Аннотация: Когда вам случится увидеть во сне какого-нибудь отчаянного радикала вроде Ульянова-Ленина, Раймона Меркадера или Эдички Лимонова, знайте, что вас уже "заказали". Если, паче чаяния, пригрезится сам Папа Корло Марксов, - убивать вас будут долго и мучительно.
СОН БЕЗ ПРОБУЖДЕНИЯ
Эти трое вошли, не постучав. Предложили следовать за ними. С надеждой в голосе я спросил: брать ли паспорт? Они ответили, что этого делать не следует. Последнее замечание лишило меня последней надежды. Я обреченно поплелся им вслед, так как точно знал, кто они такие и что им от меня надо. Это были пролетарии. Они пришли меня убить.
Невероятный кошмар в стиле хлебниковской "Ночи перед Советами". На кой черт я, обычный "совок", понадобился пролетариям. По идее им следовало защищать меня. Я им был социально близким. Но они пришли убить меня при помощи зубила и молотка. Откровенная абсурдность кошмара убивала еще до факта своей реализации. Только впоследствии я понял, что неповоротливый маховик бессознательного не утруждал себя дефинициями. Марксовский "могильщик капитала" был для него равносилен убийце. Доказывать, что к капиталу я ни ухом, ни рылом, было бесполезно. Жил, учился, работал. После развала империи поневоле занялся спекуляциями. Тогда это еще называлось так. Сия профанированная метафизика была ко мне благосклонна. Но вскоре и она потускнела и из некой "езды в незнаемое" превратилась в рутину. Я купил маленькую квартиру неподалеку от центра и предался блаженному ничегонеделанью. Любые телодвижения стали вредны для меня. Хотелось одного: доехать до книжной ярмарки на проспекте Мира, накупить целую сумку новинок и под меланхолическую гитару Питера Грина перелистывать их без конца. "Бабки" крутились сами по себе. Доход они приносили маленький - не более восьмисот долларов в месяц, но мне вполне хватало. Убивать за такую сумму непростительно даже для пролетариев.
Мы тащились по длинному коридору. Люди в мышиного цвета халатах прятались при нашем появлении. Потом они открывали двери и пристально смотрели мне в спину. Я чувствовал на себе их взгляды. Я вес вспомнил. Сейчас мы дойдем до лифта и спустимся в подвальный этаж. Далее по выложенному кафелем подземному переходу между корпусами проследуем до кабинета без номера. Там меня усадят на стул перед желобом для стока крови. Двое будут держать за руки, а третий вытащит из металлического саквояжа для инструментов молоток и зубило. Это "жмурики" подговорили пролетариев убить меня. Перед "жмуриками" я был действительно виноват.
Когда-то очень давно я свалился с воспалением легких и был отправлен в больницу. Болеть в то время было легко и приятно, при условии, конечно, что ничего не болит. Температуру с меня согнали за двое суток. Дни напролет я резался в карты с двумя такими же молодыми оболтусами, как и сам - соседями по палате. По вечерам мы уходили к сестричкам на вахты разговаривать "за жисть".
- Нет, "жмурика" надо вести, - ответила она.
"Жмуриками" на больничном жаргоне называли покойников. Вести тело следовало в морг для вскрытия. Морг располагался в подземном переходе между двумя огромными корпусами больницы. Иногда покойников не вскрывали, если диагноз не предвещал ничего, кроме летального исхода. Однако и в этом случае тащиться в морг было страшно. Тем более, с наступлением сумерек и по причине почти полного отсутствия медперсонала,- близились ноябрьские праздники.
- Только и делов-то! - хорохорился я. - Готовь каталку. Отвезу с ветерком.
- Правда?
- Правдой сыт не будешь!
Саша улыбнулась и упорхнула хлопотать над умершим.
Я быстро доставил "жмурика" по месту назначения. Данным мне ключом отпер мертвецкую. День, как я уже говорил, был предпраздничный. Патологоанатомы давно разъехались по домам. На незанятом оцинкованном столе стояла груда водочных бутылок: по случаю предстоящего праздника врачи пренебрегли всегдашним спиртом, решили себя побаловать.
Не могу сказать, что я испытывал страх. Мертвых мне приходилось видеть и до этого. Со "жмириками" особо не церемонились. Холодильников на всех не хватало. Больница по площади могла сравниться с небольшим провинциальным городом. Я приткнул каталку к стене и поскорее покинул мертвецкую.
За сей подвиг добрая сестричка Саша налила мне полтораста граммов спирта и дала большой соленый огурец. В палате мы хлопнули по пятьдесят и, разумеется, "не заторчали". Кто-то из соседей мрачно сострил, что одного "жмурика" определенно мало. Не худо бы пяток.
В эту предпраздничную ночь в больнице умерло пять человек. В предпраздничные ночи вообще умирало больше народа. Те из врачей, кому не удалось "откосить" с дежурства, ходили в откровенном подпитии и норовили затащить сестер в пустые кабинеты. Сестры не сильно сопротивлялись. Впрочем, все в рамках приличий. Приличия в то время трактовались достаточно широко. Если вы не шлялись винтом по женскому отделению, то всерьез могли претендовать на звание образцово-показательного больного. Образцово-показательным вывешивали вымпелы на спинки кроватей. Я не был образцово-показательным больным. Дело обстояло много хуже. Я угодил в любимчики.
Это было то блаженной памяти время, когда доллар стоил семьдесят шесть копеек, и никто его в глаза не видел. Среди избранной публики ходили какие-то чеки Внешторгбанка - "березовые" деньги. Их я не видел тоже, о чем, впрочем, совершенно не сожалел. Сугубо абстрактное представление о достатке не возбуждало зависти. Всеобщим эквивалентом для нас были водка и спирт.
Трое из пяти "жмуриков" были из нашей терапии. Взялся за гуж... Слухи в больнице распространялись со скоростью звука. Отбрехаться от должности Харона не представлялось никакой возможности. Меня просто поставили перед фактом в виде литровой медицинской бутыли, испещренной рисками, почти наполовину заполненной "живой водой". Когда я, не таясь, волок ее в палату, мужики на банкетках вдоль стен сидели по сидке "смирно", пожирая меня глазами, как какого-то "енерала". Так я превратился в человека, который "забогател на мертвяках".
Ни врачам, ни пациентам, ни мне в то время подобное двусмысленное положение совершенно не казалось двусмысленным. Таков был непреложный порядок общественного бытия. Если к вам приходил сантехник починить кран, вы, соответственно, наливали ему. Если сосед по стоянке помог с домкратом, он также вкушал свою мзду, если только не был хроником. Отказаться - нарушить общественный космос - решались не многие. Никакая работа не считалась зазорной. Зазорным было неумение устраиваться в этой жизни. Всеобщее равенство в нищете обладает какой-то неуловимой "красотой порока". Ловцы душ из числа тогдашней номенклатуры прозревали ее и эксплуатировали по полной программе.
Со своей бутылочкой я поступил по-свински. Поставил ее в тумбочку и наказал соседям не прикасаться, пока количество жидкости не достигнет верхней риски. Это было жестоко. Умереть от жажды у ручья... Среднестатистический российский мужик не обладает добродетелью воздержания. Моя добродетель коренилась в глубочайшем пороке. Я не был французом, умеющим прожить большую часть жизни в блаженном полукайфе. Мне надо было хоть однажды, но как следует.
Ужас ситуации заключался в том, что "как следует" не заставило себя долго ждать. Литровая бутыль в моей тумбочке каким-то мистическим образом притягивала мертвецов. Уже на следующую ночь состоялась первая оргия в клизменной.
В бутыль мы натолкали свежих лимонных корок. С корками явно переборщили - жидкость приобрела благородный оттенок мочевины. Сестрички притащили из столовой кастрюлю холодного компота и груду котлет. Мы пили спирт из стаканчиков для лекарств, запивая его компотом из поварешки. О "жмуриках" мы не думали. Нам было хорошо. Когда бутыль заканчивалась, захмелевшие сестрички наполняли ее по новой. Одним словом, мы нажрались до безобразия со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Когда мы оклемались к полудню, кто-то из сердобольных мужиков притащил завтрак в палату. В их глазах мы были героями. Это не удивительно. Удивительно, что и в глазах медперсонала мы были таковыми. Сестричек не наказали за ночной загул с больными. Через час меня уже затребовали в урологию. Там тоже появился свой "жмурик". Вопреки расхожему представлению, беспросветная тоска и убогость больничной жизни ничем не отличается от тоски и убогости жизни внебольничной. К смерти люди привыкают быстро. Посмотреть на диковинку охота каждому. В кабинет старшей сестры набилось, как сельдей в банку. Нехитрую закуску разложили по тарелкам. Я не обольщался на свой счет. Просто был лишним поводом разнообразить действительность. "Жмурики" зря затаили на меня обиду. Первый тост я всегда поднимал в память об ушедшем. Мы пили не чокаясь. Таков был ритуал. Все находили его правильным. Впоследствии, когда серьезные дяди из министерства разбирались в делах развращенной мною больницы, убийственный аргумент медперсонала был таков: это что же, - и попрощаться с человеком по-человечески нельзя? Серьезные дяди из министерства хлопали глазами и убегали в туалет тяпнуть коньячку из старой армейской фляжки. Все мы были из одного теста: от трудяги-патологоанатома до мелкого чиновника небогатого медицинского фронта. Нами двигали замечательные иллюзии о равенстве в нищете.
Оргии в клизменной продолжались с завидной регулярностью. Похоже, больница уже перевыполнила тот единственный план, перевыполнять который не стоило. Да и я превратился в законченного алкоголика. Соседи по палате приходили и уходили. В моем больничном листе уже не оставалось места для записи о продлении. В один из редких моментов прояснения в мозгах я заперся в пустом кабинете, позвонил на работу и выложил все начистоту. Коллеги отбили меня при помощи гербовой бумаги с печатью. Я наивно думал , что со "жмуриками" покончено навсегда. Но однажды они напомнили мне о себе.
У мертвых нет закона, по которому можно было бы осудить живого на смерть. В случае, аналогичном моему, им приходится прибегать к услугам разного рода маргиналов. Когда вам случится увидеть во сне какого-нибудь отчаянного радикала вроде Ульянова-Ленина, Раймона Меркадера или Эдички Лимонова, знайте, что вас уже "заказали". Если, паче чаяния, пригрезится сам Папа Корло Марксов, - убивать вас будут долго и мучительно.
Меня "заказали", судя по всему, по-дешовке: порядка пяти сотен гринов на нос. Этим было грех не воспользоваться. Обреченным голосом я еле слышно промямлил:
- Промолотить бы чего перед смертью, товарищи!
- Не положено!
- Коли не положено, то неоткуда и взять. А у меня есть.
- Заливаешь, "жмурик"!
- Уже залито. Литровая баклашечка под самую завязку.
Мои экзекуторы отошли в сторону и стали о чем-то совещаться, возбужденно размахивая руками. Самое время дать деру. Здешние закоулки я знал, как свои пять пальцев. Укрыться не составляло труда. Но завтра они пришли бы снова, обозленные, и я очень пожалел бы о содеянном.
Один из пролетариев, в розовом картузе, приблизился ко мне:
- Ты...того...мужик... Насчет промолотить, правда, что ли?
- Самое время брехать!
- Оно...канешно... Чё мы, изверги?.. Понимаем. Далеко ли захавал?
- Да в трех шагах.
- Шустри!
Я толкнул дверь в мертвецкую. Включил свет. За прошедшие годы многое изменилось до неузнаваемости. Если изменились и люди, то мне хана. Пролетарии "жмурились" от света люминесцентных ламп. Это было хорошим знаком. Я подошел к медицинскому шкафу и открыл дверь. Заветная бутыль радушно оскаблилась мне с нижней полки. Второй хороший знак. Но этого было мало. Нужно кое-что еще. Я твердо знал, что мои друзья патологоанатомы расслабляются транквилизаторами. И даже знал место, где их найти. Я пошарил рукой под крайним холодильником и - о, чудо - нащупал пакет. Судорожно разорвал оболочку. Блин, димедрол! Но выхода не было. Принялся выдавливать таблетки в бутыль со спиртом. Десять упаковок по десять таблеток в каждой. Успею ли? Кажется, успел. Но сволочные таблетки не желали растворяться.
- Совсем свихнулся "жмурик". Спирт марганцовкой чистит. Жить собирается долго и счастливо.
Они оглушительно заржали.
Я кинул одну щепоть марганцовки, вторую, третью... Изо всех сил вогнал резиновую пробку в горлышко. Кроваво-красный факел бушевал в моих руках. Вот, кажется, и все. Достойный уход Райнера Вернера Фассбиндера я себе обеспечил. В доброй компании друзей-пролетариев. На душе стало хорошо, как когда-то там, в клизменной, после четырех-пяти стопок под компот из поварешки. И только что-то с необычайной настойчивостью стучало в висках. Я прислушался: кашу маслом не испортишь... кашу маслом не испортишь... кашу маслом...
На мое счастье во время недавнего разгула постмодернизма пролетарий значительно потерял в своем онтологическом статусе. Были все основания надеяться, что мой "коктейль Молотова" прикончит экзекуторов. Через пять-десять лет, когда Папа Карло Марксов снова выйдет из подполья, прола будет не свалить и цианидом. Мой онтологический статус тоже оставлял желать лучшего. Но: кашу маслом не испортишь...
Повинуясь инстинкту, я зачем-то подошел к ближайшему холодильнику и выдвинул ящик. Покрытый трупными пятнами покойник смотрел на меня остекленелым взглядом. Чуть поодаль от него в вакуумном пакете расположилась разного рода закусь: сыр, масло, колбаса, надкусанный батон, початая банка шпрот. Врачи, надо полагать, разговлялись после работы. Я не знал имени того ангела-хранителя, которому пришла охота озаботиться моей судьбой. Я три раза тонул. Дважды - в теплом море, что гораздо приятней, и один раз - в студеной Лене, в шугу, между двумя сталкивающимися бортами гружеными баржами. Нырял, лазил на скалы, злоупотреблял всем и вся... И вот теперь эта пачка холодного новозеландского масла, сожрать которую было совсем не просто.
- Эй, "жмурик", ты чего там трескаешь?
- Сыр, - отвечал я с набитым ртом.
- Тащи сюда!
- Та...шу...
Мы отогнали каталку в угол мертвецкой. Усатый пролетарий по имени Капитон расстелил на ней газету "Завтра". Тоже хороший знак. Я выгрузил харч и с презреньем отмел пятидесятиграммовые наперстки. Запаса прочности у меня было часа на полтора. Поставил четыре граненых стакана.
- Ну не дурной ли "жмурик", - загоготал розовый картуз. - Я бы на твоем месте лакал из пипетки. Мы не торопимся.
- Из пипетки? Это "каберне"?
- Слышь, "жмурик", как окочуришься, вали к нам. Работа не пыльная.
- Сколько башлять станешь?
- Девять штук.
- В баксах?
- Ну, ты нахал!
- Засунь свою работу себе в задницу! Держи затычку.
Я протянул пролетарию резиновую пробку от бутылки. Они захохотали. Я вместе с ними. Мне снова стало весело, как в хорошей компании вновь обретенных друзей. Мы дули этот спирт с кроваво-красным оттенком, а он никак не кончался. Моя бутылочка и вправду оказалась волшебной. Она вцепилась в меня мертвой хваткой и не отпускала в течение трех часов. Когда все закончилось, любые процедуры были уже бесполезны. Да в них и не было нужды. Я уже давно и сам осознал, что тогда, в молодости, преступил закон, не поименованный ни в одном юридическом кодексе. Грех не подлежит человеческой юрисдикции. Когда я вспоминал, с каким вожделением мы отсчитывали риски на проклятой бутылке, я явственно осознавал, что все мы были добровольными волонтерами Танатоса. Посланниками и вестниками смерти. А подобные долги надо платить. Или бесконечными угрызениями совести, или... Я бы решительно предпочел второе "или", если бы у меня был выбор. Но, на счастье, выбора у меня не было.
Из любви к порядку, я уложил пролетариев на свободные столы. Из любви к беспорядку, долбанул молотком по заветной бутылке. С надсадным женским визгом она разлетелась на куски. На заплетающихся ногах двинулся по коридору. Поднялся на первый этаж.
- Эй, перевозчик, иди опохмелю! - крикнул мне веселый старичок из проходной.
Я провел рукой по горлу, дескать, все, амба, откушался. С трудом открыл тяжелую дверь больницы и вышел на улицу. От свежего воздуха нестерпимо закололо в висках. Я увидел малышку в синей курточке с капюшоном и с огромным, как воздушный шар, "сникерсом".
- Дядя, у тебя из уха кровь идет, - сказала девочка.
Я захотел посмотреть на свое ухо, но это был слишком рискованный эксперимент. Ноги подкосились, и я стал медленно заваливаться на землю.