Возражение первое. По поводу 'нетактичности Сократа'
Соловьев пишет:
'Меня всегда поражала в диалоге 'Фэдон' ... характерная черта наивного бессердечия и неделикатности, которую, я уверен, нужно поставить на счет Платону, а не Сократу. В одном месте беседы умирающий мудрец дает ясно понять, а в другом - прямо говорит своим плачущим ученикам, что разлука с ними нисколько его не огорчает, так как в загробном мире он рассчитывает встретиться и беседовать с людьми гораздо более интересными, чем они. Я думаю, что если бы болезнь не помешала Платону находиться самому в числе этих плачущих учеников, то он уже из одного самолюбия остерегся бы вложить в уста Сократа столь бесцеремонное утешение'
Достаточно забавны столь прямолинейное понимание сказанного Сократом и пересказанного Платоном и столь же материалистское понимание вечности высказанные Соловьевым. Тем более, - стоит лишь посмотреть на то, что произошло в действительности, чтобы увидеть правоту сократовских слов - да, он ушел, чтобы говорить в вечности с мудрецами, - но он открыт для любого желающего говорить с ним, - лишь бы достало у этого пожелавшего разумности для этого, - возьмите любой из сократических диалогов и участвуйте в вечном с ним разговоре. Здесь нет и в принципе не может быть никакой 'нетактичности', поскольку все философы уходят в одну и у же вечность, где живут СВОИМИ ИДЕЯМИ совместно с человечеством (буде оно эти идеи вдруг востребует). (И не запиши Платон и Ксенофонт его диалоги, идеи все равно остались бы, просто не в столь явном виде.)
Так что в данной ситуации наивен оказался как раз Соловьев, понявший буквально сократовскую аллегорию.
Возражение второе. Соловьев, старец Пафнутий и санкция
Один соловьевский персонаж жизнерадостно утверждает, что главный грех это уныние. Человек, - де, - не может не грешить, так пусть себе грешит, лишь бы не комплексовал по этому поводу и не унывал, поскольку, - де, - уныние мешает ему двигаться в правильном направлении, и он из-за плохой самооценки скатывается в грешное состояние. Выглядит это построение Соловьева интеллектуально устойчивым (как и все его прочие построения) и, подозреваю, повлияло на дальнейший ход мировой мысли, хотя при ближайшем рассмотрении представляет собой какое-то ницшеанство в том виде, с которым Соловьев столь яро боролся. Встает перед мыслью образ дебильноватого подонка, что позволяет себе любую гадость, чтобы, не комплексуя по ее поводу, перейти к следующей. Этакий герой западного кинематографа, успешно (но неубедительно) совмещающий, скажем, киллерство с тонкой душевной натурой.
Хочу возразить Соловьеву следующее - от человека не зависит как раз его настрой и его оценка его деяний, которые имеют внешнее по отношению к индивиду (каковой, как известно, представляет собой священный предел западной философии) происхождение. Человек не может оценивать себя по своему собственному желанию, как не может он быть счастлив по своему хотению, вопреки избитому пониманию 'хочешь быть счастливым, - будь им', - оценка греха и оценка греховности человека имеет общественный характер, общество встроено в человека и никакие попытки грубо влезть в эти тонкие настройки к делу отношения иметь не могут.
Влиять на осознание своей греховности можно, и прощать грех себе можно, но не столь примитивно, как это выражено соловьевским старцем, - индивид представляет собой не главное в человеке, но, - напротив, - побочное, - нечто вроде обратного оттока энергии жизни, который можно сравнить с движением воды в реке, что, завихряясь в курье, идет обратным ходом против основного течения. Этот индивидный отток всеми и воспринимается как главное в человеке, он же - лишь сопутствует ему. Если человек способен периодически освобождаться от господства индивидного начала хотя бы на какое-то время, давая главенство делаемому им благу, тогда настрой не способен влиять на его жизнь, но если перед нами индивид, в котором противотечение подавило главное течение блага, так что он уравновесился в некоем болотном состоянии, то у него не будет санкции на свободу от случайных или от закономерно взятых на себя грехов, у индивида нет на такие санкции полномочий, - они есть лишь у общего потока блага.
Собственно, это старая (правда, не добрая) ошибка индивида, ошибочно полагающего себя разумным и самостоятельным, индивид уверен, что себя то он всегда оправдает и попадается в ловушку, которую показал Достоевский в своем 'Преступлении и наказании', выступив в нем против подобного ницшеанства.
Возражение третье. Жизненная драма Владимира Соловьева
Вот скажем, Соловьев ворвался в философию обличением позитивизма, а в конце пути выдал панегерик Конту, в этом тоже можно было бы углядеть жизненную драму. Но стоит ли? Нет, конечно. Так чего стоит тогда его упрек Платону в непоследовательности, коли мыслитель по природе своей вовсе не телеграфный столб, которого участь в том, чтобы всегда стоять на одном и том же месте?
А вот его 'Жизненная драма Платона' удивляет и сама по себе тянет на жизненную драму, но только - драму уже самого Соловьева. Знать Платона, переводить его, - и так НЕ ПОНИМАТЬ, столь предвзято отнестись к нему - это ли не ЖИЗНЕННАЯ ДРАМА?
Я хорошо отношусь к Соловьеву, он одна из вершин русской философии, но, полагаю, что пара лет лагерей ему бы, - как Лосеву, - пошли бы только на пользу (правда, Лосев и после лагерей не умел печки растопить, что непростительно для русского интеллигента). 'Жизненная драма Платона' выпадает из его 'вершинности', хотя - да, написана красиво и весьма теоретично. За что только Платону досталось, - непонятно?
И хотя тот же Лосев идет вслед за Соловьевым вплоть до:
'Но среди этого изобилия мудрых речей не хватает одного - здесь впервые нет доброго смеха Сократа, его ласковой и хитроватой улыбки... Сократ ушел'
, однако даже он противоречит Соловьеву в своей оценке последних произведений Платона, которые Соловьев оценивает как интересные только специалистам, - Лосев определяет так:
'Сущность дела заключается в том, что в этом обширнейшем произведении Платона отражена новая ступень в развитии его философии. И хотя эта ступень в значительной мере уже предопределена всей предыдущей эволюцией творчества Платона, нигде не доходит он до таких последовательных и ошеломляющих выводов, высказанных в столь откровенной форме. Поэтому слишком уж низкая оценка 'Законов' у большинства исследователей не соответствует исторической действительности... если подходить к 'Законам' чисто исторически, а не субъективно, то значение этого произведения окажется настолько большим, что в некоторых отношениях оно будет даже превосходить значение других диалогов Платона'
Стоит согласиться с ним, противопоставив его мнение мнению Соловьева. Во-первых, Платон в своих последних произведениях пошел дальше Сократа, который только пытался улучшить существующее, но не думал о том, чтобы полностью его ПЕРЕСОЗДАТЬ.
Во-вторых, то, что Соловьев пишет том, что, де, Платон предал дело Сократа и оказался в одном ряду с Анитом и компанией, выступив против философии как таковой, тоже звучит странно, поскольку в Платоновой концепции философы должны были ПРАВИТЬ, поэтому Сократ был бы вовсе не изгнан или умерщвлен Платоном, как то почему-то выходит у Соловьева, но, - наоборот, - 'коронован', поставлен на руководящий пост. А раз его принцип требует:
'чтобы нормальным обществом управляли философы'
- то как это совместимо с пребыванием в компании Анита и прочих отрицателей философии?
Соловьев припечатывает:
'Сократ не только не является по обыкновению главным действующим или разговаривающим лицом, но о нем вовсе нет помину, как будто Платон ЗАБЫЛ о его существовании. Важнее то, что по содержанию своему сочинение о Законах есть не забвение, а прямое отречение от Сократа и от философии... прямое принципиальное отречение от Сократа и от философии высказывается Платоном в тех законах, в силу которых подлежит казни всякий, кто подвергает критике или колеблет авторитет отечественных законовкак по отношению к богам, так и по отношению к общественному порядку.
Таким образом, величайший ученик Сократа, вызванный к самостоятельному философскому творчеству негодованием на ЛЕГАЛЬНОЕ убийство учителя, под конец всецело становится на точку зрения Анита и Мелита, добившихся смертного приговора Сократу именно за его свободное отношение к установленному религиозно-гражданскому порядку.
Какая глубочайшая трагическая катастрофа, какая полнота внутреннего падения! Автор Апологии, Горгия, Фэдона после полувекового культа убитого законами мудреца и праведника открыто принимает и утверждает в своих 'Законах' тот самый принцип слепой, рабской и лживой веры, которым убит отец его лучшей души!
...под предлогом исправления мирской неправды торжественное утверждение этой неправды в ТОЙ САМОЙ ФОРМЕ, которою убит праведник, - я не знаю более значительной и глубокой трагедии в ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ истории.
Если Сократ свел философию с неба и дал ее в руки людям, то его величайший ученик приподнял ее высоко над головою и с высоты бросил ее на землю, в уличную грязь и сор'
Разделавши, - в некоей непонятной вспышке литературной ярости, - эдаким вот образом Платона, Соловьев сменяет гнев на милость и проявляет снисходительность к поверженному противнику, утверждая, что потомки в своей милости:
'снисходительно прощают его грубый коммунизм как случайную аберрацию великого ума ... - а его Законы никто и не читает, кроме специалистов'
Лосев, как мы видели выше, предерзко пошедши против старшего собрата, и оценивший 'Законы' иначе, чем Соловьев, далее следует по его стопам, утверждая, что особенности законодательного учения Платона 'производят не только странное, но и прямо удручающее впечатление', что не очень понятно в его случае. Ладно Соловьев, его реакция - это реакция европейца, реакция салонного пропагандиста христианских идей, но Лосев-то наш, азиат и православный вне всяческих универсалистских аберраций...
Не знаю, с чего на них это находит, наверное, какие-то отрыжки европейства, но я лично не могу простить Лосеву этого глуповатого определения Платона как 'наивного философа', да и в предыдущем отрывке, - поглядите, - по Лосеву Сократ, - этот непримиримый борец за истину, отдавший между прочим за нее, не колеблясь, жизнь, - получается чем-то средним между добрым дедушкой, травящим байки внучкам и эдаким либеральным ироником.
Но с чего бы не находили сии помутнения разума на наших классиков, с этими искажениями необходимо бороться. Скажу по себе, что под влиянием лосевских слов, который явно также не избежал, в свою очередь внешнего, влияния Соловьева, я подошел к 'Законам' при первом их прочтении предвзято, с навеянными извне ожиданиями.
Как же, - ведь в диалоге нет хитроватого Сократа! - А такого Сократа нет ни в одном платоновском диалоге!
Как же, - ведь это работа престарелого философа, которая оказалась в связи с этим слабоватой. - Где эта слабость, в чем?
Как же, ведь 'там сплошные лагеря', там зажимание свободы слова и драконовские законы. - Где эти пресловутые драконовские законы? В чем жестокость Платона в 'Законах'?
Давайте разбираться.
Вот Платон, кстати, сам периодически оговаривающий, что говорит то, что людьми доксы оценено быть не может, 'осмелился' вложить в уста своего героя:
'Допустимо ли, чтобы мальчики и юноши, дети послушных закону граждан, подвергались случайному влиянию хороводов в деле добродетели и порока?'
Что в переводе на современный язык будет звучать, как 'допустимо ли, чтобы деятели культуры писали, плясали и пели на своих голубых огоньках как им вздумается?' - как можно даже осмелиться их ограничивать! Огоньки все голубее и голубее, и оттого, что немногочисленные оставшиеся еще культурные люди с брезгливостью отшатываются от телевидения проблема не уменьшается, люди смотрят, дети смотрят и 'культура' отравляет нас.
'с течением времени зачинщиками невежественных беззаконий стали поэты... Сочиняя такие творения и излагая подобные учения, они внушили большинству беззаконное отношение к мусическому искусству и дерзкое самомнение, заставлявшее их считать себя достойными судьями'
Современные индивиды полагают себя самостоятельными, не имея для этого достаточной основы и, увы, да, - все это современное пейсательство - во главе разрушения. Потому что писать - это труд и ответственность, а вовсе не развлечение и средство для сомнительных заработков, как это понимается сейчас. И, - да, - платоновское:
'с мусического искусства началось у нас всеобщее мудрствование и беззаконие, а за этим последовала свобода. Все стали бесстрашными знатоками, бесстрашие же породило бесстыдство. Ибо это дерзость - не страшиться мнения лучшего человека и, пожалуй, худшее бесстыдство - следствие чересчур далеко зашедшей свободы'
звучит крамолой. Но вдумайтесь же.
Вот Соловьев утверждает, переворачивая этим действительность с ног на голову, что Платон отказался от дела Сократа, предал его, встал на сторону осудивших его. Какой бред! В чем его перебежчество проявилось? В этом ли?
'невежественным гражданам нельзя поручать ничего относящегося к власти; их должно поносить как невежд, даже если они и горазды рассуждать и наловчились во всевозможных душевных тонкостях и извивах'
Надо полагать, что по Соловьеву, здесь говорится о Сократе? Вспомним же его речь на суде, в которой Сократ говорил, что НЕ УМЕЕТ говорить! Сократ не был лектором, не был говоруном, не был специалистом по убеждению, он был человеком, ищущим истину. И как же Платон 'Законов' предал Сократа, если он пишет в 'Законах' следующее:
'Людей же противоположного склада дОлжно называть мудрыми, хотя, как говорят, им многое и невдомек; как людям разумным, им надо поручать управление'
Ведь здесь явная отсылка к сократовскому самоопределению.
То, что всех людей 'доброй воли', то бишь доброй доксы столь возмутило в его донкихотском нападении по поводу свободы литераторов выливать ушаты своего вдохновения на народ, это понятно, западные люди без демократии не могут (а ведь ее Платон определяет вместе с другими обычными формами государства как негосударственные формы, как затянувшиеся общественные смуты), для них это священная корова, не дающая ни мяса, ни молока, а демократия невозможна без свободы слова или, что одно и то же в умах людей доксы, - свободы злословия.
Поэты вещают, - говорит Платон, - словно прорицатели на треножниках, - говоря невесть что и не являясь хозяевами говоримого:
'каждый из этих поэтов высказал много прекрасного, но много и очень плохого; а раз дело обстоит так, то, утверждаю я, большие знания здесь для детей опасны'
И чем же он предлагает заменить литераторов?
'не без некоторого божественного вдохновения, - я нахожу, что речи наши во многом подобны поэзии... они мне показались самыми сообразными и наиболее подходящими для слуха молодых людей'
Т.е. речь о замене поэзии философией. Как можно-с!
Вот, скажем, недавно здесь же на Самиздате, открываю наобум некое юношеское писание, где товарищ рассуждает о демократии. Свобода, блин, слова, - то бишь свобода пустословия. Человек ничего не зная, не читав ничего серьезного, на каких-то четвертичных обрывках и обломках пытается построить что-то... Что? Надежды на то, что так вот наобум из ничего, ни на что не опираясь, из обломков обломков вдруг удастся соорудить Мост К Счастью Для Всех - это не наивность, увы. Так что, повредит ли людям хоть что-то почитать серьезное вместо обычной жвачки для мозгов?
Понятно, что то, что пишет Платон, не некий рецепт, не руководство к действию, - слова Платона это всегда нечто более сложное, чем то, что читает в них наивный человек доксы, то есть, - говоря аллегорически, - это аллегория.
Нет смысла заменять литературу философией, или отменять литературу - это явления разных УРОВНЕЙ, но речь идет о том, чтобы внести в сие действо немного больше смысла и немного убавить жизнерадостного дебильного кишения.
Но в этом-то как раз крамола. Поскольку, по Платону:
'если бы судили малыши, они высказались бы в пользу кукольника'
Но он-то не для малышей пишет.
И как в ряду малышей вдруг оказался великовозрастный двубородый Соловьев - уму непостижимо. Так что стоит обратить соловьевское:
'Какая глубочайшая трагическая катастрофа, какая полнота внутреннего падения!'
на собственно самого Соловьева.
То, что он пишет о Платоне, не касается самого Платона, это его проекция собственной внутренней трагедии многообещающего философского старта, завершившегося салонным трепом.
Когда Платон пишет против натурфилососфов, как 'о некоем весьма тяжком невежестве, кажущемся величайшей разумностью':
'пусть подвергнутся нашему порицанию сочинения нового поколения мудрецов, поскольку они являются причиной зол'
То разве это не естественное продолжение линии Сократа, не придававшего значения вещам человеку внешним? В наше же время слова Платона - это приговор научности, которая погрязла во внешнем, позабыв о главном, застряла где-то в своей бесконечной погоне за новыми частицами, теориями, званиями и интригами.
Значит, Владимир Сергеевич, Вы полагаете, что Платон хотел общество одраконить и регламентировать каждый шаг человека? А как же тогда с этим быть?
'Ни закон, ни какой бы то ни было распорядок не стоят выше знания. Не может разум быть чьим-либо послушным рабом; нет, он должен править всем, если только по своей природе подлинно свободен. Но в наше время этого нигде не встретишь, разве что только в малых размерах. Поэтому надо принять то, что после разума находится на втором месте, - закон и порядок, которые охватывают своим взором многое, но не могут охватить всего'
Закон идет по Платону лишь вслед за разумом, и хотя:
'людям необходимо установить законы и жить по законам, иначе они ничем не будут отличаться от самых диких зверей'
но это лишь потому, что недостаточно разумности в большинстве людей. Сократу и любому самостоятельному человеку закон не нужен, поскольку он сам - закон для себя, поскольку его закон не внешен ему, поскольку лишь разумный свободен.
'Закон должен безмолвствовать перед повинующимся'
Законы нужны для несамостоятельных. Говоря о 'людях, не получивших воспитания и обладающих неподатливой природой, которую ничем нельзя смягчить' Платон пишет:
'Законодатель дает им законы только вынужденно и предпочел бы, чтобы законы эти никогда не применялись'
Оговаривая, что:
'Бывают случаи, при которых очень страшно и нелегко издавать законы, между тем как не издать их невозможно'
Цель 'законов' вовсе не в создании некоего идеального общества, не в 'консервации' эллинского мира, как то определяют Лосев с Соловьевым. О настоящей цели книги Платон говорит так:
'тот, кто разбирает вопрос о законах так, как разбираем сейчас мы, обучает граждан, а не только дает им законы'
Главная цель - обучение. А его понимают буквально.
Когда в задаче пишут 'У Маши было пять яблок, у нее взяли три. Сколько осталось?' - это вовсе не призыв отбирать у детей яблоки. Соловьев же готов бежать за полицейским.