|
|
||
Порог включённости в Грац или Метод диагонального взгляда на Грац 10 июня 2025
Когда пришло сообщение: стрельба в Граце - тихом австрийском учебном городке, 10 погибших, всё выглядело как ещё одна трагедия из новостной ленты. Информация была быстрой, официальной, завершённой. Но именно в этой завершённости что-то не сходилось. Оставалось ощущение - я что-то упускаю. Не мотив, не биографию, не хронику. А угол. Точку зрения. Откуда именно он стрелял - не из коридора, а из состояния.
Чтобы это увидеть, мне пришлось сменить жанр. Вместо объяснения - рассказ. Чтобы сначала почувствовать, а потом анализировать. Это - не уход от реальности. Это - метод.
Метод диагонального взгляда. Сначала - художественная проза, но не как украшение, а как вскрытие. Потом - возвращение в публицистику, уже не сверху, а изнутри. Не как комментарий, а как второй слой: объяснение мира, в котором такой рассказ возможен. От поэтики - к политике. От метафоры - к структуре.
Так и работаем.
***
"Птичий день"
У него был календарь, в котором он отмечал дни, когда птицы не пели. Эти дни он называл "пустыми". Последняя неделя - вся была пустая.
Он не ненавидел людей. Он просто видел в них дырки. У учительницы была дырка во лбу - он представлял, как оттуда вылетает голос, а потом возвращается как-то не так. У одноклассников были дырки в сердцах, в ушах, в карманах. Он сам был дырой. Иногда ему казалось, что если он сядет на холодный кафель, он сольётся с ним по краю.
Врач когда-то сказал, что у него высокий болевой порог. Это правда: он мог смотреть на кровь, как на дождь. Не свою, не чужую - просто как на жидкость, которую никто не будет вытирать. Он знал: если долго смотреть на предмет, он перестаёт быть предметом. Если долго жить - перестаёшь быть.
Когда он купил оружие, продавец спросил: Для охоты? Он ответил: Да. Это была правда. Он охотился на звук, на внимание, на то, чтобы хоть раз кто-то сказал не просто привет, а что-то с глаголом и паузой. Ему не нужно было имя. Ему нужно было местоимение. Обращение. Ты. Тебя. Твой.
В день, когда всё случилось, он проснулся в пять утра. Сделал чай. Посмотрел в окно. Птицы не пели. Ни одной. Он подумал: всё совпало.
Он вошёл в школу, как в аквариум. Медленно, не дыша. Каждое тело было как мешок с воздухом. Он смотрел, выбирал. Не по обиде. По тишине. Кто молчал в ответ, тех он не тронул.
Выстрелы были глухими. Как если бы кто-то хлопал книгами в библиотеке. Он не кричал. Он не ускорялся. Он просто шёл. Это была его симфония - на каждый удар сердца по хлопку. На каждый взгляд - по выходной дырке.
Когда всё закончилось, он пошёл в туалет. Сел. Не потому что боялся. Просто - так делают, когда долго стоишь. Он посмотрел на оружие, как на ложку: использованную, нужную, но не любимую.
Перед тем как выстрелить в себя, он подумал: птицы сегодня опять не пели.
***
Переход от рассказа обратно к публицистике:
Но литература - не бегство. Она только показывает, насколько странно устроен наш взгляд. Мы читаем рассказ - и вдруг чувствуем: этот ужас не чужой. Он структурный. Из этой точки уже можно вернуться к фактам - но иначе. Теперь, когда перед глазами не просто стрелок, а субъект с пустыми днями и точной тишиной, мы готовы к разговору.
Грац. Случай с птицами
Когда выстрел - не крик, а ответ. А молчание - не пустота, а форма насилия.
10 июня 2025 года бывший ученик школы в австрийском Граце зашёл в здание и хладнокровно расстрелял десять человек. Потом - себя. Это не был теракт, не вспышка ярости, не борьба за идею. Это был хрупкий, точный, почти молчаливый жест субъекта, который слишком долго был всем очевиден - и при этом невидим.
Об этом человеке хочется сказать: он был пуст. Но куда страшнее - он был точен. В рассказе выше - это тот, кто считал дни без пения птиц. В реальности - это тот, кто считал часы без включённости в речь, в тело общества, в соучастие.
Убийца как симптом
В привычной логике стрелок - это исключение. Его нужно объяснить психиатрией, ошибками системы, пропущенными тревожными звоночками. Но всё это - отговорки. Он не исключение. Он - следствие.
Он не был злом. Он был формализованной пустотой. У него была лицензия, доступ, юридическая чистота. Не было - только включения в речь. В субъективность. Его не заметили не потому, что он прятался, а потому, что он не издавал нужных сигналов. Его голос не регистрировался системой как важный. И тогда он произвёл звук - самый простой, самый слышимый.
Когда тишина становится оружием
Мы живём в обществах, где шум - это внимание, а молчание - это исчезновение. Стрелок из Граца не был болен. Он был - рационален в абсурдной логике отчуждения. Он не боролся. Он не мстил. Он синхронизировал. Он сделал то, что соответствовало его позиции: если тебя нет - заяви о себе через дырку. В теле, в истории, в телеистории.
И вот тут становится видно: структура хрупка
Современное государство умеет охранять границы, лицензировать действия, администрировать протоколы. Но оно не умеет - удерживать тишину. А между тем, тишина - это тоже политическое поле. Школа - это не только знание, но и речь. Кто не говорит - не включён. Кто не включён - существует вне системы. Кто вне системы - свободен делать то, что система даже не предсказывает.
Прогноз
Австрия сделает всё как надо. Ужесточит оборот оружия. Введёт психологические фильтры. Построит памятник. Но если не будет признано, что стрелок - это не случайность, а функция структуры отчуждения, то трагедия повторится. Уже не в Граце. Где-то ещё. С другим лицом, но тем же углом.
Символом этой трагедии станут не гильзы, не цифры, не траур. А пустая комната, в которой человек долго сидел и ждал, пока кто-то скажет не иди, а останься. Не отчитайся, а расскажи. Не что ты сделал, а где ты был, когда мы молчали.
***
Протокол отсутствия
Он пришёл в школу, когда тела уже остыли. Не было ни крика, ни плача. Только полиция и мусор - пластиковые стаканчики, кровь, остро пахнущий спирт. Десять мёртвых. Один - стрелок. Одиннадцать уравнённых.
Инспектор Бергер был методичен. Он никогда не чувствовал отвращения. Его учили: труп - это просто предмет, утративший проект. Он записывал.
- Положение тел?
- Разбросано. Как брошенные пакеты. Двое лицом вниз, одна - на спине, глаза открыты.
- Порядок выстрелов?
- По линии взгляда. Он знал, куда целиться.
На стене классной доски остался меловой след: "Hausaufgabe: Wer bist du?" - домашнее задание: кто ты такой? Инспектор усмехнулся. Ни один не ответил.
Он поднял материалы: ученик. Возраст - 19. История - ничем не отмечена. Врач - писал в норме. Психолог - социально инертен. Учителя - тихий, вежливый, не проявлял агрессии. Ни один не сказал: заметный. Никто - вспоминаемый.
Инспектор заглянул в его рюкзак. Пусто. Ни записки, ни манифеста. Только обёртка от батончика и брошенная ручка. Самое настоящее преступление: он не объяснил ничего. Никакой идеи. Только выбор - радикальный, хладнокровный. Ни аффекта. Ни лозунга. Только акт.
Бергер вышел в коридор. Шум гудел, как машина, работающая вхолостую. Репортёры спрашивали: был ли он один? Было ли радикальное влияние? Сектантские форумы? Идеология? Ответ: нет. Всё банально. Всё просто так.
Он записал в отчёт:
Мотив: отсутствие.
Орудие: форма.
Обстоятельства: пространство признания не задано.
На суде (если бы он был) никто не задал бы вопрос о свободе. Она - в этом и состоит: быть никем и выбрать момент, чтобы сказать я. Убийство - не ошибка. Это акт присутствия в мире, который отрицает тебя.
Инспектор вернулся домой. Сел. Посмотрел на свою руку - та дрожала. Он написал в личной тетради:
Его не было.
Но потом - он стал.
Через них.
И теперь - есть.
А я - нет.
Так и заканчивается расследование: ты не находишь виновного. Ты находишь - структуру, в которой быть живым значит - однажды стать палачом, чтобы доказать, что ты существуешь.
***
Записка, найденная в кармане убитого
Я, может быть, был вовсе и не существовал. В том смысле - не по-настоящему, не так, как другие. Я ведь, положим, жил - ел, учился, по лестнице ходил, даже на скрипке играл (однажды, в детстве), но всё это было как-то сбоку от жизни, будто я существовал в какой-то узкой щели, в углу бытия, в промежутке между чужими словами. Понимаете?
Я ведь не хотел никого убивать. Честно. Нет, не то чтобы хотел, но как бы... разрешил себе. Вот оно! Разрешил себе, ибо понял: никто, ни один человек, никто на всём этом прекрасном свете, ни учитель, ни мать, ни Господь, может быть, - никто не говорил мне: ты есть. Вот как! Не говорили. Ни разу. Слово ты ко мне не прилетало.
А я ждал. С пятого, может, класса ждал. Вот скажут мне: Ты здесь нужен. Или хотя бы: Ты - с нами. А ничего. Только: Не мешай, Сиди тихо, Пройди мимо. А однажды - вот смешно! - один священник сказал мне: Бог любит всех. И я тогда подумал: даже таких, как я? А потом подумал: если всех - значит, никого конкретно. И с тех пор не молился.
Я ведь думал сначала, что всё наладится. Что поступлю куда-то, стану врачом, или, может, архивариусом. Мне нравятся папки, вещи, у которых есть имя и срок. Но потом понял - не выйдет. Люди таких, как я, не берут. Не потому, что я плохой, нет, - а потому, что я необходимости в себе не излучаю. Как тень в полдень.
И тогда - однажды - я пошёл и купил оружие. Спокойно, как хлеб. Продавец был любезен, как будто продавал не смерть, а сон. И с того дня я стал считать: шаги, взгляды, слова. Не чтобы мстить, нет. А чтобы выбрать - кого не тронуть. Ведь надо же было кого-то не тронуть, чтоб знать: я всё же не зверь.
Выстрелы были тихие. Почти как зевота. Я целился точно. Я хотел, чтобы они почувствовали: есть некто, кто решает. Хоть раз в жизни.
А потом - всё. Спокойствие. Настоящее. Будто до этого я жил в вате, а теперь - в воздухе. Последнюю пулю я оставил для себя. Не из раскаяния - из вежливости. Как закрыть дверь, уходя.
Ты можешь не прощать. Я и сам себя не прощаю. Но знай: я убивал не людей. Я убивал тишину, в которую меня посадили. И которая так и не заговорила.
***
В таких историях соблазн велик - объяснить. Психиатрией, социальной изоляцией, сбоями системы. Но объяснение ничего не удерживает, если оно не опирается на категорию. А категория здесь - исчезновение субъектности. Это не про то, что он обозлился или сломался. Это про то, что он оказался внутри формы, но вне включённости. Ни общество, ни школа, ни закон не способны удержать человека, если он перестаёт быть ты и превращается в оно.
По Гегелю, субъектом становится тот, кто признан другим. Но если признания нет - остаётся только один способ заявить о себе: насильственный. Это не оправдание. Это - конструкция.
А что записка? Не документ. А то, что остаётся, когда структура отказывается от объяснений.
А что протокол следователя? Это не просто документ, это форма, которая притворяется нейтральной. Он как бы фиксирует что есть, но на самом деле устанавливает границы допустимого: что считать уликой, что считать "психическим состоянием", что исключить как не относящееся к делу. Это - способ создать управляемую версию хаоса. Логичную. Перевариваемую.
С философской точки зрения - это ритуал рационализации, где бездна преступления переводится на язык процедур. И тем самым - нейтрализуется.
Хотя- нет. Протокол - не просто акт записи. Это механизм трансформации ужаса в статистику, а субъекта - в фигуранта. Именно поэтому в литературной логике он часто становится контрастом к записке: одна - невозможность говорить снаружи, другой - невозможность услышать изнутри. А вместе - абсурдный, лишённый смысла акт фиксации того, что не фиксируется.
***
Ни нейропсихологи, ни психиатры не могут с уверенностью назвать нейрофизиологические причины таких сбоев как у стрелка из Граца - они попросту неясны и нерешены. Исследования массовых убийств показывают, что только около четверти стрелков имели диагностированное психическое расстройство, при этом чёткой корреляции между травмами мозга или конкретными нейрофизиологическими нарушениями и актом насилия нет . Даже случаи, когда у стрелка обнаруживаются повреждения мозга, не объясняют закономерность: влияние таких травм - лишь часть сложной системы факторов .
Так что когда мы остаёмся перед трагедией - остаётся формула пустоты, а не диагноз. И если научная картина продолжает упираться в пробел, значит метод диагонального взгляда - художественное перемещение в структуру события - становится не альтернативой, а необходимым шагом. Понимание приходит не через нейроны, а через структуру тишины, внутри которой может заснуть человек - и проснуться стрелком.
***
Понимание - вот какое:
Когда человек оказывается внутри системы, но вне участия в ней, возникает состояние пассивного исчезновения. Его не преследуют. Его просто не замечают. И если это длится годами, субъект не перестаёт существовать - он накапливает существование, не оформленное словами. То есть - неосмысленное.
Когда это происходит, единственным способом стать внятным может стать акт нарушения, а именно - насилие. Оно разрушительно не потому, что жестоко, а потому что ясно. Убийство - это не попытка разрушить, а попытка быть включённым, хоть и через страх.
Именно это и понимается:
в современных системах человек может стать видимым только в момент разрушения других. Это не про зло. Это про жизнь, в которой нет места слабому голосу - только крик через взрыв.
Так точнее. Без метафор, по существу.
P.S. Вот несколько возможных проблем, которые могли быть у убийцы, но оставались немыми - по причине невозможности проговорить их в социальном регистре:
Вот несколько возможных сексуальных девиаций или пограничных состояний, которые могли быть у убийцы, но не могли быть проговорены - по причине стыда, табу или невозможности быть понятым:
Фантомное влечение к отсутствию - возбуждение вызывала не конкретная фигура, а само ощущение пустоты, молчания, неподвижности. Не люди - а тени, силуэты, дырки.
Аутоэротизм, связанный с болью или самоуничтожением - возбуждение возникало в состоянии самозаброшенности, как форма компенсации полного одиночества.
Неспособность к возбуждению без ощущения власти - только контроль над ситуацией (не обязательно в насильственном смысле) вызывал телесный отклик.
Фетишизация молчания - не голос, не слово, а именно тишина становилась предметом фокусировки. Любое вмешательство в неё воспринималось как насилие.
Инфантильная фиксация на невидимой фигуре матери/отца - сексуальность не развилась, осталась в виде рудиментарного влечения к тому, кто должен был заметить, но не заметил.
Сексуальные фантазии, связанные с отсутствием ответа - он мог возбуждаться от сцен, в которых партнёр не отвечает, не замечает, не признаёт - и именно это отсутствие отклика становилось триггером.
Асексуальность с тревожным оттенком - он не чувствовал влечения, но думал, что должен, и это вызывало ощущение дефективности, чуждости, ненормальности.
Если представить, что у убийцы были сексуальные девиации, о которых он не мог говорить - логически, они должны быть:
Не оформлены словами
Он не знал, как это назвать. Он чувствовал возбуждение не к телу, а к тишине, к отсутствию, к дыре - и не понимал, допустимо ли это.
Не направлены на объект
Его влечение могло быть не к людям, а к состояниям - покою, неподвижности, симметрии. Он мог бояться прикосновений, но испытывать возбуждение при мысли о полном контроле над пространством.
Изолированы от тела
Возможно, он не мастурбировал. Или делал это механически, без образов. Сексуальность не была телесной - она была когнитивной, абстрактной, оторванной от опыта.
Окрашены тревогой
Малейший намёк на возбуждение вызывал у него стыд, отвращение или ужас - как будто само желание разрушало остатки его идентичности.
Связаны с исчезновением
Он мог фантазировать не о сексе, а о растворении - чтобы быть увиденным в момент, когда исчезаешь. Например, мечтать быть обнажённым в пустом помещении, где никто не обращает внимания. Не унижение - а стертость.
Сексуальность как протест против молчания
Возможно, в юности он пытался спровоцировать внимание через обнажение, резкие слова, странные телесные реакции - и получал в ответ тишину. Это закрепило в нём ощущение: желание = ошибка.
Фиксация на собственном небытии как возбуждающем акте
Он мог дрейфовать в сторону фантазий, где он - несуществующий наблюдатель, призрак, тень, глядящая на живых.
Если представить, что у убийцы было что-то из перечисленного - например, сексуальность, не направленная на объект, влечение к тишине, возбуждение от исчезновения или стыд перед любым телесным откликом, - то рассказ про птиц становится не просто метафорой, а дневником тела, не получившего право звучать.
Птицы - это не просто фон. Это внешний индикатор внутренней возможности желания. Их молчание - как отражение его собственного: он не может петь, то есть хотеть, стремиться, заявлять о себе. Каждая пустая неделя - это время, в которое не возникает возбуждения к миру. Ни к людям. Ни к телу. Ни к себе. Это не депрессия в клиническом смысле - это онтологическая сухость.
Тишина становится для него сексуально заряженной: он охотится на звук, потому что звук означает - кто-то говорит, значит, есть взаимодействие, значит, возможно прикосновение. А если звук не возвращается - то не возвращается и возможность быть телом, которому можно ответить.
Именно поэтому он не выбирает жертв по обиде. Он выбирает по тишине. Он - тот, кто не мог вписать своё влечение в речь. Кто не получил слова ты. Кто был сексуальным субъектом в тишине, и именно это сделало его опасным.
Вывод:
Если у убийцы была сексуальность, невозможная к проговариванию - не из-за извращённости, а из-за отсутствия языка для неё, - то рассказ про птиц и пустые дни становится его единственным способом зафиксировать: желание возможно только там, где кто-то отвечает. Птицы не поют - значит, ответ невозможен. А значит, остался только один способ почувствовать отклик: сделать тишину слышимой через выстрел.
Он не убивал людей. Он убивал невозможность быть влечением, которому можно ответить.
И что с этим делать?
***
"Метод Полной Ответности"
(документ найден в архиве закрытой клиники Зондерсвальд, Австрия)
После инцидента в Граце в 2025 году в ряде учреждений началась разработка экспериментальных терапевтических моделей работы с субъектами, утратившими способность к обращению. Один из таких методов - Метод Полной Ответности (нем. Methode der totalen Erwiderung) - был реализован в психиатрической клинике закрытого типа, где пациентам предлагалась новая форма лечения: тотальное зеркалирование желания, вне зависимости от его формы, содержания и логики.
Основной принцип метода:
Ни один импульс пациента не должен остаться без ответа. Даже если импульс - молчание, отсутствие движения, дрожь под веком или запах. Особенно запах.
Клиника представляла собой здание без зеркал. Всё пространство было обито звукопоглощающим фетром, чтобы пациенты не слышали своего собственного голоса - вместо этого его дублировали через актёров, которых называли ответники. Один пациент - один ответник. Ответник не имитировал, не пародировал и не вёл диалог. Он воспроизводил в реальном времени каждое движение, взгляд, жест, дыхание пациента - но с минимальной разницей: он всегда первым произносил слово ты.
Пациент моргает - ответник моргает и говорит:
- Ты моргнул.
Пациент идёт - ответник идёт и говорит:
- Ты идёшь.
Пациент стоит - ответник подходит вплотную и шепчет:
- Ты стоишь. Я знаю.
Если пациент молчит неделю - ответник тоже молчит неделю, но каждый час пишет на стене:
- Ты молчишь. Я жду.
Если пациент начинает мастурбировать на голую стену - ответник снимает одежду и становится рядом, говоря:
- Ты не один. Я - не стена.
Метод вызывал спонтанные реакции: некоторые пациенты начинали смеяться и плакать одновременно, другие впадали в ступор, а один (Пациент 32-B) попытался разорвать собственный вектор желания, бросаясь попеременно на ответника и в угол.
На 45-й день эксперимента один из ответников (Томас М.) заявил, что перестал отличать себя от пациента, и стал повторять фразы до того, как пациент их произносил. Тогда комиссия признала метод временным, но опасно эффективным и заморозила программу. В архиве осталась только запись:
- Ты был неубиваем. Но мы услышали. Даже если не поняли.
- И этого хватило, чтобы ты не стрелял. Хотя бы сегодня.
Эксперимент закрыт. Пациенты - разошлись по углам. Ответники - по музеям.
С тех пор в отчётах пишут не диагноз, а формулу:
Ответность - проведена. Ответ - не гарантирован. Птицы сегодня опять не пели.
|