Аннотация: Карнавальная неделя. Город гудит и рад видеть всех: паломников, путников, проходимцев. Герой, остановившись на постой, первым делом идёт в церковь, но отнюдь не из-за благочестия...
- А как называется, - осведомился я, - главная улица мира, на которую нам предстоит пройти?
- Называется она улицей Двуличия; начинается она там же, где начался мир, и кончится вместе с ним.
Франсиско де Кеведо, 'Мир наизнанку'
Улица святого Исидоро как ручей петляла по крутому холму и вливалась в гладь Пласа де лас Армас. На их стыке между домов примостилась церковь, которая и дала название улице. Трактирщик сказал, что место это хоть и неказистое, но многолюдное, тем более на карнавальной неделе. И насчёт первого он точно не соврал. Храм построили поперёк склона, три нефа - три ступени, вырубленные в толще города; одинокая боковая башенка-колокольня, голые стены пыльно-желтушного цвета, редкие окна - по большей части слепые - да портал с двумя колоннами.
Но насчёт многолюдности трактирщик тоже не слукавил. Будто треть Алькахарры пришла на мессу. И кто!.. Чёрный бархат, белые брыжи. Главные блюда на подносах плоёных воротников, подавать только в окружении пышных юбок и тонкого кружева мантилий. От скоромных, лоснящихся голов грандов переходим к блюдам поскромнее: торговцы, да ремесленники, да знать, что ещё не всё прокутила, недостаток пряностей-украшений восполняют напускной строгостью. Следом закуска - приживалы всех мастей, что, как правило, выглядят и наглее, и богаче всех остальных, но это лишь позолота, все они - только суп из кошки. Прав, прав Поэт: 'Есть два полюса в этом мире, к ним известна дорога любому...'.
Внутри было сумрачно: утро пробралось несколькими серыми полосами, оранжевые точки лампад только сгущали мглу, а алтарь во всю стену тускло отсвечивал золотом. От запахов ладана, роз, гвоздики, пота и дублёной кожи мутило и сдавливало грудь. Когда я вошёл, лавки были заняты - и прихожане становились в проходах, под хорами и в боковых нефах между статуями святых. Месса уже шла, вдали, на возвышении амвона, виднелась фигура священника в праздничном пурпурном облачении. Я приютился - очень удачно, надо заметить, - у статуи святого Севастьяно из Алисете, покровителя стрелков и охотников, и принялся высматривать посетителей.
- Говорят, осаду Остланде и в этом году не снимут.
Народу, что зерён в спелом гранате, а толку... Вот весь ряд у алтаря занял гранд, на его орденском одеянии - зелёный косой крест, рядом - матрона, дети и свита, последние не постеснялись принести шпаги: из-под плащей торчали наконечники ножен.
- О, смотри-смотри, донья Луиса!
'Покровительство ведёт к счастью', но, очевидно, у гранда и без меня забот хватает. Если только в услужение к слугам. Не то.
- Ага. Толкутся всё, толкутся... Трусы! Уж я-то бы им задал...
Вот какой-то волокита что-то томно шепчет на ухо соседке. Барышня прикрывает рот веером - чёрным, кружевным, - но явно еле сдерживает смех. Сразу за ними сидит дуэнья-сводня с горбатым носом, косится на них и плотоядно улыбается. Не то.
- Пф, Луиса... Кто заметит луну, когда взошло солнце!
Вот какой-то делец с блестящей лысиной перегнулся через лавку к товарищам, показывает какие-то векселя. 'Деньги - прямо к знатному роду'. Узнать бы, чьи те векселя... Выманить или, на худой конец, выкупить. Нет, слишком много мороки. Не то.
- Да, давно бы приступом взяли.
Душно-то как, расстегнуть, что ли, воротник...
- Опять вы о своей донье Ане, надоели, право слово. Распутная девка, каких пруд пруди.
- Да как вы смеете!
У вертопраха возглас вышел громче, чем он хотел, на него обернулись и шикнули.
- Да как вы смеете... - повторил он, но уже гораздо тише.
Я обратился к спорящим (это были два юнца, у обоих завитые кверху усы, остренькие бородки) и тихо произнёс:
- Спокойнее, сеньоры, найдите смирение в сердцах ваших и не ссорьтесь в доме Божием.
Они опешили, и, прежде чем успели прийти в себя, я добавил:
- А ещё лучше покажите мне этих красавиц, чтобы я попытался разрешить спор. Ибо кто лучше уроженцев солнечной Хирольи может разбираться в женщинах?
Тот, что стоял за донью Ану, оказался моим земляком и с радостью принял помощь. Были юноши приезжими, искали покровителей, но нашли пока только покровительниц сердца. Как они считали. Думы и души молодых сеньоров захватили Луиса Исавель де Хихо́н-и-Рамирес и Ана Долорес Уэнка-и-Гуадалага́нес. Первая была дочерью лекаря, человека весьма крупного достатка, крупного настолько, что одним врачеваньем дело не обошлось - налицо сговор с гробовщиком. Луиса, девица пышная во всех отношениях, от отца унаследовала жемчуга в золотистых локонах, необъятную грудь и хищные зубки. Вторая сеньора - замужем за А́льваро де Паре́дес, лисенсиатом-крючкотвором из тех, чьи буквы и слова всегда готовы зацепиться за обладателей лишних денег. Жена его - сеньора скромная: одета в глухое чёрное платье, лицо наполовину скрыто такой же чёрной мантильей. В отличие от вертлявой Луисы, держится отстранённо. Прав был юнец: полные противоположности, как солнце и луна, хотя справедливее было бы назвать дневным светилом не Ану, а Луису.
- Вы меня удивляете, земляк. Насколько скучна ваша жизнь, раз вы попались на такую бесцветную особу?
Поклонник Аны Долорес покраснел, побледнел, а его товарищ осклабился, благодарственно кивая мне.
- Вот донья Луиса - выбор зрелого мужчины. - Я учтиво кивнул в ответ. - Ибо иному с ней справиться будет тяжеловато.
После чего скрылся в толпе.
Ушёл я от них не только потому, что хотел избежать перепалки. Нужно поближе взглянуть на чету де Паредес. Не из-за доньи Аны: понура и слишком закрыта, хотя и не сказать, что дурна лицом. Мне показался интересным её муж. Атласные одежды, золотое ожерелье в два пальца толщиной, воротник рубашки из лучшего - мастрикского - кружева. Жену тоже не обделил. Слишком хорошо даже для законника. Что-то было неправильное, натужное и в его манерах: мартышку хоть в шёлк нарядить, а всё ей мартышкою быть. И я догадывался, каков истинный источник богатства у сеньора Альваро.
Чета стояла под хорами, сразу за скамьями, муж то и дело тихо подходил к одному знакомому, другому, о чём-то спрашивал, раскланивался, прятал улыбки в кулак. Его супруга тем временем оставалась на попечении двух служанок. Служанки носили тёмно-бурые, почти чёрные платья, из разрезов на локтях, лифе и подмышках торчало белое полотно рубахи. Сороки стояли, уперев руки в бока, о чём-то перешёптывались и хихикали, иногда делясь своим весельем с сеньорой. Когда Альваро снова исчез, я приблизился и остановился сбоку, в двух-трёх шагах. Мне было всё прекрасно видно. Донья Ана Долорес Уэнка-и-Гуадалаганес не слушала сорок. Она стояла недвижно, лишь разок поправила мантилью, приоткрыв лицо. Она смотрела на алтарный образ - ретабло, - туда, где стояли изваяния Брата и Скорбящей Сестры. Смотрела чёрными застывшими глазами. Рыжий отсвет лампады очерчивал, обтачивал лоб, нос и губы, но не смешивался с сероватым цветом кожи, который часто встречается среди уроженцев северных, горных графств.
Альваро вернулся, но не один, а в обществе мужчины средних лет с посохом альгуасила. Он представил знакомого жене, поболтал с ним минуту-другую и, извинившись, опять отошёл по делам. Альгуасил остался и принялся развлекать донью Ану светской беседой, та отвечала, улыбалась, но не отводила взгляда от алтаря. Теперь я был уверен в догадке. Глядя на сеньора де Паредес, я уже видел, как над его головой покачивается развесистая крона. И крона эта будет расти и расти вместе с золотой цепью - корнями. Пока шея держит. Долорес. Какое подходящее имя.
Как только служанки отлучились помолиться и поставить свечки, как только они растворились в сумраке и сутолоке храма, чёрная фигура альгуасила прильнула к Ане, пролезла между ней и лавкой и попыталась заслонить алтарь, но женщина повернула голову так, чтобы всё равно смотреть в сторону престола. Тогда альгуасил склонился прямо к её шее и что-то прошептал. Донья Ана ответила. Губы едва размыкались, будто жили отдельно от воскового лица.
Я не мог расслышать разговора, но это было и не нужно.
- Я благочестивая женщина и встретиться с вами без сопровождения мужа не могу, - скорее всего, произнесла донья Ана.
- Какая разница, пойдёмте вечером на карнавал, а?
Молчание.
- Раз так, я зайду в гости к самому сеньору Альваро.
- Я не могу указывать мужу, кого он может принимать, а кого - нет.
Альгуасил отошёл, и через полминуты вернулись служанки. На сеньору они не взглянули: выведывать было нечего, небо рукой не закрыть и в кармане не скрыть. После мессы Альваро кивнёт приятелю, и они, затаив улыбки, разойдутся до вечера. Придя домой, лисенсиат будет уверять жену, что расположение властей поправит дела: стражник поговорит с алькальдом, тот поможет с тяжбой, возможно, даст работу - и больше никогда, он обязательно поклянётся, никогда не придётся так жить. А она согласится. Будто был выбор.
Месса закончилась, о чём возвестили колокола, гул заполнил своды, сорвал невидимые засовы и препоны, и прихожане разом хлынули из церкви - начался карнавал. Поток людей затянул меня, закружил, выбросил на Пласа де лас Армас, и я потерял из виду чету де Паредес. Тяжёлый запах благовоний и пота больше не бил в нос, но дышать легче не стало: толпа крепко поймала меня в сети. Народ на площади уже был готов к празднествам. Вокруг сновали паяцы в красных, жёлтых, зелёных костюмах, демоны и нечисть, рыцари и прекрасные дамы; яркие лоскуты и ленты развевались на ветру. А в середине площади возвышались переносные статуи Скорбящей Сестры и Дракона. Я вертелся, словно рыба на берегу, но взгляд цеплялся за многочисленных торговок цветами и сладостями, музыкантов, попрошаек и простой праздный люд, но только не за донью Ану с мужем.
Статуи Дракона и Сестры приподнялись, дрогнули и мерно поплыли сквозь толпу и вместе с толпой. Шествие началось, и я покорился ему. Лисенсиат и его золото никуда не денутся: он живёт в Алькахарре, а карнавал, как и я, - проездом. Дракон был прекрасен: зелёная чешуя из картона и ткани, изогнутая хищная фигура, готовая броситься на горожан, раздувшийся от набранного пламени зоб и подбитая алым, оранжевым и лимонным - отсветами огня - раскрытая пасть. А Сестра, влекомая людскими волнами, гордо и смиренно идёт на заклание Дракону и ещё не знает, что Брат уже воскрес и смерти нет. Но это было давно. Ныне и дракон бутафорский, и пламя - мишура, и у Сестры румяное лицо да сверкающие глаза, а её пышное с оборками платье побуждает не к смирению, а к танцам. И я танцевал со всеми.
Мы петляли, кружили по улицам города, и город кружился с нами. Били барабаны. Вокруг меня отплясывала хитана: алое платье, черный крест платка на груди. Она хлопала себя по плечам, бедрам, вертелась волчком. Били барабаны. Рядом извивался паяц. Дергался невпопад, брыкался, заламывал багровые руки, все смеялись. Били барабаны. Церковь, паперть, груда тряпья и сальных волос молила и кричала. Били барабаны. Острые пальцы и глаза хватают меня. Грохот и вопль.
Толпа замерла. Когда от крика не осталось и эха, я обернулся: статуя Сестры упала. Тишина. Едва я смог пролезть сквозь парализованных людей, как безмолвие пронзил плач. Нет, вой. Женщина, не старая, но уже седая, обнимала смуглого паренька в бело-кровавых одеждах. Он был из тех, кто тащил изваяние на себе, но шест обломился и... Никто, кроме него, не пострадал: все остальные успели отскочить. Люди очнулись; пихаясь, в суете высвободили переломанные ноги мальчишки, а я всё наблюдал, как смуглое лицо выцветало и каменело на глазах. Но сколько бы злу ни твориться, радость тоже в дом постучится. Я оглянулся - и вдруг заметил, что прямо напротив стоит Ана Долорес и тоже смотрит, как уносят мёртвого и безутешную мать. Толпа зашевелилась, задрожала, кто-то перебрал струны гитары, кто-то щёлкнул кастаньетами, статуи подняли - и шествие возобновили: горе ведь не может длиться вечно. Шагов через пятьдесят почти все танцевали и веселились, как прежде, а кровь затёрло, занесло волнами пыли. Но я остался, вовсе не потому что был лучше остальных: Ана Долорес со служанками не присоединились к карнавалу. Я сошёл с дороги, уставился в окно постоялого двора, стоящего здесь на мою удачу, и следил за её отражением в мутном стекле. Донья разглядывала бурую грязь, что осталась от мальчишки, и как будто не собиралась уходить. Её сорокам же до тусклого пятна дела не было - они провожали праздник.
Прошла минута-другая. Сеньора подала знак прислуге, вместе они дошли до ближайшего перекрёстка, после чего хозяйка их отпустила. Девушки подобрали юбки, побежали и скрылись за холмом. Зря, Альваро, зря ты отпускаешь жену от себя, птичка из клетки-то упорхнула. А ведь я ещё и не помогал в этом... Долорес свернула налево, на улицу Королевской свадьбы. Одна из самых широких в городе - одновременно могут разъехаться четыре телеги, - улица несла на себе следы ушедшего карнавала: огрызки, лоскуты, наплечный платок в луже. Она была не только просторной, но и богатой. Чем дальше, тем меньше встречалось гладких, однообразных мещанских домов: их выжили особняки. Не стены - мозаика пилястров, балюстрад и карнизов, и всё держат лепные ангелочки на могучих плечах. Но прогнать чернь было мало: над краями дороги нависли открытые галереи - это, раздувшись от гордыни, дома спорили друг с другом о том, кто больше и важней.
Выглянуло солнце, заплясала искристая мошкара пыли. Выбеленная полднем улица. Бесцветные прохожие. Долорес - сестра теням, густым, как смола. Она шла за колоннами по освещённой стороне, я - напротив. Её чёрная фигура плыла между меловых столбов, то окунаясь во мглу, то выныривая на белый песчаник. Она скрылась в очередной раз и не выплыла: свернула под арку, налево; я перебежал дорогу и погрузился в сумрак.
Дома спрятали солнце, воздух стал серым, как камень. Я перестал разбирать дорогу: улицы, улочки и закоулки заплелись в узел, и у меня не было шпаги его разрубить. Мне почудился шорох за спиной. Никого. Дальше. Слепая подворотня. Какой-то мужчина прижал к стене какую-то женщину. Его руки зарылись в юбку, лицо - в корсаж, её ладони блуждали по штанам и широкой спине. Рядом валялась корзина и мотки жёлтой пряжи, один клубок укатился - яркая нить вела куда-то за угол, прочь. Я не стал мешать парочке: радуйтесь, но помните о чудовищах, что бродят по лабиринту; мне же нужно было уследить за Долорес.
И снова серые улицы, улочки, закоулки. И снова шорох. Обернулся. Позади, шагах в тридцати, по теням пошла рябь. Показалось - или?.. Я пошёл дальше, на очередном повороте скосил взгляд. Одна из колонн галереи стала зыбкой, разделилась пополам, и две фигуры в тяжёлых плащах пошли за мной. Проклятье!.. Теперь я различал шаги, глухие, шаркающие, будто подволакивали ногу. Главное - не оборачиваться. Зашипели клинки из ножен. Когда следующий изгиб улицы укрыл меня, я сорвал плащ и несколькими взмахами намотал его вокруг левой руки, правой выхватил кинжал. Я стоял за углом, прижавшись к стене. Шарк - вдох, шарк - выдох. Я уже не только слышал их, я чувствовал кожей колыхание воздуха. Ещё шаг-другой... Я выпрыгнул из укрытия, размахивая кинжалом, но никого не было. Дурак! Испугался, словно кухонная мышь, и чего! Дыхания и теней! Дурак! Вот валяется надорвавшийся на танцах башмак, полуотодранная подошва - раззявленный рот. Смейся, смейся. Я пнул его так, что он заскакал через всю улицу.
За это время Ана Долорес успела скрыться. Я бегал от одной подворотни к другой, от перекрёстка к перекрёстку, одинаковые песочно-дымчатые стены сменяли друг друга, но я не нашёл и следа доньи. Хуже того, я плутал кругами. Я понял это, когда вновь встретился с тем ухмыляющимся башмаком - он только шире оскалился, завидев меня.
- Рад, что ты не в обиде. - Я сплюнул под ноги.
Я посмотрел наверх, на изломанную полосу неба, серую с охряно-жёлтой каймой из черепиц и штукатурки. Я искал башни или шпили соборов, хоть какой-то указатель, чтобы выбраться отсюда. Ничего. Значит, пойду наугад.
Не прошёл я и двадцати шагов, как мой взгляд привлекла ниша, небольшая, высотой в половину человеческого роста. В нише стояла статуя Скорбящей Сестры. Во время преследования я её не заметил, было не до того. Сестра сложила руки на груди крестом и едва приподняла ногу, начиная шаг, это было понятно по тонким складкам накидки, что струились вслед неуловимому движению. Алебастр был настолько белым, что казался полупрозрачным, вот-вот за слоем камня проглянет розовая кожа щёк. Искусная работа. Лицо Сестры, как и всегда, наполовину скрыто капюшоном, но я почему-то был уверен, что стоит мне к нему прикоснуться, как тот спадёт, превратившись в ткань, и я узнаю наконец, какого цвета у Неё глаза. Почему-то мне всегда было интересно, что же именно скрывают камень и канон.
Меня остановил крик. Женский. 'Спасите!' Крик на мгновение прервался и возобновился плачем, я готов был поспорить, что даже расслышал удар. Глухие стены, за редкими и закрытыми ставнями нелюбопытные жители: лучшего места для грабежа и насилия не найти. Что-то шевельнулось в груди (и откуда это взялось, и почему именно сейчас?), и я ринулся на помощь. Снова плащ и кинжал в руках. Поворот, поворот, ещё один. Я завертелся на перекрёстке скрюченных проулков - эхо со всех сторон пыталось сбить меня. Туда! Нырнул в подворотню. Женщину в чёрном повалили двое мужчин, один вцепился в запястья, второй пытался ухватиться за лодыжки, но женщина отчаянно брыкалась. Я побежал на второго, врезался с ним в стену. Крик. Прыгаю на первого, но тот уворачивается. Тянет шпагу. Не успеешь! Левой рукой хватаю его эфес и бью рукоятью кинжала. Ещё крик. Он падает, из порванной щеки хлещет кровь. Отпрыгиваю в сторону: второй должен уже прийти в себя. Да, он на ногах, шпага наголо. Отвожу укол взмахом плаща, целю в правый бок, но не достаю, только царапаю бедро. Бьёт сверху, успеть бы... Да! Слишком близко: удар не клинка - гарды принимаю на плащ. Сразу же цепляю кинжалом под колено и бросаю насильника об землю, рассекая сухожилия. Отскок, кручусь. Первый поднимается, обескровленное лицо и красные пальцы. Куда?! Пинаю его, хватаю женщину за руку, рывком поднимаю и бегу. Бегу. Бегу.
Насколько хватило сил. Не остановился, даже когда стены заглушили крики бандитов. О, теперь я был рад переломанным улочкам. Всё. Меня согнуло пополам, я только хрипел - не дышал. Рядом сипела спасённая. Молодец: не плакала, не причитала, бежала почти на равных. Молодец. Так получилось, что за всё время я даже толком ни разу и не посмотрел на неё. Клянусь жертвой Сестры! Ана Долорес во плоти! Судьба подкидывала мне одну счастливую карту за другой, оставалось их только грамотно разыграть.
- Сеньора... - Я подошёл и протянул руку.
Она подняла голову и отшатнулась. Сначала я удивился, а потом понял: я до сих пор сжимал кинжал в побелевшей от напряжения кисти. Красная, уже немного бурая полоса шла по лезвию. Кинжал долго не хотел прятаться в ножны, они почему-то стали вдруг у́же, едва смогли вместить клинок.
- Не бойтесь, всё позади.
Она смотрела на меня, как загнанная косуля, которую охотник в последний миг решил пощадить. Выглядела она, и правда, затравленно: подол юбки весь в пыли и порван, лицо напряжено до судорог - вот-вот растрескается, - волосы растрёпаны: гребень потерялся, а мантилья сползла с головы, чудом держась на одном плече. Я снял плащ.
- Вот, возьмите.
Сначала она накинула мантилью на голову, спрятала кудри под кружевом и только после этого приняла подношение.
- Благодарю, - выдавила она наконец.
Молчание. Я представился.
- Не знаю, как вас отблагодарить, дон...
Я оборвал её на полуслове:
- Я не дон. Просто 'сеньор'. Этого вполне достаточно.
- Услышал бы это мой цирюльник. - Она нашла в себе силы приподнять уголки губ.
Я усмехнулся.
- Я слишком горд для такого.
- Ветер уносит слова, а не дела. И ваш поступок - не поступок черни.
- И поступки могут обманывать.
- Но всё же... Можете называть меня доньей Аной.
Я снял шляпу и поклонился.
- Окажите милость, сеньор, проводите меня до дома, здесь недалеко.
Не дожидаясь ни меня, ни ответа, она пошла. Удивительное дело: удача и вдохновение часто посещают нас, когда мы меньше всего готовы их встретить. Строки пришли сами, я просто успел их выцепить, выгрызть:
Защиту женщин нам, мужчинам, поручил
Творец и крепко привязал к вам красотой.
Плащом пожертвую, ворвусь без страха в бой
Я против самых грозных из громил.
Но с вами честен должен быть, сеньора:
Я снова шестерым не дам отпора.
Она остановилась и обернулась. Лицо стало мягче и теплее, а чёрные глаза посветлели.
- А почему шестерым?
- Потому что 'двоим' не подходит под размер.
- Но это же неправда.
- У стихов своя правда. - Я ухмыльнулся, она парировала открытой улыбкой.
- Вы поэт?
- Нет, даже не рифмоплёт. Хотя на один мой сонет и сказали, что он достоин авторства Чуда природы.
- Поделитесь?
- Отчего же нет:
О, сумасбродка ночь, гнездо обмана,
Ты - пряха снов, ткачиха наваждений,
В край зыбких гор, безводных наводнений
Ты нас ведешь сквозь облако дурмана*.
- Но это и есть Чудо природы!
- Раскусили. - Я засмеялся. - А вы знаете толк в поэзии, раньше мне эта уловка удавалась.
Она совсем оттаяла и улыбнулась.
- Так вы всё-таки не пишете?
- Нет, пишу, но довольно редко.
- Но про сонет слукавили?
- Нет, чистая правда, клянусь.
Так и шла беседа, пока донья Ана вела меня за собой, и все эти переулочки уже не казались такими кривыми и запутанными. Мы вышли на улицу святого Исидоро, только на противоположном конце, на самой вершине холма. Бледные дома с бурой черепицей сгрудились у тупика прямо над скалистым обрывом. Я ещё плохо знал Алькахарру, но готов был поклясться, что с крыш весь город будет виден как на ладони. И если Пласа де лас Армас - сердце города, то здесь его пуп, сердцевина. Донья Ана указала на свой дом. Трёхэтажное здание впихнули между более дородных соседей, что были раза в два толще. Неудивительно, что Альваро ходил по церкви грандом: мелкая речка шумит громче. Донья ещё раз поблагодарила, вернула плащ и попросила не провожать до порога: служанки могли вернуться.
Я выждал, когда она отойдёт на несколько шагов, и окликнул. Она обернулась, и я подбежал.
- Донья Ана...
Она вопрошающе посмотрела.
- Донья Ана, я хотел сказать...
Вдруг меня с мысли сбил завиток волос: локон освободился из-под мантильи, у лба, ближе к виску. Чёрная змейка ползёт по белой коже. Или прожилка в мраморе.
- Я вас слушаю, сеньор.
- Виноват. Я просто не знаю, как лучше сказать...
Выдержав паузу, я продолжил:
- Вы замужем, у вас много поклонников, не отпирайтесь, не надо, я это знаю наверняка. Но всё же... я прошу вас о встрече.
- Вы сами заметили, что я замужем. Не ставьте меня в неудобное положение, соседи могут всё видеть.
Она обернулась, чтобы уйти, но я в два шага обогнал её и преградил путь.
- Простите за эти слова: я знаю, кто́ и что́ ваш муж. Но, видит бог, мне на это наплевать. И я могу постоять как за себя, так и за вас.
Она потупила взор.
- Не говорите 'нет'. Пожалуйста. Я ни о чём не прошу кроме встречи. Приходите вечером в церковь святого Исидоро, я буду ждать.
Я отступил. Она прошла. Не обернулась. Я спрятался в тени подворотни, из которой мы вышли. Стоял и смотрел. На неё, потом, когда дверь захлопнулась, на дом. Никто не выглянул из окон, ни одна штора не шелохнулась. Или вот: пошла рябью?! Нет, показалось. Неужели сорвалось, со всеми козырями на руках? Какой длинный день... Я вдруг понял, что страшно устал. Опустошённый, пошёл вниз по улице.
В церкви пусто, вечерняя служба должна была вот-вот начаться, но кроме меня да редких старух-богомолиц больше никого. Представляю, каково священнику и служкам: весь город празднует и кутит, а ты - читай часы. Загудел орган, певчие затянули псалмы. Я не вслушивался ни в музыку, ни в пение, но они тем не менее смогли увлечь и успокоить. В храме, как и утром, властвовал сумрак: статуи запеленали тени, на иконах и фресках ничего не разглядеть кроме ликов, а на ликах - только глаза. Один престол был ярко освещён, да и то жёлто-оранжевым светом свечей. Алтарь - стол белого мрамора с золотой статуей Сестры, точь-в-точь как та, что встретилась днём в переулке, но, разумеется, гораздо больше. Ретабло за ней было величественно и роскошно. Половину его занимал горельеф, по краям, словно рамка, ниши с изображениями Их последних земных дней. Каждая ниша по бокам украшена гранитными колоннами. На горельефе Брат осторожно поддерживает за локти Сестру, измождённую, но не сломленную, с гордой прямой спиной. Дракон повержен, но Семейство всё равно гонят прочь и кидают вослед камни. А статуи - как живые, и сам чувствуешь боль в каждом жесте и удары, что сыплются со всех сторон.
За спиной раздался смешок, он ворвался в переливы голосов и нот, сломав гармонию. За мной сидела сорока доньи Аны, я её сразу узнал. Лицо было бесстрастным и смиренным, но глаза лукаво поблёскивали. Она назвала моё имя и спросила, знаком ли мне этот кавальеро.
- Смотря кто его ищет. - Я прищурился.
- Сеньора приносит извинения и просит передать вот это.
Она протянула сложенный вчетверо листок.
- Что там?
- Почём я знаю? Неграмотна я, сеньор. - Оранжевые отсветы заплясали в тёмных глазах.
Я принял записку, служанка коротко поклонилась, встала и ушла, растворившись в полутьме портала. Никто не обратил на неё внимания, горгульи-молельщицы даже не повернули голов. Я развернул послание и прочёл:
Сказали вы: стиха размер есть шпора,
Что направляет все слова в катрене.
Мне кажется, что дело больше в лени:
'Я даже одному не дам отпора'.
Я жду вас дома, в полночь, как луна взойдёт,
Уррака с Бланкой вам откроют чёрный ход.
От нахлынувшей радости я чуть не подпрыгнул, еле сдержался, сжав листок в кулаке, но тут же разгладил его. Виноград созревает в своё время. Но у письма почему-то было горькое послевкусие. Я задумался. Долорес, какое всё-таки подходящее имя...
При шпаге и плаще я шёл от постоялого двора через Пласа к улице святого Исидоро. После заката празднование разыгралось с новой силой. Если днём в карнавальных костюмах сновали по большей части паяцы, актёры и хитаны, то теперь настало время масок. Говорят, что любой грех, совершенный в эту ночь, не заметят, надо только лишь не открывать лицо до восхода. Маски у меня не было, поэтому я надвинул по глаза шляпу.
Взрывали хлопушки, жгли драконьи огни на палочках, они рассыпались по брусчатке красными и жёлтыми искрами. Пахло серой и селитрой. Почти как в бою, только вместо запаха крови - запах вина и гвоздики. И вот первые павшие: два паренька, обнявшись, привалились к стене, над ними мародерствовал какой-то малец. С них сползли личины, я пригляделся: ба! да это же горе-поклонники Аны и Луисы. Я не стал прогонять воришку, пусть будет им уроком. В этом бою не было сторон, каждый сам за себя: я лавировал меж милующихся парочек и шумных братий, хлыщей и подпевал, заигрывающих старух и перезрелых ловеласов. И нельзя было сказать, кем они окажутся утром: нищими пройдохами и потаскухами или почтенными матронами и грандами. У них не было лиц. Взамен - одноцветные овалы, полосы ткани, исковерканные скулы и горбатые носы, и только острые зубы поблёскивают у всех. И смех, смех кругом.
Улица святого Исидоро огненной змеёй взбиралась по холму. Я смотрел на яркий, пёстрый хвост, смотрел, как он переливается тенями, пятнами прохожих, истончается и теряется в черноте неба и города. Часы на ратуше пробили половину одиннадцатого. Пора.
Мне мешали. Безликие хватали за руки, человекоподобные звери прижимались и ластились, все норовили увлечь, заманить, соблазнить. Животное изящество и лёгкость, лови момент, только остановись, сверни, задержись на пару минут, больше и не надо. Но чем дальше от площади, тем легче было идти и дышать. Но также становилось и темнее: фонари на углах домов горели через один, а скоро и вовсе перестали, если их вообще когда-либо зажигали. Вместо масок теперь попадались тени. На изгибах улицы они осторожно обходили меня стороной, прижимаясь к домам, или ютились по закоулкам. Шорохи, шелест, придыхания. Крик - с кого-то сорвали кошелёк, - топот ног. Всё оцепенело. Ночь - это не только сказка. Но волнение разошлось по мраку кругами и затихло. Тишина. А потом снова: шорохи, шелест, придыхания. Но вот исчезли и они. Отсветы и отголоски праздника сюда не доходили, а все ставни были закрыты. Темнота. Я брёл один мимо чёрных стен под чёрно-фиолетовой полосой неба, прямо над головой - размытый диск солнца мертвецов. Светлее не становилось, но он хотя бы указывал путь вперёд, к дому де Паредеса. Вот раздалось шарканье, и луна в испуге зарылась в облака. Я смог различить, что навстречу движется сгусток мрака. Я отступил с его дороги. Это был нищий, какой-то косматый бродяга, лохмотья едва ли прикрывали тело, но, к счастью, с этим прекрасно справлялась ночь. Поравнявшись со мной, он остановился, над острыми скулами - острые глаза. Я почему-то видел, как они сверкают в темноте, хотя луна так и не вышла из укрытия.
- Чего надо?
Нищий не двигался и пристально глядел на меня.
- Не жди лепты, бродяга, я не банкирский дом.
Он не шелохнулся.
- Высох пруд, и рыбы нету. Гуляй.
Не понимаю чего, но я испугался, мне бы плюнуть да пойти дальше, но его взгляд держал крепко, очень крепко. Я засунул руку в кошель на поясе, вытащил монету и бросил. Она упала под ноги нищему, тот наклонился - двигался неловко, пошатываясь, - и взял милостыню. Но всё равно остался на месте. Луна наконец решилась и выглянула, осветила улицу, и я увидел, что бояться-то нечего, это обычный человек, оборванец. Я вспомнил, куда и зачем шёл. Шагов через двадцать обернулся: ничего толком не разглядеть, но я чувствовал, что нищий всё так же стоит и следит за мной.
Но вот и тупик. Пусто: ни людей, ни огней, ветер поскрипывает флюгерами. Нет света и в окнах дома Аны Долорес. Обманула - или скаред-муж заставляет беречь свечи? О том, что можно спать в такую ночь, я даже помыслить не мог. Не пришёл ли слишком рано? Где Альваро? Я стоял в подворотне, из которой мы вышли днём, и не мог сдвинуться с места. Поднялась какая-то мутная белёсая масса, лизнула носки сапог. Туман. Я поёжился и закутался в плащ. Ничего не менялось на улице: всё вокруг либо заснуло, либо умерло, пустота следила из чёрных окон. Следила внимательно, как тот бродяга. Если прислушаться, различишь её звонкий голос: своё имя и вопросы, на которые меньше всего хочешь отвечать. Нет, старая подруга, помолчи. Я пошёл к дому Паредеса. Его хоть и втиснули между другими зданиями, но оставили узкий проход во внутренний двор. Идти пришлось чуть ли не боком, ладони прикасались к грубому кирпичу: то ли в сколах, то ли в волдырях и язвах. Здесь пустота давит сильнее. Проход должен вот-вот кончиться, но ты всё идёшь и идёшь, а шорохи следуют за тобой тенью. Я тряхнул головой, сделал шаг и оказался на узкой площадке, узкой настолько, что до края можно было дотянуться. А по краю идёт решётка, за решёткой - обрыв, а за обрывом - чёрное озеро Алькахарры. Огни празднества - словно блики на воде, а шум гуляния - гул волн. И без воплей чаек, разумеется, тоже не обошлось.
Раздался стук по дереву за спиной. Обернулся: служанка, та самая, что принесла записку, стояла в открытом дверном проходе. Она поманила рукой с лучиной и жестом дала знать, чтобы не шумел. Лучина вырывала из небытия только очертания предметов: вот угол комнаты, линии перил, изгибы балясин, края ступенек. Меня провели на второй этаж, затем по коридору до упора, где и оставили перед входом в комнату одного и в темноте. Я прислушался - ничего. Три раза постучал, тут же раздался лёгкий скрип петель. Приоткрытая дверь делила лицо доньи Аны пополам: справа - чернота, слева - выбеленная луной кожа. Она была в том же платье, что и на мессе, только мантильи не было, кружево волос рассыпалось по плечам и груди. Не спрашивая разрешения, я прошёл внутрь, она лишь плавно отступила. Закрыл дверь, сдвинул щеколду. Снял шляпу и поклонился.
- Простите за это вторжение.
Она подала руку в чёрной перчатке. Я пожал её пальцы, осторожно, как драгоценность, и прильнул к ним губами. Тонкие, болезненно холодные, но изящные, почти невесомые: тончайший атлас не скрывал ничего. Её ладонь мягко ускользнула от меня.
Я почему-то не нашёлся, что сказать, и застыл.
- И зачем вы просили о встрече, помолчать вместе?
От необходимости придумывать остроумный ответ спас шум в коридоре. Я приложил ухо к двери. Глухие, сдавленные голоса, мужской и женский. Мужчина спросил: 'Кто?' - ему ответили что-то про альгуасила. Мужчина хмыкнул, хлопнул в ладони и ушёл по лестнице.
Я вопрошающе посмотрел на донью.
- Уррака сказала мужу, что пришёл Рамиро. - Она заметила замешательство и пояснила:
- Новый поклонник.
- А этот Рамиро должен был прийти, раз муж удовлетворился ответом?
- Нет. Бланка отнесла ему письмо, в котором написано, что я больна и не могу ни с кем видеться.
Я мог только восхититься их предусмотрительностью. Она уловила и это, улыбнулась.
- И я думал, что мужа не будет.
- Он всегда уходит к себе, когда у меня гости.
- А он не подглядывает?
- Нет, я проверяла.
Вдруг в коридоре засеменили шаги, в дверь тихо, но лихорадочно застучали. Донья открыла - это была служанка. Мы впустили её и заперли комнату.
- Сеньора, Бланка вернулась!
Лицо Аны затвердело, стало властным и жёстким.
- И что? Говори по делу.
- Вы же её сами отпустили, а она и пошла к конюху своему, который у дона Игнасьо служит...
- Говори по делу.
- Так я и говорю! Обжимаются они у конюшни, а она и видит: альгуасил идёт! И вверх по улице. К нам, не иначе как к нам!
- С чего она взяла, что это Рамиро и что он идёт к нам?
- Да по посоху! И имя ваше распевал на всю улицу!
Я не думал, что белолицая, как алебастр, Ана может побледнеть ещё сильнее. Нету от стражи ни покоя, ни толка! Воистину, у зла есть крылья! Хотя... Я вклинился между сеньорой и служанкой.
- Далеко он?
- С минуту на минуту придёт! Ой, что будет, что будет...
- Уррака, верно? Будь любезна, ступай наверх, отвлеки сеньора, а я уж проскочу незаметно.
- Как отвлечь?
- Уж придумай! - Я всунул ей серебряный реал.
Она ушла, сверху донеслись обрывки разговора.
- Ждите, донья! - бросил я, выходя в коридор.
Спустился по лестнице. Не скрипнула ни половица, ни дверь, не высунулась голова Альваро над лестничным проёмом - забалтывать Уррака явно умела. Я беспрепятственно вышел из дома. Темень, и как только эта Бланка что-то разглядела? Но через десяток шагов и я сам заметил альгуасила. Весёлый и пьяный, он топал как боевой конь, а посох стучал о брусчатку в такт нетрезвой поступи. Я оглядел стены: ни огонька, ни любопытных глаз. Это-то мне и нужно. Притаился в подворотне, достал кинжал. Кто не рискует - не выходит в море. Я решил действовать наудачу, но весь день мне везло, отчего же сейчас она должна была отвернуться? Да, после такого лучше будет покинуть город, но я и не собирался задерживаться в Алькахарре.
Как только Рамиро прошёл мимо, я набросился на него. Разворачивается, но я уже целю рукоятью в затылок. Удар - он валится на землю, глухо падает посох и куда-то катится. Я оттащил тело в проулок, проверил дыхание: жив бедолага, полежит немного да придёт в себя, головная боль и, если найдут, украденные сапоги - вот самое страшное, что его ждёт этой ночью.
Я вернулся к заднему двору дома Паредеса, постучал. На этот раз открыла другая сорока - Бланка. Она впустила меня; когда мы дошли до коридора на втором этаже, наверху со скрипом распахнулась дверь. Я вжался в стену.
- Уррака, Бланка! Кто там был? - Альваро кричал, не выходя из кабинета.
- Пьянчуга какой-то, сеньор, милостыню просил, да я его прогнала.
Дверь закрылась. Я на цыпочках дошёл до комнаты доньи Аны. Стучать не пришлось, она отворила, едва я подошёл к порогу. Внутри были только мы. Она одними глазами спросила: 'Как?'.
Я сглотнул.
- Я встретил его... Он был пьян и не хотел ничего слушать...
Донья Ана стояла спиной к столу-секретеру. Вцепилась в столешницу.
- Мы достали шпаги и...
- Он... мёртв?
Я снова сглотнул.
- Что же теперь делать? - Она подошла ко мне.
- Бежим.
Отпрянула.
- Бежим.
Я взял её за плечи.
- Бежим. Что ты теряешь? Мужа-сутенёра? Посмотри на меня. Не отворачивайся!
'Одни глаза, да слёзы на глазах', вспомнил я. Какая пошлость: 'утопать во взгляде', 'очи-колодцы' и прочая поэтическая требуха. Но именно такие мысли мелькали в голове.
- Когда?
- Прямо сейчас. Никто нас не хватится.
Она на мгновение застыла, повернулась к секретеру, ко мне, снова к секретеру. В руке возник ключ, она отперла дверцу и достала шкатулку, если не сказать сундучок, потом ещё одну, поменьше, пересыпала содержимое из второй в первую. Кольца, браслеты, цепочки - всё с рубинами и изумрудами. Она рванула к двери, держа шкатулку под мышкой, я едва успел схватить её за локоть. Приложил палец к губам, затем резко отворил дверь. Пусто. Огляделся: если кто и подслушивал, то он хорошо прятался. Закрыл.
Я забрал у Аны шкатулку, наклонил: раздались постукивания и мелодичный перезвон.
- Альваро всё заметит: и твой уход, и взятые драгоценности.
Она попыталась что-то возразить, но я её перебил:
- А если не заметит он, то заметят служанки. Думаешь, они не следят, не докладывают Альваро? Стоит тебе исчезнуть, как он выгонит их: они же твоя прислуга, не его.
Она поникла.
- Я помогу вынести драгоценности, только доверься мне. Я закутаюсь в плащ и спокойно выйду черёз чёрный ход. Альваро должен это услышать, пусть думает, что это был Рамиро. Ты после этого подойдёшь к мужу и скажешь, что тебе нужно помолиться в церкви, полночная служба ещё как раз должна идти. А чтобы он точно поверил, что ты была с Рамиро, вот, возьми, отдай ему. - Я снял перстень с чёрным агатом, камень дешёвый, хотя и красивый, но зато серебро настоящее. - Иди как есть, ничего не бери с собой, а я буду ждать на паперти святого Исидоро.
Она поверила мне и кивнула. Ана Долорес, зачем ты так наивна?..
Я зашёл в свою каморку на постоялом дворе. Заплечный мешок, уже собранный, лежал в углу: я всегда путешествую налегке. Достал из-под мышки шкатулку. Кость и перламутр - ценная вещица. Положил к вещам - содержимое осмотреть всегда успею.
Гуляния не стихали: отовсюду доносились пьяные крики радости с пряной ноткой воплей и драк. Я посмотрел на башенные часы на ратуше. Фонари и факелы освещали её, на белом циферблате застыла одна стрелка (минутной не было): не больше часа назад я стоял здесь и собирался к Ане. Я пошёл прочь от Пласа, святого Исидоро, Алькахарры. После захода солнца ворота закрывают, но по случаю праздника стража должна быть добрее обычного и, надеюсь, с пониманием отнесётся к просьбе прогуляться за городом. Тем более если вмешается король. Ведь король и на монете - король.
Но ночью Алькахарра стала другой, с незнакомыми домами, улочки извивались и уводили в сторону от южных ворот - ворот дель Соль. Куда бы я ни шёл, то с одного бока, то с другого всегда была зажжённая свеча ратуши. Я устало привалился к стене. Рядом спала, свернувшись клубком, чёрная кошка. Хоть кто-то равнодушен к карнавалу. Она подняла уши, встала, вздыбила шерсть, зашипела и скрылась в подворотне. Только теперь я расслышал собачий лай. Серый комок, не обращая на меня внимания, пролетел мимо и нырнул в темноту. Бедная.
Долорес. Тоже в чёрном. Тоже надеется сбежать, но у неё не получится. Я старался не думать о том, что сделает её муж. Как Ана будет под мантильей скрывать фиолетово-зелёные кровоподтёки. Нет, по лицу бить не будет, лицо - это товар. Не думай! Она заползёт под секретер, упрётся руками-ногами, Альваро не сможет её вытащить и начнёт, наоборот, заталкивать пинками. Ох, Сестра, что же я наделал... И я вдруг понял, что уже иду к Пласа, и путь мне указывает ратуша.
На площади всё те же: паяцы в красном и парочки, нечисть и ловеласы, рыцари и потаскухи. Я крутился на паперти святого Исидоро, взгляд цеплялся за кого угодно, но только не за донью Ану. Не успел? Не пришла? А вот же! Стоит прямо у входа, у колонны портала, в отсветах фонарей зелёное платье переливается, как чешуя. Но я опоздал. Вот через толпу пробирался Альваро. Он шёл к жене быстрой, нервной походкой, за спиной развевался короткий плащ. А следом - Рамиро, трезвый и злой, босиком, но при шпаге. Ана Долорес заметила их и вжалась в гранит. Муж схватил её за руку, дёрнул на себя, Ане не удалось вырваться, Альваро - сдвинуть её. С другой стороны уже подошёл Рамиро.
- Прекратите!
Сначала они не обернулись, возня их слишком захватила. Когда Долорес застыла, увидев меня, они поняли, что в комедии появился новый персонаж.
- А ты кто?
- Неважно. Оставьте её.
- Вот и иди своей дорогой, раз неважно.
Окружающие были заняты исключительно собой, нас как будто не было, никого не интересовало бесплатное представление. Я убрал полу плаща так, чтобы показался эфес. Рамиро оставил Ану и засобирался уйти за подмогой.
- Что, двое на одного для тебя невыгодный расчёт? Убежишь за своей продажной братией?
Рамиро застыл, но это была неподвижность зависшего в воздухе топора: сейчас ринется вниз.
- Это я тебя огрел, надеюсь, что до сих пор болит.
Рамиро дёрнул головой, указывая мне за церковь. Альваро недоумевающе посмотрел на альгуасила, но тот ответил таким злым взглядом, что горе-муж не стал спорить, выпустил руку Аны и поплёлся следом. Я за ними, Долорес замыкала шествие. На Пласа с грохотом запускали фейерверки.
На заднем дворе ночевали трое нищих, и мы потревожили их.
- Чего уставились?! - рявкнул Рамиро.
Они поникли и отвернулись к стене.
- Валите отсюда!
Лохмотья зашевелились, и бродяги, кроме одного, уползли. Оставшийся смотрел на нас сверкающими острыми глазами. И тут... Я так и не понял, что именно произошло. То ли убогий схватил Долорес за подол, то ли она сама отпрыгнула от него. Но важны не эти детали, важно, что она закричала, а Рамиро бросился на них.
Преграждаю путь. Едва успеваю выхватить оружие. Звенит сталь. Сутенёр и альгуасил заходят с двух сторон. У всех нас шпаги и кинжалы. Альваро опаздывает, не успевает наносить удары одновременно с подельником. Защищаюсь. На задворках есть место. Кружусь. Я кружусь вокруг Альваро - он слабее - в обратную от Рамиро сторону. Хоть на шаг оторваться. Год жизни за шаг. И я его получаю. Они закрывают друг друга. Альваро разом бьёт и шпагой, и кинжалом. Я прыгаю вперёд, мой меч - щит, отбрасываю в сторону оба удара, сразу же левой колю из-под руки вверх, в горло. Фейерверки, вскрик. Альваро пытается достать меня, но я отталкиваю его на Рамиро. Они падают. Падаю и я в трёх шагах от них. Тяжело дыша, встаю. Альгуасил тоже на ногах. Он стоит боком, правая рука вытянута на уровне плеч, левая - у груди. Я стою прямо, кинжал защищает голову, шпага у пояса, острием в грудь противника. И начинается танец. Будь активен, говорил Маэстро. Да, сеньор. Наношу град ударов - уходит в сторону. Контратакует - разрываю расстояние. Обманный взмах - не шелохнётся. Колет в лицо - ставлю защиту. Удар, где его удар?.. Почему я не почувствовал удар?! Отпрыгиваю назад, и его клинок разрубает воздух.
Стоим. Надо сокращать расстояние, лезть ближе, но путь вперед отсекает право на ошибку: кто быстрее и разумнее, тому и жить. Выхода нет. Пробую сбить его шпагу своей, он уводит руку. Будет целить в голову и живот. Шагаем вперёд. Левая рука - вверх, тут же шпагой в одно движение ловлю его кинжал и пронзаю грудь. Боль. Плечо, под ключицей. Почему падает он, а больно мне? Мы валимся набок, на брусчатку. Меч в ране рвёт что-то внутри.
Я попытался встать, но только больше запутался в объятиях Рамиро и клинков. Левая рука не слушается, правая зажата.
- Ана!
Я услышал не свой голос, а хрип. Но она поняла. Оттащила Рамиро. Я выпустил оружие и зажал рану. Ох. Тремя пальцами ниже сердце. Сердце!.. Обманул, паскуда, обманул! Вспомнилось, что в последний миг юркий клинок обошёл защиту кинжала. Наспех, не так точно, как целил, но обошёл.
Ана обняла, помогла подняться. Я попытался улыбнуться: 'всё будет хорошо'. Утешить не получилось: она почему-то посмотрела с ужасом и отвращением. И я понял, что её взгляд направлен мимо меня.
- Альваро, где Альваро? - лепетала она.
Здесь только мы втроём: нищий сбежал, Альваро исчез, осталось только пятно крови. Кровь вспыхнула: над головой взорвался очередной фейерверк. Я поднял шпагу, оттолкнул Ану. Она что-то говорила, трясла за здоровую руку, но я не слышал. Чёрный след тянулся за угол, далее - к боковому входу. Остриё меча жалобно скребло по брусчатке.
Я распахнул дверь. Альваро был там. Он стоял у алтаря и скалился, белые острые зубы прямо над залитой багряным шеей.
- Думаешь, я не посмею добить тебя здесь? - крикнул я, указывая на него шпагой.
А он стоял. Всё так же скалился и стоял. Ещё протянул грязные когтистые лапы к статуе Сестры. Этого я уже простить не мог. Взмах по кисти снизу вверх, обратным движением - по груди. Кровью залило глаза. Когда я вытер лицо рукавом... У алтаря лежал распластанный священник. В тусклом свете на пурпуре почти не различить алого пятна. Молодой. Я рухнул на колени. Лицо выцветало и каменело, вспомнился задавленный мальчишка. Похожи... Братья? Или это смерть их породнила? Я завыл.
Кто-то коснулся правого плеча, я обернулся. В нескольких шагах, в проходе, стояла Ана Долорес. Она, нагая старуха с высокой грудью, смотрела на меня закрытыми глазами. Поправила зелёное платье, поправила кудри на лысой голове. И засмеялась. От этого плача я зажал уши.
- Кто ты, стерва?!
Бросился заткнуть её, но не смог догнать: пусть на волосок, но она всегда впереди - шпага рассекала только воздух. Измученный, повалился у престола к ногам Сестры. А донья Ана приближалась. Медленно, степенно: шагнув с бокового входа под хоры главного, она оказалась у алтаря. Я поднял взгляд к Сестре. Над головой тёмной фигуры сияла лампада. Прости меня! Я прижался губами к Её тёплым пульсирующим ступням.
*Начало сонета Лопе де Вега "К ночи" (перевод М.Квятковской).