Они прижимали меня к решеткам,
Знаешь... память бывает короткой.
Меня били палками и арматурой,
Меня рвало кровью, литературой...

Било ознобом в осенней горячке...
Меня хоронили в декабрьской спячке,
Не отличив летаргию от смерти...
Поют литургию и тризну... не верьте.

Я ехал на свет маяков, но ошибся,
Удар в турникет... я не умер, - ушибся.
Я встал, отряхнулся от уличной пыли...
И вспомнил... да, здесь меня зверски избили.

Я зубы считал на асфальте... И сбился.
Вы помните, милая, как я родился...
И как разрывая пути родовые
Я вытянул жизнь с пуповиной на вые.

Как я закричал, ужаснувшись рожденью,
Не как восхожденью, как грехопаденью.
И боль умножая забился в пеленках,
Как в саване... Меряя тело ребенка

Я долго не мог приучиться не бегать,
Как новорожденный, калека, коллега.
Я маски носил до свершения летия,
И розги менял на оковы и плети.

Я многое спутал... Я был в Петрограде...
У стенки стоял, не в расстрельной бригаде.
И падал ничком в грибоедова воды...
В глазах моих гасли мечты и невзгоды,

И время, играя со мной в подставные,
Вернуло меня на своя, на кривые,
На круги, которые сделались сферой,
Клеймя Лобачевского странною верой.

Прямые сошлись, а потом оттолкнулись,
Закончилась жизнь - мы с тобой разминулись.
Лишь прикоснулись в случайной постели,
В конце мной уже позабытой недели.

И пятница страсти вела к воскрешенью,
Мы приняли это простое решенье...
На лысой горе... распинал на голгофе
Я тело в анфас... целовал его в профиль...

А после угас... и уже не проснулся,
Лишь фарами ночью по окнам метнулся
И снова исчез, драпированный тенью.
Я не прощаюсь, прошу лишь прощенья.