племенных" войн была сугубо потребительская - сложно назвать экономическая.
  Финским барыгам нужен был лес - вырубить все, к едрене фене, и получить от этого прибыль. Немецким нацистам нужно было познание в чистом виде, чтобы добытые древние знания повернуть под свои мифические цели. Англичанам нужна была пушнина, беспошлинная и первоклассная. Австралийцам нужно было выразить свое каторжное прошлое: бери, что плохо лежит, бей, кто слаб, и всегда кричи, как потерпевший. А датчанам нужно было показать, что они тоже есть, что жена Николая-царя - датская принцесса. Что было нужно французам - да пес его знает, вероятно, что ничего. Где здесь помощь карелам, ливикам и людикам?
  Батальон с Тойво доехал на поезде почти до города Медвежьегорска, выгрузился с эшелона и немедленно побежал воевать. Конец Олонецкой экспедиции оказался всего лишь началом!
  Through the travail of the ages,
  Midst the pomp and toil of war,
  Have I fought and strove and perished
  Countless time upon this star (General George S. Patton 1885 - 1945).
  Через муки рождения веков,
  Посередине помпезности и тяжкого труда войны,
  Должен ли я сражаться и бороться и погибать
  Бессчетные разы под этой звездой (стих генерала Паттона).
  В Медвежьегорске базировались англичане, они и приволокли сюда катера береговой охраны и гидросамолеты - вот, оказывается, где то место "невесть откуда". Финнами здесь и не пахло, пахло контрреволюцией. Те же самые парни в кожанках, те же самые солдаты и офицеры, что творили Революцию, но под другим революционным знаменем. Это не было зеленое знамя ислама, это был все тот же красный флаг, но какой-то мелкобуржуазный, то ли партии эсеров, то ли партии кадетов, то ли еще кого-то.
  Финнам-красногвардейцам, впрочем, было по барабану. Им была поставлена задача: отнять у англичан движимое-недвижимое имущество, перевербовать их на свою сторону и забить на "Северное правительство".
  - А стрелять-то в этих англичан можно? - спрашивали бойцы перед высадкой из поезда.
  - Можно, - разрешил Антикайнен, слегка поразмыслив. - Даже нужно.
  Склонить врагов на свою сторону во время боевых действий - это была хорошая задача, выполнимая. Не в плен взять - а сделать союзником. Англичане в отношении к местным жителям и к союзникам-белякам проявляли редкое паскудство, сложно было представить, что в отношении с противником они могут повести себя как-то по-иному. Поэтому батальонное начальство решило, что приоритетом являются трофеи, ну, а с интервентами - это уже, как получится.
  Едва ввязавшись в непонятную перестрелку, Тойво решил, что воевать с англичанами в скалах, перелесках и сплошных холмах - это все равно, что изначально упустить преимущество. Ландшафт, знакомый интервентам по временам обучения в каких-то английских стрелковых военных школах, в Медвежьегорске был примерно таким же, как где-то на Британских островах. Вот и действовали они очень толково, не теряя времени на раздумья и поиск решений.
  Главный англичанин сидел в своем штабе, пил чай с молоком и смотрел в бинокль. Видна была только его каска, да кружка, которую он изредка выставлял на верхний мешок с песком. Дело было летнее, поэтому штаб был тоже летний. Артиллерией никакой поблизости не пахло, поэтому врытый между гигантскими валунами штаб сверху закрывался стильной маскировочной парусиной.
  Все интервенты чувствовали себя в полной безопасности и могли отстреливаться вплоть до осенних дождей. А там сядут на свои гидросамолеты - и улетят куда-нибудь в Архангельск, где у всех иностранцев-воинов было гнездо.
  - Лучше бы они сейчас улетели! - сказал боец Туомо. - Только внимание наше отвлекают!
  Действительно, приходилось считаться с английским бастионом и одновременно отбиваться от белогвардейских отрядов, которые шныряли возле Медвежьегорска без всякой системы. Отсюда и потери среди красноармейцев, отсюда и боевой дух ниже уровня моря.
  - А ночью как? - спросил Тойво у "старожила", воюющего здесь уже не первый день.
  - А ночью еще хуже, - ответил тот. - У англичан осветительных ракет - как блох на барбоске. Пуляют без стеснения, не подобраться.
  - Цивилизация! - уважительно заметил Антикайнен, а собеседник только сплюнул.
  - Может, предложить им культурно сдаться? - выдал Оскари.
  - А на английском кто-нибудь говорит? - спросил Матти.
  По-русски, по-шведски, даже по-немецки народ разговаривал, вот с языком туманного Альбиона была проблема.
  - Ты - лесник, - сказал ему Кумпу. - Объясни им на языке жестов.
  - Сейчас, - согласился Матти. Он вытащил из кустов сухой сук, надел на него буденовский шлем и поднял над траншеей. Тотчас же по ним начали палить из всего стрелкового оружия, а потом и из миномета.
  Красноармейцы, как могли поспешно, расползлись по другим окопам и там затаились.
  - Не понимают они языка жестов, - во все горло откуда-то заорал Матти. - Англичане - козлы!
  С той стороны перестали стрелять и что-то закричали в ответ, со всем прилежанием склоняя слова, однокоренные "факиру". Выходит, и по-фински они не знали.
  Враги не атаковали, и это здорово раздражало. Точнее, раздражало пренебрежение и высокомерие засевших англичан. Так казалось всем красноармейцам.
  - Я подстрелю кого-нибудь из них, - прошипел сквозь зубы Туомо, когда батальон отполз на относительно безопасное расстояние от противника.
  - Предлагаю! - внезапно сказал Оскари. - Отобрать несколько стрелков, рассредоточиться по периметру и бить гадов!
  На вооружении у батальона, помимо пулеметов были столь распространенные "трехлинейки" - винтовки Мосина образца 1891 года. Англичане были вооружены гидросамолетами, минометами и еще винтовками Ли-Метфорд образца 1892. Что можно по этому поводу сказать? Антикайнен напряг память о недавних занятиях в школе командиров и заметил:
  - Прицельная дальность наших винтовок 2 тысячи метров, английских - 730 метров. Скорострельность нас не интересует, кучность стрельбы у Ли-Метфорда лучше, нежели Мосина. Можно сделать вывод.
  Вывод был сделан, из числа бывших охотников батальона отобрали восемь человек, самых метких. Впрочем, охотник бывшим быть не может, поэтому прочие тоже должны были быть готовы стрелять в белый свет, как в копеечку.
  8 стрелков под покровом темноты забрались на высокие елки вне досягаемости стрельбы англичан и затаились - стали "кукушками", если пользоваться терминологией шюцкора. Остальные красногвардейцы выбрали себе позиции, кому где больше нравилось. Патронов у каждого было не вполне достаточно, но для выполнения поставленной задачи должно было хватить.
  Теперь для осуществления плана нужно было, чтобы никакие лихие белогвардейские отряды не наскочили и не отвлекли на себя силы красных. Повезло, сегодня беляки боролись за свое светлое будущее где-то севернее.
  В строго оговоренное время, когда командир англичан по своему обыкновению пил утренний чай и смотрел в полевой бинокль, все красные финны одновременно сделали залп из своих винтовок. Стрельнули - и затаились.
  Когда с той стороны донеслись однокоренные слова "факира", красногвардейцы укрылись, кто как мог. И вовремя, потому что тотчас же началась стрельба и, спустя некоторое время, тявкнул миномет.
  Когда обстрел кончился, Тойво оценил ситуацию и наметил вестовым новое время для залпа. Вестовые донесли это время до каждого воина и, особенно, до тех парней, кто куковал на деревьях.
  Второй залп был еще слаженней, чем первый - и принес тот же эффект. "Факиров" в лексике добавилось, плотность ответного огня оказалась еще сильней. Красноармейцы лежали в своих земляных щелях и только ухмылялись сквозь стиснутые зубы: получите, гады, по заслугам.
  С третьим "хоровым" выстрелом пришлось повременить. На этот раз англичане замешкались, несколько дольше приводя в порядок свои редуты. И не мудрено: они, наконец, поняли, для чего была, казалась, бесцельная стрельба красных, барахтаясь под обвалившимся тентом.
  Стрелки на елках прекрасно справились со своей задачей, так же, как и прочие их товарищи на земле. Изначально было решено, что снайпера должны бить по модному маскировочному тенту англичан - точнее, по местам его крепления к земле. Другие бойцы в это же самое время стреляли по позициям врагов - просто, чтобы отвлечь внимание и не позволить зафиксировать положение своих "кукушек".
  Англичане переоборудовали командный пункт, теперь с земли его было практически не видно. Однако с елок все осталось, как на ладони. Новый залп обрушил его, как и прежде. Враги напрасно стреляли по позициям красногвардейцев, напрасно изводили мины, напрасно поминали "факиров". Они поняли, что обрушение маскировочного тента - это издевательство. Трудно было не понять.
  Была бы атака, или работа снайпера по солдатам и офицерам - англичане бы обозлились. Сейчас же они взбесились. Больше всех бесился командир: кричал так, что на другом берегу Онежского озера было слышно. Что - переходить в наступление? Как бы ни так, нету такой установки понапрасну рисковать драгоценными английскими жизнями.
  А потом наступила ночь, еще светлая, но уже совсем не белая.
  
   21. Медвежьегорск.
  Обычными перестрелками дело в Медвежьегорске, естественно, не закончилось. Действительно, цель-то была другая - освободить город от интервентов и белогвардейцев. Белые ночи кончились, зато началась одна ночь - красная.
  Пытались парни из туманного Альбиона при свете ракет что-то делать со своим тентом, да без толку: "кукушкам" было еще проще стрелять по контрастной из-за теней мишени. Конечно, теперь можно было вычислить стрелков по вспышкам выстрелов, но в конечном итоге это вычисление не дало ровным счетом ничего.
  Англичане были уязвлены поведением красных в самое свое чувствительное место - в гордость. Бешенство интервентов притупило их бдительность и способность к здравому размышлению.
  Командир - рыжий детина с тонкими, будто приклеенными усиками, сам взялся за ружье. Он заметил, что их обстреливают откуда-то с высоты, даже определился - откуда, но никак не мог преломить ситуацию. Дальность до засевших красных не позволяла сколько-нибудь метко попасть в стрелков. Разве что миномет задействовать, так корректировка нужна, а к ней - нужен корректировщик.
  Для профилактики он пару раз пальнул в сторону противников, но ничего этим не добился. Винтовка оказалась так же бесполезна, как и сабля, болтающаяся на поясе.
  Командир, пачкая форменный китель, сам прополз до ближайшего к врагу смотрового пункта, намереваясь взять координаты для минометчиков. С ним отправилось пара человек - адъютант и посыльный. Но на месте уже оказался кто-то из солдат, ссутулившийся на самом бруствере.
  - Доложить, что наблюдаете! - приказал командир и несколько раз помянул "факиров".
  Солдат обернулся на голос, нехорошо усмехнулся и стремительно сделал выпад рукой в сторону ближайшего к нему человека - посыльного. Тот сразу же забулькал, схватился скрюченными пальцами за перерезанное горло и упал на землю.
  Главный из англичан не удивился, он вскинул винтовку, которую до сих пор таскал за собой, намереваясь выстрелить в диверсанта, но тот очень ловко крутанулся на ногах, выбивая оружие из его рук. Адъютант застыл соляным столбом, не особо понимая, что это такое происходит?
  А дальше происходило следующее: Тойво бросился за вывалившейся командирской винтовкой, подхватил ее за дуло и, не теряя инерции, описал ею широкую дугу, окончившуюся на голове несчастного. Глухой стук, словно по бревну кувалдой, подтвердил, что Антикайнен не промахнулся. Что стало с головой адъютанта - предположить нетрудно. Разлетелась она на кусочки, как спелый арбуз.
  Командир взревел, будто бык, но на это никто в местах дислокации не обратил внимания - слишком много сегодня он орал, поручик хренов. Англичанин выхватил саблю и взмахнул ею, словно дуэлист на поединке чести. Конечно, можно было вытащить из кобуры пистолет, но как-то вот так получилось. Вероятно, захотелось аристократу порубать красного, плебея и дикаря, в капусту, выместить все свое справедливое негодование за невыпитый чай, за испачканный камзол, за уязвленную гордость.
  Тойво достал из-за пазухи наган и пристрелил поручика. Когда тот упал с выражением удивления на лице, пробормотал:
  - Эх, нашумел. Как там теперь Оскари?
  Кумпу прокрался к англичанам с другого фланга, намереваясь оказаться возле ударной силы врагов - минометов. Несмотря на свои габариты, ему удавалось ползать тихо, как змее, красться бесшумно, как мыши, ступать неслышно, как рыси.
  Возле двух минометов стоял постовой. После того, как Оскари оказался вблизи него в зоне доступности, постовой упал: Кумпу бросился к врагу, одолев, без малого, метров пять одним прыжком, и всадил ему нож под лопатку. Несчастный англичанин даже не вскрикнул. Теперь можно было заняться делом.
  Но тут поблизости треснул пистолетный выстрел - с той стороны, где был Тойво. Это вызвало в стане врагов некоторый переполох - парни-то все были тертые, знали, что из пистолета просто так в расположении не стреляют.
  На беду Кумпу английские минометы располагались как раз так, что мимо них пробежать на выстрел - ну, никак нельзя. Дергаться прочь для Оскари было бессмысленно - обязательно увидят его силуэт, стрельнут, кто-нибудь не промахнется. Шансов остаться незамеченным - вообще никаких.
  Первые набежавшие англичане замерли, на них наскакивали последующие и тоже столбенели. Как водится, секунды, впавшие в вечность.
  Почти полная луна встала над озером, любой ветер стих, любой звук пропал. Где-то в поселки Лумбуши на ближайшем острове завыла собака, в Медвежьегорске ей ответила другая. Их вой был жуткий и даже пугающий.
  Англичане увидели в призрачном лунном свете, как огромный человек медленно повернулся к ним. Руками он держал другого человека, окровавленного и мертвого. Лицо незнакомца тоже было все в крови, в оскаленных зубах что-то зажато, какая-то плоть. Человек медленно достал это что-то изо рта и бросил под ноги ближайшему англичанину, заурчав при этом низким утробным голосом.
  Солдаты одновременно посмотрели на упавшую перед ними часть чужого тела и признали в ней отгрызенное ухо их несчастного товарища.
  Тут у одного из англичан оторвалось дно, послужив, словно бы, сигналом к отступлению. Повезло, что только один из них, вероятно, самый набожный, отметился в этой ситуации таким вот образом. Зрелище, действительно, было не для слабонервных.
  Громадных размеров человекообразное существо с измазанным кровью лицом поднялось на бруствер, таща за собой за ногу безжизненное тело. Вероятно, доесть его оно решило чуть позже в одиночестве. Однако тело зацепилось за что-то, и, подергав его для верности туда-сюда, монстр поднял голову к луне и завыл, как волк. А потом чудовище прыгнуло в сторону и пропало из виду. Тело зацепившегося англичанина медленно сползло на землю.
  Никто из солдат не попытался выстрелить, вероятно потому что прекрасно знал: в таких случаях только серебро может принести вред, а иначе вред принесут самому стрелку.
  В роли монстра, конечно, выступал известный в узких кругах мастер перевоплощений, финский борец по прозвищу "Медведь" Оскари Кумпу. Ничего лучшего он не смог придумать, как отсечь остывающему англичанину ухо, вымазаться в его же крови и прикусить этот орган чувств, инородный и, казалось, склизкий, чтобы выглядеть более натурально. В самом деле, нет ничего натуральнее, чем оборотень или вурдалак с отгрызенным ухом в пасти.
  Оскари так увлекся своим представлением, что оставался предельно серьезным даже тогда, когда страх обезобразил лица его суеверных врагов. На обратном пути он подполз к том флангу, где по его расчетам должен был находиться комиссар.
  Так и было: три английских трупа, среди которых самым главным трупом был английский командир, один - безголовый труп и один покойник в нормальном покойницком состоянии. Но рядом также лежал и сам Тойво.
  Оскари склонился над ним и с долей облегчения убедился, что комиссар жив, только в полном беспамятстве. Две слабо кровоточащих раны: на груди, и на бедре - а больше никаких повреждений. Кумпу подхватил Антикайнена и вместе с ним отправился к своему расположению. По дороге назад ему, вдруг, показалось, что какой-то большой зверь проскочил сзади в нескольких шагах, то ли огромный волк, то ли самый стремительный из медведей.
  - Бояться нужно людей! - сказал Оскари сам себе и потряс кулаком в сторону, куда скрылся вероятный хищник.
  Уже на подступе к своим позициям он заметил в кустах два ярко красных круглых глаза, направленных на него, и услышал глухое ворчание зверя. Вероятно, привлеченный запахом крови, либо же отвратительным ароматом английского страха, то ли волк, то ли медведь вышел на тропу войны. Что-то не в порядке было со психикой у этого существа: звери имели теперь обыкновение держаться от человека на безопасном для них, зверей, расстоянии.
  - Ну, давай, сатана, подходи! - вполголоса сказал этим глазам в кустах Оскари, доставая наган в одну руку, в другую - верный пуукко. - Хочешь отведать вкуса человеческой крови?
  Ворчание стало еще утробней, еще злее.
  - Чего же ты медлишь? Давай, попробуй! - звук собственного голоса придавал Кумпу уверенности. Он встал в борцовскую позу, игнорируя факт, что в случае осветительной ракеты сделается отличной мишенью. Тело Тойво Оскари оставил лежать на земле за своей спиной, готовый защищать и его, и себя в случае нападения.
  Зверь прыгнул на человека, на мгновения освещенный лунным светом. Если это был медведь, то это был явно не медведь. Если это был волк, то больше он походил на помесь волка, росомахи и еще кого-то. Льюис Кэрролл бы назвал: "штопора". Но красный финн Кэрролла не читал, поэтому определил: "еще кто-то" был человеком.
  Сердце у красногвардейца пропустило удар от страха, внезапно накатившего на него, но инстинкты спортсмена-борца сработали сами по себе, независимо от ужаса. Пистолет оказался выбит из руки - Кумпу даже не успел выстрелить, но финский нож он все же не бросил.
  Они схватились грудь о грудь, и Оскари сразу позабыл все свои страхи, словно вновь оказавшись на борцовском ковре. Удар был силен, но человек и не пытался этот наскок отразить. Наоборот, он спружинил ногами, прыгая назад вместе с напавшей на него тварью, пытаясь прижать ее оскаленную клыкастую голову к себе одной рукой, а другой - с пуукко - нанести удар под лопатку. Одновременно он изворачивался, как это бывает в борцовских бросках через голову.
  Ему удалось упасть на землю, находясь сверху зверя, и Оскари сразу же принялся бить кулаком по голове твари, лишь бы не дать той время пустить в ход свои ужасные клыки. Нож остался где-то в спине животного, и человек попытался задействовать и вторую свою руку. Но зверь задними ногами поддел Кумпу за живот и отшвырнул от себя.
  Они оба встали, не спуская глаз друг с друга, готовые нападать и отражать нападения. Между ними лежал до сих пор пребывающий в беспамятстве Антикайнен.
  Оскари ощущал на себе разорванную в клочья одежду, понимал, что, вероятно, ранен, потому что по мышцам пресса растекалось неприятное тепло. Луна светила ему в лицо, поэтому он не мог видеть зверя в фас, полулицо-полуморду, но заметил, что его пуукко, так и оставшийся воткнутым где-то в спине хищника, доставляет тому определенные неудобства - тварь посекундно дергала плечом, словно пытаясь избавиться от какой-то назойливой досаждающей ему занозы.
  А потом началась стрельба - оказывается уже вовсю светили мертвенным матовым светом пара ракет в ночном небе, дополняя собой луну.
  Оскари любил подраться, но не настолько, чтобы схлестнуться с каким-то неведомым полузверем-получеловеком, да, к тому же, под оружейным огнем. Он бросился наземь, подполз к Антикайнену и, ухватив его, двинулся в сторону наших позиций. О своем былом противнике он и думать забыл.
  Стрельба велась с обеих сторон, англичане даже пытались задействовать минометы, но один из них тут же взорвался на месте, а у другого мина заклинилась в стволе и выстрела не последовало. Оно и понятно: товарищ Кумпу использовал для дульного среза смоченный в масле песок, чтобы прекратить всякие поползновения насчет бомбометания.
  - Что это было? - спросил он, когда добрался до своих.
  - Это было круто! - с восторгом ответили ему товарищи.
  Драку "медведя" с настоящим "медведем" видели все. Точнее, окончание этой драки. Куда делось животное потом - никто сказать не мог, сделалось не до того. Оскари не стал разубеждать народ о своем противнике, хотя сам был глубоко убежден, что сегодня ему довелось поручкаться с самим нечистым. Тому свидетельством были глубокие царапины от когтей на животе, аналогичные тем, что обнаружились на Тойво.
  Антикайнен пришел в себя только после того, как ему под нос сунули тряпку, смоченную в нашатырном спирте. Голова у него болела зверски, но сотрясение мозга, судя по всему, было незначительное - во всяком случае, в глазах не двоилось, косоглазие не наблюдалось. Разве что, чуть-чуть.
  Тойво помнил, что на него напал кто-то огромный и свирепый, помнил рычание, но не помнил вида нападавшего. Хорошо, что Кумпу вовремя подоспел, спас от незавидной участи быть растерзанным.
  Скоро стрельба поутихли и совсем сошла на нет. Тойво пил горячий сладкий до приторности чай и никак не мог заставить себя придумать: что делать дальше. А ничего, оказывается, делать было не нужно.
  Англичане снялись с насиженных мест, бросив обустроенные по последней моде позиции, и откочевали на север. Гидропланы улетели туда же, а, может, и в саму Англию. Медвежьегорск же снова стал советским, так как буржуи в нем все кончились.
  Красные финны, бившиеся среди прионежских скал, построились боевыми порядками, послушали приветственные и поздравительные речи, поклялись последней каплей крови и пошли дальше воевать с неутомимым "Северным правительством". Многие из них, в том числе и Антикайнен сам, недоумевали: чего же братский финский народ в виде военного представительства не лезет в Карелию снова, пользуясь такой возможностью - обилием белогвардейцев и сил Антанты на северах?
  А не мог финский народ, ему самому армия была нужна позарез, потому что самые мудрые финны, которые, как известно, поголовно сидят в правительстве и правящих политических партиях, эволюционировали в новую законотворческую эру, именуемую "сухой закон".
  Он, подлый, вступил в силу в Финляндии 1 июня 1919 года, закрепив за государственной алкогольной компанией монопольное право на производство, импорт и продажу алкогольных напитков, разрешив использование алкоголя только в лечебных, научных и технических целях.
  Инициаторы принятия закона были совершенно искренне уверены в том, что он сможет уберечь граждан от пагубной страсти, разбивавшей семьи и потрясавшей моральные устои общества. Конечно, ведь это им внушал находившийся на нелегальном положении Отто Вилли Брандт, он же - Отто Куусинен. Не сам, конечно, внушал, а через целую сеть псевдоаналитиков, псевдоэкспертов и прочих псевдо. Разработанный в доме на Каменноостровском проспекте план воплотился в жизнь, заставив финнов забросить в дальний угол какие-то добровольческие и патриотические позывы в отношении Карелии.
  Лишенный алкоголя народ тотчас же увлекся самогоноварением и контрабандой. Полиция стала это дело пресекать, отчего коррупция немедленно принялась расти. Полицаев подкупали, а самых вредных и жадных - истребляли.
  Какая уж тут финская интервенция в Карелию?
  Правда, нашлось несколько очень дальновидных людей, в том числе и знакомец Тойво по Сааримяги, разведчик с Сямозерскими корнями Паули Марттина, которые принялись обустраивать по границе с Россией своего рода схроны с оружием на будущую перспективу. Их еще называли "медвежьи ямы". Но дальше этого дело не пошло.
  Финляндия ударилась в самогоноварение, нелегальное производство "понтикки" в специально обустроенных лесных секретных местах отнимало все внимание любых представителей власти. За самогонщиками охотились, как за худшими врагами государства. Государство - настолько инерционная и неманевренная машина, что трудно заставить ее повернуть в сторону с пути, изначально лживого и пагубного. Машинисты не любят признавать своих ошибок.
  Молодцы - аналитики спецслужбы Советской России, придумавшие для своих врагов, ближних и заокеанских, "сухие законы". Их ратификация в этих странах позволила вздохнуть несколько легче, лишаясь изрядной доли прессинга на свой устанавливаемый суверенитет.
  Не минула чаша сия, алкогольная, и заокеанских друзей. Администрацией президента Вильсона в США была сделана попытка ветировать антиалкогольные законы. Но через 2 часа после оглашения решения президента в Конгрессе, палата представителей провела повторное голосование. Вето президента было преодолено. На следующий день состоялось голосование в Сенате и антиалкогольный закон был принят. Сухой закон в США начал свое печальную историю в том же 1919 году. С трибун звучали лозунги о моральности и американском способе жизни, защите национальных ценностей. Одним из требований сторонников "американского способа жизни" был запрет производства и продажи алкогольных напитков.
  Ну, а последствия - Великая депрессия через десять лет, враждебность к России затухла на фоне своей собственной борьбы за существование. Советской России оставалось только выжить.
  Уже позднее, когда мир перестало лихорадить политическими переустройствами, "сухие законы" упразднились, как вредные. День, месяц, год и время открытия алкогольных магазинов после тринадцатилетнего перерыва в Финляндии породил шутливую задачку: "Как расшифровывается набор цифр 543210"? Загадка решалась просто: алкогольные магазины распахнули свои двери вновь 5 апреля 32 года в 10 часов утра.
  К сожалению, и Россия не миновала свой "сухой закон", который вполне закономерно предшествовал долгому-долгому кризису, не видать, блин, его конца и края...
  
   22. Финский полк.
  Тойво сотоварищи тяжелой поступью войны двинулись из лета в осень, с юга на север. Где-то рядом ждало своего часа село Кимасозеро, точнее - то, что в нем было сокрыто родственниками бегуна Пааво Нурми.
  Антикайнен не мог сбежать, чтобы взять принадлежащее ему по праву имущество. Не сказать, что такая мысль не приходила к нему в голову, однако бросить Оскари Кумпу, Туомо, Матти, прочих своих товарищей он не мог. Быть дезертиром по закону военного времени - чепуха на постном масле, быть предателем в глазах однополчан - вот это было очень серьезно. С этим Тойво жить бы не смог.
  После памятной вылазки в тыл англичан с Антикайненом не произошло никаких изменений: он оставался замкнутым, любящим одиночество - все, как обычно. Зато Оскари изменился. Вероятно, какое-то представление об окружающем мире у него порушилось.
  Призраки Андрусово, дикая тварь в Медвежьегорске - все это никак не вязалось с политикой атеизма, столь рьяно пропагандируемой в Советской России. Вероятно, потому что любая политика замешана на лжи, а человек подсознательно настроен на ее отторжение. Оскари не боялся, он просто недопонимал. Однажды, он решился на разговор с комиссаром.
  - Тойво, как коммунист коммунисту, можешь ли сказать мне кое-что? - спросил Кумпу.
  - Ты не коммунист, - напомнил ему Антикайнен. - Что такое?
  Оскари пожал крутыми плечами, мол, коммунист - это дело житейское, никогда не поздно им стать, и продолжил.
  - Вот тот зверь, что на тебя напал - что это было?
  - Я думаю так, - ответил, чуть помедлив, Тойво. - Война, как известно, преступная трата души. Там где души "тратятся", там где кровь и ненависть - обязательно возникают сущности, это пользующие.
  - Переведи, - попросил Оскари.
  - Ну, вот, когда ты у англичан изображал из себя людоеда - они в это поверили сразу, будто всю жизнь только с людоедами и сталкивались. Понятно, что сказки в детстве читали, понятно, что представления по этим сказкам смотрели. Но отчего же сразу такое доверие?
  - Ну, захотели поверить - и поверили, чего тут говорить?
  - Значит, где-то в глубине души допускают, что есть такие твари. На чем-то это допущение должно основываться. Может, на память предков? Может, не все сказки - вымысел? Может, возле войны и появляются эти сущности, само существование которых является сверхъестественным? Где ж нечистому пастись, как не возле человеческого страдания?
  Оскари почесал в затылке и вздохнул.
  - Сам себя сумасшедшим не ощущаю, - проговорил он. - Вот если кому-то сказать - обязательно примут за ненормального.
  - А ты не говори, - усмехнулся Тойво. - В вопросах веры можно ориентироваться лишь на себя. Только не следует увлекаться. Так?
  - Так, - согласился Кумпу. - Ну, да что прошло - то в прошлом уже. Будем жить дальше?
  - Нет других альтернатив, - согласился Антикайнен.
  По мере наступления на север они все дальше уклонялись от Кимасозера, все более приближаясь к Беломорью. Белогвардейцы делались злее, интервенты из Антанты - равнодушнее. Встречались беженцы, которые пробирались к Архангельску от Ярославля и Рыбинска. Они рассказывали, какой террор устроили там чекисты латышской и чешской национальности, поддерживаемые китайскими "революционерами" и воодушевляемые еврейскими демагогами. Тюрьмы переполнены, каждую ночь расстрелы. Народ восстал, но без оружия стихийный бунт был обречен на поражение. Поддержки от белогвардейского движения и сил союзников не было никакой. Экстремист Борис Савенков пытался как-то организовать толпу, но ему никто из партийных союзников не оказал не то, что помощи, но и содействия. Нашлись еще и те "сподвижники", что сдали его латышам.
  Савенков, террорист с огромным дореволюционным опытом руководителя Боевой организации эсеров, ушел в Казань. Перебил всех встречных китайцев, как клопов, пристрелил пару-другую латышей - и был таков. Предательство? Предательство.
  Осень оказалась не тем временем года, когда можно было покончить со всеми врагами Советского государства и идти на зимовку. Нужно было просто идти на зимовку, потому что и обувка на красных финнах поистрепалась, и летнее обмундирование пообносилось, да и боевой дух подупал.
  В начале декабря 6 финский полк прибыл в Петрозаводск, где всем бойцам позволили отдохнуть по полной программе - сходить в баню, сесть за стол, поесть еду, попить водку, с девчонками из Петрозаводска исполнить зажигательный танец летка-енка, поспать в нормальных постелях и в нормальном обществе и нормальное количество часов, переодеться в новенькую теплую форму, озонируя воздух одеколоном "Шипр" после посещения парикмахерской. Словом, командование позволило личному составу расслабиться от трудов ратных и боев жарких.
  Через пару-другую часов расслабления командование решило: хорош! Расслабилась чухна белоглазая! В ружье!
  Полку было предложено спешным порядком выдвинуться на государственную границу и стать стеной перед буржуями от Ладожского озера на север на целых 200 километров. Сказано - сделано, финны рассредоточились на две сотни километров и принялись ждать Нового 1920 года. Враги тоже затаились и оставшиеся недели 1919 года себя никак не проявляли.
  Все варили понтикку и занимались ее дегустацией. Ну и что, что не в Петрозаводске, зато не на войне!
  А в это время, точнее, конечно, не в это время, а чуть пораньше, когда погодные условия еще позволяли бегать топлесс по берегам озер и махать на комаров хворостинами, в поселке Калевала собрался служивый народ. Первым делом этот народ переименовал Калевалу в Ухту, вторым делом призадумался: что, собственно говоря, делать дальше?
  Выбор был между Советской Россией и буржуазной Финляндией - к кому подаваться? К большевикам не хотелось - у них там неразбериха, к капиталистам тоже не хотелось - у них там порядок, до отвращения.
  Следует отметить, что люди, собравшиеся в Ухте, все, как один преследовали идею национальной чистоты в отдельно взятом воинском подразделении. Не потому, что были против других наций, а потому что все служили в только что упраздненном 30 июня 1919 года Карельском полку. Стало быть - все были карелы. А командиром у них был полковник Вудс, уроженец Белфаста, настоящий ирландский офицер.
  Полковник Его Величества короля Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии Георга Пятого, Вудс, оказался в развращаемой гражданской войной Финляндии еще в 1917 году. Немцы, шведы, русские, хозяйничающие в стране, выстраивающие свои политические курсы, не позволяли англичанам оставаться в стороне.
  Вудс, в качестве военного представителя, оказался в оставленном без боя городе Коувала. Красные финны ушли, бесцветные финны пришли, а, придя, начали устанавливать новый порядок. За первую неделю государственности в окрестностях Коувалы было расстреляно более 300 человек. Были уничтожены все люди из лагеря для "ненадежных" лиц, созданного сразу же по смене власти. Возраст убитых был в самом широком диапазоне: от десяти до шестидесяти четырех лет. Пол ограничивался двумя категориями: мужской и женский.
  Расстрелы бы продолжались дальше, да карелы кончились - в лагерь были согнаны все выходцы из Карелии, которым требовалось определить государственный статус: гражданин - не гражданин. Дамы из миграционной службы сразу же оптом вынесли вердикт - ненадежные, гражданство не предоставлять. Им-то проще, сами в людей не стреляют, сами-то в Гельсинфорсе.
  Вудс был потрясен, но не очень, потому что геноцид - это всего лишь национальная политика, ничего личного. Приглядевшись к обстановке, особенно в областях, приграничных с Карелией, полковник не мог не выразить восхищение, которое он испытывал по отношению, как к карелам, так и к ирландцам - двум притесняемым, бесправным и всё же настойчивым и независимым духом народам.
  Филип Вудс не удивился, когда штабной офицер доложил о появлении делегации карел, просящих оружие для себя, чтобы противостоять китайцам и латышам Советской России и вооруженным силам самой Финляндии. Он вышел и оглядел молчащих мужчин, вооруженных по крестьянской моде - косы, вилы и топоры.
  - Что с ними делать? - шепотом спросил адъютант.
  - Постричь, чтобы можно было их видеть, - сказал тогда полковник.
  За кратчайший срок, пользуясь любезностью короля Георга, был сформирован и обучен Карельский полк. Обмундирование было английским, зато герб - трилистник клевера на зеленом фоне - свой.
  Полковник Вудс посмеивался по этому поводу: с помощью трилистника Святой Патрик объяснял принцип Святой троицы - "Так же как три листа могут расти от одного стебля, так и Господь может быть един в трех лицах". Святой Патрик - покровитель Ирландии. Эмблема работала на версию схожести борющихся за свободу народов - ирландцев и карел. Как и ирландские солдаты, карелы, "казалось, становились только спокойнее, когда ситуация ухудшалась".
  Из личного состава бывшего Карельского полка потом был сформирован Карельский добровольческий батальон, который после так же был расформирован. К мнению полковника Филипа Вудса никто не прислушался. Нельзя, оказывается, формировать войска из карел.
  На прощанье ирландец произнес речь перед строем:
  - Один умный человек сказал, что во время войны немцы прекрасно умеют две вещи: цепляться за твое горло или валяться у тебя под ногами (У. Черчилль). Мы - не немцы, мы не настолько дисциплинированы, поэтому в отношении нас, ирландцев и карел, пусть работает только первая часть афоризма. Хватать за горло мы умеем, будь здоров!
  Вот они-то, бывшие солдаты и унтер-офицеры национального полка, собрались в Ухте. Вот они-то и сформировали временное карельское правительство. Вот их-то одинаково ненавидели кремлевские мыслители во главе с Вовой Лениным, и буржуазно-демократические финны с лидером Маннергеймом, и Белое Движение, кому только не подчинявшееся.
  Новообразованная Ухтинская республика не была признана в мире, разве что финский президент Свинхувуд взбрыкнул вопреки рекомендациям Таннера и Маннергейма и сказал: "Мы вас признаем, пацаны, только вы проситесь в состав Великой Финляндии". Но это было не совсем то, к чему так стремились "ухтинцы". Новая страна со старейшими традициями никак не вписывалась в политическую карту мира разделенную по степени величия вновь переписанной Историей, как таковой. Стало быть, Ухтинская Республика была обречена.
  Свободный человек, как его создал Господь, не может жить в государстве, но любое государство не может допустить, чтобы где-то жил свободный человек. Когда-то библейский Саул был государством, он гонялся за свободным человеком Давидом. Давид добегался до того, что сам стал государством и подчинил себе всех свободных, кого нашел, да и саму Библию тоже подчинил.
  Карелия в то время была неспокойна. 6 финский полк, впрочем, это беспокойство не замечал: служба, служба, еще раз служба. Можно было одичать, позабыв, что где-то жизнь, где-то рестораны и катки для катания на коньках. Тойво получил командировку в Питер по какой-то казенной надобности, мигом собрался - и, стремглав забравшись на третью полку плацкартного вагона, поехал в северную столицу.
  Среди заснеженных полей и лесов лежала заснеженная страна. Война, словно Россию кто-то раскручивал вокруг центра, откатывалась к Сибири и Черному морю. Ни гений Каппеля, ни массовость Деникина, не враждебность всего мира не способствовали тому, чтобы разбежались из Российской державы еврейские глашатаи Революции, латышские палачи, чешские пособники - да все, кто замутил без малого три года назад всю эту неразбериху. Правящая верхушка Советской России, конечно, все пути отхода подготовила: паспорта, ценности, места назначения. Латыши об этом даже не думали, чехи, вообще, не думали ни о чем. А финны, красные финны, терлись возле Питера и были постоянно в боевой готовности.
  Тойво прибыл на Путиловский вокзал и подивился, как город изменился за те девять месяцев, что его здесь не было. Понятно, что разруха, но непонятно, почему такая разруха! Все население резко разделилось на две группы: малоимущие и многоимущие. Среднеимущих не было.
  В бывших казармах Павловского полка финские красногвардейцы спали на досках, уложенных прямо на цементные полы. Их бедственное положение не вызывало ничего, кроме чувства недоумения: что, черт побери, произошло? Куда кровати-то подевались?
  Антикайнен добрался до Каменноостровского проспекта, где, напротив, вроде бы ничего не изменилось. Те же сытые рожи, те же надменные консьержи, те же привычки - автомобильный парк, обеды из ресторанов, танцы до упаду.
   В комнате, где жил Акку Пааси, теперь не жил никто. Вернее, жил там какой-то дворник с домочадцами, но ни Лиисы, ни ее соседа не было. Оказалось, что Саволайнен, многообещающая секретарша с красными губами, обещания свои оправдала: теперь она жила наверху вместе с ответственным партийным работником Коминтерна. А Пааси был изгнан, как незаконный жилец и теперь обитал все в тех же бывших казармах.
  Куусинен так и не вернулся, но переправил для Антикайнена несколько запечатанных сургучом писем. Все они были от Лотты.
  Его девушка писала, что после возвращения их семейное предприятие по выпечке хлеба реанимировать не удалось. Новые власти документы установленного этой властью образца выдавать не торопились, до сих пор проверяя всю семью на надежность по возвращению из мест заключения. То, что они оказались там без суда и, вообще-то, совсем в другой стране, как аргумент не рассматривалось. Старые паспорта теперь, как удостоверения личности не рассматривались вовсе. Без новых бумаг нельзя было получить ни работу, ни какое-то мизерное пособие. Но все равно они справляются, потому что все прекрасно понимают, как бы им сейчас пришлось гораздо хуже там, в проклятом городе Буй. В общем, она ждет его возвращения и верит, что все у них будет хорошо.
  - Я вернусь, - прошептал Тойво последнему письму. - Иначе и быть не может.
  В самом удручающем состоянии духа он вернулся в расположение своей части, чтобы там встретить известие: "В Хельсинки убили Отто Куусинена". Да, определенно, жизнь повернулась к нему задом, перестав улыбаться мордой лица.
  Самое время уйти в лес, в одиночество, отрешиться от всего мира, внять блеющему голосу козла Пана, пойти на Свет, да вот зима стояла суровая - можно замерзнуть насмерть. Тогда Тойво принялся каждый день, если не было чрезмерной служебной загруженности, надевать лыжи и убегать прочь от людей, прочь от реальности.
  Ситуация с его гражданским статусом оставалась ему не ясной до сих пор, в то время, как никто вокруг не сомневался: раз член партии коммунистов - значит, гражданин Советской России. Ему не было в этой стране плохо. Однако Тойво прекрасно осознавал, что это всего лишь потому, что он - член стаи. Боец и комиссар 6 финского полка. Фронтовое братство, товарищество и все такое.
  Он также не думал, что в Финляндии ему будет плохо. Вероятно, ему будет очень плохо. Никакой поддержки, а теперь, когда убили Куусинена - никакой помощи. Родственники, Лотта? Но о них следует заботиться в первую очередь, ему же в случае возвращения предстояло заботиться в первую очередь о себе. Нет, без денег возвращаться не имеет никакого смысла.
  Их полк служил сдерживающей силой для затаившейся Ухтинской республики. Но все товарищи понимали, что она на самом деле не затаилась и не копит силы для интервенции. Эта республика просто хочет выжить и никого не трогать. Да кто ж ей такое позволит?
  Пожалуй, легче было воевать, нежели заниматься стратегическим ожиданием. У командиров, конечно, хватило опыта занять своих бойцов, чтобы у них свободного времени не было ни капельки, но это служило лишь слабым утешением для ответа самому себе: зачем я здесь? Многие красногвардейцы оставили в Финляндии свои семьи, родных и близких. Когда они воевали, то создавалось впечатление, что делают они это для того, чтобы вернуться, наконец, домой. Когда поблизости не было войны - начинало казаться, что они тратят время попусту, между тем, как близким, вероятно, приходилось туго.
  Но пришла весна, и в апреле полк был переброшен в беломорский город Кемь, некогда, при Царе-Горохе, известный своими кутежами и разнузданностью (kemut - кутеж, в переводе с финского). А 25 апреля, после горячих поздравительных мероприятий в связи с 50-летием со дня рождения вождя Вовы Ленина, авангард полка вышел из города в сторону деревни Подуженской.
  На начало мая планировалось какое-то действие, боевое, или не очень. Все держалось в секрете, но предположения возникали сами собой. Они пойдут походным маршем на Ухту, чтобы поставить победную точку в деле с самоназванной республикой.
  Так и вышло: военспец Петров при поддержке комиссара Вастена сказал речь и зачитал приказ РВС. Восстановить в Ухте советскую власть, любое сопротивление подавить.
  Личный состав сказал положенное в таких случаях "ура" и прослушал обвинительную речь из уст комиссара.
  В вину ухтинцам ставилось, что они разбили войска белого Северного правительства, наступавшего на Ухту с трёх разных направлений, и взяли в плен командира белых подразделений барона Тизенгаузена. А сделали они это в угоду финской буржуазии. Отряды самообороны и партизанские отряды, которые разбили белых и теперь, в относительно мирное время, несли постоянное боевое дежурство и вылавливали провокаторов, засланных с финской стороны, объявлены бандформированиями. Ухтинскому правительству ставилось в вину также подвоз хлеба из Финляндии.
  Однако Вастен умолчал тот факт, известный каждому бойцу от местных жителей, что было это вызвано тем, что Кемское правительство по согласованию с белыми перекрыло поставку продовольствия в эти волости, как с юга России, так и с севера.
  В общем, деваться некуда, надо идти свергать Ухтинское правительство.
  Пришлось выдвигаться, причем часть пути следовало одолевать по реке Кемь и озерам, находившимся в стадии, предшествовавшей ледоходу. Только лыжи помогали не провалиться в воду, а потом без них закономерно не обошлось, когда впереди оказывались болота и все еще заваленные снегом леса. Все предметы снаряжения и снабжения красногвардейцы несли на себе, так что любые сомнения относительно неправедности миссии вытеснялись куда-то усталостью.
  Не встречая никакого сопротивления 18 мая без единого выстрела Ухта была занята советскими войсками. Правительство самопровозглашенной республики сложило с себя все полномочия, вероятно, будучи настроено обойтись без жертв. Что стало с теми людьми, которые пытались создать в Карелии государство для карел? То же, что уготовано любым государственным людям в момент неизбежного краха очередного института власти - забвение.
  
   23. Оппозиция.
  Летом того же года Антикайнен вернулся в Питер. Командование решило, что Тойво тоже должен включиться в командование, командованию без него туго, следовательно - необходимо закончить курсы военных командиров, столь экстренно оборвавшиеся для него более года назад. Вроде бы выпускник, но без знаков различия. Комиссар - это как бы не в счет, это как бы не командир.
  Ему было, с чем сравнивать, поэтому он сравнивал. Не места, конечно, им посещенные, а время, им прожитое. Плохо стало с обмундированием, плохо стало с условиями жизни и совсем плохо стало с едой.
  Как-то встретился Акку Пааси - он тоже теперь на командира обучался. С его-то послужным списком отъявленного хулигана!
  - А куда деваться-то? - сказал он, радостно пожав руку Тойво. - Лииса, падла, подженилась, в апартаменты перебралась. Меня, как неответственного квартиросъемщика, попросили вон, в квартиру снова прислугу определили. Куда пойти беспризорнику? В ЧК, либо в армию.
  - Так к Рахья бы сходил, он бы пристроил куда-нибудь, - заметил Антикайнен.
  - К Рахья теперь просто так не подойдешь, - вздохнул Акку. - Да ни к кому из верхушки просто так не подойти. Они теперь важные, они теперь на защите у государства.
  Ну, пес его знает, какие сегодня обычаи в финских эмигрантских кругах практикуют! Пока трудно судить, что же такое происходит - может, правила игры того требуют. Высшие чиновники занимаются государственными делами, народ попроще затягивает пояса - военное время, ничего не попишешь.
  - Погоди, - сказал Тойво. - У нас же денег, как у дурака фантиков, ты сам их машиной вывозил. Отчего же нам, курсантам, так голодно?
  - Хороший вопрос, - как-то нехорошо ухмыльнулся Акку. - Задай его при случае Эйно Рахья, либо Гюллингу, либо Ровио. Куусинену уже не задать, так, вероятно, именно поэтому-то и не задать.
  Нехороший ответ на хороший вопрос нисколько не удовлетворил Антикайнена. Он спешно распрощался с Пааси и пошел по своим делам. Вообще-то дел у него не было, разве что посещение библиотеки. Но и там он не задержался. Некто Войтто Элоранта, собрав вокруг себя человек пять, строго хмурил брови и рассказывал какую-то историю. Вероятно, рассказ был невеселым, потому что люди вокруг него тоже начали хмурить брови и сжимать кулаки в карманах.
  Тойво не смотрел в сторону кучкующихся курсантов, но взгляд мельком отпечатал в памяти всех собравшихся. Лидер группы несколько выделялся среди прочих, словно был иным на этом празднике духовной библиотекарской жизни. По возрасту этот человек в курсанты не подходил, но, раз он здесь, может - преподаватель?
  Антикайнен бессмысленно смотрел в выбранную им подшивку "Военного вестника" за 1913 год и напрягал голову: на кого этот человек был похож? Голова, падла, напрягалась плохо. Он еще не знал, что полемизирующий по какой-то важной теме субъект - это Войтто Элоранта, деятель коммунистического движения Финляндии еще времен Первой Российской революции.
  Бросив бесплотные попытки чтения, Тойво отправился на выход. В дверях столкнулся с Алланом Хаглундом, еще одним знакомцем по событиям в Турку. Они тепло поздоровались, но Аллану было некогда беседовать, он торопился к тем парням, которые с открытыми ртами внимали старшему товарищу.
  Уже на подходе к казарме, Антикайнен, вдруг, понял, с кем можно было сравнить человека из библиотеки. Да это же вылитый пламенный революционер Саша Степанов! Та же убежденность в своей правоте, или - своей избранности, те же жесты, то же выражение полного удовлетворения от того, что ему внемлют. Упомянутый Степанов вновь слыл в Финляндии революционером. Ну, если не очень революционером, то оппозиционером нынешней власти - это точно. В противники режиму всегда выгодно назначать политических проституток, чтобы те делали вид борьбы, сопротивления и прочего неповиновения. Саша на эту роль подходил на все сто процентов.
  Но если к ним на курсы проник какой-то неприятный человек, то ему явно что-то надо, что-то нехорошее.
  Тойво начал намеренно искать встречи с Хаглундом, чтобы кое-что выяснить по этому поводу. Наконец, как-то встретившись возле стрельбища загородом, они переговорили, повторив разговор, который состоялся несколькими днями ранее, после ухода Тойво из библиотеки.
  - Кто это такой? - спросил "двойник" Степанова. - Ну, тот, с кем ты в дверях беседовал.
  - Кто это такой? - спросил Тойво. - Ну, тот, который с людьми говорил в библиотеке.
  - Это товарищ Тойво Антикайнен, - ответил в первом случае Аллан.
  - Это товарищ Войтто Элоранта, - ответил во втором случае Хаглунд.
  - Мутный чувак, - сказал Элоранта.
  - Мутный чувак, - сказал Антикайнен.
  - Эге, - почесал затылок Аллан в обоих случаях.
  Тойво, конечно, был наслышан о супругах Элоранта. Ему рассказывал о них в свое время Отто Куусинен. Больше, конечно, про мужа говорил, потому что, положа руку на куусиненское сердце, недолюбливал он Войтто.
  Когда-то в далеком 1905 году революция была модной в Финском княжестве. Политика требовала разделить момент: либо одобряешь, что в России творится - тогда "за", либо не одобряешь, что в России творится - тогда "против". Воздержавшихся быть не должно. Финское общество, условно названное пролетарским, даже разделилось на стороны, в которых, соответственно, возникли радикалы. Эти радикалы с обеих сторон стали враждебными: левые - красными, правые - белыми. Чепуха, конечно, на постном масле, но организаторы такого разделения на этом не ограничились. Красные создали боевую организацию "Красную гвардию", белые тоже, вероятно, что-то создали в соответствии с их цветовой гаммой.
  Бывший капитан царской армии Йохан Кок, вышедший в отставку в возрасте 35 лет, ничего интересного на гражданке не нашел, поэтому вступил в финляндскую Социал-демократическую партию. А тут - революция в России! Хотелось на баррикады, хотелось умереть под красным знаменем где-нибудь на Пресне, а потом, конечно, ожить, чтобы посмотреть, как все горюют по такому отважному революционеру.
  Но, откуда ни возьмись, появился молодой решительный Войтто Элоранта и сказал: "Кок, так тебя и эдак. Создай Красную гвардию! А я тебе в помощники!" Экс капитану было уже 44 года - мудрый был аксакал. Он и создал и даже в октябре 1905 года взял под контроль Гельсингфорс без пригородов. В пригородах засели финско-шведские националисты и били морду красногвардейцам, если те туда по какой надобности забредали.
   Потом всеобщая забастовка, манифест, который Коку предоставил в готовом виде Элоранта. Манифестов было много, их писал все, кому не лень - даже молодой тогда Саша Степанов. Но именно этот очень не понравился жандармскому управлению.
  В итоге талантливого организатора Кока принялись отлавливать, чтобы впаять ему срок за измену, если не Родине, то лично генерал-губернатору. Йохан подумал: "Ну, его нафик, эту революцию!" Скрылся в Швеции, потом переплыл по-собачьи в Англию и оттуда на пароходе вторым классом в Америку. "Чудом ушел, чудом!"
  Красногвардейских командиров, конечно, после поражения Революции начали хватать за холки - и в крепость на перевоспитание. Или, даже, в Сибирь. Причем, что характерно, всех знали царские сатрапы: кто, где и кем руководил. Войтто Элоранту не тронули, обошли, так сказать, вниманием. Как Гапона и Азефа в России?
  Нашлись люди, которым такое положение дел показалось подозрительным, отправили они своих доверенных лиц в Америку, чтобы выяснить кое-какие дела у капитана Кока. Да долго собирались, судили-рядили: а стоит ли? Когда на носу возник призрак следующей Революции, решились - надо узнать, чтобы обезопасить себя и товарищей от неприятностей в дальнейшей борьбе. Приехали, а Йохан Кок умер загадочно и безвозвратно. Шел 1915 год, в Америке клубились еврейские революционеры, набираясь теоретического опыта перед отправкой в Россию. Кок ехать в Евразию не хотел, но где гарантии, что он не подаст своего голоса?
  Такой вот информацией Куусинен поделился с Антикайненом, не делая никаких выводов, не ставя акценты. Что хочешь, то и думай.
  Тойво попытался отловить Акку, но была пора летних лагерей, курсанты, несмотря на скудность рациона питания, были загружены учебной подготовкой по самое не могу. Но Аллан мог тоже кое-что прояснить.
  - Рыбак рыбака видит издалека, - сказал ему Антикайнен, комментируя слова про "мутность". - Этот товарищ Элоранта, сдается мне, лектор на общественных началах?
  - В общем, у него есть кое-какая точка зрения, и он ей поделился с нашими парнями, а те поняли - похоже на правду. Вот теперь просвещаются.
  Обычно таким образом работали все коммунистические агитаторы в войсках, неужели Войтто несет в курсантские массы идею контрреволюции? Вряд ли, конечно. Тогда что? Поймать этого агитатора, да по башке ему настучать? Нет, это не наш метод. Наш метод - убеждение, ну, или пьяные выходки, как то: танцы-шманцы, клятвы в вечной дружбе и милицейская драка. Только так можно найти себе единомышленника.
  Тойво узнал, что Элоранта появился в России только в августе 1918 года, когда все финские революционеры и им сочувствующие уже два месяца, как болтались по Петербургу. Где он был эти долгие дни? Налаживал контакты с финскими белогвардейцами. Или, быть может, ни с кем контактов не налаживал, а просто пытался прислушаться к себе: хочет он свалить с Родины, или нет? В принципе, Войтто был известной личностью, поэтому финские власти должны были его арестовать, пытать, а потом расстрелять. Но ничего этого они делать не стали, отпустили на все четыре стороны.
  Антикайнен не стал больше ни о чем говорить с Хагглундом, разве что про девчонок немного потрепались. Оказалось, что Войтто - семейный человек. Его жена, Элвира, совсем недавно присоединилась к мужу. Появилась из ниоткуда, будто ни в чем не бывало.
  - Это как так - из ниоткуда? - удивился Тойво.
  - А вот так, - пожал плечами Аллан. - У товарища Элоранто есть свой канал на Финляндию. Очень тайный и контрабандный. Они по нему в Финку бухло поставляют.
  Вот еще одна странность. Разовые проникновения в Суоми никто не запрещал, так же, как и разовые выходы оттуда. Любые постоянные переходы очень быстро становятся известны, как пограничникам, так и таможенникам. Не бывает "очень тайных каналов".
  - А на днях к ним еще и десятилетний сын приехал.
  - Тоже по "каналу"?
  - Тоже по "каналу".
  Тойво с некоторой долей тоски вспомнил, как хлопотно и, главное - дорого - обошлось ему переправка семьи Лотты в Выборг. Конечно, времена меняются, нарабатываются устойчивые криминальные связи, но не в таких же масштабах! Довериться кому-то на переход через государственную границу - не каждый отважится. А доверить переправить своего ребенка - так это с ума можно сойти! Если нет никаких форс-мажорных обстоятельств, то рисковать близкими людьми нетипично для человека, как такового. Или он ничем не рисковал?
  - А кто "канал" этот держит? - спросил Тойво, слегка потеряв нить разговора: говорили-то они изначально про девчонок!
  - Так Туоминен и его парни.
  Антикайнен знал этого Туоминена - парень с рыбьими глазами, очень сомнительная личность во всех отношениях. Не революционер: ни красный, ни белый - весь какой-то серый. Предприниматель, как его называли. Но каким влиянием нужно обладать, чтобы иметь предприятие по "переходу границы"? Тут явно государственная служба, русская, либо финская. Вероятнее всего - и та, и другая.
  Чем больше задумывался Тойво об Элоранта и его слушателях, тем больше у него возникало вопросов, ответов на которые не было. Единственный человек, с кем можно было посоветоваться, Отто Куусинен, был вне зоны доступа. Разве что через спиритический сеанс.
  Через несколько дней Антикайнен встретился с Акку, довольным и бодрым, как обычно. В летних лагерях он чувствовал себя гораздо лучше, нежели в стылых казармах. Но вся его приподнятость настроения, вероятно, объяснялась другим. Он был, как водится, нищим, но нисколько не унывал по этому поводу.
  - Зреют перемены! - сказал он Тойво. - Эх, и заживем!
  - Колись! - ответил Антикайнен. - Может, и меня впишите?
  Пааси огляделся по сторонам, будто в поисках длинных ушей, растущих из кустов, но кроме воробьев, скачущих в грязи, никого не увидел и оглядываться перестал.
  - Пошли в баню, там переговорим, - изрек он зловещим шепотом и пошел в сторону сауны. Сегодня был как раз банный день, святой день для всех финнов-курсантов и повод для недоумения парней из средней полосы России: зачем мыться, если не пачкаешься?
  На полках сидели курсанты, которых Тойво было как-то затруднительно опознать. Впрочем, все голые мужики, да еще и в клубах пара, становятся братьями-близнецами.
  - Товарищи! - сказал им Акку. - С легким паром! Это со мной.
  Он кивнул в сторону Тойво, крадущегося следом.
  - Дай Господи тебе здоровья, - хором традиционно ответили парильщики. А один, самый красный, вероятно, от своей значимости, продолжал.
  - Итак, основным нашим требованием будет "прозрачность" партийного бюджета, - сказал он и тряхнул головой так, что капли пота разлетелись по сторонам. - Будем настаивать на ревизии финансовой деятельности ЦК.
  Ну, вот, теперь Антикайнену стало понятно, куда ветер дует. Ветер дует в сторону тех денег, что им удалось с его непосредственным участием отжать у финских банков. Денег было очень много, по крайней мере, хватило бы на то, чтобы курсанты-финны в Интернациональной школе командиров не спали на досках в казармах и не питались одной полугнилой капустой и брюквой. Конечно, не стоило идеализировать ситуацию, будто нашелся какой-то борец за справедливость, который будет отстаивать коллективные задачи в улучшении жизни. В первую очередь, он будет искать выгоду для себя, любимого. Войтто Элоранта оказался обделенный при дележке миллионов, потому что опоздал на два месяца. Теперь он попытается это дело исправить, подчиняя своей цели восторженно настроенных "единомышленников".
  - Член ЦК коммунистической партии Финляндии товарищ Элоранта готов содействовать всеми силами, всеми своими возможностями, - сказал красный и поросился на выход. - Я слегка освежусь, жар какой-то жаркий.
  Ну, а прочие голые товарищи начали обсуждать сложившуюся ситуацию:
  - Господа-социалисты Сирола, Маннер, братья Рахья - вот кто противодействуют нам. Хапуги. Все им мало, - сказал один.
  - А Юкка Рахья - вообще, наглый, высокомерный, настоящий садист - поднимет руку на ребенка и не вздрогнет, - добавил другой.
  - Жрут в ресторанах, спят на перинах, - вздохнул третий.
  У всех парильщиков немедленно заурчало в животах.
  Что же, с горечью мог допустить Тойво, все прозвучавшие слова вполне справедливы. Зажрались в ЦК финской партии, оторвались от прочих товарищей, с кем когда-то кровь проливал в Гельсингфорсе. Но дело-то совсем не в этом. Дело-то все в том, что зреющая оппозиция, даже добившись финансовой "прозрачности" коммунистической верхушки, никогда не добьется улучшения своего материального положения. Она сможет, в лучшем случае, добиться улучшения положения Войтто Элоранты.
  После бани Антикайнен пришел для себя к выводу: надо предпринимать какие-то шаги, чтобы лишить товарища Элоранту возможности влиять на ситуацию по своему усмотрению.
  - Тойво! - вдруг окликнул его совсем незнакомый человек в штатском.
  Вообще-то человек этот был совершеннейшим пацаном, высокий и какой-то нескладный, 19 лет от роду. И звали его, как выяснилось чуть позже, Тойво Вяхя. А еще чуть позже открылась и цель обращения этого парня именно к Антикайнену.
  - Тебе привет от Отто Вилли Брандта, - сказал он.
  Тойво непроизвольно вздрогнул, но тотчас же попытался разъяснить для себя смысл сказанных слов.
  - Когда он передавал этот привет? Полгода назад? - спросил он.
  - Нет, - ответил парень. - Еще недели не прошло.
  Антикайнен внимательно посмотрел на своего тезку: провокация? Отто Вилли Брандт - это Отто Куусинен, которого убили в феврале этого года.
  
   24. Револьверная оппозиция.
  Тойво Вяхя спокойно выдержал этот взгляд и достал из-за пазухи пакет.
  - Это тебе. Здесь вся информация, - сказал он. - А я пошел. Дела у меня.
  - Погоди, - остановил его Антикайнен. - Дальше-то - что?
  - Я только передаю пакет, - пожал плечами парень. - У меня никаких полномочий. Прибыл из Швеции, далее остаюсь в России. Вот и все.
  Он попрощался и ушел, оставив Тойво недоумевать: что это было? Что бы ни было - завещание, последняя воля - узнать легко: дернуть за веревочку, дверь и откроется.
  В пакете было два письма, одно - от Лотты, что было весьма неожиданно, второе - от Куусинена, что было дважды весьма неожиданно.
  Лотта писала, что рада полученной весточке от Тойво, просила беречь себя и обещала дождаться, сколько бы времени ни потребовалось. Антикайнен перечитывал письмо снова и снова, закрывал глаза и пытался представить, как она писала его, слезы набухали у него на ресницах. Любимая девушка настолько его взволновала, что он даже забыл о Куусинене.
  Когда же, наконец, вспомнил, сказал сам себе: "Я его мертвым не видел. Отто так просто не возьмешь. Отто еще не произнес своего последнего слова". Осторожный Куусинен в письме использовал столько кодовых фраз, что Тойво несколько раз становился в тупик: что бы это значило? Одно было ясно - Отто живее всех живых.
  В целом, когда более-менее разобрался в смысле послания своего товарища, понял, что затеваемая оппозиция - это акция. Ее направляют буржуазные силы буржуазной Финляндии, но в то же самое время сам Куусинен готов использовать ее для своих целей. А Тойво он настоятельно рекомендовал держаться от всего этого подальше, не одобряя и не критикуя активистов. "Не только те, но и эти желают получить доступ к средствам из Турку", - писал Отто. - "Парни из "слезы социализма" действительно потеряли чувство реальности".
  "Слеза социализма" - это бывшая гостиница "Астория", ныне Дом Советов, где проводили в комфорте и достатке свое время лидеры финской компартии. Те и эти - это финики и русские. Денег хотелось по-быстрому обеим сторонам.
  В общем, решил Тойво, пусть все идет так, как и должно идти. Партийная склока - это не повод ввязываться в нее. Политика вызывала у Антикайнена все большее отвращение, и пачкаться в ней он не испытывал никакого желания. Тем более, связываясь с такой личностью, как товарищ Элоранта, уж больно здорово смахивающий на Сашу Степанова.
  В начале августа курсанты вернулись с полевых сборов, получив каждый по две недели отпуска. Большинству красных финнов ехать в отпуск было некуда, поэтому это самое большинство ударилось в легкое бандитство, чему каждый был обучен в прошлой жизни. Спекулянтов в Питере был легион, их трясти не то, чтобы кто-то запрещал, но внимание к таким действиям было минимальным, как со стороны ментов, так и начальства училища.
  Финны противопоставили себя обычным бандюганам. Впрочем, спекулянтам от этого делалось не легче. Пожалуй, главным результатом такого противостояния, помимо лучшего питания и возможности снять себе комнату с кроватью, было оружие. В училище личные пистолеты, как и винтовки, и пулеметы, строго воспрещались. Даже именное оружие, имеющееся у некоторых ветеранов, приходилось сдавать в оружейные комнаты под роспись. Теперь же вольноотпущенные курсанты обзавелись револьверами "на кармане".
  Дом на Каменноостровском проспекте после "гибели" Куусинена прозвали "Клубом финских коммунистов имени Куусинена", хотя по сути он также и оставался все тем же величественным Домом Бенуа. Здесь теперь оргии не проходили, здесь проходили партсобрания. Веселиться сделалось интересней в ресторанах и загородом.
  Сходки оппозиционеров тоже переместились, найдя новое место в квартире Элоранта, где хозяин раздувал своими речами и выходками праведный гнев, а хозяйка подпитывала его горячим чаем и игрой на валторне.
   С красным бантом к тебе приду,
   С революционным сердцем бушующим.
   Ты - революция и я штыком
   Защищу твою душу и туловище.
   С красным бантом к тебе приду,
   Расстреляю всех провокаторов.
   С красным бантом к тебе приду,
   С красным бантом приду и с плакатами (В. Рекшан - Красный бант).
  Финны пели, меняя звонкие согласные на глухие, решительно убирая смягчение звуков и отбивая такт ногами. А без песни никак, ведь песня строй пережить помогает. Элвира выводила музыкальную тему на своем инструменте, и все были счастливы.
  Потом оппозиционеры убегали в нумера, общались с местными жительницами, тратили нажитые нелегким трудом бандитов деньги, а поутру злились еще пуще на ЦК финской компартии.
  Как-то Элоранта поинтересовался у Пааси:
  - Ну, а с этим Антикайненом как дела обстоят?
  - Да никак! - ответил Акку. - Интересовался, конечно, нашими помыслами, но на этом и ограничился.
  - И ничего не сказал? - недоверчиво спросил Войтто.
  - Так он, вообще, мало говорит, - пожал плечами Пааси. - Сказал, что мысли у нас правильные. Пора на пленум вопрос выносить.
  - Пленум! - ухмыльнулся Элоранта. - Да кто ж позволит с трибуны об этом говорить?
  - И я про то! - сразу согласился Акку. - Ну, у Тойво в друзьях Куусинен ходил, пока того не пристрелили. Нахватался либерализма.
  - Да, Куусинен, еще тот фрукт. Был.
  Последнее слово он произнес с какой-то долей сарказма. Пааси хотел, было, уточнить, что, мол, тот имеет в виду, но передумал.
  Однажды теплым августовским вечером Тойво встретился с Пааси, когда тот возвращался от несчастного, всего в слезах, петербургского судьи еще со времен царя с "незапятнанной репутацией". Слабость Акку питал к разного рода юристам и законникам. Его коллеги грабили барыг, он же специализировался на другом контингенте.
  На самом деле встреча, конечно, была совсем неслучайной. Тойво долго выслеживал Пааси и теперь, как бы невзначай, объявился на пути. Они поговорили о том, о сем, а потом Антикайнен высказал идею:
  - Почему бы вам не написать письмо от вашей коммунистической ячейки самому вождю?
  - Какому вождю? - удивился Акку. - Какой коммунистической ячейки?
  - Ну, вождь у нас один, а у вас одна коммунистическая ячейка.
  Пааси задумался на несколько секунд, которые сбились в кучу и выдали несколько минут молчания.
  - Письмо Ленину от вас, кто у товарища Элоранты учится быть настоящим коммунистом, - наконец, подсказал Тойво.
  Акку продолжал молчать, но весь его внешний облик говорил, да, что там, говорил - он вопил, что Акку думу думает.
  - И что написать? - выдал он, выказывая недюжинную сообразительность.
  - "Спасибо за наше счастливое детство" - вот что, - рассердился Тойво. - В общем, что хочешь, то и пиши. Пока. Я пошел.
  Он удалился на несколько шагов, но потом обернулся и проговорил:
  - Если никто ничего не будет делать, то мы так и останемся спать в казарме на досках.
  Разговор с Антикайненом подействовал на Пааси очень позитивно: всю дорогу до своей арендованной комнаты в коммунальной квартире он сочинял письмо Ленину. Акку сжимал кулаки, еще носившие на костяшках следы судейской крови, и иногда тряс ими в воздухе над головой, словно угрожая пролетающим по своим делам воронам и клубящимся голубям.
  На следующий день, когда все оппозиционеры собрались у Элоранта, Пааси сказал во всеуслышание:
  - Я написал письмо Ленину о положении простых финских революционеров в Питере. Сейчас зачитаю.
  Письмо было написано по-русски, поэтому стиль не отличался изяществом, зато был эмоционален и искренен.
  "Дорогой Вождь!" - многообещающее начало. - "Мы спим, где попало. Надо перестрелять всю зажравшуюся финскую партийную верхушку, а остальных из верхушки не трогать. Они - не большевики, а меньшевики. Бежали из Финляндии в 1918 году, бросив своих товарищей. Имели буржуазное образование. И, вообще, да здравствует красный террор!"
  Товарищи-оппозиционеры сразу же захлопали в ладоши, а Войтто призадумался и поскучнел. В таком виде послание можно отправить какому-нибудь вождю североамериканских индейцев, а не лидеру мирового пролетариата.
  - Идея с письмом верная, вот содержание надо как-то подправить.
  - Ну, я не возражаю, - пожал широкими плечами Пасси.
  Пюлканен, считающий себя другом семьи Элоранта, и чрезвычайно гордящийся тому, что помимо "Капитала" Маркса прочитал еще несколько книг, восторженно произнес:
  - У тебя, товарищ Войтто, должно получиться не хуже, чем у "Буревестника Революции" Максима Горького. Мы, кстати, не так давно встречались с ним в санатории на Сайме, он был совершеннейше без ума от нашей суровой природы.
  Элоранта отвернулся и скривился: что-то не хотелось ему писать письма ни Ленину, ни вождю - никому.
  - Ладно, - он махнул рукой. - Только подпись придется все-таки Акку поставить - от меня, члена ЦК, это письмо будет выглядеть как-то некорректно.
  - И я подпишусь! - радостно проговорил Хагглунд.
  - Все, больше никому подписываться не надо, не то это получится послание от организации и пойдет на рассмотрение по другим инстанциям, - пресек остальные попытки Элоранта.
  Он взял перо и бумагу, задумался на мгновение и принялся писать, иногда сверяясь с оригиналом. А народ в это время, взбудораженный новыми перспективами, оживленно переговаривался. В основном, конечно, все разговоры сводились к критике и сплетням.
  Братьев Рахья обвиняли в подлогах, коррупции, контрабанде, изготовлении фальшивых денег, пьянстве и "экстравагантном поведении". Досталось и Ровио, и Гюллингу, и даже Зиновьеву - всем досталось, даже удивительно, как с такими людьми они делали финскую революцию. Может, потому и не сделали? О Куусинене деликатно помалкивали, потому что он считался покойником - стало быть, ни слова об усопших.
  Вероятно, именно после этого злополучного письма у оппозиционеров созрела устойчивая идея приступить к силовому действию. Товарищ Элоранта уже никак не мог повлиять на исход, вероятно, потому что непроизвольно перестал быть идейным вдохновителем. Им стал кто-то другой.
  Кто? Исключая традиционного в таких вопросах деда Пихто, можно было включить в "список подозрительных лиц" всего несколько человек. Антикайнен, сам того не разумея, оказался тем проводником, который донес до недовольных товарищей мысль: пора действовать. К тому же в начале августа в Финляндии на совещании офицеров, связанных со стратегией оборонительных и наступательных действий в отношении России, была высказана идея, заключающаяся в необходимости физической ликвидации руководителей коммунистической партии Финляндии.
  Войтто Элоранта было важно самому присосаться к партийной кормушке, ему не столь уж хотелось кардинально что-то менять, тем более, чтобы какие-то курсанты смогли спать на мягких перинах и есть в ресторациях. Гражданская война идет - какая уж тут роскошь для всех? Только для избранных.
  С другой стороны генерал Маннергейм никак не мог забыть уплывших из страны миллионов, без которых его действия в Карелии оказались не столь эффективны.
  А в России Феликс Эдмундович Дзержинский никак не мог добиться кооперации с финскими товарищами, объявившимися в северной столице в 1918 году. Чтобы чувствовать себя в безопасности нужно самому управлять этой безопасностью.
  Пока еще не воскресший Отто Куусинен не хотел новых покушений. Ему нельзя было объявляться живым без каких-то гарантий для себя и своего здоровья. Такие гарантии можно было получить, только продемонстрировав свою силу и влияние.
  Ну, а оппозиция в виде финских курсантов школы командиров - это всего лишь орудие, они - исполнители, в том их несчастье.
  31 августа 1920 года в клубе имени Куусинена открылась очередная партийная конференция. В силу разных причин самые главные финские вожаки, которые непременно должны были здесь быть, не собрались: у кого-то болел живот, кто-то неожиданно укатил в Москву, кто-то вовсе позабыл. Вот ведь какое чутье у партноменклатуры высшего эшелона!
  К девяти часам вечера к дому на Каменноостровском проспекте выдвинулось девять человек - все курсанты красногвардейской школы, все оппозиционеры.
  Двое из них, Нюланд Сало и Пекка Пюлканен, встали у подъезда, прогнав прочь консьержа и оказавшегося поблизости дворника. Почему-то они были вооружены гранатами, словно собирались метать их в толпы наседающих врагов.
  Акку Пааси повел своих товарищей следом за собой, в квартиру 116, где только что закончил выступать с докладом о подъеме рабочего движения в Финлянди Юкка Рахья. Тот выпил стакан воды и, пока делегаты определялись с порядком прений, вышел на лестничную площадку покурить. Он увидел подымающихся наверх финнов.
  - Опс, - сказал Юкка. - А вы чего здесь делаете?
  - Будем участвовать в партийной конференции, - за всех ответил строгий курсант Паха.
  - Это как? - по своему обыкновению презрительно скривился в усмешке Рахья. - Танец нам спляшете или песенку споете? Так мы не подаем сегодня, без самодеятельности обойдемся.
  - Не обойдетесь, - сказал Хагглунд и надвинулся, было, на партийного функционера. Вероятно, он хотел выбросить того в лестничный пролет, но не успел. Щелкнул выстрел, Паха театрально помахал своим револьвером.
  - Мы оппозиция, - сказал он. - Револьверная оппозиция. Мы голосуем оружием.
  Юкка Рахья так и не понял, что его застрелили. Папироска не выпала у него из угла рта, тщательно остриженные усики не нарушили своей идеальной линии - он даже не вскрикнул, обвалился под ноги нападавших и замер, глядя застывшим взглядом куда-то в потолок.
  На звук выстрела из двери квартиры номер 116 выскочила красивая девушка с ярко-красными губами. Она увидела людей, лежавшего навзничь Юкку с дымящейся папироской во рту, и зло оскалилась:
  - Вы что, недоумки, наделали!
  Акку схватил ее за локоть, встряхнул, как куклу и сказал:
  - А ну-ка, Лииса, пошла отсюда! Бегом на улицу! Партийная конференция закончила работу!
  
   25. Пропасть.
  Даже самые красивые девушки, утвердившиеся в своей исключительности и, в большей мере, избранности, теряют всю свою красоту, едва только перед ними возникает кто-то, с этим несогласный. Ну, несогласный не с красотой и привлекательностью, а с сущностью "суки", которая при всех вновь приобретенных качествах все сильнее находит свое отражение.
  Лииса Саволайнен, всегда уверенная в своей неотразимости, окунувшись в политику и вполне неплохо научившись справляться с интригами, склоками и ложью, что, в принципе, характеризует любого, даже самого ободранного политика, перестала жить в реальном мире. Понятие "правды", как таковой, у нее подменились понятием "так надо". Кому надо, зачем надо, для чего надо - это уже риторика.
  Поэтому, увидев перед собой здоровых решительных парней с револьверами в руках и труп Рахья на полу, она этому попросту не поверила. Так полицаи и милиционеры не верят тому, что им бьют по головам и гадят в их фуражки - они, мать вашу, неприкасаемы!
  - А ты кто такой! - взвилась Лииса и вырвала свою руку из хватки Пааси. - Неудачник! Слабак! Сейчас я позвоню, кому надо, сейчас я вас поставлю на место!
  Она решительным и возмущенным шагом пошла обратно в коридор, где располагался телефон.
  - Ты что - дура? - спросил Аллан. - Беги отсюда.
  Лииса фыркнула, вся из себя - пренебрежение, и сорвала телефонную трубку. Больше она ничего не успела сделать. Побагровевший от ярости Акку, не целясь, выстрелил и попал ей в затылок. Лицо красавицы, некогда служившей секретаршей у Куусинена, разлетелось на куски, она завалилась за конторку, и только ноги, нелепо и бесстыдно, остались торчать кверху, как вехи - вехи начала конца.
   Гремит под ногами дырявая крыша.
   Ныряю в чердачный удушливый мрак.
   Пока все нормально. Голуби, тише!
   Гадьте спокойно, я вам не враг.
   Вот он - тайник, из него дуло черное.
   Вытащил, вытер, проверил затвор.
   Ткнул пулеметом в стекло закопченное,
   В морды кварталов, грызущих простор.
   Гуд голосов снизу нервною лапою
   Скучно вам, серые? Счас я накапаю
   Правду на смирные ваши мозги (Ю. Шевчук - Террорист).
  "Мы пришли, чтобы убрать руководство и пропасть ее отделяющую", - слова, словно текст Присяги, всплыли в памяти у каждого курсанта.
  В зале заседаний распахнулась дверь, и из нее выбежал вооруженный маузером красный командир Юкка Виитасаари. Он начал палить по сторонам, пытаясь пробиться к двери на лестничную площадку, и ему бы это удалось, да все парни-оппозиционеры в это время уже обучено рассредоточились в коридоре, проверяя его на наличие дополнительных входов-выходов и незамеченных ранее посторонних людей.
  Юкка ни в кого не попал, но в него самого попали сразу несколько пуль, а Паха прицельно выстрелил ему в голову.
  - Мочи козлов! - скомандовал Пааси, и курсанты ворвались в зал заседаний.
   Замер народ, перерезанный пулями.
   Дернулся, охнул, сорвался на визг.
   Моя психоделическая какофония
   Взорвала середину, право-лево, верх-низ.
   Жрите бесплатно, царечки природы,
   Мысли, идеи, все то, чем я жил.
   Рвите беззубыми ртами свободу,
   Вонзившуюся вам между жил (там же и тот же).
  Партийная конференция закричала разными голосами, завыла в разной тональности, заплакала разными матами - они-то все, как раз, поняли, что их пришли убивать. Туомас Хюрскюмурто, партийный работник, кассир военной организации, не имея при себе пистолета, бросил в окно стул, разбив стекло, которое обвалилось наружу. Он бы и сам выпрыгнул, как когда-то в Гельсингфорсе, при попытке ареста, да высота здесь была большая. Тогда, десять лет назад, он, один из организаторов финской Красной гвардии убежал, теперь не смог. Несколько пуль в голову поставили жирный крест на его политической карьере.
  Бывший член Финляндского революционного правительства, Совета Народных Уполномоченных, активный деятель КПФ, уполномоченный по транспорту Коста Линдквист, зажимая рану в шее, прокричал, что оставалось сил:
  - Товарищи! Прекратите! Пощадите!
  - Вы должны умереть! - ответил кто-то из курсантов, стреляя ему в грудь.
  Люди в зале метались в полнейшей панике, защищаясь от пуль поднятыми руками. Никто не понимал, что происходит: откуда взялись враги, почему никто не приходит на выручку. А парни с револьверами, выстроившись в ряд возле дверной стены, методично расстреливали несчастных делегатов партконференции. Каждый из них норовил попасть своей очередной жертве непременно в голову.
  Револьвер системы "наган" образца 1895 года вмещал в барабан по семь патронов, но в карманах у стрелков были запасные боеприпасы - у кого сколько влезло, в зависимости от глубины кармана. Кучность стрельбы в условиях ограниченного помещения была настолько высока - точка попадания совпадает с точкой прицеливания на расстоянии до 25 метров - что практически все выстрелы настигли своих жертв. Сила боя, когда пробивная способность пули составляет 4 - 5 дюймовых сосновых досок, не оставляла шанса укрыться.
  Тело члена ЦК КПФ журналиста и литератора Вяйне Йокинена, бывшего некогда в эдускунте Финляндии вместе с Куусиненом и Гюллингом, вздрагивало от каждого выстрела. Он был уже давно мертв, но кто-то из курсантов продолжал стрелять в него, как в большую тряпичную куклу.
  Бывший рабочий-металлист Теодор Кеттунен, распорядитель военной организации финской компартии, лежал, тесно прижавшись к бывшему булочнику Юхо Сайнио, оказавшемуся на конференции совершенно случайно, оба - изрешеченные пулями.
  Курсанты стреляли, пока все боеприпасы не были израсходованы. Несмотря на то, что в патронах использовался бездымный порох, в помещении образовался какой-то туман - то ли дым, то ли мельчайшая взвесь от кровавых брызг.
   Люди опомнились, опрокурорились
   Влезли на крышу - вяжи подлеца!
   - Я ж холостыми, - харкая кровью,
   Он выл на допросах, еле дыша.
   - Ради любви к вам пошел я на муки,
   Вы же святыни свои растеряли!
   - Нечего, падла, народ баламутить!
   Взяли и вправду его... Тра-та-та (там же и тот же)!
  В наступившей тишине оглушительно стонали раненные - не каждый мог слушать эти звуки без трепета. Однако если бы Пааси отдал распоряжение - "Режь!" - курсанты бы стали резать. У всех были с собой финские ножи - пуукко, и они бы, не моргнув глазом, пустили их в ход.
  Но Пасси сказал:
  - Отходим!
  Хаглунд продублировал команду, и они неспешно начали, один за другим, покидать "кровавую баню". В клубе Куусинена осталось лежать восемь трупов. Десять человек оказалось ранено, в том числе и старший брат покойного Юкки и здравствующего Эйно - Яакко Рахья.
  Тихо стонал от потери крови раненный в живот член ЦК КПФ Кари Эвя, зажимал простреленную грудь Армас Паккинен, совершенно случайно оказавшийся на партконферренции, пускал кровавые пузыри изо рта заведующий конспиративными квартирами Йохан Саватолейкунен. Прочие раненные не могли сообразить: придут их добивать, либо уже нет? Не отдавая себе отчет, они то-ли стонали, то-ли плакали.
  У подъезда, сдерживаемые выставленными напоказ гранатами, стояли милиционеры, совершеннейше недоумевая, что происходит? Звуки выстрелов в элитном доме и разбитое стулом окно заставило все соседствующее со зданием отделение милиции в спешном порядке выступить по тревоге с пистолетами наголо.
  Те милиционеры еще не воспитывались в стиле современных "расстрельных команд", поэтому со своей стороны не открыли стрельбу в выходивших из подъезда вооруженных и каких-то торжественных людей.
  Не пройдет и ста лет, как менты и полицейские всего мира, при случае, собравшись в кучу и ощетинившись автоматическим оружием, станут кричать, перебивая друг друга, про "руки вверх", "на колени", "не шевелиться" и прочее, а потом, по чьей-то команде будут стрелять в замершего на коленях человека с поднятыми к небу руками. Расстрел? Расстрел, но, как бы не в счет. Ментам и полицаям - благодарности, и невдомек им, что ничем они, болезные, не отличаются от настоящих расстрельных взводов НКВД столетней давности.
  Курсанты безропотно сдавали милиционерам свое оружие, даже - гранаты, и никак не проявляли враждебности. Кто-то из стражей порядка забежал наверх, а потом также поспешно выбежал вниз, чтобы блевать в кусты. Вид такого количества пролитой крови без последствий для психики или желудка не каждый человек может вынести.
  Никто не заметил, как откуда-то прибежал взмыленный, как скаковая лошадь, Антикайнен, сразу же бросившись к спокойному, как памятник, Пааси. Он схватил его за отвороты пиджака и закричал, не в силах сдерживаться:
  - Зачем? Ты не мог так поступить! Акку, ведь ты же не зверь!
  - Они должны умереть, - отстранив руки Тойво, тихо сказал Пааси. - Теперь все будет иначе. Все кончено.
  Причина того, что его никто не заметил была в том, что, на самом деле, конечно, Антикайнен никуда не прибежал, сцены перед милицией и зеваками не устраивал. Он зашел к супругам Элоранта - те были особо торжественны, чем-то напоминая давешних сатанистов перед мессой.
  - Не совершайте ошибку, - сказал он им в дверях, потому что те не предложили ему пройти.
  - Теперь все будет иначе, - сказал Войтто.
  - Это точно, - кивнул головой Тойво.
  - Нельзя поступить по-другому. Мы же не звери! - добавила Элвира.
  Тойво оставалось только вздохнуть и уйти прочь. Уже на улице он, словно что-то почувствовав, обернулся на окно соседней с Элоранта квартирой. На него в упор смотрел эстонец Тынис собственной персоной с какой-то вмятиной во лбу. Их взгляды встретились, но ни тот, ни другой не проявили каких-то эмоций. Тынис медленно удалился от окна и пропал из вида.
  Тойво с досадой сплюнул себе под ноги. Против Бокия и его протеже Бехтерева никакие стены не спасут.
  Он вернулся в свою отдельную командирскую келью и схватился руками за голову: люди, люди, кто вас движет!
  К полуночи в казармы вернулись все стрелки из клуба Куусинена, предпочтя ее своим съемным углам. Ни милиция, ни чекисты не стали задерживать убийц, отправив всех по домам. Спите со спокойной совестью, товарищи из "револьверной оппозиции". Вы сделали свое дело.
  ВЧК к утру 1 сентября выпустило резолюцию: "Созданная по горячим следам для расследования дела комиссия под предводительством товарища Дзержинского сразу напала на хитро обдуманный план и тонко сплетенную нить заговора финских белогвардейцев. Пользуясь счетами личного характера, неизбежными в результате временного, но тяжелого поражения финской революции и неопытностью небольшой группы финской молодежи ловкая рука белогвардейского замысла сделала эту группу слепым орудием своих планов".
  Понимай, как хочешь, дорогой товарищ обыватель, рабочий и крестьянин, а также все управляющие государством кухарки. Это все "белая рука", друг индейцев.
  Тут же, чтобы не отстать, Петербургский комитет РКПБ застрочил: "Наша скорбь и негодование увеличиваются еще тем, что белогвардейским провокаторам, вдохновлявшим и руководившим заговором, удалось использовать для своей гнусной цели лиц, формально состоявших в рядах коммунистической партии. Заговор направлен не только против ЦК и отдельных членов партии, он направлен против партии в целом и всего ее будущего, - провокаторы стремятся подорвать основы бытия партии - ее партийную дисциплину".
  Эйно Рахья во всеуслышание заявил, что это преступление - не просто так. "Это - ответка за покушение на Куусинена. Думаете, он погиб? Да он целехонек в Швеции. Отто Куусинен - агент тайной полиции Финляндии, организатор расстрела в Питере".
  Газетчики целую неделю не знали, что тут и думать. Убийцы - все молодые партийцы, отличники боевой и политической подготовки, у всех репутация ничем не скомпрометированных революционеров. Никто не арестован, ходят по городу и недоумевают: а что, собственно говоря, произошло? "Револьверная оппозиция"? Да, это мы - но это же круто!
  Наконец, 11 сентября в центральной прессе появилось обращение, подписанное Бухариным, немцем Мейром, венгром Руднянским и секретарем Кобецким. Вероятно, китайцев не нашлось - все они были неграмотны, а финнам право подписи не доверили, как "чухне белоглазой". Но идею обращения дал, вероятно, какой-то китаец - уж без этой сволочи никак не обошлось.
  "Клеветническая кампания носила иногда чудовищный характер", - объясняли еврей, немец, венгр и Кобецкий. - "Против одного из братьев Рахья, старого революционера и члена ЦК, выдвигалось обвинение, что он хотел взорвать финские курсы. О других писали доносы, что они проваливают своих товарищей в Финляндии, третьих обвиняли в том, что они предали революцию в 1918 году, и в том, что они неправильно расходовали деньги. Зловонные ручьи клеветы текли обильной рекой. Буржуазия готовила свое дело. Буржуазия разжигала эту борьбу. Буржуазия натравливала. Капиталистам выгодно расстраивать пролетарский фронт, толкнуть рабочего против рабочего (чуть не написал "толкнуть рабочего на рабочую" - примечание автора), дезорганизовать ряды трудящихся, смять, разрушить и выставить на посмешище пролетарскую дисциплину. Ей выгодно пустить пролетарскую кровь. Неопытные, молодые, упорные, узколобые люди, думавшие, что они настоящие революционеры, попались на провокационную удочку. Они решили спасти революцию и выстрелили прямо в грудь этой революции".
  Народ зачитывался этой китайской грамотой. Зачитывались чекисты, а потом встрепенулись: почему нет арестов? Тотчас же поднятые по тревоге латыши побежали и арестовали супругов Элоранта и еще Тойво Антикайнена.
  Тойво взяли прямо с курсов под недоуменными взглядами Акку Пааси, Аллана Хаглюнда и верного Пахи. Его привезли сразу на Литейный и в полумраке комнаты для допросов тотчас же дали по голове. Даже к стулу не успели пристегнуть, что и вышло чекистам боком. Тойво слегка ошеломился, пригляделся к полумраку и начал обороняться. Скоро латышей для избиения не стало хватать.
  Антикайнен наоборонялся на два пожизненных заключения, а латыши - на свои переломанные пальцы, вывихнутые руки, расквашенные носы и подбитые глаза. На звуки драки прибежала подмога и упекла разбушевавшегося финна в одиночную камеру, пообещав ночью расстрелять.
  Но до утра его оставили в покое, видимо - не нашлось свободной минутки, чтобы стрельнуть.
  А в это время, 12 сентября проходили торжественные похороны. Тела погибших в клубе Куусинена товарищей выставили для прощания в Георгиевском зале Дворца Искусств - так переименовали Зимний дворец. Собравшиеся коммунары пропели "Вечную память" и "Вы жертвою пал в борьбе роковой", кто-то затянул "Интернационал", но его не поддержали.
  Затем траурная процессия двинулась по проспекту 25 Октября - так переименовали Невский проспект - на Садовую улицу и вышла к Марсову полю. Там уже их поджидали сто тысяч шестнадцать человек. Шестнадцать человек держали над головами плакаты: "Подлый белый террор в Петербурге откликнется свержением буржуазии в Финляндии", "Через трупы товарищей финнов - вперед к коммунизму" и тому подобное.
  Когда гробы опускали в могилу, все сто тысяч человек заплакали, шестнадцать - склонили свои плакаты, а пушки Петропавловской крепости дружно гавкнули. Затем состоялся траурный митинг, на котором выступили известные революционеры. Сам Бухарин, выписанный по такому случаю из Москвы, толкнул речь, путаясь в финских фамилиях.
  Тойво сидел в одиночке и гадал, когда его придут кончать? Вопрос "за что?" не возникал. Государство убивает не за что, а потому что. Поэтому он нисколько не мучился сомнениями: будет так, как должно быть.
  Весть об аресте Антикайнена и супругов Элоранта обсуждалось в школе финских красных командиров даже, пожалуй, больше, нежели расстрел 31 августа. Пааси рьяно защищал Тойво.
  - Он не при делах! - говорил Акку. - Его там вообще не стояло.
  - Стояло - не стояло, откуда ты знаешь? - отвечали ему. - Будто сам там был и людей стрелял!
  - Был и стрелял! - возмущался Пааси.
  - Ну, знаешь ли, у нас в Советской России никого просто так в тюрьму не сажают! Суду виднее, кто стрелял, а кто - нет.
  А про Антикайнена, казалось, весь персонал в тюрьме забыл. Какой-то урод в форме молча приносил еду, состоящую из полной чепухи: хвост селедки и полусырую брюкву. Брюква была лежалая, селедка была тухлая. Если учитывать, что в России все тюрьмы переполнены, то тюремщики, вероятно, специально портили еду перед тем, как ее выдать. Ну, не может быть, чтобы всегда готовились одни помои. Пусть мало, но должно же быть хоть сколько-нибудь съедобного! Не должно, Господи прости, потому что не можно.
  Ни допросов, ни предъявления обвинения, только гадание - выполнят сегодня обещание расстрелять, или опять отложат?
  17 сентября на Симбирской улице в доме 22 прошел митинг финских коммунистов, на который пожаловал сам председатель Петросовета Зиновьев. Он тряс перед собравшимися злополучное письмо "револьверной оппозиции" и говорил: "Хамы, хамы. Соленые огурцы" (слова Кисы Воробьянинова). Все удрученно слушали оратора, а он продолжал:
  - Пасси и Хаглунд в своем письме говорят: "Да здравствует красный террор!", но очевидно, что пацаны в этом вообще ничего не понимают. Поляну, как говорится, не секут. Мы объявили красный террор против буржуев, да и то - не сразу. Кто не знает - в 1919 году. В первое время мы щадили даже царских генералов, но теперь, конечно, мы из них мыло варим. Но дело не в этом. Я буквально прихожу в ужас оттого, что у нас в партии колебались вынести осуждение этому убийству и отнеслись индифферентно к похоронам убитых.
  Зиновьев выпил воды, покашлял в кулачок и взвыл:
  - Позор!
  Все собравшиеся вздрогнули в едином порыве. Сильнее всех вздрогнул Хаглунд. Он тотчас же полез на сцену, пожал руку докладчику и сказал, понуро опустив голову:
  - Благодаря убийству, которое мы совершили, революции все же нанесен вред, и белогвардейцы получили известные основания для агитации против коммунистов.
  За ним вылез Нюланд Сала, тоже потряс Зиновьева за руку и скорбным голосом проговорил:
  - Я признаю, что мы допустили ошибку, не исчерпавши всех средств, не обратившись к ЦК партии коммунистов. Если этим убийством принесен большой ущерб делу революции, то я об этом сожалею, причем я понимаю, что я недостаточно разбираюсь в политике. Я допускаю, что, возможно, среди нас были еще товарищи, подобно мне плохо разбирающиеся в политике.
  Тотчас же на трибуне материализовался Пааси, пожамкал одуревшего Зиновьева и сквозь слезы выдал:
  - Я больше не буду убивать каких бы то ни было коммунистов. Только Антикайнена отпустите с тюрьмы. Он там за нас сидит.
  - Какого Антикайнена? - встрепенулся, как воробей, Зиновьев. - Этого товарища и друга Куусинена?
  Пропасть - она легла между жизнью и историей. Никому не преодолеть ее, пожалуй. Большинству - плевать, меньшинству - не позволяет то большинство. Жизнь уже не важна, важна история, что на угоду. Эх, пропасть!..
  
   Эпилог.
  Антикайнена выпустили из "Крестов" только после того, как туда на добровольной основе явились все парни из "револьверной оппозиции". Они чистосердечно покаялись и обещали сотрудничать со следствием. Их тотчас же разместили по камерам: одного финна на одну камерную уркаганскую кодлу. Скоро урки - все, как один - попросились в места не столь отдаленные, лишь бы не находиться возле бешеных чухонцев.
  Объявился живой и здоровый Куусинен - он написал из Швеции целое воззвание в ЦК всех партий в защиту своего друга и товарища Антикайнена. Также Отто переслал депешу Эйно Рахья: "Рахья, сука, давай с глазу на глаз разберемся!" Эйно никак не ответил, он затаил глубокую, как синее море, обиду. Да и глаз у него лишних не было.
  Следствие главным обвиняемым назначило пару Элоранта. Надо было кого-то назначить, почему бы не их? Впрочем, это все было логично. А нелогично было остальное.
  Войтто Элоранта, как член ЦК КПФ был представлен, как агент финской разведки. Хотя он сам в нападении на партконференцию и не участвовал, однако именно у него на квартире собиралась "револьверная оппозиция". Друг семьи Пюлканен подтвердил, что Войтто сам составил письмо-петицию, а Пааси и Хаглунд всего лишь под ним поставили свои подписи. Этим он опровергал, по-дружески, заявление Элоранта, что Войтто в тот момент вообще находился в другой комнате и ничего не писал.
  - Стиль-то письма твой, контрик ты недобитый! - говорила следователь Сара Эфроновна и, сняв туфельку, норовила стукнуть каблучком обвиняемому в промежность (Солженицын достаточно подробно описал эту Сару).
  - Ничего не помню, блин косой! - плакал Войтто, но ему не верил почти никто.
  Только товарищ ученый Тынис верил. Он был убежден, никто из "револьверной оппозиции" толком ничего сказать в ЧК не сможет. Стрелять - стреляли, убивать - убивали, но как-то беззлобно. Словно бы в понарошку.
  Для них это действительно было не вполне серьезно. Уж он-то, получивший вмятину во лбу на станции Буй, это знал точно. Уж он-то знал! Спасибо за содействие усовершенствованной "шайтан-машине". И Бокию спасибо, и Бехтереву.
  Два года длилось следствие, а потом всех убийц из "револьверной оппозиции" осудили через суд, как иногда это практиковалось. Впрочем, суд-то был всегда - только время суда разное: до расстрела, либо "задним числом" уже после такового.
  Акку Пааси осудили раньше всех ввиду его чистосердечного признания. Наказание было суровым: на фронт искупать вину.
  Изловили подлеца Туоминена, раскололи его на мотив причастности к "белому движению" в качестве связного, но потом отпустили обратно в связи с "недоказуемостью". Тот, конечно, сделался после этого в авторитете, даже отправился на нелегальную работу, наезжая иногда в Питер развеяться. Лишь в 1939 году он окончательно порвал с партией, перебравшись в Швецию и там сдал все явки-пароли-имена соответствующим разведывательным службам, которые, конечно, могли заплатить за это деньги.
  Прочих стрелков вообще помиловали, потому что они "защищали пролетарскую революцию", ссылаясь на их "молодость, горячность и чистоту помыслов". "Скольких убил в клубе? Одного? Свободен!" "Двух? Погорячился. Свободен".
  А самое главное наказание понесли Войтто и Элвира. Их, побитых и голодных, приговорили к смертной казни через расстрел. В политических, так сказать, целях. Мальчишка-сын один болтался по улице возле "Крестов", пока его не подобрал готовившийся отбывать наказание Акку Пааси.
  Как и любые политики, супруги Элоранта были негодяи. Однако их было почему-то жалко. В самом деле, становится не по себе, когда система легко и непринужденно убирает свои винтики просто потому, что так надо. Винтики настолько тупы, что этого не понимают? Или дело тут в "шайтан-машине" Глеба Бокия? Или вообще дело не в этом - дело, вообще, ни в чем.
  В то время в двадцатых годах еще имелась некая мифическая возможность смягчить приговор. Войтто и его жене наказание, в конце концов, взяли и смягчили. Расстрел заменили на пять лет заключения в Бурятии. Вмешался Отто Куусинен. Может быть, в пику Эйно Рахья.
  Жертвы "револьверной оппозиции", похороненные на Марсовом поле, скорехоньким образом были преданы забвению. Уже через три года новые петроградцы в задумчивости чесали свои репы над выбитыми на могильном камне некрологе: "Жертвы белофиннов". И фамилии - одна краше другой: Хюрскюмурто, Йокинен, Кеттунен, Линквист, Рахья, Сайнио, Саволайнен, Виитасаари. А через девяносто лет никто из новых петербуржцев и прочитать, даже по слогам, не сможет, что же такое написано на этом камешке?
  Ну, да ладно, русская история - свята по определению, какие в ней могут быть чухонцы?
  Задержание Тойво в одно время и по одним мотивам, вероятно, что и арест семьи Элоранто, было более, чем странным. Можно допустить, что ученый Тынис настучал, но такое допущение будет очень сильно притянуто за все органы, в том числе и внутренние. Антикайнена взяли - и о нем тут же забыли.
  Конечно, бывают ошибки, а в пенитенциарной практике только ошибки и бывают, но всем им должна быть своя цена. Тойво в политике не участвовал, с товарищами по учебе не ссорился, с прочими товарищами вообще не общался, реальными деньгами обременен не был, о тех богатствах, что в Кимасозере, знал только Пааво Нурми, да он. Тогда почему его замели?
  Отвлекаться на то, по чьему наущению это было проделано, не стоило: и Бокий тут мог слово замолвить, и Эйно Рахья, и даже сам великий вождь Вова Ленин. На самом деле это вовсе неважно.
  Стоя перед КПП к своим казармам, красный командир Тойво Антикайнен подставлял лицо холодному осеннему ветру, разбрызгивающему по воздуху холодные капли дождя, и сжимал в кармане кусок плотной бумаги. Он в России был вне системы, он был вне влияния системы в Финляндии, он был сам по себе. Теперь все это в прошлом.
  В кармане лежало то, что могло повлиять на всю его судьбу. Благодаря этой бумажке в скором времени ему предстояло сделаться гражданином Российской Советской Федерации, потому что надпись в свидетельстве об освобождении, полученном им по выходу из тюрьмы, гласила: "Подлежит обмену на паспорт Российской Федерации установленного образца".
  Демон-Самозванец не мог допустить, чтобы Человек, даже формально, мог ему, окаянному, не принадлежать. Пусть частично, пусть исподволь. Любое проявление свободы - это вызов Самозванцу, потому что только Господь сделал человека независимым от материи, но зависимым от Совести. Еще неясно с чем проще жить на этой Земле.
  Тойво пытался представить себе улыбающееся лицо Лотты, полные карманы денег, теплое солнце, ласковое море, но дождь делал образы размытыми, картины неясными, а будущее неопределенным. Что делать, как дальше жить-то?
  Если колебания одолели, сомнения - преобладают, депрессия - давит, Ленин - в октябре, то нужно просто сделать шаг вперед. Необходимо сделать шаг вперед - это начало нового пути, это дорога к новой жизни. Настоятельно отважиться на шаг вперед, пусть впереди разлилась лужа от дождя - тогда за спиной останется прошлая жизнь, со всеми сомнениями, колебаниями, депрессиями и Лениным. Расправить плечи, сбросить груз ошибок, быть готовым жить дальше.
  14 октября 1920 года в Тарту был подписан Юрьевский мирный договор. Мир, вроде бы, установился, отвоеванный тысячами человеческих жизней. Финляндия и Советская Россия застыли на своих рубежах. А между ними, незамеченная ничьей Историей, погибала древнейшая человеческая культура, которую поколениями сохраняли карелы-ливвики и карелы-людики, и тиверцы, и меря, и весь, и другие народы, существование которых перестала допускать современная самозваная цивилизация: пролетарского ли, буржуазного ли толка. Что поделать: когда принцип един - демократический, дороги от него расходятся в разные стороны. Но однокоренное слово "демон" - это точка исхода государства, оно же будет и конечной точкой. Только Человека уже не будет.
  Тойво глубоко вздохнул и сделал шаг вперед.
  Что дальше? Кронштадтское восстание, поход на Кимасозеро, Соловки, подполье Финляндии, одиночная камера Гельсингфорской центральной каторжной тюрьмы. Лотта, Куусинен, Бокий, Пааво Нурми. Война живых и страшная война мертвых.
  Но нужно было пока всего лишь обойти огромную, как море, лужу и войти на КПП интернациональной школы красных командиров.
  - Архипелаг-гулаг, - сказал он караульному.
  - Гулаг-архипелаг, - ответил караульный. - С возвращением, Тойво!
  
  Конец 2 книги. To be continued, guess...
  
  Декабрь 2015 - март 2016. Великие озера, Бразилия, Берег Слоновой Кости. M/v Floragracht.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"