Мне в руки случайно попал сборник Василия Аксенова девяносто шестого года. "В районе площади Дюпон" - вот этот рассказ и вызвал у меня какие-то шевеления, какие-то странные печали, нежданные размышления о судьбе моего двоюродного племянника, которого звали вовсе не Женька, но...
Мы - школьники. Время - Вэн Клайберн на конкурсе Чайковского взял первый приз. Мы с моей одноклассницей и живущей в нашей огромной коммуналке двоюродной племянницей Инкой в гостях у ее приятеля Альки, куда пришел и его друг Боря Криворучко, слушаем и смотрим по телевизору Первый концерт Чайковского в исполнении американского пианиста. Мы не были меломанами, не учились музыке, но мы участвовали в событии - невероятном, по тем временам, но тем не менее, произошедшем - премию отдали американцу, ничего не смогли противопоставить естественному таланту человека чужого мира, инопланетянину, да еще и из враждебной нам страны. Так Америка почти вживую - по телевизору, смотреть который мы ходили к счастливым и богатым - вошла в мой ареал.
Неподалеку от дома, где мы упивались - да, несмотря на полную музыкальную неграмотность, какое-то музыкальное чутье, наверное, все же присутствовало : слух у меня когда-то был признан очень хорошим, - Чайковским и Клайберном (тогда он назывался Ван Клиберн), находился дом, где в подвале жили мои двоюродные сестры с семьями - Плехановы и Вайнштейн. Их дети - мои племянники, все были старше меня, что давало повод для добродушных насмешек над моей молодостью среди существенно старших кузин. Папы Плеханова как бы не существовало, а папа Вайнштейн просто истерся со временем из памяти, оставив какие-то смутные сведения об общей талантливости, актерской самодеятельности, культуре, книголюбии и т.п. Между прочим, он уже впоследствии оказался председателем секции гладиолусоводов или ведов, и подрабатывал, выращивая их на даче где-то в Подмосковьи. Однажды я побывала на той даче - цветы были, действительно, хороши, но не гладиолусы - я попала не в сезон. А мама - моя кузина, домовитая, добродушная и никакая - для меня. Левка - сын, названный так по деду (в память, или в честь - никогда не знаю, как полагается у русских и у евреев), оказался очень способным парнем - актером, сыгравшим удачно в "Республике ШКИД" и в "Хронике пикирующего бомбардировщика", и режиссером на побегушках у Ефремова. Тот особо не давал ему разгуляться, по сведениям от родни. Левка увлекался балетом Большого театра, проникал на спектакли фуксом, дарил букеты исполнителям, тратился бесконтрольно, не имея достаточных денег на эти подвиги, не брезговал подтихую "взять" папины книги и продать. Так он разорил прекрасную библиотеку отца. Ему как-то предложили работу чуть ли не главного режиссера в Иванове, или где-то еще на периферии - ему это не подошло.
Потом, спустя много лет через дочь моего отчима Машуку - де-юре, и мою старшую сестру - де-факто, я познакомилась с ее друзьями - фанатами Большого театра, в основном, оперы, и слегка приобщилась этому миру. Проникала, держась за руку одного из них, по фальшивому билету через знакомую билетершу, в руку которой переходила с билетом условленная сумма. Раздевались у знакомой гардеробщицы по тому же правилу - Володечка, я повешу ваши вещи вот здесь, получите без очереди, номерок не нужен - и устраивались в ложе у своего капельдинера - на перилах, стоя, или при удаче садились на свободное место. Покупка програмки, выбор бинокля - все эти мелочи входили в ритуал. Боже, какое счастье, когда гас свет, и ты уже в безопасности слушаешь первые такты дивного оркестра, переминаясь с ноги на ногу и переглядываясь с друзьями в местах особенно удачного перелива голоса очередной заезжей или местной звезды. К походу готовилась, выбирая платье, украшения, обсуждая с партнерами, удачен ли наряд, не боясь быть неправильно понятой - они всегда понимали правильно и были в состоянии оценить и тряпочки, и бижу. Хотелось соотвествовать. Ни разу в голову не пришло ничего сомнительного в отношениях между двумя ведущими друзьями. Бывала и у них дома, однажды удивившись, что в их квартире только одна кровать, и на вопрос, где же ты спишь, обращенный мною к одному из них, ростовчанину по прописке, получила спокойный ответ - вот здесь же.
Продолжаем разговор. Маша, практически столь же в неведении статуса своих друзей, влюбилась в Володю, ходила к нему в больницу, когда тот болел, ревновала ко мне. Я не желала вести неоправданные разговоры, а желала ходить в театр. Возникло необсуждаемое непонимание, которое понемногу все-таки свело на нет наше участие в театральных приключениях. К тому времени отношения друзей стали для меня предельно ясными.
А Левка неожиданно для непосвященной родни уехал в Америку. Там перебивался в поисках работы, не отказываясь даже от работы лифтера. Я не понимала -быть режиссером в глубинке не хотел, а лифт обслуживал в Америке, не задаваясь вопросами. Что я знала тогда! Однако все-таки сумел где-то поставить чеховский спектакль. В какой-то недобрый момент дошла весть - заболел воспалением легких, пока пришла помощь - умер. Наташа - сестра ездила взять урну с прахом, чтоб захоронить в семейной могиле. Глухо говорили о СПИДе, который убивает иммунную систему, и организм не в состоянии бороться с инфекцией. Вот так. А диагноз - пневмония. Ах, Левка!
И вот - Аксенов. Сюжет - поиск неожиданно исчезнувшего приятеля и нахождение его умирающим от СПИДа в госпитале, где он лежит, обмотанный резиновыми шлангами, кое-как поддерживающими уходящую жизнь. И несколько слов о времени, предшествовавшем концу, которые, мне показалось, относились впрямую к нашему Левке.
Прежде всего, отсылаю читателей к сборнику В. Аксенова "Негатив положительного героя", изд. Вагриус-Изограф, М., 1996. А теперь мой краткий пересказ с цитатами из рассказа "В районе площади Дюпон".
"Сугубо московская фигура... Славный, хорошенький человек с оленьими глазами... фигура юношеская... курточка до пояса, джинсы, теннисные туфлишки, такой универсальный молодежный стиль... Он постоянно напоминал о разных московских людях, нередко знаменитостях. Не слышал, как там Олег, как там Галка?... упражнялись в московских сплетнях пятилетней давности... явно вспоминал нехудший период своей жизни... снялся в кино, поставил пьесу... явно тосковал по прежней жизни... как художественная личность здесь себя, мягко говоря, не очень-то проявил... кажется, мы перекинулись с ним двумя-тремя фразами о расколе МХАТа, но, может быть, это было не тогда...". Олег и Галка наводят мысль на Ефремова и Волчек, "снялся в кино - поставил пьесу" - это просто о Левке.
Дальше повествуется об исчезновении, поиске и обнаружении героя. Рассказывает один из его друзей : "Ничего утешительного... Умирает... вы же понимаете, вы же знаете историю нашей компании... Эйдс в последней стадии". Теперь и я, если и не знаю, то хотя бы понимаю, или могу себе представить ту, теперь уже старую, и, может, мало кому интересную историю.
"Мы все были из московской "голубой дивизии" и в середине семидесятых решили эмигрировать.... Конечно, если бы не появилась возможность драпа, все и дальше бы терпели, но она вдруг появилась, и тогда семь человек, самых близких друзей и любовников, решились и подали заявления на израильские визы... разве ты не знал...? А я-то думал, все о нас все знают" - продолжает вспоминать этот человек. И дальше "Мы съехались в Нью-Йорке в самый разгар "гей-карнавала" в семьдесят восьмом... Все знали, что нас ждет свобода, но все-таки не предполагали,что такая феерическая!.. Нас встретили как героев и таскали из города в город, с берега на берег... и вокруг были одни наши!... а потом... нам стало что-то претить в этом голубом море разливанном.... В Москве и в Питере гомосексуализм был как бы признаком утонченности, мы чувствовали себя элитой... Кто-то из компании... однажды сказал,... это просто тут мода распространилась... Вот парадокс из парадоксов: мы стали вспоминать наши тайные сборища в Союзе с почти истерической ностальгией.... Ведь мы считали себя как бы возрожденцами Серебряного века, тех славных российских голубых - Кузмина, Нувеля, Сомова, Дягилева... Мы стали избегать массовых вакханалий, однако было уже поздно... через пару- тройку лет после первого появления Эйдс в Америке (история со стюардом из Эр Франс, прилетевшим в Сан-Франциско с новой заразой и за 12 часов стоянки успевшим общнуться с четырнадцатью альтернативниками) наша московская компания тоже начала вымирать... вирус, должно быть, давно уже гулял в нашем кругу... В тот день, когда ему стало совсем плохо, он не нашел ничего лучшего, как позвонить мне в Нью-Йорк. И я тогда вызвал вашингтонскую "неотложку".
У Левки не было медицинской страховки, и когда по вызову друзей приехала местная "скорая", помочь уже было невозможно. "Куда же ты пропал, Женька?" - и Левка под видом Женьки "после паузы еле слышно произнес : "Да, я пропал, пропал...".
И вместе с автором я не могу отделаться от неловкости, правда несколько иного рода - неловкости незнания, чужеродности всей этой истории, далекости-близости этого мира. Рефрен незнания повторяется подчеркнуто - "Разве ты не знал?, а я-то думал, все о нас все знают. Понимаешь? Ну, и хорошо, что не понимаешь. Ты, наверное, читал об этом? Фантастика, неужели не читал и ничего не слышал?! А нам-то казалось, что весь мир потрясен крушением "альтернативного образа жизни"! Ну, ты, наверное, это уже сто раз слышал. Я кивал, ничего не говоря, хотя никогда ничего подобного не слышал".
А ведь Левка практически мой ровесник и не такая уж и далекая родня, но и я не слышала, не знала, не ведала и не видела, как те обезьянки : ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу ду-ду-ду! под мелодию давно ушедшего, но такого привязчивого, а, может, и бессмертного советского шлягера.
P.S. Маши больше нет, а те мои друзья по Большому театру живы, работают и не слабо зарабатывают, путешествуют по всем континентам, и мы иногда перезваниваемся, но почти не встречаемся. Вот так...