Аннотация: сопливо-слёзная шизопроза о любви и не очень
КАМЕНЬ
Любое событие, происходящее с человеком, зарождается внутри него самого. Ты берёшь камень и идёшь за водой.
Босиком.
Холодно.
Под ногами хрустит позавчерашний снег. Твои брюки закатаны до колен, и мороз щиплет волосатые икры. Чем дальше ты отходишь от дома, тем синее замерзающие пальцы.
Ты приходишь к колодцу, бросаешь камень на землю, озираешься по сторонам и, убедившись, что рядом никого нет, громко, чётко и по слогам произносишь: "Бля, за-был ве-дро!". Возвращаясь домой за ведром, ты вычитаешь в уме девятьсот пятьдесят два из четырёх тысяч семидесяти, каждый раз получая разные ответы. Потом ты смакуешь слово "какафония", выговаривая его с разной интонацией.
Схватив во дворе ведро, ты несёшь его вверх дном на вытянутых впереди себя руках. Ноги замёрзли так, что ты давно перестал их чувствовать. Ты разговариваешь с ведром и называешь его "мамочка". Подойдя к колодцу, ты бросаешь в него ведро. Ты забыл привязать ведро верёвкой. Громко, чётко и по слогам ты произносишь: "Я за-был при-вя-зать ве-дро ве-рёв-кой!". Теперь у тебя нет ведра. Ты берёшь камень и грустно бредёшь домой. Дома ты кладёшь камень на печку и шумно вздыхаешь. Присаживаешься на край кровати, кладёшь руки на колени ладонями вверх и засыпаешь.
Сидя.
Неудобно.
Через несколько минут ты вздрагиваешь и просыпаешься от чьего-то прикосновения. Ты видишь перед собой голую бабу с гармошкой. Она очень толстая и очень немытая. От неё пахнет пиздятиной. Одной рукой она придерживает гармошку, другой ощупывает твоё лицо. Какая рука у неё левая, думаешь ты, а какая правая? Потом ты громко, чётко и по слогам произносишь: "Пиз-дя-ти-на!". Баба застенчиво улыбается и, вибрируя всем своим жирным телом, на цыпочках отходит к печке. Ты кашляешь в кулак. Тебе вдруг кажется, что ты её напугал. Ты просишь её что-нибудь сыграть, и она играет тебе "Голуби летят над нашей зоной". Низким, томным голосом она поёт о том, что голубям нигде преграды нет. Тебе становится так хорошо и спокойно, что по лицу текут слёзы. Ты думаешь о том, что всё вокруг так нереально: и эти голуби, и эта баба. Существует ли она на самом деле? Но даже если баба всего лишь плод твоего воображения, она, несомненно, существует. Ведь твоё воображение существует точно. Нет ничего реальнее этой бабы, думаешь ты. А раз так, нужно идти с нею гулять.
По улице вы идёте под руку. Гармошка болтается у неё на плече. На секунду ты задумываешься, на каком, левом или правом? Ты ужасно горд оттого, что именно ты, такой неказистый, невзрачный, и вдруг с такой бабой. Жирной, грязной и воняющей пиздятиной. Вы проходите мимо молодого человека, стоящего у забора с бутылкой пива.
Это я.
Я вижу тебя боковым зрением, но не обращаю абсолютно никакого внимания. Я с тобой не знаком и нет никаких шансов, что мы когда-нибудь познакомимся. Недавно я развёлся с женой и очень этому рад. Оказалось, мы просто очень хорошие друзья и не стоило из-за этого ставить штампы в паспорта. Наверное, мы хотели, что бы у нашей дочери были любящие друг друга папа и мама, и почему-то решили, что сможем ими стать. Ужасно глупо. Мы никогда друг друга не любили, зачем притворяться? Теперь эта нелепая попытка стать семьёй уже в прошлом, и мы снова можем смотреть друг другу в глаза без упрёков. Мы снова просто друзья и от этого нам обоим заебись. Никаких претензий. Сегодня она позвонила и напросилась в гости к моей бабушке. Она простудилась и ей необходим поход в баню. Она должна выпарить из себя всех микробов. Этим она сейчас и занимается. Я стою, облокотившись на забор, и пью пиво.
Без шапки.
Холодно.
Когда она выходит из бани, я бросаю в позавчерашний сугроб пустую бутылку. Она закуривает сигарету. Я тоже. Она говорит, что я хуёво выгляжу. Что, наверное, я тоже простудился. Что это может быть грипп. Я с ней соглашаюсь. И даже кашляю для вида. На самом деле это не грипп. Это порошок. От меня ушла женщина, которую я люблю больше жизни. Порошок помогает мне не вспоминать об этом. Мы докуриваем и входим в дом. Бабушка накрыла на стол.
Уютно.
Хорошо.
Бабушка подмигивает мне и достаёт из серванта бутылку водки. Она всегда подмигивает мне перед тем, как достать из серванта бутылку водки. Она ещё не знает, что мы больше не муж и жена. Мы рассказываем ей новость. Она говорит, что мы ещё помиримся. Мы смеёмся и отвечаем, что не ссорились. Она не может понять, почему мы не хотим быть несчастными друг с другом. Я наливаю в рюмки. Мы выпиваем. Бывшая жена о чём-то рассказывает. Бабушка тоже о чём-то рассказывает. Я слушаю их болтовню и думаю о том, где сейчас моя любимая женщина.
Когда мы выходим из дома и прощаемся с бабушкой, на улице уже темнеет. Мы направляемся к автобусной остановке. Я надеваю капюшон, отгораживая себя от всего, что может принести мне хоть какую-нибудь боль. Даже моя бывшая жена служит мне сейчас напоминанием о той, что бросила меня одного в этом блядском, недружелюбном мире. Вместе с темнотой меня накрывает тоска. С недавних пор эти слова стали для меня синонимами. Темнота и тоска. Антонимом стал порошок. В автобусе я сажусь у окна и делаю вид, что меня нет. Так и есть. Меня нет, потому что я никому не нужен. Закрываю глаза и придаюсь эгоцентричному самобичеванию. Прихожу к выводу, что я и в самом деле настолько хуёвый, что меня нельзя полюбить. Выходя из автобуса, машу бывшей жене рукой. Она машет мне вслед. С удивлением обнаруживаю, что проехал лишнюю остановку. Направляюсь в сторону дома. На позавчерашний снег падает снег завтрашний.
Чистый.
Белый.
Звоню и прошу привезти мне порошок. Куда? Сам ещё не знаю. Хорошо, перезвоню и сообщу, где буду находиться. Вдруг вспоминаю тебя. Ты был с бабой, думаю я. Никакой бабы, конечно, не было, но ты был с бабой. Пожалуй, я тоже навсегда останусь с женщиной, которой нет. С женщиной, которая ушла. С женщиной, которую люблю.
В этот самый момент во мне зарождается какое-то новое событие, и оно обязательно со мной произойдёт. А ты давно уже спишь, крепко прижав к груди свой камень.
НОЖНИЦЫ
Сегодня ты кажешься себе особенно красивым. Ты стоишь на трамвайной остановке и любуешься собой в осколках разбитого кем-то зеркала, рассыпанных по каше из снега и грязи. Красивее всего ты вон в том маленьком треугольном осколочке. Может потому, что в нём живёт солнце?
Нет. Конечно же, не идеал, думаешь ты, но уши очень даже ничего. И глаза очень даже ничего. Да и ноздри очень, очень даже ничего.
Сегодня ты одел валенки. Ты собираешься ехать в трамвае и прекрасно знаешь, что без валенок тебе в этом деле никак не обойтись. Ты думаешь, что в валенках ты похож на Деми Мур. Ты пытаешься представить себе Деми Мур, но перед глазами всё время встаёт Кобзон и грозит похожим на сардельку пальцем.
Скривив рот так, что бы с губы стекала слюна, ты бормочешь себе под нос: "Уйди, сволочь. Уйди, окаянный.". Люди косятся на тебя. Тебе кажется, что они считают тебя Богом.
Тебе абсолютно безразлично, что считают люди. У тебя горе. Проснувшись утром, ты не обнаружил возле себя своей бабы. Первым делом ты проверил каждую дырочку во всех своих носках. А не просочилась ли баба? Потом ты заглянул в соседский огород, но и там бабы не оказалось. Тридцать две минуты ты бегал по улице и кричал: "Ба-ба-ба-ба-ба-ба-ба-ба!!!". Не помогло. Баба не появилась даже тогда, когда ты откусил хвост бродячему коту. Вернувшись в дом, ты завёл будильник и рыдал ровно четырнадцать минут, пока он (будильник) не прозвенел. В твоей памяти поочерёдно всплывали голуби, которые летят над нашей зоной, гармошка, болтающаяся на левом или правом плече и запах пиздятины. Потом ты надел валенки, спрятал камень под подушку, положил в карман ножницы и отправился на трамвайную остановку.
Ты входишь в трамвай и чувствуешь, как по спине бегут мурашки. Ты хватаешься за поручень, и твои мурашки разбегаются ко всем, кто за него держится. Трамвай трясётся так, что кажется будто сейчас из окон повыскакивают дребезжащие стёкла. Кондуктор кричит водителю через весь вагон, что бы он так не гнал. Водитель кричит кондуктору, что они отстают от графика. Дураки, думаешь ты. Ты-то знаешь, что причина всему - твои мурашки. Ты решаешь, что выйдешь из трамвая лишь тогда, когда досчитаешь до трёх тысяч ста восемнадцати. Сдвинув брови, ты усердно считаешь, но постоянно сбиваешься и начинаешь заново. Скривив рот так, что бы с губы стекала слюна, ты бормочешь себе под нос: "Один, бяка-бяка, два, бяка-бяка, три, бяка-бяка...". Мужчина, стоящий рядом с тобой, просит тебя замолчать. Тебе абсолютно безразлично, что он просит. У тебя горе. Он просит тебя отойти от него как можно дальше. От тебя воняет какой-то пиздятиной, говорит он. Громко, чётко и по слогам ты произносишь: "Э-ТО НЕ ПИЗ-ДЯ-ТИ-НА! Э-ТО МО-Я БА-БА!". У тебя истерика. Слёзы так и льют из глаз. Из носа тоже льёт как из ведра. Ты начинаешь рассказывать всему вагону о своей бабе. О голубях и гармошке. О том, как вы гуляли босиком по снежным улицам. О том, как ты ложился спать только на правом боку. О том, как она боялась просочиться сквозь твои носки. Ты говоришь всё громче и громче. В конце концов ты переходишь на крик, но люди всё равно не понимают тебя. Ты чувствуешь себя абсолютно беспомощным. Тебе снова кажется, что они считают тебя Богом. Мужик, стоящий рядом с тобой, почему-то злится. Ты думаешь, что это сопли и слёзы, размазанные по твоему лицу, мешают тебе объяснить, в чём дело. И ты вытираешь их о его пальто. Мужик несколько раз больно бьёт тебя по лицу и выходит из вагона. Только сейчас ты понимаешь, что трамвай уже давно никуда не едет. Ты смотришь на людей и видишь, что они так ничего и не поняли. Ты чувствуешь во рту вкус крови. Тебе вспоминается маленькая белая кошечка, которая была у тебя в детстве. На улице кто-то блюёт. Ты достаёшь из кармана ножницы и протыкаешь ими свой глаз. Какой же это глаз, думаешь ты, левый или правый? И кто это там блюёт? Ты продолжаешь давить на ножницы. Холодный металл постепенно вытесняет тебя из тебя. Ты улетаешь к ней.
На улице кто-то продолжает блевать.
Это не кто-то.
Это я.
Я самый несчастный блюющий в этот момент человек на земле. С каждым днём всё больше и больше нет женщины, которую я люблю. Иногда она звонит и напоминает мне об этом. Иногда она даже приезжает, что бы напомнить мне об этом. Она говорит мне, что с кем-то ебётся. Она делает многозначительное выражение лица, которое должно означать, что ебётся она не с ним одним. Она просит у меня денег на аборт, потому что "залетела от кого-то". Она делает всё, что бы я знал, что её ебут. И ебёт кто-то другой. Не я. Она делает всё, что бы не стало той, которую я люблю. Наверное, ей просто нравится смотреть, как я схожу с ума.
И я схожу.
Просыпаюсь непонятно где и непонятно с кем. На полу. Замёрз как собака. Вчера снова не было сил добраться до дома. Водка и порошок - опасный коктейль, но по отдельности они уже не помогают. Заглядываю в холодильник. Пиво. Кажется сегодня понедельник. Кажется, нужно идти на работу. Не трогаю пиво. Закрываю холодильник. Вхожу в ванную и закуриваю сигарету. На стене зеркало. Из него с любопытством выглядывает какой то обросший псих. Кожа и кости. И глаза. Глаза мои. С каждой затяжкой приходит понимание того, что я до сих пор пьяный. Очень пьяный. Пора собираться. Я не имею ни малейшего представления, где я и насколько далеко от нужной мне остановки.
Выхожу на улицу. Снег и фонари. Ларёк. В ларьке пиво. Ну её на хуй, эту работу. Звоню и говорю, что заболел. Нахожу в кармане деньги. Много денег. Люблю когда у меня много денег. Беру пиво и устраиваюсь на холодной скамейке. Думаю о том, что не стану больше колоться. О том, что меня совсем перестали звать на Дни Рождения. О том, что моя бывшая жена хочет запретить мне видеться с дочкой. О том, что в этот самый момент кто-то, наверное, ебёт женщину, которую я люблю. Я даже закрываю глаза и представляю, как её ебут.
Звонит телефон. Предлагают порошок. Да, да, конечно. Встретимся через час. По-моему не плохо для семи утра.
В полдень я стою в магазине и не могу выбрать, с какой начинкой мне хочется пирожок. В кармане остатки порошка. Стою уже минут сорок. Кажется, продавщица начинает меня в чём-то подозревать. Глубоко вздохнув, останавливаю свой выбор на картофеле с грибами. Плачу в кассу. Нудным голосом объясняю продавщице, что повлияло на мой выбор. Продавщица становится совсем подозрительной. Когда она отворачивается за пирожком к прилавку, я выбегаю из магазина и блюю. Прямо на крылечко перед входом. Из меня фонтаном бьёт жидкость какого-то совсем фантастического цвета. Я задыхаюсь от удовольствия. Это продолжается неизмеримо долго. Вечность. Всё заканчивается воем скорой помощи. Из вагона трамвая выносят человека с ножницами в глазу. Ужасно знакомое лицо. Ах да, это тот. Это он из-за бабы.
Через полчаса я уже не помню об этом. Я сижу в гостях и пью водку. Болтаю о всякой ерунде. Кто-то вспоминает о женщине, которую я люблю. Кто-нибудь её сейчас ебёт, думаю я. Встаю из-за стола и иду в туалет. Достаю из кармана шприц. Уже привычным движением ввожу в вену иглу. Холодный металл постепенно вытесняет меня из меня. Я улетаю к ней.
БУМАГА
Бумага стерпит всё. Я чувствую себя бумагой. Я могу стерпеть всё. Ты тоже можешь.
У тебя больше нет одного глаза. Когда ты думаешь об этом, тебе представляется большая зелёная ворона. Она ест сыр и лукаво подмигивает. Ты больше никогда не сможешь подмигивать.
Тебе ампутировали обмороженные ноги. По колено. Теперь море тебе не по колено, а по хуй. Тебе вообще всё по хуй. Ты вернул свою бабу. Ты счастлив. Каждое утро она входит в твою палату и открывает нараспашку окно. Потом она начинает орать. На ней белый халат и белая шапочка. Она всегда орёт одно и то же. О том, что ты опять обосрался. О том, что у тебя вся простынь в говне. О том, что сам ты весь в говне. О том, что ты и сам говно. Пахнет от неё по-другому, думаешь ты. К запаху пиздятины примешались запахи медикаментов и спирта. Не прекращая орать, она начинает тебя бить. Чаще всего бьёт широким кожаным ремнём с тяжёлой блестящей пряжкой, но иногда использует деревянную палочку. С особой жестокостью и наслаждением она бьёт тебя по яйцам. Ты переносишь побои молча. Бьёт - значит любит, думаешь ты. Когда она, уставшая от издевательств над тобою, садится на табурет, ты смотришь на неё с нежностью. Она истекает потом. Ножки табурета опасно перекосились под тяжестью её жирного тела. У неё страшная одышка. И счастливые глаза. Любовь прекрасна, думаешь ты. Тебе особенно нравится, как стекает пот по её второму и третьему подбородку. Ещё тебе нравится, что четыре тысячи семьдесят минус девятьсот пятьдесят один равно три тысячи сто девятнадцать, а четыре тысячи семьдесят минус девятьсот пятьдесят три равно три тысячи сто семнадцать. Это же просто прелесть какая-то, думаешь ты. Земля, конечно, круглая, а мир квадратный, думаешь ты. Вот бы обожраться сейчас ванильным мороженым, думаешь ты. Что бы стало хуёво. Что бы непременно ангина. Что бы кто-нибудь пожалел. И что бы этим кто-нибудь была она.
Она выдёргивает из-под тебя простынь. Каждый раз она делает это так неожиданно, что ты не успеваешь ухватиться за что-нибудь и падаешь на пол. Она хохочет. Ты плачешь своим единственным глазом. Она зовёт санитаров и уходит. Санитары меняют постельное бельё, моют тебя и кладут на место. Ставят укол. Ты всё ещё плачешь своим единственным глазом. Ты плачешь оттого, что вы всегда будете вместе. Она придёт и завтра, и послезавтра... Тебе остаётся только ждать.
Ждать.
Ждёшь.
Ждём.
Жду.
Жду у моря погоды. Пью. Навещают старые и новые друзья. Тоже пьют. Веселят. Иногда напоминают о порошке. Прошу не произносить при мне этого слова. Порошок остался где-то в прошлом. Вместе с простынями, пропитанными липким, вонючим потом. Порошок обманул меня. Жрал мои деньги, ничего не давая взамен. А ведь я так люблю, когда у меня много денег. Алкоголь тоже жрёт мои деньги, но в разумных количествах. Нужно пить много, очень много, думаю я. Пить так, что бы захотелось смаковать слово "какафония", выговаривая его с разной интонацией. Так, что бы захотелось разговаривать с пустым ведром, называя его "мамочка". Так, что бы захотелось спать только на правом боку. Так, что бы захотелось четырнадцать раз подняться и спуститься по пожарной лестнице. Так, что бы сойти с ума и до ума. Так, что бы не было жалко ни ног, ни глаз, ни чего либо ещё. Лишь бы снова появилась она. Лишь бы снова появилась женщина, которую я люблю. И она появится. Обязательно. Пьяная и ужасно красивая. С большими детскими глазами. С мерзкими, брошенными как бы вскользь, фразами, которые будут оставлять огромные гематомы на моей безумной самовлюблённости. С нежными прикосновениями и желанием завести собаку. С ногтями, покрытыми лаком. Придёт и скажет, что всё будет хорошо. Что всё только начинается...
Когда-нибудь я обязательно напишу об этом, думаю я. Бумага стерпит всё.
ЖИТЬ
Ах, как мне нравится слово "Жить"! Жить твою мать. Жить без носков. Жить в стакан. Жить - не пережить. Жить ту Люсю. Жить тебя неловко.
Словно ножовкой по кости ампутируемой конечности: "Ж-ж-жить". Тот, у кого ампутируют, кричит: "Жить колотить! Как больно то, жить всё вверх ногами!" Кричит по бабьи. Всё лицо в соплях. Потом вдруг умирает.
Бородатый доктор в смешных, уже не модных очках долго смотрит в лицо покойника (одной рукой всё ещё крепко держит недоампутированую конечность, другой - ножовку), потом растеряно произносит, растягивая гласные: "Жи-и-ить в ро-о-от..." и поспешно, стягивая на ходу резиновые перчатки, скрывается в своём кабинете, где в нижнем ящике стола хранится двухлитровая колба спирта.
Вечером, по пути домой, он будет приставать к прохожим и орать пьяным голосом в испуганные лица: "Я же говорил, что нужен общий наркоз! А ведь он мог бы ещё жить и жить!"
Ох уж это грустное и счастливое слово "Жить". Жить сломя голову. Жить за хлебом. Жить наперегонки с самим собой. Жить у Бога за пазухой. Жить - не тужить. Жить с ней.
Мне постоянно приходится мечтать жить с ней. И с таким же завидным постоянством что-то мешает. То ей слишком мало лет, то она вдруг меня не любит... Уже почти год, как она стала моей женой, а я продолжаю мечтать жить с ней.
Блядское, невыносимо блядское слово "Жить". Жить до самой смерти. Жить после самой смерти. И всё же оно мне нравится.
РУБАШКА
Итак, мне нужна рубашка. Какую именно рубашку я хочу? Из какого, например, она должна быть материала? Хлопок? Шёлк? Джинса? Нет, не джинса точно. Ещё есть фланелевые рубашки. Они из фланели? Есть такой материал? Тогда должны быть и фланелевые штаны, но я о таких никогда не слышал. Вычёркиваем фланелевые рубашки из списка желаемых, так как неизвестно из чего они сделаны, а неизвестность - это страшно. Я носил фланелевые рубашки, когда учился в школе. Клетчатые. Как у Курта Кобейна. Весь наш класс ходил в клетчатых фланелевых рубашках. Все хотели быть похожими на Курта Кобейна. Рубашку нужно было носить поверх футболки и ни в коем случае не застёгивать. Директору школы это очень не нравилось и она постоянно нас за это гнобила. Она вообще гнобила нас за всё подряд, сука. Именно гнобила. Именно это слово мы тогда употребляли. Дошло до маразма. Эта старая сволочь издала указ, в котором было сказано, что "носить расстёгнутые рубашки поверх футболок на территории школы строго запрещается". На следующий день весь наш класс не пустили в школу. Все пришли в футболках, надетых поверх застёгнутых рубашек. Тогда меня, "как заводилу", впервые чуть не выгнали из школы. Спасли возмущённые родители. Благодаря им же идиотский указ был отменен. Это была наша маленькая победа. Через год мы уже устраивали ночные набеги на нашу школу и били вдребезги окна в кабинетах с целью отмены занятий. За ночь зимой школа превращалась в морозильник. Однажды, спешно покидая территорию разгромленной школы, я перебегал дорогу и меня чуть не сбил милицейский уазик. Промчался в миллиметре от меня, сука. Потом меня долго пиздили мусора из этого уазика. Уезжая, они сказали, что я родился в рубашке...
Из какого же именно материала мне нужна рубашка сейчас? Мне нужно точно знать чего я хочу. Хлопок? Шёлк? Пожалуй, шёлк. Шёлк выглядит более престижно нежели хлопок. Более представительно. Я должен произвести впечатление...
Каким она должна быть цветом, рубашка, которую я хочу? Белая? Банально. Коричневая? Цвет говна и фашизма. Может жёлтая? Когда-то у меня была жёлтая рубашка, в которой я всегда ходил в театр. Особо ревностные театралы смотрели на меня как на что-то коричневое (говно или фашизм?), а я в свою очередь громко открывал пиво во время спектакля. Иногда на театралов попадала пена. Иногда меня просили удалиться. В этой же рубашке я всегда нюхал клей... Вычёркиваем жёлтый цвет из списка желаемых, так как он уже переполнен моими воспоминаниями, а хочется, всё-таки, чего-то нового. Мне нравится кремовый. Если быть точным, мне нравится его название. Сам цвет не вызывает во мне абсолютно никаких эмоций. Когда я произношу вслух слово "кремовый", я вижу перед собой крематорий. Огромное, величественное здание в готическом стиле, в котором горят такие как я. Когда я буду гореть, мои губы расплывутся в циничной улыбке. Я уверен. Я выбираю кремовый. Когда мне было лет пятнадцать, я очень боялся ожить после того, как меня похоронят. Одна моя хорошая знакомая говорила, что после вскрытия такое невозможно, поэтому не стоит забивать голову всякой хуйнёй. Я успокоился только после того, как она торжественно поклялась лично сжечь меня в крематории. Интересно, она всё ещё помнит свою клятву? Она считала, что с моим образом жизни я уже миллион раз должен был умереть, но я родился в рубашке. Она часто говорила мне об этом...
Итак, шёлковая рубашка кремового цвета. С коротким рукавом? Думаю, да. Мои руки до самых локтей покрыты полосами шрамов. Считаю, что это изящно. Это должно быть на виду. Я должен произвести впечатление. Безусловно, рукава должны быть короткими. Месяца два - три я проработал охранником в книжном магазине. Начальство представляло себе охранника только в рубашке с короткими рукавами. Не иначе. Это было время моих первых экспериментов с наркотиками, которые нужно вводить внутривенно. Из-за недостатка опыта на руках оставались огромные чёрно-сине-жёлто-зелёные с примесью красного следы от уколов. Целыми днями мне приходилось держать руки скрещёнными на груди. Я был хуёвым охранником книжного магазина. Я был охранником книжного магазина, который пиздит в этом магазине книги...
Остаётся решить, нужен ли мне нагрудный карман. На мой взгляд, совершенно никчёмный атрибут. Не припомню ни одного человека, который бы им пользовался. Хотя... пару раз в нагрудном кармане у меня рассыпалась трава. Ужасно неудобно потом её оттуда собирать. Вперемешку с какими-то ниточками, волосиками и катышками. Откуда в этом маленьком кармане столько ниточек, волосиков и катышков? Ещё я носил в нём ручку. Это было, когда я учился в десятом классе. У меня была тетрадка на все случаи жизни, которую я носил за поясом штанов, и ручка, которую я носил в нагрудном кармане рубашки. Каждый день я шёл в школу с твёрдым намерением взяться, наконец, за учёбу, но уже на втором уроке меня всегда вызывали к врачу. Вызывала девушка по имени Варвара. Мы посылали на хуй стены родной школы, и шли морозить жопы на холодных, зимних улицах. Каждый день мы пили водку. Каждый день мы закусывали водку пломбиром в вафельном стаканчике. Довольно странный выбор закуски, если учесть то, какие тогда были морозы.
С Варварой было весело. Она была на год старше меня и очень стеснялась своей девственности. Это тоже было весело. Мы напивались и шли к кому-нибудь в гости. Греться. Если выпитая с Варварой водка не вытеснила из моей памяти слишком многое, то она так и осталась девственницей, когда я видел её в последний раз. Я никогда не пытаюсь представить себе, что с ней стало потом, так как сталкиваюсь с неизвестностью, а неизвестность - это страшно.
Иногда она бывала очень нудной. Редко, но бывала. В такие дни очень хотелось убить её каким-нибудь изощрённым способом. Или себя. Однажды, чтобы показать ей своё нежелание продолжать какой-то неприятный разговор, кувыркнувшись через ограждение, я уебался на асфальт с верхних трибун стадиона. Лежал на спине и смотрел на острые железные пики высоченного забора, нацеленные, словно ракеты, в небо. Я ободрал о них кожу на руке. Если бы я падал чуть левее, я остался бы висеть на этих пиках. Откуда-то сверху доносились рыдания этой дуры, и мне было ужасно весело. Да, с Варварой было весело. Потом она говорила, что я родился в рубашке.
Сколько раз я слышал это? Сколько? Сколько народу говорило мне о том, что я родился в рубашке? Если бы я брал с каждого по рублю, то давно обеспечил бы безбедную старость своим виртуальным потомкам. Но я докажу, что это не так. Они увидят, как они ошибались. Решено. Пусть будет нагрудный карман.
Шёлковая рубашка кремового цвета. Короткие рукава и нагрудный карман. Я иду и покупаю именно такую рубашку. Продавец говорит, что я первый покупатель на её памяти, который точно знает, чего хочет. Я знаю, чего хочу. Знаю точно. Вхожу в заранее выбранный подъезд и поднимаюсь в лифте на последний этаж. Дверь на чердак открыта. Замок сорван. На чердаке раздеваюсь догола и надеваю свою новую рубашку. На чердаке тепло. Лишь завывания ветра напоминают о том, что на улице зима. Нужно всё сделать быстро. Моя кожа не должна успеть посинеть от холода или, не дай Бог, покрыться пупырышками. Это было бы не эстетично. Выхожу на крышу и быстрым шагом направляюсь к краю. На секунду останавливаюсь, чтобы посмотреть вниз. Я приземлюсь прямо на автобусной остановке. Час пик прошёл и сейчас там не особо много людей. Человек десять. Трясутся от холода и желания скорее оказаться дома. Я машу им руками и кричу, чтобы они посторонились. Делаю шаг вперёд и пытаюсь не забыть, ради чего всё это. Лечу навстречу поднятым вверх лицам с удивлёнными глазами и пытаюсь не забыть, ради чего всё это. Врезаюсь в асфальтное покрытие и вспоминаю школьный курс физики. Диффузия. Мы врастаем друг в друга. Я и асфальт. Чувствую, как внутри меня что-то лопается. Кости превращаются в крошку. Или всё это мне только кажется? Я очень мнительный. Прислушиваюсь. Испуганно кричит какая-то женщина. Кто-то вызывает милицию. Почему милицию, а не скорую помощь? Кто-то говорит, что я умер в рубашке. Стоп! Вот оно! Я больше не тот, кто родился в рубашке. Я тот, кто в ней умер. Надеюсь, моё тело сейчас не выглядит нелепо?
ФЛАНЕЛЬ
Мне не даёт покоя одна вещь. Фланель. Существует ли она на самом деле? Конечно, в мире существует куча всякой хуйни, о которой я не знаю, но фланель! Я знаю о ней! Почему же тогда я не уверен в её существовании? Я стал плохо спать по ночам. У меня пропал аппетит. В десятки раз увеличилось количество употребляемого мною алкоголя. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. И во всём этом я виню только её. Фланель.
Сегодня я решил не идти на работу. Вчера пил. Много пил. Пил со знакомыми и не очень. Те, что не очень, смотрели на меня с плохо скрываемой неприязнью. Я слишком высокомерен. Я слишком много говорю о себе. Я слишком сильно себя люблю. Сильно до неприличия. Они чувствовали, что не нужны мне. Так оно и было. Всё, что мне было от них нужно, это подтверждение того, что это и есть жизнь. Жена, прекрасная женщина, которую я очень хотел бы полюбить, но не могу, так как люблю другую. Ребёнок, любимая дочка, в которой я души не чаю, но которую я всегда буду винить в том, что мне приходится жить с её матерью. Работа, которую я ненавижу, но без которой мне нечего будет жрать. Это и есть жизнь? Квартира, в которой нужно делать ремонт, чтобы было не хуже, чем у других. Мои любовницы и её любовники. Взаимные упрёки, нередко переходящие в драки. Это жизнь? Желание закрыться в туалете и курить одну за другой сигареты. Проездной на трамвай на следующий месяц. Полная и безапелляционная констатация того факта, что не сбылось ничего, о чём мечтал. Жизнь? И что, все так живут? Да вы что? О, как интересно! А фланель? Что вы скажете о фланели? Существует?
Ах, как они на меня смотрели, когда я спрашивал о фланели! Они не понимают, как это для меня важно. Сегодня я решил расставить все точки над "i". Забежав ненадолго в рюмочную, направляюсь в магазин тканей. Вхожу и сразу прошу продавца показать мне фланель. Выкладывая образцы на прилавок, она говорит, что я очень вовремя, что фланель привезли как раз сегодня. Она говорит, что я должен пощупать материал, чтобы понять, какого он хорошего качества. Я протягиваю руку, дотрагиваюсь до небольшого прямоугольного кусочка, и всё становится на свои места.
Благодарю фланелевую продавщицу и выхожу на улицу. Иду домой. Стараюсь не обращать внимание на фланелевых прохожих, которые так и норовят толкнуть меня в бок и с завистью прошипеть, что ещё утро, а я уже напился. Дома на меня всей своей массой обрушивается фланелевая бытовуха. Ворчит фланелевая жена. Фланелевый ребёнок просится на руки. Я в шоке. Всю следующую неделю я пытаюсь понять, что мне с этим делать. Как мне дальше жить эту фланелевую жизнь? Количество употребляемого мною алкоголя зашкаливает за отметку возможного. Меня тошнит от этой семьи, от этих друзей, от этих кондукторов в общественном транспорте. И от пассажиров тошнит. Тошнит от всего вообще. Тошнит от всей этой ебаной фланели. Я и сам фланель. Что мне делать? Это ни хуя не должно быть так. Всю неделю я отчётливо вижу в глазах жены всё возрастающую фланелевую ненависть. Я её прекрасно понимаю. Я и сам ненавижу эту суку. В конце концов, она говорит, что так продолжаться не может. Что её терпению пришёл конец. Что она подала документы на развод. Она говорит мне всё это, и фланель с треском рвётся. Разлетается клочьями. Вместо опостылевшей ткани я вижу уставшую женщину, у которой не осталось сил изображать любовь к моей персоне. Мне становится стыдно. Я один из тех, кто убедил её, что так надо. Я хочу сказать ей, что я тоже был обманут, но молчу. Она и сама всё прекрасно понимает, ведь она одна из тех, кто убедил, что так надо, меня. Хочется попросить прощения, но я этого не сделаю. Я слишком высокомерен. Я целую в щёку свою маленькую дочку. Стряхиваю с её головки кусочки фланели. Прощаюсь.
Выхожу из подъезда и понимаю, что жизнь прекрасна. Пусть это банально, но так оно и есть. Звоню на работу и посылаю директора на хуй. Слышу в трубке треск рвущейся фланели. Любуюсь солнцем. Щурюсь. Набираю номер, который нужно было набрать сто лет назад. Алло. Привет. Ты всё ещё меня любишь?
НАТАША
На вешалке висело платье.
На крылечке сидела Наташа.
Сидела и тупо смотрела на дорогу. Дорога - не асфальт. Дорога когда-то была асфальт. Теперь уже нет. Теперь дорога - грязь. И по этой грязи приедет он. Приедет и позовёт на танцы. Верхом на мотоцикле "Урал". А ещё на нём будут стираные брюки. И цветастая рубаха. И широкая, прокуренная "Примой", улыбка. И волосы кудрями по неестественно большой голове. И Наташа согласится. И прыгнет в ржавую люльку. И поедет на танцы. Только сначала скинет потёртый халатик и оденет платье. Нет - нет, это совсем не долго, вот оно, готовое, на вешалке. И туфли. Папа вчера из города привёз.
Перед танцами немного самогона. Для настроения. Потом ещё немного. Тоже для настроения. А потом уже много, потому что настроение такое. Нажраться хочется. И "Приму" в зубы. И идиотский хохот, хоть и ни капельки не смешно. И он будет одобряюще хлопать её по спине. Грязной рукой. Ещё этой рукой он будет постоянно чесать яйца. Потом все, наконец, войдут в клуб и станут танцевать.
В клубе тесно и перегар. В клубе толкаются и кричат. В клубе наступают на ноги. Он тоже наступает на ноги. Это он так танцует. Через пару композиций "Ласкового Мая" Наташе станет скучно. Что бы такого натворить? На следующий танец она пригласит парня из соседней деревни. Так, чтобы он увидел и разозлился. И он увидит. И разозлится. И станет танцевать со своей бывшей. Как там её... Потом они куда-то уйдут. Ну и хуй с ними. С ним. Каз-з-зёл!
Наташа тоже не пальцем деланная. Наташа тянет парня на улицу. Снова "Прима" в зубах и идиотский хохот. И намёки. Прозрачные. Очень прозрачные намёки. Там, за клубом, в кустах есть матрац. На этом матраце Наташу будут трогать потные, незнакомые руки. Его губы будут совсем близко к её губам. Пару раз с них даже упадёт вонючая слюна. Наташе будет казаться, что он хочет её поцеловать. Но он, конечно же, не захочет. А вдруг она сосала хуй? Он будет противно пыхтеть. Он будет бесконечно долго пытаться войти в неё. Он будет самый неумелый ёбарь, какого она могла сегодня найти. Ей снова станет скучно. Звёздное небо над его головой натолкнёт на мысли об умершей маме. Пусть он сам. Без её участия. Пусть всё скорее закончится.
Когда он, наконец, слезет с неё, Наташа попросит у него носовой платок. Как это ни странно, носовой платок у него имеется. Почти новый. Почти чистый. Наташа вытрет пизду, наденет трусы и скажет, что им пора возвращаться. Их, наверное, потеряли. Платок упадёт в кучу точно таких же платков.
Их и впрямь потеряли. Потерял. Он. Злой и совсем пьяный. С такими же злыми и совсем пьяными. С цепями и кусками ломаных скамеек. А в клубе уже нет никого из соседней деревни. Съебались. И Наташин ёбарь как-то незаметно съебался. И она одна под тяжёлыми взглядами злых и совсем пьяных. Испугано улыбается и зачем-то поправляет платье. В трусах предательски хлюпает. Хочется что-то сказать, но никак невозможно понять, что. И тогда станет говорить он. Громко. Чтобы все услышали. Он будет называть её блядью. И покойную маму её, почему-то, тоже будет называть блядью. И бабушку. И даже деда, Серафима Николаевича, в конце концов, он назовёт блядью. Это он так ругается. Наташа уже привыкла. Сейчас он замолчит, и она скажет, что ничего не было. Как он мог подумать? Никто, конечно, не поверит, но все сделают вид, что поверили. И он, удовлетворившись тем, что все сделали вид, что поверили, грубо схватит её за локоть и потащит домой. Пешком. Потому что из мотоцикла кто-то слил весь бензин. Что б ему неладно. А дорога - грязь. Совсем грязь. И туфли, которые папа привёз из города, теперь тоже грязь. Всю дорогу Наташа будет плакать от обиды, а он отвешивать ей подзатыльники. Пару раз он даже пнёт её под зад. Это он так провожает. Недалеко от её дома он затащит её в какой-нибудь сарай и, облокотив о стену, грубо выебет. Он вообще грубый. Во всём. На прощанье он позволит себя поцеловать. Он-то знает, что она никогда не сосала хуй. Вот и всё. Закончится ещё один вечер тринадцатилетней Наташи. Наташи, которая мечтает стать детским врачом.
Нет, это ебано...
Это ужасно ебано...
На вешалке висело платье.
На крылечке сидела Наташа.
Сидела и тупо смотрела на дорогу. Дорога - не асфальт. Дорога когда-то была асфальт. Теперь уже нет. Теперь дорога - аккуратные, декоративные плиточки. И по этим декоративным плиточкам приедет он. Приедет и позовёт на вечеринку. За рулём чего-то большого, белоснежного и очень дорогого. А ещё на нём будут тщательно отглаженные прислугой брюки. И цветастая рубаха. И широкая улыбка. Такая же белоснежная, как его автомобиль. И на голове что-то такое, над чем парикмахер трудился не один час. Что-то такое, что визуально уменьшает неестественно большую голову. И Наташа согласится. И прыгнет на кожаное сиденье. И небрежно хлопнет дверцей. И поедет на вечеринку. Только сначала скинет шёлковый халатик и наденет платье. Нет - нет, это совсем не долго, вот оно, готовое, на вешалке. И туфли. Папа вчера из Франции привёз.
Перед вечеринкой немного шампанского. Для настроения. Потом ещё немного. Тоже для настроения. Потом пару дорожек порошка. Какое настроение без порошка? И сигарету в зубы. И идиотский хохот, хоть и ни капельки не смешно. И он будет одобряюще хлопать её по спине. Ленивой рукой. Ещё этой рукой он будет постоянно чесать яйца. Потом все, наконец, войдут в клуб и станут танцевать.
В клубе толкаются и кричат. В клубе наступают на ноги. Он тоже наступает на ноги. Это он так танцует. Ди-джей лезет из кожи вон, чтобы публика осталась довольна. И публика довольна. Толпа ревёт. Наташа тоже ревёт. От скуки. Что бы такого натворить? Может, склеить какого-нибудь менеджера по рекламе? Или по персоналу? По хуй. Лишь бы он увидел и разозлился. И она склеит, а он увидит. И разозлится. И станет танцевать со своей бывшей. Как там её... Потом они куда-то уйдут. Ну и хуй с ними. С ним. Каз-з-зёл!
Наташа тоже знает себе цену. Наташа тянет парня в бар. Ещё шампанского и порошка. Снова сигарета в зубах и идиотский хохот. И намёки. Прозрачные. Очень прозрачные намёки. Там, в VIP-зоне, есть огромная постель. В этой постели Наташу будут трогать потные, незнакомые руки. Его губы будут совсем близко к её губам. Пару раз с них даже упадёт пахнущая "Орбитом" слюна. Наташе будет казаться, что он хочет её поцеловать. Но он, конечно же, не захочет. На прошлой вечеринке он видел как она сосала хуй у его коллеги. Он будет противно пыхтеть. Он будет бесконечно долго пытаться войти в неё. Он будет самый неумелый ёбарь, какого она могла сегодня найти. Ей снова станет скучно. Татуировка на его плече натолкнёт на мысли о первом в её жизни мужчине, который ушёл служить в ВДВ. Пусть всё скорее закончится.
Когда он, наконец, слезет с неё и станет думать, куда сунуть использованный презерватив, Наташа спросит, как его зовут. Кирилл. Ну что ж, Кирилл, приятно было познакомиться. И до свидания. Её, наверное, потеряли.
А он её и впрямь потерял. Злой и совсем пьяный. С такими же злыми и совсем пьяными. С набранными номерами знакомых бандитов на мобильных телефонах. И она одна под тяжёлыми взглядами злых и совсем пьяных. Испугано улыбается и зачем-то поправляет платье. Хочется что-то сказать, но никак невозможно понять, что. И тогда станет говорить он. Громко. Чтобы все услышали. Он будет называть её блядью. И покойную маму её, почему-то, тоже будет называть блядью. И бабушку. И даже первого в её жизни мужчину, который ушёл служить в ВДВ, в конце концов, он назовёт блядью. Это он так ругается. Наташа уже привыкла. Сейчас он замолчит, и она скажет, что ничего не было. Как он мог подумать? Никто, конечно, не поверит, но все сделают вид, что поверили. И он, удовлетворившись тем, что все сделали вид, что поверили, грубо схватит её за локоть и потащит к выходу. Домой. На такси. Потому что боится разбить по пьяни папину машину. Что б ему неладно. Всю дорогу Наташа будет плакать от обиды, а он отвешивать ей подзатыльники. Один раз он даже ударит её по лицу. Ухоженной ладонью. Это он так провожает. Недалеко от её дома он даст таксисту сотню, что бы тот прогулялся, и грубо выебет её на заднем сиденье. Он вообще грубый. Во всём. На прощание он погладит её по волосам. Вот и всё. Закончится ещё один вечер тринадцатилетней Наташи. Наташи, которая мечтает стать детским врачом.
Нет, это ебано...
Это ужасно ебано...
На крылечке валялось платье.
На вешалке висела Наташа.
ВОДА
С неба вода. Много воды. Ужасно много воды.
Я промок до нитки. По лицу бежит вода и элементы причёски. По спине тоже бежит вода. И в кедах она. Вода.
Сижу на скамейке и хочу курить, но как тут покуришь, когда вокруг происходит такая хуйня? Рядом сидит она. Мокрая и злая. Смотрю на неё и люблю. Молча. Она тоже молчит. О чём? Я молчу о ней. Нужно обязательно сказать ей что-то важное, но я продолжаю молчать. Хочется обнять её. Прижать к себе покрепче. Стало бы намного теплее. Стало бы так, как бывает только в кино. В индийском. И немножко в немецком. Стало бы очень мило. Но не станет. Не буду я её обнимать. И говорить я ей ничего не буду. Что-то мешает мне. Уязвлённая гордость?
- Ревность.
Я вздрагиваю. От её голоса мне становится не по себе. Голос - морозильная камера. Голос - учитель по математике.
- Ревность - неприязненно враждебное чувство по отношению к успехам, достоянию или популярности другого лица, а так же к его самостоятельности в действиях и чувствах.
Она на меня даже не смотрит. Она говорит это в мокрое никуда. Я чувствую, как вода начинает смывать меня со скамейки. Невидимыми глазу частицами я стекаю на асфальт.
- По своему содержанию ревность есть не что иное, как стремление человека к тому, чтобы всё: успехи, заслуги, расположение других людей - безраздельно принадлежало только ему.
Я громко кашляю, пытаясь привлечь её внимание. Пусть она просто посмотрит мне в глаза. Она должна понять. Кости обмякли и уже не держат тело в нужном мне положении. Меня становится всё меньше и меньше.
- Нравственное сознание осуждает всякое проявление ревности в области общественной деятельности людей, в труде, в политике, в науке, поскольку она является следствием эгоизма, себялюбия, тщеславия, зависти к успехам других людей и приводит к нарушению принципа коллективизма и товарищеской взаимопомощи в отношениях между людьми.
Я пытаюсь удержаться за скамейку костлявой задницей, но она начинает просачиваться между досками. Рядом сидит женщина, которую я люблю больше жизни, и всё, что мне сейчас нужно, это сказать ей об этом. Но я не могу. Слова растворяются в воде. Пальцы утекают ручейками в сторону цветочной клумбы. Кеды выглядят совсем пустыми, хотя в них всё ещё находятся мои ноги.
- Однако проявление этого чувства вовсе не следует всегда расценивать в качестве анахронизма или тем более пережитка прошлого, ибо ревность представляет собой хотя и побочный, но, тем не менее, неизбежный продукт всякого соревнования между равноправными индивидами или группами. Это относится и к супружеской ревности.
В её глазах сверкают молнии. Они отражаются в небе и через секунды возвращаются раскатами грома. Она встаёт и поворачивается ко мне лицом. Подхватывает своим голосом гром и швыряет в меня. Я с плеском растекаюсь по скамейке. Теперь моё лицо там, где я сидел жопой. Я смотрю на неё снизу вверх. Я не могу не смотреть на неё. И сказать я ей ничего не могу. Хочу, но не могу. Какого хуя?
- Брачные узы и половая любовь предполагают отношения взаимного обладания и близости двух людей, а потому нарушение супружеской верности или даже подозрения и страх в связи с возможностью такого нарушения неизбежно подрывают семейную гармонию и вызывают чувство неудовлетворения одной из сторон.
Тонким ручейком стекают на асфальт остатки меня. Теперь я уже никогда не скажу ей, как сильно я её люблю. Мне нечем сделать это. У меня больше нет лица. Я прилагаю огромные усилия, чтобы оказаться ближе к её ногам. Это всё, что мне остаётся. Красные туфли на каблуках.
- Нравственное воспитание должно органически включать в себя этику семейной жизни, свободную от собственнических инстинктов, всякого ханжества и лицемерия. Не одобряя чувство ревности само по себе, необходимо, прежде всего, бороться против ревности, достигшей крайних пределов и переходящей в деспотизм, патологическую подозрительность и взаимное неуважение.
Меня больше нет. Осталась лишь вода. Ужасно много воды.
- Словарь по этике под редакцией А.А.Гусейнова и И.С.Кона. Шестое издание. Тысяча девятьсот восемьдесят девятый год. Политиздат. Страница двести восемьдесят семь.
Она закрывает глаза и трагически вздыхает. Разворачивается и уходит по таким же, как я, лужам.
P.S.
Однажды я закрыл глаза и увидел вечность. Бесконечное число бесконечных лучей устремлённых к единой нулевой отметке, за которой их ждёт бесконечность с другим знаком. Это не обязательно должен быть минус. Этим знаком может оказаться шёлковая рубашка кремового цвета. Короткие рукава и нагрудный карман. Этим знаком можешь оказаться ты. Вечность очень похожа на солнце. Солнце наизнанку. Солнце, которое блюёт свободой.
Кому, как не тебе, знать об этом? Иногда ты любуешься ею часами, забывая обо всём на свете. Чаще всего это происходит от укола, который тебе ставят санитары. Милые, воспитанные люди с дрожащими руками и недельной щетиной. Вообще все люди кажутся тебе милыми и воспитанными. Это просто прелесть какая-то, думаешь ты. Я тоже часто так думаю.
По вечерам к тебе приходит твой новый друг. Он живёт в соседней палате. За огромной бородой и смешными, уже не модными очками, он прячет неестественно большую голову. Вы играете в шашки. Ты рассказываешь ему о своей бабе. О том, что твоя любовь бесконечна. О том, как бы ты умер без неё. И эта смерть была бы тоже... бесконечна... как одноразовые шприцы в аптеке. Как чайная роза, замоченная в керосине. Как пульт от телевизора, затерянный в подушках дивана. Нет ничего, на что бы ты променял свою любовь. Он кивает и трёт ладонью переносицу. Рассказывает о Наташе. О человеке, который умер в рубашке. О недоампутированой конечности и общем наркозе. Тебе ужасно интересно. Ты делаешь круглые глаза и губы трубочкой. Иногда вы вспоминаете меня. Как я блевал тогда на крыльце магазина. Вы хватаетесь за животы и делаете страшные рожи. Это вы так смеётесь. Потом он начинает дико извиняться за то, что ударил тебя в трамвае по лицу. Совершеннейший дикарь, думаешь ты. Несмотря на умные глаза и тапочки в чёрную и белую полоску. Потом вы пьёте чай с вареньем и принимаете вечерние лекарства. Ты часто вспоминаешь о своём камне. Как он там, под подушкой?
Я так и продолжаю мечтать жить с ней. Осталось совсем недолго. Скоро мне уже ничего не сможет помешать. Ничего, кроме неё самой. С ногтями, покрытыми лаком, и красными туфлями на каблуках...