Клетка тюрьмы - каменный мешок. Решетчатое окно, прочная дверь, три шага от одной стены до другой. Если становится особенно скучно, можно измерить камеру шагами. Но это быстро надоедает. В первый же день.
Рассеянный закатный свет на сырых стенах. Горящие фиолетовым цветом руны на полу, потолке и у окна. Изящные, округлые рисунки. Почти такие же красивые, как изгибы женского тела. Текучие и тихие, как вода в ручье.
Если приложить руку к этим рунам, то можно почувствовать теплое покалывание - так пульсирует магия. Колдовство викларан. Сильное. От него Ганна иногда тошнило.
А еще им можно было даже восхититься - если тебе повезло оказаться по правильную сторону решетки.
Холодные серые стены с потоками влаги. Неровный потолок со следами плесени. Если лежать неподвижно и смотреть на это уродливое кружево, то весьма весело представлять, как эта плесень начнет разрастаться и покрывать собой все - заключенных, двери, железные кольца, и даже Тирзу Старуху - плесень начнет топить в себе теплую плоть, с отвратительным чавканьем втягивать и разгрызать кости и впиваться в них щупальцами-наростами.
Прогремели ключи, и плесень на потолке словно съежилась, отползла в угол. Ганну стало немного обидно. Раствориться в пахнущей плотью плесени было бы куда веселее, чем лежать здесь, на полу. Камера три на три шага, и вся компания - крошечный паучок в углу, да старая подслеповатая крыса, спрятавшаяся в охапке сена, служившей Ганну кроватью.
Вполне неплохая компания, если подумать, когда время в камере тянется до ужаса медленно.
Ганн любил их обоих - паука и крысу. Одно время он придумывал им имена, но потом ему это надоело. Поэтому он просто купался в их однообразных грезах - это было его единственным развлечением. Оно помогало не сойти с ума в каменной клетке. Помогало оставаться собой.
Грезы паука были полны темноты, шороха и щелканья. Ганн плыл во мраке, наблюдая, как под мягкими, ворсистыми лапками появляется серебристо-белая нить. Деловито щелкая жвалами, паук плел паутину - целую сеть, которая для него казалась огромной и нерушимой, а на самом деле - хрупкой и эфемерной, как туман.
Когда Ганн не мог заснуть, он растворялся в пространстве, и уносился прочь, ведомый раскачивающейся клейкой нитью и однообразным шорохом.
И паук становился больше, заполняя собой камеру, и Ганн видел блеск черных глаз, ворсинки на подгибающихся лапках, ощущал на себе осторожные паучьи прикосновения, мягко покалывающие кожу.
Паук чувствовал эту нехитрую магию грез. Она завораживала его.
С крысой все было иначе. Она была старой, с отгрызанным более молодой и сильной крысой ухом, черная, и хвост у нее был облезлый. Она почти не шевелилась, больше спала, чем двигалась, и совсем не возражала, когда Ганн брал ее на руки, поглаживая за ушами кончиками пальцев. Для своей старой подруги Ганн всегда припрятывал кусочек хлеба или заплесневелого сыра, который в тюрьме Мулсантира выдавался не так уж и часто.
Крыса благодарно принимала угощение и терлась о пальцы мордочкой, моргая подслеповатыми глазками. Эта нехитрая ласка была приятна Ганну. В конце концов - хоть какая-то имитация компании. Потому что с другими заключенными Ганн не имел возможности общаться, а с тюремщицей Тирзой... В общем, со стеной было разговаривать увлекательнее, чем с этой сморщенной старой каргой. А наличие крысы и паука, как ни странно, радовали.
Во всяком случае, Ганн справедливо полагал, что лучше так, чем никак.
Память крысы пахла и шуршала. Она несла с собой шорохи, темноту, сырость, и вкус твердого желтого сыра из таверны. Теплая нора. Выводок маленьких крысят. Древесная стружка.
Грезы крысы были такими же, как и ее память. Хаотичное мельтешение. Разнообразие звуков и запахов. Топот человеческих ног и хор голосов. Аромат сыра и перетянутой сеткой колбасы. От памяти крысы у Ганна сводило живот. И после он почти с ненавистью смотрел на опостылевшую ему тюремную еду - разваренную морковку и сухари. Иногда - даже в чистой миске. Но лишь иногда.
В последние две ночи Ганн не мог заснуть. Руны вспыхивали ярким сиянием, пытаясь остановить поток магии и грез, но даже они не мешали Ганну слышать их.
Голоса духов Рашемена. Они кричали, стонали и выли, заходясь от ужаса - подлинного ужаса, заставляющего содрогаться каждого, кто умеет слушать.
Духам было больно, плохо и страшно. А когда им становилось страшно - их захлестывала злость и мстительность.
- Что происходит? - спросил Ганн, когда Тирза Старуха вошла в его клетку, подметая пол полами серо складчатой юбки,
- Не твое дело, чудовище, - процедила Тирза, поставила на пол ужин, и ушла.
Был бы Ганн свободен - он бы ушел в леса, выслушал жалобы и утешил боль страдающих духов. Но вот беда - он за решеткой, а духи - за стенами Мулсантира. При всем желании не перебраться.
И духи, испуганные и страдающие, шли к единственному, кто мог их услышать.
К тому, кто должен спать и видеть цветные сны.
Несколько ночей Ганн провел, вслушиваясь в эхо далеких криков. Чтобы заснуть при таких воплях, наполненных страданиями, нужно было быть либо глухим, либо мертвым. Ганн не являлся ни тем, ни другим.
Новый рассвет заключенный встретил уставший и встревоженный. Руны на полу вспыхивали то ярче, то снова угасали.
На вошедшую Тирзу Старуху Ганн не обратил внимания, но когда она заговорила, парень поднял на нее полный удивления взгляд.
- К тебе посетители, - мрачно сообщила она.
Ганн снова сник. Наверняка эти посетители - очередные любопытные. А может даже палачи. Или викларан. Ганн не знал, что хуже. Наверное, все по отдельности. В любом случае - Ганн никого не желал видеть. Ему было наплевать, кто к нему пришел и зачем.
Шаги по холодному камню. Сбившееся дыхание. И странное ощущение. Как будто резко вступаешь в облако тумана. Все ощущения резко притупляются.
Ганна пробрала неприятная дрожь.
Скрипнула дверь темницы. И снова тишина.
Две вошедшие женщины смотрелись в узкой камере до смешного нелепо. Одна женщина - в сером плаще, из-под которого высовывались полы красного одеяния. На второй - обитый мехом плащ, высокие сапоги, облепленные грязью, и что-то похожее на мантию. Видно, что одежда ношеная, но добротная. И покрой чужой. Не рашеменский. Рашеми не шьют так тонко. У них преобладает грубая, цветная вышивка. А если хорошенько почистить одежду второй женщины, то станет видно, что она не просто красивая, а даже щегловатая.
Первая женщина была удивительно-красива. Ее не портила даже безволосая голова и странные татуировки на черепе. И даже отстраненное выражение лица.
Тэйка.
Вторая женщина была другой. Рядом с безволосой тэйкой она выглядела... никак. Не красавица, не высокая и не низкая. Но странная.
Потускневшие черные волосы, уставшие глаза. Глаза - красивые. Янтарные. С охристыми крапинками. Ободранные в кровь пальцы. Сломанные ногти. А еще - странный личностный отпечаток прошлого. Ганн улавливал его вкус - душные болота, кровь, серебро. И тихий шепот на краю сознания - гаснущий ропот сотен голосов. Колокольный звон.
Женщина это заполоняла собой пространство камеры. Чужими голосами и своими воспоминаниями. В этом бурлящем потоке грезы и мысли тэйки терялись, как ручей в море. Она не загромождала комнату своими воспоминаниями. И от нее шло тепло жизни.
А от черноволосой тянуло могильным холодом. Как будто она была не очень свежим покойником. И выглядела не лучше. Быть может, раньше она и была красива. Но сейчас на нее было больно смотреть. Резко обозначились скулы, лицо казалось восковым. И глаза.
Ганн никогда не видел таких глаз у человека. Это были голодные, почти звериные глаза. Их взгляд оставлял царапающее ощущение на коже. Такие глаза не должны смотреть с человеческого лица.
В них нельзя долго смотреть. Они напоминали Ганну колодец, на дне которого сидит нечто.
Нечто, способное уничтожить, способное убить...
Женщина переступила с ноги на ногу и нахмурилась. Поток мыслей, запахов и ощущений прервался, словно перед Ганном резко захлопнули дверь.
Молчание затягивалось. Ганн смотрел на женщин - женщины смотрели на него.
- Вы нарушили мой сон, - негромко произнес Ганн. - Ужасная бестактность с вашей стороны.
Черноволосая женщина моргнула.
- Извини.
Голос у нее был хриплый и низкий. С ужасным акцентом. От него уши словно резануло ножом.
В голосе женщины и вправду слышалось извинение. Как будто она всегда и во всем чувствовала свою вину, и даже не смогла распознать в словах Ганна шутку.
- Ну раз уж вы здесь, то, наверное, вам что-нибудь нужно? - Ганн смотрел на женщину чуть ли не с жалостью.
Женщина кивнула и мельком переглянулась с тэйкой. Словно ища поддержки.
- Нам нужна помощь, чтобы защитить Мулсантир.
Ганну внезапно стало скучно. Он сел поудобнее и стал рассматривать свои руки.
- Нет.
- Почему нет?
Ганн вздохнул, прижавшись лопатками к холодной стене своей темницы. Грязная рубашка тотчас стала мокрой от сырости камня.
- Потому что я не хочу. Пусть тэйцы или кто-то там разносят Мулсантир по камешку. Я в этом не участвую.
- Наши враги - не тэйцы, - терпеливо возразила женщина. - А духи. Во главе с Окку.
Ганн лениво приоткрыл один глаз.
- Ты шутишь, да?
- Я похожа на шута?
- Может быть.
Ганн щелкнул суставами рук. Потянулся и подогнул ногу.
Окку - старый бог медведь. Бог, который спит. Дух, которому приносят дары и молятся молодые ведьмы. Разноцветное божество. Хранитель земель.
Ганн вспомнил свои недавние грезы и вой телторов. Совпадение?
- Окку незачем нападать на Мулсантир, - ровным голосом отозвался Ганн. - Нет причин.
- Есть, - возразила женщина. - Я.
Ганн едва удержался от того, чтобы не фыркнуть.
- Правда?
Женщина прищурилась. По телу Ганна пробежала неприятная дрожь. Что-то было не так. В самом взгляде незнакомки, в ее ауре, которая не обнимала плотным облаком тело, а клубилась чернотой без единого проблеска света. Снова потянуло холодом. Уши заложило.
"Что за..."
Он черноволосой дохнуло волной злобы. Неконтролируемой, бешеной и ледяной. Такую не способен испытывать человек.
"Сожрать, сломить кости, выпить душу. Так холодно - в темноте, так одиноко... Растворить в себе жизнь, погасить ее яркое пламя. Мы голодны...".
Безволосая женщина коснулась рукой локтя черноволосой. Та вздрогнула и спрятала стылый взгляд под веками.
Ганн поежился и потер ладони друг о друга. Они были холодными и влажными. И дрожали.
- Допустим, я тебе поверил, - помедлив, произнес Ганн. - Так же допустим, что я согласился тебе помочь. На мгновение. Но что я получу взамен?
Женщина поджала губы. Взгляд из стылого стал растерянным, а после - затравленным.
- У меня нет денег и драгоценностей, - ответила она. - Мне нечего тебе предложить.
Ганна убивала эта прямота. До скрежета на зубах. Другой человек на ее месте стал бы блефовать, сказав, что может заплатить, посулил бы выгоду и славу, и бесплатных девок в борделе. А от честности этой женщины становилось не по себе.
- А почему ты тогда думаешь, что я соглашусь тебе помочь? Променяю безопасную тюремную камеру на не очень радужную перспективу быть убитым?
Женщина устало вздохнула и как-то съежилась, обняв себя руками.
- Я не знаю, - сказала она тихо. - Но если ты не поможешь - я погибну.
- А это должно меня волновать?
- Нет.
Ганн не мог отделаться от ощущения, что их диалог со стороны выглядит до ужаса идиотским. Два человека топчутся вокруг да около, а лысая тэйка молчит и явно мечтает оказаться подальше отсюда.
- Почему Окку хочет тебя убить? - поинтересовался Ганн.
- Я проснулась в его склепе.
Снова - отвратительно-честный ответ. Странное ощущение - казалось, спроси эту женщину о чем угодно - и она ответит, как было. Становилось даже жутковато.
- Странное место для сна, не находишь?
Женщина вымученно улыбнулась - если можно назвать едва заметное движение бледных губ улыбкой.
Ганн тяжело вздохнул, медленно поднялся, внезапно осознав, как жалко выглядит в грязной рубашке, мешковатых штанах и с пятнами на заду.
Его не покидала неприятная мысль, что если он не согласится помочь этой странной женщине, то она никуда не уйдет, а будет просто стоять и смотреть своими странными, янтарно-желтыми глазами. Прямо и без выражения. Как оживший труп. Перспектива была не очень веселая.
- Если я тебе помогу, и если мы даже одержим победу над Окку, в чем я сомневаюсь - я больше не окажусь в этой клетке?
- Нет, - ответила женщина. - Шева Белое Перо сказала, что тому, кто согласится помочь мне, будут прощены все преступления.
- И мне вернут мое снаряжение?
- Разумеется.
- А когда я тебе помогу, я смогу уйти?
- Да.
Ганн улыбнулся.
- Можешь звать меня Ганнаев. Короче - Ганн.
- Ганн, - повторила женщина.
Ганн поморщился.
- У тебя ужасный, мерзкий акцент - тебе говорили?
- Не доводилось.
- Невыносимо, когда мое имя произносят таким ужасным голосом, - вздохнул Ганн, изображая сожаление.
Бледные губы женщины изобразили жалкое подобие улыбки.
- Извини.
Она кивнула тэйке и взялась за решетчатую дверь, шагнула за порог, но Ганн удержал ее на месте. Он не мог не заметить, как она напряглась.
- Я представился - а ты нет. Невежливо, не находишь?
Женщина слегка сощурилась и высвободила локоть.
- Беренника Нуар, - нехотя ответила она.
Ганн скривился.
- За что тебя так родители?
На этот раз женщина улыбнулась красиво, обнажив ровные, мелкие зубы.
- Я была любимым ребенком в семье.
Ганн негромко рассмеялся - негромко и весело.
- Чувство юмора - вот, что я люблю в женщинах. Думаю, мы поладим.
***
Первое, что потребовал Ганн после освобождения - это ванну. Огромную деревянную бадью с горячей водой и кусок душистого мыла. Дело было не в том, что Ганн ценил личную гигиену в целом, а в том, что от него просто чудовищно воняло. Сидя в клетке, сложно ожидать чего-то другого. Ганн видел, как вздрагивают тонкие ноздри Сафии, стоило ему оказаться рядом. Это в какой-то степени забавляло. Ганн даже в какой-то момент едва ли не передумал - ему было интересно, насколько хватит терпения Сафии. Но потом решил, что все-таки лучше помыться.
Хотя, как заметила Нуар, Ганн мог бы распугать духов, вставших под стенами Мулсантира, одним своим запахом.
Неплохая шутка для висельника. Ганну было почти смешно.
В "Вуали" нашлось все, что нужно. Ганн отмокал в густой пене, пахнущей лавандой. После он позаимствовал из сундуков одежду актеров. Штаны пришлось затянуть ремнем, а вот рубашка из шерсти сидела идеально. Ганн снова почувствовал себя человеком. По крайней мере, от него больше не воняло, как от выгребной ямы.
После он начищал свой доспех. Сосредоточенно проверял крепления и щитки, ставил заплаты на тех местах, где кожа доспеха растянулась и порвалась. Занятие успокаивало, и было почти методичным в своем однообразии.
На соседней кровати сидела, поджав ноги, Нуар. Влажные темные волосы липли к бледному лбу и щекам без следа румянца, глаза смотрели в одну точку и казались пустыми. Ганн старался не смотреть на свою предводительницу. Чтобы видеть ее ничего не выражающее лицо, нужно было обладать ангельским терпением. Ганн таковым не обладал. Поэтому не смотрел. Куда полезнее было проверить состояние своего доспеха, тем более вскоре только на доспех Ганн мог положиться.
Сафия рассматривала комнаты. Хлопала дверьми, скрипела половицами, прикасалась пальцами к маскам на стенах. Что-то шептала. Задумчиво хмурилась. Каждое ее движение было выверенным и уверенным. Неестественным. Точно Сафию с детства били палкой с гвоздями за любое неверное, неправильное, лишнее и некрасивое движение. Мысль была неприятной оттого, что, похоже, была недалека от истины.
В Сафии Ганн чувствовал неуверенность. В Нуар - безразличие. Если Сафия пыталась "влиться в компанию" и "стать своей", пусть и из рук вон плохо, то Нуар не делала ничего. Просто молчала. Погрузилась в себя и сидела, как истукан, словно ее ничего не касалось.
Сафия лишь махнула рукой. Ганн уловил всплеск раздражения с ее стороны. Оно было понятно. Всегда неприятно, когда тебя не слышат. И не хотят слушать.
Создавалось неприятное впечатление, что Нуар вообще все равно. Что это не ей нужны союзники в битве с Окку, а она - союзникам.
Она и вправду глупа, если думает так на самом деле.
Хотя Ганн не был уверен, что Нуар вообще думает. Она походила на сломанную игрушку, которую забыли завести.
- Как ты намерена победить Окку? - поинтересовался он негромко.
Женщина продолжала смотреть на стену.
- Не знаю.
Вот и все. Коротко и ясно. Она не знает - а кто должен знать?
- Восхитительно. Если ты не знаешь и ничего не придумаешь - мы все погибнем из-за тебя.
Нуар медленно моргнула.
- Да?
Ее равнодушие ко всему стало не на шутку раздражать даже спокойного Ганна. Так не должен вести себя человек, который идет на битву. Это неправильно. Неестественно - и все.
Ганн отложил доспех в сторону и недобро прищурился.
- Будешь продолжать в том же духе - и у тебя станет на одного помощника меньше. Уверяю тебя. Мне совсем не хочется умирать ни за что. Если ты не будешь шевелиться - мне тут делать нечего.
- Ты не можешь уйти. - Лицо Нуар наконец-то перестало выражать безразличие. - Ты мне обещал.
- Я могу уйти. И ты ничего не сделаешь.
Теперь Нуар выглядела попросту злой. Ганн довольно улыбнулся. Вот то, чего он хотел. Эмоций. Отзыва на свои слова. Уже лучше.
- Итак, возвращаясь к вопросу, который я задал - как ты хочешь победить Окку?
Нуар сжала локти руками.
- Я же сказала - не знаю. Мне казалось, в кургане я убила его.
- В кургане тебе повезло. - Ганн уселся поудобнее. - Там Окку был слаб и не защищен. Но теперь он не повторит своей ошибки.
Нуар нахмурилась.
- Поэтому он привел армию? - догадалась она.
- Верно. Армия духов - залог его силы и могущества. Лиши его этого - сможешь победить.
Нуар обмякла.
- Но его армия слишком велика для нас троих!
Ганн улыбнулся.
- Поэтому у вас есть я. Но нам нужен воин. Хотя бы один.
- Рашеми нам не помогут. - Сафия остановилась и мрачно скрестила руки на груди. - Не поднимут оружия на Окку.
- Значит, нам нужен тот, кто поднимет, - пожал плечами Ганн. - У нас еще есть время.
Нуар отвернулась и посмотрела в маленькое окно. За ним пламенел закат. В его свете волосы женщины словно горели. Там, внизу, под стенами "Вуали" шумел Мулсантир, а дальше, за воротами - армия духов терпеливо ждала своего часа. Нуар нахмурилась, на лбу пролегли некрасивые складки.
- Времени у нас слишком мало.
Это прозвучало так, словно для них - для всех - не было надежды.
Что ж, если так - Ганну было все равно. Умирать в ближайшее время он не собирался. Если все пойдет не так - он просто исчезнет. В конце концов, он не обещал умереть за чужестранку. И ее судьба его не должна волновать.
***
Воина они нашли там, где и не надеялись найти. Выполняя просьбу Сьюзы и Эфрема, они зашли на Теневой План. Не в первый раз для Нуар и Сафии - и первый - для Ганна.
Последнему было неуютно в черно-сером мире. Казалось, что здесь все утратило краски, уступив место темноте и туману. Даже кожа Ганна из сиренево-голубой стала серой, словно присыпанной пеплом.
Единственное, что не меняло цвет в этом мире - это глаза Нуар. Напротив, они, казалось, светились ярче - и в этом было что-то зловещее. Не бывает у людей таких глаз.
На Теневом Плане человек меняется. Каждый становится тем, кем себя ощущает и кем является на самом деле - без масок и прикрас. Сафия казалась старше и мудрее, а татуировка на ее черепе постоянно меняла свои очертания. Если задержать на ней взгляд надолго - начинает мутить.
А Нуар окружала темная аура, за плечами, словно дымка, шелестели невидимые перья.
"Аасимар".
Как выглядел сам Ганн - он не знал. Но надеялся, что не хуже, чем остальные.
Было тихо. Подозрительно-тихо. В природе не существует такой мертвой тишины. Как будто на весь мир набросили плотный, непроницаемый саван. Это ощущение усиливал едва заметный запах тлена и привкус пепла во рту.
С каждым шагом Ганну делалось все больше не по себе. Он проходил по улицам Мулсантира, но не узнавал их. Все было тем же - и все же иным. А еще его не покидало ощущение, что за ними кто-то неотступно следит.
Это выматывало и жутко нервировало. Ганн не мог заставить себя не оборачиваться. Один раз ему показалось, что за угол очередного домика метнулась длинная, угольно-черная тень.
Дальше, по извилистым улочкам, вверх по холму - и на землю отбрасывает неверную тень храм Миркула. Зловеще смотрел на путников гигантский череп с пустыми глазницами, тянул множество костистых рук вверх и вперед, в серые небеса.
- Странное место для полунебесной, - нервно заметила Сафия. - Я бы сюда ни за что не пошла.
Нуар ничего не ответила. Просто толкнула тяжелые двери и ступила в черноту.
В нос Ганну ударил запах крови, окислившегося металла и пепла. Черные, влажно блестящие стены давили, а еще Ганну постоянно слышались шорохи, шелест и зловещее пощелкивание.
Каэлин они нашли почти сразу же. В темноте высверком - белые перья, волосы и доспех, сияющие крылья и влажные глаза. Чья-то рука сжала Ганну локоть, направляя.
- Ступай смело. Скоро будет светлее.
Голос - перезвон колокольчиков и нежные переливы. Так могут говорить только жители небес.
Действительно, стало немного светлее. На черных стенах горели лампады. Лицо полунебесной выступило из темноты.
Снег и уголь. Красота, на которую просто больно смотреть.
Черно-серая мозаика на стенах, по обе стороны от угольно-черных, изогнутых дверей-врат. Чернота двери была настолько глубокой, что проем казался просто провалом в бесконечность, и лишь прикосновение давало понять, что под рукой не темнота, а холодный металл и камень. И что-то еще - липкое и влажное. Создавалось неприятное ощущение, что дверь кровоточит.
Было бы не удивительно - по поверьям, в храме Миркула реками лилась кровь.
В храме все приобрело свой обычный цвет, но в полумраке, подсвеченном слабым светом лампад и факелов, все предметы казались тусклыми. Даже мантия Сафии смотрелась не кроваво-красной, а тускло-розовой.
- Я слышала ваши шаги, - негромко произнесла полунебесная, остановившись и аккуратно сложив за спиной крылья. - Странное место для прогулки. На Плане Теней опасно.
- Мы искали тебя, - ответила Нуар. - Ты ведь Каэлин Голубка?
Можно было бы и не спрашивать. Ганн не был уверен, что на Теневом Плане бродит еще одна полунебесная. Хотя он бы уже ничему не удивился.
Нуар и Каэлин говорили долго. Аасимарка что-то горячо объясняла полунебесной, Каэлин негромко спрашивала о чем-то. Ганн утратил к разговору интерес. Он знал, что Каэлин согласится. Но не просто так. Никто ничего не делает просто так. Даже потомки ангелов.
- Я верю тебе, - сказала Каэлин после недолгого молчания. - Но я должна попросить тебя от ответной услуге.
"Ну я же сказал!" - самодовольно подумал Ганн, рассматривая мозаики. Вблизи они казались ничем иным, как чередованием черного обсидиана и серого камня, но стоило ему отойти на пару шагов, как картина принимала свой истинный вид.
Битва, немыслимые чудовища, серебряный меч, взметнувшийся к тусклым небесам...
- Мы уходим, - шепнула ему Сафия, дернув за руку. - Нуар!
Ганн обернулся - аасимарка стояла за его спиной, остекленевшим взглядом вперившись в мозаику. На ее лице застыло странное выражение - эмоции сменяли одна другую, словно в цветном водовороте.
Страх, удивление, неприятное узнавание, печаль.
Каэлин мельком посмотрела на мозаику. Слегка прищурилась.
- Это сцена битвы между Акачи и Миркулом, - сообщила она в тишину.
- А в его руке - меч Гит?
Нуар замолчала. Каэлин удивленно посмотрела на нее.
- Не знаю. Это серебряный клинок Акачи Предателя. А что?
- Ничего. - Нуар мотнула головой и с видимым усилием отвернулась. - Пошли отсюда. Мне здесь не по себе.
И Ганн был склонен с ней согласится.
***
Каэлин, пожалуй, была самой молчаливой из новых спутников Ганна. Разумеется, после Нуар. Полунебесная не разговаривала, пока ее не спрашивали, молилась в одиночестве и иногда - пела. Голос у нее был красивый, тонкий, необыкновенный. Слушая его, по телу Ганна пробегали мурашки. В ее песнях всегда была боль, ярость и невыносимая грусть. Становилось совсем тошно. Поэтому Ганн всегда уходил, когда полунебесная начинала петь. У него не хватало терпения - ведь вместе с песнями Каэлин подсознательно делилась и своей памятью. А Ганну хватало грез и снов Нуар и Сафии. Не хотелось еще слышать голоса прошлого и видеть ангелов с глазами цвета расплавленного золота.
Каэлин не выдавала заинтересованности и волнения перед предстоящим сражением. Этим она была похожа на Нуар. Немного. Но если Нуар, казалось, было все равно и вообще наплевать, то Каэлин просто была спокойна. Такое спокойствие бывает у тех, кто видел слишком много смертей и привык убивать, хотя ненавидел это делать.
Без доспехов, в обычной, повседневной одежде, Каэлин не утратила своей суровой красоты. Несмотря на худощавость, от нее исходила сила. Достаточно было посмотреть на мозолистые ладони и выпирающие вены. Она не выглядела нежной и тем более слабой. Кто угодно - только не она.
Вечер в "Вуали" проходил тихо. Настолько тихо, что казалось, напряжение, воцарившееся в театре, должно звенеть, как потревоженная лютня. Волновалась даже Нуар - ее выдавали напряженные, словно окаменевшие, плечи и побелевшие костяшки пальцев. Сафия массировала пальцами виски и шепотом проговаривала про себя заклинания. Ганн проверял состояние своего лука и раз за разом пересчитывал стрелы. Каэлин подтягивала ремешки на доспехах и казалась самой спокойной.
- Когда мы выдвигаемся? - севшим от волнения голосом спросила Сафия.
- За час до рассвета, - ответил Ганн. - Утром духи наименее сильны.
Все промолчали. Сафия положила в карман несколько бутылочек с целебными зельями. И сжала влажными ладонями посох.
За час до рассвета они дружным шагом подошли к воротам. Прохладный ветер овевал разгоряченные лица и трепал волосы. Крылья Каэлин тихо шелестели, от них серебристыми бликами отражался лунный свет. На черно-синем небе блекло догорали звезды. На востоке слегка порозовело небо.
Ворота со скрипом раскрылись, пропуская их за линию оборонительных стен.
Армия Окку в сумраке казалась всплеском ярких красок, принявших причудливую форму зверей. Полупрозрачные тела телторов переливались фиолетовым и нежно-синим. Дриады отливали темной зеленью. Земные элементали сияли огненно-красным.
Окку стоял во главе отряда, вскинув тяжелую, величавую морду. Его шкура светилась так ярко, что начинали болеть глаза. Синий, красный, оранжевый, желтый, нежно-сиреневый, зеленый.
И глаза, почти незаметные на лохматой, огромной морде. Серьезные, мудрые, полные спокойствия глаза. Такой взгляд может быть только у бога.
Нуар остановилась. Остальные - тоже. Окку склонил голову набок, дернул черным, влажным носом, словно принюхиваясь. Слегка ощерился.
- Ты пришла. - Глубокий, идущий, кажется, из глубин мироздания, голос. - Я рад. Нам не придется нападать на Мулсантир.
Нуар несколько раз вздохнула.
- Мне жаль, что до этого дошло.
- Мне тоже, - согласился Окку. - Но пойми - я не убиваю без нужды. А зная, кто ты... я совершаю доброе дело. Жаль, что ты не понимаешь этого. Если бы ты знала, кем ты стала - ты бы сама просила о смерти.
В голосе Окку слышалось глубокое раскаяние. Ему и вправду не хотелось проливать кровь. Что-то заставляло его поступить так, а не иначе. Он не лукавил.
Окку никогда не врал.
Еще пара мгновений - и Окку зарычал. Его армия содрогнулась, прислушиваясь к призыву своего божества - а потом надвинулась на маленький отряд Нуар волной, полной цветов, запахов и ощущений.
Все остальное Ганн запомнил плохо. Помнил лишь, как Нуар уворачивалась от огромных, загнутых когтей Окку, как сыпала заклинаниями Сафия, как металась по поляне Каэлин, окруженная белоснежной аурой. Оглушительный рев разъяренных и погибающих телторов, дриад и элементалей затапливал уши, и ничего не оставалось, кроме него.
Ганну было нелегко убивать телторов. Каждый смертельный удар - словно колотая рана в сердце. Ведь телторы - это душа и сердце Рашемена. Телторы вырастили его самого, маленького мальчика, брошенного на пустошах северной страны. Именно от них он узнал все, что знал сейчас.
А теперь он убивал их во имя чужеземки с запада.
"А оно того стоит? К чему столько ненужных смертей, когда нужна всего лишь одна?"
Ганн вздрогнул, и стрела, предназначавшаяся для очередной дриады, пролетела мимо цели.
Дриада закричала и двинулась на него, размахивая изогнутым, острым серпом. Одно движение - и дриада рухнула на землю с трепещущей в горле стрелой.
Дрожащими пальцами он вытащил стрелу из нежного, белого горла и снова прицелился. В девушку с темными волосами и глазами цвета янтаря.
"Это правильно. Не нужно смертей. Лишь одна".
Внезапно Нуар рванулась вперед, на секунду сблизившись с Окку. Над полем пронесся общий, протяжный вздох. И наступившая следом тишина казалась гробовой.
Окку стоял один - на его шкуре расцветали рваные, зияющие раны. Из любого живого существа сейчас бы хлестала кровь - но из Окку медленно вытекал цвет.
Вытекал - превращался в тонкую золотую нить - и тянулся к груди Нуар, просачивался сквозь ее тело и растворялся, словно пожираемый кем-то невидимым за плечами аасимарки.
Было что-то невыразимо жуткое в этом зрелище. Глаза Нуар горели адскими кострами, она скалилась, и выглядела дикой. Словно животное. Или даже хуже.
Она была чудовищем.
У Окку подогнулись лапы, и он тяжело бухнулся на грудь, опуская голову. Он растворялся, медленно и мучительно, и на это было невозможно смотреть.
- Вот, кто ты, - прохрипел старик-медведь, пытливо разглядывая побледневшее лицо Нуар.
- Что происходит? - частила Сафия. - Прекратите! Пожалуйста!
- Это Голод. - Окку вздохнул, дернувшись вперед, словно золотая нить тянула его. - Голод внутри нее.
Нуар закрыла глаза. Сжала руки. Из горла ее вырвался животный рык.
- Остановись! - Впервые за все время Ганн услышал, как кричит Каэлин. - Ты убиваешь его!
Тонкий, мерзкий свист - словно по воздухе хлестнули плетью. Нуар подалась назад, изогнувшись дугой, словно нечто ломало ее ребра изнутри. Плечи аасимарки окутала темнота, и Ганн увидел - длинные, черные щупальца, которые силились дотянутся до раненого Окку, подбирались все ближе, медленно, мучительно...
И тут же исчезли.
Окку обессиленно закрыл глаза. И вздохнул - глубоко и с наслаждением, словно новорожденный.