Сколько времени я ждал его, сказать было трудно из-за отсутствия событий, которыми вряд ли можно было считать шевеление вокруг меня клубов туманной серости. Цветности в ней было ровно столько, чтоб только отличать ее от ничего, и издаваемый серостью запах помытого сопревшей тряпкой пола был также едва ощутим. Однако серость влияла на видимость: из-за нее ни горизонта, ни выси неба разглядеть было нельзя; и шевеление ее происходило и подо мною. То, что я топтался внутри этой туманности, различая в ее просветах под собой очертания города, наводило на мысль об имевшейся подо мною опоре, прикрываемой той же туманностью.
Он появился внезапно и непонятно откуда, нарисовавшись удивительно ярко там, куда я случайно взглянул.
- Что надо? - осведомился он равнодушно.
- Вам хочу подражать, - решил я сразу признаться в задуманном.
- А надо? - спросил он еще равнодушнее, однако в лице его появилась настороженность. Мастер был совершенно таким, каким был на снимках творческого сайта в интернете.
- Да, вам-то, думаю, нет, - потоптался я по удерживавшей меня на высоте опоре, поглядывая, не придаст ли он еще какого выраженья лицу. - Но мне, не исключаю, - да. Вы редкий писатель, который думой не томит - сколько бандитизма с гламуром воспел, что его таким тиражом издают.
- Гламуры бандитского быта писатели сейчас уважают, - заметил он спокойно.
- Это так, но отчего-то в живописаньях гламуров у вас придыханий восторга не слышу. Мне вообще интересен писатель, которого могу среди других распознать. А для меня литература со времен Советов делится лишь на периоды, где творила плеяда - кого-то отдельного в ней различить я не в силах.
- Того под страхом смертной казни не сможет никто. Да оно и понятно, направление у людей всегда единое, четкое, - выделил он первый слог последнего слова. - Одно в плеядах раньше было хорошо - писали без затей и, случалось, душевно.
- Да, - согласился я с ним горячо. - Современные тексты головоломны до ужаса, в иных англицизмы с бандицизмами идут почти сплошняком. А модные опусы, одобряющие унисекс и брутальность, во мне отчего-то сомненья родят. И вообще робею от утверждений, что тупиковые литературные "измы" уже теснятся другими, тех еще тупиковее. Едва разучу, что есть СМИ, как те уже масс-медиа, хотя, что есть "менталитет", мне усвоить в напряг.
- То - сонм ментов, следящих, чтоб мысли и душевный настрой у всякого с парадигмой был согласован, - спокойно пояснил он, - тут зрить надо в корень.
- Ну, это, да, - опять согласился я с ним. - Но дело даже не в том, просто ваш писательский дар...
- Что-то не помню, что б мне его кто дарил, - перебил он меня.
- Да шут с ним, с даром, - продолжал я топтаться на месте. - Просто мне нравится ваше смысловое бесстрашие. Подражать ему, само собой, глупо, но ведь срисовывают рисовальщики полотна больших мастеров.
- Рисовальщики - да, они, один в один срисовать могут все, кроме, разве что, квадрата Малевича, - согласился Мастер, заставив меня приметить, что больше того, что я ему нес, ему был интересен черный квадрат на груди моей белой майки.
На самом же Мастере майка была черной, и на груди ее в белом квадрате красовался он сам, точно таким, каким был на обложке своей книги про насекомых людей. Стоя напротив него, я подумал, что, надумай кто нарисовать стопроцентно обратный портрету Мастера портрет, - лучше меня натуры не сыщет.
- На этот квадрат полвека глядели, прежде чем разгадали, что тот - икона, и икон таких было, сколько сторон у квадрата, - припомнил я про затронутый нами предмет.
- На самом же деле квадрат, который художник полжизни писал, был только один, - осведомил меня Мастер и, придвинув к себе ногой ближайший сгусток туманности, конфигурацией напоминавший трон, сел на него. Только тут я отметил, что Мастер, трон под которым сразу застыл, как по земле, спокойно передвигался по шевелившейся вокруг туманности. - Другие квадраты, которые таскают по выставкам и тот, который Инком банк грезил за границу продать, для отвода глаз наличествуют, - продолжил он свои пояснения, - для всяких там мудрил-культурологов: то, дескать, и не квадраты совсем, а иконы, задуманные Леонардо, символы восхождения от хаоса к формам высшей несказанности, экраны от реликтового излучения, ключи к перекодировке миропорядка и прочая метафизическая ересь. Утверждение нового миропорядка Малевич только одному своему квадрату доверил, в нем-то он и отверг существующий разум, чтоб зародился другой. И ту его круче крутого заумь обнаружили только тогда, когда микроскопом оглядели черную краску квадрата. Той фактически даже и не было - был только очень мелко написанный текст, глядевшийся сплошной чернотой. Тот, кто про текст тот хоть что прознавал, после всю свою жизнь руку на пульсе страны держал, шагал с ней единою поступью, ну и голос прознавшего с пол-оборота становился общественным.
- А что же конкретно там было написано? - спросил я у Мастера, понимая, что предо мною эрудит, сведущий не только в затронутом нами предмете.
- Теперь уже вряд ли кто это знает, но много было чего: и весь партийный устав, и принципы демократического централизма, и как заявление для вступления в партию писать, и сколько партийцев должны за того поручиться, и как чистить партряды по совести, не терзаясь ее угрызеньями, - до сих пор не постигнут, как ритуалами партии удалось квадрат записать, - ведя столь обстоятельные разъяснения, как будто впадал в задумчивость Мастер.
- Да разве ж все ритуалы можно было хоть на чем уписать? - усомнился я.
- Ну, разумеется, нет. Это был только образчик. Религиозно-ритуальная конкретика - это все так, - небрежно махнул он рукой, - еретику, скажем, в одной конкретике положен костер, контре в другой - пуля в лоб; жен там, скажем, в одной - не более четырех, в другой, партийцев в ячейке - не менее трех. Но это все скучно, и не суть, - главное, квадрат должен был перекрыть ощущение первородного греха партийным. И даже те, кто совершенно не верил в магию квадрата и ни сном, ни духом не ведал о первородном грехе, партийную греховность вполне ощущали.
- А интересно, как же вот партийную конкретику постигал-то народ?
- Ее в народ несли постигшие магию квадрата партийцы. Правда, тот что-то, то ли делал с их памятью, то ли возраст у них уже был такой, что народу в основном приходилось довольствоваться замещающими пробелы памяти конфабуляциями партократии. Когда я родился, на партийных мистериях уже четвертое поколение конфабуляций пытались осмыслить. Но самое интересное, - проговорил задумчиво мастер, - что смысл квадрата-то был не в текстовой части.
- А что ж было на белой-то окантовке его? - Чтоб не топтаться перед Мастером, который сидел, подавшись корпусом вперед и прикрывая руками свой портрет, я осел на имевшуюся подо мною опору; однако той, когда я вытянул перед собою ноги, под ними не оказалось, и мне пришлось поджать их под себя.
- Там вообще ничего написано не было, рентгеном только зря пытали полотно - на белом все чисто. Но кое-кто, не из партийцев, конечно, все же постиг, что чистая безмолвность, хоть и не способна отрицать черни канона, но все ж желает воздействия той оградить. Даже жаль, что никто уже не увидит квадрат, - вздохнул печально Мастер.
- Запретили его, что ль, показывать? - спросил я.
- Где-то да, - кивнул он, - этот настоящий квадрат главные коммунисты в кончину СССРа вместе с золотом партии в могильник зарыли, и кто зарывал - после потравились, пострелялись, из окон покидались, - все как один. Многие после считали, что их убивали или что они без продвижений к коммунизму и дня прожить не могли. Но на самом-то деле это не так.
- Как интересно, - вымолвил я, мне и в самом деле становилось с Мастером все интереснее. Конечно, я давно заметил, что в своих книгах он так понятно, точно детям, притом своим, все объяснял, не уходил в бредовость иносказаний, многозначительность умолчаний и избегал даже пафоса, то есть не грешил всем тем, чем наши писатели себя самих были умнее; но то, что мне одному, не корча дидактических рож, Мастер станет что-то хоть как разъяснять, я совсем не рассчитывал. - Так неужто магический квадрат в том оказался повинен?
- Он, - заверил Мастер с твердостью, какую позволяла задумчивость. - Они, когда хоронили квадрат, не знали, что полностью заумь его заучивать нельзя, она всю память напрочь отбивает. Ни один из хоронивших после не вспомнил, куда то золото захоронил, с кем хоронил и зачем. А без денег, без власти коммунисты, хоть самые главные, никому не нужны. И эту свою никому на фиг ненужность многие из них перенести не смогли.
- А как такой квадрат зловещий удалось Малевичу намалевать?
- Да художник тут ни при чем. Он был простой бесхитростный концептуалист и, проживи подольше, все свои рожи-страшилки с угольниками и квадратами вкупе устремил бы в точку или какую другую невидимость, так что его концепты пришлось бы после додумывать по оставшемуся от него барахлу.
- По нижнему, что ли, белью? - попробовал я его слегка стебануть.
- Ну, да, только брать надо из нижнего самое нижнее, оно информативней всего, - с кивком согласья легко отстебнул меня Мастер, после чего погрузился в раздумья. Я тоже стал размышлять: утомлять ли его вопросами, типа: утирал ли он слезы пионерских обид алым галстуком или их с усмешкой сносил? Жаден ли он до больших гонораров, как, случается, пишут о нем, или жадность его описанию не подлежит? Что лучше подходит для расшатывания психоштампов и излечивания от навязчивых подозрений, что значимей всего сущего твоя персона, в основном галлюциногены: Пейот, Мескалин, Псилоцибин, Марихуана, Героин, LSD, DMT, Квалюд или в основном стимуляторы и депрессанты: Опиум, Морфий, Кодеин, Кокаин? И вообще, с какими заданными свойства следует создавать следующее поколение психотропов?
- Но дело по большому счету не в том, - снова выказал Мастер, что его задумчивость - не помеха общенью со мной. - Просто художник хотел, чтоб чернь квадрата притянула всю, какая тогда развелась тогда, нечисть. А уж, что творения автора после смерти его начнут вытворять... - прервал раздумья Мастера возникший внизу, под нами, гомон, нараставший в ходе нашей беседы. Я глянул туда: в просветах клубившейся под нами серости гомонила людская толпа, возникновение которой было связано с появлением Мастера - до того там было безлюдно.
- Кто это? - кивнул я вниз.
- Почитателей сюда принесло. - Скосил он туда же глаза.
- Почитать новое просят?
Мне показалось, он заикнулся ругнуться, однако, не сделав того, достал из кармана горсть флешек и, отобрав из них три, скинул их гомонящим, после чего те притихли.
- Надо же, с мониторов вас читать наловчились, - уважительно посмотрел я на Мастера, после того как углядел, что, растиражировав в момент файлы флешек, толпа принялись жадно читать ноутбуки. - А меня вот никто не читает.
- А надо? - посмотрел он на меня внимательней, чем смотрел до того и сел на троне прямо, положив руки на его подлокотники. Заслоненный от меня на время портрет Мастера переменился и стал смотреться настолько нереально реально, точно в квадрате его майки и в груди под ней было пробито окно, в котором шевелилась еще одна голова Мастера, создававшая полнейшую иллюзию возможности ее потрогать. Такого нельзя было достичь ни голографией, ни кинопроектором, ни компьютерной графикой; возможности тех были мне неплохо известны. Это было что-то совершенно другое. Да и абсолютно не понятно было, как удалось запрятать в обычную ткань майки подобный прибор? Оттого, что мне не удавалось то, что видел столь явно, хоть как объяснить и ничего не давали попытки проснуться, меня охватила тревога.
- В принципе, создание дающих объемный эффект мониторов и написание таких компьютерных программ, - заметил он в моем дыхании сбой, - дело лишь времени. Но это не то, - в лице его мелькнула улыбка мальчишки, решившего, так и быть, выдать секрет, - просто это мне удалось из другой реальности вытянуть.
- Из другой... вытащить майку... - уставился я на него. - Там свои спецэффекты понятно, но здесь...
- Фишка не в майке. Ее я, кажется, в Штатах купил, точно не помню. Вот что пришлось сюда перетягивать, - шлепнув окно на груди и прилепив его к ладони, он так же шлепком налепил его на запястье, отчего окно превратилось в большие бутафорские наручные часы, не утратившие иллюзорности окна: на их циферблате поразительно реально засветился слегка покачивавшийся синий фонарь.
- И что же, при случае время покажет?
Он открыл было рот мне что-то ответить, но, чтоб не рассмеяться, его тут же закрыл.
- Ах, ну да... там же время другое, - смутился я своей бестолковости.
- Линейное время есть только у нас, оно нам кажется бесконечным и делает нас тупыми и лукавыми, - переборол он смешливость.
- Там что ж лукавить, врать, воровать и... убивать из корысти смысла нету? - не мог я унять напавшую на меня бестолковость.
- Да и у нас ни малейшего нету, - шлепнув по запястью, потом по груди, вернул он окно с иллюзией себя на прежнее место. - Ну, как украсть? Ну, украдешь. А потом что с этим делать? "Потом" он после везде? А если убьешь?
- Так, стало быть, что здесь, что там пока убиваешь, уже, выходит, сидишь, как кретин, на труп его глазеешь? - потрясенно выговорил я.
- Может и так, - допустил он спокойно, - трудно сказать - мы мало смыслим в Реальности, которую зрим. Раньше истин про все только одну дозволяли, потом, когда дихотомически все обмозговали (позитрон/электрон, бонтон/моветон, светлое будущее/мрачная действительность и т.п.) их стало две; и истинность пары истин проверяли тем, что одна была альтернатива другой, а теперь истин, их, сколько хочешь разрешили, кроме, правда, той, что берет под сомненье их множество.
- И что же в Реальностях ни тела, ни духа - все в нас едино!?- осенило меня.
- Именно так, - кивнул он небрежно.
Какое-то время я смотрел на него, понимая, что с моего лица можно писать картину "Восторг". Все мои отчаянные попытки произвольно переключаться в иную реальность и хоть что из нее извлекать были просто над ними насмешкой - он же извлекаемое оттуда как озарение его не подавал.
- А это нужно какой-то программой кормить? Или оно само по себе? - не очень понимая, как сформулировать лучше вопрос, указал я на зиявшее в нем окно.
- Инструкции к этому, само собой, не было. Но я сруководствовался интуицией и закинул туда кассету с фильмом "Чапаев" и книгу про него же - пусть сравнит.
Я смотрел в его окно, как зачарованный, не в силах происходящее в нем разгадать. Мастер в окне скосил вдруг в сторону глаза, туда же посмотрел и сам Мастер. Бросив взгляд туда, куда они оба смотрели, я увидел взбиравшегося к нам по шевелящейся туманности взъерошенного парня. В лице Мастера, мне показалось, отразилась готовность нахмуриться, он же на майке повернулся ко мне бритым затылком. Я тоже посмотрел на парня в серой без рисунков и надписей майке с неприязнью: никакой почитатель с его почитаньями здесь сейчас был не нужен.
- Ребят, пиво ищу, где его тут продают? - не дав себе отдышаться после подъема, спросил он у нас, крутя в руках дешевый плеер с болтавшимися на проводках ушными пуговицами
Мастер и я глядели на парня, сохраняя молчание. Возможно, мы оба соображали, зачем он сочиняет: там, откуда он сюда залез, пивные ларьки по некоторой, быть может, санитарной норме, были расставлены через каждые метров сто-сто пятьдесят и в некоторых местах образовывали настоящие лабиринты, выбраться из которых, не купив бутылку пива, было просто нельзя. Однако сквозь кромешный мат, которым разразился парень, мы вскоре уяснили, что там, внизу, действительно, стряслась беда - кто-то из адептов дарвинизма, распаляя внутривидовую борьбу, то ли пожег, то ли взорвал все в округе ларьки. Само собой, ударно восстановленные, они могли заработать и завтра, но что парню было делать сегодня.
- Ух-ты! - обрисовав нам ситуацию, совсем как ребенок подивился он шевелившейся в майке бритой макушке Мастера и постучал по ней. После этого тот развернулся к нему лицом, целиком прикрытым ладонями. Беззвучно подрагивавшие голова и плечи Мастера наводили на мысль, что потрясающие объемные эффекты окна звуковыми не сопровождаются.
- Как живой, - заметил парень и всунул ему в уши пуговицы плеера. Впрочем, сам Мастер, оставаясь бесстрастным, начал объяснять парню, как ему найти один ларек, и удивительно подробно. Слушая о деталях устройства этого обшитого бронею пивного ларька, который ни поджечь, ни взорвать не представлялось возможным, я снова подивился эрудиции Мастера. Внешняя бесхитростность и исходивший от парня пивной дух (по-видимому, он обзавелся им до беды) наводили на мысль, что книгам он заведомо предпочитал пиво и, стало быть, никаким почитателем не был. Начав слушать, как добраться до бронеларька, парень впал в такую сосредоточенность, что совершенно перестал замечать беззвучно хохотавшего в окне Мастера.
- Шустрый парниша, - похвалил я парня, когда он по шевелившимся клубам туманности стал спрыгивать вниз.
- Много пива выдует, если не станет ширяться, - заметил Мастер. Судя по озабоченности дальнейшей судьбой парня, тот приглянулся и Мастеру.
Я вдруг понял, как парню удалось к нам подняться: с энергией юности, не растраченной ни на какие раздумья, оказаться хоть где, было для него пустяком. Проделать такой подъем, даже при огромном желании, ни один из стоявших внизу почитателей просто не мог. Пронаблюдав, как спустившийся парень обошел их толпу, я заметил, в некотором от нее отдалении, очень странную группу. Она состояла из немолодых и абсолютно недвижных людей, удерживавших на головах большие стопки потрепанных книг, судя по единообразию и безвкусице оформления их переплетов, это были отечественные томовники. Взгляды людей в этой группе были устремлены на толпу читавших ноутбуки и проигрывали гаммы негативных чувств: от легкого презрения до страстной ненависти.
- Это кто? - удивился я.
- Критики, - не взглянул на них Мастер и извлек из окна своей майки забытый парнем плеер.
Это которые вас через запятые с пишущей шпаной склоняют?
- Сам не врублюсь, с чего они взяли, что та мне родня.
- Они не так наивны, как кажутся, и от шпаны, мыслю, вас отличают. Она им не интересна, а вот вы - совсем другое дело: с легкомыслием ваших ересей их глубокомыслию много мороки. Хотя вообще критикам нашим - все живое помри: одним "наследием нашим" живут и только о нем и пекутся, точно каких наследников ждут. Да и народ им вяло внимает, избаловался - читает, что в голову взбредет.
- Поди пойми, что им надо, - поморщился Мастер. - На полном серьезе мозгуют: сочиняю ли цинизм, или в том он, о чем сочиняю.
- Однозначно в вашу пользу могут решить, если вам с ними поласковей.
Он взглянул на меня вопросительно.
- Ну, потусоваться б вам с ними, журналам бы глянцевым интервью подавать, поучить людей, как им жить, чтоб и на них снизошла благодать, покрасоваться б с женой на колене, на другое б детей посадить.
- Где их взять, жену и детей? - как будто очень удивился он такому совету.
- Ну, из подруг какую сыскать, а лучше, менять их почаще, а детей если нет, заменить можно животными. Пару драных "любимцев"-котов у любого подъезда можно словить. Но, главное, преподнести себя в гламуре интерьеров, в которые вложили капиталы и душу.
- И что, тем, что ли, нищих наших дразнить? - мелькнуло в лице его недоумение. - Ну, уж нет, - решил он, слегка помрачнев, - лучше я с бомжами на свалке снимусь, с грязной на плече вороной для какого-нибудь "Ысырк and-и people".
Оттого, что он так небрежно произнес название этого журнального сайта, у меня перехватило дыхание. Сколько-то я просидел неподвижно, на лбу моем проступила испарина. Я доподлинно знал, что сведениями про этот сайт не располагал ни один даже самый ушлый наш журналист. Это был журнальный сайт для из избранных избранных, и степень корня извлечения тех из тех была величиной немалой. Отыскать этот сайт в интернете было практически невозможно: у него не имелось ни обычного, ни вообще хоть какого адреса; вошел я в него, нажав на один странный баннер, едва не случайно. И то был не обычный, с подмигивавшей девицей или какой другой нелепицей, баннер. Просто при взгляде на него мне привиделся отчий дом. При том, что никаких домов и отцов у меня сроду не было.
Я кликал в этом сайте все подряд: разглядывал у дома березу, над крышей его в бледной дымке луну, отыскал в ее свете стертые ступени крыльца, зная все скрипучие на пути моем половицы, прошел по темным коридорчикам дома, заглянул в его комнатки; я слышал все ночные шорохи дома, когда мне почудились уже и знакомые запахи, программа зависла. Оживить полетевший после просмотра сайта винчестер я не сумел, как ни бился.
- После посещения этого сайта, винчестер все обычно выбрасывают, - проговорил Мастер, глядя на меня откровенно внимательно. Я понял: он раскусил, отчего меня прошиб пот, - но это никакой не компьютерный вирус, и оживить винчестер можно, но редко кто за это берется, и делается это кувалдой, в одно при том касание.
- Но он же хрупкий, его ж чисто в щепы разнесет, - тяжело дыша, смотрел я на оживившееся лицо Мастера.
- Не разнесет, - покачал он головой. - Тут тот случай, когда все в обратную сторону, даже если полетели все кластеры, только кувалдой и можно. Но суть не в том, оживишь - не оживишь ты его, просто всякий, кто этот журнал хоть на помойке случайно найдет (печатный есть вариант) или по радио услышит его (радиоверсия тоже имеется) тот...
- Ну, радио, понятно, потом кувалдой чинят, ну а с журналом-то как? - перебил я его.
- Первый раз я именно старый, без обложки, погрызенный мышью журнал и нашел, в одной дыре, в сарае с дровами; до дыр, и вовсе не метафорических, за полдня зачитал.
- И что же кувалда? - придвинулся я к Мастеру ближе и протянул перед собой даже ноги, совсем забыв, что опоры там нет.
- Огрел пару раз, сначала журнал "Пионер" получился, потом - "Костер". Но его я с досады в печь кинул. В том сарае вперемешку с дровами много журналов и книг еще для растопки было душевных, но после того я все подряд уже не читал - что-то случилось со мной. Но то, опять же, не суть, - заставил он меня заметить, что и в его дыхании имеются сбои. - Так вот, я что, после того журнала постиг (есть такие, кому он несколько раз попадался) ... но это тоже, в принципе, не важно. Важно в нем одно только место, те, кто на него натыкаются (и то, отнюдь не случайность, а четкая данность), тем после на все вокруг него корысти плевать, и одиночество, и страсти его (они сильнее после того), но уже не томят и настолько все ему нипочем, что хоть наркотой его дури - за ней придурком бегать не станет.
- И что же такой наткнувшийся рубли с валютой путает и вроде как вне социума?
- А кому он нужен, этот социум, чтоб одна его часть гнобила другую? Социумы все для того, чтоб хоть кого, да гнобить. А гнобить никого и нельзя, потому что мы всегда уже наполовину там, где ухватиться не за что, и страхи наши бессмысленны, от них ты только ничего не понимаешь и все. На страхи много сил и времени идет. - Он дышал уже почти так же, как я, тяжело.
- Но ведь решиться расстаться с прелестью страхов - то же самое, что расстаться с ощущеньем себя самого, - вымолвил я. - Такое возможно?
- Да запросто, - попробовал он усмехнуться, - если перевести все в расчет, скоростной и осмысленный.
Какое-то время мы сидели, не зная, что говорить и что думать. Мы были похожи на двух ученых-ядерщиков, с которыми только что, наплевав на все расчеты их жизни, p-мезоны в реакторе сыграли очередную некорректную шутку.
Вероятно, чтоб успокоиться, Мастер сунул себе в ухо пуговицу забытого парнем плеера, с другою пуговицей я сделал то же. В плеере работало радио, передававшее концерт по заявкам. Неся отменную пургу, ведущие раздавали всевозможным Петям и Маням песенные приветы сидящих в полуметре от них Ир и Саш. Первые две прозвучавшие песни были из наших новейших. В самой первой мелодический рисунок с текстом были настолько замысловаты, что было не понятно, как удалось ее разучить, вторую песню можно было заказать, только будучи в родстве с ее создателями, и очень близком. Третья песня оказалась, к счастью, иностранной, и неясность текста мило сочеталась с красивой мелодией. По ходу ее исполнения по лицу Мастера несколько раз проплыли теплые тени. Барабанное вступление следующей песни оказалось таким затяжным, что Мастер выдернул из уха пуговицу и щелчком ее от себя отпулил. Я тоже осторожно извлек из уха свою пуговицу.
- Ладно, - потер себе лоб Мастер, решив, возможно, перевести разговор в иное русло, - абстракции, они, сейчас сильно народ будоражат.
- Ну, да, - согласился я с его "ладно". - Ученые содружества сейчас и поабстрактней вопросы грызут, типа: погубила интеллигенция Россию или наоборот. Этой дискуссии мудрецам ТиВи на десятилетия лет хватит.
- Чего ж теперь дискутировать, коли уже погубила, - уже невозмутимо заметил он.
- Да отнекиваются интеллигенты которые, говорят, что не они. И довод тут основной: Пушкин с Достоевским - интеллигенты, а они де Россию и пальцем не тронули.
- А они-то тут при чем, какое отношение они могут иметь к сволоте? Гении не единятся ни с кем. Самое мерзкое в сволоте, хоть в какой, ее единение, когда то, никому, кроме сволоты, на фиг не нужно. Нет, темку круче можно придумать. Например, стоит ли гнобить хоть какой великой державе, хоть какую мелочь-страну, если ее великость точно так же после... - повторный всплеск гомона снизу заглушил слова Мастера, он достал из кармана оставшиеся флешки и, не разглядывая, скинул их вниз, как и в первый раз, гомон быстро стих. Я снова разглядел, что творится внизу: толпа уже жадно читала ноутбуки. Взгляды критиков, мне показалось, стали еще ненавистнее. И вообще, было не очень понятно, как им удавалось так долго истязать свои головы удерживаемыми ими книгами.
- А вообще-то пару раз на ТиВи мне все ж хотелось зайти, - сознался мне Мастер, снова впадая в задумчивость.
- С кувалдой или... как? - попробовал я развеять ее.
- Где-то - да, - согласился он очень спокойно.
Я посмотрел на него с уважением, понимая, что сидевший предо мной не промажет.
- Хотя какая, черт, разница, что они там говорят, по Шпенглеру, русско-сибирской цивилизации до окостенения тысячу лет надо как-то продержаться, а тут трудоголики с юга лезут, потом с востока во все щели их еще больше попрет, все собой населят, пока у нас анабиоз.
- И что? - спросил я, уже глядя на него снизу вверх, за время нашего разговора я незаметно для себя придвинулся почти вплотную к сидевшему на троне Мастеру.
- Много нашего спалят, - раздумчиво глядел он вдаль поверх меня, возможно, все ж меня замечая.
- Да, дрянь у них пиротехника. - С близи я лучше мог разглядывать творившееся в окне его майки. Устав, наверное, стоять портретом, Мастер в ней уселся на поваленное бревно и был виден весь. Кажется, понемногу я привыкал к смене картинок в непонятном окне, хотя тянуть туда руку, как тот шустрый парень, и что-то в нем трогать, меня не тянуло - такое панибратство мне претило.
- Не расхотелось мне подражать? - вышел он из раздумий и вонзил в меня взгляд, в котором, однако, попытки меня погасить я не приметил.
- Видите ли, Мастер, я давно стою на берегу литературного потока, и все, что кидаю в него, просто тонет. По нему плывут, вижу, все больше щепки да пена. А ваше плавучее судно мне показалось красивым. Захотелось его осмотреть. Хотя на самом деле потоки не интересны мне совсем, у них всегда направленья и русла. Хочу над всем, что есть, пролететь. Так что не завидую плывущим даже пароходам - модным любимцам фортуны.
- Классификаторы, которые меня за артефакт не держат, чаще обзывают меня не модным, а культовым, - поправил он меня сухо.
- Охотно им верю, и, кстати, то означает, что вам подражать невозможно, кое-кто вас возвел даже в классики и, слышал, что интонации Федора Михайловича у вас кто-то расслышал.
- У того кто-то что-то со слухом, - заметил он еще суше.
- Не знаю, как с ним у меня, но интонации Аркадия Петровича слышу у вас однозначно.
- Не думал об этом, хотя почему бы и - нет, - усмехнулся Мастер и впервые, наконец, заглянул в окно на груди, для чего наклонил низко голову. Вместо него самого, там возникла странная пара. Одним в этой паре был в галифе, сапогах, с планшетом на ремне Аркадий Гайдар; правда, он был без папахи, так что большой с глубокими залысинами лоб писателя был открыт и лоснился. Другой была девочка с косичками, которую Гайдар держал за руку. "Мы не разбивали чашки голубой", - шагая по дороге в поле, пропела вдруг размахивавшая в такт пению руками странная пара, точно находилась на сцене ТЮЗа. Это заставило меня отметить, что спонтанное включение звука в окне все ж возможно. Над полем и пересекавшей его дорогой, по которой удалялись писатель и девочка, сияло в безоблачной лазури солнце. Чтоб лучше видеть эту ожившую из детства картинку, с уходящей к далекому горизонту дорогой, по которой можно было долго-долго шагать к своему счастью, я привстал на колени и на какое-то время забыл обо всем.
- Мне больше нравилась у него "Судьба барабанщика". - Гася в себе ностальгию, поднялся я на ноги, когда живая картина в окне майки стерлась, едва писатель и девочка приблизились к горизонту. - Я даже знаю, зачем он ее написал. Там отца мальчика сажают в тюрьму якобы за растрату, хотя отец был явно чист. Просто тогда много было отцов, которых сажали, как врагов, их детей ему было жалко, хотел, чтоб те не теряли надежды, что отцы вернутся и все будет хорошо. А вот, интересно, солнечные эманации счастья у всех поколений свои и про мироощущения отцов их дети и внуки никогда ничего не прознают?
- Про смену эманаций, модифицирующих мировой настрой, доподлинно великий только Воин знает. Больше никто. - Мастер впервые напустил на себя серьезность гуру. Угасший солнечный свет в окне его майки сменили неясные тени, возможно, там шла смена картины.
- Но великий Воин, он же... или то была только шутка?
- Не знаю, - сказал он после паузы, во время которой, мне показалось, он погрустнел.
Смекнуть, отчего это случилось, я не успел, меня отвлекла загомонившая нельзя громче толпа, по-видимому, все уже прочитавшая. Многие из толпившихся уже воздымали вверх даже руки. Критики же стояли, скрестивши руки на груди, и взгляды их сверкали зловеще.
- Пойду я, - поднялся с трона Мастер.
- Как мне вас удалить? - спросил я, самому мне ничего не хотелось больше придумывать.
Он сделал жест рукою, в знак того, что все сделает сам. Внезапно в окне его майки возник несущийся на коне с занесенной саблей Чапаев, осмыслить, что это - кадр из фильма в нараставшем оре и грохоте я не успел. В ужасе, отскочив от вылетавших из окна конских копыт, я сумел разглядеть лишь завершенье мастерского сальто-мортале над троном, после чего Мастер накренился всем телом вперед, развел в стороны руки и полетел, как самолет. Мне захотелось, чтоб он пошел вверх, но все то время, что я мог его наблюдать, он летел на одной высоте, разгоняя встречавшуюся на пути его серость. И вскоре скрылся из вида.
Я опустился на прежнее место и закрыл глаза, свалившийся с рассеявшейся туманности трона плеер, заставил меня их открыть. Машинально я сунул в уши обе его пуговицы. Концерт по заявкам, по-видимому, кончился, потому что стали передавать старинную музыку. Озирая показавшиеся местами горизонт и небесную высь, я ощутил дуновение свежести. Вдохнуть поглубже я не успел - кто-то выдернул из моих ушей обе пуговицы. Я обернулся: рядом со мной усаживался искавший пивной ларек парень.
- А я уж... голову всю поломал, где тебя... посеял, а ты... - радостно заматерился он отысканной игрушке. - Слышь, а где... тот, который мне, где пиво есть, подсказал? - поставил он между нами четыре темного стекла бутылки и поискал глазами, чем бы их откупорить. Ничего не сыскав, он открыл их зубами.
- Улетел, - тупо уставился я на бутылки: отлично выполненные миниатюрные копии черно-белого квадрата заменяли всем четырем бутылкам их обычные наклейки, указывающие название и градусы напитка.
- Тут... такую... нарисовали, но ты не гляди, пиво... нормальное, - один к одному мешая мат с текстом, пояснил мне парень. - Жалко, - сплюнув кусок обломленного переднего зуба, пожалел он явно не его. - И что ж, с концами он, что ль? - подал он мне бутылку.
- С какими концами? - ухватил я за горло ее. - Никуда он из спального района столицы не денется, - швырнул я ее вниз.
Грохот треснувшей под нами бутылки зациклил парня на крепких речевых оборотах.
- Мыслишь, я не расстроен, что он улетел? - вздохнул он, устав наконец материться.
- Не грузи, - попросил я его.
- На той бутылке, которую ты... там, в черном квадрате, махонькими буковками было чего-то написано. Только на той бутылке и было написано, хотел почитать... Из-за тебя теперь не поймешь - чего пьешь.