Мой друг был мёртв. Его руку зажало между камнями - ту самую, сильную, знаменитую на всю армию руку. В скольких боях мы с ним шли прикрывая друг друга, на скольких привалах делились последним...
Его окружили крестьяне, два взрослых и целая уйма детишек. Совсем маленьких, даже ещё вооружённых. И с ними монах.
Когда я подошёл, крестьяне обернулись ко мне и попадали ниц, а монах поклонился как воин - почтительно, сдержано и величаво. В юности у меня рука чесалась убить монаха за то, что он смеет демонстрировать достоинство воина. Удерживало лишь то, что Кодекс Воина нам запрещает наносить вред безоружным. Монахи всегда безоружны.
Они расступились. Я подошёл и коснулся его. Потом обнял. Я думал, перед глазами помчатся воспоминания: как мы с ним вместе сражались, шутили, ходили по бабам... Но - нет. Ничего. Только грусть, что его не вернёшь, только горечь утраты. Потом вдруг как прорвало: я представил себе - представил во всех жутких подробностях - как мой лучший друг умирал. Смотрел на зазубрины на камнях и видел, видел, как он упирается в стену ногами, как ковыряет её, а вот здесь - и грызёт; вот он снова теряет сознание, соскальзывает, повисает на зажатой камнями руке, вот приходит в себя и в забытьи ковыряет не там где зажало, а ниже, там, где висит...
Да, пожалуй, он мог бы спастись. Но он умер воином.
Я отошёл, сел и закрыл руками глаза. Сейчас можно, никто не осудит. Слышал, но не слушал, как монах возносил над погибшим прощальную речь, как вокруг собирались детишки... Понятно, что он их привёл сюда не для того чтобы полюбоваться диковинкой, мёртвым солдатом. Мой умерший друг - идеальный пример для него.
И для них. Уж лучше их разоружит монах, нежели кто-то из нас. Ох, тяжела в этом деле солдатская доля: как ни ужасна война, в бою либо ты будешь цел, либо не ты, ведь вы оба хотите разделать друг друга. А здесь...
Что поделаешь, с правом всегда нераздельна обязанность: право монаха забрать тело усопшего дабы узнать о болезнях неотделимо от тяжкого бремени вместе с родными оплакать его; право крестьянина на мир и защиту - от повинности делиться с солдатом. Ну а право быть сильным никак не отделишь от смерти.
Война - это треск, жуткий треск проламываемых панцирей и отрываемых рук, криков агонии тех кто остался воином до конца и воплей отчаянья разоружённых. Любой воин знает, что лучше погибнуть чем стать безоружным, но страх перестать жить вот здесь и сейчас быстр как молния: мгновенье, и лучше бы умер, лучше б лежал в луже крови, однако ты жив.
Но как воин ты мёртв. И теперь у тебя два пути: броситься в пропасть, в море, под камнепад - найти способ убить себя самому, ведь другие уже не убьют, Кодекс им не позволит - или уйти в монастырь. Именно так, "в монастырь", не "в монахи": "не смог стать военным - побуду монахом" никак не получится, в монахи открыт путь не всем. В монастырь - да, приютят, обогреют, накормят. А вот принять в свою братию - вряд ли.
Мой друг умер старым солдатом. И я уж не юн, мы с ним были почти что ровесники. Скоро начну терять силу. А может, и начал уже? Может, будь помоложе, мой друг смог бы раздвинуть те камни и выбраться?
Впрочем, о возрасте я не жалею: я стал понимать что-то в жизни, я принял существование в мире крестьян и монахов... Да-да, с годами желание убить кого-нибудь из монахов понемногу рассеялось, сменившись вопросом, как воин приходит в монахи?
Монах ведь всегда - бывший воин: крестьянин монахом не станет, ведь путь в монастырь не начинается от крестьянской хижины. Он ответвляется лишь от того, по которому шествует воин. Но что заставляет его, имеющего право быть сильным и чтящего Кодекс, в какой-то момент повернуть на дорогу познания, лекарства, проповедей? Любовь к людям - ко всем, и к крестьянам, и к воинам? Так ведь защита людей - это тоже любовь к ним...
Вдруг почему-то на ум мне пришёл каламбур: если выражаться в стиле монахов, то мучающий меня вопрос сменился с "Как воин может стать монахом!" на "Как воин может стать монахом?". Ему бы понравилось, мой друг обожал каламбуры.
Я поднял глаза. Детишки, зачарованные речью монаха и мёртвым солдатом, прощались с оружием. Если б ты знал, монах, как я сейчас благодарен тебе! Спасибо за них, за каждого, кого ты спасаешь от неминуемой смерти. А меня - от её причинения. Ведь на войне либо ты его, либо он тебя, а крестьянин...
Но по-другому никак, вооружённых со временем приходится убивать. До того, как они перестанут воспринимать свою сильную руку просто как руку, поймут что вооружены, начнут чувствовать силу... Нет, дело не в том, что чувствовать силу позволено только воинам - ну, и монахам, конечно. И, разумеется, вовсе не в том, что вооружённый крестьянин может представлять угрозу нам, воинам: без каждодневных тренировок под руководством Учителя самое крепкое оружие годится лишь для того, чтобы утверждаться над слабым. При встрече же с тем, кто привык и умеет сражаться с равными, сильными, вооружённый крестьянин будет мёртв раньше, чем завершит свой первый и единственный выпад. Для того чтобы разоружить крестьянина, мы сразу бьём в корпус, и лишь потом вырываем оружие. Чести тут нет, но иначе никак: кто почувствовал силу, но не сковал её Кодексом, уже не сможет уважать ни безоружных крестьян, ни монахов. И воинов тоже не сможет.
А без уважения нет никакого пути. Лишь тупик в одиночество, ненависть всех и позорную гибель. Вот воин сильнее крестьянина, что из того? Как ни будь ты силён, не будешь уважать его труд - кто же кормить тебя будет? Станешь кормиться как в дикости древних веков, "каждый сам за себя" - потеряешь сноровку, и каждый пришедший солдат неприятеля станет тебе лишь источником смерти, как для не разоружившегося крестьянского дурня. Станешь отбирать еду силой, угрозами и принуждением - станут работать вполсилы: пусть сами голодные, но и тебе, ненавистному, кукиш. Зачем обрекать их на голод?
Воин сильнее монаха? А кто врачевать тебя будет, кто приютит тебя ежели что? Да и познание мироустройства, память о прошлых столетиях очень важны для всех нас - а для этого нужно, чтобы монахи поколение за поколением отдавали свои жизни знаниям и служению.
Крестьянин полезней монаха и воина? Он, увы, тоже болеет - нужен монах-врачеватель; враг его может убить чтоб отдать его землю другому крестьянину - нужен защитник.
Монах всех мудрее? Но лишь потому, что ему не приходится ни воевать, ни пахать.
Все пути, по которым идём мы, назначены лишь для того, чтобы жить, уважая друг друга. Но чтобы это понять, нужно много прожить и немало увидеть. Ну а пока не пожил, не увидел, не понял - есть Кодекс. И мудрость Учителя.
Уважение может творить чудеса: история знает случай, когда войском руководил монах. Один-единственный случай за много веков: для этого нужно и колоссальное уважение воинов, чтобы и после разоружения они подчинялись ему, и мудрость и человеколюбие, чтобы его приняли в свой круг монахи.
Я снова взглянул в сторону монаха. Детишки вокруг него баловались, кружились, привыкая к своему новому состоянию, только один мальчуган всё никак не решался. Кто-то играл с чужим, теперь навсегда безобидным, оружием, кто-то и вовсе забыл про него.
Мы так можем, тут главное в нужный момент "отпустить" его. Я так вот потерял свою левую переднюю ногу: противник - здоровый детина, шире меня чуть не вдвое - схватил её, чтобы меня опрокинуть "широкой радугой"; я вроде сначала распёрся пошире, он, естественно, ухватил её намертво чтобы меня пересилить, напружинился, а я - рраз, отдаю ему ногу, его боевая рука улетает в небо, он открывается, и я тотчас же бью его в корпус! Забрать жизнь отдав взамен ногу - ну как вам, корректная жертва, как скажут монахи в Игре мудрецов?
Почему мы так можем? Монахи говорят, что наши далёкие предки жили в море, были маленькими, и по мере того как росли, несколько раз меняли свой панцирь. Такое существо обычно способно, потеряв конечность, при следующих линьках постепенно обрести её снова. Но мы так не можем. И мы не линяем: как утверждают монахи, в наших покровах есть поры, через которые постоянно выходит наружу секрет, который, оказавшись на воздухе, затвердевает. Потом он оказывается всё глубже и глубже под новыми слоями панциря, пока наконец не окажется нижним и не будет растворён в нашем теле - и так мы растём.
От маленьких предков мы унаследовали те мышцы, которые при разрыве сустава сжимаются и перекрывают ток крови. Но в череде поколений изменения всё-таки произошли, теперь через сочленения нашего тела мышцы проходят слегка по-иному, и если в момент, когда твой сустав будет вырван, ты не расслабишь его, "отдавая" конечность, будут разорваны мышцы. И сердце убийственно быстро выбросит кровь через рану, выбросит всю без остатка.
Что ж, в том числе и в таком завершении жизни путь воина. И не ропщи, ибо каждый должен пройти путь, который назначен судьбой для него:
Путь, по которому следует в жизни крестьянин, путь размеренных мирных трудов, широк как крестьянское поле, им могут следовать даже несметные толпы.
Путь воинов уже, тесней. Путь опасностей, но и свершений, тяжкого долга потери друзей, но и сладкого права побед - это будто дорога в горах: на всю ширину её всего несколько человек плечом к плечу, а что там, за поворотом - неизвестно. Но надо идти. А ошибёшься хоть самую малость - и в пропасть.
А путь монаха... он даже не тропинка, он - тонкая жёрдочка. Оступишься - никто не сумеет спасти. А будешь, оступившись, хвататься за идущих перед- и позади тебя - сам не спасёшься и их обречёшь. Ибо чтобы учить, исцелять, проповедовать, ты должен быть выше сомнений того, кто тебе доверяет.
А ребёнок всё мялся и мялся. Монах проявлял чудеса убеждения; другие ребятки, уже избавившиеся от вооружённой руки, обступили его, наперебой говоря, что это не больно, однако малыш колебался.
Я вдруг осознал, что он сделает это либо сейчас, либо уже никогда. И тогда...
Я подошёл к малышу, присел. Аккуратно показал свою вооружённую руку.
- А давай меняться? Я тебе свою клешню, а ты мне свою? Смотри, какая она у меня сильная - больше тебя!
Я отломил свою сильную руку и протянул малышу. Он - святая детская наивность! - отдал мне свою.
P.s. ФД: хордовые на Земле так и не появились; разумными (на суше) стали потомки манящего краба Afruca (Uca) tangeri.