Тцццссссссссссссшшшшшшшшшш... Сыпало в холодном воздухе. Снег плыл мимо глаз, по щекам, чуть слышно касался куртки и утекал в белую муть под ногами. Маша вышла на "Воробьевых горах" и теперь, сквозь хрупкий, сдавленный зимней ночью промежуток утра поднималась наверх. Парк молчал. Погас за спиной гул метро. "И не было его". "Совсем не было". Эти слова шептались в Машиной голове медленно, аккуратно, бессознательно выводились в ней, и был только тихий страх перестать улавливать их перекат. Светать начинало с земли. Снизу все разливалось белизной, а небо оставалось еще густым и темным, и только на облаках были брошены кое-где яркие отблески городских огней. Маша представила, как от шуршащего под ногами снежного вороха медленно поднимается в мерзлый воздух свет, как он, в противовес снежинкам, пробирается еще выше и, наконец, постепенно расползается по всему небу. А над землей еще долго плавает утренней дымкой его призрак.
Она замерла на дороге, чуть поежилась, и, пошуршав по карманам, нащупала пачку. Пальцы с холода непослушные, неловкие, защепив ногтями фильтр, выловили одну, и потом Маша с трудом смогла распалить ее... Фонари подрагивали среди деревьев, над извивами дорожки. Маша медленно брела. Вокруг сыпал снег, сверху наваливалась темнота. Повседневные довольно таки скучные мысли остались в поезде, замерли на перегоне до "Университета", переселились в того замотанного студента с мощными кругами пота подмышками, зубрившего английский в душном вагоне и остались с ним. А Маша вышла. И чистоголовая, мгновенно засыпанная метелью, оказалась совсем одна. Совершенно одна внутри чего-то огромного, неясного, внутри давней истории и чьей-то большой, старой тайны. И медленно, пошагово и последно эта неразгаданная история проникала в Машу. Тцццссссссссссшшшшшшш. И начиналась музыка. В ее голове, в груди подхватывалось это снежное шипение и разливалось, раскладывалось по тактам и прикосновениям к невидимым клавишам. А потом, Маша поднялась прямо к смотровой площадке, закурила еще, руки дрожали, зажигалка спорила, цеплялась, но разошлась в итоге, а когда Маша подняла глаза, она увидела огромную оранжевую бездну. Город, размазанный по своей сонной кровати. Москва всегда спит не до конца. Маша решила, что это очень похоже на нее саму. Возится в полудреме, вжимаясь похмельной головой в подушку, а заснуть не может. Некрепко подремлет, поворочается с боку на бок и расцепит веки, и снова текут минуты в попытке забыть обо всем, вышвырнуть скачущие навязчивые мысли и провалиться, занырнуть в сон... И музыка чуть сменила тембр, побежала чуть иначе, чуть мучительнее, быстрее, но нежно, все равно нежно-нежно. А в мыслях у Маши вдруг, совершенно неожиданное и случайное возникло понимание того, что все это, холмы , леса, небо, весь мир, будет тянуться вечно, и будет примерно таким же. Что оно было почти таким же миллионы лет назад, и тихо ползло в никуда из ниоткуда по темной холодной пустыне такого же, только прежде случившегося утра. Чуть позже родился этот город, и когда-нибудь он обязательно умрет, а сама Маша, очевидно, умрет несоизмеримо раньше, настолько чудовищно раньше, что страшно представить. И ведь даже он, этот город, совершенно не заметит ее. Большую, глубокую, красивую, сильную Машу. А уж вечность, равнодушная, безглазая, тем более... Но от этих больших мыслей Маше не было грустно. Наоборот, внутри нее поднимался необъяснимый восторг, удивительное чувство любви ко всему этому и одновременно большой ответственности за свою роль в жизни этого огромного механизма, как будто от этих мыслей и чувств, своим вознесенным духом Маша сама становилась вселенной, и тогда музыка распускалась, такая громкая, текучая, меланхоличная, но все же счастливая, все поглощающая, все собирающая и снова разбрасывающая музыка. Я, в каком-то смысле, вечность. - подумалось Маше - И все это объясняется очень просто. Ведь мое собственное существование впитало куда больше того немногого, чем я являюсь. Моя вселенная заканчивается там, где заканчивается мое сознание, а оно не заканчивается. Оно стремится за пределы всех измерений и живет там, вне их.
Идти дальше не хотелось. Хотелось курить и думать. Курить до конца пачки и думать, пока не закончатся мысли. Лишь бы не идти дальше. Но пришлось. И Маша двинулась торопливо, вытряхивая из себя чудо с каждым вязким шагом. Высилась громада МГУ, дальше свернуть по привычному истоптышу и мимо запустелых футбольных полей спешить к первому гуманитарному корпусу. Десять минут самоубийственной гонки (если кто читал Стайрона - поймет). И эти тусклые лампы низкого холла, и затем коридорами к физкультурному залу. И нет вечности. Вроде была вот тут, проникла же в хрусталики глаз. И уже нет. Как будто и не было никогда.
Маша завернула в раздевалку и сбросила мокрые ботинки. После всех отработок поставят, наконец, зачет. Тогда, глядишь, не вышвырнут отсюда. А послезавтра уже начнет отматываться новый год. И, наверняка ведь, такой же гадкий и сложный. Все теперь на каникулах. В коридорах почти и не встретишь никого. Маша не опоздала. Она специально пришла заранее. В результате, пришлось ждать физручку. Маша открыла какой-то рассказ Шаламова и бегло, не сильно вдумываясь, читала. Так шло время, поминутно, сухо ползло, подолгу топталось на одном зажеванном слове и потом медленно и неверно, невнимательно ступало дальше, делало шаг и снова замирало среди вековой пыли, заполнявших здешний потный воздух... Первой пришла бабка-хранительница баскетбольных мячей. Маша нередко задумывалась, зачем она вообще нужна. Целыми же днями пьет чай из замусоленной кружки - вот все ее дела. Бабка ввалилась в свои покои, душную каморку, где не было ничего, кроме мячей, шаткой столешницы, той самой чаевничей кружки и какого-то дремучего плаката, прославляющего неведомые победы женского гандбольного кружка за 1996 год. Больше Маша ее не видела. Ожидание продолжалось, и только вдалеке шумно загудел старый чайник... В Машиной голове завертелись старые строчки - "Пусто-та, пусто так, что дрожит через такт звук..." А еще где-то через полчаса пришла физручка. Маша, надо сказать, даже немного ей обрадовалась, как радуются праведники, прослышав о скором страшном суде, который, наконец, таки расставит все точки над i. Скоро все это закончится, и можно будет прерваться, остановиться и выдохнуть насовсем грузящую суету последнего месяца.
- Жди. Сейчас поставлю все... - строевым и по-хозяйски небрежным тоном сплюнула фразу физручка.
- Хорошо, конечно. - жалкая вежливость младшего по чину. Маше стало тошно от этой собственной вежливости, но потом отвращение отпустило, и она постаралась погрузиться в "Колымские рассказы". Читать все же не выходило. Маша отложила книгу, помаялась еще на неудобной скамейке, попыталась вжаться спиной в стену, вытянула ноги, опять подогнула, шумно выдохнула и многократно выругалась про себя. Прошло еще минут двадцать, но физручка не появлялась. Тогда Маша решила отправиться в зал и деликатно, своим присутствием, напомнить ей о маленькой росписи, которую уже давно пора было поставить. Конечно, проблемы на этом не заканчивались, потому что у Маши оставались еще две пересдачи и недопуск к одному из экзаменов, но перспективы от этой скромной росписи обретали хотя бы какие-то, пусть туманные, но очертания.
Чем я виновата?- думала Маша. - Я играю в группе, пишу музыку и статьи по театру, и это даже вроде нужно, вроде кому-то что-то приносит. Когда я встречаю эти зажженные взгляды в концертном зале, когда вижу мысли, странствия и поиски в глазах зрителей после концерта, когда отдано все, взамен на ощущение собственной нужности, тогда кажется, что это и есть единственный правильный путь для меня. А потом снова брезгливость, презрение и бездушие... Так грустно становится. Так, как будто, все тобою сделанное сейчас захлебнется этим горьким холодом и сгинет. Так словно совсем ничего не было.
Маша пошла в зал. Из каморки, донеслись отголоски шумной беседы. Физручка и бабка-хранительница обсуждали, как обычно, что-то несуразное и скучное. Говорили так, словно и темы никакой не было, а были лишь одни несвязные звуки, которые просто выталкивались и откашливались ртом. Маша завернула во второй зал, откуда можно было попасть в эту каморку, помялась на пороге и получила в ответ, на свое молчаливое присутствие, чтобы, дескать, шла, сидела и ждала. Она устало выдохнула и села прямо там, во втором зале, на лавку. От скуки Маша стала осматриваться и обнаружила в углу старый запыленный рояль, покрытый, как телега с сеном, стертой рогожей. Видимо, когда-то здесь занимались художественной гимнастикой под живой аккомпанемент, но потом пианиста заменил магнитофон, а теперь и следов каких бы то ни было занятий здесь не осталось. Остался только рояль. Выброшенный из жизни, ненужный, умирающий, похожий более всего на того старика, к которому однажды просто перестали приходить дети и внуки, и которых он уже совсем не ждет. Маше стало еще грустнее. Вернее, до этого ей было не грустно, а пусто, но теперь из ее живота поднялась в легкие эта тяжелая едкая грусть. Возник диссонанс с болтовней из каморки. А дальше, словно поддавшись какому-то неясному чувству обреченного любопытства, Маша оттолкнулась от лавки и пошла к роялю. Он ведь совсем отвык от рук, от прикосновений. Маша аккуратно приподняла накидку и дотронулась до него, мягко, медленно погладила. Рояль был словно отрешен от всего, как-то отторгнут, и тогда Маша шепотом сказала, что сейчас тихо сыграет ему что-нибудь. Села, прикрыла глаза, отряхнулась от противного ожидания и собралась. Потом подняла руки и сыграла два первых звука. И музыка родилась вновь. Та самая музыка, которая была утром, которая падала снегом и разливалась оранжевым московским морем, которая сплетала ее, маленькую Машу, и космос и которая поднимала в ней большую и волшебную любовь. Маша играла историю о том, как любовь эта вдруг расцветет во всех людях, как чудесно широко они будут чувствовать, мыслить и жить тогда, какой достойной и наполненной станет их жизнь, как они научатся видеть в каждом человеке невероятную, сложную вселенную, которую обязательно станут беречь. И эта вероятная утопия, в которой сознание человека так сильно трансформируется, что наконец-то поможет ему построить мир любви и духа, в минуты музыки казалась Маше возможной и даже близкой. Музыка обволакивала Машу, разливалась по залу, кружилась под потолком и раскачивалась на баскетбольных кольцах. Такая легкость наполнила вдруг вязкий и кислый воздух спортзала. Маша играла и ей хотелось, чтобы ее музыка проникла в каждого и как-нибудь по своему ему помогла, чтобы музыка вырвалась вдруг на улицу из окон зала, чтобы полетела над городом, скатилась с Воробьевых гор, понеслась над рекой и нырнула промеж домов в Хамовнические дворики, а оттуда полетела бы проулками в сторону центра, за город, над железными питонами электричек в другие города, над лесами и морями. И играя на рояле, Маша, полная романтического стремления и веры, знала наверняка, какой целительной силой обладает ее музыка. За спиной хлопнула дверь, и Маша улыбнулась, представляя, как физручка и бабка-хранительница начинают петь вслед за музыкой. Но вместо этого ее оглушило черным звериным криком.
- Да как ты смеешь! кто тебе разрешал его трогать! а ну-ка вон! на место сядь! а ну-ка прекрати! вон! вон! вон!- орала раскрасневшаяся бабка - сядь на место! нельзя трогать! кем ты себя возомнила, чтобы его трогать! на место!
Музыка пропала, и слезы толкнулись в Машино горло и замутили Машины глаза в этой сплошной болезненной тишине. Бабка продолжала что-то кричать, но Маша уже не слышала, что именно. Она отошла от рояля и села на прежнее место.
- Давно пора было вышвырнуть это пианино. Только мешается здесь... - захлебываясь воздухом, бросила старуха, возвращаясь в каморку к своей собеседнице. Она еще долго откашливалась прежде, чем продолжить прерванный разговор.