Булатова Елена Ошеровна : другие произведения.

Тверские

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   ТВЕРСКИЕ
  
   В пятидесятые годы я впустила в дом незнакомца, - наша комната была ближайшей ко входу, и я первая ответила на звонок. Это был вернувшийся из ссылки дядя Сема - Соломон Иосифович Тверской. С тех пор я навсегда полюбила его и до самой его смерти уважала и "вела беседы" именно с ним, хотя любила и "тё Ги" и Славочку.
  
   Вот, что пишет о нем его дочь, Александра Соломоновна - Славочка, когда к ней обратились из общества "Мемориал", собиравшие крупинки памяти о тех временах и делах.
  

* * *

   Мой отец Тверской Соломон Иосифович родился в г. Мозыре 20 октября 1893 г (по новому стилю) в семье мещанина, еврей, по философскому мировоззрению - идеалист, родной язык и культура - русские, беспартийный, в активной политической деятельности не участвовал. В 1912 г. окончил с золотой медалью гимназию в Гомеле и поступил в С.-Петербургский ун-т на Юридический факультет, который оставил на старшем курсе, несмотря на успешную учебу, разочаровавшись в будущей профессии.
   Работал с 1916 г. в нефтяной промышленности, главным образом по экономике нефтетранспорта. С 1920 г. жил в Москве по адресу: Мал. Ивановский пер., д.11 кв 32 и работал в Нефтесиндикате, а затем в Союзнефти (возможно, это одно и то же). Последняя должность перед арестом - зав. транспортной секцией Союзнефти.
   14 марта 1933 г. был арестован. Помню ночной обыск (мне было 10 лет, брату - 12. Он впоследствии погиб на фронте), длившийся до утра. Моя мать и родственники отца (его родители и братья) репрессиям не подвергались и, насколько мне известно, родственники однодельцев тоже.
   Отец был арестован по делу "вредительской организации" в нефтяной промышленности. Дело было групповое (как я думаю, "плановое"). Боюсь указать неточное число однодельцев - приблизительно человек 20.
   Из товарищей по несчастью помню хорошо двоих друзей отца: Николая Андреевича Толстоногова (дядя известного ленинградского режиссера Товстоногова, несмотря на разночтение фамилий) и Семена Давыдовича Богдановского, в высшей степени порядочных людей, представителей старой интеллигенции, ныне почти уже вымершей.
   Отец, не отличавшийся ни богатырским здоровьем, ни физической силой, оказался очень стойким и мужественным человеком. Он единственный в этом деле не подписал лживых обвинений (был еще один человек, который отказывался подписать ложь. К сожалению, он тяжело болел и умер еще до конца следствия. Его фамилия Пиотровский). Отец говорил, что к ним не применяли физических мер (33-й год!), но оказывали жесткое психологическое давление: угрожали репрессиями близким родственникам, держали в одиночке, лишали прогулки и других, полагающихся подследственным "льгот", а отца даже возили на расстрел. Была ли это "игра" или его, действительно, приговорили к высшей мере, а потом заменили 10-ю годами, это можно проверить по делу, которое хранится вечно". Знаю, что отец писал из тюрьмы в Прокуратуру СССР, что не возьмет на себя оговор, т.к. не хочет, чтобы его дети думали о нем, как о преступнике. Много лет спустя, вернувшись из ссылки, отец вспоминал, что укрепил его в решении не брать на себя несуществующую вину А.С.Пушкин, к стихам которого он мысленно обращался в камере, в частности стихотворение "Анчар", где покорность чужой злой воле
   превращает человека в раба, который гибнет и физически и нравственно. Ведь сначала "...человека человек послал к анчару властным взглядом: и тот послушно в путь потек". Того, кто вернулся от анчара, Пушкин называет уже иначе: "и умер бедный раб у ног непобедимого владыки..."
   Следствие велось до сентября 1933 г. К сожалению, не знаю фамилии следователя. Отец очень раздражал его своим упрямством, т.к. тормозил окончание дела, поэтому, кроме вредительства, в обвинительном заключении появились еще шпионаж и диверсия (ст.58 п.п.6,7,9).
   Один из однодельцев отца - Бондаревский (не знаю его имени и отчества) оговоривший себя и других, встретившись с отцом где-то на пересылке, стоя на коленях просил у отца прощения за свою слабость.
   Осужден отец был коллегией ОГПУ 22 сентября 33 r. Ни о каком суде речь не шла, он даже не знал, что конкретно ему инкриминируется.
   Спасло отца от расстрела (я так думаю) заявление в Прокуратуру его гимназического товарища - Брука, о котором не могу не вспомнить с восхищением и признательностью. Он был профессиональным революционером, исключенным за это из гимназии. Заявления, в котором он ручался за честность и невиновность отца. Не знаю полного имени и отчества Брука (в детстве звала его дядей Немой-Вениамин, Наум?), ни должности, но она, по-видимому, была не малая, судя по тому, что сначала он жил в Кремле, а затем в пресловутом доме на набережной. Впоследствии в 37 или 38 гг. он был арестован и расстрелян как "враг народа".
   Помню после приговора свидание в Бутырской тюрьме, на которое мы, дети, пришли с матерью, отца поседевшего и осунувшегося. Свидеться нам пришлось лишь через 13 лет, перед вторым арестом.
   До войны отец находился на Соловках, а затем в разных тюрьмах и лагерях Красноярского края (ст. Решеты, Норильск и др.).
   Он иногда рассказывал с жизни в заключении. Приведу два из запомнившихся мне эпизодов лагерной жизни:
   - Кажется на Соловках, однажды утром заключенные увидели над входом в столовую "транспарант": "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". Начальство было в панике - что делать?! Никто не решался приказать снять - последствия могли быть страшными. Оставлять? Невозможно. Плакат исчез так же, как и появился, - ночью.
   - Вскоре после войны, когда срок у отца давно кончился, но он был еще в лагере, к нему в Красноярский край в надежде на свидание поехал мой дед. Добравшись до лагеря, он сумел "договориться" с охранником у проходной, после чего отца вывели из барака, и они с расстояния в несколько десятков метров смотрели друг на друга. Свидание было безмолвным и продолжалось несколько минут. Дед низко, до самой земли поклонился сыну, "Давай, дед, иди. Все" сказал охранник, и "свидание" окончилось.
   Освободившись из заключения в 1946 г. (во время войны не выпускали), отец не мог вернуться к семье в Москву (имел право жить на 101-ом км.), работал плановиком в мехлеспунктах Ярославской области.
   С 1947 г. началась кампания повторных арестов бывших лагерников, выживших в ссылках и тюрьмах (Сталин, наверное, испугался, что Москву окружили на 101-м км. "враги народа"). B 1947 г. отец вновь был арестован и постановлением ОСО при МГБ СССР сослан на вечное поселение в Красноярский край в Богучаны (тогда это было большое село). Условия жизни там были невыносимые: ссыльных много, работу найти практически невозможно. Не получавшие помощи от родных и близких умирали. Отец работал кочегаром на кирпичном заводе, у него начался тяжелый туберкулезный процесс.
   После смерти Сталина 1954 г. отец был освобожден из ссылки и вернулся в Москву, где он жил на птичьих правах, т.к. мы жили в коммунальной квартире и зависели от многочисленных соседей (прописан он был в Петушках).
   Тогда же отец подал заявление о пересмотре его дела. Тяжело больной с открытым туберкулезом легких и начавшимся туберкулезом позвоночника, при сердечной недостаточности он ждал реабилитации с 1954 по 1957 год.
   Это тоже было хождение по мукам, которое завершилось ровно через 24 года (почти четверть века!) после первого ареста: март 1935 - март 1957.
   К этому времени никого из его однодельцев не осталось в живых, последние умерли в период пересмотра дела.
   Чудом наполовину выкарабкавшись из болезней, отец еще долго прожил с ясной головой, прекрасной памятью и неиссякаемым интересом к жизни. Морально не сломленный годами гонений, он жил напряженной духовной жизнью, окруженный любящими близкими людьми. Отец умер от очередной вспышки туберкулеза в 1974 году и похоронен в Москве.
   У меня сохранились письма отца из ссылки, его заметки о Пушкине, написанные там же.

В Главную Военную Прокуратуру

г.Москва

ТВЕРСКОГО СОЛОМОНА ИОСИФОВИЧА, осужденного коллегией ОГПУ 22.09.1933 г. по делу вредительской организации нефтяной промышленности

(дело N 7/21147-50)

  

ЗАЯВЛЕНИЕ

  
   В дополнение к моему заявлению от 22.07.1955 г. считаю нужным подчеркнуть необходимость рассмотрения моего дела в ускоренном порядке, Вновь прошу, чтобы пересмотр моего личного дела был проведен и закончен вне зависимости от возможных задержек в ходе проверки других частей всего группового дела. Поскольку речь идет обо мне, нет нужды в сложных и длительных изысканиях - неприкрыто беззаконным был в отношении меня следственный процесс и по форме и по существу, как я указывал и во время следствия и в последующих заявлениях.
   Материалы следствия мне не были даны для ознакомления. Из всех материалов протокол очной ставки с Бондаревским является единственным документом, о котором я могу судить.
   Незадолго до этой очной ставки я был переведен в камеру к Бондаревскому. Бондаревский не скрыл, что взялся склонить меня к даче требуемых показаний. Он говорил: "Вы сумасшедший - с кем вы беретесь? ГПУ всесильно - вам вынесут смертный приговор заочно; вы и пикнуть что-либо не успеете в свою защиту - выведут и прикончат. Раз ГПУ требует определенных показаний, значит так нужно, рассуждать не приходится, надо подчиниться. Бросьте ваше донкихотство, никому оно не нужно, никого оно не убедит. Все дают показания, не думайте, что вы в этом отношении умнее других. Вы просто смешны; надо реально смотреть на вещи и спасать себя. Подумайте о вашей семье" и т.д. в том же духе. Бондаревский уверял, что один влиятельный человек, который хорошо его знал и не верил в его виновность, добился разрешения присутствовать на допросе, и он, Бондаревский, даже в таких условиях подтвердил свои показания - ссориться с ОГПУ нельзя ни при каких обстоятельствах.
   С большим удовлетворением Бондаревский обращал мое внимание на хорошие условия, в который он находится: просторная камера, обилие книг, передачи, следователь систематически звонит его жене и передает взаимные приветы; даже свидание было предоставлено - явление необычное во внутренней тюрьме. Отношения у него со следователем вполне, как он выражался, налажены; он считает, что и дальнейшая его судьба будет значительно лучше, чем участь тех, кто не выполняет указаний ОГПУ.
   Бондаревский не убедил меня взять на себя вину, которой никогда в действительности не было, и я опять очутился в своей одиночке без книг и всегo прочего, а затем состоялась очная ставка.
   На очной ставке заявление Бондаревского ограничивалось общими фразами о моем участии во вредительской организации, Я просил указать, а чем именно выразилась моя какая бы то ни было причастность или хотя бы осведомленность об этом преступном деле. Следователь отвел мои вопросы.
   Чудовищным надо признать, что на протяжении всего следствия мне не было предъявлено ни одного конкретного обвинения, не была названа ни одно конкретное преступление из числа тех, которые, как оказывается, записаны на мой счет в обвинительном заключении. Нагромождением тягчайших обвинительных формулировок (ст.58, ппб, 7 и 9) следственные власти стремились создать впечатление, что если, мол, и не соблюдены законные нормы, то все же "что-то есть", "нет дыма без огня". Нетрудно понять, как в действительности расценивали следственные власти результаты дела, если тщательно скрывали их от меня и не дали мне возможности представить свои возражения.
   Было бы неправильно утверждать, что за давностью лет трудно разобраться в моем деле. Достаточно очевидно полное игнорирование элементарных требований закона и простого здравого смысла. Мало того - очевидна недобросовестность, с которой это все проделывалось. Не случайно, что еще в 1934 году из Прокуратуры CCCР последовало заявление о необходимости пересмотра моего дела. В настоящее время Т.Н.Сорокер, оставшийся в живых из числа оговоривших меня, отрекается от своих показаний. Пора, наконец, положить предел тому, что я терплю уже 22 года без какой бы то ни было вины с моей стороны.
   Еще раз настаиваю на том, чтобы мое дело было рассмотрено безотлагательно и чтобы моя реабилитация последовала без дальнейших промедлений.
   Так как в связи с поиском работы возможна перемена моего местожительства, прошу Ваш ответ направить по адресу моей семьи: Москва 28, Малый Ивановский пер., д. 11, кв.32, Тверской Александре Соломоновне.
   9 октября 1955г.
   Подпись С.И. Тверского
  
   Теперь снова пишет Славочка на этот раз о П.Флоренском, с семьей которого меня свела учеба в Московском нефтяном институте им. И.М.Губкина, а мою бабушку когда-то с его двоюродной сестрой Валей - вот повороты судьбы!

* * *

   Я постараюсь ответить на все вопросы опросного листа "Мемориала".
   Считаю необходимым, сообщить те крупицы сведений, которые известны мне от отца о Павле Флоренском. Отец близко познакомился с ним на Соловках до войны (к сожалению, время точно указать не могу). Немногословный, не склонный к восторженности, отец говорил о Флоренском с величайшим почтением как о человеке необыкновенного ума, обширнейших знаний и высокой духовности. На воле такого человека, по словам отца, ему встречать не доводилось. Флоренский на Соловках сумел наладить добычу йода из водорослей для лечения и поддержки больных лагерников.
   Кажется в 1937 г. на Соловках прошла след. акция: большую группу осужденных отправили на материк. Т.к. партия состояла из людей "рядовых" (инженеры, агрономы, учителя и т.п.), оставшимся казалось, что тем повезло (единственно подозрительным для опытных зэк-ов было то, что в этой партии перед самой отправкой не разрешили взять с собой ложки). В этой партии был Константин Федорович Андриевский, наш сосед по дому. Оказалось, что всю партию расстреляли - понадобилось освободить место для новой "волны" политзаключенных. Не было ли в этой партии П.Флоренского?
   В начале 60-х годов узнать о своем деде к отцу приходила внучка Флоренского - Татьяна Флоренская.
   Низко кланяюсь всем учредителям мемориала, людям, мною уважаемым и ценимым. И отдельно мое восхищение - Диме Юрасову. С ним и такими мальчиками, как он, связаны наши надежды и оптимистический взгляд в будущее.
   Дочь Тверского С.И. - Тверская Александра Соломоновна,
   пенсионер, инвалид Вел Отеч. войны.
   111539, Москва, Реутовская 24, кв. 322. тел: 375-51-81 (сейчас живет в Калифорнии).
  
   Внучка Флоренского - моя подруга по институту. О ней - там, где возникаю я. А пока - вот, что рассказывала мама. В каком-то разговоре упоминается туристическая красота северных краев, Соловки, Кижи. Дядя Сема: "Мне активно надоели эти гиперборейские красоты". Кто-то из двоюродных сестер - ха-ха-ха! "Милочка, разве я сказал что-нибудь смешное?". Столкновение психологий - тем показалось смешным выражение гиперборейские красоты, у этого - о них тяжелые воспоминания.
   Мама вспоминает и слова дяди Семы о Флоренском. В разговорах П.Флоренский сказал С.И. Тверскому: " Я пересмотрел свои философские взгляды. Сейчас я другой ч-к". Со слов С.И. Тверского. В чем этот пересмотр, осталось неизвестным.
  
   Милютина Т.П. Люди моей жизни / Предисл. С.Г. Исакова. - Тарту: Крипта, 1997. - 415 с. - Указ. имен.: с. 404-412. (http://www.sakharov-center.ru)
   В воспоминаниях Тамары Павловны Милютиной (род. 1911) освещается жизнь русских в Эстонии в первой половине XX в., прежде всего в 1920-1930-е гг., а также судьба представителей русской интеллигенции в годы сталинских репрессий, их пребывание в лагерях и в ссылке в Сибири. Воспоминания написаны в яркой художественной форме и включают портреты многих выдающихся русских и эстонских общественных и культурных деятелей, литераторов, ученых. В 1997 г. воспоминания Т. П. Милютиной были удостоены премии имени Игоря Северянина - из аннотации.
  

ИЗ ЧастИ 2. Одна из пятьдесят восьмых

Богучаны / Узник Соловков

  
   Осенью 1950 г. я работала санитаркой заразного отделения Богучанской больницы. Принимала больных из последнего этапа. Одного помещали в палату для туберкулезников. Я готовила постель. Это был человек лет пятидесяти, небольшого роста, очень худой, с внимательными, напряженно смотрящими глазами, Было разрешено оставить ему его -- явно лагерный -- овчинный полушубок, ватные брюки, валенки и шапку -- для прогулок.
   Было уже холодно. В мою обязанность входила и топка трех печей -- на каждые две палаты одна печь. Топились печи из коридора. В течение дня я в свободные минуты тащила к дверцам печей охапки круглых, совершенно сырых чурок, похожих на камни. Ужасно их боялась, не верила в их способность загореться, приносила из дому газеты и дефицитный керосин. Накормив больных ужином и вымыв посуду, начинала топить. Настоящее мученье.
   Во второй вечер вышел из палаты новый больной, увидел мои напрасные старания и мое отчаяние, оделся во всю свою прогу­лочную одежду, попросил топор, расколол на дворе чурки, выколол из них серединки, которые, оказывается, прекрасно горят -- и через полчаса во всех трех печках весело трещали дрова, а я расспрашивала моего спасителя.
   Соломон Иосифович Тверской -- инженер-экономист -- был арестован в 1933 г. Тогда шел процесс Промпартии: чтобы взвалить на кого-то промахи системы, обвиняли и губили лучших инженеров страны. В 1953 г., когда мы уже были настоящими друзьями, Соло­мон Иосифович шутил что он двадцать лет -- по Пушкину -- над вымыслом обливается слезами! С 1933 г. он находился в тюрьмах, этапах, лагерях, во время войны пересиживал свой десятилетний срок, а теперь из одной ссылки переслан в другую -- бессрочную. И все эти годы его семья -- жена и дочь -- не оставляли его, писали ему, помогали, ждали.
   С этого дня конец моего дежурства стал для меня праздничным. Не только потому, что около печек лежали расколотые дрова, а и потому, что разговор, который начинался "у камина" -- так называл это Соломон Иосифович -- был чрезвычайно интересен. Коридор ледяной, мы оба одеты, как на улице, сесть не на что -- мы переходили от печки к печке и грели стынущие руки. Соломон Иосифович был по-настоящему образован, очень начитан, обладал прекрасной памятью, знал и любил поэзию. Часто отвечал строфами стихов. В памяти многое затуманивается, но эти неожиданно и уместно вставленные строчки остаются. Однажды я закончила свои дела раньше, и Соломон Иосифович вышел, когда я уже подожгла уложенные им в печку дрова. Подражая ему, я тоже произнесла строчку из романса: "Я вас ждала, а вы, вы все не шли!" -- "Не призывай, и без призыва приду во храм. Склонюсь главою молча­ливо к твоим стопам", -- с поклоном ответил Тверской. И так получалось очень часто.
   До 1938 г. Тверской был узником Соловков. Совершенно потряс меня тем, что последние два года был в дружбе с отцом Павлом Флоренским. Рассказывал о нем с восторгом и благоговением, пересказывал его мысли. Говорил о том, как рвался в этап, куда отобрали отца Павла, не хотел разлучаться. Мне кажется (я, правда, не ручаюсь), что это был конец 37-го, а не начало 38-го. Говорил о той тревоге и страхе, которые напали на всех оставшихся заключенных, когда стали вспоминать условия и обстоятельства этого странного этапа: он был пеший, до ближайшего транспорта было далеко, взяли очень мало продуктов, и конвой вернулся обратно скоро. Заключенные с ужасом решили, что этап отвели недалеко и уничтожили! Считали, что утопили на барже -- выстрелы могли быть слышны. Потом, уже в Эстонии, я пересказывала версию Тверского об обстоятельствах гибели отца Павла Флоренского, но мне никто не верил -- в печати твердо стояла дата смерти: декабрь 1943 г.
   Теперь рассказ Соломона Иосифовича Тверского целиком подтверждается. В Италии, в Бергамо 10-14 января 1988 г. прошел симпозиум, посвященный мыслителю Павлу Флоренскому. На нем внуком о. Павла -- геологом Павлом Васильевичем Флорен­ским -- были представлены письма отца Павла из тюрем и лагерей: 1933-1937. Письма напечатаны в журнале Русского христианского движения "Вестник" N 152 (1, 1988), с. 154-181. Публикация предварена кратким текстом.
   "Напомним, что священник Павел Флоренский был арестован 25 февраля 1933г. и осужден на 10 лет лагерей. Вначале он работал в системе БАМлага, в основном на станции Сковородино. затем осенью 1935 г. переведен в Соловецкие лагеря. Как объявил П. В. Фло­ренский, отец Павел был, по-видимому, расстрелян или потоплен на барже в начале 1938 г., когда Соловецкий лагерь был расформирован. Официальная дата смерти -- декабрь 1943 г. -- условна и, вероятно, неверна".
   Читая эти письма родным, написанные отцом Павлом из Соловецкого лагеря в 1936-1937 гг., говорящие о разнообразнейших интересах о. Павла и о непрестанной его работе (на Соловках -- иод из водорослей, целая созданная им лаборатория), полные своеобразных и глубоких мыслей, я даю волю воображению. Представляю себе, что всем этим можно было делиться с собеседником, мне чудится, что я многое из рассказов Соломона Иосифовича узнаю в этих письмах. Но, наверное, просто мне этого очень хочется...
  
   Наши "встречи у камина" кончились. Под Новый, 1951 год Тверской был выписан из больницы, снял где-то угол и поступил на работу на Кирпичный завод. Наши разговоры возобновились только летом 1951 г., когда я после месячного декретного отпуска вышла на работу на наш удивительный Кирпичный завод.
   Армянский поэт Ваграм Мартиросович Алазан -- формовщик кирпича -- написал, будучи уже на свободе, об этом созданном ссыльными заводе повесть. Из желания, чтобы повесть была напечатана, он не показал ни одного ссыльного, ни одной яркой индивидуальности -- все действующие лица были местными сибиряками. Такая скучная чепуха получилась. То же самое с сибирскими рассказами Анастасии Цветаевой, напечатанными, когда правду еще нельзя было говорить. У нее в ссылке люди оказались потому, что им ужасно захотелось огородничать на плодородных сибирских землях! И тоже -- почти ни одного ссыльного! А в начале марта 1953 г. она отмечает единственное событие -- то, что ее любимый кот попал в капкан! И ни одного слова о действительном событии -- смерти Сталина... Недостойно так писать и противно читать.
   Моим напарником на Кирпичном заводе стал Тверской -- мы были самые слабосильные. До осени разбирали кирпичную арену, на которой когда-то сушился на открытом воздухе кирпич. Я откалывала кирпичи, а Соломон Иосифович их относил и штабелевал. Поднимаясь за новыми кирпичами по образовавшимся ступеням, однажды сказал, смотря на закат: "Я мечтою ловил уходящие тени, уходящие тени догоравшего дня. Я на башню всходил, и дрожали ступени, и дрожали ступени под ногой у меня". Кирпич иногда, действительно, и дрожал, и сыпался. Каждый наш совместный рабочий день имел свою тему. Я поражалась разнообразию и богатству услышанного. Потом Тверской признался, что он все обдумывал и готовился.
   Кончилась арена -- Тверской стал одним из сменных истопников завода, а я стала убирать высохший кирпич, разгружать после обжига печи, вновь загружать их для обжига.
   Однажды разгрузка печи уже шла к концу, я была глубоко внизу и выдавала кирпич, взбегая по оставленным у стенок кирпичам. Внезапно раздался как бы выстрел -- это лопнул и обломился свод топки, и кирпичи, еще не вполне остывшие, стали сползать от стенок. Я закричала, мне удалось высвободить ногу от уже навалившихся на нее кирпичей, взбежать по оползающим кирпичам к стенке, повернуться спиной, вытянуть руки, и двое наших работающих выхватили меня на барьер. Даже страшно подумать, как мне могло зажать и покалечить ноги. На другом конце завода находились мой муж и Тверской. Оба услышали "выстрел" и мой крик. Иван Корнильевич окаменел и остался на месте, а Тверской бросился к печи и был около, когда меня выхватили. Потом вышел из завода, и мне рассказывали, что ему было очень плохо с сердцем...
   Наш дом был почти готов... пять ступеней крыльца были каждая своей формы и своей высоты. Мы -- собственники -- привыкли, но все приходящие к нам спотыкались и удивлялись. Придя к нам в числе других гостей на новоселье в октябре 1952 г., Тверской, поднимаясь по этим удивительным ступеням, сказал: "И на порфирные ступени Екатерининских дворцов ложатся траурные тени октябрьских ранних вечеров". С тех пор наше крыльцо так и стало зваться "порфирные ступени".
   После приезда мамы я перестала работать. Соломон Иосифович стал бывать у нас, доставляя этим радость не только маме и мне, но и Сусанне Эмилиевне, за которой я сразу же бежала в избу напротив.
   Летом 1954 г. начали ссыльным выдавать паспорта -- хоть эту пользу мы получили от смерти Сталина. Люди спешили уехать. Тверской медлил. Оказалось, что все богучанские годы он записывал свои мысли о прочитанном, о продуманном. Теперь, прощаясь навсегда, он хотел мне их прочесть. Только мне. Без этого не хотел уезжать. Дело было сложное. У нас дома -- невозможно. Сесть на скамейку на обрыве над Ангарой -- заинтересуется НКВД. Единственная возможность -- у него в избе, в присутствии его старушки-хозяйки, которая, конечно, ни одного слова не пропустит, но ничего не поймет. Сказал, что провел репетицию -- чтение займет два часа... Все уже разъехались, самолеты стали редкими. Надо было торопиться...
   ...Я сидела в маленькой комнатке, отделенной от большой избы. В дверном проеме (в Сибири двери между комнатами не делают) поставила свой стул и уселась очень неприветливого вида старушка. Мы обе получили по плитке шоколада из посылки, и Соломон Иосифович начал читать. Не знаю дальнейшей судьбы записок -- интересны и своеобразны они были чрезвычайно. Чтение уложилось в нужное время. Мы шли по затихшим Богучанам, взаимно благодарили друг друга за четыре года полного душевного понимания. Тверской хотел проводить меня до самого дома, но я попросила не сворачивать в наш переулок. ...А на следующее после чтения утро в дверях нашего дома появился Соломон Иосифович. "Через час самолет", -- сказал он. -- "Вы хотите, чтобы я вас проводила?" -- "Да". Мы бежали на другой конец Богучан к его избушке, а потом, с вещами, на аэродром. Старушка была приветливая -- почти все вещи были оставлены ей. Полчаса ждали отлета, говорили какие-то скомканные фразы. Горестно провожать. Это был последний самолет в сезоне. Я вернулась, переполненная всякими чувствами. Передала маме просьбу Тверского простить его, что он не попрощался. "Ниче­го, -- сказала мама, -- он и не поздоровался"...
   ... Я читала вслух все приходящие письма, тем более от тех, кто после ссылки возвра­щался в новую действительность. У большинства положение было нелегким. Первое и последнее письма Соломона Иосифовича я приведу полностью. Письма много говорят о человеке.
   "7. 11. 1954 г. Дорогая Тамара Павловна, все еще я не устроен, но не могу больше откладывать свое письмо. Хотелось бы похвалиться успехами, но не приходится. Пытаюсь подыскать работу и обосноваться где-нибудь неподалеку, но пока безуспешно. Такая неопределенность изрядно, должен признаться, нервирует, хотя теплота, которую здесь встретил, превзошла все мои ожидания.
   Москва мне понравилась, она стала гораздо наряднее, чище, появилось новое, украшающее - не без удовольствия хожу по городу. Эффектны высотные здания, но я их как-то не понял - как если бы стрельчатый собор под жилые квартиры. На улицах мне показалось значительно более многолюдно, чем раньше, магазины, как правило, полны, очереди - здесь тоже выбрасывают, дают и достают.
   Многое изменилось, но более всего люди. Идет большое обрастание: собственные дачи, всяческое едва ли не коллекционирование, телевизоры и т. д. Имеется немало солидно обеспеченных людей - запись на покупку легковых машин заполнена на год-два. Дорогие вещи раскупаются быстро -- быт сделался совсем устойчивый. "Блажен, кто понял голос строгой необходимости земной". И я, странник и провинциал, гляжу на все это, как из другого мира.
   Что у вас делается? У детишек какие успехи? Смотрел Рублева и опять думал о Вас. Благодарю от души за Ваше письмо, оно так много дало мне, хочется сказать Вам радостное или, по крайней мере, бодрое.
   Мой большой привет всем Вашим. Всего Вам доброго, здоровья и бодрости. Ваш С. Тверской."
   ...Последнее письмо в Минусинск, от 20 мая 1957 г., я не прочла вслух и положила в ящик. В нем Твер­ской писал о своей реабилитации, о возможности жить в Москве с семьей (он до этого жил в Петушках), давал понять, что дальнейшая переписка невозможна..
   "Дорогая Тамара Павловна, не писал Вам - не в состоянии говорить об этом. Мои дела наконец-то благополучно завершились. Очень устал, даже радость моя какая-то истомленная. Чувствую себя, как некий варвар в шумном Риме, и главное -- старость. Лето собираюсь провести под Москвой.
   Ваша жизнь по-видимому наладилась, ребята подросли, с ними уже и побеседовать можно. А я возвращаюсь к прошлому и все больше ценю то неоседлое, незаконченное, что было в Богучанах. Не пишите мне. Всего Вам доброго. Ваш С. Т."
   В первых числах января 1969 г. я с Андрюшей была в Москве. Жили мы у сестры Ивана Корнильевича, много бывали в музеях и театрах, навестили всех друзей, которые нас закармливали и одаривали. Несколько раз были у Сусанны Эмилиевны. Она перед нашим отъездом устроила у себя встречу "бывших богучанцев".
   Для этого Сусанна Эмилиевна известила Марию Костенд-Васильеву, жившую в Воскресенске и, узнав через адресное бюро адрес Тверского, послала ему письменное приглашение.
   Все уже собрались -- ждали Соломона Иосифовича. Я очень волновалась - прошло четырнадцать лет -- неужели ничего не осталось от дружбы наших душ! Раздался звонок. Я прошла длинный коридор и открыла дверь. Соломон Иосифович был прежний. Так же внимательно, не отрываясь смотрели его глаза. Сказал, что не может и не смеет говорить сам - вернее за него скажет Тютчев:
   "Как после вековой разлуки / Гляжу на вас, как бы во сне, -- / И вот -- слышнее стали звуки, / Не умолкавшие во мне... / Тут не одно воспоминанье -- / Тут жизнь заговорила вновь -- /И то же в вас очарованье, / И та ж в душе моей .../" -- "Пойдемте, нас ждут...".
   Встреча была удачной. Столько было смешных и веселых воспоминаний. На "встрече" были не только ссыльные богучанцы -- Тверской, Мария Костенд, Сусанна Эмилиевна и я, но и наши сыновья: астрофизик Андрей Иванович Витман -- сын Сусан­ны Эмилиевны, которая все годы ссылки читала нам вслух его интереснейшие письма, восемнадцатилетний Коля Васильев -- сын Марии Костенд, которого я когда-то кормила грудью и так любо­валась его темными, южными глазами, и дорогой мой Андрюша, хотя и 15-летний, но все понимающий и умный. Был еще и своеобразный человек -- колымский друг Ивана Корнильевича.
   Что только ни вспоминалось! И наивные, грубоватые рассказы Шуры, месильщицы глины, единственной не ссыльной на нашем заводе, и реакция разных людей на смерть Сталина...Невозможно было не вспомнить, как встретили известие о смерти "Мудрейшего" два молодых ссыльных, считавших себя ху­дожниками и рисовавших шишкинских мишек для неравнодушных к ним военных вдов. Этот сюжет мы единодушно называли "мишки на лесоповале". "Художники" пьянствовали, но каждый раз оставляли часть денег старушке, чтобы не все пропить. Хозяйка вошла к ним, подперла щеку рукой и укоризненно сказала: "Все пьете! Того не знаете -- Сталин помер!" "Художники" мгновенно протрезвели и закричали: "Тащи на все!" Рассказывали, что они стояли на коленях, подняв руки, а старушка-хозяйка вливала водку им в рот, пока они не упали...
   ...Думаю, что не так легко было для Соломона Иосифовича прийти на эту встречу. Его семья очень болезненно переживала всякое напоминание о годах его заключения, а Соломон Иосифович долгом своим считал беречь семью от лишних травм. Заторопился уходить. Я провожала его до метро. Второй раз в жизни мы шли вдвоем, торопливо говоря каждый о своем и о неизменности чувств. Общение в переписке по-прежнему было невозможно -- жена Соломона Иосифовича не верила в дружбу душ, а Иван Корнильевич считал такую дружбу страшнее любой реальности...
  
   ***
  
   Так ты решила, это грязное белье?
   А я считаю - крылья херувима.
   Так странно слышать мнение твое,
   Когда полвека пролетело мимо.
  
   Что за жизнь, что за страна, что за люди!
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"