Аннотация: История о двух друзьях, оказавшихся по разные стороны военных действий в Чечне, но сохранивших абсолютную преданность своей школьной дружбе.
Повесть
25.04.13 года
СТАЛЬНЫЕ ВЕРШИНЫ
Отъезд
Каша лучше болтовни.
Через два дня после сдачи ЕГЭ мать заявила, что с нее хватит. Настроена она была решительно. Семь лет ради Мишиного образования она мыкалась по съемным углам, бралась за любую работу, чтобы иметь лишнюю копейку и теперь, когда Миша окончил школу, она ни минуты больше не хочет оставаться в Питере. Она хочет вернуться в Моздок3, где у них есть, пусть однокомнатная, зато собственная квартира. Она все понимает, Миша талант, но и он должен понять ее. У него еще все впереди, а ее жизнь проходит, уже почти прошла. Мать расплакалась. Ее взвинтили на работе. Вот что это за мечта, всхлипывая, повторяла она, - стать первым в мире великим чеченским пианистом? Махмуд Эсамбаев нашелся!
- Эсамбаев танцор, - угрюмо поправил Миша.
- Знаю! - крикнула мать. - А этот танцор, что ли будет оплачивать твою учебу в Консерватории? Ты же знаешь, у нас нет таких денег.
Миша знал это. И они поехали в Моздок, сразу после вечера выпускников и прощания со школой, друзьями и любимым городом, которое вышло очень грустным. Настоящее становилось прошлым, мимо окон проплывали огни. Это плыл город женщин, современных и свободных, привыкших во всем полагаться на себя; город свободных мужчин, давно привыкших, что на них никто больше не полагается. Город детей, воспитанных интернетом. Правда, мать обещала, что на следующий год он обязательно вернется и поступит в свою Консерваторию, она договорится с дядей Гусейном, ее родным братом, он поможет деньгами.
Маленький прифронтовой осетинский город был полон военных, несмотря на длительное затишье в войне. Близость к Чечне делала гражданскую жизнь напряженной и тревожной. Красота Северного Кавказа была обманчивой и в любой момент могла смениться гарью пожарищ и черными плешинами сгоревших лугов. Через месяц из Петербурга пришел контейнер с вещами, помаленьку нажитыми за семь лет. Его любимый "STEINBERG" был цел и невредим, лишь длинная белая царапина на левом боку пианино говорила, что пришлось испытать инструменту в дороге. Затем прошел год. Миша работал в магазине электроники, мать устроилась в привокзальное кафе. В свободное время Миша не отходил от инструмента, часами корпел над нотами сложнейших фортепианных произведений и доводил до белого каления соседей классической музыкой. Мать, которая раньше не была замечена им в особом религиозном рвении, зачастила в мечеть, стала носить хиджаб7 и соблюдать законы шариата. А в мае, когда он уже мысленно готовился к отъезду, пришло печальное известие из Чечни. Мишин дедушка, на которого мать тоже возлагала определенные материальные надежды, погиб, случайно подорвавшись на мине. И они поехали на похороны.
Дедушка.
Каждый свою плешь чешет.
Это было старое кладбище, утопающее в густой, по пояс поднявшейся траве. По склону холма без всякого порядка тут и там торчали длинные узкие каменные стелы, украшенные сверху резными причудливыми островерхими крышами, что делало их похожими на ульи. Резьба по камню была здесь в чести испокон веку, но арабская вязь, украшавшая стелы, не отличалась особым разнообразием. "Аллах - велик Он и Славен" было написано на большинстве стел. Десять мужчин в невысоких кудрявых папахах и черных одеждах неподвижно стояли над двумя новыми захоронениями под густым синим небом, гордящимся своей синевой как новенький глупый эмалированный таз. Со дня похорон прошло уже семь дней, и скорбь постепенно слабела, уступая место традициям. Дядя Гусейн, высокий мужчина с лицом длинным и печальным, словно сошедший с картины Эль Греко8, которую Миша видел в Эрмитаже, пил водку в сторонке, никого не дожидаясь и всем своим видом показывая, что ему наплевать на осуждающие взгляды стариков. Он был крепким и жилистым, ему ничего не стоило раздавить в ладони два твердых грецких ореха, но выглядел он совсем потерянным. Мише стало жаль его, он подошел и сел рядом на соседний бугорок. Дядя покосился на него, но ничего не сказал.
- Твой дед погиб как герой, - нарушил молчание двоюродный брат дедушки, обращаясь к Мише по-русски, поскольку родной язык Миша понимал с пятого на десятое. - Думаешь, он случайно наступил на мину? Да он тут каждую тропинку как свои пять пальцев знал.
Это было для Миши новостью. Старики важно закивали, соглашаясь, что Мишин дед герой.
- Пришли к нему ночью, вооруженные. Свои же, чеченцы, человек двадцать и с ними двое русских в камуфляже. У них была карта с отмеченной базой, где хранится наше оружие, только дорогу в лесу они не знали, им нужен был проводник. Прихватили на всякий случай заложником маленького Ваху и пошли.
- И отец вывел их на минное поле, - с горьким смешком добавил Гусейн. - Сказал, чтобы шли за ним след в след, завел в самую середину и наступил на мину. Никто не ушел... и Ваха тоже.
Голос его захлебнулся, сломался и стал лающим, словно он выгонял его из глотки палкой, как гонят со двора приблудную собаку. Ваха был его сыном.
- Наверное, он надеялся, что Ваха уцелеет, догадается лечь на землю и не двигаться, а он побежал, - возразил двоюродный дедушкин брат. - Ну и конечно наступил.
- Десять лет ему было!
- На все воля Аллаха.
Дядя Гусейн зло сверкнул глазами, но ничего не ответил. С тех пор как погибла жена, они с Вахой остались одни на свете, теперь не стало и Вахи.
- Русские пришли, русские уйдут, - задумчиво вздохнул кто-то из стариков. - А как мы потом будем друг другу в глаза смотреть?
- Пойдем, Миша! - дядя Гусейн поднялся и пошел вниз по склону, раздвигая руками высокую сочную траву. Старики стояли и смотрели, как они с Мишей словно плывут по полю в сторону аула. Прекрасный был день. Синее небо сверкало эмалью. В нем не было ни единого облачка.
Дядя Гусейн.
Станешь гордой овцой, а волки тут как тут.
Уже больше недели он не входил в дом отца, как бабушка ни плакала и ни уговаривала. Ел во дворе, спал на сеновале. Из окна Миша наблюдал, как бабушка выносила ему скатку из подушки и одеяла. Ночи были сырыми и от одеяла с подушкой он не отказывался.
- Мам, можно я сегодня переночую с дядей Гусейном на сеновале? - попросил Миша, отходя от окна.
- Постель возьми, - коротко буркнула она. У нее опять не было настроения.
Миша выскочил за дверь и побежал к сараю. Дядя уже устраивался на ночлег. Племяннику он не обрадовался, но взгляд его потеплел. Они долго смотрели на звезды. Таких огромных ярких звезд Миша никогда еще не видел. В Питере небо было всегда или в тучах, или засвечено огнем реклам.
- Нравится тебе здесь, Миша?
- Здесь очень красиво, дядя Гусейн, - искренне ответил Миша.
- Смотри, смотри, это твоя земля. Родина, которую у нас хотят отнять.
Миша уже пытался думать об этом. Но когда он пытался думать об этом, перед глазами у него как живой вставал Питер, любимые места, школа, друзья, знакомые девчонки. Даже магазин, где кассиром работала его мать.
- Дядя, а кто виноват в этой войне? - спросил он.
Дядя долго молчал и думал, потом нехотя ответил:
- Джохар9, наверное. Тогда все уходили из Союза и Чечню тоже практически отпустили. Нам нужно было проявить мудрость, расстаться по-братски, а мы угрожали дойти до Москвы. Нельзя пинать спящую собаку и рассчитывать на то, что она, проснувшись, тебя не укусит. Нас охватила эйфория безнаказанной свободы. Нами двигала обида. Но Джохар неправильно рассчитал свои силы. Наверное, он хотел остаться в истории настоящим освободителем нашего народа, вторым Шамилем, ради этого, уходя, он решил плюнуть вслед.
Он вдруг стал горячиться и рубить рукой.
- Мы никого к себе не звали, а к нам пришли с оружием! Видел карту России? А Ичкерию на ней сумел разглядеть? У них свои земли пустуют и заброшены, а им понадобился наш маленький ухоженный клочок! Знаешь, сколько нас погибло во время депортации?
- Дядя Гусейн, а чеченцы тогда действительно были за немцев?
- Нет, конечно! - рассмеялся дядя Гусейн. - Ну, ты как маленький, ей-богу! Чеченцы всегда были сами за себя.
- Но они бы обрадовались, если бы фашисты победили и освободили нас от русских?
Он опять надолго замолчал. Потом ответил честно:
- Обрадовались бы. Сами ведь мы справиться не могли.
- Значит, пока все другие народы геройски сражались на фронте, мы сидели и ждали, когда победят фашисты?
- Мы не сочувствовали фашизму. Просто это был единственный на тот момент способ выйти из состава России.
- Значит, нас правильно депортировали?
- Детский у нас какой-то разговор получился, - сдержанно заметил дядя Гусейн и стал смотреть в звездное небо. - Правильно, не правильно. Мы просто хотим быть свободными. Хотим свое государство. Это трудно понять? Это преступление?
Это не было преступлением. По Мишиному глупому мнению, разница была лишь в средствах, по мнению дяди, все средства были хороши. Миша зашуршал соломой, устраиваясь поудобнее. Разговор нужно было обдумать. В этот момент дядю тихо посвистели из-за забора.
- Спи, Миша, я быстро! Меня не дожидайся.
Он ловко соскочил по приставленной лестнице на земляной пол сарая и выскользнул за дверь. Миша подполз к щелястой стенке, сбитой из кривых черных досок, напряг глаза и навострил уши. Смутный силуэт через забор передал дяде какой-то сверток и они, сблизив головы, о чем-то пошептались. Затем разошлись.
- Шприцы не забыл? - довольно громко крикнул дядя.
- Все там.
Дядя пошел в огород. Миша смотрел ему вслед, пока еще мог что-то различить.
"Чехи".
Пришедший незваным, ушел несытым.
Утром к дому подъехал внедорожник. Несколько бородатых парней с отважными лицами вышли из него и, почтительно поздоровавшись с бабушкой через низкий забор, лениво закурили. У двоих за левыми плечами дулами вниз висели Калаши, которые они и не думали скрывать. Дядя Гусейн вышел к ним и поздоровался со всеми за руку.
- Миша, поедем со мной на базу? - ласково спросил он, вернувшись во двор. - Отдохнем пару дней в горах, шашлыки поедим. Покажу тебе наше хозяйство, познакомлю с ребятами.
- Не знаю, как мама, - заколебался Миша, который не очень любил неизвестность и не испытывал ни малейшей потребности с кем-то знакомиться. Эти ребята с Калашами, сидящие на корточках возле машины, на его взгляд были слишком крутыми для него. - Нам вообще-то пора уже ехать домой.
- Да мать в курсе. Еще вчера с ней решили, - отмахнулся от его отговорок дядя.
Зачем тогда спрашивать, если все решили без него, с раздражением подумал Миша.
В течение часа во внедорожник и еще в три подъехавшие к дому легковые машины грузили продукты, в основном мешки с мукой и коробки с консервами. Вооруженных людей было много, половина - из их родного аула, которых Миша уже узнавал в лицо. Дядю Гусейна они называли амиром. Пока он прощался с мамой и бабушкой и слушал их напутствия, погрузку закончили. У Миши тоскливо сжималось сердце, но он не смел при всех показаться слабаком. Мать слишком крепко обняла его на прощание. Лица у них с бабушкой были такие... как у спартанских матерей, которые, провожая на смертный бой сыновей, говорят им: "Со щитом или на щите". Они выехали. Парни что-то кричали односельчанам в открытые окна, ревели моторы, стелилась по полю пыль - Миша молчал. Ради него никто тут не собирался говорить по-русски.
Добирались до места несколько часов. Горы утопали в густой буйной растительности. Сначала ехали, потом шли пешком, оставив в кустах спрятанные легковушки, которые уже не осиливали подъем. Внедорожник сделал три рейса вверх и вниз, перевозя продукты, пока они по лесному бурелому дошли до места, к которому стремились. Три низких просторных блиндажа, обложенных бревнами и густо закиданных сверху дерном, почти равнялись с землей, и обнаружить их непосвященному человеку было практически невозможно. Измотанный непривычно тяжелой дорогой Миша не заметил ни пустующих окопов на подступах к базе, ни секрета18 с тщательно спрятанным под брезент пулеметом, мимо которого они прошли. Ему хотелось упасть где-нибудь под кустом и немного отлежаться.
- Если приспичит в туалет, дальше, чем на тридцать метров от базы не отходи, - предупредил его дядя Гусейн, останавливаясь у землянок. - Там кругом наши мины понатыканы.
Миша кивнул. Ему сейчас было все равно. Несколько минут дядя Гусейн чутко прислушивался к лесным сойкам, но неугомонные птицы молчали и он, успокоившись, спустился в землянку, чтобы распорядиться по хозяйству, принять участие в укладке привезенных продуктов и назначить дозоры на приближающуюся ночь. Оставшись один, Миша сел на бугорок и устало уставился в одну точку. Солнечный зайчик от прицела снайперской винтовки заигрывал с ним сквозь могучую крону огромного бука - он от него отмахнулся. А сойки молчали, потому что они еще утром откричали свое, увидев осторожно приближавшихся к базе вооруженных людей, но реагировать на их тревогу тогда было некому, и они замолчали, привыкнув к неподвижным фигурам в камуфляжах среди светло-коричневых буковых стволов.
Потом прилетела пуля. Мишу хотели снять бесшумно, но снайпер как видно промахнулся. Был вопль боли, всполошивший людей в блиндаже, были крики, погоня, взрывы гранат, длинные и короткие очереди из автоматов. Кто-то тащил Мишу по лесу, грубо подбрасывая на спине, когда он начинал терять сознание и сползать на землю. Сознание меркло, в голове гремели обрывки "Аппассионаты". Щелкали пули, гибкие ветки больно хлестали по лицу. Он знал, что ему никогда больше не сыграть ни одного даже самого простенького этюда. Снайперской пулей ему раздробило левый локтевой сустав. Он кричал и катался по траве, пока кто-то не прикрыл его своим телом.
Двенадцать парней растворились в густой чаще леса, пять остались лежать на земле. Боясь чужих мин, федералы недолго преследовали бегущих. Они взорвали базу, и ушли восвояси.
Митя.
Что получено от матери с отцом, съедается без благодарности.
После окончания школы Митя на все лето засел за компьютер. Резался в "стрелялки" с виртуальными друзьями, про школьных товарищей не вспоминал, да и они о нем тоже. Немного скучал поначалу без Миши, потом привык. Учиться он больше не хотел. Если у других ребят школа заканчивалась ежедневно вместе со звонком, извещавшем об окончании последнего урока, у него она продолжалась до ночи. Его мать, Елена Сергеевна Смирнова, была его классной руководительницей и оставалась Еленой Сергеевной даже дома. Она мечтала о золотой медали, тем более что парень был вовсе не дурак. Высокая, стройная, красивая, любимая учениками и их родителями, она была на хорошем счету в РАЙОНО, гоняла на новенькой "Бэхе", исправно выплачивала за нее кредит и курила, только когда ее никто не видел. Отношения с сыном у нее не сложились. Она не считала, что слишком строга с ним. После окончания школы они почти не общались и почти не виделись, то есть, она видела его спину за компьютером, когда изредка заглядывала к нему в комнату, а Митя видел ее лишь случайно и то боковым зрением. Денег он у нее не просил. При таком жизненном раскладе ему осенью грозила армия. Каждый входит во взрослую жизнь как умеет. Елена Сергеевна считала, что служба вправит ему мозги. Она регулярно оставляла ему на трюмо в прихожей какие-то небольшие деньги на карманные расходы, но не собиралась отмазывать его от армии, тем более что у нее не было никаких накоплений, а брать новый кредит ради этого она не хотела. Единственное, что она сделала - заехала в Военкомат и договорилась со знакомым военкомом, что Митю возьмут служить во флот. В Чечне шла война и она боялась, что сына отправят воевать. Служба во флоте исключала такую возможность.
В конце августа ее, как лучшего преподавателя истории по их району, отправили на Общероссийскую Конференцию учителей-историков в Москву. Она наварила борща на неделю. Петербургскую делегацию возглавлял профессор Борис Наумович Штерн, научная величина, импозантный красивый мужчина. При первой представившейся ему возможности он подошел и сказал своим бархатным голосом:
- Елена Сергеевна, если не ошибаюсь?
Елена Сергеевна вернулась домой с влюбленными глазами. Дома было на удивление чисто и прибрано, посуда на кухне вымыта, борщ почти не съеден. Мити не было, он пришел только в двенадцатом часу ночи. На кухне его ждали чай и торт.
- Может тебе устроиться на какую-нибудь работу? - спросила сына Елена Сергеевна. - Я могу помочь.
- А я уже работаю, - ответил Митя. - В Макдоналдсе. Клевое место, только целыми днями на ногах.
Это была самая длинная фраза, которую он сказал матери за последнее время. В октябре его вызвали в Военкомат и спросили:
- Ну, куда жаждем? Флот или армия?
Митя выбрал армию. О договоренности матери насчет флота он ничего не знал, да и знакомый военком здесь уже не работал. Он звонил предупредить, но Елена Сергеевна тогда была вне зоны доступа. И Митя попал служить в Псков.
Отец.
Чем больше прислушиваешься, тем больше шуму.
Известие о том, что их полк готовят к отправке в Чечню, повергло Митю и его сослуживцев в состояние легкого ступора. Время там было не самое плохое - установился относительный баланс сил и крупномасштабные боевые операции уже довольно давно не велись, но все же в Чечне регулярно стреляли и взрывали, гибли люди. Пару дней все валилось у них из рук, как у лунатиков, которых, не разбудив, пытались пристроить к какому-нибудь полезному занятию. С утра до вечера они бесцельно бродили по казарме. Находились, правда, воинственные одиночки, которые радовались и готовы были "мочить террористов в сортире", однако большинство солдат ни о чем таком даже думать не могли. Несколько месяцев назад все они были гражданскими людьми, жизни которых ничто не угрожало. Чтобы заранее не огорчать мать, Митя решил ей пока ничего не сообщать. Он позвонил отцу, который не жил с ними уже больше пяти лет, но продолжал общаться с Митей.
- Батя, - сказал он мужественным голосом, - а нас в Чечню отправляют.
У него было всего несколько минут на разговор. Он сказал об этом отцу.
- Матери сообщи. Как-нибудь так... осторожно, недельки через две. А то запсихует, сорвется, примчится в часть, а я этого не хочу.
- Хорошо, хорошо, - судя по голосу отец тоже запаниковал или растерялся. Разговор можно было заканчивать. Самое главное Митя уже сообщил. В известность поставил.
- Сын, можно я дам тебе совет?
- Ну, бать! Я же не маленький!
- Не обижайся. Это я так, на всякий случай, вдруг пригодится.
- Ну давай побыстрому.
- Делай что хочешь! - крикнул в трубку отец.
- Что? - не понял Митя.
- Я там был, Митя! На войне делай что хочешь, лишь бы выжить. На войне знаешь кто прав? Тот, кто выжил. Не стесняйся стрелять первым, даже если перед тобой старик, женщина или подросток. На такой войне ты отвернешься - и старик кинет в тебя гранату, женщина пырнет ножом, подросток выстрелит из гранатомета. Я там был, Митя! Сколько таких случаев было в Афгане на моих глазах. Мы ждем тебя живым. Обязательно, слышишь!
- Слышу, - раздраженно ответил Митя. Он уже жалел, что позвонил отцу. Он забыл, что отец прошел Афган и мозги у него были набекрень. Во всем, что касалось войны.
- Оставь дома порядочность, - кричал отец. - Слышишь? Оставь дома свою совесть! Запомни: прав тот, кто выжил. Только одно никогда не делай даже в самые трудные минуты!
- Что?
- Не предавай!
- Кого? - тупо спросил Митя. Мыслями он был уже далеко и слушал отца вполуха.
- Никого не предавай! Друга в бою не предавай, командира в плену не предавай, Россию не предавай. Помни: только не предавай!
- Ладно, бать, все будет хорошо. Ну все? Вернусь - позвоню.
- Живи по совести, а воюй крепко! - крикнул отец. Все у него было так, и в жизни, и в советах, которые Мите были не нужны. Начинал он всегда за здравие, заканчивал за упокой. Жить с ним одной семьей было невозможно. Сейчас он пойдет в кабак и нажрется, а потом будет рассказывать всем про Кандагар.
Митя положил трубку и забыл о нем. Дело было сделано. Матери он позвонит из Чечни.
- Однажды предавший уже не может функционировать как нормальная человеческая личность, помни, сынок, - продолжал кричать в трубку отец, не обращая внимания на короткие гудки. Он знал это не понаслышке. У него был там друг, сукой оказался. И он пошел в кабак, чтобы выпить с дружками пива и ни словом не обмолвиться о Кандагаре.
Пехота.
Тихому не верь, быстрого не бойся.
В конце марта их полк перебросили в Чечню.
На рассвете колонна БТРов, растянувшись на марше на несколько километров, вышла из Моздока. Дорога шла через Вознесенскую, Малгобек и Карабулак. Никто не ставил перед ними боевую задачу и вообще ни о чем не информировал. Просто посадили на броню и повезли. Дорога петляла между гор, БТРы кидало из стороны в сторону и подбрасывало на неровностях. Не справившись с управлением, можно было запросто слететь с обрыва. Через час все они уже отбили о броню задницы, потом затекли тела и ноги от многочасового сидения в неудобной позе. Надетые поверх бушлатов бронежилеты сковывали движения. Хотелось лечь и хорошенько потянуться. Жевали пряники, купленные по случаю у придорожной торговки, запивали сладким лимонадом, вяло острили напряженными от усталости голосами. К ночи прошли всю равнинную часть Чечни. Ощущения войны не было. Из-за лесополосы они видели светлые оцинкованные крыши чеченских домов, видели редких торговок вдоль дороги. Когда взошла луна, поступил приказ сделать остановку. Эта первая ночь еще долго стояла перед глазами Мити как фотография. По всему полю горели костры, толпы солдат неприкаянно бродили среди разбросанной тут и там техники, мечтая об отдыхе и пище. Хотелось упасть, где стоишь, чтобы забыться и очутиться во сне дома, на гражданке или на худой конец в теплой казарме, ставшей теперь такой родной. Команды на ночлег не было. Никто ничего не приказывал, не кормил, не давал указаний. Офицеры собрались в штабной палатке. Никто не услышал или не обратил внимания на странный, приближающийся из ночной мглы свист, только ближайший к Мите БМП вдруг с грохотом ожил, подпрыгнул как взбесившийся конь, встал на дыбы и на миг застыл вертикально, выбрасывая вверх едкие клубы сизого серного дыма. Это было неожиданно и страшно. Потом он рухнул на треки. Из распахнутого люка с визгом полез наружу солдатик в бронежилете и бушлате. Митя узнал его. Это был Леха Тарасов, старший сержант из второго взвода, который, как видно, решил провести ночь в комфорте. У Мити с ним бывали стычки. Все полковые духи ненавидели Тарасова. За его спиной полыхало пламя, а он все никак не мог вывалиться из люка, потому что люк был для него слишком узок из-за бронежилета. Потом внутри что-то сдетонировало и куски окровавленного мяса выбросило наружу, забрызгав ими стоящих в остолбенении солдат. Одно бесконечно длинное, словно спрессованное в годы мгновение тянулась звенящая тишина, затем черное небо над ними разверзлось, и на их головы градом посыпались мины. Поднялась страшная паника. От грохота взрывов чуть не лопались барабанные перепонки, и они все метались, толкая друг друга и визжа как сумасшедшие, одержимые одной только мыслью - выжить, забиться в укромную щель и заткнуть уши пальцами, чтобы не слышать этого жуткого воя приближающейся смерти. Угадать место падения мины было невозможно и, собственно, это сводило с ума необстрелянных бойцов, превращая их в жалкое, визжащее, обезумевшее от страха стадо. Команды офицеров, пытающихся навести хоть какой-то порядок, тонули в оглушительном общем шуме.
- Откуда бьют? - ревел голос начштаба, перекрикивая нарастающий треск беспорядочных автоматных очередей. Кто-то из пехотинцев таким образом пытался в темноте наладить личную оборону, паля наугад в любую приближающуюся мишень. Ему указали на слабые всполохи света на горизонте.
- Саушки к бою! Разворачивай! Бей прямой наводкой!
Саушки развернули и ударили. Шквал огня накрыл далекую неизвестную цель. Через пять минут у комполка ожила и заорала хриплым остервенелым голосом рация:
- Куда бьете, суки?! Прекратить огонь! Прекратить огонь! Мы свои! Вы бьете по своим!
Саушки молча развернули в другую сторону. Кому там не повезло на горизонте узнавать даже не хотелось. Война все спишет. Во всяком случае, демонстрация силы сделала свое дело, через некоторое время минометный обстрел утих. А может у "чехов" просто кончились боеприпасы.
Лежа в воронке от взрыва и недоверчиво прислушиваясь к густой тишине, Митя ощупал себя всего и убедился, что он цел и невредим. На зубах скрипел песок, за шиворот набросало комьев дерна, в ушах звенело, голова кружилась, и ломило барабанные перепонки, но он не был даже контужен. Весь перемазанный и потный, он лежал и глупо улыбался неизвестно чему, глядя в небо, где в разорванную пелену облаков заглядывали редкие робкие звезды.
- Жив? - спросил его сверху голос. На краю воронки на фоне неба маячила чья-то голова.
- Да, - ответил Митя тихим голосом, с трудом различая собственные слова.
- Ранен?
- Нет.
- А чего лежим? А ну строиться... бего-о-оом марш! - внезапно заорала голова, и Митя узнал своего взводного, лейтенанта Галкина.
К утру были подсчитаны потери. "Груз 200" - девять человек, в три раза больше раненых, столько же контуженных и семь подбитых БМП. У всех было ощущение, что в бою они стреляли по своим. Никто не видел ни одного "чеха", только слышали внушающий ужас надсадный свист приближающейся мины и ощущали тошнотворный жар страха в обмякшем и потном теле. Комполка, приволакивая ногу, ходил вдоль строя перемазанных юнцов и вглядывался в лица пронзительными страшными глазами. Они еле держались на ногах от усталости и пережитого. Кто сказал, что насильно одетые в футбольную форму одиннадцать молодых парней сразу станут футбольной командой? Кто решил, что достаточно одеть в воинскую форму несколько тысяч вчерашних школьников, построить их стройными рядами, дать в руки оружие - и получится армия? Армия рождается в боях. А пока это была просто неорганизованная толпа, из которой ему, комполка, предстояло выковать крепкий боевой кулак.
Зачистка.
Ружье, направленное на людей, стреляет назад.
Определили Митю в разведку. Почему - он и сам не знал. Прозвали Питером в честь родного города. Клички в Чечне были у всех, чтобы не заморачиваться на имена. Разведчики ходили с автоматами, на стволах которых был закреплен ПБС, прибор бесшумной и беспламенной стрельбы. Задачей разведчиков в Чечне было уничтожение боевиков с помощью засад, изъятие или уничтожение пластидом их боевой техники. Засада - это не бой, это расстрел. Попавшая в засаду живая сила противника уничтожалась без всякой жалости. Пленных без надобности не брали. Пинками в голову проверяли, жив ли еще лежащий на земле человек, и в упор добивали раненых. Почти вся полковая разведка состояла из офицеров и контрактников, но срочников тоже хватало. Митю на боевые задания не брали, поскольку не было пока никаких боевых заданий и разведгруппу вовсю использовали на зачистках33.
Первая в жизни зачистка Мите запомнилась надолго. Работали в горном ауле после вертолетчиков, которые за день до зачистки произвели несколько залпов НУРСами34 по селу и разрушили пять домов, а также школу, стоящую в центре. В домах стоял плач по погибшим после авиа налета. В одном или нескольких домах, по оперативным данным, засели боевики, поэтому действовать приходилось предельно жестко.
На село навалились ранним весенним утром, чуть ли не всей имеющейся в полку бронетехникой. Блокировали село. Людей с криками выводили из домов и сгоняли в поле на окраину, где им предстояло провести не одни сутки под открытым небом. Митя был в группе, которая брала дом, где предположительно прятались боевики. Готовы были ко всему. Такие группы часто несли тяжелые потери. Пулеметчики и гранатометчики, распределившись вдоль забора, взяли дом в кольцо, затем командир контрольной группы вызвал во двор старшего мужчину и приказал ему вывести из дома всех живых. Вышли три женщины и девять или десять детей. У всех страшные глаза. Спрашивать их про боевиков было бесполезно, своих здесь сдавать не принято. Короткими перебежками пересекли двор. Митя уже знал, что пробежать можно два шага, а можно и десять, как выпадет удача. Если "это" начнется, подстрелить могут и свои. Ему с напарником достался цокольный этаж. Это было темное полуподвальное помещение с двумя низкими дверьми, ведущими в смежные комнаты. Где-то над головой ходуном ходили половицы, грохали шаги. Здесь хранилась зловещая тишина. Если бы сердце с шумом не билось возле горла, можно было бы услышать ход времени, которое тут почти застыло, словно запуталось в паутине. Опытный Митин напарник нырнул в одну из дверей, которую распахнул ногой, Митя прикрыл его с автоматом наготове. Время совсем остановилось. Сколько прошло? Минута или час? Наконец в дверях вновь мелькнула тень, и напарник жестом показал, что в его помещении чисто. Митина очередь. Митя сделал глубокий вдох и очутился в маленькой пыльной комнатке, еще более темной, чем первая. На первый взгляд она была пуста. Нужно было просто спокойно повернуться и уйти, чтобы не поймать пулю, которая могла прилететь из-за ящиков с хламом или из-за очень больших кувшинов неизвестного назначения в дальнем углу. Никого нет. Здесь никого нет. Только тихий боязливый шорох в углу, где стоят кувшины. Взрослый мужчина с оружием легко может уместиться за ними, а за ящиками, если лечь на землю, поместится еще один. Митю пронзила нервная дрожь. Патрон в патроннике, затвор взведен, палец на спусковом крючке, одно короткое движение и тишины как не бывало. Неужели все, подумал он, чувствуя, что стремительно потеет. А если, не меняя выражения лица, уйти, словно ничего не заметил? Выскочить и бросить внутрь гранату. Достаточно ли у него спокойное лицо, чтобы его выпустили живым? И почему не слышно шума наверху? Сколько он здесь стоит? Сколько времени прошло? Если сейчас сюда сунется напарник, их обоих изрешетят. Уже прощаясь с жизнью и начиная осторожно пятиться назад, он вдруг заметил ногу, высунувшуюся из-за кувшина. Кому-то было несладко сидеть, скрючившись в углу, и он неосмотрительно поменял позу. Это была маленькая нога, такая необъяснимо маленькая, что Митю охватил чудовищный ужас. Чеченский карлик. Это было страшнее чеченского боевика. Палец тут же парализовало на спусковом крючке, и пока Митя, не замечая этого, мысленно жал на курок, автомат, естественно, молчал. В полном отчаянии он рванул с пояса гранату. И вдруг отчетливо понял, что видит в зловещем сумраке не ногу карлика, а детский ботиночек, надетый на желтый носок с двумя светлыми полосками и веселым утенком на боку. Митя судорожно вздохнул и вернул на пояс гранату. Хорошо, что не выдернул чеку. Уже не таясь, поплелся в злополучный угол, ощущая страшную слабость в ногах. За кувшинами на полу сидел ребенок лет пяти и с любопытством смотрел на него большими оливковыми глазами. Мальчик, которого он только что чуть не отправил на тот свет. Его и себя. Он смутно помнил, что жал на курок. Что его удержало? Что или кто? Он уже точно знал - на войне не бывает атеистов. Его удержали, чтобы он потом не каялся всю жизнь. Митя молча протянул руку. Мальчик принял ее и степенно поднявшись с цементного пола, отряхнул штанишки. Все также молча они вместе вышли из дома. Во дворе был слишком яркий свет и он на пару секунд ослепил их после полумрака.
- Чей это мелкий?
Его еще трясло, хотя скорее от бешенства, но под бронежилетом этого не было видно. Старший чеченец оглянулся, вскрикнул что-то по своему и, всплеснув руками, как квочка кинулся к ребенку. Возбужденно закудахтали женщины. Митя шел на чеченца, оскалив зубы. На груди болтался такой ненужный и неудобный автомат. Никогда еще Митя не кричал так на взрослого человека, не оскорблял, не обзывал последними словами, как сейчас. Чеченец растерянно пятился от него, не выпуская из своей руки руку мальчика. Мальчик испуганно путался у них под ногами.
- Сволочь! Сволочь! Я его чуть не застрелил! Я его чуть не застрелил! - вне себя кричал Митя.
Стоящие во дворе офицеры, с кривыми ухмылками наблюдали, как их молокосос "строит" взрослого чеченца. Пулеметчики из-за забора вытянули шеи. Автоматчики, одобрительно щерясь из-под касок, удобно повесили руки на висящие на груди автоматы. Никто не вмешивался и не стал бы вмешиваться, даже если бы он схватился за оружие.
- А ты пальни в него, - посоветовал кто-то.
- В бою пальну, - нашелся Митя. Он чувствовал, что на глазах у него закипают слезы и что ему лучше отвернуться и перестать привлекать к себе общее внимание. Он отошел в сторонку и стал смотреть туда, где торчали горные вершины и синели горные леса. За селом, в окружении автоматчиков, собиралась взволнованная толпа. Люди все прибывали и прибывали. То, что в генштабе армии называли лукаво "спецоперацией", для них оборачивалось просто войной. Как они живут среди всего этого, подумал Митя: обстрелы, зачистки, бомбежки, и никакой возможности что-либо изменить. Жалко их ему не было, он тут уже немало повидал, но все же это было как-то не по-людски.
Кто-то подошел сзади, оперся рядом о забор. Митя даже не оглянулся.
- Это я недоглядел, - сказал мужской голос с акцентом, - Половина этих детей не мои. Кого родственники временно пристроили, кто-то остался сиротой. А я видишь, обсчитался.
- Ладно, проехали, - буркнул Митя, не поворачивая лица. Он надеялся, что чеченец не заметит его невольных слез. - В следующий раз только не обсчитайся.
- Постараюсь, - усмехнулся чеченец.
Они разошлись: чеченца с семьей повели на околицу села, Митя вернулся к своим. Он жалел, что не спросил у чеченца про мальчика: родственник он или сирота? Хотя, какая разница.
- Эй, боец! - окликнул его высокий парень с натовским гримом на лице и камуфляжем без демаскирующих знаков отличия. Глаза у него были цвета воды в водопроводе, ироничными, как пистолеты, и весело блестели. - Пересрал малость в доме?
- Ну да, было дело, - смутился Митя. Он с трудом узнал его из-за грима и надвинутой на лоб "мохнатой" каски, обтянутой в несколько слоев маскировочной сеткой. Вся одежда у него также была мохнатой, так что ночью с пяти шагов его можно было принять за куст. Это был снайпер-контрактник из их разведроты, о котором в полку ходили легенды. За некоторые из них ему можно было смело давать Звезду Героя, за некоторые - сажать пожизненно или ставить к стенке.
- Знакомо. А ты не стыдись, это с каждым было. Привыкнешь. На, держи краба! Хохол меня зовут. Будем знакомы.
Митя крепко пожал протянутую ему руку и почувствовал себя польщенным.
Хохол.
Сказанное при пахоте, нашлось при жатве.
Кто скажет, чем отличается, к примеру, ритмическая гимнастика от аэробики, тот сможет внятно объяснить, чем отличается контрактник от западного наемника. По сути ничем. И те и другие псы войны и их присутствие на войне дело добровольное. Только в Чечне эти воины условно делились на две группы, шакалов и волков: тех, кто приехал за легкими деньгами, попить вволю водочки и вволю пострелять, и тех, кто приехал отомстить. За плен с унижениями и побоями, за убитых товарищей, за свой звериный страх молодых необученных солдат. Ненависть была написана на их стылых лицах. Воевали они крепко, в отличие от тех, кто приехал погулять, меньше бузили, меньше нарушали воинский устав. Хохол был из волчьей группы. Несмотря на свое украинское прозвище, он был коренным русским из Архангельска, потомственным помором, белокожим, высоким и рыжим. В плен попал вместе с офицером, украинцем по национальности. Об этом несчастном периоде своей жизни он никому ничего не рассказывал, да и сам вспоминать не любил, а потом, когда его выкупили на деньги Березовского, он год неприкаянным маялся на гражданке, да так и не сумел приспособиться к мирной жизни, потеряв себя где-то в кавказских горах навсегда. Записался в контрактники, вернулся. Когда в новой части спросили, как его звать, он ответил: "Хохол", в честь того офицера, с которым оказался повязан в плену крепкой ниточкой до конца своей жизни и который мучительной смертью погиб на его глазах. О зверствах в плену он ни словом ни с кем не обмолвился, но его поняли без слов. Мстил он жестоко и упорно кого-то искал. Свел близкое знакомство с офицерами штаба полка и разведки и часто их о чем-то расспрашивал. Его уважали, делились с ним некоторыми сведениями, которыми в каждом конкретном случае имели право поделиться. Тогда он исчезал на два-три-четыре дня со своей любимой снайперской винтовкой Драгунова, прихватив "сухой паек" и пакетики с зернами лимонника. Возвращался измученный, с красными глазами, но живой-невредимый, со свежими насечками на прикладе, которых все прибавлялось и прибавлялось. Впрочем, все понимали, что добром это кончиться не могло.
Митю он присмотрел, потому что ему нужен был надежный напарник. Напарник для снайпера это прикрытый тыл. Пока один ведет огонь, второй наблюдает за противником и корректирует его стрельбу. Ведь сложно одновременно и стрелять, и наблюдать за тем, кто ведет огонь по тебе. Напарник поможет при ранении. Да и вообще, вдвоем просто веселей.
Дружба с Хохлом Мите льстила. С практической точки зрения она весила еще больше, чем с моральной, принесшей Мите пока еще ничем не заслуженное уважение товарищей по оружию. Хохол взял над Митей шефство. На войне всегда так: или ты находишь себе старшего товарища, который делится с тобой и только с тобой военными премудростями, которые оплачены чьей-то кровью, и благодаря этому ты выживаешь, или ты учишься на своих ошибках, платя за науку собственной кровью. Есть, правда, третий вариант, люди особо одаренные, которые хватают буквально на лету, но к ним Митя не принадлежал, хотя всю жизнь проиграл в "стрелялки" на ПК и обладал отменной реакцией.
Сначала они вдвоем с Хохлом сшили ему "правильный" камуфляж. Разведчику важно сливаться с ландшафтом. Вскоре Митя тоже стал похож на придорожный куст. Потом приступили к изучению тактики ведения снайперского боя и принятому в разведке языку жестов. Видя, что Хохол нянчится с Питером, командование хотело навесить на него еще нескольких бойцов, но Хохол в корне отверг эту попытку.
- Мне за это не платят! - дерзко заявил он начальнику штаба, и тому нечем было крыть. Сухим кивком разрешив им стрельбу по мишеням и ночные вылазки в поле в пределах видимости, то есть вблизи расположения части, он удалился, играя желваками.
Этой же ночью с приборами ночного видения и двумя рациями с закрытым каналом они вышли на ученья. Была чудная теплая ночь, почти безоблачное небо, сплошь покрытое яркими майскими звездами. Где-то далеко-далеко в горах одиноко выл волк и в ответ ему робко отбрехивались сельские собаки. Светила полная луна, поле было залито бледно-серебристым светом и напоминало картины Куинджи. Окаймляющие дорогу кусты и деревья стояли совершенно неподвижно, словно нарисованные. Митя с Хохлом долго играли под ними в "кошки-мышки". Митя искал Хохла и не находил. О Хохле не зря ходили легенды, он мог застывать в любом положении и на любое время, совершенно сливаясь с окружающей средой. У Мити от долгого сидения на корточках сводило ноги, он часто менял позу и Хохол находил его всегда. Кроме того выяснилось, что оптический прицел ночного видения, закрепленный на винтовке Драгунова был предназначен для работы в полной темноте и слегка искажал видимость при лунном свете. Слегка, но достаточно для промаха. Митя злился. Он не мог взять в толк, почему Хохол так быстро и легко находил его, как бы он не старался.
- Смотри сюда! - сказал Хохол и скрылся в густой тени дубов-великанов, куда не проникал лунный свет. Митя смотрел во все глаза. Густая чернильная темнота в течение нескольких минут оставалась неизменной... потом Митя заметил слабый зеленый огонек, бесшумно возникший словно из ничего и осветивший на какую-то долю секунды смутные очертания лица под деревьями.
- Видел? - с усмешкой спросил его Хохол, приблизившись. - Понял? Вот так я тебя и нахожу.
- Как? Откуда этот зеленый свет?
- Из объектива включенного прицела. Ты все время отводишь лицо от прицела и на нем отражается зеленый огонек. Подарок чеченскому снайперу. Понял? Поэтому я предпочитаю обычный прицел без всяких наворотов.
Митя расплылся в понимающей улыбке. Вот он, секрет ночной неуязвимости!
- И все снайперы об этом знают?
- Я знаю, а кто еще, не считал. Я своей головой дошел. Кто мозги включает, тот разберется.
- Ты говорил кому-нибудь?
- Тебе сказал, - усмехнулся Хохол. - Для всех хорошим не будешь.
Они молча возвращались в часть. Митя думал, сколько чеченских и наших снайперов поплатилось жизнью за этот конструктивный недостаток. Скольких сыновей не дождутся домой их матери. Странный парень Хохол, не видит дальше собственного носа. Мстит за одного погибшего офицера, потому что их что-то связывало, а на прочих ему наплевать. А может не странный. Может это правильно?
У Мити испортилось настроение. Через пару дней, когда часть разведгруппы уходила на задание, а Митю опять не взяли, потому что задание было слишком важным, чтобы брать на него салаг, он внимательно следил за тем, кто с каким прицелом уходит. Из трех снайперов один был с прицелом ночного видения. Может не знал, а может приспособился. Митя хотел подойти и спросить, но постеснялся. Еще подумает, что умничает, да и вообще, что он тут панику развел? Хохол, проходя мимо Мити с обычным оптическим прицелом, дружески ему подмигнул. Митя сжал кулак, поднял руку и показал, что желает ему удачи и что он мысленно с ними.
Группа вернулась с задания в полном составе. А еще через неделю от местного осведомителя были получены данные о расположении базы боевиков, которую давно разыскивала полковая разведка. В полк спешно прибыл оперативный офицер ГРУ. Разведгруппа в полном составе выступила в горы. Митя шел на свое первое по-настоящему боевое задание со жгучим желанием применить науку Хохла в действии. Кроме ПБС на его автомате красовался еще новенький оптический прицел, выданный ему с оружейного склада по специальной протекции напарника.
Борис Наумович, made in SPb.
Осторожный кабан кукурузы не поел.
Второй день Питер был косо заштрихован мелкими струями дождя. Вдоль поребриков40 по набережной реки Фонтанки текли неширокие мутные потоки. Небо было затянуто светлыми тучами, сквозь которые, казалось, вот-вот должно было выглянуть нежаркое майское солнце, но оно все оттягивало свое появление, как умелый артист держит паузу, чтобы сделать свое появление на сцене как можно более эффектным и впечатляющим. Настроение было прекрасным. Перешагивая через лужи, они спешили в БДТ на спектакль "Перед заходом солнца" немецкого драматурга Герхарта Гауптмана. Борис Наумович был заядлый театрал. Он прекрасно разбирался в тонкостях театральных постановок и мог часами рассуждать, чем постановки Пинигина отличаются от постановок Чхеидзе. Со многими театральными деятелями Петербурга он был знаком лично. В других его достоинствах числился высокий рост, могучий ум, высокий статус в научном историческом мире, умение стильно одеваться и органично выглядеть как в обстановке официальной, так и где-нибудь за городом "на шашлыках". Он умел быть милым человеком, когда того требовала ситуация и умел держаться на расстоянии с холодной кастовой отчужденностью, свойственной коренной питерской интеллигенции. Он умел смотреть так, словно бил хлыстом. Его дочь училась в Америке, он был разведен, сердце его было свободно, и у него была трехкомнатная квартира на улице Рубинштейна и дорогой Мерседес класса S. Лицо Елены Сергеевны излучало сияние, притом, что она не улыбалась. Пожалуй, его сияние на какое-то время могло заменить Борису Наумовичу солнце. Сосредоточенно шагая через лужи, она отдавалась своим мыслям. С зонтика, который держал над ней ее кавалер, капало. Одна дерзкая капля упала ей на нос. Она улыбнулась и смахнула каплю рукой. Борис Наумович украдкой разглядывал ее. Между ними уже произошло то, после чего в прежние времена порядочный джентльмен обязан был жениться, но Борис Наумович не спешил делать предложение, одновременно не переставая ею восхищаться. Таких красивых, гладких и сильных ног с изящными крепкими щиколотками и высоким подъемом стопы он ни у кого еще не видел. Высокая, статная, тонкая в талии и широкая в плечах, Елена Сергеевна привлекала внимание мужчин, несмотря на дождь и промозглую погоду. Женщины с интересом поглядывали на него. Они были красивой парой.
Добежав до театра, они нырнули в фойе, сдали зонт и плащи в гардеробную и на два с половиной часа погрузились в роскошь позолоченных бархатных лож, до блеска начищенных паркетных полов и великого искусства. Потом, под впечатлением просмотра шли по улице Гороховой до японского ресторана, ради чего, собственно, оба были сегодня без машин, предполагая принятие спиртного, и обсуждали постановку. Хотелось есть. Дождь давно перестал, был дивный светлый вечер. Борис Наумович купил даме цветы. Это были три великолепных крупных георгины в тон васильковым глазам Елены Сергеевны. Георгины в этом году были просто невероятно хороши. Ресторан был полон, но для них нашелся столик. Борис Наумович попросил принести вазу для цветов. Они сделали заказ. Борис Наумович был тонким знатоком японской кухни, а Елена Сергеевна, как всякая современная городская женщина, обожала суши, хотя больше ориентировалась на картинки и цены в меню. Оставив в покое театр, перешли к близким обоим вопросам истории. Говорили о Платоне и его "Идеальном государстве". То есть, говорил в основном Борис Наумович, а она с волнением вслушивалась в его спокойный низкий баритон, от которого мурашки бежали по спине, независимо от темы разговора.
- И вот что удивительно, дорогая Елена Сергеевна, - негромко вещал Борис Наумович, со вкусом разделываясь с очередной порцией горячих крабов. - Внимательно проштудировав труды об идеальном устройстве государства всех этих великих философов-утопистов, как то: Платон, Томас Мор, Томмазо Кампанелла, Френсис Бэкон, Луи Мерсье, Николай Чернышевский и ряд менее известных имен, я заметил у них один общий основополагающий недостаток, перечеркивающий все их здравые размышления. Все они в один голос обещали, что каждый человек в их идеальном государстве будет с рождения оценен, приставлен к делу и доволен жизнью, но никто из них не обещал, что он будет по-человечески любим и счастлив. Для всех этих философов люди были просто неразумными кусками мяса, которыми нужно было практично управлять ради общего блага государства. Им положено было под строгим контролем трудиться и заниматься сексом. Избранным - для продолжения рода, а неизбранным - ради удовлетворения этой досадной природной потребности, нежелательные плоды которой затем должны были быть безжалостно уничтожены. Ни в одном трактате об идеальном устройстве государства не идет речь о простом человеческом счастье, хотя главной задачей идеального государства как раз, на мой взгляд, является обеспечение именно этого счастья, иначе, зачем оно, государство, вообще нужно людям? И о любви, самой великой движущей силе на земле и главном источнике этого счастья, они нигде не упоминают, словно ее не существует в их понимании мироустройства. Но ведь любовь - это собственно и есть счастье!
Елена Сергеевна кивала. Непрерывно повторяемые слова "любовь" и "счастье" кружили ей голову. Любовь - это счастье, она понимала это как никогда прежде. Особенно любовь взаимная. Она была уверена, если бы Борису Наумовичу дали возможность переделать государство, он бы устроил этот мир гораздо мудрее, справедливее и лучше, чем он есть сейчас.
- Боря, у тебя есть знакомый автомеханик? - поинтересовалась она, улучив момент.
- А тебе зачем? Что случилось? - с недоумением спросил он, с трудом возвращаясь с небес на землю.
- На днях заехала в выбоину, теперь стучит подвеска. Хотела отогнать машину на диагностику, но лучше, чтобы это был свой человек, а не кто попало.
У Бориса Наумовича был такой человек. И даже не один. Мерседес кому попало не доверишь. Эта тема тоже была ему очень близка. Он оставил в покое государство и они, с обоюдным удовольствием, остаток вечера посвятили практичным и понятным вопросам автосервиса, тонкостям КАСКО и ОСАГО, проблемам банковского кредитования и вложения денег в недвижимость, в коих Борис Наумович тоже показал себя немалым докой. Закончив ужин в ресторане и захватив с собой бутылку хорошего вина, поймали на улице такси и поехали к Елене Сергеевне на Болотную, хотя к нему ехать было гораздо ближе. Но он жил с мамой, а ее квартира была свободна и, пока служил Митя, находилась в их полном распоряжении.
Засада.
Из чужих мест гончая зайца не поймала.
Соблюдая строгий режим радиомолчания, разведгруппа сутки шла по "зеленке", поднимаясь в горы. Двигались днем, двигались ночью при свете полной луны. Выбирали глухие места, настолько глухие, что видели даже медведя, спокойно обирающего ягоду с куста в глубокой сырой балке. Май в горах был прекрасен. Поляны, заросшие сочной высокой травой и усыпанные массой цветов, напоминали пестрые сказочные ковры с рисунком из белых ромашек, синих и фиолетовых колокольчиков. Еще не отцвели желтые и оранжевые тюльпаны, красные маки и фиолетовые ирисы. Далеко позади, у подножия черных гор, остались участки целинных степей, на которых царствовал перистый ковыль. Издали было видно, как равнина, покрытая серебристо-седой пеленой, колышется, словно море. В горах же над зелеными полянами с жалобными криками реяли сарычи, в густых зарослях орешника деловито перестукивались дятлы.
К вечеру на исходе первых суток похода, пройдя сквозь дубовую рощу и заросли дикой алычи, труднопроходимые из-за разросшегося ежевичника, разведгруппа углубилась в чистый буковый лес, в царство прохлады, безмолвия, запаха сырости и полусгнившей прошлогодней листвы. Стояла тишина. Над головой, в густой кроне буков-великанов, одиноко посвистывала невидимая пеночка. Светло-серые деревья, словно гигантские колонны, заслоняли небо своими могучими кронами. Сделав привал, сверились с картой. До базы боевиков оставалось идти всего несколько часов, но поскольку приближалась ночь, капитан Сумароков принял решение отдыхать до четырех часов утра и выступить на рассвете. Ночью была слишком велика опасность сорвать минную растяжку, которыми наверняка был опутан весь лес на подходе к базе. Поели, расставили дозоры. Митя лежал с открытыми глазами и пустой головой. Сон не шел, но и никаких мыслей не было. Вспомнить жизнь на гражданке у него с недавних пор никак не получалось, хотя домой хотелось неимоверно. Он вынул нож и, стараясь не шуметь, вырезал на гладкой коре бука у самых корней слово "Хочу". Второе слово - "домой" - вырезать не успел, Хохол приоткрыл левый глаз, прочел и тихо пробурчал:
- Хотелка не выросла хотеть! Спи, пока Палыч тебе голову не оторвал!
И перевернулся на другой бок. Засопел. С Палычем (он же капитан Сумароков) шутки были плохи. Митя послушно спрятал нож. Теперь любой мог трактовать его невысказанное желание как ему вздумается. Кому мир, кому бабу, кому сало и поллитру. Они все точно знали, что никогда не вернутся домой, но подспудно мечтали об этом каждую минуту. А еще Митя вспомнил вчерашнюю молодую женщину из узла связи. Она шла мимо их разведгруппы по своим делам, высокая и гордая, а он смотрел на нее и думал: "Посмотри на меня, красивая, может быть ты видишь меня живым в последний раз". И отвернулся, устыдившись собственных мыслей и своего малодушия. А потом по глазам товарищей понял, что они думают точно так же.
Подъем. Завтрак. Рассвет. Пять часов осторожного движения по лесу, след в след, чтобы не треснула ни единая веточка, не всполошилась ни единая птичка-предательница, не шелохнулась ни единая минная растяжка. Если кто-то сорвет растяжку, взрыв выкосит половину группы, но эта мысль никого не останавливала. Выкосит так выкосит. Судьба.
На подступах к базе проклятые сойки подняли трекот и они все уже прощались с жизнью, но выяснилось, что база пуста и вообще, это скорее лесной схрон, оборудованный для хранения продуктов и боеприпасов, чем настоящая база боевиков. Местный осведомитель дал неверные сведения. Однако количество минных растяжек в лесу было чересчур велико для простого схрона. Проведя инструктаж и выдав всем по две таблетки сиднокарба на будущее, капитан Сумароков лично расставил засаду вокруг трех крытых дерном блиндажей и приказал разведгруппе слиться с ландшафтом. Он был опытный лис. Несколько мелких деталей указывали на то, что место это отнюдь не заброшено, совсем недавно здесь были люди и скоро они должны были появиться опять.
Через несколько часов они действительно услышали далекий рокот мотора. Мотор натужно ревел, поднимая в гору немалую тяжесть. К этому времени наглые сойки, уже ничего не боясь, скакали по их мохнатым каскам. Они были светом в лесу, они были тенью на земле, они были призраками в камуфляжах, они были неподвижны, как каменные статуи. Медленно, очень медленно поднимались навстречу приближающимся звукам стволы автоматов с приборами бесшумной и беспламенной стрельбы. На одном из стволов, покачивая для равновесия хвостом, сидела сойка.
Из-за кустов выехал огромный внедорожник. Было чудом, что он поднялся так высоко в горы. Наверное, местные знали удобную дорогу. Началась разгрузка, "чехи" споро таскали мешки в блиндажи. Внедорожник уезжал и снова возвращался, привозя то коробки с консервами, то ящики с оружием, то мешки с мукой. Капитан Сумароков насчитал в банде семнадцать человек. Пятнадцать молодых, бородатых, веселых. Один выбритый до синевы, высокий и жилистый, распоряжался. Еще один, безусый мальчик с несчастным лицом, от которого было мало толку при разгрузке, остался на поляне, когда разгрузка закончилась и все остальные спустились в блиндаж. Он присел на поросший травой бугорок и уставился в одну точку, устало свесив меж колен руки. Он выглядел чужим в этих горах, в этом лесу, среди этих бородатых парней с отважными лицами. И у него не было оружия. Но он мешал гранатометчикам подползти на удобные для выстрела позиции, и его нужно было валить немедленно и бесшумно. Сумароков примерно представлял, о чем сейчас совещаются бандиты в связи с надвигающейся темнотой: назначают дозоры. Медлить было нельзя. Он сделал Хохлу страшные глаза и комичный приглашающий жест рукой, словно предлагал ему срочно начать вторую часть Марлезонского балета, и Хохол, понимающе кивнув в ответ, стал плавно поднимать к щеке приклад снайперской винтовки. Две птахи с ближайшей ветки с любопытством следили за ним, одинаково склонив головы набок.
За спиной у Хохла Митя обмер от ужаса. Он уже приложился бессчетное множество раз к своему оптическому прицелу, каждый раз убеждаясь, что зрение его не подводит. Не зря этот молодой и безусый "чех" показался ему таким знакомым. Миша! Миша, мысленно кричал он, беги! Хохол бьет без промаха! Миша! Миша продолжал сидеть неподвижно. Перед Митей мгновенно промелькнули светлые школьные дни, когда они с Мишей были не разлей вода. Мысль человеческая быстрее пули. Она быстрее всего на свете. И пока Хохол поднимал свою винтовку и тщательно прицеливался, он представил себе, что стреляет в Мишу первым, сбивает его с ног, что промахивается Хохол, что спасенный Миша с неопасным ранением в руку попадает к ним в плен, а боевики взрываются прямо в блиндажах, и они без потерь возвращаются домой в свою часть. Он не вспомнил, что разведчики добивают пленных на месте, он не знал еще, что у бога на все свои планы, кто бы что там себе не навоображал, он не мог себе даже представить, что сейчас тут начнется. Он еще не терял друзей, не видел большой крови и по-настоящему не нюхал пороха, иначе оставил бы все как есть, потому что на войне все становятся фаталистами. Но он выстрелил. Раньше Хохла. Другого выхода он не видел.
Воин Аллаха.
Девушка, расхваленная матерью, в цене не поднялась.
Рука зажила, но перестала разгибаться. Заживала она уже на другой базе боевиков, выше в горах, в разрушенном НУРСами и заброшенном ауле, где сохранилось в относительной целости пять каменных домов. В связи с временной небоеспособностью Мишу пристроили помогать по хозяйству. Еще он пас несколько молодых коз на горном лугу, поросшем мелкими желтыми тюльпанами. Вид, который открывался из этого высокогорного аула на долины внизу, был потрясающим. Часами Миша с подвязанной к шее рукой сидел на камне и грустно смотрел вниз. Было начало июля. Он старался не думать о Консерватории. Миша думал о парне, своем сверстнике, который погиб внизу, прикрывая его своим телом. Он не мог понять его поступка. Они не были знакомы, более того, парень ему явно не симпатизировал, это было заметно. Он презирал Мишу за то, что Миша забыл родной язык и за то, что он был таким изнеженным городским маменькиным сынком. И все же он ни секунды не колебался. Миша не знал, должен ли он теперь что-то этим людям. Он измучил себя этим вопросом. Наконец он решил спросить у дяди.
- Но ведь это естественно, - удивился дядя. - Ты был ранен и слаб, нуждался в помощи, и эта помощь тебе была оказана. Ты поступил бы точно так же, просто ты еще не был в этой ситуации.
Миша бледно улыбнулся.
- Как его звали?
Дядя сказал. Это имя ни о чем ему не говорило, и он сразу забыл его. Он знал, что дядя Гусейн отомстил за смерть своих ребят. После того, как федералы перестали их преследовать и, уничтожив базу, пустились в обратный путь, дядя с парнями сгруппировался, опередил их и встретил двумя километрами ниже по склону. Был бой, расслабившиеся после успешной операции федералы потеряли убитыми и ранеными несколько человек.
- Миша, у тебя когда день рождения?
Миша ответил. День рождения у него прошел два дня назад.
- Я так и знал, что я что-то забыл! - воскликнул огорченный дядя Гусейн, - Что же ты промолчал, почему не напомнил?
Миша посмотрел ему прямо в глаза. Дядя понял и закрыл рот. Несколько секунд они просто разглядывали горы.
- Я читал одну книжку, в которой люди все время воевали, и конца этому не было видно. Это было не у нас, на какой-то другой планете. И они были уверены, что побеждают, пока один посторонний приезжий не догадался посчитать, сколько их было, когда они только переселились, и сколько осталось теперь. И выяснилось, что население все время уменьшается. Они побеждали, понимаешь? Но их становилось все меньше и меньше.
-Я тоже читал, - дядя искоса глянул на него. Лицо его посуровело.
-Ты научишь меня метать ножи?
-Я тебе Стечкина подарю! - с воодушевлением пообещал дядя и тут же добавил: - Эх, отправил бы я тебя к бабушке в аул, чтобы ты там получше подлечился, но ведь сам знаешь, теперь там зачистка за зачисткой, а федералы убьют, разбираться не станут. Ранен, не прописан, значит боевик, из самого Питера приехал воевать. Увезут - и поминай, как звали. Домой бы тебя.
- Я не хочу домой.
- Не сторонись мать! - крикнул дядя Гусейн.
В нагрудном кармане Мишиной рубашки лежало письмо матери, которое ему недавно передали с оказией. Оно сильно запоздало, но смысл его от этого не поменялся. В нем мать выражала надежду, что ее сын отныне станет воином Аллаха, опорой Отечеству и с тем благословляла его на ратный труд. Поминала достоинство и гордость чеченца. "Аллах велик, писала она, он не допустит, чтобы неверные отняли у матери ее единственного сына, но даже если это случится, она хочет гордиться им до скончания своих дней". А как же музыка, с обидой думал Миша, читая письмо. А как же поступление? Консерватория? Он хотел, чтобы Родина гордилась им. Он мечтал, чтобы Чечня признала его великим сыном. Самое страшное ждало его в конце письма. Мать извещала, что возвращается в Моздок. Из числа, поставленного ниже текста, следовало, что мать уехала в Моздок в тот же день, как "отпустила Мишу в горы". Было ясно, что насчет него все заранее сговорились. Миша был потрясен. Ладно дядя, чужой человек, но как могла мать так поступить с ним?! Письмо было в заклеенном конверте, и дядя не знал его содержания, однако в общих чертах представить себе его было нетрудно. Он понимал, что теперь творится в Мишиной душе.
И все же по счастливой случайности, Мишина мать вовремя исчезла из Чечни. Через два дня по их аулу был нанесен с воздуха бомбовый удар, разрушивший несколько домов и унесший несколько жизней, затем аул окружили федералы и прочесали частым гребнем. Изъяли множество единиц оружия, пять или шесть человек куда-то увезли, больше их никто не видел. Поэтому тяжело раненного Мишу просто пришлось оставить в горах.
Сепаратисты.
Гнездо орла железом пахнет.
Любая армия мира в период долгого вынужденного бездействия начинает разлагаться. Разгильдяйство, самоволки, хромает дисциплина. Незаконные бандформирования подвержены этому разложению в еще большей степени, чем регулярная армия, поэтому дядя Гусейн не давал своим ребятам расслабляться. День начинался с зарядки и пробежки по крутым горным склонам. Миша не был от нее освобожден. После завтрака начинались занятия по военной подготовке, чистка оружия, теория и практика взрывного дела. Один из немногих опытных бойцов в группе учил ребят ставить мины, изготавливать пояс Шахида. Во время этих занятий Миша обычно пас коз. Их группа в основном состояла из необстрелянных ребят, понюхавших порох лишь однажды, когда федералы захватили их врасплох и уничтожили прежнюю базу. Но проявили они себя тогда блестяще. Это были еще не волки, хотя они называли себя волками, а волчата, - злые, отважные, готовые огрызнуться в любую минуту. Группа росла. Откуда-то все время подвозили оружие и продовольствие. Ожидалось соединение с другими отрядами и крупномасштабная боевая операция под единым руководством. Рация трещала без умолку. Толковали о скором выступлении. Все горели желанием отомстить.
Трижды в неделю после обеда из долины на базу поднимался мужчина с круглым приятным лицом, румяным и улыбчивым. Он умел смотреть так, словно стрелял из пистолета. Звали его дядя Гулям. Он приносил с собой Слово Аллаха - литературу и диски с фильмами. На базе были телевизор и DVD проигрыватель, запитанные от переносного генератора. Этот человек совмещал две армейские обязанности: политрука и особиста. Гусейн не очень жаловал его, но никогда не подавал вида, просто ваххабизм52 был далек от его жизненных понятий. Вся группа собиралась перед телевизором. Шли задушевные беседы об истории Чечни, о корнях и истоках народа. Потом все смотрели фильмы. По тематике они были самыми разными, от документальных, по истории и религии, до реальных съемок показательных казней и боевых операций, снятых федералами и мятежными полевыми командирами. По этим съемкам было видно, до какой степени накала дошла их обоюдная ненависть друг к другу. Федералы отрезали у убитых чеченцев носы и уши. Сепаратисты отрезали головы пленным федералам. Были и развлекательные комедии, типа "Кавказской пленницы" Леонида Гайдая и крутые американские боевики. На этих занятиях Миша присутствовал, он уже довольно сносно понимал по-чеченски. Ему нравилось узнавать что-то новое. К примеру, он с удивлением узнал, что чеченцы имеют какое-то отношение к древнему государству Урарту. Впрочем, кроме того, на его обязательном присутствии на этих занятиях настоял сам дядя Гусейн.
Однажды дядя Гулям пришел к нему на пастбище. Он приветливо улыбался и глаза у него были добрыми-добрыми, как две овечки. Он не лез в душу, но расспросил о Питере, о матери, о планах. Жизнь Миши в Питере интересовала его во всех подробностях. Насколько хорошо он знает город? Остались ли у Миши там друзья? Как тамошняя милиция относится к нерусским? Есть ли у него в Питере где остановиться? Прописка? Миша мало что мог ему поведать, он жил под крылышком у матери, учился хорошо, в милицию никогда не попадал, а постоянную прописку мать ему купила за большие деньги, чтобы у него не было проблем в школе с медицинским страхованием. У дяди Гуляма стало задумчивым лицо. Он вынул из кармана какие-то листки.
- Я захватил с собой памятку российского солдата. Правила поведения армии, воюющей в Чечне, - объяснил он. - Распространяется в войсках. Послушай, как тут звучит один из пунктов. "Избегайте любых высказываний в адрес чеченцев, которые дают понять, что Вы считаете их низшей расой. Никогда, даже вспылив, не называйте чеченцев "чурками", "черножопыми" и тому подобное". Видишь, если разобраться, они тут в открытую заявляют, что считают нас низшей расой, только пока еще вынуждены притворяться.
- Я никогда с этим не сталкивался, - возразил Миша. - Я был как все, и отношение было одинаковое.
- Рад за тебя, - рассеяно сказал дядя Гулям, прикидывая что-то в уме и одновременно поднимаясь с камня, на котором сидел. - У меня тоже есть несколько знакомых офицеров, семьи которых живут в Питере. Питерскую прописку ты, надеюсь, сохранил?
Миша смотрел ему вслед, когда он уходил и думал, к чему все это? Что ему было нужно? Зачем он приходил?
Разведчик.
Живущий у реки знает брод.
Больше он никогда не вспоминал школьные дни. И Мишу вспоминал только тогда, когда задавал себе вопрос, как он оказался среди боевиков? Его простили. Двадцать раз обозвали "говнострелом", но простили. Война все списала. И его неудачный выстрел стал для всех просто следствием волнения и рвения молодого бойца, который полез поперед батьки в пекло. Он ведь не мог знать, что раненый чеч54 так заверещит и поднимет такую бучу. Он ведь не мог знать, что недобитые чечи так быстро опомнятся и устроят им свою засаду при отходе. Он ведь не знал, что погибнет капитан Сумароков и двое его малолеток останутся сиротами. Матерый капитан разведки, прошедший Афган и первую Чеченскую расслабился и потерял бдительность. На войне не зевай, не тупи, держи ухо востро. Он не знал, а знать надо было.
Но он помнил, что тот выстрел был не случайным, и это мучило его ночами. Теми ночами, когда удавалось поспать, но сон отчего-то долго не шел, а не теми ночами, когда он, оставив свою совесть в спальнике, уходил вместе с группой на задание. Теперь ему не казалось, как вначале, что они находятся внутри какой-то страшной компьютерной игры и все это вот-вот закончится, и он очнется, встанет от стола, на котором светится четырехугольник монитора, чтобы налить себе чашку чая. Крови он навидался. Это давно перестало быть игрой. Теперь он точно знал, что они никогда не вернутся назад, потому что рано или поздно погибнут, как погибали все, кого он знал. Это его не огорчало. Если посметь думать по-другому и на что-то надеяться, жизнь станет просто невыносимой. На днях в перестрелке убили друга Ваню, а он, не спавший почти трое суток в засаде, безразлично смотрел на его холодный труп и думал: "Повезло Ваньке, он уже отмучился". И все думали точно так же.
Мишу он ненавидел и совсем не хотел знать, умер он от его пули или нет. Из-за него он сорвал операцию, из-за чего при отходе погибло несколько хороших парней и хороших солдат, которые могли бы стать его друзьями. Иногда Митя вспоминал отца, их последний разговор. Он хотел рассказать ему все, чтобы тот понял. Был или не был его выстрел предательством, о котором говорил отец?