Как я и говорила, я родом из Сибири, из небольшого научного городка под N-ском, ее столицей. В лето, предшествующее тому году, события которого я буду описывать, меня в первый и последний раз в моей короткой жизни отпустили в детский спортивный лагерь, находившийся на другом берегу нашего водохранилища. Год назад я была толстенькой, с неразвитой еще фигурой, девочкой, черноволосой, коротко, под мальчика, стриженой. Занималась я фехтованием и во дворе, когда я возвращалась из клуба с рапирой, меня дразнили Портосом. Сколько мне пришлось перенести из-за своей полноты - и "Дору-дору-помидору-нашу-сладкую-обжору", и Портоса, да и без "салопромсосиски" тоже не обошлось. Щеки у меня были румяные, и при росте 140 сантиметров я весила 50 килограммов. Спортом я не увлекалась, в пионерлагере простыла и меня, все же надеявшуюся похудеть, освободили от тренировок. Тогда-то я и пришла в библиотеку. Тамаре Иосифовне, библиотекарю, я сказала, что хочу взять что-нибудь почитать...
Шел 1980-й год, и по утрам в лагере нас вместо, скажем, гонга поднимала магнитофонная запись Высоцкого - "Бег на месте общеукрепляющий...", вот что я запомнила из той песни на всю жизнью Но это - ремарка пока что.
... Тамара Иосифовна с сомнением посмотрела на меня и спросила: "Вам Карлсона, может, дать?" Я обиделась. "Про Карлсона я читала в 7 лет, сама уже." Так и начались наши дружеские отношения. К концу сезона я прочла все. Предпоследней книжкой, которую мне дала Т. И., наверное, все же был "Матренин двор" и "Последний день Ивана Денисовича"; потом она спросила, как мне; что ж, я была потрясена. Мир рухнул в первый раз, просто рассыпался, как стена под ударом "бабы". Точнее, с моих глаз упала пелена.
Тогда, напоследок, она выдала мне книгу без обложки и имен авторов. Она авторов знала и сказала, что в этом сборнике очерков их несколько - и что это документальные очерки. "Читай," - молвила она. Но имена авторов стерлись из моей памяти перед крушением "старого мира" уже окончательным. Да, надо сказать, что до этого я впервые прочла Джона Рида, "10 дней, которые потрясли мир".
Вот что я помню из этой книжки.
***
Меня звать Евдокия. Я из верующей семьи, мой дед был священником. Моего отца, умершего в 1937 году от большевиков, как и многие тогда, звали Иван. Он родился на Украине и был вначале раскулачен, потом посажен и замучен пытками. В 19** (в тексте замазано синими чернилами), после войны, взяли мою семью, включая меня. Нас разлучили надолго, если не навсегда. Я до сих пор не знаю о судьбе моих двух сестер и брата; один брат вышел - его, как ни странно, выпустили на поселение, и он меня разыскал. Я вышла из Сиблага только в 1954 году, после смерти (в тексте вымарано синими чернилами; картинка, видимо, портрет, вырезана). Расскажу об обращении с плененными людьми в ЧК. Я и до этого слышала слухи и зверствах НКВД, а теперь вот испытала сама.
***
Дальше я не помню, а это, вышеприведенное, запомнила почти дословно. Я хотела подержать книгу еще, но тут меня собрались забирать - приехать мои родители: мама и папа соскучились, да и у меня оказалась не простуда, а грипп, несколько раз повышалась температура, и им позвонили из ближайшего городка Боровск, куда сбегал один вожатый. В тот день умер Владимир Семенович Высоцкий, было 25 июля 1980 года. Я снова скажу, что и этот день я запомнила на всю жизнь: вожатые сказали что-то друг другу, по лагерю моментально пронесся слух, и 26 числа нас разбудил не ставший родным и как бы даже своим голос В.С.В,, а траурный марш. На линейке нам все объяснили.
Двадцать шестого я опять не купалась в море (так называют наше пресное водохранилище у нас). Лоб горел, тек холодный пот по спине, груди и плечам; я сидела на крыльце у двери домика и, сомневаясь в реальности написанного, держала в руках эту книгу, завернутую в пергамент вместо обложки. Я решилась отнести ее в библиотеку - мне почему-то не хотелось, чтобы ее видели мои родители. И знали, что я ее читала. Однако, перед этим я перечла начало четвертого или пятого, не помню уже, очерка-рассказа. Вот оно выше, перед вами.
Отнесла книгу, извинилась за порванный пергамент (я страшно стеснялась, а страшного-то ничего не было!) и, не попрощавшись с Т. И., пошла было. Но ей накануне сказали, оказывается, что я уезжаю. Она мягко окликнула меня, сказала: "До свидания"; потом, замявшись, спросила: "Что, книжка смутила? Или не понравилась?" Я ответила, теперь уже почти как прежде душевно: "Даже не знаю, что и сказать". И повторила: "Не знаю, что сказать. Страшно и непонятно". "Это и правда было. Это - истинная история нашей и твоей Родины..." - был ответ на мой невысказанный вопрос.
***
Ко мне, Евдокии Ивановне (фамилия замазана) пришли трое в черном. Сказали собраться, что остальные члены моей семьи арестованы за участие в заговоре, и что со мной тоже разберутся "скоро". - Пойдемте разберемся. Ничего с собой не берите, переоденьтесь только, - было велено мне. Мне не было разрешено выходить из комнаты, и я натянула поверх домашних брючек ватные штаны, свитерок, цигейковую шубу накинула. Они переглянулись как-то странно, но как бы и со знанием дела. Я и они вышли - я не хочу ставить слово "мы" сознательно, чтобы сохранить должное расстояние между собой и палачами. Я спросила, обернувшись на свою, уже бывшую, дверь: "А икону-то взять можно?" "Отчего же нет? Сейчас спустимся к соседям, они верующие? И у них попросим". Я смекнула что к чему и промолчала. "А как же икона?" - недоуменно спросил меня тот, кто постарше. - "Вы подумайте, у кого здесь могут быть иконы? Мы и зайдем". После моего потерянного молчания они захохотали громко и неприятно. Вышли на улицу, там стояла машина с надписью "Хлеб". Задняя дверца распахнулась, и меня заставили (и подтолкнули локтями!) влезть в промороженный фургон. Как же трясло меня стоя! - сидений не было. Везли около часа, машина часто поворачивала, колеся по заснеженному (замазано синим в тексте. Снова вырезана страница; "Видимо, какая-то фотография", - подумала я). Наконец привезли; дверцы открылись, и я выпрыгнула из бензинового, без сидений ада. Меня и их ждал высокий человек в форме. Если бы не форма и не упорно расползавшиеся по нашему местечку слухи, я могла бы подумать, что меня просто похитили бандиты. "Честь имею. НКВД". "Нет, чести вы не имеете," - ответила я, решив держаться до конца. Тогда без дальнейших разговоров меня втолкнули в дверь маленького, в темноте неопределенного цвета, сарая. Только потом, через 2 месяца, когда меня переводили в Сиблаг (почему-то оставлено, подумала я, успев привыкнуть, что названий, как и фамилий, нет; они попросту замалеваны), я узнала, что он был зеленого цвета. Я оказалась в одиночной камере.
***
Грипп был продолжительный, недели три. До этого мы долго плыли на пароходе по N. водохранилищу. Мама пыталась накормить меня клубникой, но меня укачало, тошнило; потом начался жар. К приезду домой - папа и мама взяли такси, меня продолжало тошнить и вывернуло один раз в окно, - температура была уже 38,8. Немедленно вызвали врача. "Дизентерия или кишечный грипп, надо сдать анализы", - сказал он. Меня не забрали в больницу, но, несмотря на домашний харч, я страшно исхудала за эти дни. После болезни я сказала родителям, что хочу креститься Евдокией или Матроной. "Ну, - сказал пара, - креститься... Ты же пионерка. А потом - почему Евдокией, а не Машей, как на самом деле. Скорее всего, не окрестят". - "А сам-то ты крещеный," - спросила я. Тут родители схватились, и неожиданно разгорелся маленький скандал. Я вышла из комнаты, но слышала, как отец говорил уже в спокойных тонах: - Я не знаю. Я ведь тридцать седьмого года рождения... Может быть, бабушка и крестила в деревне. - Ш-ш! - зашипела мама. - Ребенок услышит.
Да, как и у Евдокии из книги, у меня есть брат Володя и сестра Марианна. Марианне пять лет, она на семь лет младше меня и родилась в Пушкинский день, то есть 6 июня. Брату уже 20, он студент и в стройотряде. - Скоро приедет, - сказала мама, заходя в нашу с Марианной детскую. - Кстати, что ты так расстроилась? Папа - коммунист, и его надо понять. А я - беспартийная, и если ты ему не скажешь и не будешь показывать ему крестик, я разрешу тебе съездить в Город и окреститься. Только Марией, чтобы путаницы не было в церкви и у тебя в голове.
На том и порешили. В четверг я поехала в Город, мама дала мне целых три рубля пятьдесят копеек. За рубль двадцать я купила себе серебряный крестик, еще сколько-то потратила на мороженое и на молитвослов, и на автобусе за пятак вернулась домой уже крещеной. Меня, как я и обещала маме, нарекли Марией в честь иконы Богородицы-Троеручицы. О крещении, читатель мой, смотри в следующей главе.
Глава 2. Крещение.
***
Барак был неотапливаемым. Я, и так замерзшая в хлебном фургоне, основательно закоченела. Горит лампочка Ильича, как ее называли в моем детстве, пришедшемся на революционные двадцатые годы. Сейчас мне пятьдесят лет, я на свободе, выжила, и пишу эти воспоминания. Знайте, люди, что я жива чудом Христовым и, наверное, верой в Него и в себя, как одинокого самостоятельного человека среди нелюдей в форменной одежде. Вспоминаю: в сарае стоял диван, обитый на вид непонятного бурого цвета дермантином, с круглой спинкой и валиками в изголовье и изножье. Подумав и осмотревшись, я, не снимая цигейки, села на диван. Он показался мне жестким и неудобным. Что ж, ночь на дворе, допроса, наверное, не будет, подумала я. Прилегла, даже задремала, как-то забылась. Но вскоре я услышала скрип двери и звук шагов; приподняла голову. Человек в форме стоял около меня с ведром воды.
- Спите? Не жестко? - спросил он меня.
Я решила молчать.
- В каком заговоре вы участвовали? Вы хотели свержения власти? Намеревались отравить вождя народов?
- Не участвовала.
- Вся ваша семья арестована. И ты тоже подозреваешься в соучастии.
- Мать Пресвятая Богородица, помоги!
- Запираетесь? Ну ладно, посидишь в желтом доме, поймешь что почем.
- Я что, в психиатрической лечебнице? Почему?
Он рассмеялся:
- Да. Только умалишенный в нашей стране может восставать против законного и народного правительства. Сейчас придут санитары, сделают вам капельницу. Если хотите пить, пейте прямо отсюда.
Он поставил ведро в угол и вышел.
Я встала с дивана - весь разговор я провела полулежа, подперев голову кулаком, - и подошла к ведру. В нем была, как мне показалось, вода, только ржавого цвета. До ареста я не успела даже поесть, только пришла с работы (я работала в типографии городской газеты), и мне очень хотелось есть и пить. С трудом подняла ведро, нагнула голову и отхлебнула. Нет, это была не вода. Или не просто вода. Вкус солоноватый, а привкус лекарственный... Больше я пить это не буду, - успела подумать я. Услышала звук шагов и скрип двери. И ясно увидела чорта, стоявшего у ведра в углу. Скрипящий голосок сказал мне: "Ну что, пей, если хочешь. Больше чертей придет. Увидишь, что дальше". Внезапно погасла лампочка, и я пошатнулась и упала. Не знаю, сколько прошло времени. Упав, я опрокинула ведро. Про чорта я вспомнила сразу и подумала опять: "Нет, пить я не буду. Чорт у них, что ли, в ЧК? Или? Или это действие растворенного в воде препарата, от которого у меня галлюцинации?" Вошел другой человек, похожий на того чорта. Он зажег лампу, обыскал меня и снял шубу и, несмотря на мои протесты, серебряные крест и образок. Потом сказал сладким голосом: "У вас шизофрения, и вы находитесь на излечении. У вас есть галлюцинации? Сейчас мы вам введем лекарство, и они пройдут." Он постучал изнутри в дверь. Грохот ударов отдавался у меня в голове. Чуть замедлив, вошли два молодца в зеленых халатах. Мне поставили капельницу. Помню зеленые круги перед глазами, был какой-то бред, я что-то кому-то говорила. И провал в памяти. Ничего не помню до сих пор.
Очнулась я, когда опять горела лампа. Никого не было. Я лежала на диване и была привязана за пояс и за ноги. "Боже, как меня звать-то? Кто поможет?" Примерещился, менее явно, чем в прошлый раз, бес. "Ага. Бог есть? Есть. Его зовут Иисус Христос, точнее, Бог-то Троица, а Христос ипостась, Сын Божий. А Бога-Отца звать Саваоф. А еще есть Дух Свят." Тут я вспомнила, что меня крестили Евдокией. Вслух я сказала: "Господи Иисусе Христе, помилуй мя". Дверь открылась; ко мне подошел человек, точнее, как я уже поняла, нелюдь, и отвязал меня. На руке у меня был кровоподтек, бока и спина болели, как от пролежней; наверное, от дивана, решила я. Зверь сказал мне: "Лежать до вечера запрещено. Можете сидеть." "А где моя шуба?" - "У начальника, конфискована то есть. Что же вы ее так замочили?" Тут у меня внезапно развязался язык.
- Что вы за капельницу мне сделали? И в воде что за отрава? У вас тут черти ходят из-за этого по углам! И мороз, как на улице.
- Черти... Может, по-вашему, и Бог есть?
- Да, есть.
- Ну, это бред сумасшедшего. Прими-ка таблетки.
Он порылся в кармане френча и достал какие-то пилюли. Протянул мне. Откуда-то достал кружку с чаем.
- Не буду.
- Нет, будешь, - заорал он и ударил меня по лицу.
Удар был настолько сильный, что я упала на диван. В рот мне втолкнули таблетки, дали запить чаем. Чай оказался на каких-то травах, вроде бы пахло шалфеем. "Ночью на допрос, ничего не подписывай," - откуда-то сверху раздался голос. Я с наслаждением пила сладковатый настой, но не сразу и поняла, Кто говорит со мной. Он сказал еще несколько Слов.
Потом меня подняли и снова усадили. Из кружки плеснули чаем на меня - одежда намокла. Свет погас. Дальше у меня опять, дорогой мой свободный читатель, провал в памяти: самое интересное, что я не помню, чем меня кормили, какую пайку давали и даже, pardon, как я ходила в туалет. Как из бреда, вспоминаю уколы и допросы, когда голова моя разрывалась от боли и голоса, который все убеждал меня, что Бога нет. Помню еще сквозь декабрьский и январский мороз, как мне давали ватник и в пять утра вели сгружать с машины пудовые мешки с хлебом. [дальше в книге нет страниц. На последней страничке перед следующим или еще одним очерком, слова:]... вывел Христос. (Фотографии нет, вырезана. Подписи тоже нет).
***
Итак, я приехала в Город в Кафедральный собор. Был четверг, как оказалось, и крестят по четвергам. Меня спросили, чего я хочу. Получив ответ, полная в черном платке служительница сказала, что нужны крестные родители: "Тебе ведь нет двенадцати лет". Я пробурчала обиженно, что мне уже двенадцать с половиной. Тогда она отвела меня к священнику и пояснила, что его надо называть "батюшка".
- Я из Городка, хочу креститься. Желательно... если можно, сегодня.
- Ладно, - неожиданно легко согласился Батюшка. Он был молодой даже на мой взгляд, с густой черной бородой. Ряса его была с заплатами, но ботинки начищены даже до щеголеватости.
Из предварительной беседы с крещающимися, как он нас назвал, я поняла, что надо молиться непрестанно и в пост не кушать скоромного - мяса, молока, яиц.
-- Важно для детей и послушание родителям.
- А мой папа коммунист. Ему нельзя в Бога верить, его слушать?
- Трудно тебе придется. Тогда слушай маму. Да и разум тебе, думаю, Боженька дал, - ответил Батюшка.
Чин крещения закончился. Младенцы перестали реветь, точнее, их уже активно унимали; взрослые же побежали курить. Вообще, людей было мало, человек 5-6 и я. Правда, меня смущал вопрос, бесплатное ли крещение, и я мучилась мыслию, что мне может не хватить на молитвослов, мороженое или даже не останется на автобус. Я подошла к Батюшке и задала вопрос:
- Простите, я Вам ничего не должна?
- Попроси благословения, Мария, поцелуй мне ручку и иди с Богом.
Он показал мне, как складывать руки. Я сложила их ковшиком, потом последовал благословляющий жест и, чинно поблагодарив, я пошла к выходу. Руки целовать я не стала - и он улыбнулся мне вслед:
- Ничего, научишься еще. Смотри мне, молись да приезжай к Причастию...
- Ну как, крестилась? - спросил меня Вовка через два дня, когда отца не было дома.
- А ты откуда знаешь?
- Вид больно таинственный. Я, как Шерлок Холмс, сразу догадался. Дедукция, понимаешь.
- И как ты пришел к этому выводу, дедуктор?
- Да крест у тебя на шее видел, когда ты утром вчера умываться ходила.
- Что, и папа видел?
- Ну-у, не знаю. Он мне не говорил, - ответил братан. Он первый раз съездил в стройотряд, привез кучу денег. "На ремонт пойдут", - сказал отец.
Еще через день я рассказала маме о Евдокии и Матрене из Солженицына.
- И кто посмел только тебе запрещенные книги давать? - с гневом в голосе спросила мама.
- А еще она сама читала "Архипелаг ГУЛАГ", только книжки не все у нее были. Там фотки, она мне его не дала.
- И слава Богу! Я отцу говорила, нечего тебе по лагерям шляться было.
- Мама, ты знаешь, она какая хорошая. Мы с ней подружки были. Я в пионерлагере ни с кем не общалась, только с ней и с Катей Матросовой из нашего двора.
- Вот бы Катя с ней и дружила, - ревниво заметила мама.
- Мы с Катей племя придумали - Макати. Я - Макатя Маша, а она - Макатя Катя. Я ей все рассказывала.
- Вот как хорошо! А чем это племя в жизни занимается, кроме обсуждения подрывной литературы?
Я не ответила, потому что в голову мне пришла хорошая мысль.
- Мамочка, это официально в 1967 году изданные книги. Почему они теперь стали подрывными?
- И правда было дело. Логики у тебя не отнимешь.
И мама постепенно, за два или три дня рассказала мне историю нашей семьи. Она была дочерью "врага народа".
Глава 3. Бабушки и дедушки.
Я - дочь врага народа. У папы отец - твой дед Петр - был раскулачен, но его не арестовали, а если и арестовали, то скоро выпустили на фронт. С сорок второго по сорок четвертый год он был в немецком концлагере. Выжил только благодаря своей физической мощи - он и теперь огромный, как ты знаешь... И потому что умел шить и чинить башмаки. Подметку из старой пары или из валенка вырежет и на менее поношенную пару обуви поставит, и полпайки или даже пайку хлеба на этом получит. Ты думаешь, наверное, что это безнравственно, забирать хлеб у голодных людей за башмаки? Нет же, перед лицом жизни и смерти это правильно, ведь жить надо. А у деда была семья и твой папа был тогда маленьким. Когда Петра освободили наши из концлагеря, ему дали бежать. Нашел бабушку твою Лену, а свою жену, почти чудом в Залесске, и они вместе скрылись в Ташкент. Знаешь книжку - "Ташкент - Город хлебный"? Ну вот, про послевоенное время там хорошо все написано. Иначе бы его расстрелял Сталин, вождь народов тогдашний, или замели, то есть посадили бы, в ГУЛАГ надолго. Только в 1956 году, когда Вождь уже три года как умер, они перестали бояться репрессий и вернулись в родной Залесск. Да... тогда так называемая Оттепель началась; именно тогда и были напечатаны книжки, которые ты читала. Их печатали при новом вожде, через переворот свергнувшем Берию и других сталинских соратников, при Хрущеве. А Берий был главным, начальником НКВД. Ну, про НКВД ты знаешь теперь. Берию обвинили в измене и расстреляли. Началось массовое освобождение заключенных из лагерей, которых было видимо-невидимо по всей стране, амнистии. Потом, в семидесятых, дошло и до реабилитации, моей маме тогда квартиру новую дали в Городе. Я понятно рассказываю?
А мама и бабушка мои - а твои бабушка и прабабушка - родом из Винницы, с Пятничанки. Они жили на Ботанической улице, рядом с рекой Пятничанкой. Давай в Винницу съездим? Я там никогда не была, это Украина, или, по-прежнему, Малороссия. До переворота 1917 года моя бабушка была дворянкой, у нее под Винницей было большое имение и крестьяне, холопы то есть. Знаешь ли, собственные яблоневые и черешневые сады, виноград, здорово, только представь себе.
* Мне стало стыдно: я пионерка, а у бабки - холопы.
- Мама, крестьян же еще в 1861 году царь Александр Николаевич освободил! Здесь путаница какая-то!
Мама с укоризной посмотрела на меня и все поняла по моему круглому, глупому, красному лицу:
- Эх ты, пионерия взыграла? Ты будешь слушать или будешь перебивать всю дорогу?
- Давай через час. Я должна переварить.
И я пошла читать акафист Христу, чтобы Он вразумил мою мать. Крест и пионерский галстук пока что друг другу не мешали.
Тогда я молилась часто, по несколько раз в день. Посты дома соблюдать мне запретили. Батюшка, к которому я ездила уже дважды - первый раз за причастием, а второй - в субботу на исповедь, рассказал мне известную притчу о послушании детей родителям. "Каждая мамина котлета, съеденная тобой по послушанию, засчитывается Господом за пост и ведет тебя по правильному пути", - сказал он. Но я уже дала обет Богу, что, когда я вырасту взрослой, я буду соблюдать все посты и поститься строго; как же мне не терпелось его исполнить! На маминой еде я быстро поправилась, и вес мой был уже 54 килограмма.
Наступил сентябрь, начались школьные занятия. Я пошла в седьмой класс. Из акафиста Ангелу я выяснила что все праведники "злостраждут и бывают гонимы". Поэтому на мою школьную кличку "Жиган" я уже не обижалась, на дразнилки о полноте - тоже, искренне воспринимая это как гонения на меня.
- И что с ребенком сделалось? - спрашивал папа. - Была веселая, как огонек, а теперь все молчит, как немтырь. Или дверь в комнату закроет и сидит там.
Однако, я стала помогать маме по дому, больше играла на пианино, подбирая мелодии для молитв (хотя я и не знала канонов церковной музыки), и водила перед школой в детсад младшую сестру. Я звала ее Мери-Энн по "Алисе в Стране Чудес" Льюиса Кэрролла. Это мой любимый писатель с семи лет.
На следующий день, 3 сентября, в воскресенье, когда отец ушел в институт писать докторскую, мама вызвала меня на кухню и мирно произнесла: "Я не все тебе досказала. Надеюсь, про царя Гороха выступлений не будет?"
- Не будет. Постараюсь воздержаться. И перебивать не буду.
- Ты уж не перебивай. Вопросы есть?
- А кто был моим прадедом, мужем прабабушки Софьи?
- Симеон. Он был артиллерийским офицером, но в Гражданской войне не участвовал ни на одной стороне - после контузии еще в 16-м году он был демобилизован из царской армии. Это Первая мировая война. Русский был. Его зарубили деникинцы, когда он бабушку Соню защищал. Белые, при отступлении. На глазах у Софии Ромуальдовны.
Вот жизнь-то у нее была. И не молилась она, как ты, часами. Жили мы в Мордовии, когда маму арестовали, а нас выслали. Холода зимой страшные, из отопления - печка русская да керогаз. Вонял, кстати, страшно, а на нем готовили. Она трудилась все время, соседям помогала, другим ссыльным; аборигенов лечила аспирином и травами - все знала. В Бога верила, но спорить с Ним и даже ругать Его не боялась. Только делала это не за глаза, а как бы в лицо, во время еженедельного, с иконой, вынутой из шкафа и развернутой из тряпицы, в субботу или в пятницу вечером, разговора. Знаешь, молитвой я бы это не назвала даже. А если и назвала бы, то очень достойной и хорошей. Честным человеком была она.
- А в ЧК вас держали?
- Не помню, мне тогда год был. А уехали мы, когда мне 14 лет было, в N. Как я говорила, тогда Сталин умер.
Тут в двери звякнул ключ. Пришел папа.
- Ну вот, я думал, пироги печете-едите, а вы тут секретничаете.
- О семье, об истории, - сказала мама.
- И о врагах народа? Ладно-ладно. Кстати, Маша, Сталин не злодей, а великий человек. Я знаю только одного равного ему в истории. И этот Сталин номер один - это Апостол Павел. Маш, мама сказала мне, что ты крестилась. И что Солженицына немного читала. Я тебе в Самиздате "Архипелаг ГУЛАГ" принес. Будешь читать?
Я взвыла от восторга:
- Папочка, дорогой! Буду!
Отец открыл портфель и достал небольшого формата, на папиросной бумаге, книжку, правда, довольно толстую.
- В ней первый и второй том. А сколько их, я не знаю.
- Папа, спасибо. А можно мне в Городе Библию купить?
- А у нас есть. Дореволюционная. Читать трудно, она с ятями, и шрифт мелкий, но разберешь, если захочешь. Сейчас принесу. - И он вышел за Библией в библиотеку.
Глава 4. Дима и Апостол Павел.
Пришла зима, долгая и морозная. В моем окне часто горел по вечерам свет; я читала по старой Библии вначале Евангелие, потом Деяния Апостолов, потом и Ветхий Завет. Фонари на улице горели в холодные вечера, которые начинались прямо с четырех часов дня на нашей 55 широте, каким-то странным, желто-йодным цветом. Бывали гало: две луны, например, или два-три солнца. Ожидали комету. Так начался 1981 год.
Ходили слухи, что наш лидер коммунистической партии Брежнев - он же и глава государства, - тяжело болен. Уйдет - не уйдет? Умрет - не умрет? И с этими вопросами катились перемены; воздух был напоен каким-то смятением и волнением крови, которые передавались людям, как электрический ток передается по проводам. Мой папа защитил докторскую диссертацию, но совсем не гордился - он только качал кудрявой, с проседью головой на мои вопросы и отвечал: "Оборонка! Не имею права рассказывать ни тебе, ни Вове, ни маме".
Нас прикрепили к докторскому столу заказов и на столе появились даже копченая и докторская колбаса. На семью доктора наук давали раз в две недели пять кило мяса; на кандидата наук - два кило. В марте, кажется, ввели карточную систему: по талонам давали на нос в обычном (то есть не стол-заказовском) магазине 200 г масла и 200 г колбасы, один пакет молока и один пакет кефира. Если женщины приходили с детьми, то давали больше продуктов, ровно столько же - на одного ребенка. Счет вели по головам. Поэтому, поскольку продукты завозили по утрам, в очереди, длинной и промерзшей, я сталкивалась с другими одноклассниками, безрадостно прогуливавшими первые уроки. Видела и учителей, отменивших занятия и стоявших тут же.
На зимних каникулах у меня появился друг, которому не на долгое время суждено было на каникулах весенних стать моим "мальчиком", как это тогда (наверное, сейчас тоже так) называлось.
Меня опять гоняли всем двором. Обозвали дурой и уродкой, что оскорбило меня - я закричала, что за "урода и дурака" Христос отправит их всех в геенну. Раздался, естественно, хохот, посыпались тычки. Наконец я, сдерживая слезы, вышла из круга парней и девочек, своих врагов. Пошла, вся извалянная в снегу, домой.
- Меня зовут Дима Брагин. Хочешь, я им всем морду набью?
- А меня - Машечка, - уже не без иронии сказала я. - Лучше научи меня драться.
- Вот как? Ладно, давай дружить. И драться научу, и защищать буду.
Он закинул футляр, как выяснилось, со скрипкой, куда-то вбок и взял мой ранец - теперь вещи такого типа называют "рюкзачок", только ранец погрубее, из кожзаменителя. И мы пошли. Оказалось, что ДБ, как я стала его называть, только что переехал в мой двор со Шлюзов. Кроме абсолютного слуха - он учился в 9 классе и заканчивал классы скрипки и фоно в музыкальной школе, он действительно обладал умением постоять за себя. ДБ владел основами карате, чему его научил его приблатненный двоюродный брат Давид, или Дэвка, как его звал Дима. Он сказал мне, что Дэвка - вор. Дэвик и правда был брит, с ранними залысинами и татуировкой по рукам.
Дима жил со своей мамой вдвоем, отца у него не было. Мама была худощавой черноволосой и когда-то красивой женщиной, она зарабатывала шитьем и вышивкой. Людмила Николаевна была "дамский мастер", "портниха на дому". Семьи наши не подружились. "Больно его брательник-то подозрительный", - говорила мама. - "Они не интеллигенты". "Как же, на скрипочке играет; нет, чтоб в училище пойти и работать, да матери своей помогать", - добавлял отец. Но в гости к Диме мне ходить разрешали "только когда Люся дома".
Однажды весной, на каникулах, когда я была с ним вдвоем в его квартире, все и случилось. Мне почти не было больно; голый Димка показался мне очень горячим. Нам понравилось, и мы занимались любовью при каждом удобном случае.
- Дал мне Бог жало в плоть - тебя, - говорил Дима, тоже верующий мальчик, повторяя слова Апостола Павла и трактуя их на свой лад.
Но нас застукали и разлучили - к Люсе с пирогом зашла моя мама.
- Дети! Что ВЫ делаете? - спросила она. Потом, огромными сухими глазами глядя на меня, она сказала: - Одевайся скорее и пошли домой.
Общаться было запрещено, меня освидетельствовали у гинеколога и почему-то невропатолога. Беременна я не была, но оказалась с "нервным потрясением", как мне объяснил папа. Началась обструкция Димки у меня в семье: его проклинал отец, кляла и на порог не пускала моя мама, а брат Вовка-студент набил ему "ряшку" за меня. Я пыталась взять вину на себя, но никто не собирался меня слушать. Я очень боялась, что родители выгонят ДБ из школы. Выгнать не выгнали, но в 10-й класс не взяли... Он сказал, что будет поступать в фельдшерское училище. Мне разрешали общаться только с Катей - она фигурировала у нас в семье под кличкой "Макатя".
В результате всего этого в свои 13 лет я стала взрослой женщиной. Захотела покаяться; прочла Покаянный канон, съездила в Город к Батюшке. Он меня не ругал. Мне дома разрешили поститься. Шел Великий пост. Хотя епитимью на меня наложили простую - попросить прощения в родителей и брата, а я извинилась даже перед 5-летней Марианной, - по случаю у букиниста я купила Великий канон Андрея Критского и прочла его четыре раза за два дня. Слез было море. Мной владело раскаяние, казалось, Бог меня никогда не простит. Особенно у святого Андрея меня поразили слова: "Пленен был убийства томлением".
В августе я встретила Диму. Он поступил, как и собирался, в фельдшерское училище в соседнем городишке, до которого было ехать двадцать минут на городском автобусе.
- А мне только спать с тобой и надо было, - сказал он в ответ на мои сбивчивые извинения. - Они правы, ты у меня не первая.
И он засунул бадминтонную ракетку не скажу куда, покачал ей и, похабно улыбаясь, протянул: - Вот тебе и вся любовь-морковь.
Я жалела, что не дала ему пощечину. Вдруг меня озарил какой-то странный неяркий свет и голос сказал мне: "Берегись его. А меня слушай. Я буду к тебе ходить". Потом я оказалась в темноте, перед глазами у меня поплыли круги, я пошатнулась и упала. Когда я очнулась, надо мной стоял ДБ и поливал меня минеральной водой. Он сказал: "Ну, прости-прости. Прости пожалуйста, я не хотел тебя обидеть. Буду с тобой дружить, если хочешь". Но я встала и пошла домой, прямо в мокром платье.
***
По дороге к Старому Городу брело, изнывая от жары, шестеро человек. Слава Богу, мух и комаров не было - такой стоял зной. Они уже долго шли молча. Шли бы и дальше, но один из них, постарше, сказал самому юному: "Вот деревня рядом, или пригород? Может быть, отдохнем? Дальше ждут дела."
- Может, кислого молока там, а? Козьего? - сказал плотный.
- Хорошо было бы, - откликнулся тот, кто постарше.
- Хорошо, - ответил молодой человек, от которого все почему-то ждали решения.
Он был высок ростом, весьма худощав, с черной молодой бородкой, обрамлявшей смуглое горбоносое лицо. На рукавах и на лбу у него было черные повязки. Пожалуй, даже красив, - сказала бы женщина. - Черты лица слишком крупные и резкие, - добавил бы мужчина. Звали молодого человека Савл.
По сторонам дороги сидели группами и поодиночке грифы, большие, с морщинистыми шеями.
- Смотри, Савл, белый гриф.
- Мой знак, - ответил тот.
Глава 5. Городок. Семейный портрет.
Эпиграф:
Пейзажик, граничащий с лесом,
К несчастью, прекрасен лишь летом.
(Из ранних стихов МГЖ)
У меня на столике у кровати лежали плюшевый, всегда лежащий тигр, накрашенная маминой польской косметикой кукла, дореволюционная Библия, семейная цветная фотография из ателье, и тролль, привезенный недавно папой из командировки в Швецию. Тролли, имевшиеся у нескольких выскочек из нашей школы - английской, с углубленным изучением языка со второго класса, итак, эти тролли с большими ногами и рыжими или черными волосищами, были пределом моих мечтаний. В тринадцать лет я прочла "Войну и мир" ЛНТ и "Сказки" Гофмана... про троллей я знала из адаптированного издания "Хоббита" Толкиена, которого я тоже прочитала в 7 классе.
Мы переезжали на другую улицу, на Планетный бульвар. В Городке была улица Ленина, на которой стоял единственный на все наши выселки промтоварный магазин, называвшийся "Торговый центр", или ТЦ, или "Торец" - в молодежном обиходе. Городок, вместе с северо-восточным ветром, пронизывает насквозь идущий в этом же направлении ветра Заречный проспект, от Института экономики и до N-ского моря. На Заречном действительно "мостовые скрипят как половицы", как пел в свое время Александр Городницкий, бард, модный и поныне. Заречный перпендикулярен (о, умное слово! Будущему семикласснику оно неведомо...), то есть под прямым углом пересекает улицу Ленина. Улица имени Космонавтов огибает весь Городок с северо-востока и за девятиэтажками, строившимися, когда я была совсем маленькой, с нее можно лесом пройти на центральные улицы, в том числе Стрит вождя революции. Когда мы вырастем, последнюю молодежь, гонясь за Москвою, назовет Бродвеем.
Так, транспорт. Остановки автобусов (маршрутных такси еще нет и в помине, они найдут себе место в Городе и на наших выселках только после контрреволюции 85-91-х года): Ночной проезд, Поликлиника, Заречный проспект, Институт гидродинамики, Институт ядерной физики, Вычислительный центр (строится вместе с электронно-вычислительной машиной, в будущем это компьютер), Институт теплофизики... И вот вам уже Проспект Энтузиастов, вместе с так называемой Нижней зоной, где живет только обслуживающий нас, ученых людей и их семьи, персонал. А ученые размещаются в Верхней зоне, и всю ее можно обойти за 50 минут по периметру. Зонами это называют с тех пор, как в конце 50-х - начале 60-х Городок строили роты солдат и команды заключенных. Это я так считаю - после прочтения "ГУЛАГа" и со слов взрослых, иногда доносившихся до меня.
Летом, под одной из двух лесных дорог, мы ходим на Море, то есть на N-ское водохранилище. Лесные дороги? Да, тропинки, иногда довольно широкие; Городок стоит в тайге под нашим 90-летним N-ском, тайгу не всю вырубили при строительстве. Плюс еще в самом начале истории, когда приехал наш Главный, или Дед, как его называла тогдашняя, в недавнем прошлом столичная молодежь, теперь выросшая в блестящую плеяду сорокалетних ученых, - и сеянцы зеленых насаждений. Правда, они - молодая зелень, деревья-ровесники Городка, только рядом с институтами и Университетом. Институтов двадцать пять, а Университет четырехэтажный, белокаменный. Он носит имя Ленинского Комсомола, и я хочу поступить в него - на историю Сибири, скажем. Мой брат Вова - биолог, а Марьяна еще маленькая, ей шесть лет и она ходит в детсад.
Да, о семейном портрете из ателье. Я не представила еще нашу семью. Меня зовут, как и автора этой книги, Маша Жеглова, только у нее - псевдоним, а у меня настоящее имя. Мы с автором - полные тезки, но это не значит, что наши биографии совпадают. Это - для пытливого читателя, пытающегося - и напрасно, alas! - реконструировать биографию автора на основе этой книги. "Маша, да что с тобой?" - говорит мне автор, поэтесса МГЖ. - "Как можно так дистанцироваться от меня?" "А вчо! Тебе сорок три, а мне - четырнадцать. Не верь никому, кто старше тридцати лет, гласит народная американская мудрость". Ну ладно, дистанция так дистанция...
С двенадцати до тринадцати лет я выросла на восемь сантиметров; теперь я самая рослая в классе, и рост мой - метр пятьдесят восемь. Похудела, как говорят, оформилась - вес 48 кило. Был, до того, что со мной "происключилось", как это слово, шутя, произносит моя мама.
Да, у меня черные, как смоль и вороново крыло, волосы и серые хамелеоновые глаза - то стальные, то зеленые, то синие. Они меняют цвет в зависимости от окружающей среды - от освещения и одежды, от времени года, - и от настроения. Когда я поплачу, они становятся зелеными, как изумруды, а потом - цвета мха. Мне говорил папа, что я похожа на Скарлетт в исполнении Вивьен Ли. Папа видел культовый, по его словам, фильм в Швеции, оттуда же привез мне книгу "Gone with the Wind" (Унесенные ветром) Маргарет Митчелл. Но руки до еще одного двойника у меня пока что не дошли.
Теперь - мой брат. Он тоже серо-синеглаз, но без зелени в очах. Рост 188 сантиметров, вес 72 килограмма, худой, значит. Волосы - шатен, курчавые. Если бы не рост, он был бы похож на Пушкина. Нос, губы и подбородок прямо как на портрете А.С.П. работы Ореста Кипренского, в учебнике литературы такой есть. Влюблен в свою биологию, хочет получить Нобелевскую премию. Уверена, как пить дать, что получит!.. Девочки за ним так и увиваются, а ему-то что! У него есть наука и зазноба в Залесске, переписываются.
Маруся - маленькая. Ангел. Послушная, легкая, даже в детстве не ревела. Упадет - смеется, вот что удивительно. Любит красивые одежки, в отличие от меня. Волосики длинные, золотистые, вьются спиралями. Глазки черные - это доминантный ген от моей черноокой и черноволосой мамочки, как объяснил мне брательник, то есть по наследству с наибольшей вероятностью передается. А мы с братом глазами в папу пошли, особенно брат - у папы глаза серые.
Папа тоже темноволос и кудряв, но у него образуется лысина. Ему сорок три года, и он полгода назад защитил докторскую диссертацию. Он в оборонке, но это секрет, военная тайна, поэтому я не буду уточнять, где именно он работает. А что у нас с папой было-то, если не сон, пожалуй, я расскажу скоро, после видения об апостоле Павле.
Глава 6. Видение о Павле
Я лежала вечером в своей комнате. Обои у меня коричневого тона, с золотым орнаментом. У меня горел синий ночник, был зимний вечер восьмого моего класса. Родители ушли к кому-то в гости, брат был на рождественской вечеринке. Марианна спала. Я была почти совершенно одна в новой, необжитой еще четырехкомнатной квартире, и у меня сильно болела голова.
Я привычно уже пошла за анальгином, перекрестила тремя сложенными в щепоть пальцами белую таблетку и произнесла молитву Иоанну Крестителю - я уже знала, что ему Богом дана благодать помогать от головной боли. Это я прочла в своих церковных книжечках, благо в Город ездить было не надо, рядом с Торцом была маленькая иконная лавка.
- Смотри, что будет дальше, - внезапно раздался над моим ухом голос моего Друга. Меня осиял свет, ноги мои подкосились, я устояла на ногах, и, стараясь не упасть, бледнея и в полуобморочном состоянии пошла с кухни - на кухне в шкафу и хранилась мамина аптечка. Пришла к себе, легла, руки положила вдоль туловища. Ни таблетка, ни Предтеча сразу не помогли. Когда я прошептала Иисусову молитву, передо мной, лежавшей с полузакрытыми глазами, появился как бы экран из света, просто светлое пятно.
- Это тебе не живое кино, а правда, - опять пояснил мне голос, уже другой, откуда-то сверху. -Иди и смотри.
Но я никуда не пошла. "Я очень слабая," - пояснила я неизвестно кому. Закрыла глаза, и передо мной замелькали фигуры.
***
Стоял лес. Лес заканчивался рощей из абрикосов и дорога перешла в мощеную. - Первое, что делают римляне, - это строят дороги, - сказал Рафаил.
- Да, когда-то Арамею завоевал наш царь, пророк Давид, а теперь, вишь-ты, Римская провинция Сирия, - сказал Мишну. Савл косо посмотрел на него: - Давид Давидом, а римляне - римлянами. Они строят свое государство, завоевывают земли. И у нас в Иудее порядка больше. Но дороги, впрочем, хороши. И потом, кто будет править у нас, римляне или христиане?
Мишну осекся. Они пошли молча. Ни одной травинки не пробивалось между мощеными плитами. - Вот бы в Рим попасть. Интересно, Аппиева дорога пошире будет? - задал вопрос Хасим. Но к вопросу отнеслись как к риторическому, опять промолчали.
***
Так, четверых я уже знаю, - подумала я. Мне тоже интересно, это тот самый Савл? И несет ли он документы от синагоги о продолжении гонений на ранних христиан? "Тот самый", - ответили сверху. Голова внезапно прошла, и я лежала, ослабев от облегчения. Однако кино не исчезло, а возымело продолжение.
***
Вот они вошли в абрикосовую рощу, прошли по дороге через нее и вышли на дневной свет. Где-то недалеко пролаяла степная лисица, видимо, она боялась путников. Люди шли теперь по мощеной каменными плитами дороге, обсаженной пиниями, вечнозелеными, высокими и стройными, как девушки. Вдали виднелся Димашк - самый древний город мира, неоднократно побывавший в руках завоевателей. Несмотря на зеленое ограждение из хвойных, мощеную дорогу начал заметать песок. Кажется, начиналась буря. - Вернемся назад? - спросил Рафаил. - Да, пожалуй, переждем, - ответил тот Савл. Они повернулись и пошли назад. По дороге ходили небольшие смерчики из песка, хвои и листьев. Внезапно небо заволокло тучами, стало темнеть; потом как-то сразу прояснело и наступило затишье. Вдруг - молния, другая, третья. Люди освещены синеватым электрическим светом от разрядов в воздухе. Гремит гром. Мишну и два неизвестных спутника бегут и падают ниц на обочине. Рафаил стоит неподвижно и смотрит вверх, а Хасим быстро бежит в рощу, закрывая голову одной рукой, .а другой - перехватив полы плаща, чтобы удобнее бежать. Савл стоит, как пораженный небесным громом, потом опускает голову и подносит к глазам руки. Небо грохочет, и я понимаю, что с ним говорит Бог. В Деяниях Апостолов автор даже приводит слова Божества: "Савл, Савл, что Меня гонишь? Трудно тебе идти против рожна"; Савл отвечает ему, и я слышу его слова: "Кто Ты, Господи?" Ответ: "Я Иисус Христос, Сын Божий, которого ты гонишь". "Что же мне делать?" "Идти в Димашк", в древний арамейский город, который теперь называется Дамаск. Но этого голоса я не слышу, и путеводителя по Сирии у меня тоже нет. Я вспомнила дословно Деяния Апостолов, записанные, как говорят, то ли Петром, то ли Иоанном Богословом.
Савл очнулся, только когда глас Божий исчез. Он споткнулся, упал, поднялся с трудом. Его поддержал Рафаил, коснувшись его рукой. Савл сказал: "Перед глазами как пелена. Господь наказал меня слепотой за Стефана, за то, что я караулил его одежды, когда его побивали камнями. Я ничего не вижу. Ведите меня в Димашк". - "Я все слышал, - сказал Рафаил. - Христос есть истинный Бог."
***
Видение кончилось, я в изнеможении села с открытыми глазами. Я видела. - Он мог меня ослепить и не вылечить, за блуд с Димой, например, - подумала я. Только в правом глазу, в самом углу, на краю играла радужная полоска - ресница, что ли, выпала... Я кинулась к Библии и, перечитав соответствующую главу из Деяний, взяла Покаянный канон к Иисусу Христу. Запоем прочла его, потом - Акафист Богородице, Канон Ангелу-Хранителю и Акафист Николаю Чудотворцу - с благодарностью, что не ослепла. Молилась я о прощении и о даровании дальнейших видений.
Голос Батюшки, которого раньше не было, сказал мне на ухо: "Сам Бог тебя поведет". Еще один голос спросил ласково: "А ты не заболела? Голоса ведь?" "Нет, - ответила я. - Температуры нет и голова не болит". Однако я немного смутилась и взяла термометр. Через 10 минут посмотрела - 37,2 градуса. Вот смущение-то! И я взяла из отцовской пачки сигарету (украла, то есть, как делала уже раз пятнадцать) и на балконе украдкой, не одеваясь и готовясь бежать, если придут родители, покурила.
В знак покаяния о блуде я решила выдержать без пищи сорок дней, когда пойду в школу после зимних каникул. Сигареты меня не беспокоили.
Глава 7. Стефан. Я и папа.
Эпиграф:
Гудели липы. Грозовым
Стал горизонт, и розовым
Застыло небо, и в руке
Рука, застыли двое; голод их,
Застывший тоже на века,
Как всякий детский голод, чист
И грозен дистрофией, и,
Возможных счастий тысячи
Оставив вместо, в забытьи
Забвенья страха, знанья числ,
Не тронули тела свои.
Взято из ранних стихов Маши Жегловой, 1988 год
Мама на мои весенние каникулы уехала в Кисловодск, в отпуск. Мама моя художница, и у нее есть мастерская в специально выделенной для этого солнечной квартире. Она пишет портреты вождей, градоначальников и всех, кто пожелает и готов платить. А мечта у нее, как она сказала при мне Вовке, написать два холста: "Химики, пьющие метанол" - ведь знают, сволочи, что делают и чем это чревато, а все равно сидят в лаборатории под тягой и пьют. И второе полотно - на революционную тему, красивое, как Парижская Коммуна - называется "Расстрел кулинаров". На лицах героев - страх, смесь ужаса и надежды, что не расстреляют. Но один готов - лежит в крови, и окровавленный колпак валяется рядом. А сверху - глаз Божий. Как видите, у моей мамы Галины Тимофеевны есть чувство юмора. Но она уехала в Кисловодск в отпуск и взяла с собой "кое-что" для пленэра. А папа и мы все остались дома.
Пока с нами была мама, голодать мне не пришлось. Но, только она уехала, вся готовка легла на 14-летнюю меня. Я перестала завтракать и обедать, вычла из своего рациона мясо и молоко - о, только из своего! и не тратила деньги на школьные завтраки, стала копить на книги. По вечерам я бодро врала всем, кто собирался на кухне, что уже ела, и пила чай - да, попустительство папы - или кофе черный, то есть без сахара, с полбулочкой. - Папа, у меня на коленях жир, - говорила я. Папа удивлялся: - Дочь, как может быть на коленях жир? Вмешивался брат, уже проходивший на третьем курсе анатомию: - Действительно, там над менисками сальники у всех млекопитающих, включая человека, они защищают колено от ударов. Так что ты, Машуня, можешь и колено сломать, если не будешь есть хлеб с маслом.
Так я не ела половину Великого Поста. Скоро, уже дней через десять, с меня стали сваливаться мои домашние джинсы, привезенные папой из Америки.
Мама должна была вернуться уже через три дня. Отпуск у нее кончался четвертого апреля, за пять дней до Пасхи. Я очень соскучилась, но боялась, что она заставит меня есть. Есть мне уже не хотелось, но я стала отвлекаться на уроках на мальчиков, которые уже заглядывались на меня как никогда раньше - никому ведь резвая пампушка не нужна. За двадцать дней я похудела на 12 килограммов и весила уже 36 кг. Рост - 160 см. Я казалась себе толстой и перестала есть булки на ужин. Бывало, что по два-три дня подряд я пила только чай или кофе. Я стала больше курить и перестала бояться учителей - бегала на угол школы, где собирались пацаны-старшеклассники и я, единственная герла из восьмого "Г". Курила жадно, затягиваясь и покашливая, одну за одной. Теперь, поскольку я не тратила на завтраки, у меня появились деньги на одну пачку в два дня. Голова у меня была ясная, но меня укоряли забывчивостью и невнимательностью, и в голубой дали продолжались видения.
***
Я вижу большое каменное здание; как бы вхожу вовнутрь - и попадаю в круглый, амфитеатром, зал. Действие и вправду напоминает театр. Если и представлять его так, то в центре стены стоит невысокий, славный, с вьющимися светлыми волосами, человек. На скамьях - в партере - сидят в основном чернобородые - а бороды разные и по качеству, и по длине; прически - от длинных до полной бритоголовости, - старшего возраста люди. Все они с крупными чертами лица, с мясистыми или хрящеватыми носами. У некоторых волосы рыжие, а бороды черные. У многих - седина.
Человек на сцене рассказывает им древнюю историю Иудеи, начиная с праотца Авраама, потом останавливается и заговаривает о Христе. Я понимаю, что это, наверное, святой Стефан - читала опять же в Деяниях.
- И Христа распял с разбойниками Прокуратор Иудеи, римский гражданин Понтий Пилат, из вашей зависти и ревности. Христос исцелял людей словом и творил чудеса. Он был великий пророк и действительно Божий Сын, Мессия. Он воскрес через три дня, как сказал. Его воскресил Его Отец, которого мы в Ветхозаветные времена знали как Ягве, Иегову и Саваофа.
Тут народ не вынес. Все зашевелись, пронесся шум голосов.
- Побить его камнями!
- Казнить!
- Повинен смерти!
Дальше я вижу, как люди, ведущие связанного Стефана, проходят роскошный иерусалимский базар. Восточный базар - равных ему нет: несмотря на зиму (день памяти Стефана приходится на 27 декабря по старому стилю), овощи, урюк, вяленые персики. Для свежего инжира рано - но висят связки сушеного, вяленого, засахаренного. Варенья, рыба из Чермного (теперь Красного) моря, бараньи туши в мясных рядах.
В Стефана прямо из гущи народа летит камень, но - мимо! Его забрасывают пылью, один охаживает конским кнутом.
- Постой, - говорит Савл, человек, которого я уже узнаю. - Пошли с нами. Мы его накажем у ворот.
Вот процессия обрастает новоявленными палачами и просто сочувствующими. Женщины и испугом расступаются. Одна кричит: - Мой Стефан! - и сразу прячется.
Вот - вывели; идут к воротам. Там уже, как приготовленная, лежит островерхим конусом куча камней.
Веселый зимний день в разгаре. Облака, греет солнце. Убийцы раздеваются, сбрасывая кожаную и шерстяную одежду. Савл бледнеет, его стошнило. - Что ж, карауль наши шмотки, - бросают ему. Через полчаса все кончено. Стефан лежит с разбитым черепом, место казни забито кровью. - Отче, отпусти им, ибо не ведают, что творят, - были его последние слова.
- Ну что, тошнит еще? - спрашивает Мишну Савла. - я за одеждой.
И я вижу Христа, прямо как на иконе, сияющего неизреченным светом в облачном небе, и слышу голос: Иди ко мне, Мария. У тебя саркома. Стефан уже у меня.
***
Я иду в постель к папе - уже неделю мы тайком от Вовки спим вместе, и не просто в обнимку. Он берет меня сильно и грубо, потом тяжело отдувается. Мне кажется, что он выпил.
- Ты что-то схуднула, Маша. Раньше как персик была, а теперь будто высохла. Как дитя.
Потом, когда мы оба уже одеты, он говорит:
- У нас не инцест, так что кровосмешения не бойся. Ты просто не наша дочь, взята из детдома. И если ты хоть что-то скажешь маме, то она отправит тебя обратно в детдом. А меня посадят на пятнадцать лет. За растление малолетних. Мне это надо? Спать прекращаем. Чтоб духу твоего не было в моей комнате и вообще рядом со мной.
Я, перепуганная до крайности и потрясенная, прячусь в своей комнате. "Инцеста нет," - говорит мне Бог.
Приезжает мама. Первое, что она сказала мне, когда разглядела:
- Маша, ты что, больна? Тебе надо срочно к врачу. И меня повели по врачам.
Глава 8. Гипноз.
Итак, меня повели по врачам. То есть не повели - их в основном вызывали на дом. Мама встревожилась до крайности; ее пугало, что я так худа и бледна, подавлена, не хожу в школу, а у меня будут экзамены за восьмой класс (мне дали больничный, то есть справку о болезни) и что я все время лежу и читаю молитвы. Я и правда снова начала много молиться - у меня благодаря экономии на завтраках и тому, что мама, узнав про это, стала давать мне по три рубля в день, денег хватало не только на сигареты, но и на церковные книжки. Мама разрешила мне немного курить, по пять сигарет в день, потому что считала, что это был ее дурной пример, но я тайком на балконе выкуривала свои десять-двенадцать сигарет.
Я жаловалась на головные боли - они и впрямь были сильные, меня часто рвало от мигреней. Приходил эндокринолог, медсестра с анализами; сделали рентгенографию желудка - для этого меня на служебной папиной машине отвезли прямо в больницу, обследовали кишечник. Папа, к неудовольствию моему, пригласил психиатра.
- Ты что такая сердитая, - спросил, едва поздоровавшись, врач. - Ты чего-то боишься? Меня или кого-то еще?