Он шёл по улице, прижав к груди рукопись в жёлтой папке. Бумаги были чистыми он собирался начать писать, но знал, что не начнёт. Это был просто предлог держать что-то. Пусть даже не весомое но имеющее форму.

Кафе, куда он зашёл, было шумным не от разговоров, а от посуды. Пахло карри и подгоревшими розами. Он всегда различал этот запах: сладость и железо. Как детство у больной бабушки.

Она сидела за столиком у окна. На столе - бокал красного вина. Свет от фонаря пересекал щёку под углом, который не прощает возраста. У неё были руки, тонкие, с венами он помнил, как они держали стакан, когда она дрожала. Теперь не дрожала. Или скрывала.

- Ты стал походить на переводчика.
- С языка на какой?
- С жизни на выживание.

Он сел. Заказал кофе. Не потому что хотел просто чтобы появилась точка, к которой можно было прикасаться обеими руками. Она читала меню так, как читают письма, которые никогда не собирались отвечать.

Потом пришла вторая. Он не был уверен, что она придёт. Но она вошла, и всё в пространстве чуть сдвинулось как мебель после переезда: вроде всё на месте, но тело ещё помнит прежние углы.

- Я не знала, что у нас трое, - сказала она.
- Я тоже, - сказал он.

У неё была другая походка. Другая кожа. Она не любила кофе и заказала чай. Он знал запах её плеч, но не знал, что говорить, если запахи стали ничейными.
Они не касались темы потому что все были в теме.
И это было почти нежно.

- Ты всё ещё носишь эти свитера, сказала первая.
- Они пережили всех, кого я любил.
- Плохо шили?
- Хорошо жили.

Ложка в стакане чая звякнула. Он вдруг понял, что ничего не хочет заканчивать, потому что никто не начинал. Всё внутри стекла, с внутренней стороны. Тронешь и запотеет.

Они говорили немного. Между словами не паузы, а тонкие разрывы, в которые помещались недели. Может, годы. Он не знал, чего они хотят.
И в этом было самое ясное.
Потому что никто не притворялся нужным.

Они ушли почти одновременно. Он остался. Допил. Бумаги в папке были всё ещё чистыми. Он провёл по ним пальцем там остался след.
Как по стеклу.
Изнутри.