"...надо научиться - жить в мгновении, в котором ты находишься; ведь прошлого больше нет, будущего еще нет, и единственный момент, в котором ты можешь жить, это теперь...
...вдруг все время, и прошлое, и будущее, собралось в одно это мгновение, в котором я живу, потому что подлинное прошлое, которое на самом деле было, больше не имело права существовать, меня за это прошлое стали бы расстреливать, а того прошлого, о котором я собирался рассказывать во всех деталях, никогда не существовало. Будущего, оказывается, тоже нет, потому что будущее мы себе представляем только поскольку можем думать о том, что через минуту будет. И, осмыслив всё это после, я обнаружил, что можно все время жить только в настоящем... И молиться так - страшно легко. Сказать "Господи, помилуй" нетрудно, а сказать "Господи, помилуй" с оглядкой, что это только начало длиннющей молитвы или целой всенощной, пожалуй, гораздо труднее".
Владыка Антоний Блум, митрополит Сурожский
Пролог
"Дверь"
Эту "дверь" я всегда боялся. Даже теперь, оглядываясь в прошлое, я произношу слово "дверь", выдыхая воздух сквозь зубы и слушая шероховатость звучания звуков "е" и "р", потом ещё мягкий знак, когда кончик языка касается нёба, всё это заставляет меня вздрагивать и напоминает странный эффект присутствия "нечто", даже когда "дверь" закрыта, даже когда я о ней не думаю.
А закрыта она для меня была всегда, до того самого момента, когда я открыл её впервые. Я забегаю немножко вперёд, как летом воду, я хочу, чтобы вы поняли суть дела. Моё положение от этого не становится проще или яснее, "дверь" только прибавила хаоса к моему и без того странному детству. Ведь я хорошо помнил, что вначале "двери" не было. Не было ни в прошлом, ни в позапрошлом году, не было и раньше, до моего появления, а в этом вдруг появилась. Да не какая-нибудь, а старая, словно из средневековья, словно её специально состарили и врезали в стену дома, чтобы она ничем не выделялась и казалась естественной его частью. Само по себе это уже служило пищей для моих фантазий.
Потом, через много лет, я сообразил, что все её свойства были аккордом не только к её мыслимой душе, не только как физического объекта, призванного к открытию сущего, а метафизики в большом, всеохватывающем смысле этого слова, что заставляло работать воображение быстрее скорости реакции расщепления ядер, ибо отныне "дверь" ассоциировалась с нагромождением, водопадом, лавиной чувств, от которых по спине пробегали мурашки, а голова становилась ясной и звонкой, и ни о чём больше не хотелось думать, как только о ней, проклятой.
Согласитесь, что мало, или даже крайне мало найдётся таких "дверей", которые производят подобное впечатление. Если я добавлю, что "дверь" в подклете вела в никуда, то вы всё равно не поверите. Мне до сих пор странно, хотя я уже постиг многое: во-первых, потому что наружу эта дверь не выходила, я неоднократно проверял, впадая в ступор от одного этого факта, а во-вторых, однажды я видел, как мой дед, Семён Тимофеевич, открыл её, тяжёлую, скрипучую, на массивных кованых петлях и такую толстую, что она показалась мне чуть ли не дверью в современный банковский сейф где-нибудь глубоко в подземелье. На улице стояло лето, светило солнце, и я инстинктивно ожидал, что увижу дневной свет, даже непроизвольно зажмурился, однако произошло следующее: свет-то, естественно, пролился, но он был вовсе не земным. В моём лексиконе не было такого слова, которое бы отобразило то, что я увидел. Свет этот был совсем не такой, как свет дня или от костра, он был материальней всего того, чего я знал прежде, а главное - его можно было потрогать, пощупать, и у него была структура, как у вещества в седьмой его субстанции. Попробуйте потрогать свет, ничего не получится, а если от обратного, то вы меня поймёте. Много позже, когда я стал старше и мудрее, я понял, что, "свет, который ты видишь, - это глаза моего отца". Но в тот момент я, спрятавшись за ясли, побоялся даже шевельнуться, ибо мой дед мог обнаружить меня, а я его боялся.
Дед произнёс: "Укажи мне, Господи, пути Твои, научи меня стезям Твоим". С этими слова он перекрестился, шагнул за порог и был таков. Свет тотчас померк, дубовая "дверь" закрылась сама собой, и наступила темнота, только откуда-то сверху, из оконца, едва пробивался полуденный, забытый кем-то луч. Чернец вздохнул в стойле и потрогал мою макушку теплыми, влажными губами, словно уговаривая: "Не бойся, я уже это видел не раз. Ничего страшного не произойдёт". Тем не менее перепуганный и трясущийся, как заяц в половодье, я прибежал к бабушке, Ксении Даниловне, наверх и спрятался на полатях.
- Петя, что с тобой? - спросила она.
- Страшно! - ответил я, чувствуя, как трепещут мои губы. - Ой, как страшно! - ответил я, ибо передо мной всё ещё стоял дед, пронизанный странным светом.
В этом свете было что-то древнее, ждущее, не встречающееся в обычной жизни, оно наполняло весь дом от подвалов до конька новыми непонятными ощущениями. Это ощущение не было связано с силой, хотя теперь-то мне кажется, что она тайно присутствовала и имело больше отношение к тому почти вещественному свету, который для меня стал реальностью на долгие годы. Ведь то, что дано, нельзя уже отнять, его даже нельзя возродить, оно или есть, или её нет.
- Отчего ж страшно? - осведомилась бабушка своим мягким, добрым голосом, который я всегда любил.
- Дедушка наш... - ответил я, чуть не плача, - куда-то ушёл.
- Ох, Петенька... - вздохнула бабушка и моментально меня успокоила. - Грех подглядывать за взрослыми. У взрослых свои дела. Спускайся, я тебе молоком напою!
- Баб?.. - спросил я жалобно, наблюдая, как она достает кувшин и большую кружку.
- Чего, Петя? - спросила она своим мягким, певучим голосом.
- А куда он ходит?..
Я покинул полати, чтобы взглянуть в окно на бескрайнюю Онегу и зелёные берега и окончательно успокоиться. Я успел полюбить всё это, конечно, не так, как Москву, а по-своему, по-нынешнему, по-деревенски, что ли, уже слившись душой с севером и с его низким небом, и с белыми летними ночами, с чайками, и с озером. Моё воображение уносило меня далеко-далеко на север, где волны Баренцева бились о крутые скалы берегов, а ветер завывал, как глашатай, и нёсясь вдоль холодной пустыни, чтобы здесь, на Онеге, разыгрался, как благая весть, шторм.
- Это, Петя, тайна. Знать её тебе не положено. Вот вырастешь...
- Баб, а когда я вырасту? - спросил я, делая большой глоток.
Молоко было парное, от нашей Дашки, и бабушка пекла замечательные пироги и ватрушки.
- Скоро, мой хороший, скоро... - пообещала бабушка, - не успеет солнышко за сопки закатиться, как ты станешь большим.
Но меня её ответ не устроил. Я так долго ждать не мог. Меня прямо-таки распирало безмерное, если не сказать неземное любопытство. В самом деле, так можно не дождавшись, просто умереть. Тайна была здесь, под боком, она манила и звала. Но просить деда я не решался. Он был большим, грозным - бригадиром рыбацкой артели. Один его вид наводил на меня трепет.
Дед "пришёл" часа через два. Топал внизу, пыхтел, сопел, как паровоз, и мне казалось, специально производит как можно больше шума, чтобы отвадить меня от "двери". Потом я слышал из своей комнаты на самом верху, как они шепчутся с бабашкой. Уж не знаю, что она ему наговорила, только сердитый дед взял баркас и уплыл на Дальние Зеленцы. А бабушка сказала:
- Рано тебе, внучок, по этим самым "дверям" ходить. Так что иди лучше погуляй с мальчишками, а о ней, поганой, забудь.
И я понял, что она, сострадая мне, уговаривала деда взять меня в следующий раз с собой, но не уговорила, вот дед с расстройства и уехал, чтобы не видеть мольбу в моих глазах.
- Бабушка, а почему она поганая? - спросил я.
- Ой, - тяжело вздохнула бабушка. - Потому что, - зашептала она мне на ухо, наверное, для того, чтобы домовой не услышал, - что это испытание. А для него ты ещё не готов.
- Почему не готов?
- Твой дед говорит, что мал, что "там" всякое может приключиться.
- Вот ещё! - обиделся я. - Как на путину ходить, так не мал, а как тайна, так я мал?!
- Выходит, так, - согласилась бабушка своим добрым голосом. - Ничего не поделаешь. Бог терпел и нам велел, - и перекрестилась на икону в углу.
Каждое лето меня вывозили из Москвы сюда, в Кургеницы, и я обегал всё окрест. Ходил в ночное, ел картошку из костра, собирал грибы, ловил рыбу и с бригадой деда, и с деревенскими. Но с того самого памятного дня, все прелести лета для меня словно опостыли. Не мог я бегать с пацанами, не мог грести на соседние острова и рыбачить в проливе. В голове так и засела одна мысль: "дверь", "дверь", "дверь". За этой "дверью" была тайна-тайн. Она не давала мне спать, есть, пить и беспечно проводить время.
Прошло три дня, в течение которых я провалялся на диване, читая роман "Наследник из Калькутты", вернее, делал вид, что читаю. Бабушка, глядя на меня, забеспокоилась:
- Пошёл бы, Петенька, поиграл бы с мальчишками. А?
- Не хочу, баб, скучно... - отвечал я из своей комнаты.
- А ты, часом, не заболел?
- Нет, баб, книга интересная.
- Ну читай, читай, - соглашалась бабушка, - а я тесто поставлю.
Одного моя бабушка не заметила, что я уже три дня тайком искал ключ, которым отпирается та самая заветная "дверь". Зуд исследователя охватил меня, да такой, что я не мог ни о чём другом думать. Незаметно для бабушки я перерыл всё, куда мог залезть. Ключа не было. Воображение моё иссякло. Мало того, я даже не знал, как он выглядит. Одно мне стало ясно, что дед не мог прятать его далеко, но в то же время и не на виду, с одной стороны, чтобы он всегда был под рукой, а с другой - чтобы кто-то посторонний не открыл бы таинственную "дверь" без его ведома.
Как всякий бойкий мальчишка, я считал, что дед не может быть хитрее меня. А он оказался именно таким: спрятал ключ, да так, что я до сих пор диву даюсь, и рассказываю вам об этом впервые.
Я нашёл его совершенно случайно, когда в сотый раз обследовал мастерскую, и именно в том самом ящике, который открывал не менее десятка раз. Ключ даже не был засунут в угол или укрыт тряпицей, или лежал где-нибудь в тайной полости, напротив, он красовался на самом видном месте, как бы предлагая воспользоваться им. Несомненно, это было дарение, приглашение к таким приключениям, о которых никто из моих ровесников и подумать не мог.
Я схватил его - огромный, кованый, тяжёлый, как ломик, и понёсся вниз, перепрыгивая через три ступени. Мне было и невдомёк, что я таким образом круто изменил свою судьбу. Но думать об этом, естественно, я был не в состоянии.
Я вставил трясущимися руками ключ в замочную скважину и провернул его три раза. Дверь сама собой открылась, ударил уже знакомый свет, и я произнёс, как и дед: "Укажи мне, Господи, пути Твои, научи меня стезям Твоим".
Глава 1
Предрассветное время
- Улю-лю!!! Улю-лю!!!
- А-а-а!!!
- О-о-о!!! - неслось со всех сторон.
Я обнаружил себя бегущим что есть мочи сквозь колючий кустарник и чертополох. На мне кусок потёртой шкуры, руки голые, ноги голые, мне весело и одновременно жутко: к нам снова пожаловал пещерный лев - одноглазый старина Косматый, и мы в ужасе мчались к нашему домашнему утёсу, теряя по пути лук, грибы и рогоз.
В мгновение ока мы вознеслись на его отвесные стены, а потом, осмелев, принялись выглядывать из пещер. У реки застряли Горбатый и беременная жена Дрына.
Шушан, который сидит я меня в правом ухе, икнул, словно обожрался, но ничего не сказал. Из чего я сделал вывод, что веду себя примерно и ругать меня, стало быть, не за что. Но главное, сейчас не это, главное, что Косматый, оскалившись, почти лениво нагоняет Горбатого и одним ударом лапы ломает ему позвоночник. Горбатый кричит, как раненый заяц. Косматый тащит его в ближайшие кусты, как раз на такое расстояние, чтобы камень, а тем более копьё не могли его достать, и принимается пожирать ещё живого. Дрын успевает вскинуть жену на закорки и вскарабкаться в свою пещеру.
Шушан бубнит мне в ухо, имея ввиду Горбатого:
- Теперь Колдун долго будет искать его душу...
Он меня всегда удивляет, и я уже привык к его "приятному" обществу.
- Почему? - я посмотрел вниз.
Вокруг Косматого растекается красная лужа. Кровь забрызгала стволы берёз.
- Потому что она испугалась и попала в плохое место, скорее всего, к злым духам.
- Ха! - снисходительно ответил я и подумал, что этим нас не удивишь, мы и не к такому привыкли.
Я иногда спорю с ним, а он злится, пугая порой даже сильнее, чем старина Косматый. Лично мне духи ничего плохого не делают ни на охоте, ни на болоте, ни в лесу, наверное, потому что меня всегда и везде охраняет он - Шушан. Но Кроткий не верит, что у меня есть персональный дух, потому что духи не переносят запаха костра и приготовляемой пищи, мало того, они не переносят зачур . А у меня на груди как раз болтается заячья лапка. Каждый остаётся при своём мнении: я с надеждой, что у меня есть всесильный Шушан, а он - что я ещё не нарывался на плохого духа, который сильнее любого Шушана. "А вот если за тебя Владыка примется..." - говорил он многозначительно, и мы обычно в этом месте нашего разговора долго и яростно тузим друг друга, потом, словно опомнившись, озираемся по сторонам, потому что мало ли что. Конечно, мне не хочется, чтобы мой Шушан был слабее Владыки духов. Хламу такого не пожелаешь. Хлам - это наш вождь. Он груб и силён так, что может оторвать мне руку.
Косматый пожирает Горбатого. Старая, как мир, игра: схватить одного из нас и торжествовать, и мы давно знаем, что старина Косматый будет приходить сюда до тех пор, пока не прикончит последнего из нас. Это вопрос всего лишь времени. И мы ничего не можем поделать.
В отличие от его соплеменников, у него грязная, выцветшая грива. К тому времени, когда я вернулся в Племя, он потерял один глаз и сильно хромал на заднюю лапу. Но тем не менее он грозен и царствует в округе. Он уже не может охотиться на крупную дичь - взрослых оленей или туров, а выбирает добычу куда скромнее, оленёнка, теленка или кого-нибудь из нас, кто зазевается, как сегодня Горбатый.
- Улю-лю!!! - стали кричать мы и бросаться камнями.
Бесполезно. Самые смелые даже спустились в нижние пещеры, рискуя последовать вслед за Горбатым, и орали и свистели оттуда. Косматый не уходит, он демонстративно улегся спиной к нам и сделал вид, что равнодушен к нашим воплям. Только дёргал кисточкой хвоста. Наши почерневшие идолы бестолково взирали этот самый хвост и ничего поделать не могли.
Должно быть, Шушан тайком наблюдает за мной. Он знает, что сегодня я не свалюсь с утёса и не разобьюсь о скалы и смерть моя ещё далеко-далеко. Кроткий говорит, что это моё предвидение, а я - что это мой великолепный Шушан! Вот так мы и живём на самой верхушке утёса.
Я не зря сказал, что вернулся в Племя. У меня действительно возникло такое ощущение, что я здесь уже бывал и не одиножды, что это мой дом и что я здесь вырос и знаю всё окрест: например, то, что ниже по реке заросли малины и ежевики, что туда приходят медведи, и мы прогоняем их, а в соседнем ущелье находится гора из кварца, и мы делаем себе самое лучше в округе оружие. Но почему-то даже это оружии не помогает нам, и над Племенем словно навис рок: Ледяная стена отодвигается, и стада оленей уходят за ней. А мы всё не решаемся двинуться следом. Уж больно удобное место для жизни выбрали наши предки. Здесь тебе и излучина руки, где рыба, и болото, где полно ягоды и рогоза, здесь тебе и равнина, где туры и лошади, и опять же совсем мало пещер, в которых прячутся наши злейшие враги - медведи.
На пятом, самом удобном ярусе пещер, сидит мой отец, Ярый. Он знатный охотник. Но таких мало. В основном старые и немощные, да такие, как мы с Кротким, недоросли. В данный момент мой отец занят тем, что обтачивает древко копья, и знать ничего не знает. На Косматого ему ровным счётом наплевать. В голове у него роятся планы охоты на холодном плато, перед Ледяной стеной, где нет гнуса и где можно добыть оленя или лохматого носорога. Он всё ещё надеется убить так много зверя, чтобы накормить семью ну и, естественно - Племя. Но всё это пустопорожние мечты. Мы всегда голодные, нам всегда холодно, и мы перебиваемся кореньями и грибами.
Даже Кроткий, и тот не удержался, чтобы не выразить к Косматому свою ненависть. Правда, он хоть и кричал и улюлюкал, как и все, но исключительно за моей спиной и несколько даже робко по сравнению с другими подростками, которые были горазды показать свою храбрость.
Наконец Свиное Ухо, сын Маманта, расхрабрился настолько, что пробрался через изгородь идолов, призванных защитить Племя, и так залепил в Косматого камнем, что тот вскочил, как ужаленный, рыкнул и скрылся в терновнике, не забыв, однако, утащить с собой то, что осталось от Горбатого. То-то мы были рады. Однако это мне, а не Свиному Уху, следовало сегодня прогнать Косматого. Я оплошал. Свиное же Ухо стал героем. Добрых полчаса мы плясали, улюлюкали и выли на все лады, выражая восторг и презрение к нашему извечному врагу. Нам жаль Горбатого. Когда-то он был смелым охотником и приносил в Племя много мяса - до тех пор, пока свирепый тур не сломал ему ноги. И хотя Горбатого выходили, охотиться он перестал и мог лишь собирать вместе с женщинами тростник, ягоды и шишки. Говорят, что его душа заблудилась в его пещере, поэтому он и не умер сразу.
Наш задор прошёл также быстро, как и возник: на поляну осторожно вылез Хлам. "Клок-клок, клок-клок" гремела у него на шее погремушка, отгоняя духов. Прошёлся вслед за Косматым, а потом объявил, что опасность миновала:
- Это жертва ради благоденствия Племени! - крикнул он нам, приплясывая и делая вид, что победа над Косматым лично его заслуга. Он всегда так поступал и приписывал себе все наши достижения. За это мы его не то чтобы ненавидим, а тихо презираем.
- Мы и сами это видим, - кисло произнёс Кроткий и демонстративно заполз назад в пещеру, чтобы улечься на подстилку из папоротника.
Сегодня его, до странности, не мучают духи, сегодня он даже смелый и шустрый, а не сонный и вялый, как обычно, когда у него носом идёт кровь.
Я уселся на карнизе, свесив ноги. Издалека налетает ветер, солнце выглянуло из-за облаков, и видно далеко - до самого ледовитого океана. Горести мои забываются, на душе легко и приятно. Даже Хлам, "клок-клок", призывающий к благодарению, сверху кажется безобидным коротышкой. Однако надо спешить в Большую пещеру и воздать хвалу властителю Племени - Косолапому, то бишь Отцу-Медведю, за то, что мы остались живы и не ушли в мир теней, как Горбатый. "Иначе, - обычно гнёт своё Хлам, - кара падёт на племя, и в следующий раз Косматый схватит ещё кого-нибудь".
- Идём... - сказал я, заглядывая в пещеру.
В глубине её, как у волка, светятся глаза Кроткого. Я же говорю, он немножко не от мира сего. И духи, которые приходят ему во сне и наяву, высасывают из него все силы. Иногда он корчится от болей и что-то лопочет на непонятном языке. Но чаще всего безвольно валяется целыми днями, то и дело впадая в забытьё, и если бы не я, он давно бы ушёл туда, куда сегодня ушёл Горбатый. Не жилец он, это все знают.
- Так идёшь, или нет? - спросил я, разозлившись, потому что гнев Хлама, как всегда, обернётся против меня.
Он кинул в меня камень, но промахнулся.
Шушан перебрался из правого уха в левое и сказал:
- Оставь его. Духи всё равно своего добьются.
- А чего они хотят? - удивился я, глядя на Кроткого, который делал вид, что ничего не слышит.
- Они хотят, чтобы он стал колдуном.
- Колдуном?! - удивился я. - У нас же есть колдун.
- А два лучше.
- Но Кроткий говорит, что духам поклоняться плохо.
- Твой Кроткий ничего не понимает, - заключил Шушан. - Он просто не хочет становиться колдуном, и всё!
- Почему?
- Потому что страшно. А с духами надо дружить! Их надо лелеять! Их надо ублажать!
Он так говорит, потому что сам дух, а дух с духом не враждует.
- А зачем? - У меня голова просто кругом шла от разных мыслей.
Я представлю, как искажается лицо Шушана. Я его видел всего один, когда он по неосторожности мелькнул в конце пещеры. Морда у него, как печеная репа, руки длинные и худые, зубы торчат вкривь и вкось, как камни у реки. Но мы с ним дружим, и внешность тут ни при чём.
- Больше дичи, больше мяса, - веско заключил Шушан. - Будешь дружить с духами, будешь хорошо жить!
- И то правда, - тут же согласился я.
Спорить с ним бесполезно, он всё знает наперёд, и на всё у него есть готовый ответ. В Племени ходят легенда о том, что когда-то мы жили лучше, и всё потому что командовали нами не духи, а кто, я не знаю, никто не знает. Потом появились вожди, всё пошло прахом, потому что даже самый умный вождь не может всё предусмотреть. Так лопочем Кроткий. Но Хламу об этом говорить нельзя. Он быстр на расправу, и мы, подростки, вечно ходим с синяками и ссадинами.
- Идём! - в последний раз заглянул я в пещеру.
Мы специально делаем длинные узкие входы, чтобы гиена или пещерный лев не могли нас достать. Правда, каким бы длинным и узким лаз ни был, от Косолапого он не спасет. Но Косолапый приходил редко, да и будет он охотиться на тощих людей, когда к его услугам столько живности в округе. К тому же он предпочитает пастись на сочных лугах и только к зиме начинает бросаться на всё, что бегает и прыгает, поэтому осенью мы обходим его десятой дорогой.
- Иди... - как показалось мне, со значением среагировал Кроткий.
- А ты? - не отставал я.
- А я не пойду! - хмуро ответил он. - Неправильный у нас вождь.
- Что значит "неправильный"? - спросил я, как всегда, становясь в тупик от его намёков.
Вождь как вождь, поклоняется Отцу-Медведю и духам. Чего ещё желать? К Хламу все привыкли, хотя он и злой.
- То и значит, что к нас нет свободы выбора!
На этот раз я понял Кроткого, хотя он всегда говорил загадками и был упрямым и одновременно жалким. Его даже на охоту не берут, потому что он не умеет охотиться, только зверя пугает. Зато умеет лопотать. Бывало, как начнёт по-своему, закатывая глаза, с пеной на губах да всё ещё о мирах, которые никто не видит, о будущем, которое никого не ждёт, о голоде, смерти и о Косматом, который нам всех пережрёт, обо всём подряд. Но чаще всего его речь малопонятна и полна странных завораживающих слов и звуков. Мне нравится его слушать, поэтому я его опекаю. Я считаю, что он не хуже нашего отшельника Трифена, а может, даже и лучше. Трифен слишком правильный и немного скучный, хотя говорит умные вещи и ни разу не ошибся. Наш чёрный Колдун тайно ходит к нему за советами, а Племя за это подкармливает Трифена. Он живёт отдельно, за рекой, в тёмной Пади, там тоже есть пещеры, но места мало, и солнце туда не заглядывает.
- Смотри, Хлам шутить не будет! - предупредил я Кроткого.
Но он никогда меня не слушал и делал всё по-своему.
- Плевать на Хлама! - заявил он, и на лице у него появилось странное выражение, которое я не понимал. Впрочем, сегодня я отнёс всё на счёт его болезни, и, как всегда, ошибался.
- Ну и дурак, - сказал я. - Тебе же хуже будет.
Кроткого постигла та же судьба, что и меня, его выгнали ещё до того, как погиб его отец по имени Глазастый. Он сорвался с обрыва, собирая птичьи яйца, он только один и умел в Племени делать самые лучшие наконечники для копий. Кроткий хотел вернуться в родную пещеру, но к его матери переселился Зой и не пустил Кроткого. Три дня Кроткий ждал момента, чтобы нырнуть в родную пещеру, но и Зой был начеку с дубинкой в руках. То-то Племя потешалось: Кроткий рвётся домой, а Зой его охаживает дубиной. Зой всегда был худым, какая-то болезнь подтачивала его. Он ничего не умел ничего делать, только рыбу ловить, да лягушек собирать. Но Кроткого он всё равно выгнал.
Таковы нравы нашего Племени, откуда это пошло и как возникло, никто не помнит, но все знают, что так надо поступать для благо же самого Племени. Несомненно, что в этом заключался какой-то смысл, переданным нам предками, но мы этого смыла не понимаем. Просто существовала традиция выгонять подростков из отчей пещеры, поэтому их и выгоняют. Вот так мы и жили, повторяя старые-старые правила, суть которых от нас сокрыта.
- Ладно... - сказал я, - я пошёл.
- Топай, топай, - презрительно отозвался Кроткий, будто я преклоняюсь перед Хламом.
Хотел я его силком вытащить, да передумал. Он хочет, чтоб я последовал его примеру и стал врагом Хлама, но я всего лишь сын удачливого охотника, а не герой.
Я спустился вниз и присоединился к остальным членам Племени. В большой пещере, перегороженной стеной, горит огонь, который освещает ниши с медвежьими черепами. Черепа лежат здесь так дано, что успели обрасти мхом. Этим черепам мы и поклоняемся. Недаром наше Племя называется Медвежьим. Кто и когда убил этих медведей, мы не помним. Мы не вкушали их как святыню, хотя и поклоняемся Отцу-Медведю и его многочисленным сородичам. Если мы их убиваем, то говорим: "Это не мы тебя убили, это камень сорвался с горы". А они, глупые, и верят. Я бы не верил. Я бы пришёл и спросил, что же это за Боги, если вы их убиваете? Посмотрим, что они ответили бы. Наверняка пришли бы в ярость.
Свиной Ухо тоже опаздывает. Он пристраивается рядом, косится на Хлама и тайком сосет копчёное мясо. У него жёсткие чёрные волосы и плоское скуластое лицо.
- Хочешь?.. - спрашивает он хитро и протягивает мне кусок.
Я не знаю, откуда у него такая щедрость, хватаю мясо, жёсткое, как оленье копыто, и прячу под шкуру, я знаю, что это грех - жевать перед Отцом-Медведем, он устоять не могу, отламываю кусочек и сую в рот.
"Клок-клок, клок-клок", рядом возник Хлам, но ничего не заметил, а дым костра не дал уловить ему запах мяса.
Я не ел с позавчерашнего дня ничего, кроме корня рогоза и пригоршни ягод. Сегодня всех нас напугал старина Косматый, и утренняя кормежка закончилась раньше времени. А так как я поленился встать спозаранку, то снова остался с пустым животом.
- Я ему папашу-то припомню, - зло шепчет мне Свиное Ухо.
Я удивился, мне такое и в голову не могло прийти: поднять руку на вождя, хотя он и "неправильный" по словам Кроткого, но вождь!!!
- Что такое "неправильный" вождь? - на всякий случай спросил я у Свиного Уха, может, он знает.
Свиное Ухо назвали так за то, что уши у него, как и у его отца, похожи на свиные - острые и поросшие короткими жёсткими волосами. Он иногда ночевал с нами, когда Хлам избивал его мать. У Хлама уже было три жены, последняя - мать Свиного Уха и жена прежнего вождя Маманта, задержалась дольше всех.
- "Неправильный"?! - удивился он. - Я не знаю. Я с духами вообще не общаюсь, духи - это плохо.
- Постой, постой, ты хочешь сказать, что... - я поперхнулся, потому что Хлам оказался тут как тут, а слух у него дай бог каждому.
Шушан не вмешивается в наш разговор, он не опускается до человеческих отношений. Он выше их, витает где-то в своих мирах.
- Ну да... - самоуверенно произнёс Свиное Ухо. - Какой же это вождь, если он Богу не молится.
- А где он, Бог? - спрашиваю я, имея ввиду совсем не Отца-Медведя.
- А кто его знает, - равнодушно отзывается Свиное Ухо.
У него на уме одни девчонки и жратва. А больше его ничего не интересует. На Хлама ему ровным счётом наплевать, хотя год назад он убил его отца. Он всегда на взводе, он всегда хищно улыбается, и мы часто дерёмся, не в силах выяснить, кто из нас сильнее.
Хлам с подозрением покосился в нашу сторону, ясно, что он нас уже приметил: и то, что мы болтаем в святом месте, и то, что мы непочтительны и дерзки. Ну да, с унынием подумал я, и то правда, Хлам, как и Колдун, ставит себя выше всех и всего. От одного этого можно впасть в немилость к Отцу-Медведю. Куда он смотрит?
- Точно, - соглашаюсь я в тон Свиному Уху и думаю, думаю, думаю так долго, что пухнет голова, только ни до чего хорошего додуматься не могу. Не получается пока.
Чёрный Колдун, похожий на наших идолов, играет на свирели из кости оленя. Мелодия такая грустная, что выворачивает душу наизнанку, хочется выть на луну и носиться голышом по росистой траве. Мы уже не здесь в тёмной, мрачной пещере, а где-то в ярком, светлом мире. Этому способствует отвар из мухомора, который мы пьём по очереди. Голова туманится. Я сопротивляюсь речам Хлама, как могу. Он заученно твердит, что Боги забыли нас, что Бог у нас один - Отец-Медведь и что только он может спасти нас, что скоро, очень скоро, мы найдём другое место и начнём новую жизнь.
Я слушаю его зачарованно, и обиды забываются, кажется, что оленьи стада на новом месте не иссякнут, что мяса всегда будет достаточно, что мы пережили грядущую зиму и переживёт следующую. Фантазия уносят меня туда, где тепло, где много еды и где девушки, одна краше другой, дарят тебе улыбки. Я не знаю, где это. Быть может, за Ледяной стеной? Меня гложут смутные воспоминания, но я, как и все, ничего не понимаю и ничего не помню. "Шу-ш-а-а-н? - вопрошаю я. - Шу-ш-а-а-н?" Но он, как обычно, молчит на эту тему. Его конёк рассуждения о духах, а не о жизни Племени, на Племя ему наплевать.
- Все пришли? - Хлам наводит на нас свои красные глаза.
Он умеет считать до трех. Но каким-то образом понимает, кого конкретно нет.
- Все... - тихо отвечает кто-то из нас.
- Не все! - с готовностью возражает Плескач.
- Все... - говорю я так, чтобы Хлам не увидел меня.
- Не все! - возражает Плескач, отчаянно вертя головой и выискивая вольнодумца.
- Кого нет?! - живо вертит Хлам своей большой, лохматой головой. "Клок-клок, клок-клок", он хватает меня за волосы, и смотрит мне в глаза так пристально, что сердце у меня бьётся где-то в пятках: - Где он?!
Хлам обладает такой силой, что запросто может вырвать мне руку или ногу, если захочет, разумеется, и мой отец Ярый не поможет.
Конечно же, я спустился сюда не только из-за страха перед Хлам. Я спустился ещё и из-за неё. Я давно слежу за ней. Её зовут Ора. Она мне очень нравится. Когда наши взгляды встречаются, неведома сила приближает меня к ней. Ора из семьи, которая умеет шить одежду. Иногда я тайком наблюдаю из нашей пещеры, как она работает. Костяная иголка в её руках мелькает, как лучик света. Потом она отрывает глаза и долго смотрит вдаль на мягкие холмы, поросшие низкорослыми деревьями, на солнце, которое закатывается за них, на реку и болото в низине. Я робок. Я не знаю, что ей сказать. Меня не обучали общению с девушками, и я испытываю к ней самые романтические чувства. "Ора, - шепчу я во сне, - Ора". У неё длинные ресницы и светлые, как озеро, глаза. Ни у кого из нашего Племени нет таких красивых глаз. Они снятся мне по ночам, и я шепчу: "Ора, Ора..."
Я и сейчас чувствую её. Она находится в глубине пещеры, рядом со священным костром, между отцом и матерью, мать стережёт каждый её шаг, поэтому мне трудно улучить момент и заговорить с ней. А ещё я знаю, что Хлам давно положил на неё глаз. Как только он убьёт свою очередную жену, он схватит её. Поэтому отец Оры всегда ходит с дубинкой. Но даже с этой дубинкой ему не устоять против Хлама. Хлам просто оторвёт ему руку или вырвет глаз. Таковы нравы в нашем Племени. Люди смотрят на это, как на неизбежное зло, ибо никто не продержится в одиночку, а те, кто уходили, не возвращались. Должно быть, они погибали от голода и зубов хищников.
"Клок-клок, клок-клок" - гремит погремушка на шее у Хлама.
- Пейте! Пейте! - шипит он, как костёр, в который плеснули водой.
Свиное Ухо делает большой глоток. Я набираю горькую жидкость в рот, а когда Хлам отворачивается, выплевываю её на пол. Мне совсем не хочется впадать в дурман.
- Где он?! - он снова дёргает меня за волосы.
- Не знаю!
Мне хочется заплакать, но я сдерживаюсь.
- Сговорились?! - он наклоняется ко мне со своими красными глазами.
Меня охватывает ужас.
- Не знаю!
- Глаза опусти! Опусти глаза!
Но я не могу оторваться от его красных глаз. Тогда он вырываем мне клок волос и одновременно даёт такую оплеуху, что я лечу в ближайший угол. Мои губы в крови, а в голове - сплошной звон. Говорил я, говорил Кроткому, не нарывайся, бродяга?!
От костра идёт дурманящий запах багульника. Плескач старается, он правая рука Хлама. Он костляв, высок и длинношеий. Самый высокий из нас. Все остальные коренастые и коротконогие. Бегаем мы плохо, даже от гиены не убежим. Но можем трусить много дней подряд и загоняем того оленя в три дня. Так делает мой отец, так делают многие. И я буду делать, если вырасту, конечно.
- Приведи его! - велит Хлам таким тоном, словно Кроткий совершил преступление.
Я отползаю к стене и пристраиваюсь снаружи. Сеет мелкий дождь, и небо затянуто тучами. Моё дело маленькое: я слежу за Орой. Я жду своего часа и знаю, что он ещё не наступил. Я всего лишь отчаянный сын удачливого охотника, что из меня выйдет, никому не известно, хотя Кроткий говорит, что я самый везучий и что я проживу дальше всех. Но я ему не верю: что он, дохляк, может знать о нашем будущем? Однако это будущее меньше всего интересует Хлама. Для него главное соблюсти традиции и ублажить Отца-Медведя. В этом залог существования Племени, но в будущем Хламу места нет. Так говорит Кроткий и сильно раздражает Хлама. За одно это можно пострадать. Правда, Хлам не обращает на Кроткого никакого внимания. Он может раздавить его, как таракана, в любой момент. Я не зря предупреждал Кроткого, ведь Хлам злопамятен и хитёр. Рано или поздно он примется за него, поэтому лучше его не злить.
Между тем Колдун кричит, словно каркает:
- Поблагодарим нашего Отца-Медведя за то, что он спас жену Дрына! - и снова дует в свою дудочку.
Я его не боюсь, хотя он с духами на короткой ноге, а лицо его выпачкано сажей. Он приближается ко мне и вдруг шепчет, да так, чтобы никто не услышал, кроме меня:
- Надо спасти Кроткого...
От удивления я застываю, как олень, которого оскопили, а потом соглашаюсь бездумно:
- Хорошо...
Легко сказать "хорошо", а как это сделать? В открытом бою против Хлама у меня нет не то что шанса, даже намёка на него, а союзников-то раз-два, и обчёлся.
- Не дай убить его, - шепчет Колдун.
Имея такого покровителя, я бы не бегал от Хлама. Но Хлам сильнее всех, это факт.
- Хорошо... - млею я от обрушавшейся на меня ответственности.
Мне льстит, что чёрный Колдун обратился ко мне, а не к Свиному Уху, хотя он и совершил сегодня подвиг.
- Следи за ним! - ещё пуще хмурится он.
- Хорошо, - испуганно соглашаюсь я, и мой вопрос: "А как это сделать?" застревает у меня в глотке.
Затем Колдун делает вид, что ничего мне ничего не говорил и кричит:
- Пейте! Пейте! - и сует каждому бурдюк с отвратительным мухомором, а потом снова дует в свою тоскливую дудочку.
Тонкая, как соломинка, мелодия наполняет пещеру. В ухе противоположным тому, где сидит Шушан, поселяется ещё один сверчок. Он зудит и зудит вместе с дудочкой, и от этого кажется, что голова у меня раскалывается на две части.
Я не знаю, как спасти Кроткого. Хлам мне не по зубам. Ему стоит только пошевелись пальцем, как я упаду замертво. Его красные глаза, как обычно, наводят на меня безумный страх: ноги становятся ватными, а в голове появляется туман.
- Не бойся, - вдруг сказал Шушан. - Сегодня ты тоже совершишь свой подвиг, - намекая, должно быть на то, что Свиное Ухо проучил Косматого и что мне должно быть стыдно.
Мне действительно стыдно. Я не успеваю ответить: вначале мы слышим вопли, а потом видим, как Плескач сталкивает с уступа на уступ Кроткого. У Кроткого одна защита - его длинный язык, поэтому он кричит что есть мочи:
- Мы все умрём!!! Отец-медведь от нас отвернулся! Надо искать нового Бога!!!
Знаю я эти крики, знаю, что это кричит не Кроткий, а дух, который мучает его. Но дух языку не хозяин. Дух всего лишь продолжение ума.
Кроткий падает к подножью утёса и вскакивает. Хлам, рыча, хватает его за шею. Он вертит им, как щенком, и так и этак. Ноги Кроткого мелькают в воздухе.
- Племя проклято... - сипит из последних сил Кроткий. - Бог един!!!
Что толку?! Сила силу ломит! Однако слова вдруг ошарашивают Хлама. Впервые я виду, что Хлам думает, причём так долго, что его руки ослабевают, и Кроткий падает на землю. Он отползает, кашляя и извиваясь, как червяк. У него что-то повреждено, и он держит голову так, словно у него сломана шея.
- Пусть решает Трифен! - храбро кричу я, но так, чтобы меня невозможно было узнать. - Пусть решает Трифен!!!
У Племени от удивления сам собой открылся рот: Трифена слушаются все, даже Хлам. Я толкаю локтём Бабулу, но трусливый Бабула только мычит и трясётся от страха. Я толкаю длинношеего Гуся, но он не из храброго десятка. В отчаянии я пинаю здоровяка Хныка, но он лишь трусливо жмётся, хотя в былые времена отвесил бы мне оплеуху. Я ищу глазами взгляд отца, но он прячет его. Только Свиное Ухо, сын Маманта, кипит от ярости, но что мы можем сделать вдвоём?
- Пусть решает Трифен! - я незаметно пытаюсь спрятаться за чёрными идолами.
Но Хлам мимоходом отвешивает мне такой тумак, что я снова лечу кувырком, сам же он устремляется вслед за Кротким, который карабкается в нашу пещеру. А куда бежать, кроме как не в неё родимую? Бегун из Кроткого аховый, в лесу Хлам догнал бы его в два счёта. Племя застывает в оцепенении: это уже не семейные ссоры, а гораздо серьезнее. Убивать подростков - смертный грех. Кто будет охотиться и охранять Племя? Кто даст потомство? Даже если Кроткий не приспособлен к этому, кто в конце-концов осознает Бога и укажет путь? Трифен не то чтобы не одобрил, он бы проклял Хлама, хотя Трифен простой отшельник и живёт в мрачной Пади.
Хлам - большой и грузный, гора мышц и железных сухожилий, дающих ему неоспоримое преимущество. Кроткий - лёгкий и подвижный, но у него сломана шея, поэтому он ползёт еле-еле, и руки у него дрожат, и колени подгибаются. Кажется, что на очередном уступе Хлам вот-вот схватит его и сбросит вниз. Однако чем выше, тем тропинка круче. На самом верху, перед нашим козырьком, надо идти на одних носочках, хватаясь за ноздреватый камень. Здесь тяжёлый Хлам сбавляет темп, и Кроткому удается ускользнуть за уступ в самый последний момент, когда крючковатые пальца Хлама, казалось, ухватят его за ноги. Вздох облегчения пронёсся над Племенем. Даже Плескач заодно со всеми, а не, как обычно, с Хламом. Племя вздохнуло и посмотрело на меня: все разом, от малого, до велика.
- Чего?.. - спросил я. - Чего... Чего вам надо?!
Я отнюдь не герой, я всего лишь отчаянный сын удачливого охотника. Я понимаю, что они от меня чего-то хотят, даже мой отец не против того, чтобы я совершил подвиг, не говоря уже о чёрном Колдуне, который вложил эту мысль в мою голову. А главное - она, Ора, прекрасная и недоступная, она подаёт мне тайные знаки. Её бездонные глаза делают меня всесильным и одновременно слабым. Мне хочется поцеловать её в алые губы, а не карабкаться на утёс, чтобы спасти недотёпу Кроткого.
- Ты это... того... - говорит за всех трусливый Бабула и отводит глаза.
- Чего? - брезгливо спрашиваю я, думая об Оре.
Бабула мне неприятен, потому что маленький, кряжистый и губастый. Пахнет от него прогорклым жиром и тухлятиной, потому что он вечно крутится на помойке, и кожа у него в красной сыпи. У него нет свободы выбора, он подчиняется велениям духов. Так говорит Шушан, и я ему верю. Стал бы я жрать объедки!
- Ты же хотел... - напоминает дылда Гусь и тоже смотрит на меня так, словно я просто обязан спасти Кроткого.
- Ничего я не хотел, - начал было возражать я и вдруг понял, что если промедлю ещё чуть-чуть, то подвиг за меня совершит Свиное Ухо. А два подвига за день - это много даже для самого отчаянного храбреца.
В следующее мгновение я обнаруживаю, что карабкаюсь следом за Кротким и Хламом, но совсем по другой тропинке, ещё более опасной, чем та, по которой мы обычно ходим. Она начинается сразу со второго яруса и обходит скалу справа. Мы с Кротким пользуемся ею в исключительно редких случаях, когда надо оторваться от такого крупного и неуклюжего противника, как Хлам. Это даже не тропинка, а крохотные уступы и выемки в скале, по которым может пройти только тот человек, который их знает. Под взглядом Оры я взлетаю наверх в тот самым момент, когда Хлам предпринимает неуклюжую попытку втиснуться в пещеру. Если бы вход был только узким и коротким, проблему можно было решить в два счёт - взял камень и долби себе до одури. Но проход в нашу пещеру был ещё и длинным, в нём нужно долго ползти. Он рассчитан только на нас с Кротким да ещё на Свиное Ухо. Для Хлама это смертельная ловушка, в ней можно задохнуться. Да и Кроткий не будет сидеть сложа руки. Под рукой у него найдётся палка с острым концом.
Хлам меня не замечает, он рычит от ярости и ломает себе ногти в попытке проникнуть внутрь. Он похож на барсука, когда за ним гонятся волки, а родная нора оказалась неожиданно узкой.
Я хватаю камень и запускаю его в Хлама. Хлам выскакивает из пещеры, ожесточенно чешет зад и в страхе озирается, но, естественно, никого не обнаруживает, потому что я тут же прячусь.
Больше я ничего поделать не могу. Я стою за скалой, и подо мной пропасть, на дне которой по перекатам течёт река, и если Хлам догадается, где я прячусь, то с лёгкостью сбросит меня вниз. Но я почему-то знаю, что этого не произойдёт, словно меня кто-то оберегает и даёт свободу выбора. Шушан, наверное, кто ещё?
Когда я выглядываю в следующий раз, то обнаруживаю, что Хлам нашёл острый кварц и крошит скалу, но сразу понимает, что это пустое занятие. Он сидит, отдуваясь, и ловит ртом воздух. Несмотря на мелкий дождь и холодный ветер, пот катил градом с его рыхлого лица, на котором написана злоба и тупая решимость во что бы то ни стало добраться до Кроткого. Но как это сделать? Притащить длинную палку, но пещера извилистая, и палкой Кроткого не достать. Продолбить скалу сверху, но кто это будет делать днём и ночью? Уморить Кроткого голодом, но это слишком долго, терпения не хватит. Вдруг его осеняет мысль.
- Плескач! - кричит он, наклонившись над карнизом, "клок-клок", гремит погремушка у него на шее, отгоняя духов. - Плескач!!!
Удобный момент, чтобы подтолкнуть его вниз, и тем самым совершить подвиг, но я не решаюсь, словно знаю, что ничего не получится, а Шушан почему-то молчит, и я остаюсь стоять за скалой.
- А?.. - доносится снизу.
- Неси огня! - Хлам рычит от удовольствия, предвкушая скорую победу над Кротким.
Я понял, что он решил выкурить его из пещеры: Кроткий или вылезет, или останется в ней навсегда. Дождь сеет волна за волной. Ели со стороны тёмной Пади кажутся чёрными и неприветливыми. Где-то там Трифен, но он вряд ли поможет.
Плескач приносит огня. Ему кто-то помогает. По запаху я узнаю коротышку Бабулу. Они доставили наверх пень, который с утра тлел в костре, и пук сухой травы.
С коварный выражением на лице Хлам сунул траву в пещеру и зажёг её. Пошёл густой дым, от которого закашлялись все трое, трава вспыхнула и сгорела ярким пламенем. Кроткий, естественно, не вылез. Он даже голоса не подал. Молодец, оценил я, держится.
Хлам зарычал так, что погремушка у него на шее отозвалась "клок-клок, клок-клок". В злобе он швырнул пень с утёса, и Племя внизу разбежалось кто куда.
- А вы что здесь делаете?! - наткнулся он на Плескача и Бабулу. - Марш за травой и мхом!
Плескача и Бабулу как ветром сдуло.
Мох ему нужен для большего дыма, понял я. Внизу хранится запас хвороста и растопки. Если Хлам действительно разложит костёр у входа в пещеру, то Кроткому конец.
Хлам становится на карачки и вглядывается вглубь пещеры.
- Сейчас мы тебя поджарим! - обещает он Кроткому.
Кроткий не отзывается. У меня даже закрылось сомнение, внутри ли он? Плескач и Бабула принесли новую порцию травы и мха. Я ничего не могу поделать, их трое, а я один, я всего лишь отчаянный сын удачливого охотника, влюбленный в Ору. Я хочу на ней жениться и готов ждать свого часа.
На этот раз Хлам подошёл к делу со всей основательностью, на которую был способен: перемешал траву с мхом и стал подкладывать в огонь маленькими порциями. Подложит и прислушивается, что делается в пещеру, подложит и прислушивается. Даже мелкий дождь с ветром ему не помеха. На его лице бродит кровожадная ухмылка. Он весь в предвкушении того момента, когда вылезет Кроткий. Бесспорно, что ему даже нравится отчаянная храбрость Кроткого. Ведь чем мужественней человек перед смертью, тем больше мужества получит тот, кто съест его. А то, что Кроткого съедят, я ни на мгновение не сомневаюсь. Съедят даже те, кто не хочет этого делать, съедят те, на кого укажет Хлам. Кто же откажется стать храбрецом? Бабула и Плескач - в первых рядах.
- Шушан, - в отчаянии спрашиваю я, - что делать?
Я не хочу, чтобы мужество Кроткого перешло к Хламу, не потому что Хлам сделается ещё сильнее и будет править Племенем как ему заблагорассудится, а потому что это нечестно и ещё потому что испытываю к Кроткому братские чувства, ведь мы живём с ним в одной пещере и крепко сдружились. Но Шушан молчит, и подмоги нет. Он, как всегда, предоставляет мне полную свободу действий и помогает лишь тогда, когда опасность грозит непосредственно мне, а на Кроткого ему плевать, как, впрочем, и на всех остальных тоже. Странное чувство справедливости у этого духа, возмущаюсь я. А может, Шушан и не дух вовсе? Хотя лично мне он представлялся именно в этом качестве. Зачем он тогда нужен?! Советы раздавать?!
- Шушан, помоги! - снова прошу я. - Будь другом!
Но Шушан молчит, лишь в правом ухе у меня что-то больно щёлкнуло, а потом булькнуло. Обиделся, что ли? Потом мне стало не до него.
Я снова выглядываю из-за скалы. Троица с вожделением глотает дым у входа в пещеру, ожидая, когда Кроткий отдаст концы. Больше всех старается Плескач, вовсю раздувая огонь. Слёзы текут по его лицу. Бабула тоже не отстает в усердии выслужиться перед Хламом, льстиво подаёт ему пучки травы, несмотря на то, что Хлам в гневе выдрал у него уже три клочка волос, а Плескачу отвесил три оплеухи. Вдруг с ними что-то произошло, трудно было понять, что именно. Но они внезапно шарахнулись в разные стороны, словно почуяли опасность.
Раздался свист - тонкий, как флейта у Колдуна, только острее шила и страшнее когтей Косматого, потом он сделался таким громким, что у меня мгновенно заложило уши, а когда перешёл в истошный вопль, то я на какое-то мгновение забыл, где нахожусь, и единственно, что мне хотелось - это заткнуть уши и бежать, бежать, бежать. И я, наверное, побежал бы, только никак не мог оторвать взгляда от пещеры, перед которой остался один Хлам. Плескач и Бабула куда-то пропали. Во все стороны полетел песок и мелкие камни. Хлама спасло то, что он ухватился за ноздреватый камень и держался одними пальцами. Шкуру с него сорвало. Он остался в набедренной повязке и сучил ногами, пытаясь найти опору. "Клок-клок!", вовсю гремела его погремушка.
Затем произошло то, что я до сих пор не могу понять: из пещеры с диким воем вылетело что-то, что я вначале принял за пень и остатки травы с мхом. Только у этого "что-то" была звериная морда и такой жуткий оскал, которому бы позавидовал бы старина Косматый, колени мои подогнулись, руки ослабли, и я почувствовал, что падаю. Больше я ничего не помню.
***
- Очнулся, малец? - Услышал я и открыл глаза.
Надо мной склонился Трифен.
- Дедушка! - воскликнул я от неожиданности и бросился ему на шею.
- Какой я тебе дедушка?! - отстранился Трифен, хотя очень и очень походил на моего деда Семёна Тимофеевича, который жил на Онеге в деревне Кургеницы.
И у меня возникло странное ощущение, что я пребываю в двух жизнях одновременно, что это уже было или будет - в какие времена, я не знаю, но я был твёрдо уверен, что будет, ещё как будет! Вот я и вспомнил то, чего не должен был вспоминать, а Шушан благородно промолчал, не впадая в сентиментальности, как и мой дед Семён Тимофеевич, который сидел передо мной и уверял меня, что он не мой дед. За всем этим крылось ощущение мироздания, вселенская, безбрежная тайна. Я и подумал о ней, об этой тайне, и так и сяк, и тут же запутался, не в силах разобраться в том, в чём разобраться нельзя с наскока.