Куба начиналась с запаха.
Тёплая пыль, сгоревший сахар, дешёвый табак и ветер, который словно знал, откуда ты приехал.
У меня было два чемодана, но ни одной нужной вещи.
Когда уходишь навсегда, легко ошибиться с выбором.

Рядом с автобусной станцией продавали кофе из жестяной кружки. Горячий, крепкий, с каким-то горьким послевкусием - как будто туда крошили прошлое.
Я пил его медленно, глядя, как солнце ползёт по выцветшим фасадам.
Такой была Куба в ноябре - старая, теплая и немного пьяная.

Некоторые канадцы уезжают сюда на пенсию.
Одни - из-за солнца, другие - потому что деньги там перестают хватать даже на одиночество.
Они приезжают сюда с привычками и страхами, с глупыми спортивными сумками, с медицинскими страховками, которые ничего не покрывают.
Через месяц остаются только привычки.

Я снял комнату на окраине. Дом стоял на склоне и казался чуть покосившимся - как уставший человек, облокотившийся на собственное плечо.
Хозяйку звали Лурдес. У неё были мужские руки и взгляд, в котором никто ничего не искал.

- Вы отдыхать?

Я пожал плечами.

- Нет. Просто больше некуда было ехать.

Она не удивилась. Здесь это не редкость.

Я жил молча.
По утрам шёл к пирсу, где мужчины в линялых рубашках курили сигары и ловили рыбу, не глядя на поплавки.
Мы не разговаривали.
На Кубе вообще мало говорят по делу.
Зато смотрят - как будто в тебе можно разглядеть ответ, который давно потеряли.

Через неделю я встретил Лауру. Она жила рядом.
У неё был голос, как у старых певиц: хриплый, тёплый, без иллюзий.
Она курила с удовольствием, как будто каждая сигарета - это время, которое ей ещё позволено прожить.
Мы не спрашивали друг друга, кто мы такие.
Мы просто делили жару, тишину и вечера, в которых ничего не происходило.
А значит - ничего не заканчивалось.

Мы жили у самой воды - в доме с выцветшими стенами и запахом соли, который не выветривался даже в самую сухую жару. Куба пахнет солью, бензином, несбывшимся - и потомками тех, кто пил за свободу.

Лаура знала его раньше. Или делала вид.
- Это Хулио, - сказала она однажды вечером, когда мы сидели на бетонной скамейке и пили что-то крепкое, разбавленное разговорами.

Он подошёл со стороны пляжа, не торопясь, как те, кто уже давно не ждёт ничего нового от людей. На нём была рубашка с пятном рома и те же глаза, что у всех, кто однажды потерял слишком много, чтобы теперь всё объяснять.

- Ты - канадец? - спросил он вместо приветствия.

- А ты - кубинец?

Он усмехнулся.

- Я продавец рома. А это, знаешь, почти то же самое, что быть родом отсюда.

Мы пожали друг другу руки. Он был сухим и лёгким, как табачный лист.

С тех пор он приходил почти каждый вечер. Приносил бутылку, играл старую кассету, ставил два стакана - как будто всё уже было решено задолго до нас.

Он не спрашивал, кто я.
Зато рассказывал о себе - без начала, без конца, как человек, который больше не боится молчания между словами.

Хулио торговал ромом, хотя никто из нас не был пьющим по-настоящему. Мы пили, потому что не было повода не пить.

Старый проигрыватель заедал, но каждый вечер он запускал один и тот же трек: что-то джазовое, будто пришедшее с другой стороны океана. Мы слушали и курили. Лаура курила лучше всех - медленно, с отрешённым видом, как будто в этот момент ничего не существовало. Её голос был хриплым, даже когда она молчала. А когда писала свои короткие рассказы - тем более. Я же наоборот. Писал редко, но густо, стиснув зубы, как будто выжимал текст из себя, а не складывал слова. Лаура писала, чтобы тянуть дни. Я - чтобы не сорваться обратно в Монреаль.

- Почему ты осталась? - спросил я однажды.

Она не ответила сразу. Только потянулась к бутылке.

- Потому что устала уезжать.

В баре на углу играли домино, как всегда. На полке стоял портрет Че, пожелтевший от времени, как всё здесь. Иногда казалось, что никто ничего не менял со времён революции, как будто перемены были чем-то неприличным.

Хулио говорил, что революции всегда заканчиваются в том кафе, где кончается лёд.

По утрам мы шли к пирсу. Старики ловили рыбу, молча, как будто это было частью ритуала, а не еды. Лаура однажды принесла кофе в пластмассовом стакане, с иронией сказала:

- Вот тебе и остатки империи.

Она смотрела на воду, как на старого друга, которого давно не видела.

Я спросил, почему она не пишет длинные романы.

- Потому что слова не помогают, когда болит тело. Или когда болит внутри.

Я не знал, что сказать. Никто из нас не знал. Мы просто сидели, курили, и иногда кто-то что-то ставил на проигрыватель. Он заедал - и мы ждали, когда строчка вернётся.

На третий месяц я понял, что никто из нас не живёт. Мы - пережившие.

Мы не говорили об этом. Мы просто зажигали спички. И тянули дым. И слушали пластинку, которая всё ещё играла, хоть игла и была треснута.

Однажды утром я проснулся один. Лауры не было. Только остался её запах.
Все запахи тут въедливые - соль, перегретое железо, ром, который пролит был давно, но всё ещё пахнет.

На столе лежала записка:
"Не ищи меня. Я просто поехала дальше вдоль берега. Туда, где волны не повторяются."

Я не стал искать.

На Кубе никто не возвращается. Даже если остаётся.