Витрина лавки выделялась среди других, как депресивная мысль в духе noir-бытия - это когда ты не живёшь и не умираешь, а дрейфуешь в месте, где никто не скажет тебе, зачем ты здесь. Свет не обозначал вход - он просто свидетельствовал, что что-то ещё горит. Я остановился у стекла, не отражаясь - только тень, вытянутая между рекламой и снегом.

Внутри было пусто, но не по-настоящему. Как будто кто-то только что ушёл, забыв запах. Лампы дрожали от ветра, но не гасли. За прилавком сидел человек. Или призрак. Разница в такие часы - не в веществе, а в движении.

Я вошёл. Колокол над дверью звякнул, но не звуком, а чувством. Меня заметили. Это всегда хуже, чем быть проигнорированным.

Продавец не поднял глаз. Его руки что-то считали - пальцы по клавишам, будто по шрамам. На столе стоял чай, но он не парил. Здесь всё было чуть позже температуры тела.

- Что нужно? - спросил он голосом, в котором давно не было вопроса.

Я не ответил. Просто подошёл к стеклянной витрине. Внутри лежали остатки еды - багеты, как отрезки чужого пути. Пирожные, у которых давно стекла память. На одном из них - вмятина от пальца. Непроданная попытка.

- Это место давно никому не нужно, - сказал он, не дожидаясь. - Но никто не уходит. Мы просто пересиживаем вечера, как перелётные, потерявшие компас.

Я взял чай. Не из желания, а чтобы держать что-то. Горячее - это форма времени. Пока греет, ты ещё здесь.

- Я раньше думал, что всё решает выбор, - продолжил он. - А потом понял, что важнее - куда ты не успел.

Он замолчал. За окном сквозняк играл с флагом. На флаге - надпись, стёртая до смысла: "открыто".

Я сел у стены. Свет больше не мешал. Он принял форму моего лица.

Чай остыл ровно в тот момент, когда я о нём забыл. Это была не потеря вкуса, а возвращение к настоящему: всё, что остывает, говорит правду. Я не пил. Только держал чашку, как бы прикрываясь. Иногда в таких местах ты пьёшь не из жажды, а чтобы не исчезнуть полностью.

Мужчина за стойкой больше не говорил. Он двигал пальцами по кассе, как будто вспоминал счёты из детства. Пальцы у него были тонкие, с синими прожилками - не от возраста, от повторения.

- Когда уходит последний клиент, - сказал он вдруг, - наступает настоящее время.

Он не смотрел на меня. Говорил в чай, в лампу, в воздух. Я знал этот тон: не рассказ, не исповедь - эха тех, кого уже не спросишь.

- Я раньше жил в другом городе. Даже имя у него было другое. Там я тоже стоял за прилавком. Только продавал слова. Книги. Газеты. Мечты. Тогда ещё верили, что текст может спасти.

Он усмехнулся. Коротко, без веры.

- Теперь я продаю остатки еды. Потому что еда - это единственное, что люди берут, даже когда не знают, зачем.

За дверью зашуршал снег. Но не вошёл никто. Просто мир напомнил, что он всё ещё там - как комната, в которой оставили свет.

- Сегодня приходил мальчик, - сказал продавец. - Маленький. Один. Купил булку и сказал: На завтра. Я не спросил, где его сегодня.

В воздухе стало немного влажно, будто кто-то говорил шёпотом. Я подумал: может, и я сказал что-то, но не услышал себя.

- У меня есть одна история, - сказал он. - Она всегда заканчивается одинаково. Но каждый раз я начинаю её в новом месте. Хочешь услышать?

Я кивнул. Или показалось, что кивнул.

Он налил себе ещё чая. Подвинул чашку ко мне. Не свою - новую. Как бы деля ночь.

- Это было в городе, которого никто не может вспомнить, - начал он. - Там был мост. Под ним - река. А над ним - ничего. Только воздух. И каждый, кто шёл по мосту, должен был вспомнить, зачем он начал путь. Иначе - исчезал. Не умирал. Просто переставал отражаться.

Он замолчал. Долго. Я уже не знал - история это или диагноз.

Я встал, оставив чашку. Свет не изменился. Продавец не поднял глаз.
Я вышел, но колокол не звякнул. На снегу не осталось следов. А за витриной - тень. Та же. Только теперь она не вытянута, а сидит у стены.