Булгаков Андрей Сергеевич
Кондратий Книга 1. Верность Или Честь: Глава 5 Гордость и предубеждение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Первый день в Академии. Первое испытание. Новобранцам кажется, что это простой экзамен на логику, но на самом деле их души взвешивают на невидимых весах. Будущий богатырь, от которого ждут подвигов, оказывается беспомощен перед простейшей задачей, скрывая унизительную тайну. А хрупкая девушка, чей разум острее любого клинка, получает вердикт, который может сломать её раз и навсегда. Когда система решает отсеять "слабых", кто-то должен сделать выбор: подчиниться или пойти против правил, рискуя всем.
  ГЛАВА ПЯТАЯ.
  ГОРДОСТЬ И ПРЕДУБЕЖДЕНИЕ.
  
  Ночь медленно отступала. Где-то в глубинах камня, на фоне горящих сигнальных огней, загорались первые прожекторы, и старая крепость - одинокая громада на теле молчаливого астероида - медленно втягивала в себя утро. Её называли Крепостью Багровых Уравнителей. Она не просыпалась - нет, она включалась, как древний, дисциплинированный организм, чья жизнь давно была подчинена ритму не звёзд, а приказов. Здесь не было настоящей зари, и солнце было лишь понятием, а не явлением. День начинался не с рассвета, а по команде.
  Вдали от планет, где течение времени диктуется восходами и закатами, в холодной пустоте не существовало естественного хода дня. Ни вращения мира, ни смены тени, ни голоса звезды. Потому и был установлен единый порядок - гиперборейский стандартный часовой пояс, утверждённый в Алатырь-граде, столице Гипербореи. По нему сверяли часы на всех кораблях, станциях, астероидных крепостях - везде, где не было солнца, только купол и звёзды. На планетах время ещё могло отставать или спешить, но здесь всё работало иначе: день начинался точно, по графику - как включённый механизм.
  На Остроге утро наступало всегда одинаково. Всё подчинялось гиперборейскому времени. С тяжёлым вздохом стали, с зевком машин и с пробуждением тысячи маленьких жизней под гигантским светопрозрачным куполом, натянутым над центральным городом, подобно стеклянному колпаку над миниатюрной моделью.
  С первыми признаками движения под куполом начинала оживать и сама крепость. Свет набирал силу постепенно: сначала - в жилых отсеках, где окна едва светились, как тлеющие угольки, затем - в служебных зонах, и, наконец, поднимался по всему куполу, доходя до башни управления. Над каменными склонами астероида, прорезанными строениями, вросшими в саму его породу, пробегали импульсы сигналов, оживали экраны и вспыхивали направляющие маяки. В глубинных уровнях, где располагались доки, просыпались ангары: там уже шевелились ремонтные карусели, активировались краны и технические шасси. Корабли прибывали, готовились к отправке, принимали загрузку - всё шло точно, бесстрастно, как всегда. Металл отзывался гулом, автоматы разогревались, воздух дрожал от напряжённой тишины - всё входило в рабочий ритм.
  Под куполом, в самом сердце крепости, медленно приходил в движение город. Он не просыпался - он собирался, точно усталый организм, привыкший к режиму. Переулки втягивали свет, эскалаторы и лифты начинали движение с ленивым гулом, включались уличные объявления, загорались витрины. Искусственный рассвет, как по расписанию, заливал верх купола мягким голубоватым светом. Если не всматриваться слишком пристально, можно было поверить, что над головой присутствовало настоящее небо, с тонкими белыми прожилками облаков, а не прозрачная оболочка, отделяющая город от вакуума. В этом ненастоящем утре, почти как в забытом сне, медленно плыли корабли: учебные челноки, патрульные суда, межзвёздные баржи. Их очертания размывались в золотистом свете, точно всплывающие из глубины сна.
  Промышленные зоны всегда встречали утро первыми. Там не было места для сна - только работа. Прессы хрипели, металл скрипел, механизмы запускались с глухим стоном, будто им вновь приходилось просыпаться без пощады и перерыва. Горячие узлы оживали, конвейеры тянулись в движение, начиналась привычная суета: собирать, плавить, фасовать, выдавать. Казалось, сам порядок мира держался на том, что эти машины, несмотря ни на что, продолжали выполнять свои циклы.
  Вслед за заводами тянулись к пробуждению жилые кварталы. Кафе, лавки, уличные стойки - всё открывалось неспешно, поочерёдно. Закипали самовары, шипели старые кофемашины, подгорали тосты. Воздух наполнялся запахом кофе, масла и утренней спешки. Появлялись первые фигуры: кто-то в сером комбинезоне ремонтной службы, кто-то в форменном кителе ВКС, кто-то возвращался с ночной смены - полусонный, с опущенной головой. Все двигались одинаково - молча, устало, сосредоточенно. Как ожившие тени, которых вытолкнули в новый день не будильники, а расписание.
  Сам же город не был велик - всего десять на десять километров. Но в замкнутом пространстве купола он казался отдельным, завершённым миром: ровным, строго размеченным, дышащим тишиной и порядком. Многоэтажные дома, возведённые в характерной гиперборейской манере - с арочными перекрытиями, сдержанным декором и выразительными вертикалями, - стояли плечом к плечу, будто в строю, фасадами к улицам, окнами к свету. Узкие улицы вели к скверам, где дремали деревья, укрытые сталью и трансфлаериновыми панелями. Здесь не было случайностей - ни в планировке, ни в ритме. Всё подчинялось цели: давать приют и восстановление тем, кто носит знамёна Ордена.
  Жилая зона тянулась полукольцом - от южного сектора к северу, где над тёмной гладью пруда возвышалось здание Академии. Оно не казалось величественным, но в его очертаниях ощущалась сдержанная мощь - не архитектурная, а смысловая. Центральный корпус был прижат к земле, широкий, с прямыми линиями и низкой посадкой, будто созданный для того, чтобы стоять крепко и выстоять любую бурю. По бокам, немного отступив, стояли два крыла - немые стражи. Здесь не строили ради красоты. Здесь готовили к выживанию.
  По направлению к Академии, через улицы, ещё не отдавшие ночной холод, шагали неофиты. Их походка была тяжёлой, лица - помятыми, движения - вялыми, будто каждый шаг давался с усилием. Мешковатые куртки с капюшонами скрывали не только юные плечи, но и неуверенность, сжавшуюся внутри. Утро для них не стало облегчением: кто-то не сомкнул глаз от страха, кто-то - от волнения, кто-то просто не смог уснуть в шуме, криках и новой реальности.
  Кондратий, хмурый и ещё не проснувшийся, брёл впереди, медленно, будто тащил за собой весь вчерашний день. Позади, с чавкающим усердием, обсуждая что-то вполголоса, шли двое его соседей - пухлые Фома и Ерёма. Оба жевали, причмокивали и непринуждённо общались с молодой неофиткой по имени Марина - полной, кудрявой, с раскрытым рюкзаком, из которого она щедро делилась припасами. Все трое улыбались, обсуждая, что ещё они смогут этакого попробовать в будущем.
  Светлана украдкой глядела на них, и в её взгляде была смесь удивления, усталости и лёгкого раздражения. Эти трое казались ей блаженными. Безмятежными. Как будто всё, что происходило вокруг, было временным и не заслуживало их внимания. Создавалось ощущение, что в их мире не было ничего из того, через что пришлось пройти всем остальным. Ни страхов, ни переживаний - только еда и радость от самого её поглощения.
  Галина, плетущаяся позади, смотрела на Светлану с недовольством. Она не говорила - взгляд был достаточно красноречив. А Корднев, с синяками под глазами, что-то азартно рассказывал Любе, размахивая руками и еле сдерживая зевоту. Та, впрочем, слушала его рассеянно, лишь время от времени кивая и соглашаясь с ним, даже не вдаваясь в смысл его слов.
  У каждого была своя причина не спать этой ночью - у кого нервы, у кого глупость, у кого соседи. А у Светланы - всё сразу. Соседки её болтали почти до самого рассвета и всякий раз пытались втянуть её в бессмысленный разговор. Точно так же, как и сейчас, - они продолжали о чём-то судачить. Однако, что ночью, что сейчас - она им не отвечала. Память о ночном переполохе была ещё слишком свежа, а слова Галины, резанувшие её душу, до сих пор не уходили из головы.
  А неофиты всё шли. Вяло, молча. И с каждым шагом приближались к зданию Академии, которое теперь становилось не просто архитектурой, где они будут постигать ремесло космического витязя, а вратами в новую реальность - тяжёлую, строгую, необратимую.
  Навстречу неофитам, не меняя строя и не сбавляя шага, двигались кадеты. Их было видно издалека - высокие, стройные, будто вырезанные из камня, мужчины и женщины, одинаково вымуштрованные. Их форма, в отличие от мешковатых курток новичков, сидела безупречно: никаких капюшонов, только строгие воротники, подчёркивающие шею и спину, и безукоризненная посадка. В этих фигурах не было лишнего - всё свидетельствовало о силе, о выносливости, о том, что каждый из них прошёл сквозь огонь и скальпель, преображённые испытанием и хирургией.
  Когда две колонны сблизились, кадеты начали отворачиваться. Не резко, не демонстративно, а как-то тихо, привычно. Неофитов, казалось, для них вовсе не существовало. Даже когда новички проходили впритирку, никто из старших не повернул головы, не встретился взглядом. И в этом молчаливом отстранении не было ни презрения, ни высокомерия - только холодная осторожность. Никто не хотел помнить лица тех, кого завтра может не стать. Ни клятвы, ни броня не защищали от статистики. А она была безжалостна.
  Кондратий, не отрывая взгляда от каменной дорожки, медленно повернул голову к остальным.
  - Почему они нас сторонятся? - спросил он негромко, будто не столько интересуясь, сколько проверяя, услышит ли хоть кто-нибудь. Светлана помедлила. Её глаза метнулись в сторону удаляющихся кадетов, и только потом она устало выдохнула:
  - А зачем смотреть на тех, кто, возможно, скоро погибнет?
  - А некоторые и того раньше, - вполголоса добавил Корднев, поравнявшись со Светланой.
  И в ту же секунду он получил лёгкий подзатыльник от Кондратия. Без злости, как по привычке, с ленивым вздохом, будто кто-то завёл давно знакомую песню.
  - Прекращай, - буркнул он.
  - Веня, можешь хотя бы сейчас помолчать! - вспылили Галя с Любой. И, не сговариваясь, схватили его за шкирку и отдёрнули назад.
  - Ай, да вы чего, милые мои, я же пошутил... - заулыбался тот, по привычке пытаясь заговорить глупость.
  Но его уже никто не слушал. После вчерашней ругани у всех было скверное настроение.
  Вскоре вся вереница, ещё не оправившаяся от утренней дремоты и ночных потрясений, приблизилась к высоким вратам Академии. Огромные створки, будто гигантские крылья древней птицы, были гостеприимно распахнуты, открывая просторный внутренний двор. Академию окружал могучий забор - строгий и непреодолимый.
  У входа, облокотившись на холодную сталь ограды, стоял Константин Дубровский - человек столь внушительного роста и крепости, что казалось, не он опирается на ограждение, а оно держится на его плечах. Облачённый в безукоризненно чёрную униформу ВКС с аккуратными зелёными кантами, он сосредоточенно вглядывался в мерцающий экран криллбука, то и дело нажимая на что-то массивным пальцем. Не отрываясь от занятия и не удостаивая толпу даже мимолётным взглядом, он лениво поднял левую руку, подзывая длинную колонну неофитов.
  - Подходим, подходим, не создаём столпотворения! - пророкотал его бас, густой и раскатистый, не терпящий ни спешки, ни возражений.
  И неофиты потекли к нему, будто ручейки, стекающиеся к подножию гранитной скалы. Сквозь эту сбившуюся в кучу толпу легко и величественно, точно грозовая туча перед бурей, прошествовала Ульяна Матвеевна. Остановившись рядом с Дубровским, она смерила его взглядом и произнесла с интонацией, будто передавала не живых людей, а мешки с картофелем:
  - А ты сегодня рановато, Костенька. Ну-с, забирай. Теперь они твои.
  Дубровский с лёгким щелчком закрыл криллбук, будто запечатывал нечто важное, и, заложив руки за спину, прижал устройство к пояснице. Он медленно окинул взглядом приближавшуюся процессию - цепочку неофитов, ещё сонных, мятых, с лицами, на которых отпечаталась бессонная ночь, как сургуч на конверте. Глаза его, весёлые и при этом насмешливые, чуть прищурились - в них играли искорки циничного ума и старой военной привычки высматривать недостатки с точностью хирурга.
  - Ну что, как прошла ночка? - проговорил он тоном завсегдатая, знающего цену бедам.
  - Да как всегда, по старинке, - небрежно отмахнулась Ульяна, остановившись рядом. - Крики, слёзы, драки в коридорах, а один идиот, так и вовсе не разобравшись в поворотах, забрёл в девичье крыло - будто куница в курятник. Всё точно так же, как в прошлые годы... да и когда ты сам был неофитом - сколько там? - лет пятьдесят назад?
  Она усмехнулась, как человек, знающий не понаслышке, где в стенах этой академии прячется хаос.
  - Значит, и нынче всё то же? - хмыкнул Дубровский, наклоняя голову.
  - Всё по-прежнему, - повторила она, но в голосе её на миг прозвучала усталость. Как будто в этой бесконечной повторяемости было нечто тяготящее, от которого не уйти, даже раздавая приказы.
  Он заметил это и прищурился, собираясь сказать что-то ободряющее - или, может быть, язвительное, - но Ульяна опередила его, резко, как если бы отсекая лишнее.
  - Передаю их тебе. Под твою ответственность, - коротко бросила она.
  - Всегда знал, что ты меня не любишь, - фыркнул он, недовольно, но беззлобно.
  - Ночь была тяжёлая? - добавил он после паузы, стараясь казаться равнодушным.
  Она пожала плечами, и его пальцы уже почти поднялись, чтобы задать тот вопрос, что вертелся на языке: опять поссорились с Павлом? Но что-то в её взгляде остановило его. Не сейчас.
  - Впрочем, ясно с тобой, - буркнул он. - Кстати, Павел тебя искал.
  Она не сразу ответила. Имя будто зазвенело в воздухе, как внезапный порыв ветра в мёртвой тишине. Лицо Ульяны на миг исказилось - едва заметной тенью: досада, усталость или, может быть, лёгкое смущение. Но в следующее мгновение маска вернулась - холодная, непроницаемая.
  - И что же ему было нужно? - спросила она с ленивым безразличием, слишком нарочитым, чтобы быть подлинным.
  Дубровский чуть склонил голову набок, и в глазах его зажглись крошечные бесы - весёлые, ехидные.
  - Да так, ничего особенного... - протянул он с масляной невинностью, от которой хотелось сплюнуть. - Снова горшки побили?
  Ульяна метнула в него взгляд, острый, как кинжал, и с холодной иронией проговорила:
  - А тебе, я смотрю, до чужих горшков дело есть? Ты бы о своих подумал. Лбина здоровенная, вон как вымахал за пятьдесят лет, а всё в холостяках бродишь - скоро мхом порастёшь или, чего доброго, и вовсе корой покроешься.
  - Тише, тише, ведьма, - притворно испугался Дубровский, отступая на полшага и выставляя вперёд ладонь, будто защищаясь от злых чар. - Я так, из чистого любопытства.
  - Чересчур уж много в тебе этого самого любопытства, Константин, - отрезала она, сужая глаза. - Мы как-нибудь сами разберёмся. - И тут же, будто против воли, поправляя несуществующую складку на своём строгом чёрном платье, небрежно бросила: - Так где он сейчас?
  Дубровский задумчиво потёр подбородок и, глядя куда-то в сторону, протянул:
  - А-а, Павел-то? На селекторном совещании, в Зале Советов. - Затем, помолчав, добавил с нажимом: - Ты уж поговори с ним, Ульяна. Ваши разборки так уже всех достали, что медблок скоро взбунтуется. Либо миритесь, либо уж расходитесь окончательно.
  Она отвернулась, глубоко и тяжко вздохнув, как будто на её плечи вмиг обрушилась неимоверная тяжесть, и проговорила с неожиданной мягкостью:
  - Ладно, ладно, я тебя поняла. Найду я его, поговорю. А ты, голубчик, займись пока вот этими... - она бегло окинула взглядом толпу неофитов и иронично усмехнулась, - птенцами нашими неоперившимися.
  С этими словами Ульяна повернулась и, гордо подняв подбородок, медленно пошла прочь. Длинное платье её плавно и мерно колыхалось в такт движениям, и взгляд Николая против его собственной воли скользнул вниз, оценивающе задержавшись на её бёдрах, чуть прищурившись от невольного удовольствия.
  Но в этот самый миг - будто серебряный колокольчик разбил тончайшее стекло тишины, - прозвенел звонкий голосок Галины:
  - А вы, товарищ интендант, с дамами, видать, совсем не мастер любезничать!
  Дубровский вздрогнул, будто его плеснули ледяной водой. Резко обернувшись, он уставился на Галину с такой смесью ярости и смущения, что лицо его вспыхнуло пламенным румянцем, а глаза едва не метнули искры.
  - Что-о?! Да я... Да как ты смеешь, пигалица этакая?! - задохнулся он от возмущения, но, ощутив на себе десятки лукавых взглядов и едва сдерживаемые смешки, осёкся, глубоко вдохнул и, пытаясь сохранить остатки достоинства, грозно буркнул: - А ну, цыц! Разговорчики! Не вашего ума дело!
  Дружный, негромкий, но откровенно весёлый смех прокатился по толпе, заставив его вспыхнуть ещё сильнее.
  - Вы чего тут ржёте!? А ну быстро, шагом марш! - прорычал он, сердито махнув рукой и, резко развернувшись, повёл неофитов сквозь распахнутые ворота Академии.
  Они вошли во двор, выстраиваясь по трое, точно звенья древнего строя, и последовали за широкой, непоколебимой спиной интенданта. Легкомысленные смешки, прозвучавшие минутой ранее, угасли сами собой, будто птицы, испуганные первым раскатом грома. Дубровский не обернулся - его голос вдруг обрёл иную природу: твёрдую, как ковкий металл, и глубокую, как пещерный колокол. Исчез дядюшка Константин с насмешливым прищуром и ленивой поступью. Теперь перед ними шёл воин. Наставник. Судья.
  - Слушайте внимательно и запоминайте, ибо дважды говорить не стану, - начал он, и стены, казалось, отозвались гулким эхом. - Это здание - не школа. Это - горнило. Каждый этаж - круг испытаний, год вашей жизни, отданный Ордену. Первый этаж, куда вы вступаете ныне, - самый страшный. Это год отсева. Здесь вас будут ломать, гнуть, перековывать, готовя к Преображению. Не каждый пройдёт. Многих отчислят - за слабость духа. Иные же... - он замолчал на миг, и тишина стала густой, - погибнут. Кто - на полигоне. Кто - от руки товарища в спарринге. А кто и на операционном столе. Потому советую отбросить ребячество. Это вопрос жизни и смерти.
  В этот миг они вошли внутрь здания. Коридор встретил их холодом камня и запахом вековой пыли. Кадеты, встречающиеся на пути, отворачивались, будто не замечая, - молчаливый ритуал старших, отрицающих существование младших. Но Дубровский продолжал - и голос его, точный и лишённый украшательств, ложился на души неофитов тяжело, будто глыбы древнего камня на гробницу.
  - Те, кто выживут и пройдут через трансформацию, поднимутся на второй этаж. Вы станете кадетами. Снимете эти бесформенные балахоны и облачитесь в мундиры. Вам больше не придётся прятать лица. Но с этого начнётся подлинное становление. С каждым годом - новый этаж. Новая наука. Новые знаки отличия, новые раны, новые друзья... и потери. Само собой, не все останутся с нами. Знахари, ведуны, инженеры - свой путь пройдут в университетах, вдали от этих стен.
  Они продолжали идти. Стены, отполированные веками, будто впитывали в себя каждый звук, каждый шаг. Здесь молились, плакали, умирали и перерождались.
  - На четвёртый год, когда ваши тела станут крепче титана, а разум - точнее скальпеля, вы отправитесь в ВКС. В роли простых солдат. На целый год. Это - ваш экзамен. Сумеете ли вы применить то, что впитали здесь? Или окажетесь пустыми сосудами, разбивающимися при первом столкновении с реальностью? От этой службы зависит многое - в том числе право носить броню.
  У лестницы он остановился и впервые за всё время обернулся. Его взгляд прошёлся по каждому лицу - пристальный, будто сквозь кожу заглядывал в душу.
  - На пятый год начнётся самое тяжёлое. Обучение доспеху. Броня - ваша вторая кожа. Её нельзя просто надеть. Её нужно прожить. Друзья ваши - те, кто ушёл к науке, - вернутся, и вы вновь встретитесь. Эти два года вас будут гонять так, как не гоняют и самых несчастных грешников в преисподней. Каждое движение должно стать рефлексом. Каждая мысль - оружием.
  И, сделав шаг вперёд, он произнёс с особой торжественностью:
  - А на шестой год... наступит Час Посвящения. Вам даруют первую броню. И вы впервые выйдете в бой - в составе боевого звена. Это и будет ваше крещение. После него вы станете по-настоящему теми, кем мечтали быть.
  Они остановились у дверей. Аудитория, в которую им предстояло войти, казалась бездонной. Воздух перед ней колыхался, будто от жара невидимого пламени. Дубровский вновь посмотрел на них - на каждого. И в этот взгляд вложил всё: и строгость, и заботу, и тайную тревогу.
  - Но не думайте, что это финал. Вы будете учиться до тех пор, пока не станете Мастерами Войны. И только тогда вам будет даровано высшее право - обучать таких же, какими вы стоите передо мной сейчас. Великая честь для богатыря - не только владеть оружием, но и передать знание. Передать искру, чтобы она не угасла. Но до того дня - вам предстоит долгий и тяжёлый путь. А сейчас...
  Он кивнул в сторону распахнутых дверей, за которыми ждал первый экзамен.
  - Сегодня мы не станем щупать ваши мышцы и измерять силу удара. Вместо этого - заглянем вглубь. Туда, где рождаются решения, где формируется воля. Мы испытаем ваш разум. Вашу логику, интуицию, способность думать под давлением.
  Этот тест, на первый взгляд, ничего не решает. Но именно он впервые откроет нам - кто вы есть на самом деле. Не в форме и не в строю, а внутри.
  - Разбейтесь на группы по двадцать человек. За каждой - экзаменатор. Не бойтесь ошибиться. Бойтесь быть пустыми. Бойтесь показаться другими, чем вы есть.
  Сегодня мы проверим не знания, а суть.
  И то, к чему тянется ваша душа, - покажет себя без слов.
  Неофиты, повинуясь команде, разделились на группы и, точно ручейки, потекли за молчаливыми фигурами интендантов вглубь академических корпусов. Аудитория, в которую их завели, поражала своей строгой и функциональной красотой. Она была многоуровневой, спускалась амфитеатром к центральной кафедре, и каждый ряд возвышался над предыдущим, создавая ощущение огромного, но в то же время замкнутого пространства. Вместо окон, зияющих в пустоту, стены украшали огромные информационные панели, на которых медленно проплывали трёхмерные схемы звёздных систем и силуэты кораблей. Воздух был прохладным и чистым, а приглушённый свет, льющийся с высокого потолка, не создавал теней, наполняя помещение ровным, почти хирургическим сиянием.
  Кондратий тяжело опустился на своё место за гладким стальным столом, холодная поверхность которого, казалось, вытягивала остатки сна. Он положил перед собой выданный крилбук - тонкую пластину из тёмного металла, экран которой пока безмолвствовал. Рядом устроилась Светлана, сосредоточенно поправляя свои нелепые очки. Её взгляд был прикован к странной, почти театральной композиции: по одну сторону от неё, подобно медведю, которого выдрали из зимней спячки, сидел невыспавшийся, хмурый Кондратий. По другую - с гордо поднятой головой, но с лицом, расписанным свежими лиловыми синяками, точно холст авангардиста, восседал Корднев. Чуть поодаль, на задних рядах, Люба и Галина что-то оживлённо шептали, бросая косые взгляды на эту троицу, а Фома, Ерёма и их новая подруга Марина уже успели разложить на парте контрабандные пищевые брикеты и с деловитым видом их изучали.
  На всю эту пёструю компанию с высоты кафедры взирал преподаватель. Это был старец, которому на вид можно было дать все двести тридцать лет, а то и больше. Время и войны оставили на его лице глубокие борозды, но глаза, ясные и острые, светились неугасшей мудростью. Он был облачён в строгую чёрную униформу ВКС, но белые канты на воротнике и рукавах выдавали в нём принадлежность к научному крылу - к тем, кто сражался не столько мечом, сколько разумом. Он медленно прошёлся вдоль кафедры, слегка прихрамывая и опираясь на массивную трость из полированного тёмного дерева. Остановившись, он издал лёгкий, старческий кашель, похожий на скрип старого дерева.
  - Кхе-кхе-кхе... - прокашлялся он, и звук этот гулко разнёсся по затихшей аудитории. - А я погляжу, голубчики, вы времени зря не теряли. Судя по вашим... хм... выразительным лицам, ночка выдалась бурной.
  Корднев и Кондратий синхронно и скорбно вздохнули, не удостоив его ответом. Старец на это лишь хмыкнул в седую бороду, и в глазах его мелькнула искра понимания - он видел таких юнцов сотнями, если не тысячами, и знал, что юность всегда платит за свои ошибки либо синяками, либо разбитым сердцем.
  Не став более развивать эту щекотливую тему, он медленно, с достоинством подошёл к центральной кафедре. Одним движением руки он провёл по её гладкой поверхности, и над ней, точно рождённая из тьмы, ожила и вспыхнула голограммная доска. Перед глазами неофитов разверзлась бездна - трёхмерная тактическая карта, живая и трепещущая, где в бархатной черноте космоса, будто жемчужины на ложе ночи, плыли планеты, а их орбиты пересекались серебряными нитями.
  - Итак, птенцы, - начал он, и голос его, прежде старчески мягкий, обрёл твёрдость закалённой стали. - Задача ваша проста, как первый удар меча, и сложна, как тысячная битва. Извольте видеть. - Он коснулся карты кончиком своей трости, и в точке "А" хищно замигал красный огонёк, точно глаз голодного зверя. - Вот пиратское судно, покинувшее своё логово. - Трость его скользнула дальше, и в точке "Б" зажглась спокойная, уверенная зелёная точка. - А вот наш доблестный патрульный крейсер, вышедший на охоту.
  Он обвёл класс пронзительным взглядом, от которого, казалось, даже воздух застыл.
  - Все тактико-технические данные - масса, скорость, мощность щитов, боезапас - уже загружены в ваши крилбуки. Вам же надлежит, призвав на помощь царицу наук, госпожу Математику, совершить небольшое чудо: просчитать траекторию их сближения, определить точное количество ресурсов, необходимых для славной победы, и, самое главное, указать ту роковую точку в пространстве и времени, где их пути сойдутся в смертельном танце.
  Старец выдержал паузу, давая каждому слову впечататься в юные умы.
  - Тестирование началось. - Он медленно развернулся и, не сказав более ни слова, удалился, оставляя их наедине с безмолвным космосом и безжалостными, холодными цифрами.
  Едва за ним закрылась дверь, Светлана с азартом схватила стилус. Её пальцы заплясали по экрану крилбука, глаза быстро пробегали по строчкам данных. Внезапно она издала тихий, победоносный смешок, и на её лице отразилась радость чистого, незамутнённого интеллекта, столкнувшегося с изящной задачей.
  - Проще простого, - с лёгкой, торжествующей улыбкой прошептала она. - С этим и ребёнок справится.
  Она повернулась к Кондратию, собираясь поделиться с ним своей уверенностью, возможно, даже с лёгкой насмешкой предложить помощь - и... замерла. Лицо её побледнело, а в глазах, только что сиявших триумфом чистого разума, отразился неподдельный, почти священный ужас.
  Но прежде чем она успела осознать увиденное, её слуха коснулся хор разрозненных звуков, наполнявших аудиторию. За соседним рядом Галина с Любой, по-видимому, уже отчаялись. Галина, с видом мученицы, откинула стилус и с театральным вздохом уставилась в потолок.
  - Ну и бредятина, - процедила она так, чтобы слышала Люба. - Кому это вообще нужно? Будто в бою у нас будет время чертить эти каракули.
  Люба же, напротив, сосредоточенно хмурилась, покусывая кончик своего стилуса и бросая на экран крилбука испуганные взгляды, будто тот мог в любой момент укусить её в ответ.
  А дальше, на галёрке, разворачивалась своя, совершенно фантасмагорическая сцена. Фома и Ерёма, склонившись над одним крилбуком, вели жаркие дебаты.
  - Нет, ты не понимаешь! - басил Фома, тыча пухлым пальцем в экран. - Если грузовой корабль с сухпайками летит со скоростью сто тысяч километров в час, а пиратский - со ста пятьюдесятью, то они встретятся раньше, и нам ничего не достанется!
  - Ага, а если у пиратов тоже есть пайки? - с надеждой в голосе возразил Ерёма. - Тогда можно и не сражаться, а просто поменяться!
  Светлана на миг отвлеклась на эту гастрономическую одиссею, но тут же вернулась к главному источнику своего потрясения.
  Перед ней, на месте могучего и уверенного в себе юноши, сидело каменное изваяние, охваченное паникой. Кондратий, судорожно вцепившись в голову обеими руками, раскачивался из стороны в сторону. А на экране его крилбука вместо стройных рядов формул творился какой-то дьявольский пасьянс из примитивных действий. Он пытался складывать показатели скорости с массой торпед и вычитать из этого чудовищного числа дальность полёта.
  - Только не говори мне... - прошептала Светлана, и голос её дрогнул от дурного предчувствия, - что ты... не знаешь умножения? Это же... это же самые основы! Школьная программа...
  Но он её не слышал, погружённый в свою бездну невежества. Он съёжился, превращаясь в большой, несчастный комок, и обхватил голову руками ещё крепче. Под столом его ноги отбивали нервную, отчаянную дробь, будто пытаясь выстучать ответ, который не мог найти его разум.
  Светлана смотрела на него, и сердце её сжималось от невыносимой, странной смеси жалости, стыда и недоумения. Как этот сильный, решительный, по-своему благородный парень, готовый без раздумий броситься на защиту слабого, мог быть настолько беспомощен перед тем, что было очевидно для любого ребёнка? Эта его уязвимость была настолько неожиданной и глубокой, что казалась почти неприличной. В этот миг он был не будущим богатырём, а заблудившимся мальчиком, оставленным в тёмном лесу, полном страшных и непонятных знаков.
  В этот самый момент, когда хрупкий мир Светланы рушился под натиском элементарной арифметики, тишину прорезал тихий, ядовитый смешок. Корднев, наблюдавший за этой сценой с наслаждением ценителя, не сдержался. Этот звук, тонкий и шипящий, как укус гадюки, мгновенно вывел Светлану из оцепенения.
  - Заткнись! - зашипела она, резко развернувшись к нему. Её глаза, полные праведного гнева, метали молнии.
  - А что я? - лениво протянул он, вальяжно откинувшись на спинку стула, будто сидел не на экзамене, а в ложе Императорского театра. - Я лишь созерцаю ярчайший пример вашей... интеллектуальной отсталости. Что, собственно, и доказывает мою старую теорию о том, что не всем дано воспарить к звёздам.
  - Ах, так?! - вспылила девочка, и щёки её залил румянец. - А сам-то ты, гений наш подбитый, можешь решить эту задачу?
  Корднев одарил её улыбкой, полной такого самодовольного превосходства, что она могла бы служить эталоном в палате мер и весов.
  - Милая моя, - процедил он, смакуя каждое слово. - А мне и не нужно. Я пришёл сюда, чтобы занять своё законное место в элите, коей я по праву рождения и являюсь. А копаться в этих ничтожных цифрах - удел обслуживающего персонала, винтиков в великом механизме, которым буду управлять я.
  - Здесь все равны! - не выдержала Светлана, и голос её зазвенел от возмущения.
  - О, несомненно, - протянул Корднев, и в глазах его мелькнул знакомый наглый огонёк. - Но некоторые, как видишь, всё же равнее других.
  Тут в эту мизансцену вмешалась Галина. Она с грацией пантеры подалась вперёд, подперев руками свою внушительную грудь и надув губки с самым невинным видом.
  - Венечка... - проворковала она, и её голос, сладкий, как перезрелый персик, заставил Корднева обернуться. - А ты не мог бы... помочь и мне? Я что-то совсем запуталась. А я тебя за это... поцелую.
  Корднев расплылся в такой самодовольной улыбке, что казалось, синяки на его лице стали менее заметны. Он лениво закинул руку за спину, и сидящий позади верный подлиза с расторопностью хорошо обученного лакея тут же вложил ему в ладонь сложенную шпаргалку. Корднев с видом фокусника, извлекающего кролика из шляпы, развернул её.
  - Вот, изволь видеть. Истина. Для вас, прекрасные дамы, мне ничего не жаль, - провозгласил он и, положив листок рядом со своим крилбуком, принялся хладнокровно списывать готовое решение.
  Светлана, смерив всю эту компанию взглядом, полным такого брезгливого отвращения, будто увидела пиршество червей на падали, резко отвернулась. Её взор вновь упал на несчастного Кондратия. Глубоко вздохнув, как перед прыжком в ледяную воду, она подвинулась к нему вплотную.
  - Слушай меня, деревня, - зашептала она, заглядывая в его отчаянные глаза. - Смотри. Всё не так сложно, как тебе кажется...
  И пока в залитой холодным светом аудитории хрупкая девочка пыталась втолковать азы математики будущему защитнику Гипербореи, в комнате наблюдения, скрытой за тёмной, непроницаемой стеной, несколько преподавателей и интендантов, точно древние боги, молча следили за разворачивающейся драмой на десятках мониторов. Здесь не оценивали правильность решений. Здесь взвешивали души. Целью этого фарса было не выявить знатоков тригонометрии, а вскрыть то, что таилось в глубине: кто сломается, кто поможет, кто предаст, а кто останется человеком перед лицом унизительной беспомощности.
  - Кондратьев... - произнёс Ратибор Игнатьевич, старый преподаватель тактики, не отрывая взгляда от своего крилбука. Голос его был сух, как пергамент, на котором писали древние уставы. - Нравственные и физиологические показатели - на уровне эталона. Потенциал колоссальный. Но его аналитические навыки... - он сделал паузу, и в этой паузе прозвучала вековая скорбь, - находятся на уровне разумного камня.
  - В отличие от Дорофеевой, - подхватил Павел Степанович Бирюков, главный Знахарь Ордена. Его лицо, обрамлённое светлыми, коротко стриженными волосами и строгими очками, было лицом учёного, привыкшего смотреть в глаза истине, какой бы неудобной она ни была. Он указал на другой экран, где девочка терпеливо выводила стилусом цифры. - Её ум - это скальпель. Точный, острый, безжалостный. Настоящий самородок. Таких рождается один на тысячу.
  - Самородок в крайне хрупкой оправе, - мрачно закончил он, и его профессиональный тон стал ледяным. - Последнее сканирование выявило целый букет врождённых патологий. У неё крайне слабая усвояемость биостимуляторов, клеточная регенерация почти на нуле. Вероятность того, что она переживёт трансформацию, ничтожно мала. Не более двадцати пяти процентов. Нам придётся подбирать препараты индивидуально, но она может умереть от простого болевого шока.
  Дубровский, до этого молча стоявший у стены и скрестив руки на могучей груди, не выдержал.
  - И что вы предлагаете, магистр? - в его голосе прозвучал металл. - Отчислить её? Отправить домой с запиской: "Извините, ваша дочь слишком умна, чтобы выжить"? Мы же не можем пойти против устава!
  - А вот этого отпрыска мы приняли, - пророкотал сержант Крюков, тыча толстым пальцем в монитор, где Корднев как раз подмигивал Галине. - Хотя в нём низости больше, чем в трюмной крысе.
  - Типичный продукт золотой элиты, - с ленивой иронией протянул Дубровский. - Самомнение размером с крейсер, а мозгов - как у сервисного дроида. Поглядите на его свиту, - он махнул рукой в сторону другого монитора. - Эти две вертихвостки, Люба и Галина. Одна - хитрая, как лиса, другая - наивная, как дитя. Обе уже в его сети попались. А вон та троица, - он указал на Фому, Ерёму и Марину, - они, кажется, пытаются вычислить калорийность пиратского судна. Этот ваш Корднев, возможно, и до трансформации не доживёт. Сломается на первой же полосе препятствий.
  - На войне все средства хороши, Костя, - жёстко отрезал Крюков, и шрам на его щеке, казалось, потемнел. - Не нам с тобой судить. Его отец - министр обороны. В случае успеха сынка он обещал лично поспособствовать, чтобы нам выделили эскадру тяжёлых ударных кораблей для северных рубежей. А там, если верить разведке, скоро будет жарко.
  - Потрясающе! - взорвался Дубровский, и его лицо залила краска. - Мы торгуем своими принципами! Прогибаемся под какого-то зазнавшегося политикана, чтобы получить корабли! Дожили!
  - Довольно, - поднял иссохшую руку старый Ратибор, и все тут же замолчали. Его авторитет был непререкаем. - Это приказ Патриарха. К сожалению, сейчас по-иному нельзя. Мы на грани войны, и каждый корабль на счету. А что касается Светлячка... - он сделал паузу, и голос его стал холодным, как вакуум космоса. - Усильте на неё психологическое давление. Преподаватели, офицеры... все. Создайте ей условия, при которых она сама захочет уйти. Сломайте её волю. Заставьте её поверить, что она не выдержит. Пусть откажется от трансформации добровольно.
  В комнате повисла тяжёлая, гнетущая тишина.
  - А если... она не откажется? - почти шёпотом спросил Павел, и в его голосе слышалась не только тревога, но и тень надежды.
  Старый преподаватель подошёл к главному экрану. Он долго смотрел, как хрупкая девочка, забыв о себе, терпеливо чертила для могучего, но беспомощного гиганта простейшие уравнения.
  - Тогда... - он тяжело вздохнул, - Демиург ей в помощь.
  И, не сказав больше ни слова, он вышел, оставив за собой лишь холодное эхо своих слов и неотвратимость принятого решения, горького, как полынь, но, по его мнению, необходимого.
  Не успела дверь за ним закрыться, как вторая, расположенная в боковой стене, распахнулась с таким резким шипением, будто впуская в комнату саму фурию.
  В проёме, уперев руки в бока, стояла Ульяна Матвеевна. Её строгое, почти чёрное платье с белыми кружевами не могло скрыть ни мощи тренированных мышц, ни царственной осанки. А прядь волос ядовито-розового цвета, выбивавшаяся из тёмной массы, горела, как сигнальный огонь.
  - Павел, - голос её был спокоен, но от этого спокойствия веяло карачуновым холодом. - А ну-ка, пошли поговорим.
  Павел Степанович подпрыгнул на месте, как школьник, застигнутый директором за курением. Его профессиональное самообладание испарилось в одно мгновение. Он резко обернулся к Дубровскому, и в его глазах читалась паника.
  - Костя! Я же тебя просил! Ну какого чёрта?!
  Дубровский виновато замялся и поспешно отвёл взгляд, делая вид, что нашёл нечто чрезвычайно интересное на боковой панели управления.
  Павел тяжело вздохнул, как человек, смирившийся с казнью. Он поправил очки, поднялся и, покачав головой, направился к выходу.
  - Я думал, мы уже всё сказали, - устало бросил он, проходя мимо Ульяны.
  - Я тоже так думала, но, видимо, нам всё же надо поговорить. А потому давай топай уже, - отрезала она, не сдвинувшись с места.
  Когда Павел скрылся в коридоре, Ульяна перевела свой ледяной взгляд на Дубровского.
  - А с тобой, Константин, мы ещё поговорим.
  Она развернулась и вышла, при этом одной рукой захлопнув автоматическую дверь так, что, казалось, задрожали стены. Дубровский невольно поёжился, будто от озноба.
  И в этот самый момент гробовую тишину разорвал громогласный, гомерический хохот. Это был Крюков. Он смеялся так, что его могучее тело сотрясалось, а шрам на щеке ходил ходуном.
  - Ебать вы тут устроили! А-ха-ха-ха!
  Дубровский, всё ещё бледный, обиженно буркнул:
  - Ой, да заткнись ты уже...
  Но Крюков, утирая выступившие слёзы, лишь продолжал громогласно хохотать, наполняя комнату звуками искреннего и безжалостного веселья.
  Дверь аудитории отъехала в сторону с тихим, почти издевательским шипением, и на пороге, опираясь на свою верную трость, возник Ратибор Игнатьевич. Он неспешно прошествовал к кафедре, и его появление заставило даже шёпот в дальних рядах замереть.
  - Итак, товарищи неофиты, - провозгласил он голосом, привыкшим выносить приговоры, - ваше мучение окончено. Переводите данные на центральный терминал. Посмотрим, какую кашу вы заварили.
  Один за другим на голограммной доске стали вспыхивать результаты. В момент, когда высветились данные Кондратия, Ратибор на миг замер, затем его густые брови медленно поползли вверх, создавая на лбу целую сеть морщин. Он повернулся к юноше:
  - Кондратьев, - в голосе старика прозвучало не осуждение, а скорее любопытство патологоанатома, изучающего диковинный экспонат. - Вы, молодой человек, выпустили во вражеский корабль весь свой боезапас в первом же залпе, одновременно выжав из двигателей сто пятьдесят процентов мощности, отчего они неминуемо превратились в груду бесполезного, выгоревшего металла. Ваш корабль, обездвиженный и безоружный, теперь дрейфует в пустоте, представляя собой идеальную мишень. Вы, мил человек, напоминаете мне варвара, который пытается забить гвоздь бесценным хронометром.
  Корднев, не сдержавшись, издал короткий, злорадный смешок. Учитель тут же перевёл на него свой острый, как игла, взгляд.
  - А теперь, - продолжил он, и в голосе его заиграли стальные нотки, - посмотрим на ваши достижения, Корднев.
  На доске вспыхнула новая симуляция. Корабль рванулся вперёд, его щиты вспыхнули, перегрузились и... судно рассыпалось в облако раскалённого пара, не пролетев и половины пути.
  - Кхм-кхм-кхм. Феерично, не правда ли? - ядовито-сладко прокомментировал Ратибор. - Примечательно, что точно такой же взрыв мы наблюдали у вашего соседа по парте... Какое удивительное совпадение.
  И вот настал черёд Светланы. Старик склонился над данными, и тишина в классе стала почти осязаемой. Вдруг он издал тихий, удивлённый звук, похожий на присвист, и выпрямился.
  - А вот это... - он поднял глаза на класс, и в них горел неподдельный восторг. - А вот это, дети мои, - поэзия.
  Он вывел её решение на главную доску. Все увидели, как зелёная точка гиперборейского судна начала свой танец. Корабль не летел напролом. Он двигался по сложной эллиптической траектории, держась на предельной дистанции и экономя энергию, отключив щиты. Он поливал врага огнём дальнобойных орудий, изматывая его, заставляя тратить драгоценную энергию на оборону. И лишь когда пиратское судно, израненное и ослабленное, приблизилось, судно Светланы вспыхнуло щитами, ринулось в ближний бой, добило его системы и снова отошло, нанеся последний, смертельный удар. Призрак врага растворился на голограммной проекции.
  - Вот! - Ратибор радостно стукнул тростью по полу. - Вот так мыслят не солдаты. Так мыслят полководцы! Вот так должен уметь просчитывать ситуацию настоящий космический витязь!
  - Но зачем нам это? - изумлённо протянул Корднев, нарушая торжественный момент.
  Ратибор медленно повернул к нему голову.
  - Если вы не можете подобного понять, то вам, молодой человек, никогда не доверят командовать даже патрульным катером. Ибо вам, о юный отрок, не хватает главного - воображения.
  - Ещё скажите, у этой дохлячки оно есть, - фыркнул Корднев, кивая на Светлану.
  - Представьте себе, но да, есть, - отрезал старик.
  Корднев расхохотался.
  - У неё? Ха! Да она не то что трансформацию - она и первую физическую проверку не переживёт! Что толку в уме, если тело - гнилая скорлупа?
  И в этот момент в лице учителя что-то изменилось. Он на мгновение отвёл взгляд, посмотрев куда-то в дальний, тёмный угол аудитории, ища там невидимого собеседника. Затем он тяжело вздохнул, и его плечи, казалось, опустились под невидимым грузом. Он повернулся к Светлане.
  - Увы, - произнёс он тихо, но так, что услышал каждый, - молодой наглец в кои-то веки изрёк истину. - Он посмотрел прямо в глаза девочке, и взгляд его был холоден и безжалостен, как скальпель хирурга. - Кто бы что о нём ни говорил, но тут он прав: вы слишком слабы, дитя. Ваше тело не выдержит. А потому я бы вам рекомендовал отказаться.
  Светлана сжалась, будто от удара. Она опустила голову, её плечи задрожали, и казалось, вот-вот она разрыдается. Корднев, почуяв кровь, уже открыл рот, чтобы добавить ещё порцию яда.
  Но в этот миг тишину разорвал спокойный, но твёрдый, как гранит, голос.
  - Вы не правы.
  Все резко обернулись. Кондратий медленно поднимался со своего места. Он стоял во весь свой рост, и в его глазах, устремлённых на преподавателя, горел холодный огонь.
  Ратибор медленно повернулся к нему. Лёгкая, почти незаметная улыбка тронула уголки его губ.
  - А, Кондратьев. Я всё ждал, когда же ты подашь голос. Как и всегда... кровь бурлит, наследие не даёт промолчать.
  По рядам пронёсся тихий шёпот.
  - О каком наследии он говорит? - прошипела Галина, толкая Любу в бок.
  Светлана, услышав это, напряглась, а до её ушей донёсся громкий шёпот Фомы, который с умным видом объяснял Марине:
  - Говорят, он внук какого-то крутого богатыря. Говорят, он внук Золотого Витязя, того самого, что в одиночку сдержал прорыв на Кровавых Рубежах.
  - А тебе-то откуда знать? - спросил Ерёма.
  - Вот именно, - добавила девушка и тут же откусила кусочек от своего сухпайка.
  - Да я когда в столовой был, подслушал разговор интендантов.
  Светлана на миг сузила глаза. Шёпоток стал усиливаться по рядам, и девушка медленно посмотрела в сторону юноши уже другими глазами - наполненными неким восхищением и в то же время страхом.
  Старик тем временем опёрся обеими руками на свою трость, и его фигура, несмотря на возраст, обрела монументальность.
  - Так в чём же я не прав, юноша? В том, что пытаюсь уберечь хрупкий сосуд от огня, который его неминуемо расплавит? Или в том, что вижу очевидное?
  - В том, что вы лишаете её выбора, - чеканя каждое слово, ответил Кондратий. - Дело учителя - зажигать в учениках огонь, а не втаптывать последнюю искру в грязь, убивая в них веру.
  - Вера - прекрасная вещь, - кивнул Ратибор. - Она помогает умирать с улыбкой на устах. Но моя цель, юноша, иная. Моя цель - не поставлять для Ордена героев-покойников. Моя цель - создавать живых победителей. Отсеивать слабых до того, как они потянут за собой на дно сильных. Не имеет значения, что ты думаешь, что ты чувствуешь, во что ты веришь. Важен результат. А он един для всех - дойти до конца. Или сгинуть.
  - Тогда наши с вами цели диаметрально противоположны, - так же спокойно ответил Кондратий. - Потому что я считаю, что нет ничего более ценного, чем право человека самому решать свою судьбу. А вы это право сейчас отнимаете.
  - Кондратьев! - голос старика обрёл металлическую жёсткость. - Через неделю вы все отправитесь на полигон. И некоторые из вас, вполне возможно, там погибнут. Я не могу запретить вам идти на смерть. Но мой долг - отговорить вас от безрассудных поступков! Особенно когда кто-то может потянуть за собой и остальных на дно из-за своей слабости.
  - Это не вам решать, учитель.
  - Послушай...
  Но Кондратий, не дав ему договорить, перебил, и в его голосе прозвучала стальная, непреклонная воля:
  - Товарищ учитель. Тестирование окончено. Имеем ли мы право покинуть аудиторию?
  Ратибор снова бросил свой странный взгляд в угол кабинета. Затем тяжело опустился на стул.
  - Ёдрить тебя налево, как же вы с ним похожи. Аж бесит.
  Кондратьев на миг напрягся.
  - Мы можем идти? -
  Старик фыркнул:
  - Свободны, - процедил он, и неофиты, как по команде, начали подниматься со своих мест, спеша покинуть поле битвы, где только что столкнулись два мира.
  Кондратий уже развернулся, чтобы последовать за ними, когда Ратибор окликнул его:
  - Кондратьев.
  Юноша остановился, но не обернулся.
  - Ты слишком много на себя берёшь, - тихо сказал старик. - Осторожней. Не повторяй чужих ошибок. А не то...
  Кондратий медленно повернул голову.
  - А не то что? - в его голосе не было вызова, только холодное любопытство. - Выгоните меня? Ну так сделайте это.
  Ратибор напрягся, его пальцы крепче сжали трость.
  - Тогда твою ношу, - произнёс он медленно, - придётся нести другим.
  Кондратий хмыкнул, ничего не ответив. Он развернулся в сторону, где сидела Светлана, но её место уже было пусто. Он растерянно огляделся, и в этот момент Галина, проходя мимо него, с ехидной усмешкой бросила:
  - Она только что ушла.
  - Поторопись, герой, - добавила Люба, хлопнув его по плечу, и в её голосе прозвучала неожиданная нотка сочувствия.
  Володя, будто очнувшись, схватил свой рюкзак, небрежно швырнул туда крилбук и, закинув рюкзак на плечо, не обращая внимания на удивлённые взгляды, выбежал вон из аудитории.
  Оказавшись в коридоре, юноша на миг замер, будто выброшенный на берег после шторма. Холодный, стерильный воздух учебного корпуса сменился густым, живым гулом Академии. Из дверей соседних классов, точно ручьи после дождя, вытекали потоки неофитов. Их голоса, смех, споры - всё это сливалось в единый, пёстрый гомон, от которого звенело в ушах.
  Он огляделся, пытаясь выхватить из этой бурлящей массы знакомую хрупкую фигурку. Но она исчезла, будто растворилась, став лишь ещё одной каплей в этом людском море. Он видел спину Корднёва, который уже что-то оживлённо втолковывал своей свите. Видел Галину и Любу, которые, смеясь, обсуждали прошедший тест. Видел даже Фому и Ерёму, которые, судя по всему, направлялись в сторону столовой. Но её не было.
  Он двинулся против течения, медленно, как ледокол, прокладывая себе путь сквозь толпу. Его высокий рост позволял видеть поверх голов, но сколько он ни всматривался, её силуэт не мелькал ни в одном из коридоров. Он обошёл весь первый этаж, заглядывая в пустые классы и ниши, где кадеты постарше готовились к своим занятиям. Тишина. Будто её и не было вовсе.
  Тогда он вышел наружу, во внутренний двор Академии, и вдохнул прохладный, влажный воздух. И тут его осенило. Было лишь одно место, куда она могла пойти. Одно место во всей этой каменной крепости, где можно было спрятаться не только от чужих глаз, но и от самой себя.
  Он направился к каскадным террасам, спускавшимся к искусственному озеру. Это был тихий, уединённый уголок - оазис зелени среди царства стали и камня. Широкие ступени из тёмного, полированного камня вели вниз, а по бокам, нависая друг над другом, росли раскидистые деревья с густой, многолистной кроной. Их ветви, привезённые с далёких, зелёных миров, переплетались, создавая живой кружевной свод, сквозь который пробивался мягкий, рассеянный свет от купола. Воздух здесь был пропитан запахом влажной земли и свежей листвы, а тихое журчание воды, стекающей по каменным уступам, успокаивало и убаюкивало.
  Он спускался медленно, шаг за шагом, и с каждой ступенью шум Академии становился всё глуше, уступая место шёпоту листьев и плеску воды.
  И там, на одной из нижних террас, у самой кромки тёмной, неподвижной воды, он её и увидел.
  Она сидела на уединённой скамье под сенью плакучего дерева, чьи ветви, будто зелёные волосы, опускались до самой земли, скрывая её от всего мира. Она сидела, сжавшись в маленький комочек, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом. Её худенькие плечи едва заметно вздрагивали. Она не рыдала навзрыд. Она плакала тихо, беззвучно - так, как плачут те, кому больно не от обиды, а от бессилия. Так плачут, когда рушится последняя надежда, и ты остаёшься один на один с жестокой, холодной правдой. Это была не истерика. Это была скорбь.
  Он замер, и сердце его сжалось от острой, непрошеной жалости. Ему захотелось развернуться и уйти, оставить её наедине с её горем, не нарушать эту хрупкую, интимную тишину. Но ноги сами понесли его вперёд.
  Он шёл медленно, стараясь ступать как можно тише, но сухие листья предательски зашуршали под подошвой его берцев.
  Девочка вздрогнула, как подстреленная птица. Её плечи мгновенно застыли, плач оборвался. Одним резким, почти злым движением она вытерла слёзы тыльной стороной ладони и, шмыгнув носом, медленно повернула к нему голову. Лицо её было бледным, но на щеках горели два красных пятна, а глаза, опухшие и влажные, смотрели на него с вызовом и затаённой болью.
  - Ну и что тебе надо? - голос её был хриплым, но твёрдым, как надтреснутый кристалл. - Что ты ко мне пристал, как банный лист?
  Он подошёл ближе, и его тень, длинная и молчаливая, легла на вытоптанную землю у её ног. Она не двигалась, и только по напряжённым, сведённым лопаткам было видно, как яростно она борется с собой.
  Он молчал. Не спрашивал, не утешал. Просто стоял рядом, и само его присутствие, его несокрушимое здоровье, его молчаливая сила были в этой тишине громче любого слова. Этого было достаточно.
  Девочка фыркнула, не поднимая головы. Смешок её был коротким, горьким, как полынь.
  - Наслаждаешься видом? - процедила она, и каждое слово было отточено, как лезвие. - Пришёл полюбоваться на то, как пророчество сбывается? Увидеть, как "гнилая скорлупа" даёт трещину? Доволен? Увидел. А теперь уходи.
  Но он не ушёл. Кондратий тяжело вздохнул, и этот вздох был вздохом человека, который знает, что сейчас ему придётся пройти через минное поле. Он медленно опустился на скамью рядом с ней, но не слишком близко, оставляя между ними пространство, наполненное холодным отчуждением.
  - Я не уйду, - сказал он тихо, глядя на тёмную, неподвижную воду.
  - О, правда? - она резко вскинула голову, и в её глазах, ещё влажных от слёз, полыхнул гнев. - А почему? Жалость? Это она заставляет тебя тут сидеть? Хочешь почувствовать себя благородным спасителем на фоне калеки? Мне не нужна твоя жалость, Кондратий. Засунь её себе... куда-нибудь поглубже.
  - Мне не жаль тебя, - ответил он так же спокойно, и эта фраза, жестокая в своей прямоте, заставила её на миг замереть. - Жалость унижает. А ты не заслуживаешь унижения. Я вижу не слабость. Я вижу злость.
  - Ничего ты не видишь! - выкрикнула она, и её голос сорвался, разлетевшись на осколки. Она вскочила, развернулась к нему всем телом, и её маленькая фигурка дрожала от ярости. - Ты видишь только то, что хочешь! А правда... правда в том, что они правы! И Корднев, и этот старик!
  Она ткнула себя пальцем в грудь.
  - Я - слабачка! Пустышка! Я никакая! Через неделю, на полигоне, я умру! Ты хоть понимаешь, каково это - жить в этом теле?! - её голос перешёл в сдавленный шёпот. - Ты... ты родился с мечом в руке, Кондратий. Тебе дано всё: сила, здоровье, будущее, красота. А я... я родилась с осколками стекла внутри. И каждый шаг, каждый вздох - это боль. Ты выживешь, ты даже не заметишь этих испытаний. А я... я - брак. Заводской дефект. И я не могу быть, как ты!
  Он резко поднялся, сократил дистанцию одним шагом и мягко, но властно взял её за плечи, заставляя посмотреть на себя.
  - Смотри на меня, - произнёс он тихо, но так, что каждое слово впечатывалось в её сознание. - Ты права. Ты не можешь быть, как я. И слава Демиургу. Потому что будь ты такой, как я, ты бы не решила ту задачу. Ты бы, как и я, сидела и тупо складывала скорость с массой торпед. - Он позволил себе кривую, невесёлую усмешку. - Твоё тело - это не вся ты. Это просто инструмент. Иногда он ломается. Но я видел, как работает твой главный инструмент. В аудитории. И он острее любого клинка, что я держал в руках.
  Она вырвалась из его рук. Отступила на шаг, обхватила себя, будто пытаясь удержать разваливающиеся части. Несколько секунд она молчала, тяжело дыша, и в этой тишине было видно, как она силой воли, у него на глазах, собирает себя из осколков, надевая броню из сарказма.
  - И что толку от острого клинка, если рукоять рассыпается в прах при первом же замахе? - она медленно повернулась к нему, и в её глазах уже не было слёз, только холодный, анализирующий огонь. - Скажи мне, Кондратий, зачем? Какого чёрта тебе от меня надо? Мы знакомы всего лишь день, а ты вмешиваешься, защищаешь, а теперь вот это... Что это? Комплекс спасателя? Или ты за счёт моей слабости свои какие-то проблемы решаешь, а? Чувствуешь себя большим и сильным на моём фоне? Ну, ответь! Вокруг же целая куча красивых, здоровых девушек, которые на тебя так и вешаются. Галина, Люба... Но нет же! Тебе обязательно нужно увязаться за мной. Почему?
  Сначала он посмотрел на неё, затем на свои большие, сильные руки, как будто только что заметил их по-настоящему. Долгая пауза повисла в воздухе, пока он искал слова, которых у него прежде не бывало.
  - Это сложно объяснить, но если говорить прямо, то, наверное, потому что все смотрят на меня и видят... вот это, - он неловко обвёл свою мощную фигуру. - Машину. Богатыря. Инструмент. Они ждут, что я буду сильным, простым и предсказуемым. Они не видят моих сомнений, моей... пустоты. А ты... ты первая, кто посмотрела на меня и увидела дурака, который не знает таблицы умножения. Ты увидела мою слабость. И не отвернулась. Может, поэтому. Потому что рядом с тобой я не обязан быть грёбаным памятником самому себе.
  Она смотрела на него долго, изучающе. Её сарказм, её броня медленно таяли, уступая место чему-то новому, чему-то, чего она сама ещё не понимала. Она тихо выдохнула, и этот вздох был полон усталости и... признания.
  - Ты... невыносим, - прошептала она, но в этом "невыносим" уже не было злости.
  И вот в этот миг хрупкого, едва родившегося понимания, тишину террасы нарушили чужие голоса, доносившиеся сверху, с тропинки, скрытой листвой. Резкие, напряжённые, полные сдерживаемого гнева.
  - ...я не понимаю, почему ты снова это делаешь! Я же просила тебя, Павел!
  - Ульяна, успокойся, я всего лишь выполнял свою работу...
  Кондратий вопросительно посмотрел наверх, потом на Светлану.
  - Что там?
  Но та, мгновенно преобразившись, приложила палец к губам.
  - Ш-ш-ш-ш, - прошептала она, и в её глазах, ещё секунду назад полных уязвимости, вспыхнул острый, хищный огонёк любопытства.
  Она на цыпочках подкралась обратно к скамье, села на самый её краешек и, замерев, вся превратилась в слух. Кондратий, не понимая, что происходит, шагнул к ней.
  - Ты можешь мне объяснить?
  - Да тихо ты... - шёпотом прошипела она.
  Она резко схватила его за руку, дёрнула на себя, заставляя сесть рядом, и снова приложила палец к губам, указывая взглядом наверх. Он замер, поднял голову и тоже стал слушать.
  Сверху, с террасы, донёсся женский голос. Он звенел, как отблеск меча на солнце - остро и гневно:
  - Свою работу?! - Ульяна почти выкрикнула. - Ты это называешь работой, Павел?! Ты опять смотрел на них, как на мясо на прилавке! Взвешивал, оценивал... "Этот годен, этот - в утиль". А как ты смотрел на Светлячка... на это бедное дитя, я ведь видела, как ты на неё глядел. С тем холодным любопытством, каким мясник изучает тушу: какая часть пойдёт на продажу, а какая - на корм собакам!
  Услышав своё имя, Светлана тут же съёжилась. Она невольно подалась ближе к Кондратию, как бы ища укрытия за его широкой спиной, и её рука крепче сжала его предплечье. Не осознавая своего движения, она медленно опустила голову ему на плечо.
  Ответ последовал сразу, но он был другим - сдержанным, выверенным, тусклым:
  - Рыбонька моя, это и есть моя работа, - глухо проговорил Павел. В его голосе, голосе человека из другой, более прагматичной эпохи, сквозила не злость, а каменная тяжесть. - Объективная оценка. Отличать здоровое семя от больного. Прогнозировать риски. Я не имею права на сантименты, когда на кону будущее Ордена.
  - Будущее Ордена?! - она засмеялась, и её смех был коротким, звенящим и безрадостным, как звук разбитого хрусталя. - А как же наше будущее, Павел? Оно в твоих протоколах тоже есть? Или ты и на меня всматриваешься так же, как на этих несчастных детишек? Ищешь дефекты? Ждёшь, когда я дотяну до "возрастной отметки", чтобы записать меня в ту же графу - "в утиль"?
  Её голос становился всё выше, всё звонче - в нём звучала та самая истеричная, болезненная вибрация, свойственная женщинам корпоративной поры, доведённым до отчаяния.
  - Двадцать лет, Павел! - продолжала она с надрывом. - Мы вместе двадцать лет! И каждый раз, когда я говорю о семье, ты прячешься за своими таблицами, за долгом, за цифрами... за этим холодным, бездушным щитом!
  Он промедлил с ответом, будто собирался дышать под водой. Потом, едва слышно, произнёс - и в голосе его проступила та самая тоска, знакомая всем, кто привык молчать вместо того, чтобы жаловаться:
  - Уля... не надо. - Он не смотрел на неё, глаза его были скрыты за стёклами очков. - Ты не понимаешь. Ведь я же... каждый день... вижу протоколы. Несовместимость, генетические сбои, проклятые хромосомы. Я вижу детей, которые... которые не должны были родиться. Я... подписываю... эти бумаги. Я.
  Он запнулся. Несколько секунд молчал. Словно во рту пересохло.
  - Пойми же меня, это... это очень сложно. А что, если... если это будет наш ребёнок? Если что-то пойдёт не так... ты думаешь, я смогу остаться знахарем? Или я просто... сломаюсь? Смогу ли я посмотреть ему в глаза, а потом... подписать приговор?
  Ульяна замерла. Её лицо, до этого искажённое гневом, вдруг застыло, превратившись в каменную маску трагедии. Несколько секунд она тяжело дышала, а затем, выпрямившись, собрала себя заново. Она была богатыршей. Она не могла позволить себе заплакать.
  Её голос, прозвучавший следом, был совсем другим. Ни ярости, ни стали - лишь едкая, выжженная усталость:
  - Дурак... Демиург меня побери, какой же ты дурак...
  Она отвернулась, глядя в темноту - туда, где за куполом висели равнодушные звёзды.
  Павел опустил голову. Ему стало не по себе. Он медленно протянул к ней руку, будто желая коснуться её плеча, но пальцы застыли в воздухе и, так и не дотронувшись, отдёрнулись назад. Он сделал шаг, как если бы собирался уйти, но не выдержал. Подошёл к ней сзади и обнял, прижав к своей груди её спину, напряжённую, как натянутая тетива.
  Она не отстранилась. Лишь чуть повернула голову, подставляя щёку его губам. Он коснулся её кожи лёгким, почти невесомым поцелуем. Он, могучий богатырь-знахарь, один из магистров Ордена Багровых Уравнителей, обнимал её так бережно, будто держал в руках хрупкую статуэтку из тончайшего фарфора. Она положила свою ладонь поверх его рук, крепко сжавших её плечи, и мягко погладила.
  - Ты боишься, - прошептала она не то с укором, не то с нежностью. - Но то, что ты сейчас делаешь... это что такое?
  Он уткнулся лицом в её тёмные волосы, вдыхая их запах.
  - Это... - его голос был глухим, - это моя слабость, Уля. Единственное, что можешь видеть только ты.
  Светлана, слышавшая каждое слово, затаила дыхание. Она ещё крепче прижалась к руке Кондратия, умилённая и потрясённая этой минутой чужой, сложной, взрослой нежности.
  А сверху донёсся тихий, полный горькой любви шёпот Ульяны:
  - Какой же ты, дурачок Павлуша... мой милый, умный дурачок, - прошептала она, и в её голосе сплелись укор и безграничная нежность.
  Он не отпускал её. Наоборот, прижал к себе ещё крепче, словно боялся, что она растворится в этом прохладном утреннем воздухе.
  - Уля, я... я просто боюсь, - его голос был глухим, он говорил ей в волосы, и слова его были признанием, которого она ждала двадцать лет. - Я не хочу, чтобы ты уходила. Правда. Когда ты тогда... прогнала меня, сказав, чтобы я проваливал... для меня, кажется, весь мир остановился.
  Она издала тихий, горловой смешок. Это был звук женщины, которая знает свою власть, но упивается ею без злобы.
  - Ох, милый мой Павлуша, знаю, - она легонько похлопала его по могучей спине. - Всё я знаю. Но ты лучше прекращай уже тиранить медперсонал. Они-то в твоих душевных метаниях уж точно не виноваты.
  Он виновато кивнул, не разжимая объятий.
  - Ты права, рыбонька моя... Совсем я что-то... в эмоции ушёл.
  - Вот-вот... - заворковала она.
  - Значит, мир? - с напряжённой интонацией прошептал он.
  Он отстранился ровно настолько, чтобы заглянуть ей в глаза. Она повернулась к нему, и её строгое лицо смягчилось. Улыбаясь, она положила ладони ему на плечи и, потянувшись вперёд, приблизилась почти вплотную. Их носы едва не соприкасались, и в её глазах, тёмных, как ночное озеро, плескалась такая любовь, в которой можно было утонуть.
  Он медленно наклонился, чтобы поцеловать её, но она в самый последний миг с игривой грацией отступила назад.
  - Я ещё тебя не простила, - загадочно прошептала она.
  Павел тут же выпрямился, и на его лице отразилось такое искреннее, почти мальчишеское удивление.
  - А... когда простишь?
  Она кокетливо закатила глаза и покачала головой, а розовая прядь волос качнулась в такт движению.
  - Ну... приходи вечером ко мне в общежитие. Там и посмотрим.
  Он тихо рассмеялся, и этот смех был полон облегчения и счастья. Не удержавшись, он снова наклонился вперёд и быстро, дерзко чмокнул её в губы. Она от неожиданности застыла - её губы невольно вытянулись, а глаза широко распахнулись. Склонив голову набок, она с укоризной, но без тени злости посмотрела на него.
  - Мне пора бежать, Уля, - сказал он, и в голосе его снова прозвучала деловитая нотка. - До вечера.
  - До вечера, Павлуша, - тихо покачала она головой.
  Он вновь легко поцеловал её и отступил на пару шагов. Она протянула руку - он вложил свою ладонь в её. Он отходил, а их пальцы скользили друг по другу, отпускаясь медленно и неохотно, как прощание, которому хочется сопротивляться. Он тяжело вздохнул, в последний раз одарил её взглядом, полным нежности, и, развернувшись, пошёл прочь уверенным шагом.
  Ульяна проводила его взглядом. А когда его фигура скрылась за поворотом тропинки, она, будто сбросив с себя всё напряжение, грациозно опустилась на каменные перила террасы. Сложив руки под грудью, отчего её и без того внушительный бюст стал казаться ещё величественнее, она обернулась к озеру.
  Её влюблённый взгляд скользил по тёмной, неподвижной глади, в которой отражалось искусственное небо. Лёгкая, счастливая улыбка тронула уголки её губ.
  - Непроходимый дурачок, - с бесконечной, тёплой нежностью прошептала она в тишину.
  Она стояла, опираясь на перила, ещё несколько долгих мгновений, глядя на воду, и её лицо, ещё недавно застывшее в маске трагедии, теперь светилось тихим, внутренним светом.
  Наконец, с лёгким, почти неслышным вздохом, она поднялась с каменных перил. Движение её было плавным, полным скрытой мощи и врождённой грации. Она выпрямилась во весь свой исполинский рост, и на миг показалось, что даже нависающие ветви деревьев почтительно приподнялись.
  Затем она потянулась. Медленно, с наслаждением, вскинула руки высоко над головой, переплетя пальцы в замок. Её спина изогнулась, как изгиб могучего лука в руках великой воительницы, и строгое, тёмное платье, до этого скрывавшее её формы, натянулось, обрисовывая очертания сильного, но при этом удивительно стройного тела.
  Это был не жест усталости - это был жест освобождения: сладостный, почти кошачий, жест силы, сбрасывающей с себя оковы тревоги и вновь обретающей свободу.
  Опустив руки, она развернулась и пошла прочь по уходящей вверх тропинке. Её походка, обычно размеренная и властная, теперь стала лёгкой, почти воздушной. В её движениях появилась пружинистая радость, как будто её огромное, сильное тело вдруг освободилось от земного притяжения и подчинялось лишь одному - чувству светлой влюблённости.
  Она заложила руки за спину, и этот жест, полный девичьего кокетства, так странно и в то же время так естественно сочетался с её богатырской статью. Склонив голову, она смотрела себе под ноги, и до слуха Кондратия и Светланы донёсся тихий, незатейливый мотив, который она напевала себе под нос - какая-то старая, давно забытая песенка о весне и любви.
  Так она и ушла, растворяясь в зелёной тени террас - могучая, грозная Ульяна Матвеевна, в этот миг похожая на влюблённую девчонку, оставив после себя лишь отзвук песенки и тёплое, почти осязаемое ощущение счастья.
  Девочка сидела так ещё несколько долгих мгновений, глядя на воду, и её лицо, ещё недавно бывшее маской трагедии, теперь светилось тихим, внутренним светом.
  Кондратий, всё ещё оглушённый подслушанной драмой, медленно повернулся к Светлане. Он увидел, как она, прижавшись к его руке, тихо и беззвучно плачет. Но это были уже совсем другие слёзы. Не горькие слёзы отчаяния, а тихие, тёплые, как летний дождь, слёзы умиления и какого-то странного, почти болезненного облегчения.
  Он неловко кашлянул.
  - Ну... а сейчас-то чего? - пробормотал он, чувствуя себя неуклюжим медведем рядом с хрупкой лесной феей.
  Девочка вздрогнула, будто её застали за чем-то сокровенным. Она быстро отпрянула от его плеча, смахнув слёзы, и её щёки залил лёгкий румянец.
  - Я не плачу, - по-детски упрямо буркнула она, шмыгнув носом. - Просто... это... очень мило.
  - Мило? - он удивлённо поднял бровь. - По-моему, они чуть друг друга не поубивали.
  - Ты ничего не понимаешь, - она вздохнула, и в её голосе прозвучали нотки взрослой, всё понимающей женщины. - Кто бы мог подумать, что у них... такие отношения. И так долго.
  - Никогда бы не подумал, - честно признался Володя.
  - Хм-м, а я вот знала, ага-ага... - с лукавой важностью заявила Светлана, хотя в глазах её плясали смешинки. - Чувствовала. Какие же они всё-таки...
  - Милые, - закончил он за неё, и они оба, не сговариваясь, тихо усмехнулись. - Это точно. Ну, а тебе-то... полегчало уже?
  Она посмотрела на свои тонкие руки, лежавшие на коленях.
  - Ну, как сказать... - медленно проговорила она. - Вроде бы да. А вроде бы и так же тяжко. Но... уже не так страшно.
  В этот момент откуда-то сверху, из недр Академии, донёсся гулкий, мелодичный звон, возвещающий о начале нового урока. Кондратий не спеша поднялся. Он размял могучие плечи, с хрустом потянулся, издавая довольное кряхтение, и посмотрел на неё сверху вниз.
  - Ну что? - сказал он, и в его голосе прозвучала простая, деревенская доброта. Он протянул ей свою огромную, как лопата, ладонь. - Готова идти учиться выживать?
  Она подняла на него глаза. В их глубине всё ещё таилась тень сомнения. Наклонив голову набок, она тихо спросила:
  - Володя... а ты правда считаешь, что я смогу? Пережить всё это?
  Он улыбнулся - открыто, тепло, без тени сомнения.
  - Да. Считаю, - уверенно ответил он, а затем, прищурившись с лукавством, добавил: - А если где-то не справишься - не переживай, помогу. Хорошим таким, ободряющим пендалем.
  Она рассмеялась. Впервые за весь день - по-настоящему, звонко и светло. Этот смех, казалось, развеял все тени, что прятались под плакучими ивами.
  - Ох, ты неисправим... - проговорила она, и её маленькая, холодная ладонь доверчиво легла в его.
  Он легко потянул её наверх. В тот миг, когда она поднялась, их лица оказались почти вплотную. Она вдруг замолчала, её смех угас, и она просто смотрела ему в глаза - серьёзно, глубоко, будто стараясь разглядеть в нём что-то, известное лишь ей одной. В её взгляде мелькнул огонёк - загадочный, кокетливый, почти дерзкий.
  Затем она так же внезапно отпустила его руку, сделала шаг назад, разрушив это хрупкое мгновение. Медленно, с новообретённой грацией, она пошла в сторону подъёма по террасам. Пройдя несколько шагов, она остановилась, обернулась, и на её губах играла лёгкая, дразнящая улыбка.
  - Ну чего встал, богатырь? Пошли уже, а то твой пендаль остынет.
  И он, глядя на неё - на эту хрупкую девочку, которая только что на его глазах обрела новую, неведомую ему силу, - почувствовал, как в его собственной душе что-то сдвинулось с места. Что-то большое, тёплое и очень важное.
  В этом саду из камня и стали, под чужим небом, среди теней и приказов, два одиночества нашли друг в друге не спасение, но, быть может, нечто куда более ценное - причину сражаться. И, улыбнувшись в ответ, он пошёл за ней - в новый день, который уже не казался таким безнадёжным.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"