Молодой художник или же просто студент, возомнивший себя художником, распрощался со своей девушкой на вокзале, накинул на плечо лямку здоровенного рюкзака и сел в подкатившую с гудением электричку. Последние несколько месяцев выдались у студента прескверными и разочаровывающими. Теперь же, кроме всего прочего, ему предстояло прожить несколько недель в деревне. Студент даже почти смирился с этой перспективой. А что еще ему оставалось делать?
В электричке он взялся за книгу Шестова, но все время отвлекался на проплывающий за окном город. Бесчисленные окраинные районы, Московский канал, удручающие своей неоправданной грандиозностью жилые комплексы. Отсюда, с севера Москвы, все это просматривалось едва ли не до Университета. Такой широкий открывался вид. Небо же было высокое и удивительное. Многие цвета играли в нем, а за ними словно бы лился неведомо откуда свет, преображающий унылую и будничную картину во что-то всеобщее и важное. Может быть даже во что-то космическое. Вскоре город закончился, за ним и пригороды, по сторонам от электрички потянулись леса, и студент решился было сосредоточиться на книге. Тут в вагоне раздались первые аккорды. Баянист и скрипач играли какое-то классическое произведение, но только переделанное на собственный лад. Они часто фальшивили, но этим как будто только сильнее оживляли музыку. Пассажирам было, в общем-то, не до этого. Или же они считали, что коли не намерены платить, то и слушать не вправе. Сидели себе, понурив головы в кроссворды да газеты, кто-то похрапывал, могуче хрюкая и потом легонько и трогательно посвистывая. Слушая музыкантов, студент чувствовал столкновение и борьбу двух сил. Чудеса сражались с пустотой и скудостью, в которую загнали себя люди. Но даже чудеса порою оказывались бессильны. Борьба была напряженной, но музыка в слабых руках гасла и растворялась в закрытых лицах. Потом музыканты пошли дальше по вагонам. Студент взялся читать, но сразу же споткнулся о мысль Аристотеля, приведенную Шестовым. Говорилось, что "полезное не есть лучшее, лучшее же не есть полезное, и стремиться нужно к лучшему, а не к полезному". Примерно так. Студент возмутился столь плоскому пониманию полезного. Этого он принять не мог и потому начал спорить, выводя свои доводы прямо в книге огрызком карандаша. При этом развитому воображению его чудилась в эти секунды нелепейшая и занимательная картина, будто бы сам бородатый Шестов глядит на него с неба и хулит его, и спорит, и, кроме того, насмехается еще над его глупостью.
- Смейся, смейся, - усмехнулся про себя студент.
Мимо тем временем летели станции. В вагоне становилось просторнее и тише. В такие моменты, если голова свежа, особенно приятно ехать в электричке с книжкой. И все же студенту не пришлось вновь погрузиться в чтение. Рядом с ним уселась дородная женщина средних лет с достаточно опухшими лицом и конечностями, напоминавшими гастрономических размеров колбасы. На свободном плече ее тут же уснула дочка, девочка лет десяти, а самой ей, видимо, стало невыносимо скучно. Она не могла придумать себе никакого занятия, а потому обратилась к своему ближайшему соседу, то есть к студенту.
- Бессмысленно... - бросила она.
-Что именно, по-вашему, бессмысленно? - переспросил студент с известной долей сомнения, а стоило ли вообще поддерживать этот разговор. Некоторая сознательность или, иными словами, вежливость не позволила ему уклониться.
- Философия ваша. Какой в ней прок? Умничанья обо всем и ни о чем, - женщина говорила с возмущением обличителя, ничуть не сомневающегося в собственной правоте.
Студент даже немного разозлился, поскольку еще не сумел изжить в себе вспыльчивость, но все-таки постарался сдержаться от неприятных интонаций и слов.
- В философии очень много смысла. Вы действительно хотите знать, что я об этом думаю?
- Ну в двух предложениях, может, и действительно, - зевнула крупная женщина.
- Я думаю, что Вы в чем-то похожи на Аристотеля. Вы тоже разделяете "полезное" и "лучшее", - студент даже не попытался спрятать шутливые лучики в глазах.
-Как же! Это глупости! - теперь уже женщина не смогла удержать злости. - Ничего я не разделяю! Это очевидно же, что "полезное и есть лучшее"!
- А вот тут- то я Вас и поймал. Потому что все совсем не так. Потому что "лучшее и есть полезное", - с этими словами студент поднялся и отправился курить в тамбур, с тем чтобы больше не возвращаться к этому разговору.
- Да какая разница! Ну и умничай себе, умник! - неслось ему вслед, но он не реагировал. Все это осталось уже далеко.
Ветерок гулял на пустой станции и свободно дохнул в лицо студента из открывшихся дверей.
- Бывают же люди... - невесело ухмыльнулся он. - Впрочем, судя по крикам из соседнего вагона там, кажется, назревала драка.
***
Студент проехал в тамбуре еще несколько станций.
Когда же поезд остановился в городке, объявили, что дальше он не пойдет, потому как впереди сломался товарный состав, а пути только одни. Та электричка, на которой ехал студент, через двадцать минут отправится назад, в Москву. Так что ему не оставалось ничего другого, кроме как выйти на платформу и двинуться в неком направлении, толком еще и не зная, что делать дальше. До деревни было с полсотни километров, а на такси тратиться не хотелось. Да и до трассы, на которой был шанс поймать попутку, нужно было еще прилично добираться. Пока студент был занят этими сумбурными и, в сущности, мало интересовавшими его соображениями, больше наслаждаясь свежестью близящегося вечера и вкусным запахом мазута, каким пахнут всегда добрые путешествия, к нему неожиданно обратился человек, и они разговорились. Человек так же был молод и так же вероятно был студентом. Выяснилось вскоре, что он ехал этим же поездом до той же станции и держит путь в соседнюю деревню, в которой он родился и из которой перебрался учиться в Москву.
Так студент и встретившийся ему человек решили отправиться вместе. Автобусом они добрались до автовокзала, и за то время у них завязался разговор о Москве, достаточно быстро, впрочем, переродившийся в весьма благодушный спор, в котором (а это редко случается в спорах) каждый интересовался больше чужим мнением, нежели своим. Студенту хотелось понять человека, происходившего не из Москвы, из совсем другой, можно сказать, природы, из иного даже жизненного климата, хотелось выяснить, как ему открывается этот сложный гулкий и, может быть, в чем-то страшный организм - Москва. Собеседник же его просто оказался чутким и интересующимся. Ему, кажется, вообще было интересно понять других людей. Впрочем, сдружиться с Москвой у него не вышло. Город не принял его, не раз ударял черствостью, гнилью и своей всеразрушающей погоней за мнимой лучшей жизнью. Кроме того, существование на окраине без выходов в те многие, но хорошо укрытые московские места, которые разбросаны какими-то удивительными и наполненными своим особым духом жемчужинами в общей относительно равнодушной массе, действительно способно убить веру в город и в городских жителей. Возвращаясь к себе, спутник студента дышал свежестью и радостью, и сам он весь, казалось, был радость, потому что чувствовал свое освобождение, и от того верилось ему, что люди здесь, в деревнях, другие, много лучше городских, много честнее и сознательнее.
Оба они, и студент, и спутник его, как выяснилось, особенно ценили в людях их умение осознавать себя внутри собственной жизни, в мире и во всем мироздании, во вселенной. Разговаривая, они согласились, что с этого постоянного осознавания начинается настоящая ответственность и стремление к доброму созиданию самого себя. Студенту было радостно оттого, что случилось высказать эту свою мысль, в общем-то, не сложную и не новую, но только сложно для многих выполнимую.
Сам он считал, что не так важна узнанная мысль. Она как дурно прочитанная книга, прочитанная, забытая и по себе не оставившая в читателе даже смутного оттенка. Узнанная и не прочувствованная, не прожитая мысль есть и не мысль вовсе, и тем более никакое не знание, а нечто вроде мимолетного всплеска головной деятельности, - думал студент, - так ведь и жизнь: она ведь тоже, если неосознанная, несознательная, не сотканная из глубоких переживаний, она ведь получается тоже не настоящая, а тусклая, запакованная какой-то трусливой и безжизненной пленкой, да, в общем-то, и не жизнь совсем. Понять это все несложно, банально даже, но попробуй глазами подняться от ежедневных своих дел и не думать, а жить в космосе и смотреть на все, как на часть его, и принимать полную ответственность за себя в мире. Это вот бывает сложно... Студент высказал все эти свои соображения, и спутник с ним согласился. После он долго рассуждал о Достоевском и взглядах его на этот счет и, в конце концов, сказал еще раз, что в деревнях люди живут осознаннее, потому как они ближе к земле и потому как он сам так видел. Студент поддался на это. Ему очень хотелось поддаться на добрые и влюбленные слова своего спутника. Он поверил даже на какое-то время, что где-то люди живут достойнее и глубже, и ему было хорошо от этой веры. Вскоре, впрочем, он сам побывал в том селе, из которого происходил его спутник, и убедился в ошибочности такого мнения. Люди там были обычные, как и везде.
***
Тем временем спутники сели в автобус, который по трассе провез их до поворота, где и высадил. Они вновь оказались на легком ветру раннего вечера, только вокруг теперь вместо городка разбегались во все стороны залитые светом поля и округлые холмы, за ними вдалеке темнели леса, а дальше, за лесами, новые леса, но не зеленые, а густо-синие от своей дальности. Небо было высокое, лучистое и увитое огромными, похожими более всего на загадочные небесные крепости, облаками. Так продолжали они путь и вели, как наверняка показалось бы многим, свои оторванные от жизни многословные и ненужные разговоры.
Спутник, когда вышли они из автобуса, сказал:
- Раз уж мы с тобой заговорили о самоосознании... Что оно такое, предположим, ясно. Неясно одно. Зачем оно нужно - осознавать? Для чего это? Ведь если это обостряет твое восприятие мира, то ты, разумеется, острее воспринимаешь и все чудовищное. То есть, по сути, ты грустишь, расшатываешь себе нервы и иными способами самотерзаешься. Многие мои знакомые, наоборот, даже считают это проклятием. И уж точно не верят в возможность счастья для осознающего человека ... Почему ты сам себе это выбрал? Или это так само пробудилось в тебе?
- Во многих само пробуждается, может быть... Не знаю. Не во мне, во всяком случае. Я, увы, не такой везучий, но таки оказался свободнее их, - ответил студент. - У меня был выбор. Я учился и до сих пор учусь тому, чтобы постоянно осознавать себя.
- Но зачем, зачем? - спутник, кажется, всерьез решил дознаться. Потому и студенту-художнику пришлось всерьез задуматься, прежде чем что-нибудь ответить. И это при том, что речь шла о состоянии, в котором он жил вот уже несколько лет.
- То, что ты говоришь, в общем-то, правда. От сознательности много грусти, и порой впадаешь в полное отчаяние. Но ведь и ты это почему-то выбрал... Почему? Скажи, а потом я скажу.
- Я, знаешь ли, совсем не уверен, - ответил на это спутник, - иначе бы я не спрашивал. У меня это как-то само произошло. Я даже признаться не думал, что это бывает как-то по-другому. То есть, что этому можно научиться.
- Я тоже не думал, но вроде как учусь... - усмехнулся художник. - Ну так ты говорил...
- Да, я в какой-то момент оказался в отрыве, в смысле от всех: от одноклассников, от друзей - как бы совсем один. Отвратительное было время, не люблю вспоминать. Но именно тогда как-то я и начал думать. Само произошло. А теперь я, в общем-то, не знаю, как от этого отучиться.
- А разве ты хочешь отучиться? - не мог поверить художник.
- И не хочу, наверное, хотя в этом и много грусти. Впрочем, в этом и радости много. И, в конце концов, я считаю так честнее и достойнее. А ты? Ты так же думаешь? - от этого вопроса художник вновь вернулся к размышлениям. Наконец, он решился ответить, но отвечал, можно сказать, на ощупь, потому как сложно было говорить об этом однозначно:
- И да, и нет. Я долго держался за эту веру в достоинство и честность, но от нее я, признаться, устал. Я все-таки не очень сильный человек. И стоик из меня, увы, никудышный.
- Зато скромник будь здоров из тебя! - засмеялся спутник. - Ну ладно, - говорит. - Извини и продолжай.
- Да, да... Я хотел сказать, что... - художник снова замялся, - что, конечно, так жить страшнее, жить, не прячась. Знаешь, я в детстве очень любил пиратов...
- А это тут еще при чем?
- А это ты слушай! Был такой пират - Бартоломью Робертс. Тогда, в детстве, он поразил меня одной своей лихой фразой. Не знаю, правда ли это или же выдумка автора книги про пиратов. Но верю. Фраза была что-то вроде: "Лучше прожить короткую и полную приключений жизнь, чем длинную и скучную". Казалось бы, банальные слова не слишком умного, но горячего человека.
- Ну, допустим.
- Так вот. Фраза та, ясное дело, не про то, что "нужно жить быстро и умереть молодым", как это иногда трактуют панкующие старшеклассники и осуждающие их нелепые постаревшие родители.
- Ну это понятно. Она про то, что ты сам выбираешь свою жизнь.
- И главное даже не это, как мне кажется... Главное - что ты не принимаешь жизнь, какой придется. То есть для тебя не имеет ценности твоя жизнь, если засыпаны пылью твои глаза, если ты черствеешь и перестаешь себя осознавать, если пустеешь и замираешь. Примерно так. Я, конечно, несколько криво выразился.
- Но я, несмотря ни на что, тебя понял.
- Вот. То есть ты выбираешь не жизнь саму по себе, какой бы она ни была, но только жизнь осознанную, то есть по сути выбираешь определенное восприятие ее. И согласись, жизнь ты выбрать не можешь, тут и случай есть, и природа, и эпоха, и люди, но свое восприятие - можешь. Можешь им себя наполнить и обогатить.
- Да, да, да... Но ты по сути вновь убежал от ответа. Зачем нужно жить осознанно? Ты, конечно, можешь сказать про ответственность за себя, про то, что так ты, быть может, с меньшей вероятностью совершишь зло, обидишь кого-нибудь... Но самому тебе это зачем нужно? Я ответил, а ты увиливаешь то и дело.
- Нет, не совсем, я скорее подвожу к этому... - сказал художник и снова сбился с мысли. Он чувствовал ту болезненную несоразмерность между словами и тем, что он хотел выразить. Спутник его, ощутив это, стал говорить сам.
- Знаешь, я, кажется, кое-что сейчас стал улавливать. Мы же с тобой, в общем-то, одного и того же хотим.
- Очень вероятно, но о чем ты? - неуверенно и бегло сказал художник, чтобы спутнику его удобно было продолжать свою мысль.
- Выжить мы хотим. Не потускнеть, не запылить глаза. То есть как бы повзрослеть и остаться собой. Не смазаться, не обезличиться, как это происходит с абсолютным большинством человеков, когда они начинают бегать по серьезным делам и мыслями зарываться в одну только повседневность, не осознавая, в сущности, кто они и где. Ведь так?
- Так. Да, все так...
- Но какой ты знаешь способ сохранить себя? - перебил спутник.
- Ну самоосознание, да это...
- Да Бог с ним уже, с самоосознанием. С самоосознания все только начинается. Ты осознаешь себя в космосе, но ведь не просто же выброшенным в пустоту камнем, летящим в космической глубине метеором... Так?
- А почему? Почему, собственно, человек не метеор?
- Да что ты! С чего ты взял? Метеор. Конечно, метеор. Только метеор, сам определяющий свой полет. Или, если быть точным, выбирающий путь.
- Да, в этом ты прав, это ясно, - легко согласился художник.
- Ты же осознаешь себя в пути, от рождения до смерти как бы идущим странником?
- Осознаю.
- Ну вот! Путь. Вот что. Быть всегда в пути, всегда искать, всегда идти к доброму, веря, что доброе это не в конце, а в самом пути и в той любви, которая его согревает. Твое влюбленное странствие по Земле и в космосе, твой внутренний поиск, который, может быть, ищет чудесное, но, главное, сам и есть чудо и любовь - это же способ выжить, выжить настоящим и сохранить себя, сохранить чистые глаза. И тут важно вот еще. Это способ выжить в любви, выжить духовно, а любовь, не знаю, дает ли она и дает ли что-нибудь вообще счастье, но любовь - это утешение, - спутник говорил взволнованно и воодушевленно, слова текли из него легко и плавно, как будто были не совсем подконтрольны ему самому.
- Как бы утешение чудом, да? Которое дает силы жить и преображать жизнь?
- Да, думаю, да.- подтвердил спутник и замолчал, размышляя или просто отказываясь говорить лишнее.
- Вот. В этом все и дело... - продолжил художник, - быть странником внутри себя - это, в каком-то смысле, выбрать чудо. Это главное. А вся грусть, весь ужас... Это часть пути, в конце концов. Удивительнее и страшнее, и подлиннее...
- Боишься, значит, потерять свое сознание?
- Очень боюсь. Это то же самое, что ослепнуть, может быть, или оглохнуть. Никто же не хочет сделаться слепым. И многие, однако, живут, все равно ничего не видя и не слыша. Это несчастье, это беда, быть невидящим... Да... Нельзя себе позволить забегаться и забыться, погрязнуть в делах и в работе. Знаешь, я, когда работал рекламщиком в офисе, даже упражнения специальные придумывал, чтобы головой быть в космосе, чтобы осознавать себя странником всегда, даже за офисным столом и в офисном туалете.
- А все почему? Потому что пошлости боишься.
- Боюсь.
- А как сохранить эту любовь в себе?
- Думаю, просто нельзя забывать о ней. Если повезло найти любовь, нужно беречь ее. И с помощью нее, это часто называют вдохновением... с помощью нее преображать насколько можешь то, что окружает тебя. Так и выживать и даже радоваться чему-то.
- Да, думаю ты прав. Я просто обычно не могу это сформулировать.
- Я тоже не могу. Я на ощупь говорю. - улыбнулся художник.
После некоторого молчания спутник спросил:
- Но все же совсем по-разному понимают добро, к которому они будут стремиться на своем пути. Как же тогда быть, чтобы не передраться всем изо этого?
- А чего тут драться... - простодушно сказал художник. - Просто никого никогда нельзя приносить в жертву своему доброму. Только себя, но и то с оглядкой на других. Как бы им таким образом зла не сделать... А так каждый пусть стремится к своему доброму, как он способен его понять. Важно только, чтобы оно и другим было добром и чтобы от него не пострадал никто, ни один человек. И искренняя ответственность важна, потому как без нее это уже будет что-то совсем иное.
- Ты думаешь этого достаточно?
- Думаю. Я не знаю, вообще-то. Я вот еще хотел сказать, что добро не должно быть одинаковым. Наоборот, разным, как красота разных художников, разных людей, разных поступков, разных настроений и чувств. Так, чтобы было живым все, чтобы было настоящим. Удивительный мир мог бы получиться.
- Все равно, конечно, этого не произойдет со всеми, - печально завершил спутник.
- Да Бог с ним со всеми. Тут надо самому. Что делать, если не со всеми.
***
Вскоре, впрочем, выяснилось, что и сами спутники во многом не могли найти понимания. Заговорив о Боге, они не совпали, потому что художник был агностиком, а спутник его верил. Вообще сама сущность спутника была похожа на героев Лескова, на одухотворенных его странников и праведников. По-разному спутники понимали и красоту, и общество. Но, в сущности, это мало что меняло. Спорить о догматах было глупо. Оба они это знали и, наверное, оба не раз попусту выбрасывали на это свои дни. Теперь же совсем не хотелось. Было ненужным и лишним.
Все наивные и светлые разговоры их не доводились до конца, сменялись новыми на полуслове. Все это, в сущности, были общие слова, и каждый при этом говорил на своем собственном, родном ему языке. Но вместе с тем они друг друга понимали и чувствовали, что главное, может быть, прячется как раз за самыми общими словами.
Так шли они, разговаривая, не по проселочной щербатой дороге, не меж холмов и полей, а, как виделось и ощущалось ими, через шумное и раскатистое бытие, по огромной планете, которая была лишь крошечной, совсем незаметной частью неисчислимо большой вселенной. Облака круглились, переливались светом, отблескивали синевой, и казалось спутникам, что прямо из-за облаков, в облаках самих проступает космос, который, в сущности, если бы подниматься ввысь было так же легко, как двигаться по поверхности, был бы куда ближе чем расстояние до того городка, откуда они недавно выезжали на автобусе. Но космос был не только за облаками. Он был везде вокруг. В деревьях, в траве и в мелкой гальке чувствовали они отголоски шума могучего его движения. Поднимая же глаза , глядя вдаль, за поля и леса, за новые, новые пространства, теряющиеся уже в голубеющей дымке, спутники ощущали, как широко, свободно и удивительно распахнулась перед ними летящая через космическую тьму планета, словно бы даже ощущали ее кручение. Мир их становился таинственным, особенным и непостижимым.
Спутникам радостно было оттого, что оба они, каждый своей дорогой, идут к добру и, стало быть, думалось художнику, есть у них и другие еще спутники. От этой мысли внутри у него поднималось какое-то сильное и красивое чувство. Одно из тех, о которых не нужно лишний раз говорить. Все дурное, бывшее с ним за последние месяцы, все отчаянье его и весь ужас, который он болезненно ощущал в укладе мироздания и в людях, затихали теперь и успокаивались. Художник знал, что завтра обязательно станет рисовать. Дорога поднималась и сбегала с холмов. Долго шли они, потные, уставшие и светлые, долго еще говорили, думали, смотрели, но все важное даже не сказано было, но как будто воспринято каким-то внутренним слухом, через какое-то не поддающееся словам сложное умное чувство.
У села, в котором жил спутник, они распрощались. Спутник попросил встретившегося приятеля добросить художника до его деревни на стареньком калечном мотоцикле. Так, через ветер и сильный, но в чем-то даже приятный страх пронеслось на огромной скорости еще шесть километров. А дальше оставалось пройти совсем немного.
Не так часто ведь везет на такие встречи в дороге. И художник, слезая с мотоцикла, на память об этом путешествии обжег себе ногу о выхлопную трубу.