Аннотация: Исторический роман из времён Французкой революции 18 века
Мария Чепурина
САДИК С КАШТАНАМИ
Роман-реконструкция
- Северина! Что за нерадивая служанка! Полюбуйтесь, она даже не слышит меня!
Мадам Бланше торопливо спускалась по лестнице своего дома на первый этаж, положив одну руку на перила, а второй придерживая юбку платья в английском стиле, заказанного специально к Рождеству из ткани цвета мушиного брюшка.
- Я здесь, сударыня.
- Северина, я не понимаю, куда ты смотришь! Кеньяры уже вот-вот будут, а на кухне ещё ничего не готово! Я посмотрела приборы, которые вы выложили на столе - они пыльные! Скажи немедленно всем остальным, чтоб поторапливались. Кухарка, что, такая вольнодумица, что хочет пропустить мессу в этом году?
--- Сию минуту, - отвечала Северина и вновь скрылась.
Мадам Бланше отправилась проверить ещё раз, как смотрятся её причёска и лицо. Плохо выглядеть жене торговца пудрой в таком месте, где будет весь околоток, - это бы означало разорить предприятие.
Господин Бланше тем временем проявлял своё обычное спокойствие, ярко контрастирующее с волнением жены. К чему суетиться? До мессы ещё почти час! Облачённый в халат, представляющий собою нечто средние между польским и китайским стилем, он с приятностью располагался в своём кресле, наслаждаясь видом пламени камина, дымом трубки и дружеским теплом разговора с аббатом Брионом. Тот, тоже приглашённый встретить Рождество в компании семейств Кеньяра и Бланше, явился чуть ли не с утра. Его с радостью принимали в любое время: держать в друзьях аббата - это было по-дворянски, тем более, что сам аббат водил знакомства в привилегированных домах. Кроме того, он был весёлым собеседником, всегда наготове имел пару пикантных новостей о соседях и известных личностях и, как считал хозяин, приносил дому удачу. С тех пор, как Бланше несколько лет назад завели дружбу с аббатом, погорел их конкурент, тоже предлагавший парижанам пудру, Кеньяр изобрёл новую душистую помаду, которая приносила кое-какие барыши, а госпожа Бланше, которая имела только одного ребёнка и которую муж её считал давно уже впавшей в бесплодие, вдруг расцвела и снова оказалась на сносях. Правда, получилась опять девочка, Анжелика - она пока что оставалась у кормилицы, в Отейе, деревне недалеко от Парижа, но скоро уже должна была вернуться в дом. Также в новом году ждали возвращения Анны, десятью годами старше, из монастыря.
Бланше расслабился и с философским спокойствием слушал служителя Божьего:
- Не понимаю, ах, Бланше, не понимаю: куда этот мир катится?! Вы слышали, что англичане сами осудили своего же управителя Ост-Индскими землями? Я не смогу, слышите, не смогу спать спокойно, пока Индия не вернётся к нам из грязных рук этих самодовольных островитян!
- Но, друг мой... Теперь, по крайней мере, всему просвещённому миру понятно, что этот народ не достоин того, чтобы руководить дикарями.
- Как бы ни так, Бланше! Говорят, что в прошлом году они заняли ещё новые территории в Южной Америке...
- А какие есть новости о бывших североамериканских колониях?
- Бывших! Вы прекрасно сказали, Бланше! Как ласкает слух мне это слово! Хвала Господу за то, что он послал англичанам эту пощёчину. Клянусь, они заслужили её!
- И хвала государю за то, что теперь у нас есть флот, - вставил Бланше.
Но аббат пропустил мимо ушей фразу про флот и весь погрузился в американскую тему:
- Но мятеж, Бланше, этот мятеж... Я думал, подобное может случаться у нас только! Буквально вчера сообщили о том, что отбита атака огромного отряда черни на арсенал города Спрингфилд... Это там, Бланше, в Соединённых штатах... Я каждый день молюсь о благополучии американского правительства. Нельзя, чтоб эти замечательные люди, которые так хорошо напакостили англичанам, пострадали от бунта каких-то крестьян! Кстати, я говорил Вам, что один близкий друг одних моих близких друзей недавно был представлен господину Франклину? - небрежно добавил аббат.
- Да, Брион, говорили.
Какая незадача! Придётся найти другого слушателя для этой чудесной новости и другую новость для Бланше.
- Кажется, Ваша Аннета скоро возвращается из монастыря?
- Верно, - отвечал, потянувшись, Бланше. - Нужно будет подыскать ей учителей по музыке и по истории. Полагаю, для женщины нынче это самые подходящие науки.
- Мой крестник, которому я покровительствую, и который скоро прибудет в столицу, чтобы совершенствоваться в богословии, прекрасный знаток истории! Я всемерно Вам его рекомендую, сударь! - Аббат, как и друг его, был не промах в коммерческих делах, не упускал своего.
- Он молод? - с недоверием спросил Бланше, который прочитал много романов о девушках, влюблённых в своих преподавателей.
- Этот превосходный юноша, как и я, избрал стезю служения Богу, так что Вы можете не волноваться! - важно объявил аббат.
Бланше кивнул довольно и пустил колечко дыма в потолок. Собеседники с минуту помолчали, а потом аббат снова бросился в пучину политической дискуссии:
- Контролёр! Что Вы думаете, месье Бланше, об этой инициативе нашего генерального контролёра финансов? Какое счастье, что Его Величество отстранил того, прежнего контролёра... Не хочу даже произносить его имя! Гугенот! Как только земля Версаля не разверзлась у него под ногами! Гугенот, как и эти гнусные англичане! Хвала Господу, я всё не могу нарадоваться, что его убрали!
Аббат Брион по-театральному всплеснул руками и в таком виде обнаружен был мадам Бланше, которая зашла призвать своего мужа поскорее одеваться, так месса скоро уж начнётся, а Кеньяры уже здесь.
Господин Кеньяр и господин Кеньяр-младший отряхивали свои плащи в прихожей и ожидали компаньонов, чтоб вместе отправиться на полуночную мессу, а потом вернуться и отметить праздник за столом, как и в прошлые годы. Пятнадцать лет назад у Бланше были деньги, полученные частью от приданого жены, у Кеньяра - кое-какие знания по части парфюмерии и принадлежность к цеху парикмахеров. Вместе они организовали в пригороде мастерскую, наняли рабочих. Нынче парфюмерный магазин на улице Святых отцов, где продавались парики, пудра и другие вещи, нужные, чтобы иметь привлекательную шевелюру, был довольно популярен и кормил обоих. В нём теперь работал и подросший сын Кеньяра.
Через десять минут месье Бланше, его жена, его друг, его компаньон, сын его компаньона и несколько человек прислуги чинно вышли на ночную улицу Гренель, чтобы направиться к храму св. Клотильды.
Спустя ещё два часа они вновь были под гостеприимным кровом торговца пудрой и, наслаждаясь треском рождественского полена, все - кроме слуг, конечно, - восседали за столом, уже заранее накрытым. Разговор вращался вокруг личных дел общих знакомых, цен на парики и поведения английского правительства. Когда все эти темы им слегка наскучили, мадам Бланше сказала:
- Господа, а что если нам загадать желанья? Пускай каждый скажет вслух, чего он хочет, ну, а через год или ещё когда-нибудь мы вспомним этот разговор, и поглядим, что сбылось.
- Превосходная идея! Может быть, тогда сама мадам подаст нам пример в этом? - отвечал Кеньяр дипломатично.
- Я? Что ж... - единственная дама засмущалась либо сделала вид, что смущается. - Господин Бланше знает, о чём я мечтаю... У меня одна мечта... Чтобы иметь маленький садик, в котором бы росли каштаны, вишни, яблони...
Бланше тихонько фыркнул себе под нос.
- А я хотел бы переехать в новый дом, - сказал вслед за обращением Кеньяра "Ваша очередь!".
- Бланше, я никуда не перееду, даже не думайте, нет, нет! - вскричала сразу же его жена.
- Но в таком случае у Вас не будет сада, так как его негде развести здесь.
Ясно было, что эта дилемма появилась у них не сегодня. Её обсуждение прервал Кеньяр-старший:
- Друзья мои, ну что же вы! Разве можно ссориться в такой святой день?!
Следом очередь загадывать желание перешла к его сыну. Тот долго мялся, щурил глаза, морщил нос, но так ничего не придумал.
- А вот я хочу, чтоб Англия была разгромлена, стёрта с лица земли французскими войсками! - заявил аббат.
Все запротестовали. Это желание было слишком недобрым, чтобы загадываться в Рождество.
- Хорошо, - сказал аббат. - Тогда я желаю нашим войскам разгромить англичан. Заметьте, это доброе пожелание для французских солдат, а не злое для англичан!
Мадам Бланше и Кеньяр не согласились с этим, и Бриона заставили снова менять желание.
- Ну, ладно-ладно. Желаю, чтобы французская армия снискала себе такую славу, какой прежде никогда не ведала!
Здесь уж никто спорить не стал. Кеньяр-отец взял слово:
- А я, - хитро сказал он, - как и аббат, не стану просить для себя лично. Слышал, ваша Аннета скоро возвращается из монастыря. Так вот, желаю, чтобы она счастливо вышла замуж за достойного человека!
Кеньяр-сын покраснел до ушей. Он частенько схватывал из разных разговоров фразы о том, что для предприятия было бы прекрасно, если б компаньоны породнились. Возникало даже ощущение, что вопрос это совсем уже решённый. Молодой Кеньяр не знал наверняка, желает ли жениться на мадемуазель Бланше, но чувствовал, что разговоры о браке решительно затрагивают какие-то тайные струны в его душе.
Услышав, что компаньон снова намекает на взаимовыгодный союз, господин Бланше поспешил заметить:
- Вы торопитесь, месье! Анне нет ещё и пятнадцати лет.
- Конечно, конечно, - подхватил Кеньяр, дипломатичный как всегда. - Я загадал на будущее.
Увлечённый волной красивых пожеланий для блага ближнего, сын Кеньяра, наконец, тоже изрёк:
- А я желаю, чтобы папенькин и господина Бланше магазин был осаждаем покупателями, словно Троя греками!
Как и все современные люди, юноша был увлечён Античностью. Его желание понравилось, и ни отец, ни Брион, ни Бланше, ни жена его не нашли в пышной фразе ни капли мрачной двусмысленности.
1787
- Ну, будет, будет! - аббат де Брион со снисхождением улыбнулся в ответ на благодарности, рассыпаемые его крестником.
Он протянул для поцелуя свою руку с перстнем и сказал, что заботиться об Антуане Шампоно - это его святая обязанность, а уж коль скоро тот выбрал духовную карьеру и собирается стать новым Аквинатом, то тем более. Такие люди ох, как нужны Святой Церкви в наш развращённый век.
- Ну, как доехал-то? Устал? Сколько, говоришь, теперь дней пути из Сен-Кентена? Два? А в моё время было три... Этак скоро и до Англии можно будет добраться меньше, чем за неделю... Как здоровье твоей матери, сестры? Запамятовал её имя...
- Её зовут Мартина, святой отец.
- Ах, да. И как она там? Вышла замуж?
- Нет покуда. Матушка, было, немного приболела, но теперь всё хорошо, обе здоровы.
Смущённый, уставший с дороги и впечатлённый тем Парижем, который он уже успел открыть для себя, Антуан нервически теребил рясу.
- Святой отец! Вы знаете, без Вашего согласия мне помогать, я никогда бы не смог учитьсяя богословию в Университете: у нас нет таких средств! Я чувствую, что буду до самой смерти чувствовать свою признательность Вам! Но, право, так неловко принимать от Вас финансовую помощь, не имея, чем возместить её или хотя бы уменьшить Ваши издержки...
- Будешь моим секретарём.
Уже теперь, когда слуги только-только разбирали вещи надолго прибывшего гостя, было ясно, что аббат давно всё решил и предусмотрел.
- Завтра отправимся с визитом к одним моим добрым знакомым. Там девушка недавно - весной - вышла из монастыря, для неё нужен учитель. Дело нехитрое, мало ли что ты не занимался этим прежде...
Антуан слушал, кивал головой и чувствовал восторг, всё более усиливающийся и слегка смешанный с ужасом. Сколько новых впечатлений должно было ждать его!
- ... Потом надо будет тебя представить де Флавиньи, де Мимерам... Там, кажется, учителя не требуются, но связи - сам знаешь! - связи всегда нужны. Коли ты собрался становиться известным богословом, то надобно отметиться в гостиных. Иначе... Нет, какой же ты богослов будешь, коли тебя не знает ни одна маркиза...
Новое место, новые условия игры. Что ж, нужно будет к ним привыкнуть. На следующий день визит не состоялся: с самого утра зарядил дождь, который не обещал закончиться и до завтра. Аббату стало лень идти на улицу, и он провёл весь день, диктуя письма. За написанием их Антуан Шампоно враз узнал всё, что было можно, о частной жизни соседей и облечённых властью лиц, а так же, разумеется, о состоянии внутренней и внешней политики Ужасной Ненавистной Англии: слова о том, каким именно образом её стереть с лица земли, он запечатлел на бумаге пять раз.
После обеда, выйдя прогуляться, Шампоно вновь испытал смешанные чувства от лицезрения циклопических домов, из которых каждый был на один, два, а то и три этажа выше тех, что в Сен-Кентене. Они, словно любопытные дети, ставшие на цыпочки, теснились друг к другу, толкались, жались и росли вверх. Иные, сдавленные по обе стороны каменными соседями, имели лишь по два окна на этаже, но за то ввысь уходили на десятки футов. Окна, столь же узкие и вытянутые, были подстать домам. Горизонтальные полосы на ставнях дополняли эффект.
Струи дождя стекали по давно не мытым стёклам нижних этажей, из-за которых смотрели унылые лица трактирщиков, булочников, бакалейщиков, из-за погоды лишившихся клиентов, а так же возможности громко зазывать их, стоя на тротуаре рядом с лавкой. Полноводный грязевой поток посередине улицы нёс деревянные обломки, старый хлам, остатки пищи, и под колёсами фиакров и берлин ежеминутно рассыпался брызгами сочного чёрного цвета.
Там, где родился Шампоно, не было привычки ездить так быстро, не было таких широких улиц и такой глубокой грязи, не было стольких спешащих людей с портфелями под мышкой и серых сюртуках или в истрёпанных рубахах с деревянными сабо. Новое место, новые условия... Антуан изловчился и, выждав момент, когда нет экипажей, пересёк улицу большим прыжком, чтоб уберечься от грязи. Пожалуй, здесь всё-таки можно жить. Да, по большому счёту, всё то же, что и в Сен-Кентене. Шагая, куда глаза глядят, Антуан свернул в какой-то переулок с дурным запахом и тут же едва не принял на себя ведро помоев, излившееся из окна: они расплескались лишь в паре футов от Шампоно. Кажется, ещё одного провинциала не очень-то ждали здесь.
*
- Ну, как там в Университете? Нравится? Много людей узнал? Вообще - сошёлся с кем-нибудь? - спрашивал аббат де Брион крестника через месяц после приезда того.
Шампоно рассказывал, ничего не скрывая. От Университета, от общения с великой мудростью, он в подлинном восторге. Правда, однокурсники как-то не очень его приняли. Многие из них заражены вольнодумством. Конечно, познакомился с мадемуазель Бланше, которую учит истории. Милая, добродетельная юница.
Ну, и ещё один субъект. Собственно, без чьей-либо поддержки, Антуан лишь с ним одним и познакомился. За то в каких чудесных обстоятельствах! Он явился в кафе "Погребок" в надежде съесть один-два пирожка и тут же встречен был толпой, которая потребовала сообщить, предпочитает Шампоно Французскую или же Итальянскую комедию. Тот не мог ничего ответить. Толпа не отступала и требовала ей сказать, кто лучше на сцене: мадемуазель Дюгазон или мадемуазель Рокур? Антуан и тут не имел, что сказать. Он ведь ни разу не был в театре. Устав монастыря, отпустившего брата в Париж для одной только учёбы, запрещал это. На счастье Шампоно, один из посетителей кафе стал на защиту его, объяснив шумным театралам, что в монахе они не смогут отыскать ни оппонента, ни сторонника.
Через пару минут герой наш и его новый знакомый уже почувствовали дружбу между собой и обсуждали за столом проект беспроигрышной лотереи, мысль последнего.
Человек этот, представившийся Антуану именем Дюмон де Риверди, именовался так же Риверди дю Мон, что считал совершенно честным и естественным, поскольку папенька его, писарь при бержеракском суде, дослужившийся до чина старшего писаря, звался Риверди, маменька была дочерью торговца гравюрами Дюмона, а прадед (разве не добавляет это престижа?) даже чуть было не стал эшевеном. Учителю показалось, что Арман - а звали его именно так - способный ребёнок, только, как водится, ленивый, поэтому ради него, младшего среди детей и единственного сына, приложили все усилия по сбору денег и приобретению связей. Арман отправился учиться в Париж. Здесь он быстро приобрёл столичные манеры, модный образ мысли, усвоил вещи, до которых никогда бы не дотянулся в провинции, и далеко обогнал в умственном отношении всех своих земляков вместе с родителями. Почти каждый день Арман был в театре и через месяц знал наизусть имена всех парижских актёров, имел суждение об их игре и сведения о частной жизни каждого, коими мог легко оперировать в любом разговоре. Читал он много. Сначала освоил всего Кребийона, Мариво, Прево и Ретифа, воспринимая их книги как инструкции для разных жизненных ситуаций, стремясь испытать на практике и внимательно изучая перед каждым свиданием. Потом он взялся за философов, и по рекомендации товарища сильно ими увлёкся, так, что Монтескье в его уме подружился с Руссо, Вольтер смешался с Гельвецием, Мабли перепутался с Кондильяком. В результате Арман приобрёл славу просвещённого человека, хотя поначалу вычитал из книг не совсем то, и однажды в кругу друзей, будучи навеселе, заявил, что если кто скажет что-нибудь против правительства и короля, то будет сей же час задушен. Скоро, однако, ему разъяснили, что к чему, и наш герой сделался величайшим вольнодумцем всех времён. Хотел он даже поехать воевать в Америку, но, на его счастье, война как раз тут и завершилась. Окончив университет, Риверди уже твёрдо знал, что родина его - Литературная Республика, и решил написать поэму, обличающую деспотический строй. Поэма вышла маленькой, семь строк. Он опубликовал её и стал ждать своего заключения в Бастилию. Опыт оказался неудачным: парламент не запретил произведение, король не издал приказ об аресте, Папа не наложил анафему. Этот провал несколько охладил Армана, а через несколько лет он стал и вовсе миролюбивым человеком. Домой, в Бержерак, конечно, не вернулся. В Париже, как оказалось, все хорошие места тоже были уже заняты. Сначала - недолго - он продавал билеты в один маленький театр, но тот скоро обанкротился. Потом устроился в контору по производству рукописных новостей, но и здесь работа как-то не пошла. Одно время торговал на улице Сен-Рок лекарством от всех болезней. И, разумеется, на протяжении всего этого времени не изменял своей родине, сочиняя статьи и фельетоны, которые помогали ему не умереть с голоду. Недавно он переехал из меблированных комнат, хозяин которых совершенно отчаялся получить причитающиеся деньги и решил, по крайней мере, сейчас же избавиться от такого постояльца, чтобы не оказаться в ещё большем убытке. Риверди стал снимать помещение в мансарде где-то вблизи Монмартра. Все своё время он проводил в кофейне: там он общался с друзьями, там он читал газеты и обменивался новостями, там он играл в карты, что позволяло регулярно обновлять платье и временами оказываться ещё больше в долгах, чем обычно; там он грелся зимою, там он завтракал чашкой кофе, обедал чашкой баваруаза и, если везло, ужинал. Когда наступала ночь, он шёл срывать со стен афиши и объявления, которые относил к бакалейщику, получая несколько монеток, позволявших прожить следующий день. В целом он производил впечатление преуспевающего человека.
*
Риверди взял сотню афиш, тридцать объявлений разного рода, десять приговоров, изложенных для помещения на стенах и всеобщего обозрения, а так же ядовитый фельетон, который купил для собственного прочтения и по-хозяйски решил, ознакомившись с ним, пустить в дело. Путь к лавке бакалейщика занимал около часа, и Риверди шёл, ища глазами ещё какие-нибудь подходящие бумаги, которые можно было бы снять со стен. Иногда он останавливался и, дождавшись момента, когда на улице будет меньше народу, не желая привлекать внимание, аккуратно и со знанием дела отклеивал объявление, то, что поновее и почище.
Почти в каждом из них, не считая судебных приговоров и сообщений о похоронах, предлагалось чего-нибудь купить. Какое предложение сложится о Париже у иностранца, который, скажем, только что прибыл из Польского Царства? Здесь все только и делают, что покупают и продают! "Новая помада для фиксации париков на голове!"; "Непортящаяся палочка китайской мастики для склеивания фарфора, мрамора и битой посуды!"; "Машина, безболезненно прокалывающая сразу два уха"; "Сало белого медведя из Америки, приготовленное дикарями без использования огня. Заставит Ваши волосы расти!".
"Пробовали ли Вы уже ту самую замечательную помаду для фиксации парика на голове?" - шёпотом спрашивает графиня де Л* у виконтессы де Ж* в ложе Оперы. - "Как? Вы до сих пор не попробовали сию помаду? И это в наш просвещённый XVIII век?"
Бакалейщик жил в тупике, в районе Парижа, где селились более зажиточные горожане, нежели всякая голь, которая обитала в отдалённых предместьях и вседневно слонялась по улицам в поисках работы. Торговля шла неплохо, она была получена по наследству, как и квартира, располагавшаяся здесь же, на первом и втором этаже. Под одной крышей ветхого дома, построенного ещё при Людовике Четырнадцатом, укрывались семья бакалейщика, он сам, его слуга, его управляющий и мешки с сухими продуктами питания.
Неподалёку находилась лавочка, где продавались картины Рафаэля, Микеланджело, Караваджо и других любимых публикой художников. Хозяин её, молодой человек, чрезвычайно торопливый и быстро жестикулирующий, был очень услужлив и готов выполнить все прихоти любителей искусства. Вниманию покупателя всегда был представлен широкий ассортимент, и он на свой вкус мог выбрать, к примеру, любого Брейгеля - старшего, младшего или среднего, а так же заказать какие угодно изменения в картинах: "снять шубку" у Рубенса или исправить мёртвую голову в руках Юдифи на что-нибудь поприятнее. Если клиенту не нравилась, что картина стара и вся облупилась, ему предлагали новую того же автора, с едва просохшей краской; если он был недоволен сидящей Венерой Буше, ему тот час выносили её же, точь-в-точь в таких декорациях, но только лёжа или Диану с тем же самым лицом.
В соседнем доме торговали готовым мужским платьем. Каждый день около входа расхаживали две миловидные сестрички, совершенно одинаковые, в коротких платьях до щиколотки, и бесконечно весёлые. Когда кому-нибудь из господ приходило в голову с ними полюбезничать, девушки кокетливо отвечали ему и, незаметно подталкивая ко входу в магазин, предлагали продолжить беседу там. За всем этим следила жившая напротив престарелая дама, чьим единственным занятием было смотреть в окно, поскольку у неё не имелось сил, чтобы спуститься и подняться по лестнице на шестой этаж. Если с ней кто-нибудь желал побеседовать, что бывало очень редко, мадам начинала разговор словами "Они должны воспитываться в монастыре!", указуя перстом на увлекающих прохожего юных торговок. В случае сопротивления со стороны оного, из магазина выходил папа и силой втаскивал человека в свою нору, где было темно и днём, чтобы не различались кривые швы и дефектные ткани, и откуда вскоре слышался его энергичный голос: "Примерьте-ка, сударь, этот жилет! Ведь он как раз для вашей милости!".
Об эффективности такого метода торговли свидетельствовало не только то, что сёстры были ежедневно сыты, но и их цветущий вид, столь привлекательный, особенно для соседа, тринадцатилетнего сына типографа. Каждый день, идя в школу, он заглядывался на сирен, как про себя их называл, и всё более убеждался, что влюблён - в них, ибо поблизости больше не было девушек (все родители соглашались с мнением престарелой дамы) причём в обеих, так как они были неразделимы для него.
В тихие часы, особенно по утрам, когда сирены ещё спали, старуха занимала себя, наблюдая за рабочими, которые снимали с остановившейся телеги тяжёлые мешки и тащили их на своих спинах в бакалейную лавку, торопливо перебирая ногами. Она обычно считала, сколько будет этих мешков, и если выходило нечётное число, полагала это для себя к счастью, а потом проводила время в раздумьях, что там было - кофе ли, крупа ли, сахар или ещё что-нибудь?
Приметила она и человека, который ежедневно приходил к бакалейщику с ворохом бумаг и выходил без него.
- Что-то мало, - сказал бакалейщик, едва заметив Риверди. И не дожидаясь ответа, добавил: - Как обычно, по полтора су?
- Бумага дорожает, - ответил тот.
- Что-то я такого не заметил.
- Оставьте, сударь. Неужели вы будете говорить, что не заметили, как сейчас популярны всяческие пасквили и сочинения против правительства, и что за толпа ежедневно собирается у торговцев оными. Да и у букинистов вам не удастся, как прежде, купить любую книгу за 2 су.
- Эти торгаши сговорились, чтобы взвинтить цены, - парировал бакалейщик, мрачный вид которого говорил о давнишней привычке заворачивать кофе в листы из старых изданий, от которой приходилось избавляться.
Говорила об этом и разодранная книга, лежащая на прилавке. Её немногочисленные страницы перебирал ветер.
- Что Вы изволите читать? - иронично спросил Риверди. - Ах, да ведь это наш Руссо!
- Какой-то скучный трактат. Книготорговец его не продал, и уступил мне недорого, по дружбе.
- Вот как! Не знал, что Руссо сочинял трактаты. А я сейчас как раз пишу пьесу этого Руссо.
- Ну-ну. Вот такая и есть наша теперешняя литература. Я ведь знаком с ней. Некоторые думают, будто я дремуч, как последний южанин. Ха! Я читаю почти всё, во что заворачиваю кофе. Разве в старые добрые времена Генриха IV кто-нибудь сочинял такие нудные книги, да ещё и под чужим именем?
- То есть Вы полагаете, что и эта книга, что лежит на вашем прилавке, не принадлежит перу того, чьё имя стоит на обложке?
- Я в этом уверен. Всем известно, что Жан-Жак писал романы и стихи.
*
Шампоно вошёл в кофейню и сразу же заметил своего нового друга. Риверди сидел за столом, заваленным листами бумаги, частью пустыми, частью исписанными, частью изорванными и скомканными. Рядом стояли песочница и чернильница, куда он беспрестанно обмакивал перо и что-то строчил - торопливо и усердно. По временам он останавливался, закрывал глаза, замирал, приложив кончик пера к губам, потом будто просыпался, просматривал, что написал и с энергией начинал править.
"Пишет, - подумал Антуан. - Может быть, через десять лет, я смогу сказать детям, что был свидетелем появления великой книги. Не буду отвлекать его".
Шампоно сел около входа, взял кофе и стал наблюдать за писателем. Вот он творит, не отрывая взгляда от своей бумаги даже тогда, когда тянет руку к чернильнице, и кажется, эта чернильница, которая поминутно заставляет его отвлекаться, есть единственное и главное, что мешает творческому духу, даже здесь, в таком шуме. Вот он опустил перо, возводит очи горе, устало вздыхает, в раздумье покусывает губы и вновь берется за работу. Вот между ним и Антуаном проходит хозяйка кофейни, заслоняя его своей фигурой; он смотрит ей вслед, ища вдохновения, с какой-то тайной мыслью; он не хочет быть ею замеченным, и когда хозяйка поворачивается, он уже снова смотрит на лист. Вот он поставил руку на стол и склоняет голову, трогает свой лоб, опустив глаза и читая написанное. Переживает судьбы героев? Сочиняет хитроумный поворот сюжета? Думает о тяжёлой доле литератора?
Антуан не выдержал и подошёл. Они поздоровались, Риверди пригласил сесть рядом с ним.
- Как поживаете, Шампоно?
- Прекрасно. Крёстный познакомил меня с массой милых людей, и я чрезвычайно благодарен ему.
- Да, главное - это иметь хороших друзей. Когда я приехал в Париж, тоже занялся этим в первую очередь.
Они, как водится, обменялись малозначащими любезностями, похвалили каждый свою провинцию, затем оба - Париж и заказали одной чашечке кофе.
- Разрешите ещё поинтересоваться, месье Риверди. Что Вы пишете? Это будет какой-нибудь роман? Очень интересный, разумеется?
Риверди усмехнулся:
- Понимаете ли, мой издатель решил выпустить сборник пьес Руссо: я имею в виду Жан-Жака. Так одна из них, "Лукреция", незакончена. Кроме того, всех пьес, которые Руссо написал, издателю кажется мало, ему надо ещё хотя бы одну или две. Ну, а что делать, коли автор-то уже умер? Вот он и поручил эту работу мне.
- А Вы, - просил он, - неужто Вам не грустно от того, что Ваши пьесы изданы под чужим именем?
- Мне за них платят, - сказал Риверди.
- Так значит, Вы теперь стеснены в средствах?...
Вопрос, заданный Шампоно, оказался не из самых вежливых, и другу его пришлось смутиться в свою очередь. Тем более, ответ был положительным. Ответ был более чем положительным в той ситуации, в какой Риверди находился. Долги его превысили все мыслимые нормы, и кредиторы (например, хозяйка этой самой кофейни) тревожили его чаще и чаще. Гонорар за пьесы Руссо маячил где-то далеко на горизонте.
- Ну... - протянул Риверди.
Через пять минут благодаря тому, что Господь учит добрых христиан быть милостивыми, он имел целых пять ливров и просьбу не очень уж беспокоиться о сроках возвращения их.
- Я от души рад оказать Вам помощь, - сказал Антуан.
Ещё через десять минут он распрощался, не желая отвлекать своего друга от работы над произведением, и отправился прямиком домой. То есть, туда, где жил вместе с аббатом.
Как только Антуан ушёл, Риверди тоже встал из-за стола, собрал свои бумаги, и быстро, боясь, что кто-нибудь из кредиторов выследил, что у него появились деньги, направился к выходу. Покинув кофейню, он направился в один из маленьких магазинов, находившихся неподалёку, откуда вышел почти без половины того, что только что получил. Далее путь его лежал к цирюльнику. Не менее часа было потрачено на завивку буклей справа и слева. Парика Риверди не носил: при существующем материальном положении позволять себе что-либо, кроме необходимого было бы крайне необдуманным, свои волосы всегда дешевле искусственных. Впрочем, он обзавёлся бы накладной шевелюрой, если бы не имелось других путей следовать моде: экономить можно на еде, можно найти тысячу вещей, отказ от которых будет безболезненным, можно, наконец, остаться без крыши над головой, но внешний вид... Если не это, то ради чего тогда все жертвы? К счастью, теперь уже достаточно много людей носило только свои волосы. И Риверди стал ходить без парика исключительно принципиально, из соображений гигиены, считая его так же пережитком уходящей эпохи. Теперь он сидел, постоянно опасаясь за свою голову, около которой находились раскалённые щипцы мастера, бойко рассуждавшего о международных отношениях: по его словам Англия скоро должна стать не более значимой страной, чем какой-нибудь Китай, а французы, несомненно, завладеют всеми её колониями. "Цирюльник слишком самоуверен" - подумал Риверди после того, как тот, орудуя своим инструментом, всё-таки обжёг ему ухо, но отнюдь не стал от этого более осторожным.
Идя по улице, Риверди имел вид целеустремлённого делового человека и, как полагается истинному парижанину, грациозно перепрыгивал с камня на камень, лавировал среди луж, ловко уворачивался от гремящих экипажей и укрывался за спинами медлительных горожан от разбрызгиваемой ими - экипажами - грязи. "Господин! Господин!" - кричали ему цветочницы, нападая целой стаей и стремясь сунуть колокольчики прямо под нос, но они тотчас замолкали, увидев, что господин уже несёт гораздо более дорогой букет. Он шагал дальше торопливо, стараясь не идти под окнами и не оборачиваясь на крики "Не желаете ли печёных яблок?" или "Сенсация! Новые подробности из жизни де Бриенна!". Возле Театра Брата Короля Арман остановился и, поискав в кошельке, уплатил за вход всё, что у него оставалось, не интересуясь, как обычно, даже тем, что ожидает сегодня зрителя.
Давали пьесу под названием "Нежданная женитьба Керубино". Риверди, кажется, не особенно интересовался её сюжетом, по временам вовсе не смотрел на сцену, беседуя со своим приятелем, которого здесь встретил. Иногда, напротив, он замолкал и примерно, как школьник, не сводил не неё глаз. Наблюдательный человек мог заметить, что происходит это как раз в те минуты, когда разыгрываются эпизоды с участием премудрой камеристки Сюзанны. Когда занавес опустился, Риверди направился прямиком за кулисы, проникнуть куда никто и не пытался ему помешать. Риверди уверенно прошёл по коридору и постучался в одну из дверей.
- Мадемуазель! Мадлена! Это я!
Он стоял, держа в одной руке букет, а в другой - маленькую табакерку, которую только что приобрёл. Дверь открыла служанка. Из комнаты, откуда дышало теплом и бергамотовым маслом, слышался устало-капризный голосок госпожи.
- Кто там? Ах, у меня голова болит!
- Это граф дю Мон, мадемуазель.
Служанка исчезла, и на пороге появилась актриса в своём театральном гриме, но уже в дезабилье. Не глядя на пришедшего, она изящным жестом поднесла руку ко лбу и произнесла, старательно картавя:
- Прошу простить, я так устала... - и вдруг, подняв глаза и как бы неожиданно узнав своего гостя, - ах, граф, это вы! Какая неожиданность!
- Вы играли сегодня божественно, - сказал Риверди, - я подумал даже, что и вправду нахожусь там... поверил в то, что происходит.
- Вы очень любезны. Но я, кажется, играла вовсе не так хорошо! Я не довольна своей игрой. Я могла бы гораздо лучше, сегодня не было вдохновения.
- О, без сомнения, вы способны играть в тысячу раз лучше! Но мне чрезвычайно понравился сегодняшний спектакль!
- Это всё пьеса - ведь она гениальна, или это только мне показалось?
- Да, разумеется, она гениальна, мадемуазель!
Тут она неожиданно заметила цветы.
- О! Это для меня? В жизни не видела красивее цветов! Нинон, слышишь, достань нашу вазу! Занята? Ну, так попроси у кого-нибудь.
Служанка ушла с цветами.
- Но что это? Вы, положительно, меня балуете!
- Эта табакерка, Мадлен, я её увидел и сразу сказал себе: "Вот подарок для моей возлюбленной", - зашептал Риверди, - я ещё подарю тебе жемчужное колье, почти договорился с ювелиром...
Он осторожно втолкнул её в комнату, зашёл сам и закрыл дверь.
Явившись в дом аббата, Шампоно долго стучал в дверь. Ему не открывали. "Ну где же вся прислуга?" - с удивлением думал он. Наконец, дверь растворилась. На пороге стоял крёстный, красный, растрёпанный, в одном халате. Антуан предпочёл ничего не спрашивать и, поздоровавшись, прошёл в свою комнату.
- Что, он ушёл? - услышан он через минуту женский голос из той стороны, где была спальня аббата.
На другой день крёстный подевался куда-то с самого утра, а, придя вечером, сообщил монаху:
- Я сговорился снять тебе маленькую квартиру в квартале Бобур. Станешь жить там.
Потом он словно застыдился и добавил:
- Завтра пойдём, нанесём визит семье Мимер.
*
Семья де Мимеров, в сущности, не была семьёй. Она состояла из тридцатидвухлетней вдовой баронессы и молодого человека, сына её покойного мужа.
Сам Шампоно бы не явился ни за что в этот богатый дом. Но крёстный повторил ещё раз, что стать богословом, не имея связей с сильными мира сего, будет весьма и весьма проблематично. Визит был окончательно решён, и аббат де Брион представил своего крестника в дворянском доме.
Белые восковые свечи, множащиеся в глубоких зеркалах, полочка над пылающим камином, вся уставленная китайскими и индийскими безделушками, портрет кокетливого старика, одетого на английский лад, взирающий со стены на всю компанию... Изящные бамбуковые тросточки из лавок Пале-Рояля рядом с праздными шпагами, импозантный фавн, целующий золочёную нимфу, присевшую на маленький циферблат, шелковистые игральные карты с незабываемым запахом своей хозяйки... Всё новое, блистательное, дорогое, редкостное и необыкновенное - Шампоно не видывал подобных вещей - а главное, всё совершенно настоящее!
Кроме барона и баронессы в комнате находились ещё два человека. Первого - господина де Флавиньи - можно было встретить здесь весьма и весьма часто. Он любил гостить у Мимеров, оставался подолгу и имел собственную комнату, очень мило обставленную в английском стиле, рядом с покоями мадам, а кроме того, любил делать ей визиты. Антуан понял из разговора, что он был поклонником учения Адама Смита. Бароны особенно любили Флавиньи за то, что он, по слухам, был знаком с самим герцогом Орлеанским и принят в кругах, которые господам де Мимер были недоступны. Посему эти господа сделались так же горячими поклонниками шотландского экономиста и старались учиться аристократическим манерам у Флавиньи, который, без сомнения, ими обладал. По его же рекомендации они поселили у себя в доме начинающего литератора, работавшего последние семь месяцев над пятиактной трагедией "Деянира", которую Флавиньи обещался устроить в один из главных парижских театров. Начинающий литератор был упитан несколько больше, чем следует, на вид имел лет около пятидесяти и сидел в данный момент на креслах, задумчиво глядя на свои брюки.
Баронесса слыла весьма просвещённой дамой. Она держала на видном месте "Естественную историю" Бюффона, приобрела в свою библиотеку "Историю животных" Аристотеля, а среди своих поклонников отдавала предпочтение молодым естествоиспытателям. Кроме того, баронесса вела дневник наблюдений за своей комнатной собачкой.
"3/VII/1787. Я дала Розине филе из курицы, кое она кушала с превеликим удовольствием. После этого я попросила мою Жанну погулять с Розиной, и она была так любезна, что выполнила мою просьбу, причём сделала это превосходно, о чём я судила по тому, как весело виляла Розина своим милым хвостиком. После этого я почувствовала усталость и удалилась к себе.
6/VII/1787. С утра я принимала виконта де Барраса, и моя Розина лежала всё время у меня на коленях. Виконт сделал комплимент в адрес собачки, и она, как будто почувствовав это, стала ласкаться к нему. После визита я велела накормить Розину, и она ела с отменным аппетитом".
Эти отрывки из дневника были зачитаны вслух баронессой и имели бешеный успех.
- Превосходно! - возвестил аббат.
О Шампоно быстро забыли. Он сел на табурет, обитый, как и стены, узорчатой тканью цвета палых листьев, и стал разглядывать висящие на зеркалах портреты в золочёных рамах. Один из них изрядно походил на баронессу. Второй представлял пухлого младенца в парике и платье, увешанном лентами и орденами.
- Дурные новости, - вздыхал аббат тем временем в ответ на просьбу баронессы рассказать ей что-нибудь интересное, - мадемуазель Бертен разорена.
- О, нам известно это! Кто бы мог подумать, ведь она модистка королевы! Только вчера мы с баронессой д`Оберкирх решали, где отныне можно будет заказать новый фасон платья...
- Не только вы, все светские дамы Парижа поражены этой новостью!
- И как же она могла обанкротиться, имея столько клиенток? - недоумевала баронесса.
- Мы задолжали ей, - сказал барон.
- Всего-то восемь тысяч! - возмущённо отпарировала его мачеха.
Шампоно глядел в камин, пытаясь избежать взором экрана: на нём изображалась галантная, иначе говоря, неподобающая сцена прелюбодеяния, где мастер даже не постыдился изобразить левую грудь героини полностью без покровов. За то в самом камине было нечто интересное. Огонь, конечно, не горел, но внимание Антуана привлекали искуснейшие металлические держатели дров. На них изображались экзотические кавалер и дама. Шампоно смотрел, смотрел и всё пытался вникнуть, русские это, персы или же китайцы.
- У мадам Гельвеций, - продолжал аббат, - все только и говорят, что о деле Корманнов. При этом дамы преимущественно все на стороне мадам Конманн, а господа - на стороне её мужа...
- А сколько кошек нынче у мадам Гельвеций? - спрашивала баронесса.
- Тринадцать или пятнадцать.... Не больше...
- Она по-прежнему одевает их в платья?
- О да, сударыня. Мадам Гельвеций бережёт шёрстку своих питомиц.
- И, думаю, обивку своих кресел от их шёрстки - тоже! - съязвил барон.
- Весьма возможно. Кстати, у них тоже новая обивка.
- Какого цвета, аббат?
- В гостиной - цвета утренней зари, в столовой же - незрелой сливы.
- Ах, как мило!
Шампоно обнаружил, что на ширме тоже изображена какая-то слишком игривая сцена. Пришлось прятать глаза и от неё тоже. За то округлые картины, висящие над дверными проёмами, были весьма ничего. На них тоже изображались то ли китайцы, то ли ещё кто-то. А вот бронзовые фигуры из канделябров явно были греческими кариатидами.
- Как Вы находите шведского посланника? - слушал Шампоно, сам того не желая.
- Он весьма представителен и у него замечательные манеры.
- А вот жена его отменно некрасива и наиграна!
- Да уж... Мадам де Сталь все почитают неуклюжей и крайне нелепой с этой её смешной стыдливостью...
На обратном пути Шампоно всё время пытался не думать о баронессе де Мимер, но это получалось у него плохо. Её милая головка, её личико было так очаровательно! Антуан вспоминал скульптуру Божьей матери из приходской церкви Сен-Кентена: та же мраморная бледность - достигнутая в случае баронессы посредством пудры, а не камня, - те же мелкие черты лица, словно бы сдвинутые к центру. Он определенно решил, что встретил идеал, лучшее произведение Природы. Когда баронесса улыбалась, от неё нельзя было оторвать глаз. Шампоно без конца представлял себе её, смеющуюся, но лишь увидев в своём воображении достаточно ясно, со страхом отбрасывал этот образ, как будто стесняясь. Между тем, где-то сбоку, в левом верхнем углу его мозга, постоянно висела, покачивалась на верёвочке одна мысль: "Ты же монах, Шампоно!". Качнувшись вперёд, она повисала у него перед глазами, и Антуан немедленно соглашался. Но тут мысль двигалась назад, вскоре оказываясь в самом дальнем углу головы, и тогда перед глазами был образ баронессы де Мимер. Эта тихая борьба шла около получаса, что Шампоно и Брион ехали молча, перемежаясь с мыслями типа: "А каков был муж баронессы?", "Давно ли он скончался?", "А хорошей ли выйдет пьеса про Деяниру?", "А что такое господин де Флавиньи?". За эту последнюю Антуан ухватился и стал обдумывать господина Флавиньи, пришедши к выводу, что Флавиньи, разумеется, должен быть женат, что он, конечно, любит баронессу, и что он, несомненно, умный человек. Неплохо было бы, стань он генеральным контролёром.
Так Антуан незаметно для себя отвлёкся от мыслей о женщине и перешёл к раздумьям, касающимся экономии.
В этот момент он услышал:
- Да, ты не спишь, Шампоно! А я думал, ты спишь. Ну, как тебе она?
- Кто?
- Баронесса, конечно.
Шампоно показалось, что аббат проник каким-то образом в его мысли, и, дождавшись момента, когда, наконец, удалось их побороть, решив поиздеваться, задал свой нелепый вопрос.
- Она очень мила, - сказал он.
- Мила! Признай - она тебе понравилась. Впрочем, можешь этого не говорить, если не хочешь мне признаваться. Ты ведь заметил, как она красива. Это касается лица. Баронесса пудрится очень искусно. Ну, что ж ты молчишь?
- Я слушаю, аббат.
- Что? А... Слушаешь. Молодец, юноша, нужно уважать старших. Так вот, я говорю, у баронессы блестящая внешность. Кроме того, не буду скрывать, она очень умна - учитывая то, что она женщина. Ты же видел все эти книги, эти препараты, которые она держит на туалетном столике? Нет? Ах, ты не видел: она держит на туалетном столике заспиртованную ручку ребёнка, знаешь ли, очень милую, в кружевном рукавчике, и ещё что-то, я забыл. К тому же, она увлекается химией. Когда меня ей представили, я был очарован. Думаю, ты тоже. Но ты, наверное, задаёшься вопросом, почему она все время не вставала с кресел? Я скажу. Но только это по секрету, не найди меня бестактным. Ты, наверное, думаешь, что я болтун, я сплетник.
Аббат, положительно, читал мысли Антуана. Он наклонился к уху молодого человека и зашептал:
- Я скажу тебе, почему она всё время сидит. У мадам Мимер огромные ноги, просто огромные! Если она встанет, все увидят, какая она длинная! В ней, наверно, все 6 футов!
Аббат посмотрел на Шампоно, выразительно подняв брови и смеясь:
- А ты-то, наверно, подумал, что она парализована!
- Да вовсе я этого не думал. С чего мне вообще думать о ней?!
- Ты хочешь сказать, баронесса оставила тебя равнодушным? Хочешь прикинуться Мизантропом, Шампоно? Ну, брось, дитя моё, я совсем не хотел тебя обидеть. Или ты относишься к той породе людей, которые считают, что священник не может иметь любовницу?
- О какой любовнице вы говорите? Не понимаю, что может быть общего между мною и баронессой! Во-первых, у неё уже есть возлюбленный - я ведь правильно понял? Во-вторых, я помню, к какому сословию принадлежу.
- Я вовсе не говорил о тебе и баронессе. Ладно, это всё не важно. Прости, но твои рассуждения - прошлый век. Вольтер тоже не был аристократом, однако же... Меня беспокоит вот что: ты действительно намерен всю жизнь сторониться женщин?
- Да. То есть...
- Э, да, ты, сынок, друг инквизиции! Фанатик какой-то!
- Я совсем ей не друг. Я хотел сказать...
- ... или дело в том обете, который ты дал? Шампоно! Ха-ха-ха! Я тоже поклялся не жениться, но о запрете любви речь у нас не шла!
Шампоно вспомнил про женщину, встреченную у аббата, покраснел и пробормотал что-то невнятное о полноценной жизни современного клирика.
- Вот, прекрасно! - сказал Брион. - В этом я и хотел удостовериться.
И они повели речь, как хотел Антуан, о господине Флавиньи, об Адаме Смите и об экономии. По крыше экипажа стучал дождь, лужи были уже так велики, что казалось, они плывут по морю, ибо слышалось, как кони ступают в воду, как булькает она под ногами прохожих, чьи крики доносились откуда-то из темноты, густо-синего мрака, который единственный виден был из окошечек, а аббат де Брион говорил: "Надобно сосредоточить силы на агрикультуре, на выращивании хлеба". Шампоно наслаждался теплом, сухостью, представлял себе запах этого свежего хлеба и ещё иногда - лицо баронессы де Мимер, уже не так сильно стесняясь своих мыслей о ней.
- Ты не забудь, у них будет большой приём скоро! Они всегда зовут гостей по четвергам. Я не смогу пойти, но тебе - крайне советую. Баронесса ведь намекнула, что не прочь видеть тебя. Думаю, та будут господа Фуркруа, Пармантье, Ламарк... Может, даже старик Бюффон явится!
*
Через три дня Шампоно, замечательно пообедав, вновь сидел в той же комнате с обивкою цвета палой листвы вместе с людьми, частью известными ему, частью - нет, но как один привычными к лёгкой, изысканной, просвещённой и в меру игривой беседе.
Баронесса начала разговор:
- Скажите ваше мнение, господа: мы с вами живём в эпоху упадка или процветания?
Мнения учтиво разделились.
- Как Вы считаете, де Флавиньи?
- Мои взгляды давно Вам известны, сударыня. Я приветствую прогресс, который совершается на наших глазах, и отнюдь не привержен к тем из наших уважаемых мыслителей, после чтения которых, как сказал покойный Вольтер, хочется встать на четвереньки и заползать.
- О, я отлично понимаю, о ком Вы говорите! Маменька, Вы позволите мне поддержать господина де Флавиньи? Всё, что мы видим вокруг себя, доказывает безграничность возможностей человеческого разума. А те, что говорят, будто человек стал хуже с тех пор, как вышел из состояния дикости - просто безумцы! Увы, мадам Флавиньи принадлежит тоже к их рядам...
- Господа, не имеете ли вы в виду месье Руссо?
- Мы как раз его и имеем в виду, маменька!
- Судари, как же так, я протестую! - сказала баронесса.
- Вот именно, я тоже протестую, - вставил чернявый и моложавый субъект в рясе.
Шампоно понял, что был он духовником хозяйки, аббатом - как и его крёстный - и носил фамилию Клерамбо.
- Аббат, Вы ведь поддержите меня, не так ли? Как могут они так дурно говорить о месье Руссо, если это мой любимый автор, который заставил меня плакать над книгою так же, как удавалось до сих пор разве что только Лонгу?
- В самом деле, господа, - аббат оживился.
- Если сударыня любит Руссо, я возьму свои слова обратно!
- Не могу Вам противоречить, маменька!
- Благодарю Вас, аббат! Не знаю, что я делала бы без Вас.
- Ради мадам баронессы я готов защищать не только что Жан-Жака, но даже моего доктора.
- Того самого, аббат, что заставляет Вас пить всякие противные микстуры?
- Да-да, мадемуазель! Неделю назад - только вообразите себе! - он чуть было меня не отравил. Ей-богу, мне сделалось так скверно, что мне чуть было не пришло в голову звать нашего епископа, чтоб исповедаться во всех грехах!
- Ах, неужели? - произнесла баронесса, выражая величайший интерес на своём напудренном личике.
- Именно так. Если бы ни этот Диафуарус, мне ни за что не пришла бы в голову подобная нелепость. Видите, что чего доводят дурные доктора!
- Таким манером, аббат, недолго и благочестивым католиком сделаться! - весело сказал барон, который, разрумянившись от жары, угощения и интереса, и развалившись в своём кресле, стал похож на большого ребёнка в колыбели.
- О, господа! Ну вот, вы опять совсем забыли обо мне за своими разговорами! Ведь я-то христианка!
- И правда, - знаете ли вы, господа, - с моей маменькой что-то произошло. В прошлое воскресенье она пожертвовала на церковные нужды четыре ливра, а теперь даже вздумала говеть. Уж не показать ли мне её Вашему врачу, аббат?
- Максимилиан, скверный мальчишка! Сейчас Вы испортите мне настроение, и я весь вечер буду дуться!
- Мадам, я готов выпить две порции своей микстуры, только бы Вы не дулись! Заклинаю Вас!
- Благодарю, аббат. Теперь я поняла, что Вы будете моим лучшим другом. Видите ли, я недавно прочитала одну книгу с описанием загробного мира, и теперь ужасно боюсь адских мук. Ведь вы же не думаете, что я всерьёз воображаю, будто на облаках сидит какой-нибудь старик в плаще, и смотрит на то, как я провожу время в моей спальне, - она заулыбалась, - но, понимаете, я боюсь и ничего не могу с собой поделать! Вдруг ад существует на самом деле?
- А на эту тему пускай выскажется наш молодой гость в рясе, - были слова господина де Флавиньи.
Шампоно сидел на своём месте и прилагал все усилия к тому, чтобы слушать и чтобы сочинить какую-нибудь остроумную фразу, которую потом надо было бы вставить в разговор в нужном месте, ни раньше, ни позже. Первое ему более-менее удавалось, а вот второе не удавалось совершенно. С благодарностью он взглянул на господина де Флавиньи, которого начинал почитать за друга: без него, быть может, Шампоно так и не пришлось бы вставить слово.
- Я думаю, - проговорил он медленно, безмерно волнуясь, слыша своё сердцебиение, своё дыхание, дыхание окружающих и потрескивание огня, - я думаю, что ад, безусловно, существует, как и рай.
- Вот как? И позвольте поинтересоваться, где же Вы его обнаружили? - раздался голос Клерамбо.
- Существуют разные точки зрения относительно местоположения ада, - продолжал Шампоно, тонущий в густом смешанном аромате мужских и дамских духов и пытающийся подавить своё волнение, - например, у Августина...
- Увольте, месье! За свою жизнь я уже достаточно наслушался лекций об этом умалишённом!
- Как Вы можете позволять себе так дурно отзываться об одном из самых великих основателей христианского учения, если носите сутану?! - воскликнул Антуан.
И тут же пожалел об этом, потому что в течение секунды в комнате все молчали.
- Сударь! - сказал аббат, пристально глядя на Шампоно, - к сожалению, не имею чести достаточно хорошо знать Вас, но что касается меня, я - потомственный дворянин.
Шампоно не нашёлся, что ответить.
Подобный аргумент аббат применял нечасто: как всякий современный человек, уважающий энциклопедию и общественное мнение, он, естественно, понимал всю абсурдность сословных различий и не упускал возможности поехидничать на эту тему, но... иногда ссылка на них так и просилась. Был у него ещё такой аргумент: "Молодой человек, скоро уже полвека, как я живу на этой земле...". Но использовался он только в крайних случаях. Шампоно аббат бы так не сказал: быть может, тот подумал, что аббату не более сорока лет - так пусть и продолжает думать.
Аббату хотелось выглядеть более молодым, чем он есть, и порочным. Ему отлично удавалось переводить любой разговор на какую-нибудь галантную тему. Собственно, что касается разговоров, то у него были две любимые темы для бесед: женщины и литература. Обыкновенно он начинал рассуждать о своих любимых писателях - Катулле, Расине, Дидро, Вольтере и прочих, которых было у него без числа, в том числе иностранных. Знавал он и английских авторов, некоторых из которых даже уважал; впрочем, высказывался о них с осторожностью, чтобы не задеть публику, настроенную против Георгов: как бы там ни было, перспектива прослыть чудаком и отщепенцем никогда ему не улыбалась. Тем из писателей, кого он хотел похвалить, аббат имел склонность приписывать разные пороки, непомерное женолюбие, цинизм, на который сам претендовал. Что касается Жан-Жака, то его аббат обыкновенно вышучивал, обвиняя в показном святошестве и смирении и говоря, что этот друг некоторых чрезмерно восторженных молодых людей был развратником не хуже его, аббата.
Так или иначе, в обществе он прослыл самым большим поклонником дамских прелестей, которому к тому нет ещё и пятидесяти. На самом деле аббату исполнилось пятьдесят шесть лет. Надо отдать должное его стараниям: он держал себя в хорошей форме и действительно не выглядел на свой возраст. Приходя к парикмахеру, он просил не делать тонзуру слишком большой, а лучше выстричь волосы на висках, там, где они совсем седые - таким образом, если ему и приходилось снимать парик, ничто не выдавало истинного положения вещей. Более того, нередко аббату даже удавалось завладевать мыслями юных девушек: правда, не надолго. Ах, как хотелось сделаться ему совратителем молодёжи!
Сутана Клерамбо не шла. Ему больше к лицу было бы стать не священником, а офицером. Аббат об этом знал, но не сожалел: находясь перед выбором, предпочёл ту карьеру, которая легче. Жил он на доходы своего монастыря, находящегося в Аквитании, который изредка даже навещал, да к тому же ещё занимался, следуя личной склонности, журнализмом. Он принадлежал к армии памфлетистов и раздувателей скандалов, чьими сочинениями день ото дня всё больше наполнены книжные лавки. Впрочем, это был журналист не из худших: природа всё же не отказала ему в здравом смысле и хорошем вкусе. Кроме того, из-под пера аббата вышли два произведения, которые он называл философскими: одно именовалось "История малютки Жанетты", а второе - "Воспоминания кровати c балдахином".
Совладелец одного бюро по производству листков новостей, он всегда покорял сердца окружающих своей осведомлённостью. Его образованность, его гордая осанка и очаровывающая улыбка, которая появлялась по воле аббата всякий раз, когда он говорил о женщинах и помимо его воли, когда о литературе; особенно его великолепная речь - потому что он обладал талантом Цицерона и мог заставлять восторженную публику слушать себя часами - всё это производило неизменное впечатление, особенно при первом знакомстве. Дамы, единожды увидевшие и услышавшие аббата уже мечтали остаться с ним наедине; кавалеры тоже мечтали остаться с ним наедине и найти в нём лучшего собеседника из возможных. Но при более близком знакомстве, когда обнаруживался язвительный и критический ум аббата, чары для многих рассеивались. Прочие же, которые прощали ему его ехидство, становились преданными друзьями и поклонницами.