И.Рудницкая. Литература в государевой тюрьме
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Инна Михайловна Рудницкая (1924-1995) много лет возглавляла методический отдел Ленинградского Бюро Путешествий. Ею были разработаны экскурсионные маршруты в города Прибалтики, в Пушкинские горы и многие другие. В альманахе "Белые ночи" и других изданиях были помещены ее очерки о Петербурге-Ленинграде.
"Литература в государевой тюрьме" - неопубликованная рукопись, как надеялась автор - фрагмент будущей книги "Литературные окрестности Петербурга-Ленинграда". Рукопись не редактировалась.
Мне кажется, что познакомиться с этой работой будет интересно тем, кто интересуется историей, историей литературы и краеведением.
К.Н.Буслаева
И. Рудницкая
ЛИТЕРАТУРА В ГОСУДАРЕВОЙ ТЮРЬМЕ
(писатели-шлиссельбуржцы)
Гражданской вольности сыны,
Служа ей верно, без измены,
В защиту прав родной страны
Воздвигли встарь здесь эти стены.
Но новгородский тот орех,
Взращенный здесь на страх врагам
И больно крепкий, как на грех,
Раскусывать придется нам...
В твердыне вольности - рабы...
О ты, ирония судьбы!
Стихотворение народовольца Г. А. Лопатина, 18 лет бывшего узником Шлиссельбургской крепости, остро отмечает этот парадоксальный момент в истории древней русской твердыни. Основанная в 1323 году новгородцами на небольшом Ореховом острове у истоков Невы, крепость Орешек на протяжении трех столетий была мощным форпостом Руси не северо-западной ее границе. Героизм и подвиги защитников крепости вошли славной страницею в историю нашего отечества. 90 лет шведской оккупации в 17 веке закончились славной победой 11октября 1702 года, когда русские войска под командованием фельдмаршала Б. П. Шереметьева принудили вражеский гарнизон к капитуляции. Широко известные слова Петра1 "Зело жесток сей орех был, однако, слава Богу, счастливо разгрызен" завершают собой героический период в жизни старой крепости. Только через 250 лет, в годы Великой Отечественной войны , она возродит свою былую воинскую славу и сыграет большую роль в деле защиты подступов к Ленинграду с Невы.
С 14 октября 1702 года крепость Орешек (в шведском переводе Нотебург) стала называться Шлиссельбургом. Освобождение крепости являлось фактом величайшего исторического значения: растворились ворота Невы, Балтики, Россия получила столь необходимый для нее выход к морю. Поистине ключ-город! Петр самолично прикрепил над воротами Государевой башни ключ от крепости, его распоряжение Шереметьеву о наградах за взятие Нотебурга помечено: "В Шлютебурге октября 14 дня 1702".
Но прошло немного лет, и произносимое обычно шепотом свистящее слово "Шлиссельбург" стало символом жестокого государственного деспотизма и произвола. Старая крепость превратилась в "Безысходную тюрьму", как ее стали именовать даже верные слуги царя. Сюда в глубокой тайне заключались люди, объявленные врагами самодержавия. Среди узников шлиссельбургской темницы появились члены императорской фамилии - претенденты на российский престол, противники ортодоксальной церкви, вожди крестьянского и национально-освободительного движения. По мере нарастания кризиса царизма и роста революционного движения все большее число сознательных противников господствующей государственной системы попадало в безысходные казематы Шлиссельбурга. Представители всех поколений русских революционеров становились узниками "Русской Бастилии". История шлиссельбургской тюрьмы - это летопись чудовищных преступлений самодержавия, но это и эпос великих подвигов человеческой стойкости. В борьбе с царизмом все более закалялись борцы за свободу, и настал день, когда заточенные в крепость узники оказались сильнее своих тюремщиков. Произошел поразительный сдвиг понятий: тюрьма стала непобедимым бастионом вольности. Народоволец Н. А. Морозов писал о крепости: "Шлиссельбург того времени (1880-1900 годов), в который никого не пускали без его личного распоряжения, не раз сравнивали с крепостью, которую враги осаждали более двадцати лет и не смогли взять... В ней, как и во всех осаждаемых и бомбардированных крепостях, были и убитые, и раненые, и искалеченные защитники. А основное ядро их держалось твердо и стойко до конца" (18, 464). Слухи, проникавшие за стены крепости-тюрьмы, воспоминания и рассказы вышедших на свободу узников, их литературное творчество - рождали в обществе возмущение и протест, они становились большой революционной силой и вливались в общую бурю революции. Под натиском этой бури было смятенно самодержавие, была уничтожена и "Русская Бастилия".
Среди заключенных в Шлиссельбургской крепости немало литераторов, главным образом, публицистов. Свободная политическая мысль была одним из злейших врагов самодержавия, носители ее репрессировались особенно беспощадно. Декабрист М. С. Лунин имел обыкновение говорить: "Язык до Киева доведет, а перо до Шлиссельбурга".
Но мысль нельзя подвергнуть заточению. В самых страшных условиях тюрьмы и каторги, когда в людях последовательно уничтожалось все человеческое, все индивидуальные черты, свойственные личности - в том числе унифицировалась одежда, неразличимо похожими были камеры-жилища узников, заключенные утрачивали свое имя и становились "безвестными под нумером..." - в этих условиях мысль продолжала жить и часто утверждала себя в самых индивидуальных и "личных" формах - в формах литературного творчества. Значительная часть писателей-шлиссельбуржцев пришли к занятиям литературой именно во время заключения.
1
"Литературная" история Шлиссельбургской крепости началась с трагического анекдота, своей жестокой бессмысленностью достойно характеризующего мрачную эпоху, когда согласно сатирической "Русской истории" А. К. Толстого,
...мягко или строго
Царило много лиц,
Царей не больно много,
А более цариц.
Речь идет о 30-х - 40-х годах 18 века, ознаменованных частыми дворцовыми переворотами, возвышением и падением временщиков и т.д.
Повелением правительствующего Сената от 21 мая 1746 года в Шлиссельбург был помещен некий Филипп Беликов, экономист и алхимик. Он еще не написал тогда ни одной книги - его заточили в крепость "для лучшего сочинения оных".
Сведения о Филиппе Беликове чрезвычайно скудны. Известно, что он был служащим Московской монетной канцелярии. Затем, в 1738 году, "за некоторую вину" был бит плетьми и сослан для службы в Тобольск. Там-то он и объявил, что может открыть "полезную для государства тайну". С женой и тремя детьми он был доставлен в Петербург. В Канцелярии тайных розыскных дел Беликов предложил написать две книги: "Натуральную экономию" и "Алхимическую часть, подлежащую монетному делу". Первая должна была принести "некоторую всероссийскую пользу", от второй автор обещал конкретный доход в размере 10 тысяч рублей. Делу дали ход. Сенат разрешил работать Беликову при условии, чтоб "ничего противу богу и ее императорского величества высочайшей персоны и высочайшей же ее величества фамилии и Российской империи отнюдь не писать, и о том, что будет писать, никому не объявлять". В случае успеха автору обещалась царская милость и награда. Пока же сенат постановил: "его, Беликова, с женой и детьми послать за конвоем в Шлиссельбургскую крепость, в которой отвесть ему два покоя, и из той крепости никуда его не выпускать (Гернет,1, 233-134). В специальной инструкции говорилось, что заключенному разрешалось под конвоем посещать крепостную церковь и навещать людей, живущих на территории крепости. За пределы ее стен могли выходить только члены семьи Беликова. На содержание пяти человек выделялось по 25 копеек в сутки. Впоследствии с рождением еще двух детей эти "кормовые деньги" не увеличивались. Свечей узнику не полагалось - он работал при свете лучины. "Смерть лучше такого житья" - писал он Сенату, жалуясь на голод и лишения.
За первый год заключения Беликов написал и представил Сенату рукопись первой книги - "Натуральная экономия". Она сохранялась в Тайной экспедиции и впоследствии пропала. Со вторым сочинением дело пошло хуже, а ведь именно от него ждали денежного эффекта. Но этого своего замысла Беликов так и не осуществил. Тайна химического изготовления золота осталась нераскрытой. Трудно сказать, был Беликов ученым или авантюристом. Во всяком случае, интерес к экономике и естественным наукам, так же, как и известные литературные навыки у него были - иначе он не написал бы своего первого труда.
18 лет провел Беликов в Шлиссельбургской крепости. Он был освобожден лишь в январе 1764 года. За это время только на нищенское "кормление" ушло более 5,5 тысяч рублей (половина обещанного автором дохода), не говоря об огромных издержках на охрану узника, помещение и т.д.
Где содержался Беликов во время заключения, мы не знаем. Скорее всего, в так называемых "нумерных казармах".
На протяжении 18 века в крепости было три тюремных помещения.
Самым старым был каземат Светличной башни, где, в частности, жил и был убит нецарствовавший император Иоанн Антонович. Позднее он использовался как карцер.
Непосредственно к башне стали пристраивать так называемый Секретный дом - помещение для особо серьезных государственных преступников. Но строительство этого здания было завершено только в начале 19 века. Подробнее о Секретном доме речь пойдет в разделе, посвященном писателям-декабристам.
В петровское время были построены так называемые Нумерные казармы. Эта тюремная постройка шла вдоль северной стены крепости - от Государевой до Светличной башни. Она представляла собой длинное помещение, выходящее сводчатой галереей на крепостной двор. Это и была главная тюрьма Шлиссельбурга 18 века.
В книге М. И. Гернета "История царской тюрьмы" дается подробное описание и план Нумерных казарм (в приводимом автором документе они ошибочно именуются Секретным домом). Этот план представляет для нас большой интерес, т.к. в нем указаны камеры, где содержались два литератора - просветители екатерининского времени: Федор Кречетов и Николай Новиков.
Федор Кречетов был по направлению своей литературной деятельности непосредственным сподвижником А. Н, Радищева и Н. И. Новикова. Он одним из первых писал о необходимости введения в России конституционного образа правления. В своих публицистических произведениях, в многочисленных сатирах и нравоучительных поэмах он утверждал новые принципы в области государственного устройства, новые этические нормы. Трагедия Кречетова заключалась в том, что большинство его несомненно талантливых и нужных современности произведений так и не увидело света, а много сгинуло в архивах Тайной экспедиции.
Из скупых биографических сведений о Ф. Кречетове мы знаем, что он служил писцом в одной из канцелярий Карачевского воеводства, потом - аудитором в Тобольске. В 1775 году он вышел в отставку подпоручиком, в 79 - причислен к Герольдии правительствующего Сената в чине поручика, который оказался вершиной его карьеры.
Получив домашнее образование, Кречетов сдал экзамен при Академии наук на право обучения словесности, т.е. чтению и письму. Это был весьма начитанный по своему времени человек. Он занимался переводами трудов западных просветителей, с французского и немецкого языков. Им была переведена известная работа С. Пуфендорфа "О должности человека и гражданина", само название которой вызывало ассоциации с "Декларацией" Великой Французской революции. Большое внимание Кречетов уделил юридическим вопросам. "Защита судей", "Пе...ан юридический"(4 тома), "Юриспруденция Российская" - произведения солидного объема. В обширной поэме "Камилловы пять сновидений" он прославляет юридические знания и говорит о необходимости учреждения справедливого законодательства в России:
А в Россах, чтоб успеть уставить добры нравы,
Потребно учредить всеобщие уставы:
Чтоб добрых не казнить детей за злых отцов,
А злых не награждать за добрых их дедов,
Но всякому свое чтоб воздавати право.
В приведенных строках содержится явный намек на то, что в современной писателю России это "право" кому должно не воздавалось. Взгляды писателя в области внедрения новых порядков ограничивались типично просветительскими намерениями: "Хочу я посредством школ народ довести до такой тонкости, чтобы он сам страшился всяких беззаконий и насилия, и тогда бы государи, видя народ сильным и праведным, убоялись бы ему делать противное". (1, 54).
Из всего написанного Кречетовым были опубликованы только две брошюры: "Не всю и ничево", где Кречетов излагает патриотические мысли о новом обществе, и проспект периодического издания "О всех и за вся или российский патриот или патриотизм".. Духовная цензура усмотрела в заглавии глумление над литургией, а в тексте - попытку комментировать на свой лад священно писание. Кречетову было запрещено заниматься литературой. Брошюра была конфискована. В дальнейшем Кречетов не раз позволял себе публично критиковать политику Екатерины11 и непочтительно отзываться о личности императрицы. 25 апреля 1793 года он был арестован по доносу парикмахера Малевинского и предан суду. В доносе, в частности, говорилось, что Кречетов, "негодуя на необузданность власти, восстав на злоупотребления, возвращает права народу" (1, 49). Особенный гнев императрицы вызвало сообщение о том, что писатель "изображает их пристойными красками уложение французское", и стремится "свергнуть власть самодержавия, сделать либо республику, либо иное что-нибудь, чтобы всем быть равными" (2, 467). Сочувствие идеям французской революции было преступлением, грехом, с точки зрения Екатерины 11, из ряда вон выходящим. Приговор объявил подсудимого "извергом рода человеческого", достойным смертной казни. Кречетов был приговорен к заточению "под крепчайшею стражею, не допуская к нему никого, так и писать ему не давая", "дабы впредь не мог своими злыми плевелами заразить малосмысленных людей".
Вначале Кречетов был заключен в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, а в ночь на 25 декабря 1794 года препровожден в Шлиссельбург. Одновременно коменданту было отправлено повеление Екатерины2 содержать арестанта "наикрепчайшее, наблюдая, чтобы он никаких разговоров и сообщений ни с кем не имел" (Гер.,1, 247). Осужденного поместили в камеру N5, на втором этаже Нумерных казарм. В книге М. Гернета приведен план этой камеры, взятый из архивного дела 1794 года, т.е. современного Кречетову. Общая площадь каземата - около 11 кв. саженей ( м), но собственно узнику отводился закуток, помеченный на плане как "новая перегородка". В остальной части каземата ("солдатская" и "старая перегородка") размещалась стража. Следует отметить, что жилье узника освещалось двумя "окнами", выходящими в "солдатскую", куда свет проникал из галереи. Узник фактически был лишен дневного света.
Несмотря на тяжелые условия, Кречетов пытался в крепости что-то писать. Комендант дважды сообщает генерал-прокурору о найденный у осужденного бумагах. Они были обнаружены зашитыми в подушку - при первом обыске, и зашитыми в постель - при втором. Текст был наколот булавкой. Можно предположить, что это были произведения художественного или публицистического характера; прошения, обращенные "по начальству", Кречетов не стал бы прятать столь тщательно. Бумаги были пересланы в Тайную экспедицию, где и пропали.
В Шлиссельбургском каземате Кречетов провел шесть лет. По случаю вступления на престол царя Александра 1 он был "прощен" и отпущен на свободу. К тому времени это был старик, "совершенно больной и неспособный ни к какому труду" (Кор.,60). 9 мая 1801 года он подает прошение о возврате отобранных у него при обыске "патентов" (удостоверений на чин), шпаги, диплома и бриллиантового перстня. Бывший писатель не мог сам хлопотать о своем деле - и будучи "здоровьем слаб и ногами болен", он доверил подачу бумаги другому лицу. Его просьба была удовлетворена. Это последнее, что нам известно о "поручике Федоре Кречетове".
17 мая 1792 года в Шлиссельбургскую крепость был доставлен писатель, драматург, книгоиздатель Николай Иванович Новиков. За допрос и следствие взялся сам начальник Тайной экспедиции С. Шешковский, известный зверской жестокостью и прозванный "кнутоубойцей". Фактически суда над писателем не было. Был только приговор, осуждавший его на 15-летнее заключение в крепости. Историк Н. М. Карамзин, обращаясь позднее к Александру1 с запиской о Новикове, писал, что его "взяли в Тайную канцелярию, допрашивали и заключили в Шлиссельбургскую крепость, не уличенного действительно ни в какой государственной преступлении" (5, 188).
В официальной бумаге говорилось, что Новиков осужден "за содержание масонской секты, за печатание касающихся до оной развращенных книг". Однако другие члены московской масонской ложи, в которой состоял писатель, понесли очень легкое наказание. Петербургских масонов вообще оставили в покое. Переписка с принцем Гессен-Кассельским оказалась вполне невинной. Самое страшное в глазах Екатерины обвинение - в сношениях с "особой", т.е. наследником престола Павлом Петровичем, тоже не оправдалось.
Новиков был заточен в Шлиссельбург за всю свою двадцатилетнюю просветительскую деятельность.
Это был человек широко образованный и чрезвычайно энергичный. Он выступал как писатель-сатирик, критик и историк литературы, как автор трудов по философии и педагогике; огромна роль Новикова - издателя и редактора многочисленных, разнообразных и очень популярных журналов и газет "Трутень", "Живописец", "Пустомеля", "Утренний свет", "Покоящийся трудолюбец", "Детское чтение", "Московские ведомости" и другие. Кроме того, Новиков был крупнейшим книгоиздателем своего времени, выпустившим сотни книг по всем отраслям знания. Просветитель и гуманист, он был убежден, что "человек есть нечто возвышенное и достойное" (3, 385), утверждал достоинство человеческой личности и призывал к "человеколюбию". В своих ядовитых сатирах Новиков бичевал все пороки современности. Он осмелился подать голос против самой императрицы. В сатирических "Пословицах" "Близ царя, близ смерти" и "Седина в бороду, а бес в ребро" он высмеивал стареющую Екатерину и ее фаворитов. Протест против деспотического произвола крепостников, сочувствие угнетенной массе народа - обычные темы выступлений писателя. Впоследствии Н. А. Добролюбов писал о нем: "Новиков, как известно, был первый и, может быть, единый из русских журналистов, умевший взяться за сатиру смелую и благородную, поражающую порок сильный и господствующий" (Н. Добролюбов, Сочинения, т.1, ГИЗ, стр. 258, 1934). В общество масонов Новикова привело учение масонов о всеобщем братстве, близкие ему идеи гуманности любви к людям, стремление к моральному усовершенствованию человека. Несмотря на то, что Новиков, в отличие от Радищева, не был приверженцем насильственного преобразования общества, Екатерина считала его одним из своих опаснейших противников. По отзыву секретаря императрицы Храповицкого, она отзывалась о писателе как об "умном и опасном человеке". Вот почему было сделано все, чтобы уничтожить его как общественного деятеля.
В декабре 1789 года, по указу Екатерины11, московский главнокомандующий граф Брюс и архимандрит Платон "испытывали" Новикова в законе божьем. Был наложен запрет на его типографию. Писатель вынужден был уехать в деревню, в свое имение Авдотьино. Здесь 22 апреля 1792 года он был арестован и, несмотря на тяжелую болезнь, отправлен в Москву. Вместе с Новиковым был арестован и его врач Багрянский. 1 мая Екатерина издает указ князю А. А. Прозоровскому: "...повелеваю оного Новикова на основании нашего учреждения предать законному суждению, избрав надежных вам людей". По этому поводу Прозоровский писал в Петербург своему начальнику Шешковскому : "(секретно)... Относительно Новикова то вам уже теперь известно, что он под караулом. Жду от ее императорского величества высочайшего повеления и сердечно желаю, чтобы вы ко мне приехали, а один я с ним не слажу. Экова плута тонкого мало я видал". "Высочайшее повеление" не замедлило. Характерен отзыв Екатерины о Новикове в этом документе, а также тот факт, что для перевода арестанта из Москвы в Шлиссельбург был разработан императрицей специальный маршрут: "Новиков человек коварный и хитро старается скрыть порочные свои деяния, и сим самым наводит вам затруднения, отлучая вас от других порученных от нас вам дел, а сего ради повелеваю Новикова отослать в Слесельбургскую крепость, а дабы оное скрыть от его сотоварищей, то прикажите везти его на Владимир, а оттуда на Ярославль, а из Ярославля на Тихвин, а из Тихвина в Шлюшин (Шлиссельбург), и отдать тамошнему коменданту; везти же его так, чтобы его никто видеть не мог, и остерегаться, чтоб он себя не повредил". Вслед арестанту было отправлено Прозоровским письмо с предостережением Шешковскому: "Птицу Новикова к вам отправил, правда, что не без труда вам будет с ним, лукав до бесконечности, бессовестен, и смел, и дерзок" (3, 600 - 603).
В Шлиссельбурге Новиков подвергся строжайшему допросу. Весьма вероятно, что к нему применялась и пытка. Во всяком случае, в "повелении" императрицы и средства добывания истины не оговаривались. Шешковский же, как говорилось выше, был мастер по допросам "с пристрастием".
Несмотря на то, что в результате следствия вина Новикова как государственного преступника не подтвердилась, он был осужден на 15 лет заточения. Писатель, полагавший все достоинство человека в общественной деятельности и отдавший людям 25 лет своей жизни, специальным манифестом Екатерины объявлялся обманщиком, невеждой и шарлатаном. В "Возражениях" на показания Новикова, написанных, вероятно, императрицей, говорилось о нем: "Можно сказать, что никогда не служил и в отставку пошел молодым, жил и занимался не больше, как в ложах, следовательно, не исполнил долгу служением ни государю, ни государству" (606). Такова была эпитафия Новикова при погребении его заживо в шлиссельбургском каземате.
В крепости одновременно с Новиковым содержалось пять узников, осужденных за уголовные преступления. Вместе с писателем был заключен его доктор Багрянский - "за перевод запрещенных книг" и слуга ("человек") - "за что, неизвестно" (Герн. 1, 238). Для охраны этих восьми человек в крепости находилась гарнизонная рота во главе с капитаном - более 220 солдат и офицеров, 78 пушек. Новиков "со товарищи" был помещен в камеру N9 на первом этаже "нумерных казарм". Остальным заключенным были предоставлены казематы верхнего этажа. Первый этаж "нумерных казарм" в основном, использовался как склад. Камера Новикова располагалась между порожним N8 и сенями, где не могло быть никого, кроме стражи. Всякое общение с другими узниками исключалось. Кроме того, в первом, фактически нежилом, этаже условия жизни были значительно хуже, чем на втором. Это немедленно сказалось на здоровье писателя. Скудное питание еще более расшатывало его. На пропитание троих заключенных отпускалась сумма в размере 1 рубля в сутки. Уже в августе 1794 года комендант Колюбакин обратился к генерал-прокурору А.И.Самойлову с просьбой об улучшении содержания Новикова и его товарищей. Он писал: "Что как всему уже обществу ощутительна есть дороговизна, то сколько бы я ни старался в удовлетворении сих людей в безбедном их содержании, но оное определенное им число к содержанию их нахожу весьма недостаточным". Кроме того, Колюбакин испрашивал разрешения, для доктора Багрянского брить бороду и прогуливаться "для сохранения жизни" под присмотром самого коменданта во дворе крепости (5, 172). Положение Новикова было таково, что даже ради "сохранения жизни" и спрашивать для него разрешение на прогулку было бесполезно. Через два с лишним месяца Шешковский послал чиновника Тайной экспедиции Макарова лично ознакомиться с положением заключенных.Тот нашел все в порядке, но передал просьбу Новикова об увеличении содержания. Никаких изменений в жизни узников не произошло. Тогда Новиков потребовал бумаги, чернил, перьев и написал записку о своих нуждах, присовокупив к ней послание к Екатерине с просьбой о помиловании, ради своих троих детей. Резолюции на это послание тоже не последовало. Кстати, упоминание о требовании Новиковым письменных принадлежностей свидетельствует о том, что писатель был лишен их во время заключения. Из книг была только Библия, которую узник выучил наизусть. В октябре 1796 года в крепость был командирован новый ревизор - коллежский асессор Крюков. Он нашел Новикова и его товарищей в ужасном состоянии. Казенной одежды не было, а своя за годы заключения превратилась в лохмотья. В камере царил страшный холод. Кроме того, писатель был тяжело болен. В донесении Крюкова говорилось о Новикове: "он, будучи одержим разными припадками и не имея никакого себе от этого пособия (лекарства), получил наконец ныне внутренний желудочный прорыв, от чего и терпит тягчайшее страдание, он и просит к облегчению судьбы своей от вашего сиятельства человеколюбивейшего милосердия, а притом страждут они с Багрянским от определенного им к содержанию малого числа кормовых" (7, 90). После донесения Крюкова кормовой рацион был увеличен до двух рублей в сутки. Через несколько дней после этого события умерла Екатерина, и вступивший на престол Павел1 освободил политических узников предыдущего царствования. Первым в списке выпущенных на свободу числилось имя Н.И. Новикова.
Материальное положение писателя было сложным. После заточения в крепость по воле Екатерины его имущество подлежало продаже с аукциона. Это был акт незаконный, т.к. согласно приговора осужденный права собственности не лишался. Покупателей не нашлось, имущество писателя осталось за казной. Тем не менее, что его семья продолжала жить в Авдотьине. Туда же приехал Новиков по выходе из Шлиссельбурга. По словам его друга, С.И.Гамалея, "он прибыл к нам 19 ноября поутру, дряхл, стар, согбен, в разодранном тулупе... Доктор и его слуга краше его". (5, 175). Однако писателю предстояло прожить еще более 20 лет. Павел1 вернул было ему отобранное имущество, но через некоторое время оно по приказу императора снова отошло к казне. Больные дети, обнищавшие крестьяне, полная неопределенность в будущем - вот что встретило писателя в Авдотьине.
Заключение в крепости не сломило духа великого просветителя. По возвращении к семье он не только занимался разведением цветов и делал попытки облегчить участь своих крестьян - он много и упорно работал. Вставал в 4 часа утра, выпивши стакан чая, и писал до восьми. За двадцать лет при таком образе жизни можно было написать немало. Но поздние рукописи Новикова исчезли бесследно. По словам одного из его биографов, "после него осталось множество бумаг, которые неизвестно куда девались" (7. 94). Весьма возможно, что царское правительство позаботилось о судьбе рукописей бывшего шлиссельбургского узника. Среди них могли оказаться воспоминания о "государевой тюрьме", а она продолжала функционировать, за ее стенами по-прежнему творились тайные и страшные дела.
2.
Первая треть 19 века ознаменовалась в России взрывом освободительного движения - восстанием декабристов. Впервые в стране самодержавия был поставлен вопрос о коренной ломке государственного строя. Восстание потерпело поражение - и российские тюрьмы заполняют многочисленные узники. 9 января 1826 года коменданту Шлиссельбургской крепости поступил запрос о количестве свободных мест для содержания арестантов. Следствие над декабристами велось в Петропавловской крепости, а по объявлении приговора осужденных стали отправлять к местам отбывания наказаний. В том числе - и в Шлиссельбург. Правда, для большинства из них (кроме И. Поджио) крепость оказалась промежуточным этапом на пути в другие места заключения или в Сибирь.
Из декабристов-литераторов через казематы Шлиссельбурга прошли братья Бестужевы - Николай и Михаил и В.К. Кюхельбекер.
Как важнейшие государственные преступники, декабристы были заключены во внутренней тюрьме Цитадели - в Секретном доме. Для того, чтобы проникнуть сюда надо было пройти подъемный мост, через канал и ворота Цитадели - тогда открывалось низкое здание, одноэтажное с 10 окнами по фасаду - здание тайной шлиссельбургской тюрьмы. Один из торцов Секретного дома примыкал к Светличной башне, другой - упирался в восточную стену крепости. Двор Цитадели таким образом оказывался разделен на две неравные части: относительно большую юго-восточную и узкую северо-западную, куда можно было проникнуть только через саму тюремную постройку.
Сохранилось описание Секретного дома, сделанное до коренной перестройки начала 1880-х годов участником польского восстания Брониславом Шварце: "...Я увидел знакомый мне по Европе, но редкий в России средневековый "секретный замок" (имеется в виду Цитадель). Две круглых гранитных серо-желтых башни с узкими бойницами, такая же гранитная стена, а посредине чернели огромные ворота со сводами, перед ними, над заворачивающим рвом висел новый помост... Все указывало на то, что никогда здесь был мост подъемный.
Низкий одноэтажный флигель перегораживал замкнутое пространство надвое и неприятно резал глаза той казенной грязноватой краской, которой отличаются русские остроги, казармы и больницы. Окна с толстыми железными решетками были довольно велики... Вершина кровли доходила до уровня окружавших замок стен, а громадный чердак светился маленькими полукруглыми оконцами; там и сям торчали белые трубы, а прилепленные с двух сторон дома деревянные пристройки с будками указывали, что здесь находится кордегардия... Все это было серо, угрюмо, жестоко и мертво" (Герн., 2, 378-379). Далее Шварце дает описание внутреннего расположения камер - это важно для понимания того, как общались между собой заключенные декабристы.
"Тюрьма была невелика: она состояла всего из десяти одиночек или номеров, с коридором посередине. Три номера - 8, 9 и 10-й выходили окнами во двор; камеры отделялись друг от друга пустыми промежутками, выходившими в коридор; на них открывались двери одиночек. Другие семь номеров были обращены окнами в противоположную... сторону, т.е. в палисадник, находившийся между тюрьмою и стеною замка; туда могли входить только солдаты. В семи номерах было только по одному окну, в 1-м, 4-м и 7-м номерах - по два. Один ряд камер имел то преимущество, что там можно было разговаривать с соседом... другая же сторона отличалась тем, что иногда сюда заглядывало солнце... В конце коридора, ближе к воротам, были сени с кухней и кордегардией для крепостных служителей; в другом его конце находилась такая же казарма для солдат". (Герн., 2, 379).
Братья Бестужевы были доставлены в Шлиссельбург в сентябре 1826 года и пробыли здесь до октября 27-го, до отправки в Сибирь на каторгу. Воспоминания М.А. Бестужева "Мои тюрьмы" дают нам некоторое представление об их пребывания в Шлиссельбургской крепости. Николай Бестужев был помещен в крайней из семи камер, выходивших в "палисадник". Михаила Александровича поместили в изолированный каземат, находившийся на противоположной стороне коридора. Уединенное положение камеры заставило узника ошибочно предположить, что он попал в бывшую темницу Иоанна Антоновича. М.А. Бестужев описывает "маленькую комнатку в 4 квадратных шага, из коего надо вычесть печь, выступающую в комнату, место для кровати, стола и табурета" (8, 138). В этих же воспоминаниях довольно подробно говорится о жестоком режиме заключения, осложненном злоупотреблениями, воровством коменданта крепости генерал-майора Плуталова. По словам М.А.Бестужева, комендант превратил шлиссельбургскую тюрьму "в род аренды для себя и своих тюремщиков на счет желудков несчастных затворников, получавших едва гривну медью на дневной харч, когда положено было выдавать по 50 копеек ассигнациями. Этот Плуталов в свое 30-летнее управление до такой степени одеревенел к страданиям затворников, что со своими затверженными фразами сострадания походил скорее на автомата, чем на человека, сотворенного богом. Когда я просил его купить на остальные мои деньги каких-либо книг, он мне отказал, ссылаясь на строгое запрещение" (8, 137).
После смерти Плуталова его сменил генерал Фритберг, приложивший некоторые усилия, чтобы восполнить ущерб, нанесенный его предшественником. Арестантам было все дано "по положению": халаты, белье, тюфяки. По распоряжению нового коменданта было устроено общее приготовления пищи, отчего заключенные получили непосредственную выгоду в виде табака и чая. Здание тюрьмы подремонтированы снаружи и внутри. На время ремонта М.А.Бестужева перевели в одну из камер "общего фаса"; и после длительной изоляции он получил возможность общаться с товарищами. В своих воспоминаниях он описывает эту новую комнату - "просторную, светлую и чистую". "Погода стоит теплая, окно - открыто. Я подсел к нему и оцепенел от восторга, услышав в едва слышных постукиваниях, подобно скрипу червячка, точащего дерево, вопрос (как я узнал после) Пущина, который спрашивал Пестова: "Узнай, кто новый гость в твоем соседстве?"... Не помня себя, позабыв обычную осторожность я бросился к окну, начал стучать и тем чуть не испортил дела. Меня вовремя остановили, и я, узнав все законы их воздушной корреспонденции, часто разговаривал даже с братом Николаем, сидевшим в самом крайнем нумере, так что между нами находилось шесть комнат" (8, 138).
Такие "дальние" через несколько комнат переговоры велись летом, при растворенных окнах постукиванием обожженной для твердости палочкой о железную решетку оконного проема.
Тюремная азбука была изобретена М.Бестужевым во врем пребывания в Петропавловской крепости. С ее появлением открывается целая эпоха в жизни узников царского самодержавия - эпоха взаимного общения. Впоследствии усовершенствованная тюремная азбука стала могучим средством спасения от тягостей строгой изоляции, а в народовольческий период - и способом передачи от узника к узнику целых литературных произведений. М.А.Бестужев пишет, что эта азбука представляла для него и других заключенных декабристов "источник неизреченных, невыразимых наслаждений живых мертвецов, ... язык, которым говорили обреченные на томительную смерть люди в....." (8, 117).
С появлением генерала Фритберга в должности коменданта М.А.Бестужев получил возможность приобрести несколько книг. Поскольку узникам разрешалось читать только Библию, он попросил доставить ему эту книгу на итальянском, латинском и немецком языках. Читая эти издания параллельно с русским текстом, он смог изучить ранее незнакомые ему языки. Изощрению памяти способствовало и то, что до получения Библии Михаил Александрович выучил наизусть единственную книгу, которую ему удалось тайно пронести в крепость - "Театр" Расина на французском языке.
Дело в том, что сестра Бестужевых, Елена Александровна, собирая братьям белье в дорогу, спрятала в нем две книги. Вот как об этом вспоминает М.А.Бестужев: " Стерново путешествие в Театр Расина сестра Елена умудрилась заложить между бельем в небольших чемоданчиках, дозволенных нам взять с собою при отправке нас в Шлиссельбургскую крепость", и точно, первая для брата, а вторая для меня не только служили единственной отрадою в гробовой жизни но, может быть, спасли нас от сумасшествия" (8, 243). В другом месте своих мемуаров М.А.подтверждает этот факт: "У брата Николая в Шлиссельбурге была книга Стерна "Сентиментальное путешествие" на английском, и она на него имела благотворное влияние" (8, 279).
"Сентиментальное путешествие" оказалось для Николая Бестужева полезным не только в качестве спасительного развлечения в тюремном одиночестве - она явилась отчасти импульсом к созданию одного из его художественных произведений - повести "Шлиссельбургская станция". Повесть была написана в Сибири, но замысел ее, несомненно, зародился во время одиночного заключения автора в Шлиссельбурге.
Если в 18 столетии тайны "государевой тюрьмы" были в полном смысле слова тайнами, то в первой половине19 века в русское общество уже проник ряд сведений о царском застенке. Об этом свидетельствуют воспоминания многих декабристов. Те из них, кого отправляли по этапу в Сибирь, следуя Шлиссельбургским трактом, неизбежно должны были проезжать мимо крепости, сердца людей, прошедших через ужасы Алексеевского равелина, мучительно сжимались при виде зловещих башен и стен, как бы поднимавшихся из вод Невы. Далекая и морозная Сибирь казалась им землей обетованной по сравнению с возможностью попасть в Шлиссельбург. Декабрист А.Е.Розен писал в своих "Записках": "С беспокойным чувством, с мрачными думами приближался я к Шлиссельбургу, опасаясь, чтобы не оставили нас в его стенах. Я знал, что несколько человек из моих товарищей содержались там после приговора, а, право, нет ничего хуже, как сидеть в крепости... Когда тройка повернула вправо к селению, я перекрестился". Другой осужденный на каторгу декабрист, И.В.Басаргин при подъезде к Шлиссельбургу "невольно подумал, не сюда ли в заточение нас везут, и до тех пор не был покоен, пока не проехали поворот к крепости" (Канн. 56).
На этом роковом повороте и стояла некогда почтовая станция, описанная в повести Николая Бестужева. Рассказ ведется от первого лица, в нем очень много автобиографичного. Повесть написана в модном в то время романтическом стиле. Мрачная панорама Шлиссельбургской крепости, на фоне которой разворачивается действие, как нельзя лучше отвечала традициям романтизма.
Молодой человек - герой повести, - по желанию своей матери едет в Новую Ладогу для знакомства с девушкой, предназначенной ему в невесты. В дороге его застает ненастье, он вынужден задержаться на почтовой станции. Здесь перед ним впервые предстает зловещее видение крепости:
"Начинало смеркаться... Через домы на противоположной стороне улицы проглядывали по временам сквозь дождь стены и башни Шлиссельбургского замка, поставленного на острове посреди Невы, при самом ее истоке из Ладожского озера... Полосы косого ливня обрисовали еще мрачнее эту и без того угрюмую громаду серых плитных камней; влево Нева тянулась за домами; вправо озеро глухо ревело, переменяя беспрестанно цвет поверхности, смотря по силе порывов и частоте дождя... какое-то грустное чувствование развивалось во мне при виде этих башен. Я думал о сценах, которых стены были свидетелями, о завоевании Петра и смерти Ульриха (Иоанна Антоновича, - И.Р.) о вечном заключении несчастных жертв деспотизма. Мысль невольно останавливалась на последних: может быть, думал я, много страдальцев гниет и теперь в этой могиле... Здесь лица бессильны, преступления их тайны, наказания безотчетны, а почему?,, Потому что люди служат безответною игрушкой для насилия и самоуправства, а не судятся справедливостью и законом. Когда же жизнь и существование гражданина сделаются драгоценными для целого общества? Когда же это общество, строющее здание храма законов, потребует отчета в законности и Бастилий и Шлиссельбургов и других таких же мест, которых одно имя возмущает душу?" (8. 543-544).
Здесь Шлиссельбург не случайно сопоставляется со знаменитым парижским замком. Его давно уже прозвали "Русская Бастилия". К моменту создания повести французская Бастилия давно перестала существовать, разрушенная натиском Великой революции. Действие происходит в канун восстания 14 декабря, ее герой - несомненный член тайного общества и будущий участник событий на Сенатской площади. Главная цель его жизни состоит в уничтожении отечественных бастилий и самой возможности их существования. Кроме того, эти мысли появляются у него под влиянием книги, которую он перелистывает во время вынужденного бездействия на станции. Это - "Сентиментальное путешествие" Стерна, где дается описание Бастилии и комментарий, соответствующий прогрессивным взглядам автора. Н.А.Бестужев приводит большую выдержку из сочинения Стерна, возможно, по памяти, т.к. во время годичного заключения в Шлиссельбурге, видимо, мог выучить ее наизусть.
Большой интерес представляют страницы "Шлиссельбургской станции", на которых запечатлены слухи и впечатления о "государевой тюрьме", порожденные ее мрачным видом в сознании местных обывателей. Жена станционного смотрителя выбалтывает проезжему тайны тюремного замка:
"Не пройдет месяца, чтобы не привезли в эту проклятую крепость на острове какого-нибудь бедненького арестанта... Приедут всегда ночью и прямо на берег, жандармы и близко не подпускают; фельдъегерь крикнет с берегу - с крепости зарычит каким-то дивным голосом, приедет катер; сядут, поедут и бедняжка как в воду канет... Съезжают оттуда солдаты, да редко, и на тех человечьего виденья нет: худы, да тощи, да бледны, - и они, бедняжечки, там на затворе. Спросим, ничего не говорят; а станем пытаться, так я не раз видела, как иного дрожь возьмет, а все ни толку не добьешься. Видно, что страшно... Говорят, что там тюрьмы как колодцы: ни свету божьего, ни земли, ни воздуху; думаю, как в могиле; каждый сам по себе и ни встать, ни сесть, ни лечь. Есть подают в окошечко, и бедняжечки не слышат никогда ни голоса, ни лица не видят человечьего: только он да часовые кругом..." (8, 545-546). Жалость и доброжелательность по отношению к государственным преступникам, которые звучат в голосе рассказчицы, автор не раз имел возможность испытать на себе со стороны простого народа.
Под воздействием вида крепости, рассказа хозяйки и чтения Стерна героя охватывает мрачное настроение: "Мне кажется, что Шлиссельбург уже обхватывает меня и душит меня как свою добычу". Тайный заговорщик, умышляющий заговор против царя и самодержавия, он понимает, что сам может в один прекрасный день стать одним из заключенных Шлиссельбурга: "Так, - сказал я сам себе шепотом, боясь, чтобы меня не подслушали. - Я имею полное право ужасаться мрачных стен этой ужасной темницы. За мной есть такая тайна, которой малейшая часть, открытая правительству, приведет меня к этой великой пытке. Я всегда думал только о казни, но сегодня впервые явилась мысль о заключении" (8, 548).
Герой отказывается от счастья с любимой женщиной, не желая обрекать ее на судьбу вдовы при живом муже, какими были впоследствии многие жены заключенных декабристов.
О том, что в повести Н.Бестужева очень много личного, говорит один из приведенных им фактов: "Года три или четыре назад, познакомясь с комендантом Шлиссельбургской крепости, я отвечал на зов его к себе в гости, что постараюсь сделать какую-нибудь шалость, за которую провинность доставят меня к нему на казенный чет" (8, 548). М.Бестужев вспоминает об аналогичном разговоре своего брата со шлиссельбургским комендантом: "С братом Николаем он где-то познакомился, и когда Путалов стал его приглашать к себе в Шлиссельбург, то брат, смеючись, отвечал, что "непременно приедет, а ежели задумает не приехать, то привезут"... Этот намек, пропущенный им без внимания, Путалов припомнил при нашем ему представлении (8, 137).
По мемуарам М.Бестужева, после года заключения в Шлиссельбурге "около половины сентября (1627 г.) нас четверых: Барятинского, Горбачевского, меня и брата свели вместе, заковали в ножные железа и отправили в Сибирь" (8, 138).
Еще более кратким было пребывание в шлиссельбургском каземате Вильгельма Карловича Кюхельбекера. Он находился здесь в заточении с 25 августа до середины сентября 1827 года, т.е. пять с половиной месяцев. Он был помещен в одну из камер Секретного дома и так же, как М.Бестужев, был уверен, что находится в каземате Иоанна Антоновича. В стихотворении "Тень Рылеева", которое Кюхельбекер сочинил в Шлиссельбурге, есть упоминание об этом. Стихотворение написано в свойственной Кюхельбекеру возвышенной романтической манере. Оно свидетельствует о том, что даже в "безысходной" тюрьме поэт-революционер не утратил веры в торжество справедливости и свободы:
В ужасных тех стенах, где Иоанн,
В младенчестве лишенный багряницы,
Во мраке заточенья был заклан
Булатом ослепленного убийцы, -
Во тьме на узничьем одре лежал
Певец, поклонник пламенной свободы,
Отторжен, отлучен от всей природы,
Он в вольных думах счастия искал.
Поэту является тень казненного Рылеева:
"Поверь: не жертвовал ты снам,
Надеждам будет исполненье!"
Он рек - и бестелесною рукой
Раздвинул стены, растворил затворы.
Воздвиг певец восторженные взоры
И видит: на Руси святой
Свобода, счастье и покой.
В поэме "Семь спящих отроков" Кюхельбекер описывал "мрак и хлад" заточения. Прекрасно передана здесь тревога узника, заслышавшего в ночной тишине шаги тюремщика - что несут они заключенному - помилование, казнь или тайное убийство?
Проснулся гул; под сводами глухими
В угрюмой тишине раздался звук.
Молчанье ужаса шагали чьими
Внезапно прервалось? Что значит стук
Передаваемый стенами сими?
И ближе, ближе...
(Орлов, 51)
Эти строки могли родиться в сознании узника Секретного дома с его мрачными воспоминаниями.
В Шлиссельбурге Кюхельбекер находился в строжайшей изоляции - нам не встретилось упоминаний о его общении с другими заключенными декабристами. Человек, покушавшийся на жизнь великого князя Михаила Павловича, осужденный первоначально на смертную казнь, должен был содержаться в одной из камер юго-восточной стороны, где тюремная азбука была неприменима. Скупые упоминания в поздних письмах Кюхельбекера передают некоторые детали его жизни в Шлиссельбурге. При отсутствии переписки даже пометки на белье, которым снабдил осужденного при отправке в крепость его племянник Дмитрий Глинка, воспринималась им как радостная весть от родных: "не могу смотреть без особенного чувства на Д.G., намеченные на краях" (14, 36). В письме племяннице, посланном вскоре после выезда из Шлиссельбурга, Кюхельбекер писал о своей единственной радости - птицах, которых он имел возможность кормить через окно камеры: "Зная, как ты любишь все живое: птиц, собак, кошек, скажу тебе, что и меня воробьи и голуби чрезвычайно тешили в моем шлиссельбургском заточении; я для них всегда собирал крохи с моего обеда и даже оставлял ломтик хлеба, потому что ел довольно мало. После обеда, бывало, отворю форточку и кормлю их: голуби так были не робки, что ели с рук. Только досадно мне было, когда они дерутся. И между ними страсти: жадность, зависть, недоброжелательство" (14, 30).
Это последнее замечание характерно для В.К.Кюхельбекера - человека необыкновенной доброты и чистоты душевной. Высокая одухотворенность не покидала поэта на протяжении всех мучительных лет заключения. Польский поэт и фольклорист А.Рыпинский впоследствии участник восстания 1830-31 годов, встречался с Кюхельбекером вскоре после его доставки в Динабургскую крепость из Шлиссельбурга. По его воспоминаниям мы видим, какое светлое впечатление производил тогда поэт на своих современников:
"Как ясный месяц блестит среди бесчисленного множества тусклых звезд, так и его благородное, бледное, исхудалое лицо с выразительными чертами выделялось сиянием духовной красоты среди огромной толпы преступников, одетых, как и он, в серый "мундир" отверженных. Сильное и закаленное сердце, должно быть, билось в его груди, если уста... никогда ни перед кем не произносили ни слова жалобы на столь суровую долю. Молчал он, - молчал и ждал конца своих страданий... Кто с ним провел хоть несколько вечерних часов, не мог не обнаружить в нем редкого ума, кристально-чистой души и глубокой образованности" (13, 516).
Наиболее тяжелым лишением для Кюхельбекера являлась невозможность заниматься литературным трудом. Это был человек, который творчество почитал долгом перед отечеством. О вере Кюхельбекера в свое поэтическое призвание говорят исполненные чувства собственного достоинства строки в его предсмертном письме В.А.Куковскому: "Я чувствую, я убежден совершенно (выд. Кюхельбекером, - И.Р.), что Россия не десятками может противопоставить европейцам писателей, равных мне по воображению, творческой силе, по учености и по разнообразию сочинений" (9, 311-312).
В то же время о редком писательском бескорыстии свидетельствует нам письмо Кюхельбекера к сестре, где он сообщает ей о своей радости в связи с разрешением заниматься литературным творчеством в Динабургской крепости: "Итак, я питаю сладостную надежду, что я смогу работать для литературы моей отчизны. Быть может, через десять, через двадцать лет или когда меня уже не будет, мои рукописи будут напечатаны. Я не желаю, чтобы мое имя им было присвоено. Даю тебе слово, что не желание славы мною двигает, авторское тщеславие умерло в моем сердце. Ведь имя человека - не сам человек, не лучшая часть его существования. Если, стало быть, это разрешение кажется мне великим счастьем, то происходит это от внутреннего убеждения, что я действительно мог бы быть полезен русском языку, что мои мысли, мои чувства действительно могли бы благотворно действовать на души, которые их когда-нибудь прочтут" (11, 402).
В Шлиссельбурге Кюхельбекер был полностью лишен этого счастья. Письменные принадлежности были строжайше запрещены. Случайно попали в камеру поэта несколько английских книг - на языке, которого он не знал или знал слабо и получил, таким образом, возможность в нем усовершенствоваться. Позднее он вспоминал: "В Шлиссельбурге я выучился по-английски, потому что у меня не было других книг, кроме английских" (9, 41). По этим немногим книгам Кюхельбекер настолько освоил английский язык, что мог впоследствии переводить трагедии Шекспира, причем проявил себя как переводчик редкостной добросовестности и точности.
Оставалось сочинять стихи и выучивать их наизусть. Судя по всему, этому занятию и предавался поэт в своем одиночном заключении. Поэзия оставалась единственной нитью, которая связывала его с жизнью, с товарищами по борьбе, с будущим. Кроме "Тени Рылеева" Кюхельбекер создал в Шлиссельбурге ряд других стихотворений. В 1832 году ему удалось передать на волю из Динабургской крепости письмо, адресованное друзьям - Пушкину и Грибоедову (Кюхельбекер не знал, что Грибоедова к тому времени уже не было в живых). Письмо было перехвачено жандармерией, но уцелело. В нем значилось: "Пересылаю вам некоторые безделки, сочиненные мною в Шлиссельбурге" (17, 68). Что это были за "безделки"? Вряд ли Кюхельбекер мог так назвать "Тень Рылеева" - стихотворение, посвященное глубоко им чтимому мученику борьбы за свободу. Судя по всему, эти произведения сгинули в архивах вновь организованного 3 отделения собственной его величества канцелярии. Не исключено, что в поздних произведениях поэта они были воссозданы, полностью или частично.
Записывать сочиненное в Шлиссельбурге Кюхельбекер не мог. Ему оставалось только думать. Весьма вероятно, что многие творческие замыслы, осуществленные писателем во время последующего многолетнего заключения в Динабургской, Ревельской и Свеаборгской крепостях, зародились в каземате Секретного дома.
12 октября 1827 года В.К.Кюхельбекер был отправлен в Динабург. По дороге, на почтовой станции в глухой новгородской деревеньке Залазы произошла фантастическая по своей случайности встреча его с А.С.Пушкиным. В известном отрывке из дневника Пушкин описывает своего друга: "высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою во фризовой шинели" (16, 533). Это по-пушкински скупой и точный портрет недавнего шлиссельбургского узника В.К.Кюхельбекера.
3.
Шли годы. На смену декабристам пришли революционеры второго поколения - революционные демократы: пропагандисты-народники, землевольцы, герои Народной Воли. Параллельно росту освободительного движения шла волна правительственных репрессий. После казни первомартовцев и разгрома народовольческого исполнительного комитета, который повлек за собою массовые аресты, старые царские тюрьмы уже не могли вместить всех осужденных. Их пришлось расширять и перестраивать. Коренной реконструкции подверглась и шлиссельбургская крепость. Был засыпан канал во дворе, снесена Колокольная башня Цитадели. Старую тюрьму - секретный дом - приспособили под изолятор и карцер. В северо-восточной части крепости воздвигли новое здание, которое вошло в историю как Народовольческий корпус. Новая тюрьма была построена в соответствии с последним словом техники - недаром за ее сооружением лично наблюдал директор департамента полиции, будущий министр внутренних дел В.К.Плеве. Это единственное здание, полностью дошедшее до нашего времени. Двухэтажный корпус красного кирпича, на каждом этаже - 20 камер. Разделяла их веревочная сетка. Посередине перекинут воздушный мостик - "Мост вздохов" - назовет его Вера Фигнер. Углы камер заложены кирпичом, чтобы арестант не мог спрятаться от всевидящего ока надзирателя. В окнах - матовые стекла. Пол выкрашен черной краской, стены на высоте человеческого роста - в темно-свинцовый, наверху - в серый цвет. По воспоминаниям узников, вся внутренность тюрьмы походила на склеп: "небольшие лампочки, повешенные по стенам, освещали два этажа здания.., как неугасимые лампады в маленьких часовнях на кладбищах, и сорок наглухо закрытых дверей, за которыми томились узники, походили на ряд гробов, поставленных стоймя" (24, 23). Все напоминало заключенным о том, что они при жизни погребены здесь навечно.
2 августа 1834 года новая тюрьма приняла первых 11 арестантов. Вскоре к ним прибавилось еще 25 человек.
Среди ветеранов Народовольческой тюрьмы была Вера Николаевна Фигнер. В книге "Когда часы жизни остановились" она вспоминает момент своего прибытия на Ореховый остров:
"... Впереди стояли белые стены и белые башни из известняка. Вверху на высоком шпице блестел золотой ключ.
Сомнений не было - это был Шлиссельбург. И вознесенный к небу ключ, словно эмблема, говорил, что выхода не будет.
Двуглавый орел распустил крылья, осеняя вход в крепость, выветриышаяся надпись гласила: "Государева"... И было что-то мстительное, личное в этом слове, что больно кольнуло" (24, 8).
Другой народоволец-мемуарист М.В.Новорусский вспоминает, что незавершенность этой надписи на Государевой башне привела к появлению в среде заключенных выражения "Государева тюрьма" (21, 83). Так смотрел на нее и сам император Александр111 и с удовлетворением отзывался о заключении в Шлиссельбургскую крепость как о "самом сильном и неприятном наказании" (Герн., 3, 220).
Со 2 августа 1884 и до 19 сентября 1906 (дата казни Я.Васильева-Финкельштейна) через Шлиссельбургскую крепость прошло 69 осужденных. Из них 15 были казнены, 3 покончили с собой в заключении (и трое - по освобождении из тюрьмы), 3 переведены в психиатрические лечебницы в состоянии безнадежного психического расстройства, 16 умерли в крепости, 24 отправлены в другие места заключения, в Сибирь или на поселение и только 8 человек вышли из Шлиссельбурга на свободу - в основном, в результате событий революции 1905-1907 годов. "Старожилами" крепости - людьми, которые провели в ней практически весь срок существования народовольческой тюрьмы было шесть человек. Среди них - Н.А.Морозов и В.Н.Фигнер. На три года меньше продолжалось заключение Г.А.Лопатина и М.В.Новорусского. Срок заточения всех узников этого периода составляет в совокупности около 480 лет.
За этими бесстрастными цифрами стоят два десятилетия жестоких душевных и физических страданий и двадцать лет упорной, ежедневной героической борьбы. В истории Шлиссельбурга 1884-1906 годов обычно различают два периода - первый, отличавшийся чрезвычайно жестоким режимом, когда полностью применялись пункты тюремной инструкции, вплоть до смертной казни за нарушение ее; и второй, когда появились некоторые льготы в содержании заключенных - прогулки вдвоем, работа на огородах и в мастерских, возможность выписывать книги по научным и общественным вопросам, журналы, право переписки с родными и так далее. За каждую из таких льгот заключенные платили тяжелыми жертвами: казнями, самоубийствами, безумием своих товарищей. Даже право на общение при помощи перестукивания было куплено ценой казни заключенного Е.Минакова, расстрелянного 21 октября 1884 года. Шлиссельбург народовольческого периода - это два десятилетия великого противостояния горстки узников всей системе государственного насилия. Недаром В.И.Ленин, критикуя террористическую тактику народовольцев, отдавал должное их стойкости и называл героев Народной Воли "корифеями революционной практики в России" (Полн.собр.соч., т.41, стр.8).
Одной из форм сопротивления режиму заключения было занятие литературным творчеством. В очерке "В абсолютном одиночестве" М.В.Новорусский писал о возникновении таких творческих импульсов (это относится к первому периоду заключения, ко времени полной взаимной изоляции заключенных): "Однообразно, но не медленно течет жизнь узника. Чувства, настроения, фантазия как-то притупились, замерли. Но нет, нет и вспыхнет вновь огонек жизни... Все содержание ее пополняется изнутри. Никто уже не поможет мне направить свои чувства или мысли в ту или иную другую сторону. Не впечатления задают тон жизни, а представления и мысли, - в этом коренное различие нашей жизни от всякой другой. В этом ее превосходство, но в этом же и ее трагизм.
...И ведь верное избрали карательное средство для людей, у которых сердце забилось не для индивидуальной кукольной жизни. Предоставили каждому оставаться при себе самом и предаваться самопознанию. Все тут налицо: что раньше добыл, тем и живи... Ну, и извлекаешь из собственных недр только то, что можно оттуда извлечь. Только даровитая личность, да и то в периоды творчества, извлекает оттуда нечто новое, оригинальное, поражающее своей неожиданностью. Впрочем, всякое размышление есть тоже творческий процесс: в нем огромные утехи, отрада и успокоение. Тут мысли как-то объективируются, "Я" забывается. Процесс работы возбуждает, оживляет, радует" (22, 73-75).
Литературное, а позднее - и научное творчество стало возможным в народовольческой тюрьме благодаря тому, что большой процент заключенных (42 из 69) имели высшее или незаконченное высшее образование. Кроме того, среди них находились люди редкостной природной одаренности - такие, как Н.Морозов, Г.Лопатин, В.Фигнер, П.Поливанов, сам Новорусский и некоторые другие.
В первый период заключения, при отсутствии бумаги и письменных принадлежностей, заключенные пристрастились к сочинению стихов. Сначала, при невозможности общения, это была "поэзия для себя". Но как только узники отвоевали себе неофициальное право перестукиваться, их литературные опыты стали всеобщим достоянием. Некогда изобретенная М.И Бестужевым тюремная "азбука", усовершенствованная и упрощенная за прошедшие годы, стала средством распространения тюремной "печати".
В "Прологе" к сборнику произведений шлиссельбуржцев "Под сводами" Николай Морозов писал: "... тени бесследно исчезнувших людей - нумера, отрезанные навсегда от внешнего мира, они, как спиритические духи, долго собирались друг с другом только стуками пальцев по стенам своей каменной гробницы... Таким именно путем прошли сквозь толстые стены от одного узника к другому и все приведенные здесь стихотворения" (22, 7).
Шлиссельбургская тюрьма, по словам Веры Фигнер, "превратилась в Парнас", "объявилось 16 поэтов, и каждый на свой лад забряцал на лире" (Ф., 47). По этому поводу Морозов написал шутливое стихотворение "Под поэтами-телеграфистами" (он помещался в камере первого этажа):
В камере моей - как в лондонском тоннеле,
Где мощная река несется в вышине.
Безмолвно целый день лежу я на постели
В задумчивых мечтах, в спокойном полусне.
А там, над головой, гремящие потоки
Лирических стихов несутся надо мной,
Бушуют и шумят рифмованные строки
И плещут в стену мне грозящую волной.
Этой же теме посвящены стихотворения В.Фигнер "Тук-тук!", Г.Лопатина - "Стучащие духи" и другие. "Поэтическая" форма общения оказалась жизнестойкой и нужной в условиях строгого заточения. В лирическом стихотворении можно было передать гораздо больше, чем в простом, "прозаическом" перестукивании. От взрывов отчаяния и тоскливых жалоб до мужественных слов утешения, от проклятий царским палачам до нежных слов любви и дружбы, обращенных к товарищам по заключению - таков диапазон этой поэзии. Во многих воспоминаниях шлиссельбуржцев мы встречаем упоминания о том, как эти переданные стуком стихи поддерживали в узниках стойкость и мужество. В одном из своих посланий друзьям Вера Фигнер писала:
Когда в неволе мы порою
Бросаем взгляд вокруг и вдаль,
И тяготеют над душою
Лишь полусумрак да печаль, -
Наш стих те чувства отражает,
Что нас волнуют в горький час,
И нашу грудь он облегчает,
Как брызги слез на скорбный глаз.
........
Благодарю, что за стеною
Ты жизнь напомнил мне, поэт.
В 1887 году заключенным впервые дали бумагу и принадлежности для письма - правда, сначала тетради с нумерованными страницами, по мере заполнения, подлежали сдаче в канцелярию тюрьмы. Позднее они оставались в собственности узника, их просматривали только перед выходом его из крепости. В Шлиссельбурге открылась новая эра - эпоха "бумаги". Заключенные получили возможность фиксировать свои мысли. "Тотчас же возникла целая литература повестей, рассказов и воспоминаний, писавшихся для развлечения друг друга. Появились даже товарищеские сборники, перебрасывавшиеся из одной "прогулочной клетки" в другую, когда заключенных выводили гулять в глубокий промежуток между стеною их темницы и высоким бастионом крепости", - вспоминает Н.А.Морозов (22, 7).
На смену поэзии пришла проза: художественная, публицистическая, переводческая и, наконец, когда появились необходимые книги и материалы - научная.
К сожалению, большая часть этих драгоценных рукописей погибла. Узники, покидавшие Шлиссельбург, сами уничтожали многое из написанного ими, так как за пределы крепости нельзя было уносить бумаги с упоминаниями о тюрьме и тюремной жизни. Поскольку таких было большинство, они подлежали сожжению. Произведения умерших или казненных становились достоянием местной администрации и за редкими исключениями пропадали безвозвратно. Более всего "повезло" в этом отношении тем, кто последним уезжал из Шлиссельбургской крепости. Так Н.А.Морозову удалось сохранить 25 томов своих рукописей. Кое-какие стихи и заметки вывезла В.Фигнер и т.д. Опубликованные и хранящиеся в архивах материалы позволяют нам судить о характере этой небывалой в истории литературы.
Наиболее плодовитым и разносторонним автором оказался Н.А.морозов - профессиональный революционер и замечательный ученый (после Октября - почетный академик). С начала 70-х годов он принимал активное участие в работе народнических организаций. Несколько раз бывал под судом, уезжал за границу, где познакомился с К.Марксом. В 1878 году вступил в организацию "Земля и воля", а после ее распада стал членом исполнительного комитета "Народной воли". В обеих организациях он вел большую литературную работу - был редактором печатных органов.
В 1881 году при переходе границы Морозов был арестован, предан суду и присужден к пожизненному заключению, которое отбывал сначала в Петропавловской крепости, а с августа 1884 - в Шлиссельбурге.
За 21 год Н.А.Морозов создал в крепости большое количество стихов - многие из них были напечатаны в сборнике "Под сводами", в 1910 году отдельным изданием вышли его "Звездные песни" (за которые автор опять попал в тюрьму), многое публиковалось и в послереволюционных изданиях. На основе шлиссельбургских впечатлений был написан Морозовым третий том автобиографических очерков "Повести моей жизни" - "Тени минувшего". "Письма из Шлиссельбургской крепости", представляют собой публикации переписки Морозова с его родными. Ряд прозаических произведений был создан писателем в крепости: юмористический рассказ "По общим законам природы", научно-фантастическая повесть "Четвертое измерение вселенной", историко-филологическое исследование источников Апокалипсиса "Откровение в грозе и буре" и другие. При всем этом своей основной работой Морозов считал создание научных трудов по физике, химии, математике и астрономии. Вскоре после его освобождения появились в печати написанные в Шлиссельбурге "Начала векториальной алгебры", "Периодические системы строения вещества", "Д.И.Менделеев и значение его периодической системы для химии будущего", "Законы сопротивления упругой среды движущимся телам", "Основы качественного физико-математического анализа".
Вера Николаевна Фигнер вошла в историю как человек высокого мужества и принципиальности. Это была ярко-талантливая натура, которая в условиях царской России нашла себя в деятельности профессионального революционера. С 1876 года, по словам Фигнер, ее жизнь "связана исключительно с судьбами русской революционной партии". К 1881 году за ее плечами были годы нелегальной работы, непосредственного участия в подготовке и проведении ряда террористических актов. Вера Николаевна была одним из организаторов исполнения приговора над Александром11. После казни первомартовцев она осталась фактически единственным членом Исполнительного комитета, который продолжал вести борьбу; в тяжелых условиях подполья она пыталась воссоздать организацию. В феврале 1883 года Фигнер была арестована. Смертную казнь ей заменили бессрочной каторгой. В октябре 1884 года она была отправлена в Шлиссельбург, где ей предстояло пробыть до сентября 1904 года - до перевода в Петропавловскую крепость и последующей ссылки на поселение в Архангельскую губернию. Во время одиночного заключения в Шлиссельбурге талантливая натура Фигнер привела ее к занятиям литературным трудом.
В.Н Фигнер писала стихи только во время заключения. Они публиковались в разное время в сборниках, выходили и отдельными изданиями. Несомненную художественную ценность представляют такие произведения, как "Матери", "Колыбельная песнь", "Уж двадцать месяцев в тюрьме" и другие. Об этом говорит, между прочим, следующий факт. Во время Великой Отечественной войны попавшая в плен к врагам подпольщица Зоя Рухадзе в прощальном письме к родным и друзьям переписывает по памяти стихотворение Фигнер "К матери".
После Октября Вера Николаевна целиком отдает себя литературной деятельности. Она пишет трехтомную автобиографическую эпопею "Запечатленный труд". Торой том книги - "Когда часы жизни остановились" - посвящен ее пребыванию в стенах Шлиссельбурга. Кроме того, Фигнер создает целую галерею портретов своих товарищей по революционной работе и заключению. Все это написано ярко, живо, если не всегда на уровне художественной прозы в подлинном смысле слова, то бесспорно это превосходная публицистика и бесценный документ человеческой стойкости.
О том, что мемуары Веры Фигнер являются не только публицистическим, но и в значительной мере художественным произведением, свидетельствует, в частности, эпизод, посвященный одному из самых трагических моментов Народовольческой эпопеи - самосожжению Михаила Грачевского.
Согласно ряду официальных документов, 26 сентября 1887 года заключенный М.Ф.Грачевский покончил жизнь самоубийством в камере N9 Старой тюрьмы, служившей в то время карцером. Раздевшись догола, он лег на коку, обложил себя пропитанными керосином портянками и поджег их. Смотритель и жандарм появились слишком поздно. От тяжелых ожогов узник скончался.
Самосожжение Грачевского было протестом против издевательств со стороны тюремной администрации и в особенности - смотрителя Соколова, прозванного заключенными "Иродом" и "Малютой".Его гибель повлекла за собой отставку Соколова и некоторые льготы для арестантов.
Вера Фигнер писала свои воспоминания, когда эти факты стали уже достоянием истории. Она могла восстановить сцену самосожжения на основании документально зафиксированных фактов. Однако автор "Запечатленного труда" избрала другой путь. Вот как выглядит этот эпизод в книге Фигнер:
"Погиб Грачевский... сгоревший. Он протестовал, он требовал суда. Во что бы то ни стало он хотел быть выслушанным.
Но тщетно... И он делает из себя зловещий факел, пламенеющий в стенах склепа - той старой исторической тюрьмы Шлиссельбурга, которой он отлучен от нас. Вот обширная комната коридора - настоящий зал для заседаний инквизиции. Ряд темных дверей, запертых семью замками. Они стоят мертвые и неподвижные, замкнутые как будто им суждено никогда не раскрыться. Угрюмая темнота и сырость. Сумрачные темные фигуры жандармов странно колышутся в пустоте, как тени или зловещие призраки палачей или наемных убийц в каком-нибудь Тауэре... И тишина... Тишина... Внезапно происходит смятение, беспорядок... Все задвигалось, заволновалось... Отчаянно дергают ручку проволоки от звонка, давая сигнал тревоги...
Но все двери неподвижны: они заперты... Его дверь заперта... и ключа нет... А там, за дверью, во весь рост стоит высокая худая фигура с матовым лицом живого мертвеца, стоит и темнеет среди языков огня и клубов копоти и дыма. Огонь лижет человека своими красными языками... огонь сверху донизу, со всех сторон...Горит, дымится факел, а этот факел - живое существо, человек!
Поспешными тяжелыми шагами входит Малюта... В широкой руке крепко стиснута связка ключей. Нижняя челюсть опущена и нервно вздрагивает, выдавая волнение... но привычная рука быстро вкладывает заветный ключ в скважину замка. Наконец-то! Дверь отперта... Камера в дыму и в огне. А в середине попрежнему человек... Дым и огонь... клубы дыма, языки огня... Запах керосина и гари... Сгорели волосы, догорела одежда и падает...
Мрачная драма свершилась. В клубах дыма померкла мысль, в пламени огня погасло сознание.
Несколько стонов, глухих подавленных стонов, - и человек умер". (24, 58).
Фигнер нужен был этот образ стоящего в огне и дыме человека, добровольно превратившего себя в живой факел. Нужен для того, чтобы подчеркнуть пламенную жертвенность революционера.
Из произведений других шлиссельбургских узников были опубликованы и представляют большую историческую, а по временам и художественную ценность записки Людмилы Волкенштейн "13 лет в Шлиссельбургской крепости", "Записки шлиссельбуржца" Михаила Новорусского, "Шлиссельбургская тюрьма за 20 лет" Михаила Ашенбреннера, написанные в Шлиссельбурге, воспоминания Петра Поливанова о заключении его в Алексеевском равелине и некоторые другие.
Сборник "Под сводами" дает представление о творчестве людей, в большинстве своем не бывших литераторами.
Наиболее "одаренным" изо всех своих товарищей назвала Вера Фигнер Германа Александровича Лопатина. Человек фантастической биографии, европейски образованный, которого Карл Маркс считал одним из наиболее выдающихся русских революционеров, он был прежде всего практиком; революционная борьба была его родной стихией, ей он отдавал все силы своего недюжинного ума и темперамента. В стихах, написанных Лопатиным в Шлиссельбурге, чувствуется талант и высокая языковая культура. Стихотворение "Весенние муки" - это прекрасны образец стилизации под народную песню:
За стеной высокой буря завывает,
На просторе вольном озеро бушует,
Громко плещет в камни буйною волною,
В небе мчатся тучки, манят вдаль с собою...
Ах, порхнуть бы через стену легкой птицей;
Ах, нырнуть бы через реку бойкой рыбкой;
Ах, мелькнуть бы меж кустами резвым зайцем;
Ах, исчезнуть бы из виду сизой дымкой...
......
Я к земле сырой приник бы жарким ликом,
Я б лежал ничком с простертыми руками,
Я б лобзал траву горячими устами,
Надрывался бы от страстных я рыданий.
Помимо оригинальной формы, это стихотворение с присущей Лопатину силой передает главную тему тюремной лирики - тоску по вольной жизни.
Множество стихов на русском и французском языке написал за годы заточения "заключенный под нумером 9" - Петр Поливанов. В творчестве этого очень неуравновешенного, доходившего порой до умопомешательства человека (после освобождения он покончил жизнь самоубийством) сказываются амплитуды его психических состояний. Ряд стихов передает настроение тоски и депрессии: "Тоска", "Кошмар", "В цинге". На смерть товарища он пишет торжественные как реквием стихи :
Могучий твой дух не сломили страданья,
Спокойно ты встретил конец, -
И умер, как жил, благороден и тверд,
Под гнетом гонений - отважен и горд.
А вскоре им создаются сатирические куплеты "на отставку начальника":
Вы, друзья мои, поверьте,
Коменданта взяли черти,
В ад кромешный унесли,
Он исчез с лица земли.
В одном из стихотворений Поливанов описывает редкий момент покоя и единения с природой, о которых тосковали его товарищи:
Как я люблю уйти в свой глухой уголок,
Хоть и в нем я всегда одинок!
На меня здесь приветливо смотрят кусты
Мне кивают березки листы,
Надо мною синеет лазури шатер,
Под ногами зеленый ковер.
Непрерывно звучат средь зеленых ветвей
Разговоры пернатых гостей.
Далеко-далеко где-то свищет кулик,