Профессор Оленев тяжело дыша ковылял по гулкому, запыленному, едва освещенному тусклыми лампами коридору. Он сворачивал то влево, то вправо, и то взбирался вверх, то спускался вниз по ступеням. Коридор казался каким-то бесконечным лабиринтом - ни одного окна, никакого намека на выход вовне.
Около одной из дверей он остановился. Дверь была приоткрыта и из-за нее доносились голоса.
- Он хоть и профессор, но бывший зэк. Никто его не хватится, только спасибо скажут, что пропал.
- Как профессор может быть зэком? Убил кого?
- Нет, брякнул лишнего.
- И что брякнул?
- Что наука это миф.
- Негодяй!
- Он самый. Никто его не хватится! Из здания ему не выйти...
В это время кто-то дотронулся до руки профессора.
- Тсс! - успокоил этот кто-то подпрыгнувшего от ужаса Оленева.
Профессор узнал его. Это был единственный из студентов, кто задавал вопросы после лекции.
- Не бойтесь! - прошипел он. - Я выведу вас отсюда.
Они долго шли, иногда останавливались перед какими-то из дверей, пережидая проходивших мимо них.
- Зачем вы поехали сюда? - спросил студент. - Да еще и в полнолуние! - добавил он с укором.
- Нужны были деньги... А меня, знаете ли, не особо приглашают...
- Как можно быть таким рассеянным? Неужели вы не поняли, куда попали?
- Ну, я думал о лекции... Древняя Греция... Когда я думаю о ней, то не замечаю ничего вокруг...
- Пришли!.. Ваша лекция была замечательная.
- Спасибо.
В темноте блеснули клыки.
- Идите по этой улице. На вокзал вам нельзя... Выйдите на дорогу и идите на север. Через несколько километров будет заправка, там есть телефон, позвоните, чтобы выбраться... Все! Мне дальше нельзя, если поймут, что это я помог, меня самого сожрут!
- Спасибо!
...
О севере профессор помнил лишь, что там было очень холодно - и зимой и летом, и что на северной стороне мох растет то ли гуще, то ли выше. Деревьев вдоль дороги было множество, но все они были заметены снегом так, что до мха было не добраться, поэтому профессор выбрал направление наугад, как ему показалось правильным.
Он брел уже несколько часов, иногда прячась на обочине от немногочисленных машин. При свете полной луны было отлично видно дорогу, однако становилось все холоднее и профессор начал слабеть. Никакой заправки не было и следа.
Вдруг вдалеке показались огни, профессор воспрял духом, мысленно поблагодарил любознательного студента и бодро побрел в сторону огней. Он выберется! И забудет об этой командировке, как забыл о лагере...
При свете полной луны было отлично видно дорогу, однако вывески видны были плохо, профессор, потерявший очки в процессе бегства, не обращал внимания на дорожные указатели, а зря. К ним стоило присмотреться...
"Гогск - 3 км", гласил один из них. "Магогск - 5 км" - возвещал другой. Дорога, по которой шел профессор, вела-таки на юг. На огромном рекламном билборде можно было прочесть надпись "Оставь надежду всяк сюда входящий".
Но профессор не мог этого прочесть.
Уже видны были дома, странные, уродливые. Дорога вела его на проспект имени Александра Македонского, главную улицу Гогска.
Облака
Облака белоснежно сияли из своей невообразимой выси. Чаликов заворожено смотрел на них, пытаясь вобрать в себя их очертания, навсегда запомнить такие прекрасные, но такие изменчивые конфигурации.
На место этих великолепных облаков придут другие, столь же великолепные, на место этого рисунка облаков, придет другой, столь же величественный. Мы, люди, как эти облака, - думал он, - каждое неповторимо, каждое имеет свою форму и каждое меняется, - меняется, чтобы смениться другим, новым, чтобы исчезнуть совсем. Мы уходим, придут другие, ничего не изменится, то, что в свое время дали нам, мы худо ли, бедно ли, но передадим дальше, - какие-то знания, какие-то навыки, обычаи и традиции, какую-то сумму добра... и растворимся в новой людской конфигурации, где будут жить наше добро, наше зло, наши находки и наши ошибки.
Каждое облако прекрасно, но мы не можем их даже запомнить, - горевал Чаликов. - Мы видим небо в целом, видим лишь заполнено ли оно облаками или нет, мы отмечаем цвет облаков и их форму, но сами облака проходят как бы мимо, не оставляя ничего после себя. Так и мы, люди, мы идем по жизни, составляем ее фон, сумму, но каждый, будучи столь же индивидуален как облако, оставляет после себя столь же мало. Облака переносят влагу, обеспечивая жизнь на планете, и эта жизнь - все, что остается от них, сами они ничто. Как и мы, люди...
- Молодой человек, вам плохо? - голос прервал мысли Чаликова.
Чаликов наклонил голову вниз, шея изрядно затекла.
- С чего вы взяли?
- Ну, вы так стоите и смотрите вверх... а там ничего.
- Вот именно, что ничего! Ничего! - торжественно согласился Чаликов.
-Может быть, вы уйдете с пешеходного перехода? Вы мешаете движению транспорта...
-Это не имеет значения! - отмахнулся Чаликов и, задумчиво бормоча, побрел прочь.
...
О чем бормотал Чаликов после того, как он наконец-то покинул пешеходный переход и перестал создавать помеху движению?
Чаликов рассуждал вслух. Он вляпался во что-то вроде гейзенберговой неопределенности, при которой баланс системным образом оказывался несводим. В последнее время его все не устраивало, точнее сказать, его не устраивало либо все, либо детали.
Не так чтобы все не нравилось и досаждало, - все вроде было, - во всяком случае, пока, - себе тихо и спокойно (а то, что будущее угрожающе нависало дамокловым мечом, к этому он привык, - так было всегда). Просто порой все по отдельности казалось ничего себе, а все вместе складывалось в отвратную картину, а иной раз наоборот, - мир в целом вроде был ничего, но его детали оказывались мерзки и нарочиты. Фальшь то уходила из деталей, но оказывалась в целом, то уходила из целого, чтобы проявиться в деталях.
Это мир отказывается от меня или я от мира? Если мир мыслит через людей, то мои мысли о мире - это мысли мира обо мне, - тихо бубнил Чаликов. - Это я не нужен миру, или мир не нужен мне? Как получилось так, что миру проще будет существовать без меня, своего элемента? Как так вышло, что мне, детали этого мира не нашлось в нем места, и нет желания это место искать? - удивлялся он.
Мир был словно встречающиеся на пути женщины, что казались красивыми "по-отдельности" в своих деталях - красивая задница, грудь, лицо, но в целом - вдруг бац! И что-то блядское. Или наоборот, женщина хороша в целом, но в деталях проглядывает нарочитость, фальшь. Чаликов вспомнил, как Горький писал о встреченной им красавице, во внешности которой, казалось бы, не было изъяна, которая была безупречна... пока молчала. А потом оная красавица открыла рот, чтобы сообщить миру, что "она вся взопрела" и все очарование вмиг улетучилось, красота вывернулась фальшью, игрой, обманом.
Идущие навстречу люди казались пустыми, словно бы уплотнившимся временно меоном, сгустившимся, причем сгустившимся кое-как, на скорую руку. Чаликов понимал их, принимал их такими, какие они есть, но быть такими, как они, не мог. Зато мир был плотным и давил своей материальностью...
Мир взопрел.
Но не началось ли все это еще раньше?
Лежа на полу, Чаликов размышлял о судьбах мира. Телевидение сделало людей глупыми, а интернет довел эту глупость до абсурда. Но не началось ли все это еще раньше?..
Чаликов решительно поднялся, перешагнул через гантель и взял из кучи на полу книгу Учителя. Порывшись на полке, он нашел там чистую тетрадь и ручку.
- Тетрадей понадобится много... - подумал он вслух. - И ручек...
Чаликов тщательно вытер стол. Открыл тетрадь и книгу, и принялся четкими крупными буквами переписывать:
"Уже давно было замечено и неоднократно было выставляемо, что мышления не существует без слов..."
Чаликов закончил поздно, радостный он повалился на пол и в эту ночь сны не мучили его. Он посидел бы и дольше, но завтра надо было на работу. К работе же своей Чаликов относился как к долгу.
...
В библиотеку вошел парень, слегка лохматый, с покрытыми царапинами предплечьями.
- У вас действует программа сдачи книг? - спросил он.
- Вы про акцию "Принеси ненужную книгу"? - отозвалась пожилая библиотекарша.
- Да, наверное, про нее.
-У вас есть ненужные книги?
- Ну, не совсем ненужная... Просто я решил пристроить эту книгу у вас, вдруг кто-то захочет прочесть...
Парень извлек из сумки скрепленные между собой тетради.
- Что это? - удивилась библиотекарша.
- Это книга.
- Но она... она переписана от руки!
- Разве это имеет значение?
- Но зачем кому-то переписанная от руки книга, если кто-то захочет, то найдет ее в напечатанном виде?!
На спор выглянула из-за стеллажей вторая библиотекарша и удивленно воззрилась на лохматого парня и его от руки переписанную книгу.
- Но ведь у вас нет такой книги. Посмотрите по каталогу в конце концов, - ведь нет! А сейчас будет. Какая разница переписана она от руки или напечатана в типографии?
- Но это ведь столько потраченного времени!
- Это неважно! - твердо отозвался парень. - Главное, чтобы она послужила, чтобы ее прочли!
- Но... но все же зачем было переписывать?
-Вам правда интересно?
- Ну да...
- Я хочу сделать свой шаг назад, в осмысленный мир. Раньше, когда книги переписывали, тогда не писали, что попало, всякую галиматью...
- Ну да, ну да! - поспешно согласилась библиотекарша. - Мы, конечно же, возьмем вашу книгу... Какой красивый почерк!.. Но вам надо заполнить бланк... Вот. Напишите ваши фамилию, имя, отчество и адрес...
Парень выполнил требуемое, оставил книгу и вышел.
- Зачем тебе его адрес и прочее? - удивилась вторая библиотекарша.
- Надо же знать, куда вызывать психушку... Хотя после того, что он сказал о бессмысленности литературы, наверное, надо вызывать не психиатров, а полицию, ведь это экстремизм...
Включая собаку
Солнце жгло, несмотря на то, что еще было лишь утро, Чаликов вошел в здание суда, поднялся на пятый этаж, достал, как обычно, из сумки книгу и принялся читать. На удивление сегодня все были вовремя, следак опоздал всего на час, за это время продлили какого-то клоуна-убийцу. Других желающих продлиться пока вроде не наблюдалось, и судья, поломавшись для порядка, разрешила продлеваться Чаликову, - точнее, конечно, не ему, а следаку, - чаликовское мнение никого не интересовало.
Чаликов ритуально представился. Пробубнив свои год и место рождения, и что 'ранее не судим'. Следак пробубнил свои ритуальные обвинения. Прокурор ритуально их поддержал. Адвокат отбубнил свой ритуальный протест, который никого не интересовал.
Все это напоминало негритянские танцы. Все понимали бессмысленность и однонаправленность ритуала, но процедура требовала соблюдения и все участники, пусть и без энтузиазма, но имитировали принятие решения. Всем, кроме Чаликова за это имитирование платили деньги, он же был едой на этом пиру.
Как там говорил Кант: 'относитесь к человеку как цели, а не как к средству'. Чаликов сейчас был средством и потому человеком себя не ощущал.
- Чаликов, что скажете? - ритуально спросила судья.
- Протестую против незаконного задержания!
- Что же мне вам подписку о невыезде дать?! - возмутилась судья.
- Прошу отпустить меня. И еще прошу (раз уж все равно не отпустите) дать прогулку, а то в квартире жарко и, если такая жара простоит еще месяц, то подохну, и не на ком будет правосудию осуществляться, так и уйду ненаказанным...
- Что за выражения в зале суда! - возмутилась судья
- Говорю по факту.
- Нечего было потерпевшего избивать до полусмерти пистолетом!..
Судья удалилась, чтобы поменять даты в тексте прошлого продления. Одновременно в клетку завели стражных, в зале же прибавилось несколько чешущих пуза (или пузы?) конвоиров и собака с кинологиней. Все они, услышав последние слова судьи, принялись осуждающе смотреть на Чаликова. Включая собаку.
- Это был его пистолет, - пробормотал Чаликов, но на его оправдания никто не обратил внимания.
У всего есть последствия
- Чаликов, тебе надо как-то развлекаться, - снисходительно посоветовал Чаликову начальник. - Ты вот, к примеру, давно был в кино? А ведь это важнейшее из искусств... Чаликов прислушался к совету и на выходном отправился в кино, прихватив на всякий случай пакет. Он шел по серому московскому снегу и, как водится, размышлял о судьбах мира:
"У всего есть последствия, - думал он, - и самые очевидные вещи при последовательном рассмотрении выглядят весьма спорно.
Так, научное мышление является естественным и само собой разумеющимся для современного человека, оно превратило общество в одного большого экспериментатора над миром, а всю его жизнь сделало великим экспериментом. Эксперимент этот оказался столь всеобъемлющ, что само общество, сам человек вдруг обнаружили себя в пробирке с реальным риском в ней как-нибудь вдруг раствориться.
У всего есть последствия, это касается и коммерческого духа, который является естественным и само собой разумеющимся для современного человека, он превратил жизнь общества в гигантское коммерческое предприятие. Но, торгуя всем и вся, люди сами оказались в числе товаров. Причем не первой необходимости, да и сомнительной свежести..."
Чаликов запнулся об обоссанную собаками снежную глыбу.
"Впрочем, стоит ли отделять одно от другого? Первое тесно переплетено со вторым, научное мышление выступает естественным продолжением коммерческого духа. И наоборот.
Достаточно вспомнить пример талидомида, в котором научное экспериментаторство органично соединилось с жаждой наживы. Люди, которые послужили одновременно и материалом эксперимента и источником обогащения, всего лишь хотели спокойнее засыпать... Человечество не думает о том, что в пробирке, в которой оно оказалось, в любой момент может оказаться любой яд. Человечество жаждет спокойствия любыми средствами. И настоящим тератогеном в этой истории является не талидомид, а эта смесь научного мышления и коммерческих устремлений..."
Но вот и кинотеатр. Чаликов купил билет в автомате.
"На людей воздействует множество веществ, и нет гарантий, что что-то из этих веществ не сыграет как яд, и тогда выживут лишь староверы, да дикари, те немногие, что не общаются с внешним миром... Впрочем, научное мышление и жажда наживы уже действуют и без всякого яда. Чем научнее становится общество, тем оно, - параллельно росту научности, - становится глупее, словно бы перекладывая тяжесть разума на представителей науки - по принципу: "зачем нам думать, с нами тот, кто все за нас решит"...
Вот, скажем автомат по продаже билетов - там, где был один кассир, теперь нужны три наладчика и охранник, следящий, чтобы автоматы не вскрыли. К чему вся эта бессмысленная автоматизация - машины для продажи билетов, беспилотные автомобили и тому подобное? - ремонт и изготовление этой странной, бессмысленной техники обходятся дороже, чем живые кассиры и шоферы. Общество просто не может остановиться в своем стремлении все технически продублировать и подменить. Так, некогда, делали механических пианистов, тоже, наверное, полагая заменить ими со временем живых музыкантов...
Так, наверное, когда придет время, лучшие умы изобретут, наконец, искусственный интеллект, чтобы переложить не него столь стесняющее человечество бремя мыслительной работы, как пытаются сейчас переложить на машины работу физическую...
Впрочем, - тут Чаликовская фантазия пришла к отрезвляющей концовке, - разве научные и социальные институты и не есть машины мысли, подменяющие живое мышление алгоритмом?"
Чаликов зашел в кинозал.
Лето в подарок
Чаликов остановился перед дверями и вдохнул осенний воздух, - кто знает, возможно, в последний раз на свободе. Там - воздух другой.
Он вошел в двери. Здесь свобода закончилась и начиналась полусвобода. Это еще не неволя, но уже и не воля. Отсюда есть выход, который не для всех, он для тех, кого общество признало опасными для своего мирного сна. И сегодня можно попасть в эту дверь, что не имеет обратного хода, за которой лишь длинный коридор вперед. На много лет вперед.
Чаликов присел на скамью. Нет, еще не на "черную скамью подсудимых" как то в песне поется, пока лишь на скамью в коридоре, поздоровался с подошедшими "подельниками" или как здесь таких называют, - "сподвижниками", и с их адвокатами. Один из них был жизнерадостный кудреватый молодец, ездивший на хорошей иномарке, иллюстрируя сим поговорку "раз процесс, два процесс - скоро будет мерседес". Он все время опаздывал, раздираемый большим количеством параллельно ведомых дел, но в этот раз таки явился вовремя. Вторым адвокатом была тетушка "по соглашению" хромая и заикающаяся.
Мимо время от времени проходили секретарши судей, все как на подбор словно модели из модельных агентств. Открылась дверь и оттуда вышли плачущие люди. Конвой увел осужденного.
Чаликов боялся заключения. От природы нелюдимый, он умел слыть за рубаху-парня, добрый и снисходительный к людям с их слабостями, он с трудом терпел их общество, но будучи человеком тактичным, маскировал это так умело, что всюду сходил за своего. Он не любил конфликтов, а потому часто нарывался на них, норовя вскрыть их заранее, как врач вскрывает нарыв и слыл дерзким психопатом, будучи на самом деле человеком робким и незлобивым.
"Учитель прошел через это, и я пройду..." - приободрял себя Чаликов, сам понимая, что Учитель был другим, кардинально другим и его опыт здесь не пригодится. Учитель был слаб, Чаликов силен, Учитель был христианин, Чаликов же мог причислить себя только к даосизму, который успокоением не одарял, Учитель был не способен к реальному труду, Чаликов же был рожден для подвигов со свершениями. Отсидеться на дровяном складу не светило по всем показателям. Учитель был робок и положителен, Чаликов же частенько бывал по-дурному героичен, и что уж скрывать, персонажем он был внутренне глубоко отрицательным, несмотря на все свои труды во благо общества.
Чаликов даже подумывал вскрыться, но никак не мог определиться с тем, куда потом девать собственное тело. Мечталось умереть, глядя на заходящее солнце, закатиться во тьму вместе с ним, но тело мешало, сковывало. Представлялось, как найдут его синим, словно курица советских времен, как принесут родственникам. И он будет перед ними слабым, бессильным.
Бессилия Чаликов боялся. Наручники, в которые его заковывали при задержании, сталь стен вагонзака, холодная зимой и обжигающая летом, стены, замки, безликие и безмозглые конвоиры, вся эта машина, махина наказания перед которой человек оказывается пылью, словно при встрече с древними человекоядными богами.
- Попали вы. Дело ваше шито белыми нитками, - сказала адвокат по назначению, - все это понимают, следаки написали, что в голову взбрело, их прокурор по знакомству пропустил, а теперь прокурор в суде не может запросить меньше того, что написали следователи, потому как боится за свою задницу, - потерпевший может пожаловаться, и тогда будет прокурору атата, - судья не может дать намного меньше того, что прокурор просит, да и эта судья молодая, ей надо карьеру делать, прибавки к зп получать, потому против прокурора она никогда не идет, сколько тот попросит, столько и отвешивает. Так что готовьтесь, ребятки сидеть долго.
- Что-то ты смурной, Чаликов? - спросил один из подельников.
- С ночи я, с работы, не спал сегодня.
- Отоспишься внизу, в камере после суда, - подбодрил чаликовский адвокат.
Можно было бы счесть предстоящий спуск во ад творческой командировкой и готовить карандаши с тетрадками, чтобы описать все, словно Шаламов, но вот только прошедшие через это не склонны вспоминать, им бы забыть все. Так был сломлен Учитель, умолкнувший после срока в главном, поскольку ничто так не отрезвляет, как такая встреча с общественной изнанкой. Здесь, внутри машины наказания, понимаешь, насколько общество лишь механизм, лишь ритуал, насколько слабы и необоснованны претензии людей на разумность.
Позвали в зал.
Уже не надо было представляться.
"Двенадцатое заседание, - сказала судья. - Дело века никак не закончится! Откладываемся до двадцать первого в связи с неявкой переводчика..."
Акция "лето в подарок" плавно перетекла на сентябрь.
Сон в осеннее утро
Диалог с давно умершим Учителем
Придя с работы, помывшись и перекусив, Чаликов упал на кровать и уснул. Сны снились ему редко, но зато метко, вот и сегодня ему вдруг приснилось, что он сдает экзамен.
- ...Но вы излагаете концепции Куна, Лакатоса и Фейерабенда как одну, а это ведь разные концепции разных авторов. Не валите все в одну кучу! - орал на него преподаватель, возмущенный чаликовской самодеятельностью.
- На мой взгляд, - возразил Чаликов, - их теории работают лишь во взаимном дополнении...
- Кто вы такой, чтобы иметь свои взгляды? - подивился чаликовской наглости преподаватель. - Хватит с меня этой галиматьи, переходите ко второму вопросу - расскажите-ка, милейший, о теории коммуникации Лумана.
Чаликов неуверенно начал, но вскоре разошелся, не обращая внимания на все более пунцовеющего от возмущения экзаменатора.
- Вот опять! - взорвался тот наконец. - Опять вы несете отсебятину! При чем здесь языковые игры? При чем здесь Витгенштейн и Хайдеггер? К чему мне эти ваши оценки?! Теория Лумана общепризнанна всеми мировыми авторитетами, а кто вы такой, чтобы иметь по ее поводу свое мнение?!
- Но как же в философии без собственного мнения? - возразил Чаликов.
- Вот когда будете кандидатом наук, тогда будете иметь свое мнение! А пока ваши критические экзерсисы неуместны и смешны!
- Но Сократ не был кандидатом наук...
- Тогда было такое время, общество было недоразвитое, званий еще не было, а если бы он жил в наше время, ему бы его присудили...
Тут Чаликов напомнил экзаменатору, что Сократу не очень везло с судами, и тот совсем остервенел:
- Вон! - заорал преподаватель.
- Какой глупый и неприятный сон! - пробормотал Чаликов, выйдя за двери. Он силился проснуться, да никак все не выходило и он бесцельно брел по пустому замусоренному коридору, полуосознавая, что все это снится, другой же половиной сознания ощущая душевную смуту и безнадежность.
Вдруг словно бы что-то толкнуло его под руку, и он отворил одну из дверей. За столом сидел Учитель и что-то писал.
- Здравствуйте! - тихо поздоровался Чаликов.
- Привет! - сухо отозвался Учитель. - Как дела?
- Меня все-таки посадят, - сообщил Чаликов.
- Тебе же вроде дали условный срок? - Учитель перестал наконец писать и воззрился на посетителя.
- Дали. А теперь вот снова все по новой. Обжаловали приговор как слишком мягкий. Это конец! - в отчаянии сказал Чаликов.
- Ты думал, что все кончилось? - покачал головой Учитель. - А это оказалось лишь очередным подарком от общества. Как ты там сказал в прошлый раз? Лето в подарок. Ну, вот тебе и осень в подарок от него же. Пользуйся им с умом, не прошляпь.
- Как-то, еще во время ареста, после очередного затянувшегося продления я вышел из суда поздно вечером, и увидел огромное здание суда, в котором светились окна, кишела жизнь, множество людей носили туда-сюда папки с бумагами, смеялись, шутили, словно бы играя судьбами, не относясь к ним всерьез... Суд показался мне огромным безмозглым чудовищем, пожирающим людей.
- Наше общество вообще таково, разве ты еще не понял?
- Одно дело понять, а другое дело увидеть... Общество деловитых бездельников, имитаторов действия, где, чем меньше пользы такой имитатор приносит, - а то и чем больше вреда, - тем выше ценится его деятельность...
- Честный человек везде найдет, где приложить усилия...
- Вчера был в суде. Каждый раз, как там бываю, ощущение такое, словно по моей душе прошлись в грязных сапогах, плюясь и сморкаясь...
- Да ты, брат, поэт! - усмехнулся Учитель.
- Но как быть? Как быть с обществом? Как быть против него?
Учитель молча смотрел перед собой и Чаликов испугался, что и он сейчас выгонит его прочь, как до того экзаменатор.
- Мыслящий человек раньше или позже оказывается с обществом один на один, - против него, - наконец, словно бы нехотя, заговорил Учитель. - Ты должен победить его в себе, освободиться от корней, стать лучше, чем оно. Философ больше, чем мир, а если меньше, тогда зачем он такой нужен?
Чаликов молча обдумывал услышанное.
- Что-то ты приуныл, брат Чаликов? А вот помнишь, ты выступал за цензуру общества по отношению к поэту?
- Я поддержал в этом вопросе Платона против...
- Неважно! - прервал его Учитель. - Не поминай эти имена. Но что ты думаешь сейчас? Когда тебя самого хотят исправить и улучшить? Когда общество признало тебя самого за опасный брак, непригодный для своего оборота?
- Я не чувствую себя неправым... В конфликте поэта и общества, я с обществом против имитатора поэзии и с истинным поэтом против общества!
- Но ты же сам называл общество безмозглым животным, стоящим на имитаторах действия и из них состоящим, как оно отличит истинного поэта от имитатора?
- Никак. - Согласился Чаликов.
- Философ - тот же поэт. Только поэт не слова, а концепта, работает не со словами, а напрямую со смыслами.
- Угу.
- Ты пытаешься спасти общество, члены которого лишь имитируют людей, от других его членов, которые имитируют мыслящих людей. Не забавно ли это?
- Угу, - сказал Чаликов и проснулся.
Он так и не понял, что хотел сказать ему Учитель. Он снова попытался заснуть, усилием воли пытаясь попасть в тот же коридор, к той же двери, но это у него, конечно же, не получилось.
Последнее слово
- Вам предоставляется последнее слово, Чаликов! - сказала судья. - Вам есть, что сказать суду?
- Есть.
- Тогда говорите.
Чаликов помолчал и забубнил:
- Быть может, вы думаете, афиняне, что я осужден потому, что у меня не хватило таких доводов, которыми я мог бы склонить вас на свою сторону, если бы считал нужным делать и говорить все, чтобы избежать приговора. Совсем нет. Не хватить-то у меня, правда, не хватило, только не доводов, а дерзости и бесстыдства и желания говорить вам то, что вам всего приятнее было бы слышать: чтобы я оплакивал себя, горевал - словом, делал и говорил многое, что вы привыкли слышать от других, но что недостойно меня, как я утверждаю. Однако и тогда, когда мне угрожала опасность, не находил я нужным прибегать к тому, что подобает лишь рабу, и теперь не раскаиваюсь в том, что защищался таким образом. Потому как ни на суде, ни на войне ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти любыми способами без разбора...
Чаликов говорил, судья профессионально отключилась с открытыми глазами, адвокаты и подельники откровенно придремали. Наконец Чаликов закончил дозволенные речи:
- Но уже пора идти отсюда, мне - чтобы умереть, вам - чтобы жить, а что из этого лучше, никому неведомо, кроме бога.
Завершив речь, Чаликов уселся на место. Секретарша зевнула.
Вошел конвой и приготовился волочь его в Аид.
Выход
"Запахло весной, метелям отбой..."
Тело болело, вчера Чаликов перетренировался. И болело оно все сильнее и сильнее.
Такое уже не раз бывало. Боль была мерзкой и нелокализованной, со спины отдавало в живот, оттуда обратно, боль словно бы переливалась при каждом движении.
На видеосвязь он пришел первым, потом появился какой-то козел, а за ним еще один парень с чаликовского барака, его Чаликов близко не знал, поскольку бараки объединили недавно. Связь с Москвой прервалась и потому сперва пошел один, потом другой, как местные, а Чаликов ждал в коридоре, офигевая от все усиливающейся боли и размышляя о том, не повредился ли все-таки какой внутренний орган.
Наконец дошла и его очередь. Козлу, как здесь говорили, воткнули, а барачный знакомый что-то малоэмоционально объяснял по поводу результатов, да Чаликов не понял ничего, вежливо покивав в ответ.
Суд тянулся и тянулся и Чаликов мечтал лишь о том, чтобы эта кафковщина поскорее закончилась, чтобы попасть домой, то бишь в барак, да свалиться на шконарь. Результаты интересовали его сейчас мало, да и заранее они были известны, эти результаты.
- Вам ясно решение суда? - спросила судья.
- Нет. Повторите пожалуйста.
- Суд признал недействительным продление вашего срока на полгода.
- Спасибо...
Обалдевший от боли и от неожиданного подарка суда Чаликов вышел из клуба и, хотя время было обеденным, отправился в барак, лег на шконку и вырубился.
- Ну как там суд? - спросил сосед по проходняку, вернувшись с рабочки.
- Да вроде как отпустить должны...
- Рад за тебя! Чифирнем на дорожку, да и собрать тебя надо, не в положняке же уходить...
Но никто не спешил явиться с обходным и Чаликов на следующий день собрался на работу. Организм пришел в норму, боли почти не было.
На работе, как обычно чифирнули с утра, коллеги по цеху отпускали шутки да прибаутки над освобождающимся, никто в его освобождение не поверил. Да и он сам не верил.
"Будет обжаловано, как уже бывало", - думал он, - закон снова играет со своей жертвой в кошки-мышки.
Пятница прошла, бегунок не появился. Впереди были суббота с воскресеньем, в которые не выпускали, да унылая неопределенность. Точнее, одновременно с этой неопределенностью, унылая, размеренная определенность - вечером на расход, утром лагерный деликатес - яйцо, проверка, сон до обеда, проверка, чтение, телевизор, - тоскливая, неумолимая размеренность лагерного быта.
Чаликов пошел в душ, который был в здании другого цеха. Этот угол рабочки был особым. Здесь были ворота, в которые он некогда заехал на автозаке, заехал, чтоб задержаться на неопределенный срок. Здесь с этого места вечерами был виден закат. Вечер был здесь, он был повсюду, а вот закат был гостем с воли. Далекие деревья, несколько домов, облака, в которые садилось солнце, все это принадлежало воле, все это казалось близким, рукой подать, но эта близость была только пространственной, ненастоящей, от воли отделяла пропасть дней, время, оно было непреодолимым, а потому реальным, главной реальностью для любого зэка.
Здесь всегда наваливалась тоска.
Но в этот раз было иначе. Помывшись в душе, Чаликов только успел одеться, как вошел бегунок.
- Вот ты где! Тебя все ищут!
- Кто ищет?
- Давай, давай! Тебе освобождаться!
Время было уже под восемь часов вечера, поздновато для освобождения.
Чаликов едва успел заскочить в барак, забросить письма в подаренную корешем как раз на невесть когда грядущее освобождение модную смаклеванную сумку и скомканно попрощаться со всеми попадавшимися по пути, а его торопили фотографироваться на справку, потом он затормозился у закрытой локалки, потом застрял на выходе, поскольку не было фельдшера взять биоматериалы. А время шло и вероятность освобождения сегодня становилась все призрачнее.
- Давайте я сам себе палец отрежу, - предложил он, осознав перспективу вернуться обратно, поскольку фельдшер мог уже и не явиться. - Положите в холодильник, а фельдшер завтра для своих биоматериалов использует.
Но обошлось без крайностей.
Сколько раз представлял он себе этот момент. Представлял, как откроется дверь в свободу, как он вдохнет этот воздух воли... Но вышло все скомканно, враздрызг.
Чаликов, как был в положняке, вышел во тьму и холод ранней весны, в борющийся с коронавирусом мир, не успев ни чифирнуть на дорогу, ни переодеться, ни попрощаться с корешами. Из-за этой спешки было ощущение, что он что-то забыл, что-то оставил, что-то важное.
То ли молодость, то ли душу.
То ли остановилось сердце, а он не заметил.
Минус 1
После работы Чаликов ехал в метро и читал книгу Учителя.
Читал он медленно и вдумчиво, углубленно и кропотливо, не торопясь. В дальнем от него углу началась возня - люди в масках принялись за перевоспитание кого-то без маски. Воспитание перетекло в драку.
Принять участие в потасовке ни времени, ни желания не было - пора было выходить. Чаликов вышел (надев маску), выбрался из метро (сняв маску) и пошел к дому.
Придя домой он поел и помылся, а потом упал спать. До следующей смены было не так уж и много времени, и надо было успеть выспаться.
Проснулся он от громких воплей. На улице творилось какое-то побоище. Чаликов закрыл окно и улегся спать снова.
Он шел по слабо освещенному коридору, он искал дверь. Он открывал их одну за другой, но они либо были заперты, либо, будучи открыты, оказывались ведущими в пустые комнаты. Наконец дверь открылась туда, куда нужно.