Оглавление

1. Комментарий из трёх строчек
2. Поведенческая модель 3.2
3. Шнурок
4. Шумозащита
5. Контактная линия
6. Кожа, не отражающая света
7. Местоимение
8. Робот и красавица
9. Словарь образов
10. Роль без текста
11. Допрос

"Комментарий из трёх строчек"

Она не любила договариваться заранее. Просто написала: "Во вторник. После трёх. Я буду пить белое. Если вы не пьёте - не мешайте."

Он не ответил. Через неделю всё повторилось - та же строчка, другое вино. Только на третий раз он написал:
- Это не литература. Это вторая стадия разложения. Приходите.

Она пришла. В чёрном пальто с фурнитурой, как у старого саквояжа. С сигаретами, без зажигалки.
Её звали Луиза Леметр. 29.
Мать - бельгийка. Отец - профессор психолингвистики. Говорила: "я росла между Фуко и Пиаф. Выжила, но не победила."

Жила в Монреале, писала в журналы - про насилие, искусство, молчание. И всё время что-то курила. Даже когда спала.

Он - Сеймур Кроу. Бывший преподаватель, исчезнувший в девяностых. Его называли архивом насилия. Имя Гленна Саттона произносилось только в связке с его. Последняя фраза Саттона в письме:
"Сеймур не касался меня. Он просто сказал, как это будет."

Луиза вошла, не постучав.
-- Vous permettez ? - спросила с порога.
Не потому что нужно, а потому что красиво.

Он сидел в кресле. На коленях - книга. На столе - пепельница, пустая. Он посмотрел на неё, как смотрят на звук, который не сразу распознался.

-- Если вы искали чудовище - оно давно вымерло. Осталась только шкура.

Она села на подоконник, сняла перчатки, вытащила сигарету.
-- Jaime les monstres qui parlent doucement.
Затянулась. Потом добавила - по-русски:
-- Люблю чудовищ, которые говорят тише, чем думают.

Первые встречи были как упражнение по молчанию. Он говорил про поэтику Холокоста. Она - про голос как форму агрессии. Но всё это - между дымом и кожей. Не суть.

На четвёртый раз он дал ей папку. Рукопись.
- Не читайте вслух. Этот текст не любит, когда его трогают языком.

Ночью она читала у себя в ванной. Гола, на плитке, с вином.
Там были фразы вроде:
"Метафора - это то, что поэт ставит между собой и телом мёртвого."
и
"Кто записывает жест, тот уже выбрал сторону."

На пятой встрече она пришла в белом.
-- Я выгляжу, как плохая память? - спросила.
Он не ответил. Только взял её сигарету, прикоснулся к фильтру, и вернул.

-- А если я уйду без текста? -
-- Значит, вы пришли за другим.

-- А если я просто хотела быть вблизи. Не рядом - вблизи.
-- Тогда вы уже победили. Я ближе не умею.

На седьмой встрече она подошла к нему вплотную. Коснулась ладонью его щеки.
-- Я же знаю, где у тебя кожа. Даже если ты не знаешь.
Он смотрел в её ключицу.
-- Я - не человек. Я - монтаж.
-- Тогда выключи свет. Я хочу забыть, кто из нас был в фокусе.

Через неделю она пришла снова. Дверь была заперта. Никто не ответил.
На следующий день - письмо. Вложение: аудиофайл.
Подпись: Комментарий из трёх строчек.

На записи:
- Ты не знала, что я сидел внутри твоей фразы.
- Ты не знала, что ты говоришь моими интонациями.
- Ты не знала, что твоя кожа - это то, что я придумал, чтобы остаться живым.

Она не опубликовала интервью.
Только написала в записной книжке:
"Никогда не доверяй чудовищу, которое позволяет себя трогать."

***

Поведенческая модель 3.2

Она подписала документ в кабинете, где пахло пыльцой и старым чаем. Врач с невыразительным голосом сказал:

- Это не приговор. Это направление.

На копии была пометка: поведенческая адаптация, добровольная, рекомендательная.
Никто не спрашивал согласия. Просто вы - подходящий наблюдатель.
Она - доктор мифологии, жена человека, находящегося в "отчуждении сознания". По сути - не под судом, но под контролем.

Комплекс находился в лесу. Не замок - лаборатория. Только бетон, стекло, три сектора и один объект.

Он - мужчина лет пятидесяти.
Научный деятель, с запрещённой публикацией:
Постсимволическая модель поведенческой тени в системах с этической перегрузкой.
Говорили: его концепции приводили к насилию.
Но никто не доказывал. Только изъяли. Убрали. Оставили.

Первый день.
Она представилась по протоколу.
Он ответил:

- Мифы - это способ объяснить, почему тебя ещё не убили.
Вы изучаете страх, потому что сами боитесь быть предметом.

Она кивнула. Села. Открыла блокнот.
Он смотрел, как она двигает запястьем - напряжённо, но по мышечной памяти. Не чувствует, но воспроизводит. Это и было первой фиксацией.

На третьей сессии она спросила:

- Вы действительно считаете, что человек - это поведенческая петля?

Он ответил не сразу. Только по завершении сеанса:

- Нет.
Человек - это страх быть вычисленным.

Она записала. Без кавычек.

На пятой неделе она перестала использовать блокнот.
Теперь - только разговор.
Он начинал первым:

- У вас левое плечо выше. Это с детства, или от брака?

Она не реагировала.
- Почему вы говорите о моём теле?
- Потому что вы больше не говорите своим телом. А раньше говорили.

На шестой неделе она принесла в комнату бутылку.
Не алкоголь - духи. Капнула на запястье, не спросив разрешения.
Он замер.

- Вы меня провоцируете?
- Нет. Я просто хочу, чтобы вы почувствовали границу.
- Между чем?
- Между моим запахом и вашей моделью.

Он впервые отвёл взгляд.

Восьмая неделя.
- Вы говорите, что не действовали. Только писали.
Но ваши модели были использованы.

- И вы - используете их сейчас.
- Нет. Я их распаковываю.
- Это и есть использование.

Она встала.
- Я больше не наблюдатель.
- Тогда вы - носитель.

Последняя встреча.
Она говорила тихо. Медленно. С паузами, как будто текст уже напечатан - и она просто воспроизводит.

- Я пришла, чтобы разобрать.
Но я поняла: всё, что вы не говорите, важнее того, что вы написали.
Вы - не чудовище. Вы - рамка.
На вас просто удобно вешать чужое поведение.

Он молчал. Но его плечи дрогнули. Как будто текст дошёл не до мозга, а до позвоночника.

Она уехала без церемоний. Без подведения итогов.
В досье написала:

"Объект способен к распознаванию эмоциональных моделей, но отказывается их удерживать. Его концепции не порождают насилие - они лишь не дают ему иллюзии, что насилие - исключение."

Статья была опубликована через три месяца.
Без имени. Без выводов. Только заголовок:

Поведенческая модель 3.2: фрагменты из наблюдения

В подзаголовке - строчка:

"Никакого чудовища. Только структура, в которую слишком легко поверили."

***

Шнурок

В комнате пахло пылью, не той - старой книжной, а как будто мука лежала на батарее, и её жарили. Её звали Лоренс. Она входила легко, как будто по воздуху, а на самом деле просто не давила пятками в пол. Логопедка. Странноватая. Из тех, кто разговаривает с чайником и считает, что у слова вчера - синий цвет.

Мальчика звали Лёва, но она не знала об этом. Имя ей не сказали.
- Не называйте его, - сказал отец.
- Он не откликается, - сказала мать.

Они жили в доме, где ничего не было сломано, но всё было уставшим.
Пол скрипел, как будто жаловался.
Окно - не открывалось.
Телевизор - не работал, но светился.
А в центре - он.

Он сидел, как будто его поставили. Не человек, а поза. Лицо - гладкое, как мыло. Ни фраз, ни вздохов, ни жестов, только руки - чуть напряжённые, будто держат невидимый предмет.
Она сказала:
- Привет. Я тут сижу, не мешаю? Можешь меня считать табуреткой.

Он не шевельнулся.

Она положила рядом с собой сумку. Из неё выглянул шнурок - чёрный, в белую крапинку, как угорь. Он его увидел. Не взял, не дотронулся. Но тело изменилось. Незаметно.
Она пододвинула шнурок ближе.
- Это Саша. Мой змей. Он ничего не делает, пока ты его не тронешь.

Он дёрнул плечом. Только раз.
Она поняла: это не отказ. Это реакция.
В доме, где живут молча, - это уже диалог.

Вечером она принесла стакан. Прозрачный. В нём - вода и пуговица. Он посмотрел. Долго. Потом встал. Не к ней - к двери.
- Поняла, - сказала она.
- Уходи, пуговица. Лёва не пьёт тебя.

Она назвала его Лёвой случайно. Так вышло. Он не отвернулся.

На третий день она принесла нитку. Ту самую, от которой остаются следы на пальцах. Красная. Крученая.
- Это нить, которая знает путь к выходу, - сказала она.
- Или вглубь. Иногда она путается.

Он не взял её. Но сел рядом. Ближе.
Она не говорила. Только крутила нитку между пальцами.
Потом сказала:

- А если я замолчу, ты будешь говорить моими словами?

Он не ответил.
Но на следующий день она сказала матери:
- Он говорит.
- Правда?!
- Ну, не так. Я просто услышала. Не ушами.

Они сели рядом. Она - на полу. Он - напротив. Между ними - магнитофон. Старый, плоский. Она нажала play.
Шипение. Потом - тишина. Потом - голос.
- Я вижу, как они меня касаются.
Я не двигаюсь. Но я знаю.
У них руки как проволока.
А у неё - вода.
Я боюсь, когда вода уходит.

Она замерла.

- Кто это? - спросила мать из-за двери.

- Я, - сказала Лоренс.
И вдруг поняла:
она не записывала.

Это он записал, её голосом.

На седьмой день она уехала.
В поезде она держала шнурок - тот самый, чёрный с крапинкой.
Он был завязан странным узлом. Узлом, который она не умела вязать.
И он пах - не пылью, не мукой -
а чем-то внутренним. Как будто это был кусок из его комнаты.

Дома она включила радио. Услышала голос. Своё имя.
Но интонация - не её.

Сказала:
- Саша, замолчи. Мне страшно.

Но шнурок не двигался. Он лежал, как всегда.
И только воздух в комнате был чужим.

Она села, обняла колени.
И долго не могла понять:
какие из слов теперь её.

***


Шумозащита

Она приходила к девяти. Ни раньше, ни позже. Не звонила. Просто проходила через вестибюль и поднималась на шестой. Лифт шёл медленно, без рывков. Единственный в доме, где не скрипели двери.

Я знал, потому что записывал.

Я не открывал сразу. Смотрел в глазок - фиксировал. Пальто - всегда серое. Складка на рукаве - одна, левом. Волосы закрыты шарфом, но пряди выбивались. Пахли не духами - краской. Я отметил: маркер на водной основе. Значит - не студия. Значит - сама.

Она приносила шум. Но не звуком.

Бумаги. Мягкий футляр. Один раз - динамик. Попросила розетку. Я включил. Он не играл. Только вибрировал. Я положил руку - чувствовал ритм. Она сказала:

-- Это не музыка. Это пульс стены.

Я не ответил. Записал: частота - 63. Через 40 секунд - сбой. Одна пауза - длиннее. Она услышала. Сказала:

-- Это место умирает.

Я выключил.

На следующий день она принесла ткань. Раскатала на полу. Серо-синяя, без рисунка. Села на неё, как на сцену. Начала говорить. Не мне. В пространство.

Я смотрел на её губы. Движение - как у диктора. Без эмоции, но с паузой, как будто слышала внутренний метроном.

-- Ты не выключаешь звук. Просто откладываешь его внутрь. Потом - он выходит.

Я слышал. Но не слушал. Считал вдохи. Один - длиннее. Значит, соврала. Но не мне. Себе.

На четвёртую встречу она сказала:

-- Здесь что-то хранилось. Я чувствую.

Я ничего не сказал.

Потому что она села в то место, где стояло кресло. Кресло я выбросил в прошлом году. После того, как оно издавало треск - один и тот же, при каждом наклоне. Я не выдержал. Вынес ночью. Без звука.

Она положила ладонь на пол.

-- Здесь кто-то сидел и не уходил.

Я отвернулся.

Пятого дня она принесла белую коробку. Поставила на стол. Не открывала. Сказала:

-- Это фильтр. Он ничего не делает. Просто отделяет слова от дыхания.

Я открыл. Внутри - ткань, как в наушниках. Теплая. Пахла ухом.

Я закрыл.

-- Вы говорите, как будто знаете, что я слышу, - сказал я.

Она не удивилась.

-- Ты не слышишь. Ты выравниваешь.

Пауза. Точность. Я знал, что дальше нельзя.

Но она подошла.

Рука - ближе. Касание - не в кожу. В границу между.

-- У тебя звуки не доходят до конца. Они глохнут.

Я почувствовал - её дыхание совпало с моим. Не по частоте. По месту. Пространство сдвинулось.

Я встал. Сказал:

-- Уходите.

Она не двигалась.

-- Если ты меня тронешь - я не исчезну. Я только стану громче.

Я подошёл.

Взял ткань. Ту самую, с пола.

Завернул ей голову. Не сильно. Просто - чтобы не говорила.

Она не сопротивлялась. Дыхание стало тише. Как фон. Как холодильник ночью.

Я держал. Плотно. Пока воздух не стал ровным.

Она не упала. Просто перестала звучать.

Я вытер руки. Оставил ткань. Положил в коробку.

Вечером включил динамик. Он не дрожал. Только светился - еле, как ночник.

Я сел.

Послушал.

Тишина - была точной. Без пауз. Без сбоя.

На полу - осталась складка. Как от тела.

Я не убирал.

Потому что теперь - совпадает.

***

Контактная линия

Он ждал, как всегда, неподвижно. Только подбородок чуть смещался вперёд, будто за что-то держался. Левый глаз подёргивался почти незаметно - не тик, а как будто воздух перед ним что-то вспоминал. Когда она вошла, свет не изменился, но стена справа стала теплее. Он это чувствовал - не кожей, а тем, что оставалось от кожи. Она не произнесла имени. Не поздоровалась. Просто подошла ближе, поставила сумку на край подоконника, где оставалась тень от окна, и замерла. Он слышал её дыхание - как у человека, который не боится молчать первым. Он не мог обнять. Но мог позволить подойти. Это и было жестом.

Сначала - запястье. Её пальцы коснулись его легко, скользящим давлением - как будто не прикасались, а только намечали. Там, где кожа давно не отзывалась, появилось что-то липкое, из глубины. Не боль, не тепло - воспоминание о свете, как если бы когда-то на это место упала тень от женских ресниц. Он не вздрогнул. Только вдохнул - глубже, не от реакции, а потому что внутри открылось место, в котором можно было дышать. Она прошла выше - линия от локтя к плечу. Там - он ничего не чувствовал. Но где-то в груди, размыто, всплыла ванная с жёлтым светом и девочка, на которую он тогда не мог смотреть прямо. Не потому что хотел. Потому что боялся забыть.

- Здесь пусто? - сказала она.
- Здесь было. Теперь - просто я. Без времени, - ответил он.

Она обошла. Теперь - спина. Касание в основании шеи. Медленно - вдоль позвоночника, до поясницы. Как будто снимала с него время, слой за слоем. Он не говорил. В какой-то момент подумал: это не она. Это те руки, которых не было. И даже не руки - а то, как он тогда хотел, чтобы к нему подошли, но не подошли. Глаза не слезились, но губы дрогнули. Как будто внутри была фраза, которой он не придумал окончание.

Она встала перед ним. Наклонилась. Щекой - в его висок. Без давления, без просьбы. Просто - быть там, где у него когда-то болело. Он вспомнил, как однажды потерял слух на одно ухо и неделю слышал только то, что не говорил вслух.
- Это было до тебя? - спросила она. Он кивнул. - Это было всегда.

Она медленно коснулась его рёбер. Не руками - ключицами. Прижалась ровно настолько, чтобы он почувствовал: они совпадают. По форме. По изгибу. По весу.
- Я не чувствую тебя, - сказал он. - Но я знаю, где ты. Потому что во мне стало меньше пустоты.

Она осталась. Долго. И тишина между ними не глохла, а наоборот - обтекала всё, что раньше отзывалось как боль. Не как исцеление. Не как прощание. А как присутствие в точке, где уже нечего спрашивать.

И в этом он был - полностью.
И не один.

***

Кожа, не отражающая света

Её предупредили: не смотреть. Ни вблизи, ни в отражении. Он не переносит взгляда, даже случайного. Её задача - приносить чай, читать, оставаться рядом. Быть телом без запроса, голосом без смысла. Он никогда не скажет спасибо, и это будет знаком признания.

Дом стоял на склоне, и всё в нём будто наклонялось чуть в сторону - лестница, балкон, даже свет, падающий из окна, как если бы избегал касаться половиц. Внутри пахло водой - тёплой, стоячей, как в чаше, которую держали слишком долго. Он сидел в дальнем углу, спиной к свету. Когда она вошла в первый раз, он не пошевелился. Только шум дыхания - редкого, поверхностного - дал понять, что он жив.

Она не спрашивала, как его зовут. Имя было бы формой возвращения в общество. Он не был частью общества. Он не был даже частью комнаты. Он был её тенью, передвинутой на внутреннюю поверхность стекла. И всё же, когда она поставила чашу с чаем на низкий столик и села у стены, не глядя - он остался. Это означало согласие.

На третий день она начала читать. Голос её был низким, рассеянным, как будто шёл не из горла, а из ткани. Он не прерывал, но иногда она замечала: его пальцы сжимались на подлокотнике именно в те моменты, когда в тексте звучали слова лицо, взгляд, узнавание. После таких слов он замирал, как будто хотел встать, уйти, исчезнуть - но не мог. В воздухе между ними было напряжение, как между кожей и лезвием: невидимое, но предельно ощутимое.

Однажды она принесла с собой масло. Не ароматное, не горячее - просто нейтральное средство касания. Она не спросила, можно ли. Просто села ближе, медленно взяла его руку, положила её на свои колени и провела ладонью по запястью, потом выше - до плеча. Он не дёрнулся. Она почувствовала: кожа сухая, но не холодная. Это было тело, в котором давно никто не был уверен.

- Ты никогда не пыталась представить, как я выгляжу? - спросил он спустя час.

Она не ответила сразу. Потом сказала:

- Нет. Я думала, что если представлю - то разрушу то, что есть.

Он замолчал. Тишина снова заполнила комнату, но теперь она казалась мягче, как если бы их дыхание немного выровнялось.

На четвёртую неделю он говорил больше. Непоследовательно, сухо. Истории, не имеющие начала. О матери, которую он гладил по лицу, пока она засыпала. О зеркале, которое он выбросил из окна в день, когда перестал выходить из дома. О женщине, которая касалась его щеки и сказала, что лицо - это только текстура доверия, не больше.

- А если ты прикоснёшься - и не испугаешься? - спросил он однажды. - Это будет любовь?

- Нет, - ответила она. - Это будет конец страха.

Он опустил голову. Но не сразу. Словно взвешивал это слово - конец. Не как завершение, а как точку, в которой перестают быть нужны формы.

В последнюю ночь она не взяла с собой ничего. Ни чая, ни книги, ни масла. Только себя. Он сидел на полу, ближе к центру комнаты. Свет был тусклый, почти не касался его фигуры. Она подошла. Наклонилась. Коснулась его щеки.

Кожа под пальцами была ровной, без рельефа. Не как ожог. Не как шрам. Как будто это было место, где раньше было лицо - но теперь осталось только ощущение его.

Он не отстранился. Но и не поднял глаз.

Впервые она подумала, что этот человек мог быть красивым. Но не тогда, когда был видим. А сейчас - когда остался только след касания, как след воды на бумаге.

Утром его не было. Дверь была открыта, комнату наполнял сырой воздух. На столе стояла чаша с водой. Она наклонилась - и увидела своё отражение. Не мутное. Не искажённое. Просто - неважное. Оно было там, но не требовало, чтобы его узнавали.

Как будто теперь лицо - это то, что исчезает первым, когда рядом появляется кто-то по-настоящему

***

Местоимение

Она пришла в фотолабораторию в шесть - как было указано на обратной стороне снимка. Не адрес, не имя. Только:

понедельник. шесть. если ты это ещё ты - возьми с собой зеркало.

Она не принесла. Зеркала не было. Только сумка, запах уксуса от куртки, и слабый ожог на запястье - случайно дотронулась до утюга, не проверив, включён ли.

Он стоял у проявочной ванны. Не повернулся. Спина была тонкой, но держала вес - как перекладина, которая не согнулась, но перестала звонко звучать.

- Ты не помнишь, как я выгляжу? - спросила.

Он не ответил. Только достал щипцы, поднял мокрый лист - и повесил.

Изображение проступало медленно. Не лицо. Шея. Потом - ключица. Потом - плечо. Но без головы. Обрезано.

Она подошла ближе. Обошла, но не смотрела на него. Только на фото. На обороте была надпись: это то, что остаётся, если не называть.

- Ты это снял?

- Нет, - сказал он. - Это меня сняли.

Она молчала.

Он повернулся. Лицо было не закрыто, но как будто отредактировано: взгляд не совпадал с мимикой. Как если бы мышца и память не договорились, кого изображать.

- Я работаю только с тем, что уже исчезло, - сказал он. - Всё остальное - слишком громко.

Она вытащила из сумки предмет. Небольшой. Завёрнут в ткань. Положила на край стола.

- Это было твоё. Я нашла. Оно всё ещё пахнет тобой. Но когда я его трогаю - мне кажется, что это я.

Он не разворачивал. Просто посмотрел. Линия плеча дрогнула - не как у человека. Как у шва, который потерял нить.

- Я больше не использую местоимения, - сказал он. - Только глаголы. Это безопаснее.

Она сняла перчатки. Пальцы были в чернилах. Не от типографской краски - от штампов. Как будто она перебирала чужие даты.

- Ты не знаешь, кто я?

- Я знал, - сказал он. - До тех пор, пока ты говорила обо мне во втором лице. Потом ты стала говорить он. И я исчез.

Она подошла ближе. Не вплотную. Но в радиус дыхания.

- Тогда кто ты сейчас?

Он не ответил. Только двинулся влево. За ним - шкаф с лотками. Он достал один. Прозрачный. Внутри - негатив.

- Здесь твои глаза. Я проявлял их два года. Только их.

Она взяла негатив. Поднесла к свету. Там не было глаз. Только две капли - одна светлее.

- Это не мои глаза, - сказала она. - Это то, как ты их хотел помнить.

Он посмотрел на лоток. Потом - на неё.

- Ты знала, что память можно проявить, но нельзя зафиксировать?

Она кивнула.

Он подошёл. Осторожно. Взял ткань, в которую был завернут предмет.

- Здесь не мой запах, - сказал он. - Здесь то, как ты дышала, когда ещё могла произносить мы.

Он не открыл ткань. Просто поднёс к лицу. Вдохнул.

- Я не могу говорить мы. У меня нет больше множественного числа.

Она села. Медленно. На пол. Между ними - розетка. Из неё вынута вилка. Шнур валялся в виде вопроса.

- Можно я просто останусь? Без формы, без вопроса, без грамматической роли?

Он сел напротив. Смотрел на шнур.

- Я не снимаю тех, кто остаётся. Они не проявляются.

Она улыбнулась. Почти.

- Тогда я исчезну. Но медленно. Чтобы ты мог это запомнить.

Он не ответил.

Просто открыл ткань. Там - был обычный предмет. Зеркальце, чуть треснувшее по краю.

Он положил его между ними. Так, чтобы отражение не ловило лица. Только свет лампы. И шнур.

Они сидели. Долго.

Иногда - дышали в унисон. Иногда - вразнобой. Иногда - никак.

Потом он встал. Не попрощался.

А она осталась. Смотрела в зеркало. Видела только свет и изгиб.

И поняла: отражение - это не то, что повторяется. А то, что не уходит, когда тебя больше не называют.

***

Робот и красавица

-- Tas du feu ?
Он молчал. Вынул зажигалку - серебристую, без следов пользования.
Она наклонилась. Запах волос был не ароматом, а фактом. Как улица после дождя.

-- Paris sent la gorge mouille
Она говорила, как будто напевала. Даже не ему - пространству.
-- Париж пахнет мокрым горлом...

Он отметил: 1. Тембр ниже нормы. 2. Без подъёма. 3. Речь не ждёт ответа. Значит - контроль.

Она затянулась. Дым вышел вбок - как мысль, которой не доверяешь.
-- Если мужчина молчит, я начинаю ему доверять.
-- Потому что ложь - она всегда с глаголом.

Он почувствовал: синтаксис сменился. Русские слова шли, как марш - смещённо, но музыкально.
-- Я однажды слушала, как чайник плачет.
-- У него был голос старого певца.
-- Я подумала: если вещи умеют страдать, значит, и я могу их понять.

Он не ответил. Ещё рано.
Он смотрел на её пальцы - они держали сигарету, как будто стеклянную нить, натянутую до боли.

-- Ты не улыбаешься. Это хорошо.
-- Я не верю людям, которые улыбаются без боли.

Пауза.
-- У тебя губы сжаты, будто ты сдерживаешь приговор.
-- Я не спрашиваю, кого ты убил. Просто интересно, почему ещё нет меня.

Он вдруг двинулся вперёд. Не резко - в полшага. И замер.
Это был сбой. Сам не понял, зачем.
Она не отступила.

И тут он заговорил - не по плану:
-- У тебя шея дрожит. Ты ведь не хотела быть сильной. Ты хотела быть первой. До боли.

Она вздрогнула. Не телом - голосом.
-- Заткнись.
Пауза.
-- Прости. Это не мне. Это тем, кто смотрит.

Он замолчал. Долго.
Смотрел вниз, на её ботинок, и думал: "Слом правильно. Но боль вшита не в мышцы - в решение."
Это было опасно.

-- У меня есть номер. Иногда я там бываю. Если будешь мимо - подойди с тыла.
Она ушла.
Он остался.

Финал.
Утро. Белые шторы. Тишина.
Он у двери. На полу - туфли. На стуле - платье. На кровати - её нет.

На столе - бумага.
Рядом - чашка с вином.
Он медлит, не читает сразу. Впервые - боится текста.

Потом - взгляд.
Если ты пришёл - значит, что-то пошло не по плану.
Если читаешь это - значит, я всё же тебя узнала.

Внизу - по-французски, мелко:
Ce nest pas une chanson. Cest la fin du silence.
(Это не песня. Это - конец молчания.)

Он опустился на стул.
Поднял чашку. Вино застыло.
И впервые - разжал губы. Просто так. Без слов.

Воздух пошёл глубже, чем обычно.
Как будто он только сейчас стал живым.
Но не человеком.

***

Словарь образов

Когда она вошла, в доме пахло фикусом и пережаренной бумагой. Ни один из запахов не был настоящим. Просто воздух, в котором когда-то кто-то читал вслух. Её звали Жюстин. Точнее, так она представилась в кафе, где получила конверт с адресом. В паспорте - другое имя. Но язык, в котором она думала, уже не совпадал с телом.

Дом стоял за городом. Переход между асфальтом и гравием был почти физически ощутим. Как если бы ты вышел из времени и начал идти внутри сновидения, чужого, но слишком хорошо знакомого. Его звали Ансель. Хотя никто не знал, где он родился. Он говорил, что имя - это просто ошибка в распределении звуков.

Она приехала в помощь. Так называлось задание. Он - человек, потерявший способность к прямой речи, но сохранивший язык. Только не человеческий. Всё, что он произносил, нуждалось в переводе. Он не просил - он открывал дверь. А значит, ждал.

В доме было шесть комнат, и в каждой - свой носитель смысла.

В одной - только картины. Ни подписи, ни света, ни креплений. Все стояли лицом к стене.
В другой - шкаф, наполненный маленькими банками. В каждой - запах. Но не аромат, а память. Гари, кровати, лета, жеста.
В третьей - магнитофон. Он включал его, когда хотел сказать останься. Там звучали шаги, дождь и кошачье дыхание.

Она спала на втором этаже. Он - где-то внизу, но она никогда не слышала, как он ходит.

Утром он оставлял записку. В ней - слово. Одно.
Вода, поворот, внутрь.

Она переводила это в жест, запах или музыку.
Так они говорили.

Однажды он сказал вслух:
- Люди называют меня чудовищем. Потому что я однажды сказал, что не нуждаюсь в ответах.
Она кивнула. Потом спросила:
- А ты сам себя как называешь?

Он подумал.
- Гриб.
- Почему?
- Потому что я расту в темноте. И никому не мешаю. Пока меня не тронут.

В саду было существо. Оно не двигалось. Не дышало. Но каждый день она замечала: оно стало ближе к дому. Сначала - у яблони. Потом - у стены. Потом - под окном.

Оно было огромным, но не страшным. Просто телом, в котором поселилась тень. Иногда ей казалось, что в нём что-то осталось - как будто его кожа впитала чью-то речь. Однажды она подошла ближе. У самого основания - ткань, похожая на ворот рубашки. Внутри - клочок бумаги. Там было написано её имя, но на том языке, которым она больше не пользовалась.

Когда она спросила, что это, он сказал:
- Это я. В момент, когда мне не нужно говорить.
Потом добавил:
- Или ты. Когда хочешь остаться.

На шестой неделе он написал десять фраз.
Она перевела их - в запах, в тактильную ткань, в одну несуществующую песню.

Фразы были простые:

1. Я проснулся раньше, чем родился.
2. Твой запах - это не ты, но то, где ты была.
3. Вопросы - это ножи без лезвия.
4. Молчание - это способ увидеть лицо.
5. Если ты уйдёшь, дверь не захлопнется.
6. Я не прикасался, но след остался.
7. Ты говоришь, как будто уже написала это.
8. Я не ищу слов - я их жду.
9. Стены помнят. Я - нет.
10. Если ты исчезнешь, останется только дом.

Она прочитала это вслух. На своём языке, которого никто, кроме неё, не знал. Он кивнул. Как будто узнал, что всё это было его, но сказанное впервые.

В последнюю ночь они сидели напротив друг друга.
Он сказал:
- Хочешь - я исчезну первым.
Она ответила:
- Нет. Мы исчезнем одновременно. Но каждый - в своём предложении.

Она закрыла глаза. Он встал. Воздух стал густым, как ткань.

Когда она открыла глаза - его не было. Только лист, на котором было одно слово.
Ты.

Она не перечеркнула его. Просто достала другой лист, положила рядом и написала:
Быть.

Потом вышла. На пороге она обернулась. Существо в саду исчезло. Остался след на земле, как от тёплого тела. Воздух не пах ничем.
Это означало: теперь всё можно было перевести обратно. Или - оставить не названным.

***

"Роль без текста"

Он не работал уже пятнадцать лет. Последний фильм - так и не вышел. Его имя вымарали с афиши, потом - из интервью, потом - из разговоров.
Осталась только фотография: он держит актрису за подбородок, и она плачет.

Его звали Йоран Фальк. Говорили, он сжёг плёнку сам. Другие - что продал и исчез. В любом случае - теперь он жил в доме у моря. Один. Без камер, без гостей. Только книги, диктофон и электрический чайник.

Она приехала без приглашения. Заранее написала:
Меня зовут Сара Фрёйд. Я хочу быть в вашем фильме. Даже если он уже снят.

Он не ответил. Но через неделю прислал открытку. На ней - фраза, написанная синими чернилами:
Приходите. Но не просите слов. Здесь говорят только сцены.

Она приехала в пятницу.
Дом был белым, почти больничным. Он открыл дверь в халате. Сказал:
- Разуйтесь. Здесь всё строится с нуля. Даже грязь.

Она была одета просто: чёрный водолазка, пальто нараспашку, никаких серёжек.
Он смотрел на неё как на материал. Не как на женщину. Не как на актрису. Как на форму.

- Вы помните сцену с женщиной в поезде? - спросил он.

- Та, что говорит: "Не смотри на меня, я исчезаю"?
- Нет. Та, что не говорит. Только дышит, когда его пальцы у горла.
- Да.
- Я хочу, чтобы вы её сделали.

- Здесь?
- Сейчас.

Он сел. Она осталась стоять. Сначала - глаза. Потом - руки. Потом - медленный вдох, напряжение в шее.
Она двигалась без защиты. Как будто знала - не будет второго дубля.

Он смотрел. Не двигался.
Потом - встал, медленно, и вышел.
Она слышала, как скрипит его шаг по старому полу. Как дрожит дверная ручка.

Он не вернулся.

Через неделю она узнала - он умер. Сердце.
Ей позвонили с театра:
- Он оставил вам письмо. И роль. В его пьесе. Она называется Остановка.

Репетиции были тихими. Она почти не говорила. Только дышала, смотрела, касалась лиц.
В день премьеры - на третьей сцене - она произнесла фразу, которой не было в сценарии.

- Не трогай меня.
Я - то, что ты не прожил.
Я - твой остаток.

Пауза.
Молчание в зале.
Дальше - текст по роли. Всё по плану.

Только режиссёр - молодой, с кольцом в ухе - шептал в кулисах:
- Эта сцена не её. Этого в тексте не было.

А она стояла, смотрела в свет,
и знала: это был он. Его текст. Его смерть. Его голос - сквозь неё.

***

Допрос

Комната была пустая. Белая плитка, грязная в углах. Один стул, один стол.
Он вошёл сам. Никто не толкал. Просто сказали: "жди", - и он ждал.
Сел. Руки положил на колени. Ладони вспотели - сразу. Даже без вопросов.
Прошло, наверное, минут десять. Но он не смотрел на часы. Потому что знал: отсчёт - не там.

Вошёл следователь. Без формы. В чёрной рубашке. Без папки.
- Ты узнал его? - спросил.
Он кивнул. Мелко. Как будто шею не свою двигает.
- Сначала - нет. Потом - да.
- Где ты стоял?
Он показал рукой. Там, где стена.
- Он был уже на земле?
Он кивнул снова. Только головой.
- Почему не подошёл?
Молчание.
Он сглотнул. Слюна пошла криво - дыхание сбилось.
- Я подумал что он уже не встанет.
- Он просил?
Пауза. Потом:
- Он что-то говорил. Но я не разобрал.
- Что ты сделал?
Он поднял глаза. Медленно.
- Ничего.
Тот кивнул.
- И ушёл?
- Да.
- Один?
- Да.
Пауза. Потом:
- Ты ведь мог поднять его?
Он не ответил.

Следователь встал. Взял со стола бумагу. Не читал - просто поднёс ближе.
- Здесь сказано: ты подошёл и проверил пульс.
Он качнул головой.
- Нет. Не было такого.
- Значит - врёшь?
- Тогда я хотел, чтобы так было.
- А теперь?
Он не знал, что сказать. Только положил руки на стол. Ладони - вверх.
Как будто сдаёт что-то. Хотя ничего не держал.

Следователь ушёл.
Он остался.
Дверь не закрыли.

Он остался в комнате. Стол. Стул. Один след от руки на столешнице - тёмное пятно. Пот или чернила. Он не двигался.
Дверь чуть скрипнула снова - но это был не следователь.

- Она ждала снаружи, - сказал кто-то.
Женщина вошла. Без вопроса. Не полицейский. Не врач. В ней не было ведомства.
- Я не следователь, - сказала она. - Я пришла смотреть.
Он не ответил.

Белая рубашка, рукава закатаны. Запястья тонкие, с отметинами - будто от лезвия, но не свежими. На шее - лента. Не украшение, а как если бы что-то держала.

- У вас дрожит палец. Левый. Указательный. Это от усталости или от удерживания?
Он посмотрел. Палец дрожал. Он не замечал.
- Меня зовут Карла. Я читаю по телу. По положению ушей. По тому, как вы сглатываете.
Он снова промолчал.

Она села. Не напротив - сбоку. Рядом с рукой. Достала из сумки платок. Протёрла пятно на столе.
- Это не ваша влага, - сказала. - Это то, что осталось после вопроса, на который вы не ответили.
Он чуть двинул плечом.

- Я не хочу ничего узнавать, - сказала она. - Я просто должна быть при этом. Не для вас. Для себя.
Он повернул голову. Впервые.
- Это часть процедуры?
- Нет. Это часть возвращения. Вы не знали, но я была на том допросе. В наблюдательной. Я записывала, как вы дышали, когда спрашивали про него.

Пауза.
- Кто вы ему?
- Я та, кто слышала, как он молчал.

Она достала из кармана предмет. Бумажная карточка. Согнутая. Надпись - карандашом, почти стёрлась. Она положила её на стол. Он не взял.
- Я не читаю, - сказал он. - Слишком много фильтров.
- Тогда просто послушайте. Это не его почерк. Это мой. Я записывала за ним. Слова, которые он не успел произнести. Последнее - не фраза. Дыхание. Но в ритме был смысл.

Она взяла его руку. Не всю - только запястье. Держала легко. Но - держала.
- Когда вас спрашивали - вы хотели сказать?
Он не ответил. Она подождала. Потом:
- Если вы сейчас произнесёте хотя бы один звук - даже без смысла - я пойму. И уйду.

Он открыл рот. Воздух вышел. Не слово - сдвиг.
- Этого достаточно, - сказала она. - Потому что вы не должны были говорить. Вы должны были быть.

Он закрыл глаза.
Она достала из сумки диктофон. Включила. Звук - тишина. Потом: дыхание. Потом - она, но другим голосом.
- Я знал, что он смотрит. Даже если не двигался. Его взгляд был в затылке. Как шов, который не разошёлся.
Он слушал. Медленно.
Она выключила.
- Это не он. Это вы. Просто в другом времени.

Он не открыл глаз. Только чуть повернул голову в сторону её пальцев.
- Вы уйдёте? - спросил.
- Нет. Я останусь. Пока вы не дрогнете.

Она села ближе. Держала запястье.
Он не говорил. Не шевелился. Но сердце стало ровнее.
Это был не ответ.
Это была форма совпадения.

Она не отпустила руку. Даже когда он ослаб пальцы - не в жесте, а просто потому что не знал, зачем их держать.
Комната медленно темнела. Не от лампы - от того, что стены начинали звучать тише. Как будто воздух отказывался участвовать.
Она поставила диктофон ближе. Не включила. Просто - положила.
- Здесь останется только звук. Если вы не против.
Он кивнул. Едва. Не утвердительно - скорее, чтобы ничто не выпало.

Она достала из кармана ещё один предмет. Тканевый мешочек. Развязала. Внутри - пуговица. Старая. Чёрная, с трещиной.
- Он её сжимал в руке. До последнего. Это не символ. Это просто то, что не потерялось.
Он не взял. Она положила пуговицу ему на ладонь.
- Если она останется у вас - значит, вы ещё здесь.
Он сжал пальцы. Медленно. Механически. Но плотно.

Она поднялась. Отошла к двери. Остановилась.
- Я не буду возвращаться. Это не отказ. Это пауза, которая не требует продолжения.
Он не обернулся. Но дыхание стало заметным. Не громким - оформленным. Как у того, кто наконец вспомнил, как это делать - без причины.

Она вышла.
Дверь не хлопнула. Только воздух слегка изменился. Как после выдоха, который больше не надо ловить.
Он остался.
Рука - с пуговицей.
Стол - с пятном.
Диктофон - с тишиной.
Он не говорил. Но теперь можно было не говорить - без необходимости объясняться.
Он закрыл глаза.
И в этой паузе - не молчал.
Он просто не требовал продолжения.