Мелькают отдельные вспышки памяти - школьный двор в Колпачном переулке. На фоне деревьев и дома фотографируется наш последний класс. Несколько мальчиков и девочки в основе. Школьная форма - белое с темным. Фотография сохранилась у Инки. Не помню темы сочинения, не помню какой-то специфической нотки во время экзаменов. "Ранняя поэзия Маяковского", или это было в институте?
***
Сильна визуальная память: белые кружки - стайки девушек на серой брусчатке, белые струйки перемещаются по серой площади, взгляд какой-то сверху из бинокля, хотя я в этой же массе, но отстраненно. Всегдашняя моя отстраненность при участии в событиях, будь это издевательский разговор об увольнении при отказе от выпонения какой-то унизительной для меня работы (это не со мной), будь это наглое вранье ,что я не читаю постороннюю литературу на лекциях по истории ("я читаю программу партии", возьми меня за рупь за двадцать, и нагло и невинно гляжу на лектора). Возможно, в связи с такой отстраненностью, я легко пошла на чтение чего-то при всеобщем рыдании на уроке - по смерти вождя; или почувствовав такое свойство, называла меня Элкарга "Тинка, льдинка - холодинка", всвпоминая какую-то литературную аналогию, мне не известную; и даже не умела понять и принять чью-то любовь и влечение ко мне.
***
Выпускной вечер в конце июня - белое платье, широкий пояс, ткань типа крепдешина или - жоржета? Белые туфли. Выход под утро после танцев на прогулку на Манеж, встреча зари, и битва (мелкая) школьников на Манежной или Красной площади - 1958 г. Потом пешком в сторону жилья Лидии Ивановны, не доходя, просто так - разворот и пешком же домой. Свалилась на раскладушке. Это были дни уже основательной болезни дяди Эмы. Я поступала в Нефтяной. Он находился на Октябрьской (р. Калужской) площади, слева среди 3-х институтов: МНИ, Горный (институт 5-и (7-и - ?) трезвенников, т.к. не пили лишь статуи наверху здания) и Стали. Институт стали, институт лени и институт 5 трезвенников. Сейчас МНИ - академия ГАНГ, а те два - университеты. Перед поступлением занималась математикой и физикой с репетиторами, а английским по-прежнему с Верой Николаевной Орловой.
Итак, экзамены.
Физика - "если вы захотите перейти на другой факультет с геофака, я вам помогу", - реакция экзаменатора на уровень знаний, высокий уровень. Английский - "ваш отец просил обратить внимание на вас. Вам с такими знаниями это не нужно". - Я: "Это же отец". Об этом ему передали.
Сочинение - Елена Викторовна попросила, чтобы я переписала сочинение с какой-то сомнительной темы на что-то о Базарове, Рахметове. Она потом положила необходимые листы на место. За это ли она получила монгольское ожерелье? Она была влюблена (а м.б. и любовница) в Володю Виноградова. У нее был сын - противный мальчишка. Сама - довольно хороша собой. У нее-то мама и купила для меня потом кресло - раскладную кровать, уголки которого были надрезаны ножом ее сыном.
***
Кресло дожило до переезда на Каховку, уже вместе с мамой в 70 годах, и там вплоть до рождения детей в 80-х. В нем и погибло, как я подозреваю, мое фантастическое кольцо из хризопраза - яблочно-зеленого огромного кабошона в оправе из золота (маминых зубов), сделанного Толей дважды - неудачно и удачно. Мама об этом хризопразе говорила, что он достоин Алмазного фонда или Оружейной палаты. Камень получен стараниями Лены Гущиной от гранильщиков ее геологического института; был еще зеленый нефрит и великолепный дымчатый топаз, подаренный мамой Нине Каганской для Изабель. Та сделала кольцо, очень красивое, по словам Нины.
Так я думаю, потому что однажды под обивкой нашла серебряную ложку, грешу на Славу. А может, его выбросили в окно, что тоже возможно, дети А может, я его забыла на раковине на работе, имея глупую привычку снимать кольцо, моя руки, и оставлять его и забывать об этом начисто?
***
Уже при сдаче экзаменов на геологический факультет (отчим мне не возражал на мой выбор) я познакомилась с Таней Флоренской.
Она сдала экзамены на геофак тоже на все 5 (по-моему). Жила ее семья в коммуналке на Донском переулке (у Донского монастыря и крематория). Мать - Наталья Ивановна, братья - Ванька и Павел и сестра Маша. Она отнеслись ко мне как к своей, к дочери, так уютно я себя почувствовала среди них. Бывала у них очень часто. Наталья Ивановна с простым русским лицом, светлые волосы с пробором посередине, светлые глаза - вдова Василия Павловича Флоренского, тоже недавно умершего - з/декана геофака. Вскоре после смерти дяди Эмы они пригласили меня на день рождения Ваньки (3-й курс?), и я там заревела от какой-то неосторожной шутки. Таня и Ванька меня утешали, а я говорила, что это нервы, а вовсе не чья-то вина. У них стояло пианино - девочки учились музыке, несколько расстроенное, нужны были деньги на настройку, семья очень нуждалась. Павел - старший, всегда старался устроиться в экспедицию на рабочее место, чувствовал себя кормильцем, часто грубил, был хамоват. Остальные были исключительно нежны. Павел - единственный светловолос - в мать, Ваня, Таня и Маша - темноволосые, темноглазые. Ваня и Таня одного стиля, в кавказскую родню. Дед - родом с Кавказа. Его личность имела всероссийскую известность. Я об этом много писать не хочу, упомяну только нестеровских "Философов", где он, беседуя с Сергеем Булгаковым, прогуливается в рясе и черной скуфейке, нагнув голову.
Таня меня возила в их загорский домик, где еще жива была ее бабушка. Помню: сухарики и прогулка на площади перед Лаврой. В доме темно. У семьи Тани на Донском две комнаты. Одна комната: пианино, стол, стеллажи с книгами и коллекция Павла; другая - диван, письменный стол и стеллажи с книгами и коллекции Павла. Прически у нас с Таней были похожи - коса в пучке на затылке. А еще, возможно, из-за смуглоты кожи, темноты волос (хотя я блондинилась в студенчестве) нас даже признавали за сестер. Мы много бывали вместе, говорили, обсуждали и мировые, и личные проблемы.
У нас в институте в группе учились албанцы. Таня: "Адэм, не смотри на меня так, у тебя глаза, как стрелы" и движение рукой с вытянутыми врозь пальцами к лицу Адэма. Этот юный албанец напоминает мне молодого Алена Делона, только со светло-зелеными, как ростовская финифть, глазами. К нам в аудиторию заглядывали студентки отовсюду, поглядеть на него прямо во время лекций. Был еще Нихат Брахо, единственное имя, которое застряло в голове, хотя албанцев было несколько человек, и их лица мне помнятся.
Очень скоро после поступления нас отправили на дежурство ДНД (добровольная народная дружина) - дружинить. Собрались мы в общаге (у кого?), пили за столом, сидя на кроватях тесно, вплотную друг другу. Теснота сама создавала повышенное оживление, сродни опьянению, развязывала языки. Там я вновь познакомилась с Игорем Шрейнером. Хотя заметила его раньше - при раздаче студенческих билетов ("вручении") на собрании первокурсников. Напомнила ему о лагере, об отчиме. Дальше мы приятельствовали. А потом мы все гуляли по Москве - дружинили. Затем - недели две в колхозе "Россия". Мы с Таней и еще 4-5 девочек (молодых, но старше нас -поступивших в институт после работы) жили в какой-то богом забытой деревушке. Клава Удалова, Настя Пантелеева, Лида Андрейченко , кто-то еще. А неподалеку в избе же жили на постое студенты-механики, тоже 1 курс: Женька Макеев, Володя Горячев, Миля Юрист, еще несколько ребят. Мы их вначале не знали, но заявились с Таней, выдумав повод "спички". Они нас чрезвычайно радушно приняли, дали половину торта, и мы их пригласили к себе в обмен на их "любезность". Дело было позднее, мы появились в своей избе с радостной вестью о скором приходе ребят, но не были поняты суровыми женщинами, которым надо было выспаться перед рабочими буднями. Пришлось нам извиняться перед пришедшими вскоре ребятами.
Так началось мое знакомство с Женькой Макеевым, потом и любовь. Он был после армии, прошел детский дом, мать только вернулась из ссылки, отец погиб неизвестно где в лагерях, или был уничтожен (это ведь был 1958 год, все еще очень свежее, только что 56-й, 20-й съезд, речь Хрущева). Невысок ростом, крепок, светлоглаз, носил очки, маленький рот с плотно сжатыми губами, стиль, пожалуй, Майкла Дугласа, но не очень. Очкастые нравятся юным девушкам, так кто-то заметил. Работали мы на картошке, и сил, конечно, было у нас мало. Сначала геологи уходили вперед, мы отставали, а нас нагоняли горняки, технологи, механики. Мы собирались с духом, шли с ними некоторое время, потом снова безнадежно отставали. Что о нас думали наши женщины, не знаю. И последний колхозный штрих: град в лесу, окружающем поле, предзимний град без дождя, почти снег, шурша крупинками, падавший на осеннюю листву. Он надвигался с таким шумом , как поезд издали.
Потом снова институт, и мое приглашение Женьки на какой-то вечер в институте. Я сверху, уже поднимаясь по лестнице: "Так придешь?" Мне еще 16, ему уже 21. И он пришел и приходил еще много лет, когда я была уже замужем, называя себя "скорой помощью". А мы с Таней учились, пошли в кружок петрографии, где командовал Владимир Сергеевич Князев. Читал лекции Михаил Михайлович Чарыгин - общая геология, Пустовалов. Лекции были очень интересны и требовали столько внимания, что я часто отключалась и задремывала, не выдерживая напряжения.
Экзамен по математике, когда я готовилась отвечать на вопрос, не тот, что в билете, и пришла в себя только перед самым выходом к экзаменатору. Но - 5 и просьба отправить (бросить в ящик) какое-то письмо. Таких "заскоков" и потом было много в моей жизни.
У нас была сложная для меня химия, и к этому времени я отношу флирт и серьезное увлечение мною Олега Калимуллина, который сидел со мной на лабораторках, хотя у него все было закончено. И еще я проверяла свои возможности на Мишке Поспелове. Он всегда шмыгал носом на лекциях, и мне хотелось ему предложить носовой платок, но в мыслях. Язык, впрочем, у меня был довольно злой. Я уже писала об этом моем договоре с Мариной "о взаимном ненападении". За Олега меня укоряла Ира Савченко (старше нас), говорившая, что он получает двойки из-за меня. А у меня был Женька Макеев, и его уже признавали наши геологи. Особенно потом, когда я перешла учиться на полевую геофизику.
А пока первые каникулы и поездка в Закарпатье с кружком петрографов. Борисов, Рахов, Виноградов, Ужгород, Мукачев, соляные калийные шахты и спуск в них в касках в клети и проход по шахте с фонарями и вспышки искр от фонаря на стенах соляной шахты, и рудники серы с образцами, которые до сих пор у меня, и подъем на Говерлу не до конца, а так - чуть-чуть, и люди в национальных костюмах горцев - расшитые черные жилеты, в Рахове. И, конечно, Львов, холодный чужой город, - впечатление, оставшееся навсегда, как первый взгляд.
Практика после 1-го курса по Военно-Грузинской дороге. Выход был из Орджоникидзе (Сев. Осетия, бывший и теперешний Владикавказ). Машина везла наши рюкзаки, а мы с планшетами и молотками, как когда-то мама, шли, записывая и зарисовывая обнажения и пейзажи в особой полевой книжке. Книжка жива. Там я познакомилась с Алиной Ярошенко, Аллой Давтян, еще несколькими ребятами, пропустившими эту практику ранее, и поближе сошлась с геофизиками - полевыми и промысловыми. Хациев Володя был из этих краев. У него уже наладились отношения с Ольгой Христофоровой, они собирались пожениться. Он ее возил знакомиться к своим родным, пока мы двигались. В Орджоникидзе я смотрела на Трек - парк над Тереком, на сам Терек, педагогический институт, имея в голове, что мы (Я) отсюда, здесь мои гены, отсюда мое происхождение. В парке мы катались на качелях и каруселях, я очень трусила, но каталась, шикарно держа розу в зубах, чтобы не повизгивать. И меня одобряли за смелость, - так же, как и потом при катании на лыжах с гор - на одном самолюбии в Опалихе с Грушевенко.
***
На днях объявили о деньгах - пособии для многодетных. Сумма для нас большая - по 25 тысяч рублей на ребенка ( не забывайте про бесчисленные изменения в масштабах - о, лимоны, лимоны!). Невольно подумала, не сразу, потом только пришло в голову: после перерыва с иконами для святых всей нашей семьи заказала Ольгу. Это был импульс во время поездки с Ритой в Софрино. Надо теперь срочно делать кому-нибудь доброе дело, чтобы цепь добрых дел и удач не прерывалась. Я в это верю давно. Точнее даже, не вера, а некое "кредо" - хотя оно и означает то же самое, но оттенок более светский.
Еще хочу сказать о потоке сознания. Все мои письма писаны в этом стиле, и где-то в чем-то хроника моя держится на том же. Однако понемногу я пытаюсь создавать примерный план - и письма, и хроники. Это: "Посвящается Октябрьской революции", т.к. я знаю и часто повторяю детям: "Меня бы не было вообще, если б не революция". А хроника - так, пожалуй, можно было бы назвать мои записки, будь они книгой. Тем не менее "Хроника семьи" (неважно, Абрамовы, Гейликманы, Булатовы). Революция - это не только я и мое возникновение в природе. Это - вихрь, цунами, землетрясение, уничтожившее, разломавшее до корня дерево, остались крошечные побеги и одна ветка - бабушка, и дерево выжило, получило прививки от других сортов; выжили и другие ветки - Иниевы, Буровы, Абрамовы - Высоцкие, Абрамовы ленинградские и алжирские. Какая широта взглядов, некий космополитизм и веротерпимость, какая разница с националистически настроенными людьми всех рас и народов. Этого никогда не было в нашей семье. Казаки жили в месиве народов Кавказа и не могли бы выжить, не умея контактировать и понимать других - школа Иос. Гавр, Вал. Иос. Генетическая уже школа. Как неприятны мне русофилы, сионисты, национализм азербайджанцев, армян, всех! Кот Леопольд, ау!
"Пепел Клааса стучит в мое сердце" - как постоянство памяти и долга.
Не помню, записала ли я где-нибудь рассказ мамы о книге Шарля де Костера "Тиль Уленшпигель". В школе дали задание - рассказать о любимой книге. Мама предложила Тиля, которого я только что прочла. И говорила со мной по свежим следам о книге и событиях, связанных с книгой. Я отказалась - там плохо говорится о евреях. Я не сильно чувствовала антисемитизм, думаю, что в Баку его вовсе не было по отношению ко мне (ограничу свое знание ситуации в Баку), и в русской семье невозможно было стать духовно еврейкой. Однако чувство справедливости и чуткость к несправедливости всегда было очень сильно. Забавно, что мама говорила - самые активные антисемиты - выкресты. Свое еврейство (генетическое от отца) я ощутила, когда о нем сказала русская девочка, учуяв антисемитизм в невинном, казалось бы, замечании Галины, нашего студенческого тренера по лыжам, - "вот и проявилось все-таки" - на мой отказ что-то сделать (из солидарности с другими девочками) так, как хотела Галина . Я же этого не поняла, восприняв недовольство Галины не ориентировано на еврейство. Помню через многие годы, как насмешку судьбы, сравнение с Кирой, которая в Союзе была русской, а для Израиля стала еврейкой, как и дочери ее, через Диту.
Жидовкою в Москве
И гойкой в Назарете
Я чувствую себя -
Наследие родных.
Сложилось исторически --
И те, и эти
Нутром учуют
Признаки чужих.
Мулаты и метисы вне закона.
Гибрид бесплоден, так как одинок.
Должна ты выбрать, с кем стоять у трона,
И где изгоем быть. Вот бог-а вот порог.
***
Хочу еще раз мысленно побывать на Военно-Грузинской дороге. Вот мы сидим на обнажении. Судариков ходит и рассказывает, мы на камнях устроились живописной цыганской толпой, рисуем, или лезем, колотим образцы. На ногах ботинки, которые дико намяли мне ноги, ковыляю. Наконец, решаюсь переобуться в тапочки; их торжественно топят в Тереке перед концом практики. Взамен купила зеленые босоножки в каком-то магазинчике по трассе. Бросаю тапки с размаха в реку. Течение страшное, ребята наши лезут в воду, их тащит. Галька по берегам рек, голубой Кубани и серо-белого Терека, Арагви и Куры. ( О, Лермонтов, Лермонтов!). Гальку раскалывали ударами геологического молотка в поисках кристаллов. Ночевка вместе со студентками географического факультета Ивановского института, которые вздыхали, что на них нападают, к ним пристают и лезут в окна местные любители белых женщин. Нарзанное озеро, ледяное, маленькое, пузыристое, глубиной до колен, где я мочила стертые ноги, а ребята прошлись, но не решились окунуться. Фр, фр, фр, пузырился нарзан на ногах и вытекал отовсюду, потоки образовывали натечные складки, подушки на земле и скалах.
Купили и резали барана, я не видела и не ела. Ходили на ледник без меня, но принесли цветы и хванчкару, я была счастлива вниманием ребят. Они меня опекали - я была младше всех и староста своей маленькой группы, кто-то выдумал такое? Судариков и Юдин. В тот день мне пришлось дежурить вместо студентки, напоминавшей мне дрожащую моську. Она отказалась от дежурства, желая пойти в интересный маршрут на ледник. А преподаватели с некоторым садизмом жестко сказали мне, что староста должна заменить собой отсутствующего. Вот так я и попалась. Вообще, Игорь, Марк Шварцман и я были младше всех.
***
Охватывала ли меня тогда бесконтрольная эйфория, как это бывает сейчас? Наверное, так, но последствия тех дней проскользнули незаметно, и сейчас я отношусь ревнивее и внимательнее к своим промашкам, вернее реакция на них иная. Раньше переживания связаны были с тем, как среагируют другие на мою персону; теперь же - промах - сигнал еще и еще один о приближении старости еще и еще на шаг. Эйфория - и сломанная рука, эйфория и порез глубокий на руке. Ощущение полета - и сигнал "внимание, эйфория!"
Эйфория бушует, пожиная плоды
Человеческой слабости и пожирая
Свои жертвы. Не ждут приближенья беды
И в беспечном восторге мгновенно сгорают.
Разевает, как фурия, чёрную пасть,
Языком своим огненным сладостно лижет,--
И трещат чьи-то кости, и злая напасть
Придвигается к жертве всё ближе и ближе.
Эйфория бушует. Её колдовство,
Её морок нахлынут--и всё, и нет мочи.
Отрезвися, открой свои ясные очи--
Стань на землю, сбрось чары, отринь волшебство.
***
Горное кладбище с удивительным глубоко панорамным видом, сохранился мой рисунок в полевой книжке. Крыши домиков - склепов из плитчатого камня - глинистый плитняк, который характерен для таврической свиты. Крошечные отверстия, заделанные выходы, много разрушенного и загаженного, валяются черепа, кости. Кладбище заброшено: труден туда путь. Мы поднимались по остаткам какого-то рельсового подъемника, по обломкам шпал. Потом сидели чуть поотдаль кладбища и рисовали его. Неповторимая глубина горного воздуха осталась только в памяти глаз.
***
Есть память ног, память рук, память глаз, память носа. Память ног - когда я невольно пришла к Водовозной в 83 г.; память рук - ощущение от рубашки Жени Ермакова (эпоха аспирантуры в МИНХе); глаз - это кладбище, или наплывание грузовика, который сейчас меня собьет с велосипеда; память носа - запах испанского дрока. И еще, и еще, - мы помним всем телом, а не только мозгом.
***
Крестовый перевал и розовые ромашки, которые я заправила за ниточки войлочной белой шляпы, тамошнее приобретение, долго хранившееся, много использованное и окончательно съеденное молью, как и куницы, и тонны других вещей. Ромашки по кругу образовали розовый веночек, скоро увядший. Где в этих краях путешествовала в фаэтоне бабушка, или прабабушка, или деды - прадеды верхом на лихих казачьих скакунах?
Последние дни в Ананури, все время надо ходить вверх-вниз. Пишем отчеты: Казбеги - и подъем на тот самый Гергетский ледник (без меня), Ананури и барашек и грецкие орехи (Никита Дворец их никогда не ел вживую и укусил, желая расколоть, прямо за хинно-ядовито-горькую зеленую кожуру, приятно было посмотреть на самоуверенного мальчика). Абсолютно чужие, не сливающиеся с населением студенты, не соприкасающиеся миры, с легкой опаской: "Черт их знает, о чем думают и говорят?" В особенности, помня о нападениях на ивановских студенточек. У нас-то мальчиков было предостаточно. Выход в Тбилиси после долгого перегона в грузовике. Ресторан на горе Давида, вино "от вашего стола нашему столу" и непонимание ситуации и обычаев, жалобы Мариночки Борщевской, той, похожей на дрожащую болонку, что к ней пристают, отъезд ребят в Москву.
Аля, встречающая меня на перроне, и пробег по ночному Тбилиси, спасаясь от приставаний автомобилистов, пассажиров трамвая, прохожих. Аля - беленькая девушка, я - с рюкзаком, заманчивая дичь, свежатинка!
У Абрамовых квартира в типичном Тбилисском старом районе, с внутренними галерейными балконами; еще жива бабушка Анна Францевна (бабушка Аннеля), которая учит Алю французскому языку и фортепиано. Лелька учится в Тбилисском училище Чабукиани. У меня в запасниках есть фотография Лельки, длинноногая, угловатая в балетном одеянии. Они потом переехали в Ленинград, Леля бросила балет, т.к. сердце не выдержало (не хватало питания, как будто). Занялась художественной гимнастикой, дошла до первого разряда. Клава занималась шитьем при оперном театре. Детям помогала кгбешная организация, где когда-то до смерти от рака работал Георгий Абрамов, посылала в лагеря к морю.
В эти дни я посетила тетю Веру. Помню темную квартиру Иниевых; тетя Вера носила фамилию Володи Ермакова; а нынче с ней жил ее второй муж Борис Калантаров (?), тоже кгбешник. Она было страшно религиозна и еще очень хороша собой: светлые глаза, прозрачные, чуть навыкате, но красиво, бела лицом и - седые волосы. Борис бесцветен, хотя, естественно, смугл и черноволос. Вера много зарабатывала шитьем и много "жертвовала" церкви. Была жестко фанатична. Что-то в ней было общего в характере с московской тетей Верой. Я много и быстро говорила, что-то рассказывая и невольно заражаясь быстротой и живостью речи тети Веры, хотя обычно мне это несвойственно. Говорить мне хотелось потому, что я инстинктивно своим голосом заглушала и отгоняла какую-то неживую тишину дома тети Веры.
Оттуда (из Тбилиси) я на автобусе двинулась в Ереван. Да, не забыть бы - стояла моя постель у Абрамовых у стены, и я что-то писала в своей полевой книжке, сидя на постели (тахта или диван?), и посылала письма и телеграммы - кому? То ли Женьке, то ли Юре Туркину, которыми увлекалась. Юра Туркин - высокий блондин с небольшими голубыми глазками и, конечно, очки! Он был мягкий характером юноша и не принимал меня всерьез.
Угощали меня у Абрамовых небыкновенно вкусным капустным салатом, разминая капусту толкушкой и посыпая ее сахаром для привкуса. С Клавой и девочками я была уже знакома по Москве, когда она с Алей и Лелей навестила нас однажды (Лельке было порядка 3-х лет) на Солянке.
Итак, автобус на Ереван. Еду к брату и знакомиться еще с одними Абрамовыми. Семья Людмилы, сестры Веры и Георгия, дочери Иниевых (тети Мани и Ильи Харитоновича). Автобус - коробочка, я сижу сзади, народ сильно национальный, но в голове у меня ни искры волнения, или испуга по этому поводу. В дороге знакомлюсь с соседом-азербайджанцем, который жалуется на национализм армян и грузин, считающих азербайджанцев людьми второго сорта. Мне это любопытно и незнакомо. Через многие годы, более 30, эта взаимная нелюбовь выливается в войну, все идущую и проливающую кровь. Севан, на который мы смотрели сверху, голубой и огромный. Смена климатических поясов, происходящая на глазах, сначала при подъеме к перевалу, а затем при спуске к ереванской впадине. Наверху было очень холодно, сверху виды напоминали сарьяновские картины с его темно-фиолетовой землей.
Когда Боря в свое время поступал в ереванскую аспирантуру, он опоздал с подачей документов. Поэтому пришлось ему идти на поклон к акад. Иосифяну, власть имущему казнить и миловать. Тот, спросив его, не родственник ли Боря Борису Товьевичу Гейликману, и получив ответ, что они двоюродные братья, разрешил принять документы. Большего и не требовалось.
Боря в Ереване жил сначала очень короткое время у Эльчибековых. Хозяйка - крестница бабушки Нина Андреева.Затем снял жилье в какой-то клетушке с сундуком, где хранились его пожитки. В мой приезд он уже был разведен с женой. Остановилась я у Нийки, хотя мама, когда приехала к Боре, принципиально жила у него.
Молодая Нийка толстая, с живыми яркими глазами, очень пышными черными волосами, в обтягивающем платье. Ее нельзя было не любить, и я влюбилась сразу. Нийка обожала петь во время работы и, особенно, петь Вертинского. Мама с Нийкой нашли на том общий язык.
Я купила себе и ей по куску ткани, она тут же мне сваяла платьице, обрывки которого до сих пор валяются в старых мешках с обрезками тканей. Материал белый с сиреневыми листками (широким сиреневым контуром). Солнце-юбка, узкий лиф. Юра Буров, ее муж, сразу после школы окончил какой-то техникум, но, забросив все, пошел учиться в Ереванский художественный институт, где потом начал работать педагогом, стал членом Союза художников СССР и вообще очень много и с удовольствием работал. Все время его очной учебы Нийка шила бесконечно. Ее дети Верунька и Илья выросли среди заказчиц. Нийка любила и часто пела из Вертинского. Жили они в полуподвале дома Армянэнерго, и сердце у Нийки было плохое. Потом получили жилье в престижном районе Норкского массива (Юра дал взятку нужному человеку). Он очень изменился и превратился в уверенного в себе художника-прикладника с бородкой и грубыми руками, с любовницами и своей мастерской, но тем не менее с Нийкой. Теперь уже Нийка с Юрой и ее семья пасли Борю в его малоустроенной жизни, хотя Боря тоже многое старался сделать для них в быту. Помню их темную подвальную квартиру, освещенную всегда электричеством, Нийку в завале шитья, и Юру с утюгом (гладил всегда он - мужчины лучше утюжат, так считалось в доме). Они закатили мне великолепный званый обед, а ежедневно кормили тамошними завернутыми бутербродами: лаваш-простыня, покупаемый на рынке на кг, брынза с маслом и травка. Я растолстела как бочка.
Тбилисская тетя Вера, не имея своих детей, любила племянницу-крестницу Нийку, дарила ей всякие ценности из старого и заработанного впоследствии. Верунька, названная так в надежде на благосклонность и в дальнейшем, да и в знак благодарности и хороших отношений, несколько раз выходила замуж и родила Мишу и Гоги. Нийка их взяла на себя, - красивые мальчики, Миша очень откормленный. Второй сын Нийки, Илья, окончил институт, работал педагогом в районе, сейчас не знаю, что и как. Веруня ушла в армянство, взяв национальность деда, сменив паспорт, чтобы угодить армянским мужьям и общему армянскому настроению. Ее облик тоненькой стрекозы со светлыми глазами - контраст в сравнении с армянскими женами - привлекал армянских мужчин. Девочка была очень деловая, но при этом беспечная и жизнерадостная.
От Юры Бурова у меня много работ - вазы, тарелки настенные, чеканка, таблетки. Он, наверное, действительно очень талантлив. Мама, поехав как-то в Ереван к Боре, можно считать, вырвала у Юры, а он отдал, не задумываясь, огромную чеканку - лев терзает козу, и напольную вазу, которая сейчас у Нюхи. Мама везла их в самолете, закутав какими-то тряпками. Когда я второй раз была в Ереване, меня поразил их ремонт - новые краны, чистая ванная: Юра начал зарабатывать, - и постоянный стук его молотка. Иногда Юра приезжал в Москву, всегда с какими-то подарочками, всегда со своей едой и даже с раскладушкой. "Это будет моя". Силы Мили - матери Нийки, были сломлены 14-летним параличом мужа Авета, но она сохранила и живость, и способность эксплуатировать дочь и ее семью. Кстати, или не кстати - она и сообщила Боре о том, что Вал. Иос. в эмиграции женился. C est la vie. Вот уже около 15 лет я их не видела. А теперь отъезд Бори - моего брата, и события в нашем СНГ, боюсь, навсегда отрезали от нас ту ветку Абрамовых - потомков детей Иниевых.
***
У нас дома было много пластинок Вертинского, но дети перебили все. На проигрывателе Аня выращивала кристаллы соли и опрокинулся (сам!) стаканчик. А новый проигрыватель, который Саша купил для меня по моей просьбе с надеждой, что я буду когда-нибудь слушать музыку, Аня уничтожила, сломав алмазную иглу. Аня - уничтожитель, неуклюжая в движениях, несмотря на все танцы, которыми она занималась, уверенная в себе и не слушающая и не слышащая меня. У Саши тот же стиль, слушает и отталкивает как чужое. Потом признает свои недостатки с видом "Ну, я такой уж".
***
Их дом Арменэнерго, где работал Авет, был шикарен, но квартира их - полуподвал, который потом оборудовал Юра, сменил сантехнику, сделал ремонт. В доме толпились заказчицы.
А Боря знакомил меня с друзьями. Это - Феликс-инженер, к кому мы с ним пришли домой, это Армен - который возил меня по Еревану и в их Zoo (зу), бедный, где-то наверху. Возил на каком-то мото-чуде, не мотоцикл, не мопед, а нечто, которое недолго царило в Союзе. Мотороллер. Вслед нам свистели - кавказские обычаи строги к женщинам. А может, так выражалось восхищение? Нийка со своим приятелем - таксистом возила меня в Арзни, мы пили воду и ходили по сухому парку, ехали через горы, и всюду была все та же сарьяновская земля. Мы посетили и дом Сарьяна, там пускали любопытных в домашний музей. Старичок подметал дворик, собирая листья - это был Сарьян. Яркие картины, грубые плоды и цветы, много от Матисса, но своего, армянского. С Борей много ходили по городу, были в Гарни с его разрушенным еще тогда храмом римских времен. Маленький храм, реставрированный впоследствии, стоял на плоскости над пропастью. И опять эта горная глубина и прозрачность. Матенадаран - хранилище рукописей, Эчмиадзин - обиталище католикоса, посещение их сокровищницы - все в этот раз или потом уже при Марте и Виталии? А в борин заповедник так и не попала, хотя он возил туда всех подряд.
***
После того Нийка и Юра не раз приезжали ко мне, всегда с едой, передохнуть после и перед гонкой по Москве. Юра дарил мне свои работы, это самое ценимое мною подношение. У меня его работы на почетных местах, их уже много: тарелка синяя с цветами, подаренная на новоселье в Алтуфье, три пластины на кухне - кач-Назар с друзьями, рыбы и лев, подаренные на Каховке, напольная ваза с листьями тростника или бамбука, охотничьи чеканки, пластины из шамота, одна раскололась, и другая тарелка с птичками, тоже остались одни птички. Были еще - комплект кувшинчик с кружками - у Марины Кузовкиной, ваза со шлемом, кокнулась, - не Юрина работа.
***
Обратный путь на самолете, и Арарат во всей красе, тут - рядом - рукой подать - вниз.
Лето кончилось, учеба на 2-м курсе, последний год с геологами. Практика в кружке "Петрограф", о которой я обрывками писала в разных местах; малые ее следы остались в виде кристаллов серы и куска породы из серного рудника с иголками целестина и серой. Сохранилась и фотография, где я в зеленом байковом костюме с молотком как раз на этом руднике. Горячий грог из чайников при путешествии в автобусах из города в город, с лимоном и листиками. Подъем куда-то в горы за вином и падение на ледяных скатах, удар по лицу при падении и мерзкий фурункул впоследствии.
Как передать легкое головокружение от выпитого вина и не слушающиеся ноги, и бесконечное пение до обалдения по настоятельному желанию нашей провожатой по горам - одних и тех же "Ландышей": "Ландыши, ландыши, светлого мая привет. Ландыши, ландыши, целый букет". Ужасная шлягерная мелодия, от которой можно избавиться, только призвав на помощь "чижика-пыжика".
И снова учеба, и снова встречи с Женькой Макеевым, знакомство с его мамой Софьей Николаевной, работавшей когда-то в редакции "Молодая гвардия", а в мое время - инвалид, вышедшая из лагерей и получившая с сыном комнату на Фортунатовской улице. Какими глазами смотрела она на меня, возможную невесту сына, уж, наверняка, любовь сына. Женька иногда приходил ко мне, выпив где-то в общежитии, или еще где-нибудь. Как-то он мне сказал, что делал так для храбрости, спокойнее перенести мои неожиданные поступки и непредсказуемые реакции. Вот и пример: повздорив с ним, я вскакиваю в автобус, приобретаю билет и, оглядывая автобус, вижу Женьку - он не слишком трагично оценивал мои вспышки и капризы, считая, очевидно, что перебесившись, я успокоюсь и снова подойду к нему. Он был прав. Плохой мой стержень медленно, но неуклонно уменьшал свой столбик.
Я подошла уже к концу 2-го курса, к практикам в Тучкове (геодезической) и Толстопальцеве. Тучково удивило меня появлением новой станции- Санаторная, снятием рельсов с тех путей, по которым бегала кукушка, и около которых мы, пионеры из соседнего лагеря, тушили пожар, нося песок от железной дороги в майках. Осталась длинная насыпь, заросшая травой. Освежились воспоминания о лагере - о сухих черных сучковатых, поросших паутиной елях, маленькой Москве-реке, финских домиках и заборе вокруг лагеря, проломанном около деревянной башни - водокачки. Толстопальцево с далекими походами при барометрической съемке, вышки тригапунктов и ветер наверху, завывающий в переплетениях вышки, страшно, лезешь и стоишь там, держа себя в руках. Ощущение, - а все-таки залезла! - потом на земле. Недавний фильм "Возвращение" напомнил мне те же чувства.
Состав бригады - Таня, Герберт, кто-то из албанцев, Мишка Поспелов и я. М.б. еще кто-то шестой. Интернационал! Мы с Таней потрясали ребят крапивными щами и кашей, сваренной на вчерашнем чае. Я смело ее лопала, а привереды - иностранцы бывали недовольны. Наша бригада была сильной по скорости и чистоте обработки материала. Единственный конкурент - бригада с Мишей Арабаджи во главе. Арабаджи был очень способный молдаванин, слегка старше нас, умевший и учиться, и подработать грузчиком. Потом он защитил обе диссертации, вторую сделал, предварительно подготовив докторскую для своего шефа. В Казахстане подцепил туберкулез (в Шевченко), но вылечился, страшно растолстел. Женился выгодно, хотя была какая-то другая любовь, очевидно, не выгодная. Не знаю, где он теперь. Долго был в Нефтяном. Умер.
И после второго курса я ухожу в полевые геофизики, на кафедру Льва Александровича Рябинкина.
Лев Александрович был необыкновенным человеком. Дядя Эма говорил, что Лева Рябинкин похож на гангстера. Он был высок, худощав, ловок в движениях, всегда великолепно одет - с новым галстуком - ежедневно менял галстуки. Мне казалось, что он обладает чувством юмора высшей пробы, неторопливым юмором, свойственным и Володе Лихтману, т.е. инженерной элите. Своей жене - балерине и преподавателю училища Большого театра, он обязан появлением слов "тапер Большого театра" в английской газете во время гастролей в Лондоне, где был и он. А. м.б. это сочинили злые языки ? Маленькие усики щеточкой светлого цвета вызывали зависть у дяди Эмы, и он отрастил свои. Была и такая эпоха в нашей семье. Впрочем, я вольно толкую появление усов у дяди Эмы. Лекции Рябинкина никто не пропускал. Это была фирма - кафедра Рябинкина. Он разработал метод РНП - регулируемого направленного приема в сейсморазведке. И по этой теме на преддипломную практику я потом ездила в Казахстан, где работал его соавтор Мирон Раппопорт, выходец из Львова, приятель - знакомый поляка пана Анатоля, который появится в нашей группе на 3 или 4 курсе. Невысокий крепкий умный, знающий, что и как делать, и умевший работать.
Об институтских прозвищах интересно упомянуть пару: Теплоконь и Теплокляча. Теплоконь - профессор теплотехники Белоконь. Теплокляча - некто, его заменяющий (фольклор Марины).
Начинали мы учиться в старом здании, где потом помещалось Минвуз. Строили и учились дальше - в новом здании на Ленинском проспекте, где мы в соседнем доме получили комнату в комуналке.В каждой комнате 3-х комнатной квартиры жили семьи - Проворновы, Папко и мы. А должны были получить 2-х комнатную квартиру, как получили друзья дяди Эмы - Шрейберы.
***
Вспомнила их и сразу буря: а написала ли о Шепси, где мы проводили с ними отпуск в доме отдыха, а затем Гнивань, Южный Буг? Надо носить всегда с собой кусочек бумаги и что-то пишущее, какие-то обрывки забываются, хотя о них стоит помянуть.
***
В этом доме N67 кв. 101 тел. 137-61-64 на 5 этаже в комуналке на Ленинском проспекте я прожила 5 лет: с осени 1959 года до осени 1964 г. Десятиэтажный кирпичный дом, облицованный розовым кирпичом, который скоро начал сыпаться, и для безопасности над первым этажом повесили сетки. Там валялись пакеты от молока и всякий мусор, который бросали сверху обезьяно-люди. В доме жили нефтяники из института и других нефтяных и газовых организаций. Все знали всех, было много сплетен, но и знакомых тоже - почти семья. Все учились в 120 школе, а потом в институте. Внизу - магазин Центросоюз с оленьим и медвежьим мясом, кролики, цыплята, мед и проч., и проч. Всякие сувениры, из которых сохранились рога сайгака; они так понравились Боре, что он себе купил такие же.
В этой комнате в 15,1 м прошло мое студенчество и первый год моей работы до покупки собственного жилья. Летом 59-го, пока я была на крымской практике, мама с помощью Юры Плеханова и еще кого-то переехала с Малого Ивановского. Здесь толпились студенты, готовились к экзаменам, устраивались дни рождения, встречались Мари со своим любовником, и шла наша с мамой жизнь. У нас стоял все тот же книжный шкаф и тонкая книжная полка, платяной шкаф с круглыми боками с Малого Ивановского, матрац на ножках - тахта по-бакински, где спала мама, мое кресло-кровать, круглый стол, крепкие стулья с "кожаной" обивкой коричневого цвета. Огромное окно без форточки, только на железной с прорезями пластине, позволяющей оставлять щель и играющей роль усовершенствованного крючка. Окно из двух стекол: большого и тонкого длинного - вместо форточки. Трудно было его мыть, это была моя забота: мама боялась высоты, да и вообще, дежурство по местам общего пользования и основная уборка дома лежала на мне. К этому времени разгорелись старые болезни мамы - ревматические боли, и новые болячки - надвигалась менопауза, вспыхнула астма. Жили мы с ней довольно дружно, хотя она и любила придавить меня порой. Жили очень небогато: от стипендии до ее зарплаты на временной работе на курсах иностранных языков. Кража моей стипендии в институте переживалась, т.к. на нее рассчитывался наш домашний бюджет. Думала на кого угодно, кроме все той же болонки, пока ее чуть ли не за руку поймали через какое-то время уже на работе. История с кроликом: мама тушила кролика в "гробике" с травами, несла его в комнату и вывалила на пол. Я его выбросила недрогнувшей рукой, хотя сегодня я б его помыла, и мы б его схряпали.
Рядом жил инженер Виктор Васильевич Папко с женой-химиком Тамарой и сыном Вовкой и Проворновы Юра, Лида, Катя. Скучные и не очень-то мне интересные люди. Но с ними мы прожили бок о бок несколько лет, сроднились с ними, знали их, как не знают родню, и сопереживали их жизни. Виктор Васильевич высокий, сутуловатый, увлекался техникой, моделированием, оборудовал подвал и много работал там. Увлек сына, и тот тоже занимался авиа-моделированием, потом поступил в Авиационный. Тамара - коротенькая, быстрая, сердечница, химик, очень хозяйственная. Папко были все некрасивы, разве что у Тамары яркие голубые глаза. Виктор ей изменял с более эффектной женщиной. С Вовкой мы часто возились, как щенки, и хохотали. Тамара не одобряла - раннее половое возбуждение. Тамара рано умерла.
И Лида рано умерла от рака, но Юра относился к ней по-другому. Она много умнее Юры, начала с поступления в институт (полиграфический), перевелась в техникум и бросила. Работала в переплетной в МИНХе, хорошо зарабатывала левой работой. Она мне переплела диссертацию. Юра маленького роста, но довольно хорош собой - черноволос, темноглаз - ярок. Сумел закончить Нефтяной. У Кати был редкий голос - альт. Ее учили музыке, и она тоже зарабатывала деньги - ее взяли петь в Большой. Проворновы преуспевали - каракулевая натуральная шуба вызывала некоторую зависть у Тамары. У Юры был красный пуловер, конечно, "полувер" в их обиходе. Лида любила и украшала мужа. Потом после ее смерти мама спросила Юру, почему тот не женится. "Такой, как Лида, больше не будет", а она после операции боялась, что он ее бросит.
На кухне, довольно большой, с мусоропроводом, столы: наш - у окна, напротив - Папко, у входа - Лиды. Те имели полки, мы - нет. Зато хозяйничая, не видишь никого: ты перед окном, и подоконник твой. Был стенной шкафчик на 3-х для картошки или чего хочешь. Плита газовая, тараканы от мусоропровода. Дежурство в местах общего пользования лежало, в основном, на мне: мастичили коридор, мыли пол в кухне. В комнатах и коридоре - паркет. Наш крошка-холодильник-газоаппарат жрал много электричества. Над ним висел стеллаж, который дожил до Алтуфья и живет сейчас. Там стояли сказки, раскраденные новыми соседями - мальчишками, появившимися уже после переезда Папко. Если открыть дверь комнаты, то к нам приходили, как в отдельную квартиру, не видя длинного коридора. Так приходил к нам любовник Мари. Она договаривалась с мамой, та уходила дежурить на кухню, а я была в институте. Жаль, что Мари не сумела наладить жизнь. Муж ее бросил, дети выросли. Сама она - подруга мамы по французским курсам, была очень интересным и веселым человеком. Для меня, в общем-то зануды, такие люди казались очень прельстительными. Интересно, что она все хотела бросить мужа, а в финале он ушел.
***
"Ни дня без строчки". Не хотелось мне эти дни садиться за мою хронику, а надо было. Тогда бы я удержалась от эйфории и не обрезала жестоко свою руку. А с чего эйфория? Решила, вспомнила о давнем решении подарить Славе магнитофон, успокоилась, лихо принялась делать салат из капусты и второй раз резанула подточенным ножом по мясу ладони, черт меня подери! Отхлынула кровь от головы, пришлось залечь на пол.
Передача о Татьяне Ивановне Сухомлиной-Лощенко. "Не Вы ли изобрели стиль дневника - воспоминания?" Лощенко не могла все же принять на себя такую грубую лесть. Моя хроника как раз нечто вроде дневника - воспоминаний. Я же не ставлю дат, давняя моя и не лучшая, наверное, привычка. Все же хочу чуть-чуть рассказать о вчерашнем, но издалека. Много лет хотела найти мою Таньку Флоренскую, не думая о том, что встреча с настоящим уничтожит мою память о моей молодой подружке, полной огня и внезапно впадавшей в апатию. Пришла в голову мысль упростить поиски - через Павла Флоренского, который, конечно, я была уверена, работает в Нефтяном. И через Диму Кузовкина, мужа Марины Мархасиной, и тоже сотрудника Нефтяного, думаю, что выйду на Павла. Нет, он не сумел, не захотел, не разрешили (?) - все, что угодно. Тогда пришла в голову другая идея - через Михаила Михайловича Элланского, руководителя моей диссертации, выйти на Павла; оба работают на геофаке Нефтяного. В начале лета разговор, просьба, и осенью звонок, вопрос. Ответ, да, телефон Тани у него в руках, но сейчас он устал, позвонит через некоторое время. Звонки, звонки, в финале - телефон Тани потерял, вот телефон Павла. Павла нет, он в командировке, любезная жена дала телефон Маши. Звоню, прошу Марию Васильевну, ее подзывают. Я, заикаясь, объясняю, спрашиваю. Она - сейчас позову Таню, она подошла. Не сразу, но узнались Танькины интонации. Она - видела кого-то с косой в метро, решила, что я. Видит плохо, очки. Увидимся, узнаем ли друг друга? Но пока - испытала вздрог сердца от радости - нашла! Наталия Ивановна жива. Таня спросила о маме чуть ли ни первым вопросом. Мой ответ был - умерла.
И еще эти дни - очередной путч, на этот раз Руцкой, Хасбулатов. Милому дедушке в школе Никиты - хватит с нас усатых! От тоже сказал - хватит, да, хватит. Я сильно обрезала руку; Нюське: этот порез - плата за удачу. Она: лучше без такой платы, может быть еще одна, худшая расплата в придачу. Я надеялась обойтись порезом, но - ударил путч! Конечно же, говорю я, потому что мы уже подошли вплотную к поездке в Алжир. Испуганные звонки Саши, мое успокаивание - выстрелы слышны, Нюську не пустила в институт, посоветовавшись с Ритой. Андрей, ее муж, тоже не советовал отпускать своих в Институт стали, звонил специально с работы. Оба института на Октябрьской. Сегодня Нюська двинулась. Слегка ругаю себя за беспечность.
***
После 2-го курса был Крым. В горах под Бахчисараем в селе Партизанском, где погибла масса партизан, мы стояли на практике - стационаре, ходили на геологическое картирование. Командовал нами Юдин и еще какая-то женщина - преподаватель. Сохранилась фотография: я что-то отвечаю Юдину, и эта дама тоже здесь. Сам дворец Бахчисарая не оставил ярких пятен - образов. Синее небо и что-то минаретоподобное - башенки над зданием, какие-то искусственные розы лежат на фонтане, который капает, помещения - декорации театра, а не жилого, даже дворцового помещения. Ходили мы с молотками и планшетами по двое, по трое, девчонки. Мы с некоей Ирой Савченко, которая учила меня уму-разуму, говорила о любви ко мне Олега Калимулина и моей невнимательности и злом языке. Я с интересом слушала, - для меня эта любовь была открытием, я и не подозревала ничего. Нам поручили найти на кукурузном поле границы готерива, оранжевых рассыпанных известняков. Мы бродили под раскаленным солнцем, вперив глаза в сухие комки. И искали среди серого намек на оранжевое. Что-то как будто нашли и двинулись, довольные, домой. Впереди были какие-то многие км, но к счастью (?) нам попался пьяненький парень, который и отвез нас на базу. Я ехала на багажнике, а Ира в прицепе. Или наоборот, но это не важно. Главное, что он гнал по каменистой дороге, нас трясло и мотало. И шатало, когда мы встали после мотоцикловой гонки. Но нас ждало кислое молоко-простокваша, которую мы часто и с наслаждением дули вечерами.
Хорошо помню несколько моментов: нумулитовые россыпи, как кучи окаменевших пятаков, огромные белемниты - чертовы пальцы, необыкновенный цвет Азовского моря и простор его зелени - бирюзы, переходы по подземному городу пещер Чуфут-Кале, совершенно плоские вершины Крымских гор. Наш переход по мергелям к обрывам внизу, и мергели подо мной поползли, и я с ними. Я не успела испугаться, ухитрилась зацепиться за какой-то кустик-корень и удержала осыпание вместе со щебенкой мергеля. А Ира моя в ужасе смотрела на это, боясь меня испугать. Я, слегка укрепившись, снова полезла выше и выползла, кто-то подал мне руку в конце.
Здесь же на мергелях я нашла великолепного ежа, сверкающего кристаллами кальцита, в своих многогранных плиточках, чуть мятого сбоку. Ушел он в музей геофака, а потом, м.б., и в "частную коллекцию". А еще на практике была найдена лилия Колей Носенко, которого один наш ( тот, погибший потом Пашка Захарычев) звал Занососи-Заподнососенко. Коля, по-моему, ушел в химики-технологи, или в строительство трубопроводов. В армии он был в стройбате, и был исключительно нехорош собой. Лилия была мной выкрадена, я уже об этом писала, и хранится уже больше 30 лет у меня.
Тани со мной не было, ее устроили на рабочее место, т.к. нужны были деньги - семья жила очень трудно. Зато к этому моменту уже возникла Тома Вассерман, с которой мы сошлись поближе. Нас возили на Керченский п-ов, - путешествие по всему Крыму на грузовике, крытом брезентом для перевозки людей, и пение - перекрикивание мотора и ветра. На полуострове были грязевые вулканы - толстые великанские лепешки, которые еще немного пыхтели и выпускали пузыри. Пейзаж вполне лунный, растрескавшаяся земля и внеисторические вулканы, глубина которых просто абстракция. Светло-зеленое Азовское море - другое. И жара. Жили в общежитии на заводе им. Войкова. Кто такой? (Мама, узнав об этом, сказала, что последняя открытка Кирилла, пропавшего где-то в Керчи в окружении, пришла с обратным адресом - завод, Керчь. Такие дела.) Потом Кастрополь - наш спорт-лагерь в Крыму. Деревянные остовы палаток, которые напоминали солдатские. Камни в море, на которых можно загорать. Утренняя зарядка с бесконечным бегом (у нас лыжная секция), спуск по канату к берегу и подъем по нему же после купания. Обед в пансионате, тогда еще крошечном. Остатки - развалины старых санаториев. И Женька Макеев, вылезший в своих очках - темных насадках на обыкновенные очки - перед строем девчонок на линейке - отличная фотография. Мои косы, которые вечно не позволяли мне свободно нырять, и послужившие основным сюжетом для фотографии, где они распределились на двоих: меня и еще одну девчонку. У Женьки болел желудок, и я ему и сочувствовала, и в чем-то была недовольна - болезни вызывали отвращение - слишком их было много дома. Женька научился плавать на ластах и догонял меня в море, а без ласт не решался, т.к. плавал плохо. Я потом гордо говорила, что из-за меня двое научились плавать (второй - Виталий). В лагере шли флирты. Особенно успевала Нора Гликман и ее подружка, яркие эффектные девушки старше меня. За мной слегка приударял какой-то толстячок из "высшего" общества - из той же старшей компании. Женька был не в счет. Помню еще выход на байдарках в Симеиз, наша была с Галиной, очень тяжелой пассажиркой. Но она села с нами - из симпатии? Из ощущения власти над послушными? Симеиз помню горой Кошкой - Симеиз, Мисхор. Очень устали от гребли. После Кастрополя с Томкой пропутешествовали в Планерское - Коктебель. Тома Вассерман - худенькая темноволосая девочка, геофизик, папа - какой-то профессор. По распределению она уехала на Сахалин, и все о ней. Она была очень веселая, остроумна, посмеивалась, опускала голову, поблескивала глазами. Есть несколько фотографий, где видна Тамара (Крым времен Нового Света).
Эти летние студенческие каникулы были так полны событиями, что последовательность путается. Вариант: крымская практика, Гурзуф, где бабушка жила с мамой в доме одного из работников винсовхоза. Там бабушка заболела дизентерией, возможно, повлияли плохо вымытые фрукты. Ее положили в больницу; мама ее навещала, и т.к. больница была далеко, ездила на автобусе. Бабушке хозяева позволили пользоваться своим туалетом, т.к. "выносные удобства" ей были не под силу. Как только она пришла в себя, уехала в Баку. Я же - в Кастрополь на автобусе. Помнится, как подъезжал автобус с гор к Форосу, спускался вниз по серпантинам. Сначала горная степь, вдали у спуска - лес, расщепленный дорогой на две темно-зеленые половины с гладкими очертаниями. И совсем вдали неотчетливо высоко поднимается море, а потом оно оказывается внизу. Гурзуф запомнился улочкой - кривой, ярко солнечной. Винсовхоз был на стороне другой, чем Артек, куда мы не ходили, смотрели издали на гору Медведь, на две скалы в море. Около дома была площадка для вертолетов, но их ни разу не видела.
Зимой 3-го курса - дом отдыха с геофизиками: я перешла на 3-ем курсе на полевую геофизику к Рябинкину. Как обычно, я училась отлично, получала стипендию повышенную, не надрываясь, и путевку выдали без проблем. Дом отдыха был под Воскресенском. Лыжи, выцыганивание добавки, выпивки - полный репертуар студенческих каникул. Там был и Женька Макеев. В Москве - встречи с Женькой, поцелуи в кресле, где мы помещались прекрасно вдвоем, пока не было мамы. Свобода была полная, однако Женька ею не воспользовался, хотя с моей стороны и чувства, и страсти, и дрожи было предостаточно. Наверное, он ощущал мою благоглупость, которую называют и невинностью, и неопытностью. Что и говорить, даже подробностей деторождения в то время я не ведала, да и не интересовалась.
В этот год за мной слегка ухаживал пан Анатоль, так его звали наши. Львовский еврей, ставший поляком, он рассказывал, как их пожалел немецкий солдат и вытолкнул из толпы евреев, которых гнали на смерть. После войны они успели уехать в Польшу, а во Львове осталось много его друзей. Так с его помощью я и поехала на практику во Львов. Что он имел в виду, организуя всю эту поездку, покрыто тьмой веков и моим незнанием. Толя Циллер, невысокого роста, бесцветный, с длинным лицом, привез меня и себя во Львовскую геофизическую экспедицию. Но в разные места. Я оказалась неподалеку от Мукачева в предгорьях Карпат и пробыла там до второй половины сентября.
Поселок Чинадиево лежит в долине реки Латорицы, небольшой, тогда довольно чистой речушки. Стоит католическая церковь богоматери. Я с любопытством смотрела на праздник, когда с гор шли люди с пением незнакомых молитв под руководством каких-то ведущих. Вокруг бегали дети, нарядные, и многие в пионерских галстуках. Хозяева мои, смесь русского и венгерки (Иван Сергеевич звали хозяина) пускали жильцов. Со мной жила молодая сотрудница экспедиции, которая имела "жениха" в казармах напротив и приревновывала меня. Мне же все было в забаву и диковину - 19 лет. Не сравнить меня тех времен с 16-тилетней Нюськой, мудрой современной особой.
Познакомилась я там с прорабом стройки газопровода "Дружба", который тянули неподалеку. Звали его Зиновием, в моей интерпретации Зорька, без связи с зарей. Он был невысок, темноглаз, темноволос, живой, энергичный, целовал меня как-то вечером, во тьме кружил, как ребенка. Голова кружилась, и неслись звезды. Случайная встреча, окончившаяся ничем. Была еще одна вечерняя поездка на автокране в Сваляву, помню серый асфальт серпантина, мы сидели вдвоем, и было интересно. В ресторане - купаты и разбавленное минералкой (Поляной, наверное) красное вино. Играли на скрипке и чем-то еще нарядные цыгане, или венгры. Ресторан был на открытом воздухе за загородкой, где посреди асфальта росло дерево.
Ходили на танцы, приглашали на белый танец местных парней, девушки танцевали сами с собой. Строгие нравы не позволяли совместных танцев, - такое приводило к женитьбе. Какой-то местный Миша растолковал мне это во время случайного танца. Меня не раз тогда, и в другое время, просили девчонки приглашать на белый танец приглянувшихся парней, что я и выполняла с ощущением легкой опасности авантюры.
У жены Ивана Сергеевича был гранатовый крестик, который запал в душу, и какой-то венгерский художник в родне, ставший известным, оставивший несколько этюдов у них. Две дочки - младше меня - угощали меня жареным репчатым луком на сале, показывали свою собаку, к которой я без страха подходила, чем вызывала удивленное уважение. На их участке были сливы, которые ели свиньи и мы, квартиранты, голодные горожане. Стоял грецкий орех, который я помогала чистить бабушке. Она мне сказала, что много грецких орехов, особенно молодых, есть нельзя, начинается отравление - легкое сумасшествие. Потом я это же прочла в какой-то Абу-Бакаровской книжке. Как-то у них резали свинью, и был праздник, на котором я первый и последний раз попробовала домашнюю сливовицу, прозрачную как родниковая вода, и абсолютно невкусную.
Не раз ездили в Мукачево - столица для нашего Чинадиева, древний город с замком, заплеванным учениками сельхозучилища, находившегося в нем, каким-то овальным и невысоким, куда вела дорога вверх. Голосовали на дорогах, не страшась, и нас подбрасывали до Мукачева или обратно, молодые и пожилые шоферы. Два раза приезжал Толя Циллер, который приятельствовал с Левой Фильштинским, главным геофизиком нашей гравиметрической партии. Лева жил там с женой Тамарой и дочерью, был умен, очень хорошо относился ко мне и осознавал мою ту самую благоглупость, отчего и бесновался, когда я, не сказавшись, в его отсутствие, отправилась в горы с двумя мужчинами - водителем грузовика и рабочим. Зачем они гоняли в горы, не помню, зато помню вечерние просторы, крик - плач филина, ночевку у грузовика, горные домики с луком, висящим по стенам снаружи, мальвами, странные узкие копешки сена и горный воздух, усиливающий ощущение просторов.
И филин плакал как ребёнок
Над нищей юностью моей.
И что он знал, в тиши потёмок
Карпатских взгорий и полей?
И филин как ребёнок плакал.
И одинокий этот стон
Томил, и душу оцарапал
Тоскою здешних ли сторон?
И как ребёнок плакал филин.
И одиночество росло
В той пустоте меж гор извилин,
Где никого, где никого...
Тамара угощала меня чем-то домашним, среди чего были и великолепные карпатские сливы, желто-розовые, как розовый виноград - мускат, и плотоядно уничтоженные мной (хотя "плотоядно" и не подходит к сливам, но ощущение именно такое). У Тамары были усики, и она делилась со мной этой печалью, появившейся или усилившейся после родов. В ней было много от местечковой еврейки, как я сейчас понимаю. Я проходила по жизни с любопытством, небрежно, не замечая, не реагируя на чувство обиды, которое я вызывала, или вспышки любви, которые я с удовольствием провоцировала, и тут же убегала от преследователей. Мне нравилось быть женщиной, что, прежде всего, и создавало в мужчинах вне их воли острое чувство притяжения, вспыхивающего в них и отдающего их в мою власть. Власть мне нравилась, поэтому и отсутствие реакции, ожидаемой мной, со стороны других и многих, к моему сожалению, мужчин, вызывало во мне сильное разочарование - усиленную активность, чтобы поработить очередного. И только это порабощение происходило, даже намек на него, вся моя жажда битвы угасала, и я, как заяц, или Гарун, бежала с поля. Очевидно, молодость и какие-то внешние данные позволяли мне развлекаться подобным образом, но и служили не очень-то добрую службу, т.к. кое у кого из интересных мне я вызывала не то, чтобы страх, но опасение. "Ты так красива, что к тебе страшно подойти", сказал мне как-то "в утешение" один из наших ребят, когда я ревела, получив незаслужено, на мой взгляд, пятерку. И проходилось мне быть первой в высказывании своих чувств - в чём-то, чем-то синдром Татьяны Лариной.
Вернемся в Карпаты. Одно из последних моих приключений - полет на вертолете через горы в Ужгород. Вертолет партия арендовала в тамошнем аэропорту, и летчик с геофизиком пригласили меня прокатиться из Чинадиева, посмотреть Ужгород. Можно представить мое удовольствие. Меня посадили на место гравиметра, здорового прибора, и крошечный вертолет взбил траву, как воду, и полетел над горами, желто-красно-зелеными, мохнатыми, осенними, ранним утром и уплыл в вышину, громко гудя, а внизу через большое стекло были видны Карпаты, совсем не похожие на Кавказ, остроконечный, резкий, угловатый, какой-то синевато-голубой и белый. Ужгород не помню, улочки, центральная площадь, автовокзал и домой в Чинадиево. А через два дня сообщение о гибели вертолета, того самого, при полете над лесами при съемке, сгорел в воздухе и погибли все. Один из тех был студент-заочник нашего института. Лева Фильштинский немедленно выехал во Львов, забрав меня. Последний раз я прошлась по предгорным вечерним холмам, поросшим лесом и ежевикой, почувствовала смену холодного и теплого токов воздуха, опускающегося с гор, и попрощалась со всеми, думая, что больше никогда не попаду сюда.
Во Львове я жила несколько дней у Фильштинского и испытала любопытное чувство интереса и ожидания неизвестно чего, когда он утром пришел ко мне в комнату, где я спала, сказать, что уходит, и провел большой прохладной рукой по моему телу, и - ушел.
***
Слабеет моя память, и жаль тех пережитых и забытых мгновений, которых становится все больше и больше. Спешу записать обрывки образов, ощущений, пока они все не канули в ничто, не для кого-то, не для детей, а для себя самой - через 20 лет прочту и вспомню: "да, это было!"
Вчера у Никишки болела сильно голова, и он не пошел ни на английский, ни на музыку. Я ему дала таблетку амидопирина и спела "Колыбельную" Лермонтова. Откуда я знаю эту мелодию, задумалась я, ведь это бабушка мне ее пела, а я не написала ничего там, где вспоминаю о песнях, спетых бабушкой. Ведь некоторые мелодии, если я их не передам Кириллу и Никите, погибнут вместе с моей памятью о них. Колыбельная эта о терских казаках, откуда идет наша семья. Надо чаще им петь те песни, чтобы остался отпечаток неосознанно в мозгу, а потом мелодия и слова выплывую неожиданно - для следующих. Что же поет Аняка своему детке?
***
Последнее о Львове. В вестибюле нашей нефтяной организации висел плакат-некролог о гибели нашего парня. Какой-то лесник видел, как загорелся вертолет (говорят, что отскочил кусок винта в воздухе - ?), рухнул в лес. Он, нахлестывая лошадь, мчался туда, но было поздно. Домыслы рассказчиков или мое воображение? Что же до моих личных впечатлений - странное чувство, что гибель была и ко мне так близка, и какая-то сопричастность этой смерти: "А я его знала, а он из моего института, а я летала в том вертолете". Чувство "я там был", которое так сильно проявилось в людях послепутчевого и первого, и второго раза.
Леву же Фильштинского я видела еще через много лет, уже после моей защиты, на конференции во Львове. Это было скоро после 74 года, т.к. потом я быстро ушла из Нефтяного. Он не сильно изменился, только еще потяжелел, он был тяжеловат, честно говоря, коренаст, несколько расставлял ноги.
Последний год моего геофизического образования.
Встречи с Женькой, выпивоны у Ольги Хациевой в квартире ее деда, где Ольгина комната - крошка переполнялась нами. Ольга влюблена в Володьку Королькова, становится его любовницей. Хронология сейчас мне неважна, хочу лишь передать образный ряд. Ольга исключительно радушная хозяйка, готовит азу в сметане, мешает ножом вкусно пахнущее жорево на сковородке, что-то рассказывает своим хрипловатым голосом, вразумляет, или делится житейской мудростью. Голос ее такой же и сейчас по телефону, чуть с насмешкой по отношению ко мне, недоразвитой. А рассказывает она, как какая-то очередная девица Володьки приперлась с ним к ней, и чтобы вразумить ту, дать ей понять расстановку сил, Ольга переспала с Корольковым, включив на полную громкомкость звуковой антураж. Довольно ярко и злорадно описывала она, как старалась в этот момент, и как это было Королькову неудобно. Он был в это время уже женат на Катерине, которую я, может, и видела раз-другой, но не помню.
К этому времени относится и мой выход за грибами с Володьками - Шафранюком и Корольковым в район Ногинска. Долгая дорога, серый денек, почти полное отсутствие грибов, какое-то неопределенное состояние (зачем все это) и удовольствие от осени. Потом Ольга поддразнивала меня Шафранюком. Внешне не помню - что-то худенькое, невысокое. Ольга ревниво относилась к своим друзьям. Шафранюк был кукольником. Теперь я знаю, что талантливым, а тогда - просто было интересно. Я видела его одну работу, голова небольшая, очень похожая на моего брата Борю. Потом случайно я завела Бобку к Ольге и показала ему, он признал: да, похоже. Теперь я часто встречаю его имя в кукольных мультах, и всегда это хорошие мульты и прекрасные куклы, определима рука кукольника. Ольга говорила, что он сделал куклу - мой портрет, который затерялся где-то в Ивановском кукольном театре. Это - чудо, которого я не видела, но знаю о нем. Я уйду, а портреты останутся; даже непохожие на меня. Они будут доказательством того, какова я была на самом деле. Вот и малолетковский портрет, который рисовала очень старая художница и из-за денег, надо признать, и из-за того, что она сердцем прилепилась к нам. Мне 18 лет, а на портрете много больше. Зато уже сейчас мне много больше, чем на портрете.
У Ольги мать - хирург-онколог, дед - хирург Святухин. У Ольги - маленькие усики, усилившиеся после многочисленных абортов. В результате бесплодие и разговоры о приемных детях, проблема, интересовавшая меня во время Виталия. В ее доме мне запомнилась необычная картина, пришедшая к ней от деда, известного в свое время. На картине - операция, проводимая животными над человеком. Еще - необыкновенные бокалы красного хрусталя, старинные, тяжелые. Мать Ольги, суровая женщина, насмотревшаяся на страдания своих пациентов и не сентиментальная. Прочтя предполагаемый диагноз Верочки Альперович - рак на последних стадиях - она отказала мне поехать к той на консультацию. Жестоко? Решайте сами.
Сохранилась фотография студенческих лет, пляжная. Вот она - пришлось потратить время на перетряхивание фотографий в коричневой папке, доставшейся мне от дяди Эмы. С ней я немного ходила в институт, молния порвалась, но кожа хорошая, жесткая, держит форму. На обороте фото списочек, но и без списка я их помню, а кто снимал? Может быть попросили, нет - пожалуй слишком динамичен снимок - кто-то свой. Рая Макаренко, Вадим Водолазский, Игорь Шрейнер, Володя Хациев, Ольга Христофорова, Володя Корольков, Марина Решетникова и я.
Вадим Водолазский, шебутной и цыганистый, всюду побывавший и все знавший, прекрасно танцевавший цыганочку (и я с ним, подучилась в школе в кружке, характерный жест - подбивать ногой длинную юбку синего тафтового платья, изрезанного для своего выпускного Нюськой). Ходили темные слухи о тюрьме, но неопределенно. Потом готовил кандидатскую, приезжал к Рябинкину. Блеска в учебе не было, но пронырливости много. Помню свои размышления об оценке "с первого взгляда". Так вот, с первого взгляда, он мне не понравился; потом впечатление сгладилось - вроде ничего. Через годы встреча на кафедре Рябинкина - нет, все-таки не нравится! Володька Хациев, веселый, очень компанейский, кудрявый Хац, опекавший меня - спился и умер рано. Володька Корольков с томными глазами, гитарист, сердцеед, насмешник, носил трусы, сшитые из красного флага. Игорь, худой, самолюбивый, красивый, с тонким носом, волосы чуть вились. Я в своем красном купальнике, ненастоящем, для тренировок по гимнастике, поэтому и прикрываюсь. Ольга и Марина в настоящих купальниках, Рая - в черном комплекте, тоже не очень уверена в себе, комсорг, не москвичка, старше нас. Парк Фили, Москва-река, игра в шахматы, юрские амониты в глине. Теперь их не найти - реку подперли плотинами.
***
Последняя неделя в Москве перед Алжиром. Понедельник - день рождения Любаши. Она хочет уйти с работы, ее состояние близко к тому, что я испытала в июне 91 года: осознание того, что ты не нужна - со всеми своими способностями, умом, еще не реализованными возможностями - потенциями. Она продержалась еще 2 года после моего ухода, уже на пенсии, уже не боясь за будущее, но имея и силы, и желание работать. Но не нужна.
Вторник - визит к Тане Флоренской. После многих попыток назначили встречу и не было сил тащиться. Но поехали со Славой. Где-то ожидаемое и прежде всего - резкое увядание и даже какая-то сниклость облика: очки, беретик, стародевичество. А Наталия Ивановна - внешне лучше, чем я ожидала, яркие глаза, общая светлость облика. И состояние квартиры, которое смущало несколько Таню, а у меня не вызвало удивления - книги - гора, зыбучие пески, разгрести которые не под силу мужику, а не только ей. И много, что связано с церковью, религией. Портрет Иоанна Кронштадского, доставшийся ей в наследство от священника, погибшего в Израиле? Сам портрет меня не впечатлил, но факт примечательный. Дом Флоренского существует, но разрушается. Павел - доктор, профессор. Ванька все еще камчадал. Маша - пенсионерка и бабушка. Таню скоро сократят вместе с сокращениями во ВНИГНИ, где она до сих пор работает. Расстояние между нами - 9 автобусных остановок с пересадкой. Еще один долг выполнен.
Итак, основное: бабушка, дед, прабабушка, мама, отчим, студенчество с Таней, отчим - сделано. Но много еще осталось. Сделано - найдена Таня, попрощалась с Любашей, отложила сборище на возвращение. На этом кончаю.
***
Прошел год, сейчас январь 95.
На третьем этаже зажегся огонек.
Темно на улице. Шагов давно не слышно.
И веет мне в лицо холодный ветерок,
Гнездившийся весь день под проржавевшей крышей.
(Подражание китайцам)
Время летит. Наступило очередное тысячелетие, и родились на свет его ровесники - мой внук. А я все еще там, в двадцатом. Стану ли я членом сообщества двадцать первого века, пока неясно, но активная часть моей жизни прошла в другом, уже ушедшем. О том и пишу.
Я подошла к четвертому курсу полевой геофизики, ни слова не сказав о секции подводного плавания, где занималась, когда подводное плавание в среде обычных любителей в Союзе только начинало свое становление. Я не была спортсменкой по своему характеру - малейшая неудача толкала меня назад, я скисала - проигрывала, продувала, и не любила проигрываать и продувать. Но подводное плавание в нашем институте было как раз тем, чем хотелось бы заниматься и где - среди каких людей - заниматься, не думая о рекордах и разрядах.
Во главе нашей секции был кэп - капитан - Альберт Гундерин - Алик в просторечии. В армии он служил во флоте, и с помощью военной кафедры института организовал нашу секцию. Что это было? - Регулярные занятия в прыжковой ванне бассейна Москва. Ныряешь и пишешь свое имя на грязноватом дне бассейна. Медленно выталкивая воздух из груди, опускаешься вертикально вниз. Ласты - чудо техники советских конца-начала 50-60-х. На соревнованиях по спортивному ориентированию показывались все варианты, все находки наших умельцев. Я не блистала ни амуницией, ни купальником, ни результатами, то ли заблудившись, то ли не пронырнувши в обруч. Вот так.
Тренировочные поездки зимой на озеро Глубокое в Подмосковье - две девушки и 15 парней. Добирались, таща на себе на лыжах грузы, блуждали по просекам, пробитым лесорубами. О, этот рыбачий домик со всем необходимым реквизитом рыбаков, вплоть до рюмочек в кухонном шкафчике. И тепло - после холодной палатки в лесу, обогреваемой самодольной печуркой и засыпанной специально для тепла снегом, а снизу постлан тростник, нарубленный (или скошенный) лопатой на льду озера.
Прорубь, которую пропилили пилой, куда по очереди заныривали все желающие - т.е. все. Надевали скафандр, который спроворила для нас военная кафедра. Акваланг на спине, шланг с загубником ко рту, свинцовый груз на поясе, маска, руки в резиновых перчатках поверх шерстяных - промокают насквозь. Я тощая, в щелки маски просачиваются капли воды, но ничего не замечаю и только помню - ртутные кляксы выдыхаемого воздуха на изнанке льда снизу. И плывешь, на веревочке привязанная, в темноту, и возвращаешься по сигналу к проруби, розовеющей вдалеке (не очень-то далеко решалась я уплыть, по правде говоря, а то не дай бог, что нибудь случится). На голове - на резиновой поверхности капюшона - было помадой написано СССР. И шутка, да, конечно, но и - чувство сопричастности к чему-то , понимаемому без слов. Ура!
Другая поездка - гораздо более комфортна.
Судак - Новый Свет. Палатки под третичными соснами - памятник природы. Договоренность с пограничниками, с институтом археологии, с заповедником - из-за третичных сосен. Третичные сосны о-ля-ля! - на них нельзя повесить сохнуть наши купальники. Сначала мы жили просто в спальных мешках, потом нас заставили поставить палатки. До сих пор не понимаю, почему. Тренировки по утрам - заплыв в бухте до открытого моря. Смотришь направо, смотришь налево - краевые горы на месте, можно спокойно плыть назад. Весь путь кролем по тишайшему морю. Завтрак уже готов - дежурные бдят. Пора идти на промысел - ловить крабов. Кто-то собирает крабов, кто-то плывет с авоськой поверху. Краб, почуяв опасность, встает на лапки, клешни вверх, а его палочкой - бряк по спинке, рукой за спинку и в авоську.Потом варить их в ведре с морской водой на костре, придавив крышку камнем. Невероятно, что это было со мной. "Маргарита, это не ты!". Вкус - диво-дивное, чудо-чудное! Рыбаки подарили ведро мелкой рыбки. Ее солили и раскладывали по камням. Вижу отчетливо кристаллики соли на рыбкиных крошечных тельцах. Как наяву. За день высохли , их тут же съели. Подарили голову катрана - черноморской акулы. Рыбный бульон получился роскошно наваристый. Это - экзотика, а обычный рацион - туристическая баланда, дежурство по расписанию.
Зато рядом - Новый Свет, завод шампанских вин, существующий с царских времен. Мы закупали вино трехлитровыми банками (сухое вино - исходный продукт для производства шампанского) и дули его беззастенчиво. Однажды с девчонками попались на глаза нашему капитану, и он запретил нам погружение с аквалангами. И мы пошли, перед этим пьяно его обругав.
Место, где мы стояли, было отмечено на картах, как перспективное для поиска остатков кораблекрушений. И мы эти остатки нашли - осколки амфор, даже целая амфора. Какой-то парень нырял неподалеку и нашел, отдал нам. Фотография ее досталась всем. Моя хранится в той же кожаной папке. Помню, как в азарте, ополоумев от восторга, выковыривала какой-то остаток горлышка амфоры с ручкой.
Ловили рапан. Красавицы-ракушки приплыли в Черное море на днищах кораблей, или в балластных водах из теплых азиатских морей-океанов и здесь славно прижились, пожирая молодь камбалы. Наши подводники подарили нам три большие раковины. Мы их разыграли - две поменьше на одну побольше. Мне досталась одна побольше, чем была страшно довольна. До сих пор она красуется в нашей ракушечной коллекции как амять моих авантюр в Черном море.
Мы с Томкой сочинили гимн под названием " На фиг!":
Мы основали новый клуб -
Да здравствует " На фиг!"
Девиз наш краток,прост и груб -
На фиг! На фиг! На фиг!
Пускай третичные стоят,
Пусть расцветет " На фиг!"
И пусть все вместе завопят...
И если спит твой интеллект,
Пожалуй к нам в " На фиг!".
Будешь ты весело мычать ...
Восторга окружающих гимн не вызвал. К тексту мы не подходили, не соответствовали, так сказать.
Алик Гундерин поехал после института на Кубу и там много нырял. Витя Голованов, его помощник - ничего не знаю. Томка, друг мой, где ты? И только рапана на полке, большая красавица с оранжевым ухом. Интересно, забуду ли я когда-нибудь этот фиговый гимн?
Но перейдем на четвертый курс полевой геофизики.
Летняя преддипломная практика после Кавказа, Крыма и Карпат привела меня в Казахстан, в глушь Актюбинских степей-полупустынь. Тема взята, исходя из кафедральных интересов. Собираю материал в камералке, большой полуземлянке, где толпятся инженеры-интерпретаторы, в основном, женщины. Иногда с поля приезжают операторы с рабочими. Начальник партии - толстый местный казах, гл. геофизик - тощий русский из Ленинграда. В рабочих - молодые чеченцы, немцы из ссыльно-поселенцев, остававшихся еще в Казахстане после известных зачисток неугодных народов. Молодой немец Роберт Клюге, которого встретила через много лет в Тюмени, когда ездила собирать отзывы к защите кандидатской. Яркие голубые глаза, очень хорош собой. В Тюмени уже был женат и имел нескольких (?) детей. Чеченцы - молодые ребята с горячими черными глазами. Как один из них заглядывался на одну из наших девушек, охохохохонюшки! Напоминал мне молодого леопарда - как поднимает тот лапу, осторожно двигаясь вперед, ставит ее, наконец, на землю и отпрыгивает в сторону в ощущении опасности. Так и он - подходил к ней, ближе, ближе, она мур-мур и цап его по морде - нельзя! Как она играла с ним, любо-дорого было смотреть - профессионал-укротитель тигров. Что там я - любитель-профан.
Жила я с поварихой, которая очень хорошо относилась ко мне. Нашу жилую землянку вырыли еще глубже, чем камералку, а земляной пол повариха устилала нарезанной травой. Трава сохла и припахивала сеном. Продукты нам доставлял самолетик, привозил что-то обыкновенное и потрясающую сметану. Вот уж, действительно, стояла ложка. Я не могла ее есть, привыкла к московской - кислой и жидкой. Иногда самолетик не прилетал, и повариха варила пустые макароны. Меня она подкармливала макаронами со сгущенкой - непредставимый микс. А геофизики во главе с главным из Ленинграда организовывали охоту на сайгаков. Женщины - жены геофизиков готовили котлеты и угощали меня, а технический персонал готовил мясо с чем-то и то же угощал меня.
Вдали, но в пределах достижимости пешком, была какая-то водная единица, окруженная тополиным леском. Иногда решались туда двинуться по жаре, а кто-то привозил велосипеды и царил. В пустыне иной раз являлись орлы. В августе уже начались ночные заморозки.
Меня взяли на рабочее место, удалось подработать немного денег. Набрала кучу лент РНП к диплому, была во всеоружии, когда получила от мамы письмо - в институте организован новый факультет автоматики, и если послать зявление сейчас, возьмут. Решать надо сразу. Я решила сразу. Что меня толкнуло? Мама не так уж и уговаривала, помянула только Игоря Шрейнера и привела текст заявления о переводе.
По два года я провела на геофаке в группе полевой геологии и полевой геофизики. Следующие два - и я инженер-электрик. Решение далось мне легко. Может быть, подспудно повлияло инженерство моего отчима, а м.б. близость вероятного выезда из Москвы по окончании геофака - сейчас по давности лет не смогу дать однозначного ответа. Мама хотела и надеялась. Одно ясно - легко и не больно задумываясь, захлопнула книгу с названием геофак и начала новую жизнь.
Приехав домой, купила себе черный полупердончик из искусственного каракуля, маме дала денег на зимнее пальто - настоящий заработок, помощь нашей маленькой семье, - и головой в омут.
Последний заключительный штрих. В самолет до Актюбинска из нашего пустынно-степного безвестья летел старик с козой, запихивая ее по приставному трапчику. Никто не удивлялся.