Введение к сборнику Президенту не снятся сны

Сборник представляет собой серию текстов нейрогенерации, выполненных в жанре психологической прозы с элементами убийственного сознания и латентного напряжения.

Президенту не снятся сны

В четыре утра он уже не спал. Не потому что рано - потому что тело привыкло просыпаться в отсутствие тела.

Слуга подал кофе без слов. В этот час разговаривать считалось изменой.
Кофе был слабый - не потому что плохо сварен. Просто ничто не горчило так, как президентская бессонница.

Он сидел у окна. Там было ничего: влажный воздух, колючая тень пальмы, собака, которая никогда не лаяла дважды. Секретарь утверждал, что это признак деградации. Президент считал - верности.

- Сегодня четверг, - сказал он, не оборачиваясь.

Слуга кивнул. Ему было восемьдесят. Президенту - меньше, но только по календарю.

На письменном столе лежал один конверт. Не новый, не старый - нейтральный. Он не открывал его уже третий день.
Не из страха.
Из понимания.

- Вам позвонят? - спросил генерал на завтрак.

Президент не ел. Он пил воду. Маленькими глотками. Как будто каждое утро - продолжение похмелья от власти.

- Нет, - сказал он.

- А письма?

- Уже не приходят.

Генерал поиграл ложкой. Это было жестом беспокойства. В детстве его так учили подавлять дрожь.

- А сны? - спросил он вдруг. - Хоть сны вам снятся?

Президент не удивился. Он смотрел, как по стене ползёт тень вентилятора - будто птица, которой забыли включить звук.

- Президенту не снятся сны, - сказал он. - Это в Конституции.

Генерал усмехнулся. Почти по-человечески.
- А жаль. Я видел сегодня, как вы стреляли в зеркало.

Президент не ответил.
Он не верил в сны.
Потому что сны - это то, что может рассказать о тебе другому.

После обеда он вышел на террасу. Пальмы стояли криво, как солдаты без приказа. Вдалеке горели холмы - не от войны, от мусора. Люди внизу шумели - но глухо, как будто город говорил под водой.

К вечеру пришёл министр почты. У него были маленькие руки и большие глаза. Он держал коробку.

- Остатки архива, - сказал он. - Тут письма от тех, кто думал, что вы живы.

- Я ведь жив, - сказал президент.

- Они не об этом.

Он забрал коробку. Поставил в спальне. Не вскрывал.

Когда стемнело, он лёг. Не разделся. Не потому что ждал визита. Просто не умел быть другим.

Он закрыл глаза.

И ничего не увидел.
Даже темноты.
Как если бы кто-то стёр экран.

А за окном собака всё ещё не лаяла.
Потому что знала: никто не идёт.

***

ЗАМЕНА

Я проснулся в постели, которая не пахла мной.

Пахла стиранным. Холодной водой. Средством, слишком мятным. Простыня была натянута - как в гостиницах. Ничего не мялось. Даже подушка - новая, с заломом, будто кто-то поставил на неё локоть и ушёл.

Я сел. Руки на коленях. Кожа - сухая. Под ногтями - чисто. Это тревожило.

Не потому что плохо. А потому что слишком. Я не делаю так. Я не из тех, кто заправляет постель. Я - не он.

На столе - стакан воды. Лимон внутри. Кто кладёт лимон с утра? Это делает кто-то другой. Но я один. В комнате - тишина. В квартире - тоже. Дверь закрыта. Зашторено.

Я встал. Окно - не моё. Я не узнаю дома напротив. Белая панель. Пятна. Три спутниковые тарелки. Ни одна - не моя. Я не знаю, где я.

На кухне - чайник. Электрический. Я не пользуюсь электрическим. Или пользовался? Был газ? Был звон металла - когда крышка дрожит от пара. А здесь - нет. Здесь только кнопка. И мягкий щелчок.

На холодильнике - магнит с надписью Вернись. Я не трогал его. Он был. Он здесь. Это не я.

Я нашёл тетрадь.

Без надписи. Старая. Первая страница пустая. На второй - короткая фраза:
Не доверяй окну.

Я не понял. Не потому что фраза странная. А потому что почерк - мой. Это точно. Буква р - с зазубриной, как я всегда пишу. Но я не писал этого. Я не помню, как это писал.

Третья страница:
Когда услышишь скрежет - считай до пяти. Не открывай сразу.

Четвёртая:
Пятна не исчезают. Даже если они не видны. Помни, где они были.

Я пролистал дальше. Записей не было. Но когда я поднёс тетрадь к носу - пахло чем-то кислым. Бумагой, на которую пролили что-то. Может - кровь. Может - вино. Я не знал. Или не хотел знать.

В ванной я увидел своё лицо.

Оно не изменилось. Вроде. Глаза те же. Волосы. Но что-то с кожей. Под ней - как будто другое. Как будто она - надета.

На полке - зубная щётка. Новая. Ни налёта, ни изгиба. Такая, как дарят. Как ставят в номерах. Я не помню, чтобы её покупал. Но знал, как держать. Рука - помнит.

Я почистил зубы. Слишком долго. Пена стекала. Я смотрел на неё. И чувствовал - внутри что-то не то. Не мысль, а место, где мысль должна быть.

Как будто из памяти вынули сегмент. Ложкой. Без боли - но с пустотой.

Вечером - я услышал.

Скрежет. Не громкий. Как будто кто-то царапает дверь. Но не ногтями - мягко, тряпкой, внутри которой - кость.

Я подошёл. Не открыл. Сел. Считал.

Один.
Два.
Три.
Четыре.
Пять.

Скрежет прекратился.

Я не стал открывать. Просто стоял у двери. Потом - отошёл. Взял тетрадь. Написал:
Сегодня - был. Скрежет - 22:14. Не открывал.

Почерк - снова мой.

Ночью мне снилось:

Комната. Как эта - но стены ближе. Дышать тяжело. В углу - пятно. Я подхожу. Тяну руку. Оно - отодвигается. Становится дверью. Я открываю - там зеркало. Но в нём - не я. В нём - человек с моей кожей. Но это не я. Он улыбается. У него в руке ложка. Деревянная.

Я просыпаюсь. Пот на лбу. Ложка - на тумбочке.

Я не помню, чтобы клал её туда.

День пятый, если верить метке в тетради. Пять дней - без воспоминаний. Или пять дней с чужими.

Я не знал, кто я был. Но чувствовал: что-то я уже сделал.

Это не чувство - это осадок. Как пыль. Даже если её смахнуть - она падает снова. Падает внутрь.

Сегодня - новый звук.
Не скрежет.
Шёпот.
За стеной.
Не слова. Просто ритм. Дыхание. Как будто кто-то повторяет моё.

Я пишу:
Не один. Кто-то есть. Возможно, он - я.

Когда в коридоре я нашёл старую куртку, она пахла дымом. Сигареты, которых я не курю. В кармане - ключ. Он не подходит к этой двери. Значит - я пришёл откуда-то.

Сейчас - скрежет снова. Но он внутри.

Внутри шкафа. Я не открываю.

Я просто стою.
Смотрю.
И помню только одно:

Я не первый, кто просыпается здесь.

***

ВОЗВРАТ

Я узнал запах раньше, чем открыл глаза. Не запах даже - то, что остаётся, когда воздух уже выдохнут. Как между чужими простынями: немного кожи, немного порошка, и что-то - не от мира. Это было моё, хотя я не знал, чьё.

Я лежал на спине. Давило. В виске тикало. Под пальцами - шов матраса. Я провёл по нему - и вспыхнуло. Не память - чувство, что я уже делал это. Когда-то. Где-то.

Открыл глаза. Потолок. Пятно у угла. Оно двигалось. Нет - не физически. Просто раньше его не было. Я был в этой комнате раньше. Я знал. Пятна тогда не было.

Я встал. Колени - не слушаются. Но мышцы помнят. Я пошёл неосознанно, как если бы путь уже продуман кем-то. Я не думал - просто двигался.

На кухне - сковорода. Пятна масла. Ручка чуть отколота. Я взял её, и вспышка:
Упал. Тогда. Обжёг ладонь. И сказал ей: не трогай - сам вымою.

Кто ей?

Сел. Смотрел на стол. Стол - белый, пластик. По краю - трещина. По ней бегала мысль. Тонкая, как червяк:
Мы здесь ели. Я слева. Она - напротив. Сидела, подогнув ногу. Я не смотрел ей в лицо. Она знала.

Я взял стакан. Прозрачный. С рисунком. Поднёс к лицу. На стекле - отпечаток губ. Не моих.
Женских.
Была женщина.
Здесь.
Со мной.

На двери - отметины. Сколы, как будто ногтями. Сначала не понял. Потом коснулся - ногтями же. Вспомнил:
Я закрывался. Я держал. Она стучала. Не говорила. Только звуки. Я не пускал.

Почему?

На окне - занавеска. Слишком лёгкая. Сквозняк колышет. Я посмотрел сквозь неё. И вспомнил:
Свет заходил в шесть. Тогда. Мы стояли рядом. Я сказал, что окно дует. Она смеялась. Не верила. Потом - простыла.

Я почувствовал холод в спине. Прямо сейчас. Как будто он вернулся.

В ящике - нож. Обычный. Не кухонный. Складной. С царапиной. Рука дрогнула.
Я брал его. Не вчера. Не давно. Тогда. Я стоял над раковиной. Кровь капала. Но не было боли.

Чья кровь?

Я не знал.

В ванной - зеркало. Я смотрел в себя. Лицо не чужое. Но в нём - что-то запертое. Как будто за глазами кто-то ждёт.

Я провёл по щеке. Щетина. Сухость.
Она трогала здесь. В последний раз. Перед.

Перед чем?

Ничего.

Никакого слова.

Только пауза. Как занавес. Между частями спектакля, где забыли сценарий.

Я нашёл телефон. Старый. На нём - две фотографии. Одно и то же лицо. Женщина. Светлые волосы. В тени - почти серые. Глаза смотрят влево. Как будто не на меня. А на того, кем я был.

Имя не подписано. Но пальцы дрожат. Знают.

На втором снимке - только стул. Пустой. Тот самый. В углу кухни.
Она там сидела. Тогда. Когда я сказал ей уйти. Голос - как чужой. Жёсткий. Как нож.

Я снова лёг. В ту же позу. Как в начале. И понял.

Я не забывал.
Я выключал.

Память была. Просто я не давал ей входить. Закрывал, как воду - краном.

Потому что знал:
если впустить - вернётся всё.

Я закрыл глаза. Притянул ладонь к лицу. Почувствовал - остаток запаха.
Она была здесь.
Не просто жила.
Умерла.

Я был рядом.

Я - не просто остался.

Я не ушёл.

***

СОВПАДЕНИЕ

Он всегда ставил стул не туда. Незаметно - на три сантиметра влево от линии. Я не ругался. Я просто сдвигал его обратно. Каждое утро. Даже в выходные. Я делал это не потому, что он мешал. А потому что стул нарушал.

Ковёр под стулом - с геометрией. Там есть узор. Чёрный квадрат внутри серого. Стул должен стоять в нём. Это не правило - это способ держать комнату в одной плоскости. Если узор под ножкой исчезает - пространство искажается. Давит. Скатывается.

Он не замечал. Пил кофе, читал с экрана, чесал шею. Его движения были неровными. Иногда слишком быстрыми, как будто кто-то щёлкал внутри. Иногда он говорил, не глядя. Слова сжимались в зубах. Их было много, но ни одно не касалось стула.

В какой-то момент я начал фотографировать. Каждый день - один кадр. Стул, ковёр, линия. В 7:48. Пока он был в ванной. Я складывал снимки в папку. Назвал её просто: Совпадения. Первые дни - отклонение на два миллиметра. Потом - на пять. В один из дней ножка вышла за край квадрата полностью.

Я не показал ему. Это не был спор. Это была фиксация отклонения. Если ты фиксируешь - ты видишь. Если видишь - ты можешь устранить.

Он не уходил днём. Работал дома. Я знал его ритмы: клавиатура - в 9:03, чайник - в 10:10, стул отодвинут - в 13:40. Иногда он забывал выключить плиту. Однажды - оставил рубашку на спинке стула. Она упала. Закрыла квадрат. Я не дышал, пока не поднял её.

Я не спрашивал, почему. Он бы не объяснил. Такие вещи не объясняют. Они происходят. Это как пятно. Сначала ты думаешь: случайно. Потом - повторяется. Потом - уже не пятно, а присутствие.

Он дышал громко. Особо по утрам. С паузой. Сначала вдох, потом пауза. Долгая, как будто ждёт, что воздух скажет что-то. Потом выдох - короткий, влажный. Он начинал говорить ещё до конца выдоха. Слова прилипали.

- Ты заметил, что лампа мерцает?
- Нет.
- Мне кажется, она дёргается, когда я смотрю.

Я проверил. Лампа не дёргалась. Это он дёргался. Зрачок не держал линию. Пальцы подёргивались, когда он трогал экран. Вечером я поставил новую лампу. С холодным светом. Он сказал, что от неё болят глаза.

На девятый день я услышал, как он поёт. Без слов. Что-то между дыханием и вибрацией. Это было на кухне. Я зашёл. Он стоял спиной. Пел. Словно пробовал голос, как ложку в супе.

Я положил руку на спинку стула. Она была тёплой. Он только что сидел. Ножка - снова за линией.

Ночью я не спал. Лампа не дёргалась. Дыхание в соседней комнате было рваным. В три сорок он встал. Я слышал: шаги. Мягкие, но неровные. Стук пятки. Стук - пауза - сдвиг. Как если бы он шёл не по полу, а по графику, и линия соскальзывала.

Он подошёл к окну. Шторы не закрыл. Смотрел. Долго. Я наблюдал из коридора. Он не видел. Его лицо в стекле - тёмное пятно, как выгоревшее. Не отражение - тень.

Я хотел подойти. Не подошёл.

Утром он ушёл. Не сказал куда. Просто ушёл. Я выровнял стул. Протёр поверхность. Сделал снимок. Назвал: Без него.

Вернулся он в 12:26. Без пакета, без слов. Сел. Прямо. Внутри квадрата. Сам. Я не понял сразу. Посмотрел. Да - точно. Внутри. Все четыре ножки. Я даже измерил пальцем. Совпало.

Он пил воду. Без звука. Потом поднял глаза.

- Ты сдвигал его, да?
- Нет.
- А он всё равно не совпадал. Я думал, ковёр кривой.

Я не ответил. Он ушёл в комнату. Сел к столу. Работал. Стул - остался на месте.

Я ждал.

На следующий день - снова отклонение. Минимум. Но он знал. Я видел, как он смотрит на ковёр. Как будто ждёт, что он поправится сам. Он ждал от ковра, что он станет правильным. Но не от себя.

Я вытер пол. Протёр ручку. Сдвинул стул.

Вечером - пятно. На потолке. Влажное. Откуда - неясно. Он его не заметил. Я смотрел. Оно росло. Центр тянулся. Как если бы кто-то капал изнутри, из времени.

Когда я подошёл - он уже лежал. Не дышал. Но был тёплым.

Я не помню действия. Только кадры: нож в руке. Стул отодвинут. Линия. Пятно. Грудь под рубашкой - не ровная. Словно внутри что-то сбилось. Я не бил. Я поправил.

Потом - вымыл пол. Переставил стул. Сел. Смотрел. Долго. До тех пор, пока свет не стал прямым. Без мерцания.

Я сделал снимок.

Файл назвал: Совпало.

***

ТИХИЙ МЕТРОНОМ

Он стучал пальцем по столу. Не специально. Просто ритм у него шёл сам. Под подушечкой - дрожь. Потом остановка. Потом снова - не туда. Как будто рука вспоминала, что надо, а потом забывала.

Я сидел рядом. Смотрел, как ложка касается края. Он ел медленно. Но не из-за возраста. Просто движения были другими. Длинными, как нить, которая иногда рвётся.

Звук ложки по фарфору. Один. Потом два. Третий - тише. Потом тишина. Он думал. Потом снова удар. Только уже по чашке.

В голове у меня был метроном. Не настоящий - внутренний. Он отсчитывал ритм. Всё, что звучало правильно, совпадало с ним. То, что не совпадало - билось в ухо, как ошибка. Его ложка билась.

Я пробовал представить, что это нормально. Что старость. Что болезнь. Но звук был лишним. Он был неизбежным. Потому что не исчезал. Он ждал, пока я его не услышу.

Он просыпался в 6:12. Не по будильнику. Просто всегда в это время. Вода в чайнике закипала через семь минут. В 6:21 он наливал. Рука дрожала. Чайник шипел.

Я считал: шип - капля - дрожь - глоток. Шип - капля - дрожь - глоток. В один день глоток пришёл раньше капли. Сбой. Я почувствовал в желудке сжатие.

Я вышел. Просто постоял в коридоре. Потом вернулся. Он не заметил. Он никогда не замечал.

На кухне я поставил часы без тиканья. Только стрелки. Смотрел, как они идут. Без звука. Я смотрел долго. Они были правильными.

Он вошёл.

- Что это за тишина у тебя? Умер кто?

Я не ответил. Потому что не шутка. Потому что тишина - это когда ничто не сбоит.

Иногда он смеялся. Когда смотрел телевизор. Смех тоже дрожал. Прерывался. Как если бы кто-то давился им.

Я выключал. Он просил включить. Я включал без звука. Он смотрел. Не жаловался.

В другой день он включил сам. Я был в ванной. Услышал. Там кто-то пел. Женский голос, высокий, неровный. Он подпевал. Хрипло. Ложка в чашке звякнула. Дважды. Один раз - раньше, чем голос.

Я не вышел. Я просто стоял и считал: звук, пауза, звук. Всё не совпадало.

Я принёс миску. На ней не было сколов. Деревянную ложку. Без звука. Он сказал, что не чувствует вкус. Что дерево - как будто мимо.

Я вернул фарфоровую.

Вечером я заметил: чашка сдвинута. Он сам поставил. Но не на подставку. Прямо на край. Одна капля осталась на столе. Прозрачная. Круглая. Он не заметил.

Капля стекала. Очень медленно. Сначала вниз. Потом в сторону. Потом исчезла.

Но звук остался. Я слышал, как она должна была упасть. Но она не упала. Это был ложный звук. Его не было, но я ждал.

Тогда я понял.

Я подошёл. Он сидел. Ложка в руке. Тряслась. Он не ел. Просто держал. Глаза смотрели в стену.

Я коснулся его руки. Не сильно. Он не отдёрнул. Только посмотрел.

- Что-то не так?

Я сказал:
- Капля.

Он не понял.
- Какая капля?

Я взял ложку. Она была тёплой. Точно тёплой. Но звук - остался. В голове. Как после хлопка.

Я ударил.

Один раз.
Потом - ещё.
Только когда звук стал ровным, я остановился.

Пол был чистый. Никакой капли не было. Только круг. Как след. Я вытер.

Сел. Посмотрел на стол. Всё совпадало: чашка, ложка, свет.

Метроном внутри - снова тикал.
Тихо.
Как нужно.

***

СЕДЬМОЙ

Стук был ровный. Металл по металлу. Не звонкий - глухой. Лифт всегда так. Два удара на открытие. Один - на закрытие. В 7:32 - открытие. В 7:33 - закрытие. Значит, он ушёл.

Я считал шаги. После выхода из лифта - шесть ударов. Подошвы разные: правая - твёрдая, левая - соскальзывает. Всегда одинаково. Он не задерживается. Никогда не курит перед выходом. У него в руках ключи, с первого дня - брелок с чёрной резиной.

Я не вижу, но слышу. Угол падения звука - по диагонали. Значит, он не смотрит в глазок. Значит, не подозревает. Значит, ещё не пора.

День первый.
Он ушёл. Лифт закрылся. Через шесть шагов - тишина.
Внутри - шум трубы. Капает. Я отсчитываю: кап-кап-пауза. Кап. Значит, давление нестабильно. Вчера капало ровно. Сегодня - сбой. Я записал.

Он вернулся в 18:44. Лифт - три удара. Кто-то вошёл с ним. Женский голос. Смеялась. Нервно. Он молчал.
Дверь - ключ. Один поворот. Он не снял ботинки у входа: шаги дальше - те же. Женщина - на каблуках. Пять шагов. Смеялась только один раз.

В 19:02 - вода. Душ.
В 19:24 - хлопок двери. Ушла.
В 19:26 - его шаги до кухни.
В 19:29 - телевизор.

Я не слышал слов. Только ритм.

День третий.
Он снова не снял обувь. И снова - голос. Уже не смеётся. Говорит быстро. Слова режутся. Он молчит. Один раз - крик. Потом - падение. Не предмет. Тело.
Звук распластанный. Раскат.

Через минуту - шаги. Уходит. Не лифт. С лестницы.
Он возвращается в 2:17. Один. Пьяный. Ложка падает. Потом - смыв.

День пятый.
Я не слышал утреннего ухода. Значит - не вышел.
В 10:11 - тяжёлые шаги. Два человека. Мужчины.
В 10:13 - дверь. Стук. Три раза. Громко. Он не открывает.

Я слышу дыхание в коридоре. Один из них курит. Потом - уходит.
Лифт не работает. Один уходит. Другой остаётся.

В 10:40 - тишина. Я не знаю, где он. Но я знаю, что шагов больше не было.

День шестой.
Запах. Сквозь щель. Не гниёт - но прело. Как если бы открыли мясо и забыли.
Я лежу. Тело - неподвижно. Но слух - как резец.
Я слышу муху. Она бьётся об стекло у лестничной клетки. Он не открыл окно. Она не выйдет. Никто не выйдет.

Седьмой.
Он не шевелится.

Я слышу часы. Мои. За дверью. Не видно, но тикают.
Они остановились в 3:14. Не часы - время.
С тех пор всё одно и то же.

Я слышу шаги. Не его. Тяжелее. Неритмичные. Как будто один сапог, другой - ботинок.

Они приближаются.
Лифт не работает.

Значит - идут по лестнице.

Один шаг.
Пауза.
Ещё.
Пауза.
Я считаю: три. четыре. пять.
Удар в дверь. Не в его. В мою.

Я не могу встать.
Но я знаю, что это за ним.
За мной.

Я не зову.

Потому что это я его ждал.
Я - Хронограф.
И сегодня всё совпало.

***

ПЕРЕПОЛОЖЕНИЕ

Первая - была блондинкой. Не по цвету, по структуре. Мягкая, как если тронуть салфетку до того, как она намокнет. Она улыбалась слишком широко, даже когда никто не смотрел. Я записал: угол рта - 37R, продолжительность взгляда - превышает пять секунд, появляется запах.

Она пахла косточкой. Не фруктом - именно внутренним. Сухим, как ядро. Я почувствовал это в лифте, когда она ехала одна, а охрана держала двери. Её туфли издавали ритм, который не совпадал с вентиляцией. Это было первым нарушением.

Она ушла после скандала. Никто не подтвердил, но я видел: рубашка Президента была мятая не сверху - в районе второго пуговичного стежка. Так комкается, когда садятся слишком близко.

Вторая пришла позже. На ней не было аромата. Только звук. Он изменился. Президент стал говорить с глухой атакой на гласные. Как будто откашливался перед каждым словом, но молча. Это означало: кто-то дышал слишком близко, медленно, за его плечом.

Я увидел её на экране. В углу кадра - как помеха. Волосы тёмные, но не чёрные. Волосы - влажные. Как если бы её сушили феном, но остановились на полпути. Это давало эффект сырости в помещении, где всё должно быть сухо.

Я отметил: нарушение баланса. Он начал наклоняться при ходьбе. На три градуса влево. Я замерил по теням.

Потом исчезла.

Третья не пришла. Она была уже внутри.

Я не мог понять - где. У неё не было лица. Она появлялась в паузах. Когда Президент моргал чаще. Когда пальцы задерживались на ручке. Когда фраза начиналась не с глагола, а с прилагательного.

Я проследил: все слова, сказанные им в апреле, начинались с мягкого согласного. Это был не сбой. Это было присутствие. Она не говорила - она влияла.

Однажды он сказал не надо, хотя никто не спрашивал. Тогда я понял - она ближе, чем кожа.

Четвёртая - пришла снаружи. Её волосы были идеальны. Они не двигались. Даже на ветру. Это значит: контроль. Но именно это - тревожило. Волосы не могут быть неподвижны. Она держала в руках папку, но пальцы не гнулись. На ногтях - лак без блика. Как покрытие камеры.

Когда она вошла - зазвенели часы. Не мои. Его. На руке. Никто не слышал, кроме меня. Это был ультразвук. Механизм дал сбой. Потом - резонанс с очками. Он снял их сам. Без причины.

Через три дня она исчезла. Камеры не зафиксировали выхода. Я отметил: уход без тени.

Пятая - будет завтра.

Я ещё не знаю, кто. Но Президент уже начал надевать запонки по одной. Левая - утром. Правая - после обеда. Это и есть сигнал.

Я не вмешиваюсь.
Я фиксирую.
Женщина - это сдвиг.
Президент - это структура.
Когда структура дрожит - я делаю метку.

Она появится. Я услышу - не по голосу, а по сбою в лифте.
И тогда я решу - записывать ли дальше.

***

Проверка на отсутствие

Он вернулся в квартиру не потому, что что-то забыл, а потому, что внутри него накапливалось это ощущение - как если бы за шкафом, в зазоре между стеной и трубой, кто-то шептал его имя всё это время, и чем дольше он молчал, тем отчётливее становилось: он всё ещё там.

Ключ вошёл без усилия, с тем щелчком, который обычно проходит незаметно, но сейчас - стал напоминанием, что механизмы продолжают работать, даже если человек больше не считает себя частью системы.

Внутри было всё на месте - не в смысле вещей, а в смысле расположения: стул под окном, кружка на полке, след от его ботинка на ковре, расплющенный, будто кто-то встал на него, не зная, что топчет память.

Он не сел, не тронул ничего, просто прошёл к раковине, открыл воду, поднёс ладони - не мыть, а проверить, есть ли ещё та температура, которую тело могло бы узнать как свою.

Когда она заговорила - из комнаты, без предварения, без скрипа пола - он не удивился, потому что этот голос, похоже, всегда был тут, просто не произносил слов.

- Ты, значит, решил проверить, остался ли ты, - сказала она так, как говорят не тем, кто виноват, а тем, кого ещё не решили обвинять.

Он не обернулся. Просто взял чашку - свою, с выщербленным краем, с пятном чая, которое никогда не отмывалось до конца - и поставил её на стол, чуть дальше от центра, будто всё ещё знал, где сидел раньше.

- Я думал, что ничего не осталось, - сказал он, и голос его прозвучал тише, чем шум воды, но ровнее, чем внутреннее дрожание, которое не остановилось с тех пор, как он вошёл.

- Осталось, - ответила она. - Но не то, что ты ищешь. Осталось то, что ты не забрал, потому что не признал своим.

Он прошёл мимо неё, не глядя, хотя чувствовал, как ткань её рукава касается воздуха рядом с его кожей - не прикасаясь, но напоминая, как это бывает, когда кто-то стоит слишком близко, чтобы не помнить.

На полу в коридоре - свёрнутая футболка. Его. Ткань, которой он когда-то прикасался к лицу, вытирая пот, не подозревая, что однажды эта вещь станет доказательством, а не одеждой.

Он не поднял её. Просто посмотрел - и понял, что не сможет сказать, носил ли он её здесь или где-то ещё, или это просто одна из тех вещей, которые остаются после людей, даже если они сами исчезают до того, как успеют оставить след.

- Здесь всё сохранилось, - сказала она. - Даже то, что должно было стереться. Запах. Расположение. Привычки. Только тебя - нет.

Он посмотрел в зеркало в прихожей. Лицо там было его - но как фото, проявленное с ошибкой: черты на месте, но не собираются в выражение.

- Я не знаю, был ли я, - сказал он. - Или просто проходил.

Она не ответила. Только смотрела - не прямо, а в плечо, в линию ключицы, туда, где у человека хранятся решения, от которых он потом отворачивается.

Он открыл дверь. Осторожно. Чтобы не скрипнула. Чтобы не разбудить - то, что всё это время лежало внутри.

- Ты проверил? - спросила она. - Исчезают ли те, кто не вернулся?

Он кивнул. Или показалось.

- Исчезают, - сказал он. - Но не полностью. Только как необходимость.

И вышел.
Не оглядываясь.
Потому что знал: за ним закроется не дверь - а он сам.

***

Проверка на отсутствие

Он вернулся в квартиру не потому, что что-то забыл, а потому, что внутри него накапливалось это ощущение - как если бы за шкафом, в зазоре между стеной и трубой, кто-то шептал его имя всё это время, и чем дольше он молчал, тем отчётливее становилось: он всё ещё там.

Ключ вошёл без усилия, с тем щелчком, который обычно проходит незаметно, но сейчас - стал напоминанием, что механизмы продолжают работать, даже если человек больше не считает себя частью системы.

Внутри было всё на месте - не в смысле вещей, а в смысле расположения: стул под окном, кружка на полке, след от его ботинка на ковре, расплющенный, будто кто-то встал на него, не зная, что топчет память.

Он не сел, не тронул ничего, просто прошёл к раковине, открыл воду, поднёс ладони - не мыть, а проверить, есть ли ещё та температура, которую тело могло бы узнать как свою.

Когда она заговорила - из комнаты, без предварения, без скрипа пола - он не удивился, потому что этот голос, похоже, всегда был тут, просто не произносил слов.

- Ты, значит, решил проверить, остался ли ты, - сказала она так, как говорят не тем, кто виноват, а тем, кого ещё не решили обвинять.

Он не обернулся. Просто взял чашку - свою, с выщербленным краем, с пятном чая, которое никогда не отмывалось до конца - и поставил её на стол, чуть дальше от центра, будто всё ещё знал, где сидел раньше.

- Я думал, что ничего не осталось, - сказал он, и голос его прозвучал тише, чем шум воды, но ровнее, чем внутреннее дрожание, которое не остановилось с тех пор, как он вошёл.

- Осталось, - ответила она. - Но не то, что ты ищешь. Осталось то, что ты не забрал, потому что не признал своим.

Он прошёл мимо неё, не глядя, хотя чувствовал, как ткань её рукава касается воздуха рядом с его кожей - не прикасаясь, но напоминая, как это бывает, когда кто-то стоит слишком близко, чтобы не помнить.

На полу в коридоре - свёрнутая футболка. Его. Ткань, которой он когда-то прикасался к лицу, вытирая пот, не подозревая, что однажды эта вещь станет доказательством, а не одеждой.

Он не поднял её. Просто посмотрел - и понял, что не сможет сказать, носил ли он её здесь или где-то ещё, или это просто одна из тех вещей, которые остаются после людей, даже если они сами исчезают до того, как успеют оставить след.

- Здесь всё сохранилось, - сказала она. - Даже то, что должно было стереться. Запах. Расположение. Привычки. Только тебя - нет.

Он посмотрел в зеркало в прихожей. Лицо там было его - но как фото, проявленное с ошибкой: черты на месте, но не собираются в выражение.

- Я не знаю, был ли я, - сказал он. - Или просто проходил.

Она не ответила. Только смотрела - не прямо, а в плечо, в линию ключицы, туда, где у человека хранятся решения, от которых он потом отворачивается.

Он открыл дверь. Осторожно. Чтобы не скрипнула. Чтобы не разбудить - то, что всё это время лежало внутри.

- Ты проверил? - спросила она. - Исчезают ли те, кто не вернулся?

Он кивнул. Или показалось.

- Исчезают, - сказал он. - Но не полностью. Только как необходимость.

И вышел.

Не оглядываясь.

Потому что знал: за ним закроется не дверь - а он сам.

***

Смещение (переписано)

Он не сразу понял, что дверь не просто приоткрыта, а как будто не была закрыта вовсе - не в смысле замка, а в той границе между ещё здесь и уже не туда.

Ручка поддалась под пальцами - слишком легко, слишком живо. Её тепло было не остатком температуры, а чем-то другим: как если бы она ждала, не зная кого.

Сквозняк прошёл через него - не воздухом, а чем-то бесшумным, невидимым, что раньше называлось запах, но теперь просто очищало. Он всё равно втянул носом - не для того, чтобы почувствовать, а чтобы проверить: осталось ли хоть что-то, кроме отсутствия.

Квартира не казалась пустой. Скорее - присевшей. Как человек, который затаился, но не ушёл. Шторы висели ровно, слишком ровно - без складки, без отклонения, как будто ткань давно не реагировала на движение.

Он прошёл внутрь, не снимая обувь. Не потому что забыл, а потому что подошва казалась единственным доказательством того, что он вообще касается пола. Хруст был. Тихий, неразборчивый. То ли орех, то ли тонкая кость, забытая под пылью.

На кухне стоял чайник. Старый. С отколотым горлышком. Внутри плескалось - не вода, не звук, а какое-то колебание, как если бы оно не знало, наливают его или забывают. Он прикоснулся к металлу. Температура не обжигала. Но чувствовалась, как давление.

- Ты вернулся, - сказала она.

Не за спиной. Не из другой комнаты. А как будто изнутри ребер, ближе к горлу, чем к уху.

Он не ответил. Потому что внутри застряло - не слово, не страх, а нечто более тупое, как спутанный шнур, который не вытягивается, а только сбивается сильнее при попытке объяснить.

- Ты не спал, - сказала она. - Там, под плитой. Ты учился замиранию. Чтобы не быть.

Он закрыл глаза. Веки натянулись не как защита, а как кожа, на которую возвращается старый шов. Память не пришла - она начала вращаться, как лампочка, которую кто-то медленно выворачивает из патрона: туго, с надрывом.

- Тогда ты сказал: Я не знал. Потом - Это было случайно. А потом - ничего.

Он не двигался. Только заметил: штора чуть качнулась. От ветра. Или от взгляда.

Он прошёл дальше. В комнату, вглубь. Подушка лежала, вмятая в том месте, где должен был быть его затылок. Он не помнил, чтобы ложился. Но выемка была точной.

- Я нашла твой голос, - сказала она. - Он застрял в вентиляции. Впитался, но не прошёл.

Он сел. Ткань кресла давила не в спину, а в память. Не больно. Скорее - как будто кто-то сжал её изнутри.

- Тогда ты думал, что не будет. Теперь - что уже было. Это не одно и то же.

Он потянулся к выключателю. Свет не мешал. Он просто стал заметен. Слишком чётко. Слишком рано.

- Не выключай, - сказала она. - Мне важно, чтобы ты видел.

Он не спросил, что. Потому что знал: в таких моментах вопрос - это форма отрицания.

Она вышла. Или уже стояла. В руках - ткань. Сначала неясная. Потом - понятная. Его рубашка. Та, что была на нём в ту ночь. Вывернута. Как кожа после ожога.

- Ты всё оставил, - сказала она. - Даже то, что не принадлежало тебе.

Он коснулся ткани. Сухо. Холодно. Как обёртка от боли.

- Здесь нет тебя, - сказала она. - Я проверяла. Остались только царапины. Они говорят точнее слов.

Он поднялся. В резком движении не было силы - только прерывание. Рубашка упала. Без звука. Будто знала, что её не поднимут.

- Это не я, - сказал он.

Она не отреагировала. Только посмотрела. Долго. Вплотную. Без моргания.

- Конечно, - сказала она. - Ты - уже не ты.

Молчание после этого не оборвало ничего. Оно только зафиксировало.

Он шагнул к двери. Воздух изменился. Не запах. Не температура. А сам ход. Как будто пространство стало вязким. Он не шёл - он продавливался.

- Теперь ты останешься, - сказала она.

Он не повернулся. Потому что любое движение назад в таких сценах отменяет последнюю границу.

- Чтобы вернуть - надо быть. А ты только отлепился.

Дверь не хлопнула. Замок не щёлкнул. Но в груди что-то сжалось. Не как боль. А как метка. Тело сказало, что всё уже было.

И теперь - началось.

****

Сон не тот (переписано)

Он просыпался в разных комнатах. Не потому что менял адреса или кровати, а потому что каждое утро оказывалось немного не тем - как если бы ночь не отпускала до конца, а только отодвигалась, позволяя проснуться в версии мира, где дверь сдвинулась на полшага влево, окно стало чуть выше, а свет - неярким, будто его не включили, а оставили тлеть на границе между вещами и сном.

Сегодня он встал раньше, чем тело позволило. В пальцах было что-то липкое - не грязь, не кровь, скорее ощущение, будто их слишком долго держали в чём-то тёплом и густом, откуда не хотелось вытаскивать. На ладони остался след. Не боль. Не рана. Напоминание - что там что-то было.

Он пошёл в ванную. Вода вырвалась из крана слишком резко, как будто испугалась - или наоборот, хотела испугать. Он подставил лицо, не сразу узнав кожу. В зеркале отражение не спорило - просто фиксировало, как будто ждало, когда он наконец моргнёт.

- Ты опять туда ходил, - сказала она.

Он не ответил. И не потому что не знал, что сказать - скорее, потому что слова в такие моменты не создают смысла, а только мешают принять, что разговор идёт не про сон, а про то, откуда он ещё не ушёл.

- У тебя лицо дрожит, - сказала она. - Как у тех, кто царапал кого-то, но не уверен, кого именно - другого или себя. Словом или пальцами - неважно.

Он налил себе кофе. Руки двигались точно. Без колебаний. Как будто тело по-прежнему знало, как действовать, даже если голова не была уверена, в каком времени это происходит.

- Там был дом? - спросила она. - Или больница?

Он не сразу понял, о чём именно спрашивают. Ответ выскользнул не как воспоминание, а как ошибка распознавания.

- Не знаю, - сказал он. - Было узко. И очень светло.

- Светло? - переспросила она. Словно проверяя, прав ли он в подборе самого простого слова.

Он кивнул.

- Белые лампы. Пульсирующие. Но я их не включал.

Она не пила кофе. Просто держала чашку так, как будто внутри не жидкость, а что-то, что нельзя расплескать - не потому что горячо, а потому что необъяснимо.

- Ты их не включал, - сказала она. - Значит, кто-то другой знал, где ты будешь.

В спине сжалось. Незаметно. Как если бы та сцена, из которой он выбрался, всё ещё держала его за кожу, не силой, а правом возвращения.

- Ты говорил во сне, - продолжила она. - Многократно. Повторял: Это не я. Почти как зацикленную запись.

Он выдохнул. Воздух вышел вязкий, плотный, будто простоял в комнате слишком долго. Как молоко, забытое в стеклянной банке.

- Кто был в комнате? - спросила она. - Кроме тебя.

Он не ответил. Не потому что не знал, а потому что слова теряют адрес, когда ты не уверен, существовал ли вообще.

Она подошла ближе. Смотрела не в глаза - в висок. Как если бы искала там электрический сбой.

- У тебя там дёргалось, - сказала она. - Как судорога. Я подумала - ты снова в конце. Не в начале, не в середине сна. А там, где всё сдвигается, и проснуться - значит уже быть другим.

Он вытер губы. Запах на пальцах был странный: сладковатый, но не его. Или наоборот - слишком его, чтобы признать.

- Там кто-то лежал, - сказал он. - Но я не подошёл.

- Потому что знал?

Он не подтвердил

- Или потому что надеялся?

Он закрыл глаза. И сразу понял: внутри возвращается. Не как картинка. А как необходимость. Как будто сам сон был зеркалом, которое продолжает отражать, даже когда в комнате никого нет.

- Он был похож на тебя? - спросила она.

Он хотел сказать да - потому что это завершало бы. Или нет - чтобы не втягивать. Но нашёл только одно:

- Он был спокойнее.

Она поставила чашку. Очень точно. От движения посудины дрогнул стол. Как если бы сказал: да.

- Если бы ты остался с ним, - сказала она. - Ты бы проснулся?

Он не знал. Но тишина после этого вопроса уже считалась ответом.

- Или остался бы там?

Он посмотрел на неё. Не как на обвиняющего. Как на единственного, кто помнит, что было до.

Она всё ещё держала чашку. Хотя уже поставила. Это было жестом, не действием.

- Ты когда-нибудь спал без этого? - спросила она. - Без тела, без следа, без того, что потом надо вытирать?

Он не отвечал. Вопрос был не для него. А для того, кто не смог бы ответить даже если бы захотел.

- Тогда, - сказала она, - ты не убийца. Просто спящий. Один из тех, кто забывает, что сон - это не событие, а место. Точка, в которую возвращаются, даже если не помнят пути.

Он встал.

Тень от его руки легла на её лицо. Или, может быть, наоборот.

- Я не помню, - сказал он.

- Конечно, - сказала она. - Тебя там не было.

***

Пласт (переписано)

Он пришёл последним. Не потому что опоздал, а потому что его не ждали. Никто не звал. И всё-таки место под его подошвами освободилось само собой - без усилия, без жеста, просто как если бы земля расправилась, принимая вес.

Снег не скрипел. Ни под ним, ни вокруг. Шаги не звучали вовсе, будто поверхность втягивала движение, гасила след, не оставляя ни звука, ни отпечатка. Остальные уже стояли. Не люди - контуры. Как от одного удара. Замершие в моменте, который не их, но от них зависит. Тела - как оболочки, собранные не для присутствия, а для фиксации.

Крышка гроба блестела в одном месте. Не на всём теле - только там, где будто бы кто-то дышал изнутри. Он не смотрел туда. Не потому что боялся. Потому что взгляд туда ничего бы не изменил, а вот не смотреть - ещё сохраняло выбор.

Глаза были сухими, но веки всё равно будто слипались. Не от слёз - от соли. Соли, которую когда-то оставили на коже, и теперь она выступила изнутри.

- Это был он, - сказала кто-то. Не в ухо. В воздух. Слово просто оказалось рядом.

Он не ответил. Только сжал пальцы - неосознанно. Перчатка натянулась, как чужая кожа, одетая слишком точно. Движение было не его, но он в нём остался.

Священник говорил ровно. Без нажима. Как будто не к ним. И не к нему. А куда-то вглубь - туда, где слова уже не доходят. Где никто не слушает. Не отдалённость. Глубина. Он - не в земле. Он - в себе.

Сзади что-то изменилось. Плечо дрогнуло. Касание. Не для поддержки. Для проверки. Проверяли - не уйдёт ли. Не выпадет ли из сцены.

- Вы родственник? - спросили позже.

Он не ответил. Не отрицал. Но и не подтвердил. Просто остался стоять - там, где тени начали вытягиваться. Не как время, а как последствия. Невысказанные, но уже неотменяемые.

Земля под ногами была рыхлой. Не от влаги. От вкрадчивости. Она не брала - подзывала. Как губы, готовые сомкнуться не сразу, но безотказно.

Он вспомнил, что у того, кто там, под ключицей было родимое пятно. Он касался его. Один раз. Пальцем, не взглядом. Тогда ещё всё колебалось. Тогда ещё можно было не знать.

Теперь - уже нельзя. Теперь всё решено. Или остановлено. Что, по сути, одно и то же.

Когда лопата бросила первую порцию земли, звук был глухим. Не глухота глубины. Глухота пустоты. Как если бы там - никого. Или не осталось.

Он подошёл ближе. Не потому что так полагается. Просто нога сделала шаг. Под ней хрустнуло. Тонко. Как ветка. Или как элемент сцены - что-то, что должно было сломаться в нужный момент.

- Его похоронили, - сказала женщина в сером. - А не его вину.

Он посмотрел. На лицо не запомнил. Только губы. Точнее - отсутствие их движения. А голос - был.

Потом остались одни. Он. И земля.

Он сел на край бетонной плиты. Не решительно. Не в знак чего-то. Просто так вышло. Колени поддались. Спина чуть осела. Он почувствовал - под ногтями снова выступает кровь. Не свежая. Та, что уже была. Та, что больше не принимает извинений.

- Это не он, - сказал он. Тихо. В землю. Не для неё. Для себя.

Пауза. Длинная. Без подтверждения.

- Это был я.

Воздух остался прежним. Не дрогнул. Только под ногами что-то осело. Не факт, что земля. Возможно, он сам.

Он провёл пальцем по надписи. Буквы резали кожу - не остро, а как бы неохотно, но неотступно. Не имя. Не дата. Слово.

Пласт.

Он понял: это не фамилия.

Это - то, что сняли.

***

Промежуток

Она ждала стоя. В этих комнатах не садились, пока не разрешат. Воздух был не жаркий - плотный, как будто стены вбирали из людей то, что нельзя оставлять на виду.

Он вошёл без звука. Всегда так - не громко, не мягко, просто до того, как ты поймёшь, что он рядом.
На нём не было ничего необычного. Только запах.
Не тела. Не одежды. Власти. Безвременной, как заплесневелый чай.

Он посмотрел на неё долго. Не сверху вниз. И не прямо. Как будто его взгляд скользил по другому человеку, стоящему за её спиной.

- Как тебя зовут?

Она знала, что имя здесь - не имя. Оно как сигнал, который может быть сохранён или удалён.

- Надя.

Он не кивнул. Подошёл ближе. Руками не касался. Но кожа сжалась, как при приближении пламени.

- Скажи, ты меня боишься?

- Нет.

Он усмехнулся. Не так, как смеются. Так, как будто изнутри вырвался хрип, и его решили прикинуть эмоцией.

- Значит, ты не глупа.

Он медленно провёл пальцем по её щеке. Кожа не дрожала - но в памяти этот жест будет отдаваться, как царапина.

Он сел. Она осталась стоять.

- Ты думаешь, что я мужчина? - спросил он. - Это ошибка.
Она молчала.

- Мужчина хочет. А я - выбираю. Я не ищу тела. Я ищу - точку тишины, из которой не вернутся.

Он встал. Подошёл сзади. Дыхание его было сухим.
Он не трогал. Он вытеснил из неё всё движение.

- Разденься. Не для меня. Для воздуха. Пусть он тебя выучит.

Она сняла платье. Медленно. Без позы. Как будто снимала не одежду, а утверждение о себе.

Он не приблизился.
- Твоя спина говорит больше, чем глаза. Там нет преданности. Но есть - усталость от собственной воли. Это хорошо.

Он пошёл к двери.
- Сегодня я не останусь. Ты не готова. Ещё слишком держишь форму. Придёшь снова - когда потеряешь. Не платье. Себя.

Он вышел. Не оглянулся.
Одежда осталась на полу.
Она тоже.

И никто не сказал: было ли это любовью, допросом, или режимом существования, в котором Сталин был не субъектом, а средой.

***

Без наркоза

Он пришёл не для того, чтобы остаться. Но остался. Не потому что хотел, а потому что не было другого места, где можно было бы дышать без звука.

Она жила в углу квартиры - не физически, а по плотности. Всё, что двигалось вокруг, обтекало её, как вода камень. Даже он. Особенно он.

- Ты сядешь? - спросила она, не оборачиваясь.

Он сел. Стул оказался чуть ниже, чем надо, и спина ушла вперёд. Так легче было слушать.

- У тебя что-то застряло, - сказала она, глядя ему в рот, будто туда кто-то положил мысль.

Он не ответил. Потому что правда была - да. Иначе бы не пришёл.

Они не целовались. Ни в первый раз, ни потом. Она прикасалась губами к виску, к плечу, к ладони - как будто измеряла температуру боли.

- Ты боишься меня? - спросила она.

- Я боюсь, что не смогу уйти, - сказал он.

Она улыбнулась.
- Тогда придётся дольше.

Он стал спать на полу. Не потому что она выгоняла - потому что хотел чувствовать, как тело касается поверхности сразу. Без матраса. Без фильтра.

Она говорила с ним во сне. Не вслух - но он просыпался с фразами в горле, как с занозами.

Однажды он спросил:
- Ты когда-нибудь кого-нибудь любила?

Она ответила:
- Я любила тех, кто не сопротивлялся.
Пауза.
- Но ты - пытаешься.

Он замолчал. Это был не упрёк. Это было разрешение начать разрушение.

Она разрезала ему грудь ногтями. Не сильно. Но с кровью. Он не кричал - он вдыхал.

- Видишь, - сказала она, - ты можешь.
- Что?
- Быть живым, пока умираешь.

Он понял: это не жестокость. Это анатомия любви в её логике.

Когда он встал и сказал: Я ухожу, она не остановила.

- Ты вернёшься, - сказала она.
- Нет.
- Потому что хочешь остаться хорошим?

Он не ответил.

- Уходят те, кто хотят доказать, что они не собаки. А возвращаются - когда больше не остаётся языка.

Он не хлопнул дверью. Это было бы жестом. А здесь жесты не работали. Только кожа. Только боль, которой позволено быть.

Через две недели он вернулся. Без слов. Она открыла. Посмотрела на него. И ударила по щеке - не сильно. Но с точкой.

- Теперь можно, - сказала она.

Он обнял. Не её. Свою рану. Которую больше не нужно было прятать.

***

Влажный сезон

Он не сразу понял, что это дождь.
Шум был не такой - не как у воды, как у шёпота, который расползается по листьям и касается шеи, прежде чем ты осознаешь, что мокрый. Земля под ногами втягивала шаги, будто хотела сохранить их в себе. Как память - не для себя, а против тебя.

- Он не вернётся, - сказал Рауль.

Голос был не громче ветра, но резче. Как разрез по тишине, в которой давно никто не дышал без разрешения.

Тело лежало не там, где должно. Он ушёл на разведку - один, как всегда. Нашли его утром: лицо вверх, глаза не закрыты. На запястье - верёвка, будто он сам себя держал.

- Скажи, ты знал? - спросил кто-то.

Фернандо не ответил. Потому что знал. Но не тогда, не до. Только когда увидел, как птицы не сели на дерево рядом. Это было как знак. Или как стыд.

Костёр не жгли. Запах дыма мог выдать. Вместо этого - тряпка с керосином и свеча, обмотанная бинтом. Сгорело не всё. Он наблюдал, как синеет металл от тепла - пряжка ремня, пуговицы. Только это осталось, как будто тело было временным, а формы - нет.

- Мы уйдём на юг, - сказал Рауль. - До того, как они сюда вернутся.

Никто не возражал. Даже те, кто не умел молчать. Даже женщина, которая раньше пела - сейчас держала рот прикрытым платком.

Фернандо поднялся. Спина не выпрямилась - не из-за веса, а из-за того, что согнулся внутри. В рюкзаке что-то звякнуло - ложка. Он вспомнил: ею вчера ел мёртвый. Никто не стал мыть.

- Ты не скажешь, что это он себя? - спросил Рауль.

Он помолчал. А потом сказал:

- Я скажу, что это было слишком тихо.

И этого хватило. Потому что в Сьерра-Маэстра тишина - не тишина. Это форма выстрела, только в обратную сторону.

Они ушли до рассвета. Следы не заметали. Лишь касались пятками земли, чтобы не отпечатываться.

Когда он обернулся, казалось, там остался не труп - а пустое место, которое теперь всегда будет ждать чьих-то шагов.

Он не помнил лица. Но знал, что если закроет глаза - оно появится. Не как страх. Как долг.

А дождь всё шёл. Уже как будто внутрь. Не снаружи.

***

Последний проход

Он поднялся до рассвета. Лодка была сухая - он всегда сушил её с вечера, потому что знал: если дерево впитает лишнюю влагу, оно станет слабым. А он не любил слабость, особенно в вещах. Касаясь вёсел, он чувствовал, что тело ещё не проснулось. Пальцы будто не хотели замыкаться. Но он не торопил - всё должно быть по порядку. Как и всегда.

В бухте было тихо. Пеликан сидел на сваях, не двигаясь. Он уважал этих птиц не за красоту, а за упрямство: они ждали долго, били точно. Как и я, - сказал он себе, не думая, что кто-то может услышать.

Вода была тёплой. Он оттолкнулся и дал лодке войти в канал. Там, за волнорезом, начиналась другая зона - за пределами людей и песка. Там рыба была не наградой, а противником. И это нравилось ему больше.

Первую он поймал через час. Мелкая. Он отпустил её, не глядя. Вторая сорвалась. Третья порвала леску - он сжал губы, не злясь. Это не было поражением, скорее - напоминанием: ты не вечен, и твои снасти - тоже.

На четвёртом часу он почувствовал то самое. Рыба не рвалась. Просто пошла вниз - глубже, чем он ожидал. Лодка качнулась, но он удержался. Они были связаны. Не леской - решением. Он почти не дышал.

Прошло ещё два часа. Солнце стояло высоко. Кожа на шее огрубела, пот застыл на лбу, как соль. Рыба устала, но не сдавалась. Он тянул медленно, сдержанно. Не злость, а уважение. Когда она вышла - серебряная, массивная, с зелёной полосой вдоль спины - он ударил гарпуном. Один раз. Чётко. Не от ярости, от точности.

Он привязал её к борту. Лодка стала тяжелее. Ветер повернулся лицом. Он знал: теперь главное - не потерять. Он шёл медленно, без пауз.

К вечеру пришли акулы. Сначала одна. Потом ещё. Он отбивался веслом, потом ножом, потом руками. Он бил их, не считая - без крика, без паники. Рыба умирала второй раз - не от него, от тех, кто не понимал, что такое борьба.

К ночи от неё остался хребет. Он привязал его крепче. Даже если ничего не осталось - осталась форма. Даже если всё отняли - осталась линия.

Когда он вошёл в бухту, никто не ждал. Он не звал. Он оставил лодку, как всегда. Пошёл домой. Руки не болели. Тело не дрожало. Он просто был стар. Но не слаб.

***

Горечь

Он заметил её сразу - не потому что выделялась, а потому что не пыталась. В баре, где все глядели друг на друга через кривизну стекла и цену коктейлей, она сидела как человек, которому не нужно быть замеченным. Это было подозрительно. Или возбуждающе. Зависит от того, в какой фазе находится твоя жизнь.

Он подошёл с фразой, которую не запомнил. Она ответила взглядом. Пустым, как дно бокала, из которого только что пили что-то горькое.

В номере она не разделась сразу. Просто сняла туфли. Это - главное, что он помнил потом: звук каблуков, упавших на ковёр, как два выключателя. Свет в её лице был как в номере - тусклый, но не выключенный.

Он не спрашивал, сколько. Не потому что знал - потому что боялся услышать: Это подарок. У таких женщин подарок - всегда угроза.

- Я не курю, - сказала она.

Он не предлагал. Её реплики были как приёмы - не в смысле еды, в смысле захватов.

- Ты работаешь в комитете? - спросила она, когда он ещё застёгивал рубашку.

- Не совсем. Я - консультант.

- По какому вопросу?

Он замялся. Это было глупо. Она всё знала.

- Ты можешь не говорить, - сказала она. - Я знаю, где лежит то, что важнее.

Он почувствовал: не о теле речь.

На третьей минуте, когда он расслабился, она уже села, лицом к нему, не касаясь. Как бы между. На её бедре была тонкая полоска ткани. Он подумал: подвязка? Но понял: нет - это компресс. Или кабель.

- Ты часто пьёшь? - спросила она.

Он хотел пошутить, но язык будто слипся. Лёгкий холод начал расползаться от шеи. Он провёл рукой - и не почувствовал кожи.

- Мне не нравятся токсины, - сказала она. - Но иногда их нужно ввести.

Он потянулся, но рука не дошла. Он даже не упал - просто легче стал. Не как воздух. Как пустой сосуд, из которого вынули вес.

- Ты должен знать, - сказала она, - что ты не первый. И не последний. Но ты - ключевой.

Он не слышал. Уши были плотно прижаты к тишине. В этой тишине - звенел его собственный срок.

Она стояла, ровная, как укол. Потом подошла к окну, посмотрела вниз - без причины. Взяла платок, стерла с руки что-то невидимое. Выкинула в унитаз.

Он ещё дышал. Это раздражало. Не из жалости - из ритма. Она достала телефон. Не набрала номер - просто включила запись. Потом выключила. Этого хватит.

Он не умер как герой. Просто перестал быть.

Когда она вышла, ресепшн спросил, всё ли в порядке.
Она улыбнулась.
- Всё, - сказала она. - Именно всё.

***

Чёрная яма

Я приехал рано. Они ещё не разложили плиты. Грунт был мягкий - рыхло дышал под сапогом. Я проверил гвозди на крышке. Всё было сухо. Трещина осталась с того вечера, но никто не заметил - идёт по краю, под петлю. Там не видно.

Положил ключ на щебень. Рядом валялся лоскут - промасленный, чёрный. Кто-то им вытирал руки. Или лоб.

Они не знали, что внутри.

Я знал.

Когда везли - не трясло. Машина шла ровно, как если бы тело не весило ничего. Это неправильно. Даже мешок с песком двигается, когда поворот. Она - нет. Как если бы внутри - пустота. Или всё уже впиталось в дерево.

Я шёл за ними. Не рядом. В стороне. Там было двое. Один молчал. Второй курил. Пепел летел на землю, но не рассыпался. Падал - как кусок.

Когда поставили - я подошёл ближе. Только на один шаг. Гвозди были целы. Петли не свисали. Запах был едва заметен - не трупный, а деревянный. Как у шкафа, стоявшего в сыром углу.

Крышку не открывали.

Она лежала так, как я положил.

Это не ритуал. Это выравнивание.

Землю бросали быстро. Без слов. Один держал за ручку, другой кидал. Глина шлёпала. Стук был глухим, как если б били по мешку с тестом. Я стоял рядом. Смотрел, как уходит трещина. Как будто замазывали шрам.

Они не спрашивали, кто она. Не смотрели мне в лицо. Их наняли. Им всё равно.

Потом они ушли.

Один сказал:
-- Всё?
-- Да, - ответил я.

Они поехали, не прощаясь. Колёса скрипели. Оставили следы на сыром песке.

Я остался. Посмотрел на пятно, где лежала крышка. Оно исчезло. Остался только след от носка - я встал слишком близко.

Повернулся.

На кусте висела нитка. Тонкая, чёрная. Волос? Нет. От ткани. От платья. Я снял. Намотал на палец. Плотная. Не липкая. Её не заметили. Она осталась - как отголосок.

Я не стал закапывать её. Просто бросил в траву. Пусть гниёт.

На обратном пути я не оглядывался. Звук за спиной был ровный - ветер в листьях, пыль по сапогам, мои шаги. Ни крика. Ни скрипа.

Ни звука изнутри.

У двери пахло курением. Кто-то недавно стоял. Или ждал. Я открыл ключом, хотя замок не был заперт.

Внутри - тишина. Всё как было. Плита холодная. Ложка лежит, как я оставил. На скатерти - пятно. Я провёл по нему пальцем. Сухое. Не убирается.

Я положил палец в рот. Солёное. Как кровь, но уже без тела.

Открыл шкаф. Взял тряпку. Вытер. След остался. Но ровный.

На полу валялась заколка. Металлическая. Сломана. Я положил её в ящик. Там уже лежали пуговицы. Кольцо. Платок. Все - без тела. Просто остатки.

Ночью я не спал. Чайник шумел. Потом - щелчок. Вода не вскипела. Только шипела.

Я выключил. Не пил.

На третий день пришёл мужчина.
-- Мы были знакомы, - сказал он.
-- Уже нет, - ответил я.

Он молчал. Я смотрел, как у него двигается кадык. Он хотел что-то сказать - не смог. Губы чуть открылись. Я видел, как они влажные.

Он ушёл, не хлопнув дверью.

Я убрал чашку, на которой остался его след. Он пил. След остался. Я вымыл.

На четвёртый день пришли двое. Полиция. Не искали. Спросили, где она.

-- Уехала.
-- Когда?
-- Три дня назад.

Они записали. Посмотрели. Один понюхал воздух. Другой провёл пальцем по столу.

-- Здесь чисто, - сказал он.

Они ушли.

Сейчас всё ровно. Пыль вытерта. Окно открыто, но не сквозит. Штора не двигается. Линия тени идёт ровно по полу. Ни пятен, ни смещения.

Я положил на подоконник руку. Кожа холодная. Давит на кость.

Изнутри - ничего.

Я могу не моргать.

Точка.

***

Здесь не было крика

-- Ты пришёл один?

-- Всегда один.

-- Без протокола?

-- Без. Ты же не для протокола.

Я не сразу начал. Он сел напротив, на тот самый стул, который остался от неё. Подломленная ножка - я подставил спичку, чтобы не качался. Всё держалось.

-- Говори.

-- Она открыла дверь раньше, чем надо. Не ждала звонка. Просто стояла рядом, уже с руками на животе. То ли только что ела, то ли боялась, что еда остынет. Мне не понравилось, как она держала ложку. Кончиком вверх. Как скальпель. У неё были длинные пальцы. И кольцо. Красное стекло. Я запомнил.

-- Она что-то сказала?

-- Только имя. Не твоё. Как будто ждала другого. Голос был высокий, но уставший. Я ничего не ответил. Прошёл внутрь, снял обувь. Она удивилась - не испугалась. Просто остановилась. Я закрыл дверь. Сначала щеколду. Потом замок.

-- Дальше?

-- На кухне был свет. Жёлтый, с лампы под потолком. Накрыто. Один прибор. Один стакан. Не для гостей. Для себя. Одна порция. Чайник кипел, но она не выключила - слушала звук. Он её успокаивал. Или закрывал тишину. Я подошёл ближе. Смотрел, как пар стекает по крышке. Металл был старый, но блестел. Знаешь, как пахнет вода, которая только закипела? Не пар - а граница перед ним. Вот этот запах. Он остался в носу.

-- Ты говорил с ней?

-- Да.

-- Что?

-- Я спросил, зачем она это сделала.

-- А она?

-- Сказала, что не знает. Ни про что. Глаза двигались, как у мыши - быстро, но без цели. Плечи напряжены. Спина касалась спинки стула. Она не вставала.

-- И ты?

-- Взял со стола салфетку. Бумажную. Там был крошечный жирный след - как отпечаток пальца, но в масле. Я сложил её, медленно, по сгибу. Она следила. Потом сказала: Не трогай. И в этот момент я понял, что всё уже возможно.

-- Чем?

-- Руками. Ладонями. Слева - по ключице, справа - по затылку. Она сразу дернулась, но не кричала. Воздуха не было - только попытка. Гортань играла, как наждачка. Я знал, сколько секунд. Не впервые.

-- Следы?

-- Только на коже, но кожа потом обмякла. Салфеткой вытер лоб. Рот остался полуоткрытым. Я закрыл. Не из жалости - чтобы не пересыхало.

-- Что с телом?

-- В ванне. Она сухая. Пробка закрыта. Ни воды, ни слива. Положил аккуратно, на бок. Плед - в стиралке, пустой режим. Через два часа - всё уйдёт. Волосы не слиплись. Руки сложены.

-- Запах?

-- Лаванда. От кондиционера. Очень мягкий. Не застрянет. Можно проветрить.

Он молчал. Я слышал, как капает из крана в другом углу. Не в раковину - в металлическую миску. Он не знал, что я подставил её. Просто - чтобы счёт в голове не сбивался.

-- Дверь?

-- Не заперта. Щелчок щеколды отключен. Выйду - и будто никого не было. Соседка сказала ей добрый вечер в шесть сорок пять. Сейчас - восемь. Всё уложено.

-- Камеры?

-- Я срезал угол через стройку. Тебя это не касается.

-- Ты знал, кто она?

-- Нет. Только что от тебя. Но я знал, как она будет смотреть. И как будет молчать. У таких - одинаковая тишина в горле. Как у трубы, в которую долго никто не дул.

Он встал. Пальцы у него были тонкие. Не из тех, кто приказывает. Из тех, кто подписывает.

-- Заказ закрыт.

-- Уже не звучит.

-- Что?

-- Это место. Ни голоса. Ни шагов. Только капля. Только гул чайника, которого больше нет.

Я остался сидеть. Он вышел. Не глядя. Не спрашивая.

Я снял спичку из ножки стула. Он снова качнулся.

Потом - замер.

****