Кто я сейчас? Одинокий старик, с "Почетной медалью Конгресса", на лацкане пиджака.
Старик, который каждый день приходит в аэроклуб, и подолгу смотрит, как взлетают и
садятся самолеты. Смотрит, вдыхая бензиновую гарь моторов. Эти молодые ребята глядя
на меня, наверно думают, что это тоска по небу. Глупые романтики. Эх, молодость, молодость, как легко быть молодым и глупым.
Одиночество старости, что может быть страшнее? Когда у тебя две руки, ты этого не замечаешь, моя левая рука, осталась там, где я был так же молод и глуп. Хорошо, что левая. Первые пять лет я просто привыкал жить с одной рукой - привык, сейчас мне кажется, что две руки человеку ни к чему, он и одной может наворочать столько
глупости ...
Аэроклуб частный, но меня пускают из уважения к моей медали. Моей? Знали бы они, чья это медаль! Никогда бы не пустили. А кто он был, друг или враг? Тот, чья медаль.
Одно я знаю наверняка - он спас мне жизнь. Часто я беру в руку пожелтевшую фотографию тех далеких лет. Моя эскадрилья. Какие мы были молодые, красивые, в
летной форме, на этой фотографии мы все смеемся, от души, улыбки не вымученные -
скажи чииз! Это все Бил Хартли, когда он нас снимал, для того чтобы рассмешить
делал очень непристойные жесты. Рассмешил. Засранец. На следующий день он сгорел
заживо, заклинило фонарь кабины. Мы все видели, как он судорожно пытается выбить, этот чертов фонарь, потом, когда, огонь из моторного отсека перекинулся в кабину, он уже ничего не делал, просто корчился в языках пламени, и все. Я был к нему ближе других, видел его оскаленный в последнем крике рот, даже слышал этот крик. Глупость, конечно, ничего я не мог слышать.
Но почему тогда, этот его последний крик, слышен мне до сих пор?
Истребитель
Многие думают, что истребительная авиация - это постоянные схватки в воздухе, нет
это, прежде всего тяжелый труд. Воздушная разведка, сопровождение морских конвоев,
прикрытие наземных войск и многое другое даже обычное боевое дежурство, выматывало так, что мы засыпали, не успев раздеться да конечно, были и воздушные схватки, я к тому времени считался опытным воздушным бойцом.
На моем счету было семь бомбардировщиков и пять истребителей, хотя прослужил в
эскадрильи всего год.
О чем думаешь в бою? Ни о чем. Некогда думать, или ты его, или он тебя. Все зависит от
твоей подготовки и твоего бесстрашия. Да, да я не оговорился, именно бесстрашия,
не верьте тому, кто говорит, что не знает, страха в летчике страх живет на земле, а в воздухе ты бьешься только за себя, да конечно присяга, долг - не пустые слова, но все равно - за себя. Страх летчик должен оставлять на земле. Пришел к нам с пополнением парень, Майк его звали, здоровяк, родом из штата Айова. На словах, один всю Японию
победит, глядя на него можно было даже в это поверить да вот незадача, не смог он со
своим страхом справиться. Я перед его первым и последним вылетом заглянул к нему кабину, хотел приободрить, глянул, а он белый весь сидит, губы посинели, взял его за руку начал, что-то говорить вижу, а он меня не слышит, а рука то ледяная, как у
покойника.
Не жилец, подумалось мне в ту минуту так и вышло, не справился с собой парень, отвернул, тут его японец и сбил. Да ладно бы просто сбил, Майк успел с парашютом выпрыгнуть. Да тот японец, все равно Майку жить не позволил.
Расстрелял в воздухе, мы видели, как он Майка решетил, авиационная дюймовка, это вам не армейский пулемет. Мясо в стороны летело. Хорошо хоть быстро, не мучался Майк. Так потом на стропах и повис, как тряпичная кукла видеть то мы это все видели, только помочь не могли, в бою мы были, такая была у нас воздушная карусель, только поворачивайся. Конец войны уже приближался, ох, и злющие были от этого японцы, не хотели проигрывать дрались как черти, до последнего.
Сейчас я понимаю, не японец Майка сбил, а страх, его Майка страх, не отвернул бы Майк, все может, и по-другому вышло.
В тот злосчастный день, мы готовились к вылету, на перехват бомбардировщиков
которые прикрывали два звена истребителей. Откуда мы это знали? Разведка всегда
заранее давала сведения в штаб полка ни разу не ошиблись. Нам порой казалось, что прямо из японского штаба передают, до того все точно, и когда, и где, и сколько их будет. Так, что сидели мы у самолетов и ждали приказа на взлет, был у нас еще один приказ по полку. Письма из дома пилотам перед вылетом не давать черт его знает, что там в этом письме. Вернется пилот из боя, потом прочитает, пусть идет в бой со спокойным сердцем.
Почтальоном у нас был сержант Джек Ковальски, по происхождению из польских эмигрантов, как таких дураков в армию берут, не знаю. Есть приказ - выполняй. Так нет,
решил он в нарушение приказа, письма перед вылетом раздать, порадовать нас захотел, как потом выяснилось, напару с замначальника штаба полка, майором Клейном.
Клейна к нам перевели три месяца назад его папаша был бригадным генералом со
связями в высших командных кругах пристроил своего сынка под конец войны, на теплое местечко, ценз выслужить для карьеры. Клейн был еще тот подонок, плэйбой прыщавый. Пил много, как напьется, постоянно задирался, любил еще при этом пистолетом помахать. Тварь. Командир полка скрипел от бешенства зубами, а изменить ничего не мог. Порадовали они нас, не хотел я письмо читать, как чувствовал.
Думал после боя прочитаю, но смутило меня то, что ждал то я письмо от Линды, а получил от Брэда потому и прочитал. Кто такой Брэд? Шалопай Брэд, мой лучший и
единственный друг, рыжий ирландец мы с ним до войны закончили одну летную школу,
и койки в казарме у нас были рядом, потом летали вместе на почтовике. Началась война, меня призвали в последние полтора года, переучивали на истребителя три месяца,
стрельба по конусу и другая военная наука. Переучили, лейтенантские погоны на плечи, и готов летчик - истребитель отправили на Окинаву.
Почему Брэд шалопай? В его семье все были законченные алкоголики, мать, отец, два старших брата один Брэд сумел выбраться из этого болота, сам наперекор всем и всему,
трудно ему было, очень трудно. На одном только ирландском упрямстве и выбрался.
Он от всех скрывал, что у него за семья, а чтобы легче скрывать было, выбрал себе маску
шалопая, и не снимал. Брэд и выпивоха, и гуляка, и за любой юбкой без разбора волочится, такая у него была маска, все верили. На самом деле все было по-другому,
Брэд был очень ранимым, умным, и душевным человеком мой единственный, настоящий друг нас призвали вместе, только я попал в истребители, а его оставили в штатах. Летчик- испытатель, человек без нервов, Брэд был классный летчик, испытывать самолеты - как раз для его упрямой ирландской натуры.
В письме Брэд написал, что Линда в открытую живет со штабным майором, уже третий месяц, и вся часть это знает, раньше не писал, хотел с ней поговорить, в первый раз она ушла от разговора, а во второй наговорила ему такого. ... В письме Брэд кое-что пересказал. Из пересказа стало ясно - все правда, такое могла сказать только Линда
вот почему от нее так долго не было писем. Как же я ждал ее письмо ...
Брэду Линда никогда не нравилась, она ему отвечала тем же, как только встретятся сразу как кошка с собакой. Все потому что я был женат. Жену звали Марта, у нас была дочь, наша маленькая Сьюзи, но случилось так, что когда малышке Сьюзи исполнилось три года, я встретил Линду. Влюбился в нее как мальчишка, все забыл, и Марту и Сьюзи.
В голове только Линда, наши отношения мы с Линдой скрывали, но разве от женского сердца это утаишь, однажды я вернулся домой, а в дверях чемодан с моими вещами, и записка от Марты, предоставляю тебе полную свободу, на разводе не настаиваю, так
дальше и пошло женат, на Марте, а живу с Линдой.
Как Линда плакала у меня на плече, перед моей отправкой на Окинаву, и клялась меня дождаться, Брэд стоял рядом, все видел, все слышал, не понравилось мне тогда его усмешка, ох не понравилась! Сейчас понимаю, прав был тогда Брэд, со своей этой усмешечкой, ох как прав. Вот такое письмо всучил мне перед вылетом, этот придурок Ковальски. Я дочитал письмо, оно жгло мне руки, жить не хотелось.
Схватка.
В этот день наша разведка ошиблась. Впервые. Мы долго искали в бесконечном небе эти
чертовы бомбардировщики, когда нашли, топлива у нас оставалось на двадцать минут боя.
Даже человеку незнакомому с авиацией известно, что такое точка возврата. Второй неприятной ошибкой была группа прикрытия, истребителей было не два звена, а три.
Только не сведущий человек думает, что воздушный бой идет сам по себе, если так, тогда это будет не бой, и даже не драка, а свалка, в которой ничего не разберешь, где свои, где чужие. Бой планируют на земле, первая часть нашей группы навязывает схватку истребителям прикрытия, тем самым, оставляя бомбовозы без защиты, вторая должна эти бомбовозы сбивать. Мне достались бомбовозы.
Хотя мы и пошли на перехват, пятью звеньями, было ясно, что перевеса сил в нашу пользу почти нет, бой будет жестоким.
Где и как в императорской армии готовили воздушных стрелков-радистов, для нас всегда было загадкой, но то, что они превосходно обучены, мы знали по себе. Самое выгодное направление атаки на бомбардировщик, его задняя полусфера вот ее то и прикрывает стрелок-радист. С первым бомбовозом мне пришлось, здорово попотеть, выйти на линию
атаки никак не удавалось, не давал стрелок потом, все-таки я этого стрелка достал, на какие то доли секунды опередил, разнес его башенку-вертушку, а потом, когда бомбардировщик остался без прикрытия, весь огонь сосредоточил по моторам.
Долго не хотел загораться этот непробиваемый бомбовоз, но потом как-то разом полыхнули моторы, и заваливаясь на левую плоскость с диким ревом он пошел вниз.
Оглянувшись, я увидел как, наши и японские истребители сцепились в воздушной карусели, и нашим приходится туго, но у каждого в бою своя задача. Моя - бомбовозы.
В поиске следующей цели я закрутил головой, и увидел, что, отделившись от основной группы, сделав поворот на девяносто градусов, один бомбардировщик пошел в сторону солнца.
Я понял, что он хочет, там, куда он так рвался, были облака, там он искал спасения, японский летчик тоже знал, что такое точка возврата, и понимал, в облаках мы его искать не станем, у нас попросту не хватит на это топлива. Не раздумывая, выжимая из мотора последние силы, я повернул за ним. Думал ли я в тот момент о точке возврата? Нет,
не думал. Письмо, в нагрудном кармане, жгло мне сердце, жизнь была мне безразлична. Я думал о другом, хватит ли мне остатка боекомплекта, если атаковать со стороны задней полусферы, и опять сцепится в дуэли со стрелком, точно не хватит, японец уйдет. Я принял, как мне тогда казалось, правильное решение, хотя если бы не преследовал этого японца, дал ему уйти, никто не обвинил бы меня в нарушении воинского долга.
Топлива для боя нет, боекомплект на исходе какие могут быть обвинения, решение я принял не умом, а сердцем. Проклятое письмо!
Я должен был на максимальной скорости пройти над бомбардировщиком, сделать боевой разворот на сто восемьдесят градусов, затем, прикрываясь солнцем, выйти ему
на встречный курс, и с предельно короткой, пистолетной дистанции, выпустить остаток боекомплекта по кабине пилотов, для другого решения времени не оставалось, облака уже были совсем близко.
Расчет был на скорость и неожиданность. Почему неожиданность? Даже на большой скорости пройти сектор обстрела задней полусферы - самоубийство. А я и был самоубийца. Конец войны, вопрос нескольких дней, все это понимали, и собью я этот бомбардировщик или нет, уже ничего не меняло, не думали японские летчики, что я на такое решусь. Потому и неожиданность.
Атака.
Мой маневр почти удался, хоть и неожиданность, а японцы воевать умели, секунду всего промедлил стрелок. За эту секунду я уже почти вывел машину из сектора обстрела, когда по фюзеляжу гулко прокатилась очередь на оценку обстановки времени у меня не было, главное мотор тянет, машина управляема. Надо завершить задуманное, только эта мысль жгла мое сознание, сделав боевой разворот, я вышел на встречный курс.
Нет в воздушном бою более убийственной атаки, чем лобовая можно сказать про высшее напряжение всех сил о том, что ты и машина одно целое, и чувствуешь ее как живую. Да, можно. Но это только половина, другая половина, это твой крик, даже не крик, а
животный рев, так ослепленный ненавистью хищник, кидается на смертельного врага.
Или ты его, или он тебя. Да, я ревел как этот хищник, слышал этот свой рев, и от своего этого рыка, я уже знал ... Я победитель. И только Я.
Солнце, мой верный союзник, слепило им глаза, тонкая огненная струйка потянулась в мою сторону, заработал их курсовой пулемет. Мимо! Опять мимо! Я уже видел лица пилотов, видел, как они хотят жить. Жить?! Когда Хартли горел заживо, он тоже очень хотел жить, и кричал так же как вы сейчас. Нет, вы не будете жить. Я вам этого не разрешаю.
Я нажал гашетку, остатка боекомплекта хватило ровно на три секунды. Три секунды, много это или мало? Пустить росточек жизни, ощутить тепло материнских рук, первую любовь, очень мало, а лишить жизни, в самый раз. Им хватило этих трех секунд.
По инерции бомбардировщик еще какое-то время шел своим курсом, потом сорвался в отвесном пике, и уже из этого своего последнего пике не выше. Я проводил его в этом смертельном пике. Видел, как, разламываясь, он ударился о воду, и ушел в бесконечность. Все. Напряжение боя спало, теперь можно осмотреться и оценить обстановку. Первое что я увидел, за мной тянется шлейф, нет, не дыма, а что-то похожее на струю белого тумана взглянув на приборы, я понял, что это за туман. Топливо. Все-таки достал меня стрелок, стрелка расходомера стремительно уходила в красный сектор. Лишь на секунду я поднял голову посмотреть, где свои. Никого. В этой погоне я слишком удалился от места основной схватки. Прыгать с парашютом? Слишком низко. Набрать высоту? Я могу не успеть, не хватит топлива, лихорадочно я стал осматриваться по сторонам, что я искал, не знаю, но видимо есть что-то, что выше разума. По правому борту я увидел крохотный островок, не раздумывая, я повернул машину, вправо сделав круг над островом, я принял решение, садится, выбрав ровную полосу песка, отшлифованную приливом, повел машину на посадку, лишь бы хватило топлива.
Остров.
Посадка на удивление прошла мягко, даже подумалось, как в летной школе, когда самолет докатился почти до конца полосы двигатель как в насмешку, чихнул два раза, и заглох. Откинув фонарь кабины, я услышал шум океана, и долго сидел не двигаясь, не чувствуя ничего, кроме смертельной усталости. Сколько я так просидел, не знаю, когда меня отпустило это каменное оцепенение, солнце уже садилось.
Я выбрался из кабины, отстегнув парашют, скинул его на песок, спрыгнул следом, желание было только одно. Спать. Подложив парашют под голову, я с наслаждением
вытянулся на мягком прибрежном песке, голова слегка кружилась, мерный шум океана
убаюкивал, я не уснул, я просто провалился в какую-то темноту, сном это назвать было трудно.
Проснулся я от жажды, солнце уже почти в зените, очень хотелось пить. Сколько же я проспал? Часов пятнадцать, семнадцать, не меньше, я достал из кабины фляжку с водой. Идиот! Надо было вчера закопать фляжку в песок, на солнце вода нагрелась так, будто
это горячий чай все равно я сделал несколько жадных глотков, хоть какое-то облегчение. Размером остров был примерно тысяча ярдов в длину и триста в ширину, по форме
напоминал плохо выпрямленный рогалик.
Это я разглядел еще вчера во время облета, и то, что островок безлюдный, тоже было понятно вчера надо как-то осваиваться, сколько я здесь пробуду, пока меня найдут.
В том, что меня уже ищут, не было сомнений но, сколько времени на это уйдет, я боялся себе ответить. Прежде всего, мне нужна была вода, на этом солнцепеке без воды верная смерть даже укрыться в тени здесь было негде, кроме нескольких пятен чахлой травы на этом островке больше ничего не росло. Недалеко от меня, примерно в двухстах футах океан врезался в остров небольшой бухтой, к ней низенькой грядой примыкала
вытянутая по форме скала, захватив с собой флягу, я направился к этой бухточке в надежде найти воду среди расщелин в скале, пусть даже дождевую.
То, что я нашел, было просто подарком судьбы, из расщелины тонкой струйкой, срывалась в бухточку родниковая вода правда, подбираться к ней было непросто. Скала врезалась в океанскую воду бухты, и чтобы добраться до этой струйки жизни, надо было брести по мелководью, местами вода доходила до колен. Добравшись, я с наслаждением подставил лицо под струйку, и начал жадно заглатывать воду, ничего вкуснее я в своей
глупой жизни не пробовал, напившись, я достал флягу и стал наполнять ее водой.
Потом, случилось совершенно непонятное, то ли я раньше услышал выстрел, то ли пуля раньше выбила из моей руки флягу, и с противным визгом ушла рикошетом, я так и не понял, понял другое, я на острове не один, и тот, кто в меня стрелял - мой враг. Насколько позволяло мелководье, настолько быстро я рванулся
к суше, падая в воду и тут же поднимаясь, я отчаянно спасал свою жизнь. Сколько было еще выстрелов, я не считал, мне показалось не меньше пяти, пули противно шлепались
рядом со мной поднимая маленькие фонтанчики. Мне повезло, я выбрался на песок и
нырнул за спасительную скалу, дрожащей от напряжения рукой вынул из кобуры пистолет, теперь посмотрим кто кого.
Пригнувшись, я стал перемещаться вдоль скалы, выстрелов не было, значит, он меня не видит, добравшись до скального среза, я осторожно выглянул, первое, что я увидел, это был биплан, с японскими опознавательными знаками. Как он здесь оказался? Вчера его не было, я прислонился к скале, и стал размышлять. Сел он утром, когда еще я спал. Ночью он просто не смог бы приземлиться, ночная посадка на этот островок - верная смерть. Скорее всего, вынужденная посадка, кончилось топливо, или отказал двигатель,
в противном случае меня бы разбудил звук мотора, мой истребитель он видел с воздуха,
и если бы он сел на пол часа раньше, пристрелил бы меня спящего, а так затаился где-то
среди песков, и стал ждать, когда я приду за водой. Когда я шел к бухточке его биплан я не видел, закрывала скала.
Кто же ты, мой смертельный враг?
Враг
Где ты затаился? Что предпринять? Судя по направлению выстрелов, ты где-то левее за скалой, футов восемьдесят от бухточки. Что еще? Ты хороший стрелок, при первом выстреле ты целил мне в голову то, что ты в меня не попал - это мое везение. Где ты сейчас? Ты мог поменять позицию и наверняка поменял и понимаешь, если я начну отступать к самолету, я буду прикрываться скалой, значит, ты сместился вправо и выжидаешь, когда я покажусь из-за скалы, ты уверен, я не буду отступать, мне нужна вода. Вода-это жизнь. Стоит мне только высунуться, ты тут же меня пристрелишь.
Осмотревшись, я обратил внимание на скальное углубление, которое вело на
самый гребень, если туда подняться у меня будет очень выгодная позиция, забравшись, по
этому углублению я, осторожничая, осмотрелся. Сначала я никого не увидел, и очень этому удивился. Где он? Спустя минуту я с трудом его заметил. Форма. Его форма была песочного цвета, на солнце среди песков, он был почти не виден идеальная маскировка. Я оказался прав, он поменял позицию, переместился вправо, залег в песке, и ждал, когда я снова покажусь из-за скального среза, расстояние между нами было примерно футов восемьдесят - девяносто. Медлить нельзя, я прицелился.
Стрелок я был не важный, а попросту говоря, плохой, когда нас водили на стрельбы, у меня были самые плохие результаты, ребята надо мной подсмеивались, а я им отвечал, что по бомбардировщику не промажу, и смеялся вместе с ними. Лучше бы не смеялся.
Я промазал, пуля взрыхлила песок в двух футах от него. После моего выстрела
он стал быстро перекатываться, из стороны в сторону, не давая мне повторно прицелиться, он не стрелял в ответ, не успел определить мою позицию после второго
выстрела, он меня обнаружил. Да, стрелок он был, что надо головы мне было не поднять.
Суматошно, без каких- то результатов, я расстрелял всю обойму. Достав из кобуры вторую, и последнюю обойму, я начал перезаряжать пистолет, в это время он выстрелил,
пуля ударила в скалу, высекая каменную крошку, которая больно хлестанула меня по лицу, инстинктивно я схватился за щеку, и ... выронил пистолет. Громыхая по камням,
он, последний мой шанс, провалилась в расщелину. Все. Конец
Что я чувствовал после этого? Полную безнадежность. Состояние острой тоски. Выть хотелось.
Скатившись со скалы, плохо соображая, я кинулся назад к самолету, выстрелов больше не было, никто за мной не гнался.
Жажда.
Когда я добежал до самолета, самообладание вернулось человека война, прежде всего, учит думать, укрывшись в тени самолета, я стал лихорадочно обдумывать свое положение.
Почему он не стрелял понятно, сначала не видел, как я убегал, закрывала скала, потом, когда увидел, уже была слишком велика дистанция, из пистолета не достать, но почему не погнался? Хороший вопрос ...я искал ответ, и не находил. Сколько он оставил мне времени час, два?
Но прошел, час за ним второй, третий ... На исходе третьего часа я все понял.
Патроны. У него тоже было две обоймы, как и у меня, около пяти выстрелов он
сделал, когда я наполнял флягу, потом в перестрелке, восемь или десять ... значит у него
в обойме осталось примерно пять или шесть патронов ...так, так ... и что из этого?
А вот, что - он не хочет рисковать, вода у него, а то, что я потерял пистолет, он не знает,
решил, что я просто струсил, но и сам ко мне не лезет, ему, чтобы до меня добраться, надо перемещаться по открытому пространству, а патронов у него мало, для боя не хватит. Он просто не подпустит меня к воде, ни днем, ни ночью, а после нескольких дней, на этом солнцепеке я сам сдохну от жажды от этих мыслей во рту появился горький привкус судьбы.
Что может быть мучительнее жажды? Только сама жажда, даже потом в госпитале после ампутации руки я не испытывал таких мучений чувство такое будто внутри у тебя тлеющие угли глотка спекается так, что кроме сиплого хрипа ты не можешь выдавить из себя ничего. Вообще ничего.
Шли третьи, а может четвертые сутки этой нечеловеческой муки, я потерял счет времени, часто сознание покидало меня, я впадал в бред. Что я видел в этом бреду? Последнюю свою атаку, снова и снова я захожу в лоб бомбардировщику, снова, вижу искаженные животным страхом лица пилотов, они кричат. Как же они не хотят, умирать! Потом картинка меняется, вместо пилотов в этой кабине Линда и Марта они тоже не хотят умирать, и умоляют, кричат. Не стреляй! Не стреляй! Мы умоляем, тебя не стреляй ...
Сознание возвращалось, мое заросшее жесткой щетиной лицо было мокрым от слез,
в эти минуты просветления я включал радио. Мэйдэй, мэйдэй, хрипел я, в эфир, сжимая тангенту. В ответ, лишь слабо потрескивающий эфирный фон, меня не слышат.
Какой по счету это был день моего безумия, может пятый, может шестой, не знаю,
но именно в этот день, над горизонтом я увидел самолеты. Бред? Видение? Нет! Нет! Я узнаю силуэты! Свои! Свои!
Трясущейся рукой я включил рацию. Мэйдэй, мэйдэй, хрипел я, в ответ услышал ликующие голоса. Победа! Победа! Пришел конец этой проклятой войне! Победа! Домой! Домой!
Ребята, ребята заберите меня отсюда, ... я здесь, здесь ... на этом проклятом острове, умолял я, вновь и вновь до боли сжимая тангенту. Ребята меня не услышали, самолеты скрылись за горизонтом, самолеты моей последней надежды ...
Я не знаю, что меня охватило, был ли это приступ безумия, или приступ безнадежной ярости, не знаю. Я устал умирать от жажды. Я хотел быстрой смерти.
Собрав последние силы, я вывалился из кабины, сначала мне удалось встать на четвереньки, затем, падая, и снова поднимаясь, я выпрямился и побежал...
Я бежал к нему, моему врагу, и кричал - убей меня! Убей!
Сухо щелкнул выстрел, пуля с силой молотобойца ударила меня по левой руке, и эта же сила швырнула меня на песок. Как же слаб и лжив человек, минуту назад я хотел умереть,
теперь мне пронзительно хотелось жить, но, жить мне или нет, сейчас решал он - мой смертельный враг.
Солнце жгло мне глаза, рука саднила так, словно по ней со всего маха ударили стальным прутом, я был в сознании, ослепленный солнцем, я видел лишь приближающийся ко
мне силуэт, солнце скрывало его лицо. Силуэт медленно поднял руку, зрачок пистолета уставился мне в глаза, говорят, что перед смертью, человек видит всю свою жизнь. Ничего я не увидел, меня охватило абсолютное равнодушие, было ощущение будто я один среди ледяного безразличия космоса. Сознание покинуло меня.
Ишито.
Очнулся я от боли. Кто-то, чьи сильные пальцы, сжимаясь навстречу, подобно клещам, продавливали сквозь щеки мои челюсти, в попытке разжать мой спекшийся рот, ему это удалось, потом случилось чудо. Вода! Вода! Захлебываясь, нет, не водой, а самой жизнью, я не мог остановиться. Еще! Еще! Но этот кто-то сказал, все больше нельзя!
Нельзя!? Нет, еще, еще, я умоляю, ради бога, еще глоток молила вся моя плоть.
Нельзя! Повторил, этот кто-то, и отнял от моих губ флягу, я с трудом открыл глаза.
Кого я ожидал увидеть? Мне было все равно, лишь бы еще глоток воды.
Надо мной склонился японец, в форме песочного цвета - мой смертельный враг.
Откуда ты так хорошо знаешь английский? Вот таким, идиотским, был мой первый вопрос, но японец почему-то даже не удивился, этому вопросу.
Я, окончил летную школу, у вас в штатах, в тридцать шестом году, как ты понимаешь без знания языка это невозможно помолчав, добавил - мы, японцы, очень одаренный народ.
Как тебя зовут? - спросил я. Ишито. Лейтенант, Ишито - поправился он. А я, лейтенант Уитмен. Никакой ты не лейтенант Уитмен, ты мой пленный - отрезал он.
Дай мне воды - попросил я. Много сразу нельзя, умрешь, через полчаса дам еще.
Терпи. Тебе надо сделать перевязку, иначе изойдешь кровью, сейчас я схожу за аптечкой,
да вот еще что, у тебя, задета кость, это серьезное ранение, я осмотрел твою рану, пока ты был без сознания, не знаю, почему я это все для тебя делаю. С этими словами он повернулся, и пошел к своему биплану.
Он знал, почему он это делает, а я нет. Да, знать бы мне, это, в ту минуту, может быть
как-то иначе сложились наши судьбы. Эх, Ишито, Ишито - мой смертельный враг.
Вернувшись с аптечкой, Ишито начал возиться с моей раной, но перед этим еще раз напоил меня из фляги. Он начал промывать рану каким-то раствором, который вызвал у меня приступ такой острой боли, от которой я снова потерял сознание, когда я очнулся, боль утихла. Ишито молча курил, глядя на океанскую гладь, о чем он думал в ту минуту? Этого я так никогда и не узнал.
Ты можешь идти? - обратился он ко мне. Там за скалой я сделал из парашюта навес, хоть какая-то защита от солнца нам надо туда, в тень.
Эти жалкие триста футов, стоили нам часа мучений, ноги плохо меня держали, Ишито почти все время тащил меня на себе, но моя рана от любого прикосновения вызывала такие приступы боли, что я не мог сдержать стон. Ишито молчал, я не услышал от него ни одного упрека, вот так давая мне, небольшие перерывы на отдых, он дотащил меня до спасительного навеса.
Вода, вода ... с каждым новым глотком жизнь возвращалась. Теперь Ишито меня не ограничивал, пей, сколько хочешь.
Солнце садилось, мерно шумел океан, мы молчали, глядя на его гладь. Ишито - позвал я.
Он повернулся ко мне. Ты знаешь, война закончилась, я слышал это по радио, когда пролетали самолеты, мы больше не враги. Несколько секунд он смотрел на меня, потом отвернулся, и опять стал молча смотреть в океан. Ишито мы не враги, войны больше нет, повторил я.
Он не отвечал. Ишито - снова позвал я. Он резко обернулся - Я, солдат! Солдат, императора. Я принимал присягу. Приказ об окончании войны, мне никто не зачитывал,
пока нет приказа, для меня война не закончилась, и ты мой пленный.
Ишито, это глупо, ты не прав - настаивал я. Давай спать, утром разберемся, прав я или нет, так мне ответил Ишито, знали бы мы, что нам принесет утро.
На рассвете нас разбудил стрекот авиационного мотора на посадку заходил японский биплан. Ну, вот и конец нашим мучениям - обрадовался Ишито. Сейчас я узнаю, закончилась для нас война или нет с этими словами, он побежал навстречу судьбе.
Биплан уже закончил свой накат по прибрежному песку, когда к нему подбежал Ишито,
из самолета вылезли двое, оба были в форменных тужурках, но почему-то без знаков различия.
Первый, молодой, ясно - он пилот, второй, намного старше по возрасту, явно был офицером высокого ранга.
Ишито подскочил к пожилому и, взяв под козырек, начал рапортовать пожилой слушал его рапорт, нетерпеливо, и с явным раздражением, дважды он перебивал Ишито, показывая рукой в мою сторону, наконец, Ишито закончил, после он спросил что-то у пожилого.
Пожилой помедлив, ответил затем что-то резко и громко скомандовал так, словно окрикнул, от этого его гортанного окрика, Ишито и пилот вытянулись в стойке.
Пожилой повернулся и, скорым шагом направился в мою сторону, на ходу
доставая из кобуры пистолет своих намерений, он не скрывал. Что же это? Подумал я, перенести столько мучений, и так бесцельно, бессмысленно, быть убитым после войны?! В этот момент Ишито что-то крикнул, пожилой даже не остановился, но через
секунду случилось то, чего никто не мог даже представить. Раздался выстрел. Пожилой резко обернулся на звук выстрела, пистолет уже был у него в вытянутой руке
возле биплана, завалившись набок, дергался в агонии пилот. Ишито целился в пожилого...
Выстрелы слились в один, пожилой, нелепо взмахнув руками, упал на спину. Ишито остался стоять, чуть помедлив, он откинул пистолет в сторону, после чего, схватившись руками за голову, покачнулся раз другой, затем, подавшись вперед, как бы нехотя опустился на колени и, склонившись, начал раскачиваться из стороны в сторону, негромко постанывая. Он ранен, испугался я, превознимогая боль я на четвереньках пополз к моему врагу, когда поравнялся с пожилым, увидел, пуля попала тому прямо в сердце. Да, Ишито еще раз доказал - он отличный стрелок.
Странно, добравшись до Ишито, я не увидел ранения. Я коснулся его плеча, он поднял лицо, искаженное мукой, и почти простонал - что я наделал ...
Ишито! Ишито! - закричал я - Ты спас мне жизнь! Они хотели убить меня, сегодня, когда война уже закончилась! Ты здесь ни при чем - отрезал Ишито. Знаешь, почему я не застрелил тебя? Откуда тебе знать?! Его лицо вновь исказилось мукой.
Слушай. Три месяца назад - начал он - я был командиром эскадрильи истребителей, в звании капитана у меня под началом служил мой младший брат, Кадзи.
В тот день мы прикрывали бомбардировщики, на подходе к объекту, мы напоролись на плотный огонь ваших зенитных батарей, Кадзи доложил по радио, что у него проблемы с двигателем, падают обороты, я приказал ему возвращаться на базу.
Когда я вернулся с задания, Кадзи уже был арестован, его обвинили в оставлении поля боя, без особых на то причин. Согласно Кодексу Чести, это карается смертью. Кадзи был обречен, Ишито горько усмехнулся - вам никогда не понять, что это такое, для нас Кодекс Чести. Вот он! - ткнул пальцем в сторону пожилого Ишито, был главным на том суде,
как командир эскадрильи я обязан был привести приговор в исполнение, отказаться я не мог, меня обязывали долг и Кодекс. Я исполнил, приговор. Меня пощадили, учли прошлые заслуги, лишили наград, понизили в звании, и перевели в подразделение военной авиапочты. Случайно, через месяц, я узнал от авиационного техника, двигатель действительно был не исправен, моего брата приговорили не по ошибке, им очень была нужна показательная казнь люди устали от войны, боевой дух стал падать. Все понимали - поражения не избежать! Этой казнью они сами нарушили Кодекс, убив невинного, зная, что делают, и зачем! Ты очень похож на моего брата.
Когда ты раненый лежал на песке, в ожидании смерти, ты закрыл глаза, ты плакал закрытыми глазами, не чувствуя слез, точно так же плакал в свою последнюю минуту Кадзи. Я не смог в тебя выстрелить ...теперь ты знаешь почему, но еще до конца не понимаешь причины, по которой, я сохранил тебе жизнь.
А причина вот в чем, выслушай - заторопился он - у меня в самолете планшет, там карта, на ней отмечен остров, от нас до него миль семьдесят, на юго-восток,
там лагерь военнопленных, около тысячи человек. Я должен был доставить приказ о ликвидации, но не доставил, у меня отказал двигатель, они искали меня, и как видишь, нашли, он усмехнулся. Да, ты прав, война закончилась, но они хотят завершить ликвидацию, во что бы то ни стало, очень боятся ответственности, на пленных ставили какие-то эксперименты, если об этом узнают, генералам грозит виселица. Надо спешить, возможно, они отправили повторный приказ. Немного помолчав, он добавил - Мы больше не враги.
Одиночество старости. Как мы выбирались с этого проклятого острова, я плохо помню, у меня был жар, начиналась гангрена.
Забрав планшет с преступным приказом, Ишито повел биплан пожилого на взлет.
Это был самый трудный и бесконечный полет в моей жизни я ничего не помню из этого
полета, какие силы помогли мне дожить до своих, не знаю. В памяти как вспышка отпечаталась лишь посадка, как навстречу этому самолетику бегут люди, как долго он катится по посадочной полосе, и в самом ее конце замирает. Помню, как ребята вытащили меня из кабины, Ишито понурив голову, стоял в стороне. Я видел, как, размахивая пистолетом к нам бежит этот подонок, Клейн, я уже потерял ощущение реальности и времени, и сквозь дурманящий туман, обволакивающий мой мозг с ужасом увидел, этот мерзавец стреляет в Ишито, раз, другой ... Все. Я потерял сознание. Очнулся я, в госпитале, через трое суток, левой руки уже не было, по самое предплечье.
Напротив меня сидел, майор из контрразведки, и улыбался во весь рот. Ну, герой, давай рассказывай о своих подвигах! Несмотря на физическую немощь и душевную пустоту, я испытывал острую потребность выговориться, держать в себе пережитое я просто не мог.
Я должен был кому-то рассказать, все то, что произошло со мной за эти дни, рассказать о
том как несправедлива жизнь.
Чем больше я рассказывал, тем больше мрачнел майор, когда я закончил, он наклонился ко мне и очень жестко произнес - Забудь! Забудь ты этого своего, Ишито!
Он враг, а ты герой! Про тебя в "Нью-Йорк Таймс" напечатали очерк, ты представлен к
медали, ты герой, который спас целую тысячу наших парней! - и добавил - если ты где-нибудь, когда-нибудь, расскажешь про этого своего Ишито, мы на тебя управу найдем. Пожалеешь - зловеще прибавил он. В спасении пленных, принимало участие много людей, не только ты, ну все, закончим на этом, парень ты умный все понимаешь
поправляйся, и в штаты, к Марте, она тебя ждет, не дождется. В дверях майор обернулся - Клейна понизили в звании и перевели в другой полк, помни, о чем я тебе сказал. Герой! Он усмехнулся, в его усмешке было больше издевательства, чем поощрения. Жаль, что мой пистолет остался в расщелине скалы, на том проклятом острове ...
Я прекрасно понял майора, генералы не хотят правды, они хотят наград и еще хотят спасти генеральского сынка, выбора у меня не было. Впереди меня ждала трудная жизнь с одной рукой. Прости меня, Ишито.
Марта прочитала про меня очерк в " Нью-Йорк Таймс" и написала мне
письмо, пропитанное теплом и нежностью. Моя милая, моя верная Марта, в конце письма
она написала - погиб Брэд, от этих двух слов больно сжалось сердце.
Шалопай Брэд, упрямец Брэд. Машина сорвалась в неуправляемое пике, он пытался спасти самолет, в последний момент выпрыгнул, но было поздно, парашют не
успел полностью раскрыться, Брэд разбился.
Через месяц я вернулся в штаты. Марта и малышка Сьюзи, ждали меня, я все время посвящал своей семье, мы были счастливы.
Наше счастье продлилось всего лишь один год.
Это случилось в уикенд. Я, встретил Линду. Она была моим проклятием!
Скрывать в этот раз от Марты я ничего не стал, она забрала малышку Сьюзи и уехала к родителям, через год вышла замуж они перебрались жить куда-то в Европу, это было связано с бизнесом ее мужа, больше я никогда не увидел своих девочек и не получил от них ни одной весточки.
Как мы жили с Линдой? Плохо. Линда гуляла от меня, потаскуха! Так мы прожили с ней
семнадцать лет, постоянно ругаясь, потом она бросила меня.
Я начал пить. Пил очень много, две, три бутылки в день, были нормой, соседи меня сторонились, мне это было безразлично. Мне было нужно мое, уединение.
Вы думаете, я был одинок? Нет, я не был одинок,
Я доставал военные фотографии, где все мои ребята были живы, такие молодые и красивые, в летной форме, они приходили ко мне, садились напротив, и Бил, и Майк, нет, они не постарели. Майк оставался все таким же здоровяком, Бил ... ох уж и засранец, этот Бил!
Обязательно что-нибудь отчебучивал, смешил, видел, как мне горько, хотел поддержать,
в эти минуты, я снова был летчик-истребитель. Мои руки сжимали штурвал. Я опять выходил в ту свою последнюю атаку, вновь и вновь переживая азарт боя, азарт хищника.
А еще, не часто, ко мне приходил Ишито, я снимал медаль, и обращался к нему. Ишито! Это твоя медаль, я не достоин этой награды, забери ее, ты не нарушил Кодекс, ты настоящий воин! Ты сделал свой выбор, между совестью и долгом, Ишито, загадочно улыбался, он не отвечал мне...
Так продолжалось лет десять или одиннадцать. В то утро я проснулся, и с удивлением понял, мне больше не хочется виски. Совсем не хочется. С того дня я стал ходить в аэроклуб. Знали бы они, чья у меня медаль, никогда бы не пустили.
Кто я сейчас? Одинокий старик, с "Почетной медалью Конгресса", на лацкане пиджака.
Старик, который каждый день приходит в аэроклуб, и подолгу смотрит, как взлетают и
садятся самолеты. Смотрит, вдыхая бензиновую гарь моторов. Эти молодые ребята глядя
на меня, наверно думают, что это тоска по небу. Глупые романтики. Эх, молодость, молодость, как легко быть молодым и глупым.
P.S. Я ни о чем не жалею. Я был молод,и сделал много ошибок.
Но я не был глуп.
Этой ночью револьверная сталь прижмется к моему виску. Этой ночью я сделаю свой выбор между совестью и долгом.