Аннотация: ПОбедитель конкурса "Подвиг предков" 2016г. >img src=05.jpg>
Жизнь - жестянка
Солдатская вдова Акулина, не в силах терпеть горькое одиночество, переезжала из Рязанской деревни поближе к своей сестре Устиньи. Ехать надо было через всю Россию-матушку в сибирский город Красноярск. Поезд отходил поздно вечером. И пассажиры, распределив по местам тюки и баулы, устроились на ночлег. Устроилась и Акулина на своей нижней плацкартной полке. Проводник приглушила свет и в вагоне наступила сонная тишина. На верхних полках негромко переговаривались два мужика. Один на деревянной ноге, всё одно внизу не лёг, влез на верхнюю полку. И теперь Акулина укладывалась и так и этак, поневоле прислушиваясь к негромкому говору. Глянула на пожилую соседку, вполне себе сопевшую во сне, вздохнула и вдруг поймала себя на том, что чутко вслушивается в каждое слово, ровесников её сгинувшего на войне Тимохи.
- Я ж тебе говорил, что уж и помню-то её в лицо смутно. Только женился, не успел толком обвыкнуть к семейной жизни, как подошёл срок служить. Она мне тихонько так, на ухо шепчет, мол, беременная. Я туда, сюда, а мне начальник цеха говорит - вот тебе комната, пусть твоя семья живет, отслужишь - вернешься на завод работать. Дитё родится - в ясли определим. Рады мы были оба. Мои-то родители в деревне живут, да там акромя меня - шесть ртов. Не стал я её туда отправлять. В городе, да при своей комнате, ей легшее будет. Да и сам, думаю, вернусь, а жизнь уже устроена. Живи, да радуйся.
- Ага, ежели дождется, при квартире-то....
- Не, ты напраслину-то не гони. Жисть так повернулась, что впору мне на своей голове волосы рвать.
- Дак, ты сколь дома-то не был?
- Дома, эх дома!!! В том-то и дело, что из дома я.
- Не пойму чтой-то тебя.
- Человек ты мне чужой, не знакомый. Бог даст, более не свидимся. Обскажу, может на душе полегчает. Первое время писали друг другу часто. Потом она отписала, что родила дочь. И по этому поводу отпустили меня на две недели в отпуск. Побывал дома, будто во сне. До сих пор помню, как маленькая дочка молочком пахла, да руки тело жинки забыть не могут. Прямо в голове кружение делается. Уехал дослуживать, а немного погодя получил письмо, где она сообщает, что уехать-то я уехал, а потомство своё приумножил. Ну, опять беременная, значит. Мужики в части посмеялись, поздравили, мол, не зря ездил. А тут через недолгое время - война. Я ей отписал, чтоб к родителям моим в деревню ехала, нас, такую ораву, подняли и её с внуками, до моего возвращения не бросят. Да только немец наступал быстрее, чем наша почта ходила. Хотя, вышло, это даже к лучшему. Деревня, где родители жили, оказалась оккупированной, а город, где мы жили - в тылу. Вторая тоже дочь родилась. А война тем временем шла. И я, как заговоренный, шел из боя в бой и, веришь, ни одной царапины. Ну, думаю, не иначе как три женских души за меня перед Царицей небесной молятся: мать, значит, жена и дочь старшая. Младшая-то ещё несмышленыш была.
- Может, перекурим пойдем? А?
Акулина насторожилась. Без ноги-то как? Но мужик оперся руками о края полок и аккуратно спрыгнул на пол.
Чтобы не смущать рассказчика, Акулина притворилась спящей. Вернулись они быстро. Холодный тамбур не располагал к долгому там нахождению.
- Иногда самому страшно становилось. Кругом беда: у кого с семьей, у кого с родителями, у кого что, а меня бог миловал. И приснился мне однажды сон. Стою я на крыльце незнакомого мне дома, а в руках держу здоровенный кусок мяса. А оно красное, да жирное такое. Перевернул посмотреть, а с обратной стороны на нём - ноготь от моего большого пальца с ноги, да чёрная волосина. И так мне противно и страшно стало, глядь, рядом какая-то бабка стоит и говорит: "Я бы мясо-то себе взяла". "Бери", - говорю, и мясо это, ей отдал. Проснулся, а от сна избавиться не могу. Так с этими мыслями в бой и пошёл. В атаку рванули дружно. Выскочил на бруствер, и чувствую - земля встала дыбом, а сам я лечу. И легко мне так и в тоже время тревожно, сам не знаю почему. Оглядываюсь, а кругом всё мельтешит, и разглядеть ничего не возможно. Потом вдруг с той высоты, куда взлетел, как ударюсь оземь и боль такая...
Рассказчик заворочался, то ли устраиваясь поудобнее, то ли не зная как ту боль объяснить.
- Чувствую сквозь боль, что не вдохнуть, не выдохнуть, и глаза не открываются. Поднес руку к глазам, да разлепил один. Не сразу разумел. Люди кругом, солдаты и все вповалку, многие на мне, от того и тяжесть. И тут слышу голос бабий: "Божечки, да там один живой!" И тут я сообразил, что это же меня хоронят. Хотел закричать, а губы спеклись и только смог, что прохрипеть. Дернулся, чтоб заметили, не похоронили, и от боли вновь в беспамятство впал.
Сколь прошло времени и как что было, узнал потом. А было так.
Очнулся я, смотрю кругом всё белое, чистое и красивое. Понятно, что не в госпитале. Думаю, может, помер? И тут боль почувствовал, но не ту страшную, от которой в беспамятство впал, а вроде как маленький щенок скулит, но терпеть можно. Сколь так лежал - не знаю. Потом дверь слышу - приоткрывается. Я глаза прикрыл, жду, что будет. А сам сквозь щелки подсматриваю. Вошла молодая женщина. Положила мне на лоб руку. Потом маленькой ложечкой губы мне смочила. Я сам не знаю, как вдруг глаза-то и открыл. А она улыбнулась: "Вот и хорошо. Теперь начнёте силы набирать".
- Где я, - говорю как дурак, а она:
- Вы пока поспите, потом я вам покушать принесу и всё расскажу. Да вы не беспокойтесь. Немцы далеко отступили. Опасности никой, - а голос такой ласковый, спокойный. Я и, вправду, уснул.
Когда окончательно в себя пришел, то ужас меня обуял, я даже разобъяснить не могу какой. Жить не хотелось и всё тут. Одной ноги нет. Да ноги до самой половинки задницы... потрогать - страсть. Однако от потери крови не помер, Марта говорит, нога на сухожилиях повисла, крупные сосуды сохранились. А когда она меня из могилы вытащила, то полевой хирург оперировать отказался. Сказал, что на такую грязь никакого антисептика не хватит. Да и вообще шансов - никаких. Притащила она меня к себе домой полумертвого, собрала дома, что ценного было да к знакомому врачу. А он старый, как пень. Сам потом видел. Но, согласился. Только говорит, сил уж нет, и придется ей помогать. Так и отрезали они мне ногу. Похоронила её Марта возле дома. Ходил потом смотреть на это место. А меня выхаживала долго. Но и это бы ещё пережил. Да выяснилось, что когда меня хоронить собрались, то документы похоронная команда, как положено, забрала и солдатский медальончик тоже, значит, по всем правилам похоронку отправили. Так что меня вроде и нет на свете. Отписал сначала родителям, что, мол, так и так, ошибка вышла - жив Ваш сын. А мне так скоро ответ приходит, что похоронили их вместе с другими жителями деревни, так как всех вместе расстреляли немцы из-за партизан. Я к этому времени уже себе деревянную ногу соорудил. Смотреть срамно, да всё в хозяйстве не в обузу. А тут как такое узнал - запил, хоть был до этого не пьющий совсем. Как-то пьяный свалился с этой самодельной ноги, лежу на земле, смотрю в небо и думаю, что ж это оно не хочет солдата принимать? За что мне муки такие? Нашла меня Марта, и волоком, как куль с дерьмом, так до дома и дотащила. А у крыльца как заорет на меня: " За что ты меня так, за что? Да неужели, - говорит, - я самая поганая баба!"
Эту ночь мы впервые провели вместе. И веришь ли, но никакого дефекта, я у себя как у мужика, не обнаружил.
- Повезло тебе, однако. Ногу оторвало вона до кель, а хозяйство сохранилось. Видать и впрямь бог планировал, что жисть твоя ещё продолжится, - и сосед нервно хохотнул. Ему явно было не по себе от услышанного. Но прерывать рассказчика он не хотел.
- Время шло. Сразу жене написать о таком своем виде не насмелился. А тут как-то вечером смотрю - Марту прямо наизнанку выворачивает. Чего, спрашиваю, никак отравилась чем?
- Отравилась, - говорит, - отравилась, - а сама смеётся.
Так и появилась у меня третья дочь. Ну, думаю, она меня с того света достала. Не могу её одну в это тяжелое время бросить. Вот подмогну немного дите подростить и домой. Дома-то похоронка на меня, значит и пенсию получают. А эта как тут? К этому времени документы мне Марта выправила, одной ей ведомыми путями. Только звался я теперь Ёрганом. А фамилия её, Мартина, значит. Но всё лучше, числиться живым, чем ходить покойным. Прошел год. Дочка наша ходить начала. А меня по ночам совесть и тоска стали так допекать, что жить со мной стало невозможно. Много слёз Марта вылила. Сколь раз себе клялся, собирайся да уходи, не тирань бабу. А как подумаю, что вернусь и всё разобъяснять надо - не могу. А тем временем Марта ещё дочь родила. Как-то тихо так, само собой. " Я, - говорит, - женщина замужняя и это всё естественно".
Ладно, думаю, эту вот подращу, а там... и сам не знаю, как быть. ПисьмА жене ни одного не написал, а то с них пенсию за потерю кормильца сымут. А горе она уж давно пережила.
- Ну, а счас-то ты куда направился?
- В деревню, где родители жили. Может, узнаю что ... Али уж могиле поклонюсь.
Мужики еще немного поговорили о том, о сём и затихли. Только рассказчик всё ворочался и ворочался на своей полке. То ли отрезанная нога болела, то ли душа от которой ничего отрезать нельзя.
Акулина лежала на спине, слёзы бесшумно катились из закрытых глаз по вискам, капая на казённую подушку. Она плакала и молилась:
- Господи, если выпадет испытание рабу твоему Тимофею не на жизнь, а на смерть, помоги, отведи, помилуй. Пошли ему помощь, как послал этому человеку.
А ещё Акулина думала под перестук колёс, что может быть, когда-нибудь и её Тимоха, так же, как этот рассказчик, вдруг вернётся домой.
И долго ещё растревоженное сердце не давало ей покоя. А вагон громыхал на стыках, унося её в новую жизнь, оставляя в сердце прежнюю боль, и ожидание длинною в жизнь.