Кэмпбелл Рэмси. Буксировка

Рэмси Кэмпбелл

БУКСИРОВКА

Когда Ингельс проснулся, он сразу понял, что опять видел сон. На краю его сознания возник образ, воспоминание, слабое, но настойчивое; Ингельс пытался ухватиться за него, но оно исчезло. Он выпрыгнул из помятой постели. Хилари, должно быть, ушла в библиотеку несколько часов назад, оставив ему остывший завтрак. За окном Ингельс увидел холодное, глянцево-голубое небо, на стекле таял иней.

Сон продолжал мучить его. Он позволил образам теребить свой мозг, надеясь, что мучения сами по себе превратятся в воспоминания. Он медленно одевался и медленно ел, чтобы память наверстала упущенное. Но его настойчивость ничего не дала, с таким же успехом можно было вспоминать о выдернутом зубе. Сквозь стену он слышал голос радиодиктора в соседней квартире, его интонации резко менялись, как будто диктор преодолевал барьеры, полностью блокирующие его слова. Они неуклюже жужжали в голове Ингельса. Он быстро, раздражённо умылся и поспешил на улицу.

И обнаружил, что не может смотреть на небо. Его шею словно охватила сильная судорога, заставляя его голову опуститься. Вокруг него женщины катили коляски, в которых дети и продукты сражались за своё место; в переулках играли собаки, автобусы дрожали на остановках, испуская клубы дыма. Но Ингельса прижимало к земле прозрачным, довольно водянистым, синим пространством, на которое он даже не мог поднять глаза, ощущая невыносимое напряжение. Как будто спокойное небо растягивалось и готовилось расколоться на части, чтобы Ингельс осознал, наконец, свой страх.

Автобус затормозил, издав долгий, мучительный, скребущий визг. Когда Ингельс пришёл в себя от охватившего его ужаса, он уже не боялся. Он побежал к автобусу, когда в него забирался последний пассажир. "Действительно, я боюсь неба, - подумал Ингельс, - мне нужно ещё поспать. Если понадобится, приму снотворное". Его глаза словно плавали в негашёной извести.

Он сидел среди кашляющих людей, едущих домой с покупками. Через проход, фыркая, как лошадь, какой-то мужчина качал головой, глядя на табачный дым. Женщина с тремя сумками бросилась на сиденье, успокаивающе похлопала по ним и закрыла окно, что оставила открытым предыдущая пассажирка. Ингельс порылся в своём портфеле. Он обнаружил, что оставил дома одну из записных книжек. Он пролистал заметки для своей колонки, держа их на портфеле. "Интересно, понимает ли парень, с которым я сражаюсь, мой стиль? Чемпион мира по эгоизму" - упрекнул Ингельс сам себя, прикрывая рукой записи. "Не волнуйся, он не украдёт авторские права" - усмехнулся он, отдёргивая руку. Ингельс убрал записи обратно в портфель. Они выглядели такими же мутными, как и он сам.

Он обвёл взглядом автобус, низко стелющийся табачный дым, ряды голов, похожих на парики, и остановился на заголовке в газете, которую читал мужчина, сидящий перед ним.

СОЛНЕЧНАЯ СИСТЕМА НА БУКСИРЕ?

Шесть месяцев назад астроном-любитель написал нам предупреждение, что некая планета может опасно приблизиться к Земле.

КОММЕНТАРИЙ КОРОЛЕВСКОГО АСТРОНОМА: "ЧРЕЗВЫЧАЙНО ПУСТАЯ БОЛТОВНЯ".

Теперь ведущие астрономы мира согласились предоставить нам факты.

СЕГОДНЯ МЫ РАССКАЖЕМ ВСЁ в эксклюзивном интервью.

Пассажир перевернул страницу и перешёл к тексту, напечатанному мелким шрифтом. Ингельс снова откинулся на спинку сиденья, вспоминая, как полгода назад "Вестник" получил копию этого письма. Они не опубликовали его, и редактор, отвечающий за корреспонденцию, с сожалением посмотрел на Ингельса, когда тот предложил им, по крайней мере, следить за этой историей.

- Полагаю, вы, люди искусства, нуждаетесь в воображении, - сказал он.

Ингельс криво усмехнулся, гадая, как его начальство отнесётся к этой статье в сегодняшнем выпуске. Он наклонился вперёд, но мужчина уже добрался до комментария редакции: "Даже если его целью было предотвращение паники, разве мы платим Королевскому Астроному за то, чтобы он говорил нам вещи, которые многие считают ложью?"

Ингельс выглянул в окно. Мимо мелькали офисы, столы с мерцающими дисплеями и сидящими возле них людьми, затем перспектива резко изменилась - автобус мчался вниз по переулкам, вызывая у Ингельса ощущение падения как во сне; затем он увидел ещё больше дисплеев. По мере того как автобус набирал скорость, приближаясь к окраине Брайчестера, офисов становилось всё меньше и меньше. "Почти добрался", - подумал Ингельс, но тут же сообразил, что проехал мимо здания "Вестника" три остановки назад, и быстро вскочил с сиденья. На секунду ему показалось, что он знает, куда направляется. "Что с того?" - лихорадочно думал он, выходя из автобуса, и круги вокруг его глаз горели ржавчиной. Но, оказавшись на улице, он тут же всё позабыл: теперь он не мог представить, что ему понадобилось в этом районе.

"ВЕСТНИК БРАЙЧЕСТЕРА. ВЕЧЕРНИЙ ГОЛОС БРАЙЧЕСТЕРА" - стальные буквы (две трети от хайку, думал Ингельс, пока не привык к этой вывеске) цеплялись за кирпичи над его головой. В фойе было тихо. Интересно, сколько времени пройдёт, прежде чем типографские прессы начнут громко стучать, сводя на нет звукоизоляцию? Недолго, а ведь Ингельсу нужно было написать свою колонку.

Его разум стал плоским и пустым, как лифт. Он оцепенело брёл по стометровому офису с открытой планировкой, мимо мелькающих за стеклом голов, персонифицированных в пластмассе.

Одни головы быстро отворачивались, другие смотрели, третьи улыбались. "Боже мой, я даже не знаю их имён", - подумал Ингельс о некоторых.

- Привет, Мойра, - сказал он. - Как дела, Берт?

Зазвонили телефоны, люди брали трубки и что-то отвечали, их голоса шаловливо запрыгали по полу. Репортёры расхаживали по проходам. Запахи дезодоранта, пота и чернил, потрёпанная бумага, суета пишущих машинок, поспешные беспокойные конференции.

Берт шел за Ингельсом к его столу.

- Не жди своего личного бюллетеня, - сказал Берт, бросая на стол листок из телефакса. - Последний отчёт о твоей блуждающей планете.

- Только не говори, что я тебя, наконец, убедил.

- Никаких шансов, - ответил Берт, отступая. - Просто чтобы ты не начал переворачивать всё вверх дном.

Ингельс читал лист, размышляя: "Я мог бы сказать им это полгода назад". "Американцы признали, что беспилотный зонд уже в пути, чтобы сфотографировать странника". Ингельс опёрся локтем о стол и закрыл глаза. На фоне беспокойных пятен света он почти увидел то, что ему снилось. Он вздрогнул в замешательстве; шум газет излился на него. "Хватит", подумал Ингельс, разбирая свои записи.

Он напечатал телевизионную рецензию - о хорошей пьесе из Бирмингема, о том, когда мы увидим студию в Брайчестере - и передал её Берту. Затем он рассеянно порылся в бумагах, скопившихся за день на столе. "На этой неделе мне надо навестить родителей. Это может немного снять моё напряжение". Ингельс перевернул коричневый конверт. Билет для прессы, продуманные красивые надписи: выставка ассоциативной живописи - новый примитивизм и сюрреализм. "Тьфу, - подумал он, - о чём можно говорить с сюрреалистами?" Частная выставка сегодня днём. Что означает сейчас.

- Завтра у тебя будет обзор местных художеств, - сказал он Берту, показывая билет, и вышел.

Как только Ингельс покинул здание редакции, его разум закачался, как сломанный компас. Небо снова показалось ему хрупким стеклом, готовым треснуть, и когда он попытался стряхнуть с себя наваждение, то обнаружил, что приближается к окраине Брайчестера. Некая женщина отпрянула от журналиста, когда он резко остановился.

- Извините, - крикнул он ей вслед. "Что бы ни находилось в том направлении, это не шоу, на которое меня пригласили. Но что-то там должно быть. Может быть, я ходил туда, когда был молод. Посмотрю, когда смогу. До того, как буду ходить там во сне".

Хотя Ингельс мог бы доехать до Нижнего Брайчестера, где проходила выставка, на автобусе, он отправился пешком. "Проветрить голову, может быть, если я не под кайфом от бензина". Небо было тонким и голубым, больше ничего особенного, пока. Ингельс помахал портфелем. "Никогда не слышал об этих художниках раньше. Кто знает, может, они и хороши".

Он не был в Нижнем Брайчестере уже несколько месяцев и его ошеломила заброшенность этого района. Собаки громко скреблись в выбитых витринах магазинов, вырванный с корнем фонарь лежал поперёк дороги, вспученная земля была усеяна выпотрошенными матрасами, их внутренности слабо трепетали. Ингельс миновал дома, где одно окно было заделано кирпичами, а другое всё еще открыто и занавешено шторой. Он проверил свой билет. "Хотите верьте, хотите нет, но я на правильном пути".

Вскоре он достиг полностью заброшенных улиц. Здесь не было ничего, кроме Ингельса, зияющих домов и неровных тротуаров, небосвода, его одиноких шагов; город выглядел подавленным и тихим. Дома стояли плечом к плечу, рёбра открывались в небо, фасады из красного кирпича обнажали клочки разбитых стен и лестниц. Ингельс испытывал скрытое сочувствие к этой заброшенной местности, её безразличию ко времени. Он замедлил шаг. "Прогуляюсь немного. Частная выставка будет открыта ещё несколько часов. Расслабься". Он сделал это и почувствовал, как какой-то иррациональный импульс умоляет его.

"А почему бы и нет", - подумал он. Ингельс огляделся вокруг: никого. Тогда он побежал по пустынным улицам, опустив руки, почти касаясь пальцами земли. "Унга бунга, - подумал он. - Полагаю, это один из способов подготовиться к встрече с дикарями".

Он обнаружил, что его поведение коснулось памяти; возможно, память была его источником. Фигура, бегущая через руины, где-то рядом. Своего рода доказательство мужественности. "Но руины не являлись пустынными улицами города, - думал Ингельс, пока бежал вприпрыжку. - Просто плоские блоки из чёрного камня, в которых зияли квадратные окна. Заброшенные задолго до этого, но вряд ли пострадавшие от времени. Фигура, что бежала по узкой тропинке мимо каменных строений, не глядя на окна".

Облака ползли по небу, темнота заполняла улицы вокруг Ингельса. Он бежал, стараясь не смотреть на дома, позволяя им слиться с воспоминаниями, которых они касались. Всё становилось яснее.

"Тебе пришлось бежать всю дорогу по одной из каменных дорожек. По любой из них, потому что перекрёстков не было, только прямой непрерывный путь. Ты должен был бежать быстро, прежде чем что-то в окнах заметит тебя, подобно тому, как плотоядное растение замечает муху. Последняя часть забега была хуже всего, потому что ты знал, что в любой момент что-то появится во всех окнах сразу: существа, которые, хоть и имели рты, но не имели лиц". Ингельс неожиданно споткнулся и замер, разглядывая пустые окна домов. "Что это было? - рассеянно думал он. - Как один из тех снов, что я видел, которые казались такими яркими. Конечно, так оно и должно быть. Эти улицы напомнили мне одну из тех, что я видел во сне". Но Ингельсу почему-то казалось, что это воспоминание гораздо старше его сна. "Из утробы, без сомнения", - сердито крикнул он, обращаясь к своему колотящемуся сердцу.

Дойдя до выставки, он прошёл мимо неё. Вернувшись, он взглянул на адрес в билете. "Боже мой, вот она". Две улицы с грязными террасными домами, что сдавались в наём, располагались рядом; на входной двери одного из них Ингельс увидел надпись, которую он сперва принял за граффити. Она гласила: "Лаборатория искусств Нижнего Брайчестера". Ингельс вспомнил, как и когда происходило открытие этого заведения в прошлом году, приглашения на данное мероприятие прибыли через два дня. Проект, который он описал после торопливого телефонного интервью, выглядел совсем не так. "Ну что ж", - подумал Ингельс и вошёл в дверь.

В холле у стойки регистрации ползали два клоуна с детьми на своих спинах. Одна из девочек подбежала к стойке и посмотрела на Ингельса снизу вверх.

- Ты знаешь, где тут выставка? - спросил он.

- В заднице, - хихикнула она.

- Второй этаж, - сказал один из клоунов, который, как понял Ингельс, был местным загримированным поэтом, что гонял детей в отдельную комнату, полную надувных игрушек.

Второй этаж представлял собой лабиринт из фанерных перегородок в металлических рамах. На перегородках висели картины и эскизы. Когда Ингельс вошёл, его окружило с полдюжины человек, все художники, кроме одного, который пытался разжечь ладан в огнеупорном конусе. Чувствуя себя в меньшинстве, Ингельс пожалел, что не добрался до лабиринта.

- Вы только что разминулись с парнем из "Радио Брайчестера", - сказал один из художников.

- Вы собираетесь говорить со всеми нами, как он? - спросил другой.

- Вам нравится современное искусство?

- Хотите кофе?

- Оставьте его в покое, - вмешалась Аннабель Прингл; Ингельс узнал её по фотографии на обложке каталога. - Видите ли, они новички на выставках, и вы не можете их винить. Я имею в виду, что всё это шоу - моя идея, но их энтузиазм. Теперь, если хотите, я могу объяснить вам наши принципы, или вы можете прочитать о них в каталоге.

- Выбираю последнее, спасибо, - Ингельс поспешил в лабиринт, открывая печатный каталог. 1. Ребёнок с ушной трубой. Картина под номером 2: Без названия. 3: Человек, сующий свой нос в мусорную корзину - без названия. 4: Без названия. 5, 6, 7... "Ну, их картины, конечно, лучше, чем их проза", - подумал Ингельс. Благовония расплывались перед ним. Играющий ребёнок, наполовину погрузившийся в озеро. Почерневший, с зеленоватым оттенком город поднимался из моря. Крылатый цилиндр, скользящий над джунглями. Внезапно Ингельс резко остановился и повернулся к предыдущей картине. Он был уверен, что видел её раньше.

22: Атлантида. Но это была не та Атлантида, которую он видел на картинах. Техника рисования выглядела грубой и довольно банальной, очевидно, одной из примитивных, но Ингельс обнаружил, что она затрагивает образы, похороненные где-то в его подсознании. Покосившиеся каменные плиты казались огромными, море лилось с их поверхности, как будто оно только что триумфально ворвалось в поле зрения. Подойдя ближе, Ингельс вгляделся в темноту внутри каменной плиты, пытаясь разглядеть что-то находящееся за открытой дверью. Если из-за скалы виднелись очертания бледного лица, его владелец должен был выглядеть огромным. "Если бы он был", - подумал Ингельс, отстраняясь, - но почему он чувствует, что кто-то должен находиться за дверью?

Обойдя всю выставку, он попытался спросить о картине, но Аннабель Прингл остановила его.

- Вы понимаете, что мы подразумеваем под ассоциативной живописью? - спросила она. - Позвольте мне объяснить. Мы выбираем первоначальную идею случайными средствами.

- А? - спросил Ингельс, рисуя каракули в своем блокноте.

- На основе случайности. Мы используем И-Цзин, как Джон Кейдж. Американский композитор, он изобрёл этот метод. Как только у нас появляется идея, мы, молча, ассоциируемся с ней, пока у каждого из нас не возникнут свои мысли, которыми, по их ощущению, надо поделиться с другими. Эта выставка основана на шести первоначальных идеях. Вы можете увидеть разнообразие.

- Действительно, - прокомментировал Ингельс. - Когда я сказал "а...", я сделал это за обычных читателей нашей газеты, понимаете? Слушайте, меня особенно заинтересовал номер 22. Я хотел бы знать, как возникла эта картина.

- Это моя, - заявил один молодой человек, вскакивая, как будто он был самим Хаусом.

- Суть нашего метода, - продолжала Аннабель Прингл, глядя на художника, - состоит в том, чтобы стереть из памяти все ассоциативные цепочки, оставив только нарисованный образ. Конечно, Гив не помнит, что заставило его написать эту картину.

- Нет, конечно, - тупо повторил Ингельс. - Это не имеет значения. Спасибо. Спасибо всем большое.

Он поспешил вниз, мимо взмокшего клоуна, на улицу. На самом деле это не имело значения. Воспоминание прорвалось сквозь его бессонницу. Во второй раз за день он понял, почему что-то показалось ему знакомым, но на этот раз более тревожным. Десятилетия назад ему самому снился тот город на картине.

Ингельс выключил телевизор. Когда точка света исчезла во тьме, в его голове возник образ сияния, улетающего в космос. Затем он увидел, что сияние исчезло не в темноте, а в отражении Хилари, которая наклонилась вперед из плетёного кресла-качалки рядом с ним, собираясь о чём-то заговорить.

- Дай мне пятнадцать минут, - сказал он, делая заметки для своей статьи.

В телевизионной программе показывали возмущения, вызванные блуждающей планетой на орбитах Плутона, Нептуна и Урана, и закончили указанием на то, что планета теперь отклоняется от Солнечной системы; её влияние на орбиту Земли будет незначительным. Фотографии с космического зонда обещали показать общественности в течение нескольких дней. Несмотря на свою холодную научную ясность (писал Ингельс) и, возможно, не намереваясь этого делать, программа сумела передать ощущения предчувствия, вторжения и вмешательства в движение привычного для нас неба.

- Мне они ничего не передали, - сказала Хилари, заглядывая через плечо Ингельса в его записи.

- Это печально, - ответил он. - Я собирался рассказать тебе о своих снах.

- Не надо, если я их тоже не понимаю. Разве мне нельзя критиковать тебя сейчас?

- Прости. Давайте начнём сначала. Просто позвольте мне рассказать несколько вещей, что произошли со мной. Я думал о них весь день. Некоторые из них даже тебе придётся признать странными. Выпьем кофе, и я расскажу тебе о них.

Когда Хилари принесла кофе, Ингельс подождал, пока она не подалась вперёд, готовая погрузиться в свои мысли; длинные мягкие, чёрные пряди волос коснулись её подбородка.

- В детстве я видел много снов, - начал Ингельс. - Это не обычные детские сны, если таковые существуют как отдельный вид. Я запомнил один сон, об огромных облаках материи, плавающих в космическом пространстве и очень медленно формирующихся во что-то. Я имею в виду очень медленно... Я проснулся задолго до того, как они достигли своей цели, но во сне я знал, что у этого существа будет лицо, и мне очень хотелось проснуться. Затем был ещё один сон, где меня несли через какую-то сеть из света, всё дальше и дальше через перекрёстки. И это, казалось, длилось много дней, пока я не оказался на краю этой гигантской паутины из световых дорожек. И я боролся за то, чтобы остановить своё движение, потому что знал, что за светом скрывалось что-то старое, тёмное и бесформенное, что-то высохшее и злое, но я не мог выяснить, что. Я слышал, что оно шуршит, как старый сушёный паук. Знаешь, как я понял, что это была за паутина? Она оказалась моим мозгом, я гнался вдоль своей нервной системы к мозгу. Ладно, оставим это для психологов. Но в этих снах случались странные вещи - я имею в виду, помимо всего этого. Они всегда начинались одинаково и всегда примерно в одно и то же время месяца.

- В ночь полнолуния?- спросила Хилари, прихлёбывая кофе.

- Как ни странно, да. Не волнуйся, я не вырастил полуночную тень или что-то в этом роде. Но некоторые люди чувствительны к полнолуниям, это достаточно хорошо задокументировано. И я всегда начинал с того, что видел во сне полную луну над водой, далеко посреди океана. Я мог видеть отражение, лежащее на воде, и через некоторое время я всегда приходил к выводу, что это вовсе не луна, а огромное бледное лицо, выглядывающее из-за океана, и меня охватывала паника. Затем я терял способность двигаться и знал, что полная луна вытягивает что-то из глубин океана, пробуждая его. Я чувствовал, как во мне нарастает паника, и когда она достигала предела, - я оказывался в следующем сне. Так происходило каждый раз.

- А твои родители не знали? Разве они не пытались выяснить, что случилось?

- Не понимаю, что ты имеешь в виду под случившимся. Но да, в конце концов, они узнали, когда я им рассказал. Это было после того, как мне пришло в голову, что мой отец мог бы объяснить мои сны. Мне тогда было одиннадцать, и у меня иногда возникали странные ощущения, вспышки интуиции, предчувствия и так далее, а иногда я обнаруживал, что и отец чувствует то же самое.

- Я знаю всё о чувствах твоего отца, - сказала Хилари. - Больше, чем он знает о моих.

Вскоре после того, как они встретились, Ингельс отвёл её к своим родителям. Она чувствовала, что его отец был слишком чопорно вежлив с ней, и когда она перекрестно допрашивала Ингельса, он, в конце концов, признал, что его отец чувствовал, что она не подходит ему, не сочувствует ему.

- Ты хотела, чтобы я поведал тебе о своих снах, - продолжил он. - Я рассказал отцу о "морском сне" и понял, что он чего-то недоговаривает. Моя мать заставила его рассказать мне. Её отношение ко всему этому было таким же, как и у тебя, но она сказала моему отцу, чтобы он покончил с этим, он должен будет когда-нибудь всё рассказать мне. Поэтому он объяснил, что иногда он видел те же сны, что и его собственный отец, не зная почему. В детстве ему приснилось несколько таких же снов, что и мне, это продолжалось до одной ночи в середине двадцатых, кажется, он говорил о начале 1925 года. Потом ему приснился город, поднявшийся из моря. После этого он больше никогда не видел снов. Что ж, может быть, услышав это, я почувствовал облегчение, потому что в следующий раз мне тоже приснился город.

- Тебе снился город, - сказала Хилари.

- Тот самый. Я рассказал отцу об этом сне на следующее утро, подробности, о которых он мне не говорил, были одинаковыми в обоих наших снах. Я смотрел на океан, на то же место, что и всегда. Не спрашивай меня, откуда я знаю, что оно всегда одно и то же. Я знал. Некоторое время я наблюдал за отражением Луны на воде, потом увидел, что она дрожит. В следующее мгновение из океана поднялся остров с шумом, как у водопада, даже громче, громче всего, что я когда-либо слышал во время бодрствования; я действительно чувствовал боль в ушах. На острове находился город из огромных, зеленоватых блоков, покрытых водорослями, и вода стекала с них. А грязь кипела от выброшенных на берег существ, что задыхались и лопались. Прямо передо мной, надо мной и подо мной была дверь. Из неё сочилась грязь, и я знал, что огромное бледное лицо, которого я боялся, находится за этой дверью, готовясь выйти, открывая глаза в темноте. Я проснулся, и это был конец сна. Скажи, что это были всего лишь сны, если хочешь. Тебе будет легче поверить, что мы с отцом делились ими телепатически.

- Ты прекрасно знаешь, - сказала Хилари, - что я ничего такого не думаю.

- Нет? Тогда как тебе это? - резко заявил Ингельс. - На выставке, которую я сегодня посетил, имелась картина о нашем сновидении. И её нарисовал не я и не мой отец.

- И что это значит? - воскликнула Хилари. - Что ты имеешь в виду?

- Ну, сон, который я так живо помню после стольких лет, стоит того, чтобы о нём подумать. И эта картина предполагает, что она гораздо более объективно реальна.

- Значит, твой отец читал об этом острове в каком-то рассказе, - сказала Хилари. - Как и ты, как и художник. Что ещё ты можешь предложить?

- Ничего, - сказал Ингельс, наконец.

- Так что за странные вещи ты собирался мне рассказать?

- Это всё, - ответил он. - Только картина. Больше ничего. Действительно.

Хилари выглядела несчастной, немного пристыженной.

- Ты мне не веришь? - спросил он. - Иди сюда.

Когда коврик из овчины присоединился к их ласкам, она сказала:

- Мне действительно не нужно быть твоим экстрасенсом, не так ли?

- Нет, - ответил он, ощупывая её ухо языком, заставляя её приготовиться. Выключив на ходу стальные лампы на изогнутых ножках, Хилари повела Ингельса через квартиру, словно катая за собой магазинную тележку; они засмеялись, когда автомобильные фары осветили Мерси-Хилл и на мгновение - их руки. Они добрались до хрустящей постели и вдруг не смогли продолжить игру. Она обнимала его, пытаясь втянуть его глубже и глубже, мягко притираясь, Ингельс же пытался грубо оттолкнуть Хилари, чтобы заставить её вернуться с удвоенной силой. Они возвышались надо всем, кроме друг друга, задыхаясь. Он почувствовал, что поднимается в воздух, и закрыл глаза.

И стал падать в водоворот плоти, в огромную, почти неосвещённую пещеру, потолок которой, казалось, находился так же высоко над ним, как и небо. Ему предстояло ещё долгое падение, и он мог различить под собой движения огромных пузырей и верёвок из плоти, глаз, что раздувались и расщеплялись, гигантских тёмно-зеленых форм, лениво карабкающихся одна на другую.

- Нет, Господи, нет! - беспомощно воскликнул Ингельс. Он тяжело опустился на Хилари.

- О Боже, - сказала она. - Что ещё случилось?

Ингельс лежал рядом с ней. Потолок над ними дрожал от отражённого света. Всё выглядело соответственно его ощущениям. Он закрыл глаза и почувствовал тёмное спокойствие, но не мог долго удерживать глаза закрытыми.

- Всё в порядке, - сказал он. - Есть ещё кое-что, чего я тебе не сказал. Я знаю, ты беспокоишься о том, как я выгляжу в последнее время. Я говорил тебе, что это недостаток сна, и так оно и есть, но это потому, что я снова начал видеть сны. Это началось около девяти месяцев назад, как раз перед тем, как я встретил тебя, и я вижу их всё чаще, один или два раза в неделю. Только на этот раз я никогда не могу вспомнить, что мне снилось, возможно, потому, что я так долго не видел снов. Я думаю, это как-то связано с небом, может быть, с планетой, о которой мы слышали. Последний раз это произошло сегодня утром, после того, как ты ушла в библиотеку. По какой-то причине у меня нет снов, когда я рядом с тобой.

- Конечно, если ты хочешь вернуться к себе, иди, - сказала Хилари, глядя в потолок.

- С одной стороны, не хочу, - ответил он. - Это просто беда. Всякий раз, когда я пытаюсь увидеть сон, оказывается, что я не хочу спать, как будто борюсь со сном. Но сегодня я достаточно устал, чтобы просто задремать и всё-таки увидел сон. Весь день у меня были галлюцинации, которые, я думаю, исходят из него. И почему-то это кажется мне более срочным. Я должен был досмотреть сон. Я знал, что это важно, но картина убедила меня в том, что это нечто большее, чем сон. Хотел бы я, чтобы ты это поняла. Для меня это нелегко.

- А если я тебе поверю? - спросила она. - Что ты тогда сделаешь? Встанешь на улице и будешь предупреждать людей? Или попытаешься продать это своей газете? Я не хочу просто верить тебе. Как ты можешь думать, что другие поверят?

- Именно это мне и не нужно слышать, - сказал Ингельс. - Я хочу поговорить об этом с отцом. Думаю, он сможет помочь. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я пойду без тебя.

- Не буду, - ответила Хилари. - Если хочешь, можешь идти смотреть свои сны и поболтать с отцом. Но для меня это означает, что ты меня не хочешь.

Ингельс направился к своей квартире, расположенной дальше на Мерси-Хилл. Газеты цеплялись за кусты, хлопая как птицы крыльями; машины с шипением неслись по близлежащим улицам, создавая волны из света. Ингельса и небо разделяли только дома, их стены казались низкими и тонкими. Даже в свете ламп он чувствовал, как над головой зияет ночь.

В доме, где он жил, стояла тишина. Радио, которое обычно тарахтело, как электронное сердце, сейчас молчало. Ингельс поднялся на третий этаж, его шаги по деревянной лестнице отзывались эхом в тишине, заставляя его проснуться. Он пошарил в прихожей в поисках вешалки. В доме Хилари она располагалась в другом месте. Под окном в гостиной он увидел её стол, заваленный комиксами; правда, когда он включил свет, это оказался его собственный стол, и на нём лежали газеты с телепрограммами. Ингельс устало посмотрел на свою смятую постель. Он ощущал, что комната вокруг него движется, как мутная вода. Он рухнул на кровать и тут же заснул.

Темнота тянула его вперёд, мягко проплывая сквозь его глаза. Его окружала безмолвная тьма. Он проплыл сквозь неё, спящий и в то же время бодрствующий. Он чувствовал, как далеко в темноте расцветает энергия, огромные беззвучные взрывы, которые охлаждаются и застывают. Ингельс вслепую ощущал, как что огромное и тяжёлое катится куда-то.

Затем у него появилась способность видеть, хотя темнота оставалась почти неизменной. Где-то в дальней дали, словно крошечные трещинки, светились несколько точек. Ингельс начал быстро плыть к ним. Когда он приблизился, точки расступились и скрылись из виду. Он мчался между ними, навстречу другим, которые теперь мельком выныривали из бескрайней ночи, неся более прохладные зерна застывшей пыли вокруг себя.

Они множились, поле зрения Ингельса наполнялось рассеянным светом и сопутствующими ему эффектами. Он поворачивался, запечатлевая в своем сознании каждую безмолвно пылающую перспективу. Его разум казался огромным. Он чувствовал, что с лёгкостью запоминает каждый узор из света, готовый увидеть следующий.

Прошло так много времени, прежде чем он пришел в себя, и поэтому он не помнил, как всё началось. Каким-то образом путь, по которому он двигался, вернул его к исходной точке. Теперь Ингельс плыл в равновесии со всей системой света и пыли, что окружала его. Его мысли сосредоточились на всём, что он видел.

Он обнаружил, что часть его разума словно телескоп сосредоточилась на деталях тех миров, мимо которых он пролетал: городов из сфер, усеянных чёрными крылатыми насекомыми; гор, которым каким-то образом придали форму огромных голов; в их глазницах извивались идолопоклонники. Ингельс видел море, из его глубин поднималась суставчатая рука, протянувшаяся на многие мили вглубь материка, и тонкую паутину из кожи, что пыталась найти себе пропитание. Один крошечный мир, казалось, кишел жизнью, которая знала об Ингельсе.

Глубоко в одном из морей этого мира спал город, и Ингельс видел те же сны, что и его жители: о младенчестве, проведённом в огромной, почти лишённой света пещере, за которой ухаживала худая шуршащая фигура, такая высокая, что её голова терялась из виду; о полёте к этой маленькой, но плодородной планете; о неуклюжих танцах под светом осколка, который они вырвали из этого мира и выбросили в космос; о спячке в подводных базальтовых гробницах. Дремлющие ждали и разделяли свои жизни с другими подобными существами, активными на поверхности; на мгновение Ингельс оказался жителем чёрного города, покинутого строителями. Он насторожился и стал продвигаться медленнее, когда бледная личинка пробежала по дорожке между зданиями.

Позже, когда активным жителям на поверхности пришлось прятаться от размножающихся личинок, те, кто находился в подводном городе, замерли в ожидании. Ингельс чувствовал, как их мысли сонно обшаривают поверхность, касаются разума личинок и проверяют его, чрезвычайно терпеливо и целеустремлённо. Он ощущал, как чрево моря омывает его келью. Его огромная плоть дрожала, предвкушая возрождение.

Без предупреждения Ингельс оказался в комнате, глядя через телескоп на небо. Казалось, он смотрит уже несколько часов; глаза его горели. Он сверялся с таблицей, настраивая телескоп. Лужица света от керосиновой лампы блуждала по комнате, захватывая книги в шкафах возле стен, рассыпаясь по картам у его ног. Затем Ингельс вышел из комнаты и поспешил через затемнённый театр; из лож выглядывали тёмные капюшоны. Выйдя из театра, Ингельс взглянул на испещрённое пятнами небо, на крышу, где, как он знал, одна шиферная плита скрывала поднятый кверху телескоп. Он поспешил прочь по освещённым газом улицам из своего сна.

Проснувшись, он сразу понял, где находится тот театр: на окраине Брайчестера, куда его весь день тянуло.

III

Ингельс встал на рассвете, чувствуя себя очистившимся и обновлённым. Он умылся, побрился, оделся, приготовил себе завтрак. В его облегченном состоянии преамбула сна, казалось, не имела значения: ему объяснили его стремление оказаться на окраине Брайчестера, остальное казалось ему внешним, возможно, продуманно символичным. Он знал, что Хилари считает его сны симптомами расстройства, и, возможно, она права. "Может быть, - подумал он, - всё это означает, что театр пытается проникнуть в моё сознание? Много суеты, но таковы сны. Без сомнения, особенно когда им приходится пробивать себе путь в сознание. Мне не терпится увидеть, что этот театр значит для меня".

Когда Ингельс вышел из дома, рассвет охватил его, как будто он ещё не стряхнул с себя сновидения. Тусклый приглушённый свет оседал вокруг него, неясные фигуры торопливо проходили мимо. Воздух казался удушливым от неминуемой опасности, не таким острым, каким должен быть во время холодов. "Это научит меня вставать с криком петухов, - подумал Ингельс. Похоже на бессонницу. Не представляю, о чём они там кукарекают". Очереди к коммутаторам двигались вперёд, как тиканье судьбы.

Кто-то оставил на столе Ингельса листок из телефакса. Фотографии с космического зонда ожидались с минуты на минуту. Он торопливо писал рецензии, поднимая глаза, чтобы избавиться от ощущения, что пол кишит бледными личинками, ползающими в проходах между столов. "Должно быть, мне нужно было больше сна, чем я думал. Может, вздремну попозже".

Хотя в его сне улицы выглядели по-другому - электрические лампы превратились в газовые, - он точно знал, где должен находиться театр. Ингельс поспешил вдоль границы Нижнего Брайчестера, мимо чавкающих паровых экскаваторов и ревущих скелетов горящих домов. Ингельс шагнул прямо на улицу из своего сна.

Одна её сторона была стёрта с лица земли, неровная полоса коричневой почвы протянулась трещинами через тротуар и в поля за ним. Но театр находился на другой стороне. Ингельс поспешил мимо домов из красного кирпича, мимо продуваемых ветром садов и сломанных цветов к выбоине на дороге, залепленной заплаткой, где, как он знал, газовый фонарь охранял театр. Ингельс остановился возле фонаря. Машины проносились мимо, а он смотрел на дома перед собой, внешняя одинаковость защищала их от взгляда человека. Театра не было.

Гудок приближающегося автомобиля вырвал Ингельса из оцепенения. Он побрёл дальше, чувствуя себя глупо и нелепо. Он смутно помнил, как однажды шёл с родителями по этой дороге на пикник. Тогда здесь стояла газовая лампа; он смотрел на неё и на театр, который к тому времени превратился в кинотеатр, пока родители не уговорили его идти дальше. Это объясняло сон, бессонницу, всё. "И меня никогда не убеждал Гражданин Кейн. Дайте мне тоже бутон розы". На самом деле он просто ошибся в местоположении лампы; вот она, в сотне ярдов перед ним. Внезапно Ингельс побежал. Он уже видел театр, теперь переименованный в мебельный склад.

Он почти миновал двойные двери и оказался в первом проходе, когда понял, что не знает, что сказать.

- Извините, я хотел бы заглянуть под ваши стропила. Простите, что беспокою, но, кажется, у вас здесь есть потайная комната. Ради Бога, - сказал он, краснея, и поспешил вниз по ступенькам, когда продавец вышел вперёд, чтобы открыть ему двери. "Теперь я знаю, что это был за сон. Я позаботился о том, чтобы он не повторился. Забудь об остальном".

Ингельс навалился на свой стол. "А теперь сиди здесь и веди себя прилично. Какая ничтожная причина для ссоры с Хилари. По крайней мере, я могу признаться ей в этом. Позвони ей сейчас". Он потянулся к телефону, когда подошёл Берт, размахивая рецензией Ингельса на астрономическую телепрограмму.

- Я знаю, что ты хочешь всё переписать, - заявил он.

- Сожалею об этом.

- На этот раз мы отзовём людей в белых халатах. Я думал, ты пошёл тем же путем, что и этот парень, - сказал Берт, бросая на стол газетную вырезку.

- Просто недосып, - ответил Ингельс, глядя в сторону. - Как наш Мафусаил, скажи мне кое-что. Когда склад на Филдвью был театром, как он назывался?

- Ты имеешь в виду Варьете? - спросил Берт, бросаясь к своему телефону. - Напомни мне рассказать тебе о том, как я видел там Бомона и Флетчера. Отличная пьеса в двух частях.

Ингельс перевернул вырезку, улыбаясь наполовину Берту, наполовину себе за то, что всё ещё не отпускал от себя сон. "Давай, просматривай документы в обеденный перерыв, - сказал он себе насмешливо. - Бьюсь об заклад, это Варьете никогда не попадало в заголовки газет".

"ЛСД ВЫЗЫВАЕТ ПОПЫТКУ САМОУБИЙСТВА", - говорилось в вырезке. "Американский студент утверждает, что в "ЛСД-видении" ему сказали, что планета, проходящая сейчас через нашу Солнечную систему, возвещает о восхождении Атлантиды. Он выбросился из окна второго этажа. Настаивает на том, что восстание Атлантиды означает конец человечества. Говорит, что Атланты готовы проснуться". Ингельс уставился на вырезку; звуки газеты хлынули ему в уши, как кровь. Внезапно он отодвинул стул и побежал наверх, в хранилище "Вестника".

Под потолком, на который давила крыша, мерцала и жужжала люминесцентная лампа. Ингельс прижал к груди толстые подшивки старых газет и положил их на стол, смахнув с него пыль. Первые газеты, что попались ему под руку, датировались 1900-м годом. Тогда улицы освещались газовыми лампами. Пыль просачивалась в ноздри Ингельса и сгущалась вокруг; телефон, ждущий звонка к Хилари, молчал, обзор телепрограммы щипал его мозг, желая, чтобы его переписали. Оглядываясь и моргая, Ингельс пытался стряхнуть с себя сомнения.

Но поиск не занял у него много времени, хотя его глаза устали бегать вверх и вниз, вверх и вниз к тому времени, когда он увидел нужный заголовок:

"ПОКУШЕНИЕ НА КРАЖУ В "ВАРЬЕТЕ". ТОРГОВЦЫ НА СКАМЬЕ ПОДСУДИМЫХ"

"Магистрат Брайчестера обвинил Френсиса Уоринга, драпировщика, занимающегося своим ремеслом в Брайчестере; Дональда Нордена, мясника ("и так далее", - раздражённо прорычал Ингельс, нетерпеливо просматривая текст) в попытке ограбления театра "Варьете" на Филдвью. Мистер Рэдклифф, владелец и управляющий этого заведения".

"Выглядит неплохо", - устало подумал Ингельс, почти отбросив газету, чтобы просмотреть другие. Но на той же странице ниже он вдруг заметил другой заголовок и вернулся к чтению:

"ОБВИНЕНИЕ И ВСТРЕЧНОЕ ОБВИНЕНИЕ В СУДЕ. БОГОХУЛЬНЫЙ КУЛЬТ РАСКРЫТ"

И вот оно, в середине колонки:

"Допрошенный мистером Кирби для предъявления обвинения, Мистер Рэдклифф подтвердил, что был занят подготовкой своих счетов, когда услышал звуки, доносившиеся из его кабинета. Он собрал всё своё мужество и отважился войти. В кабинете он увидел нескольких мужчин".

"Продолжай", - настаивал Ингельс, видя, что и в суде царило нетерпение.

"Рассказ Мистера Рэдклиффа был грубо прерван Уорингом, который обвинил владельца в том, что тот сдавал в аренду четырём мужчинам одно из помещений в своём театре. По словам Уоринга, эта привилегия была в кратчайшие сроки отозвана, и четвёрка вошла в здание в попытке вернуть себе имущество, которое по праву принадлежало им. Он продолжал:

- Мистер Рэдклифф знает об этом. Он был одним из наших членов в течение многих лет, и всё ещё был бы им, если бы у него хватило смелости.

Мистер Рэдклифф ответил:

- Это ужасная неправда. Однако меня не удивляет глубина вашего беззакония. У меня есть здесь доказательства этого.

С этими словами он предъявил суду тетрадь, содержащую, по его словам, материалы богохульного и кощунственного характера. Он нашёл под скамьёй в своём театре ту самую вещь, что искали неудачливые грабители. Тетрадь, которую Мистер Рэдклифф описал как "журнал культа, посвященного подготовке к богохульной пародии на Второе пришествие", была вручена мистеру Пулу, судье, и тот быстро объявил, что тетрадь соответствует данному описанию.

Мистер Кирби привёл в качестве доказательства морального разложения, вызванного этим культом, тот факт, что четыре уважаемых торговца превратились в обычных грабителей. Если бы они не чувствовали стыда за свои убеждения, продолжал он, им пришлось бы обратиться к мистеру Рэдклиффу с просьбой вернуть утраченное имущество".

"Но какие убеждения?"- задался вопросом Ингельс. Он вновь зашуршал газетой, клочки пожелтевшей бумаги сыпались на пол. Лампа под потолком жужжала, как пойманное разноцветное насекомое. Ингельс чуть не пропустил страницу.

"ЗАДЕРЖАНЫ ГРАБИТЕЛИ В "ВАРЬЕТЕ". ПЯТЫЙ ЧЕЛОВЕК ОТДАЁТ СЕБЯ ПРАВОСУДИЮ"

"Что за пятый?" - Ингельс всмотрелся в статью:

"Мистер Пул осудил культ, приверженцами которого являлись обвиняемые, как неопровержимое доказательство беззакония тех религий, которые претендуют соперничать с Христианством. Он описал культ как "недостойный даже низшей породы мулатов".

В этот момент поднялась суматоха: в зал поспешно вошёл человек и попросил разрешения обратиться к судьям. Через несколько минут явился и Мистер Рэдклифф с решительным выражением лица. Однако, увидев опоздавшего, он, по-видимому, отказался от своего намерения и занял место в галерее. Человек тем временем пытался отдаться на милость суда, объявив себя пятым из грабителей. Он утверждал, что его побудило к признанию чувство несправедливости, когда он позволил своим друзьям взять всю вину на себя. Он сказал, что его зовут Джозеф Ингельс".

В ответ на его жест Ингельс увидел у подножия колонны расплывчатое пятно. Он едва его заметил. Он всё ещё смотрел на имя деда.

***

- Очень мило, что ты пришёл, - двусмысленно прокомментировал отец. Ингельс заметил, что его родители закончили отделку дома; цветы на обоях в холле выросли и стали ярко-оранжевыми. Но свет всё еще был тусклым, и стены окружали его глаза, как ночь вокруг слабой лампы. Рядом с вешалкой Ингельс увидел зеркало, в которое, будучи подростком, он смотрелся перед свиданиями; трещину в углу, появившуюся от удара его кулака, когда юного Ингельса охватила ярость от того, что его детские проблемы никто не понимает. Уродливая дыра штукатурки зияла сквозь обои рядом с менее предательской дыркой от гвоздя.

- Я мог бы повесить зеркало для тебя, - сказал Ингельс, не желая унизить отца, который нахмурился и проворчал: "Не нужно". Они вошли в столовую, где мать стелила лучшую скатерть и столовые приборы.

- Вымой руки, - сказала она. - Чай почти готов.

Они ели и разговаривали. Ингельс следил за беседой, словно за игрушечным лабиринтом, который нужно было наклонять в разные стороны, чтобы шарик не провалился в отверстия.

- Как поживает твоя подружка? - спросила его мать.

- Разве ты не знаешь, как её зовут?

На самом деле Ингельс не говорил матери её имя.

- Прекрасно, - ответил он, наконец. Они больше не упоминали Хилари. Мать достала его детские фотографии, которые они нашли в ящике буфета.

- Ты был чудесным мальчиком, - сказала она.

- Кстати, о воспоминаниях, - проговорил Ингельс, - помнишь старый театр Варьете?

Отец, стоя спиной к Ингельсу, размахивал рубахой возле камина, чтобы раздуть огонь.

- Старое Варьете, - сказала мать, - мы как-то хотели сводить тебя на пантомиму. Но, - она взглянула на спину мужа, - когда твой отец приехал, все билеты были распроданы. Потом было веселье. Я подготовила список театров и анекдотов.

Ингельс сидел напротив отца, из курительной трубки которого валил дым.

- Я просматривал наши старые газеты, - начал Ингельс, - и наткнулся на дело, в котором фигурирует Варьете.

- Ты что, на работу вообще не ходишь? - спросил его отец.

- Это было расследование. Кажется, в театре произошло ограбление. Это случилось до твоего рождения, но мне интересно, помнишь ли ты, что слышал об этом?

- Ну, не все мы такие умные, как ты, - сказала мать. - Мы не помним то, что слышали в колыбели.

Ингельс засмеялся, внутри у него всё сжалось; надежда на прояснение дела ускользала.

- Возможно, ты слышал об этом, когда был постарше, - объяснил он отцу. - В этом был замешан мой дед.

- Нет, - ответил отец. - Не был.

- Но так сказано в газете.

- Только его имя, - сказал отец, глядя на Ингельса пустыми глазами. - Это был другой человек. Твоему дедушке потребовались годы, чтобы пережить это. Газеты не стали бы публиковать извинения или говорить, что это не он. А ты удивляешься, почему мы не хотели, чтобы ты работал в газете. Ты не захотел стать приличным лавочником, ты позволил нашей семье потерять магазин, а теперь ты здесь, сгребаешь старую грязь и ложь. Вот, что ты выбрал для себя.

- Я не хотел вас обидеть, - сказал Ингельс, сдерживаясь от ответных обвинений. - Но это был интересный случай, вот и всё. Я собираюсь завтра сходить в этот театр.

- Если ты отправишься туда, то втопчешь нашу фамилию в грязь. Больше к нам не приходи.

- Подожди, - запротестовал Ингельс. - Если твой отец не был в этом замешан, ты не можешь так думать. Боже мой! - воскликнул он, охваченный воспоминаниями, - ты что-то знаешь! Ты рассказывал мне об этом, когда я был ребёнком! Я только начал видеть сны, и ты рассказал мне это, чтобы я не боялся, чтобы показать мне, что у тебя тоже случались такие сны. Ты был в комнате с телескопом, ожидая увидеть что-то. Ты рассказал мне об этом, потому что мне тоже это приснилось! Уже второй раз мне снится этот сон! Это комната в Варьете, это должна быть она!

- Я не знаю, что ты имеешь в виду, - сказал отец, - мне никогда такого не снилось.

- Ты говорил мне, что снилось! - настаивал Ингельс.

- Должно быть, я сказал тебе это, чтобы успокоить. Давай, скажи, что мне не следовало тебе лгать. Должно быть, я сделал это для твоего же блага.

Взгляд отца стал немигающим и пустым. Ингельс посмотрел на него и сразу понял, что за этой пустотой скрывается нечто большее, чем ложь о его детстве.

- Тебе опять снился сон, - сказал Ингельс. - Тебе приснился тот же сон, что и мне прошлой ночью. И я думаю, ты знаешь, что это значит.

Взгляд отца почти незаметно сместился, а затем снова стал более пристальным.

- Что ты знаешь? - спросил он.

- Ты живешь в том же городе, что и мы, и навещаешь нас раз в неделю. Но ты знаешь, что я вижу сны? Иногда мы задаемся вопросом, знаешь ли ты, что мы здесь!

- Я знаю, - отрезал отец.

- Извини, - сказал Ингельс. - Но эти сны... они были у тебя. Те, которыми мы делились, помнишь?

- Мы делились всем, когда ты был маленьким мальчиком. Но всё кончено, - заявил отец. - Сны и всё такое.

- Это не имеет никакого отношения к делу!- закричал Ингельс. - У тебя всё ещё есть способности! Я знаю, тебе, должно быть, снились эти сны! Они отражались в твоих глазах в течение нескольких месяцев!

Ингельс замолчал, пытаясь вспомнить, правда ли это. Он умоляюще повернулся к матери.

- Разве ему не снился сон?

- Что я могу об этом знать? - развела она руками. - Меня это не касается.

Она убирала посуду со стола при тусклом свете камина, не глядя ни на мужа, ни на сына. Внезапно Ингельс увидел её такой, какой никогда не видел прежде: сбитой с толку сновидениями и интуицией мужа, ставшей ещё более отчуждённой из-за тревожной и непостижимой связи между ним и её сыном. Ингельс вдруг понял, почему он всегда чувствовал, что она была счастлива, когда тот уезжал из родительского дома: только так она могла вернуть себе мужа. Ингельс взял пальто из прихожей и заглянул в столовую. Они не двигались: отец смотрел на огонь, мать - на стол.

- Увидимся, - сказал Ингельс, но единственным звуком в ответ ему было потрескивание горящего полена, рассыпающегося на угольки.

Он смотрел телевизор. Движение цветных точек складывалось в формы. За окном небо притягивало его взгляд, напряжённое, тяжёлое, неминуемое, как гром. Ингельс записывал слова.

Позже он плыл сквозь чудовищную тьму; мерцающие сферы медленно вращались вокруг него, на одной из них сияла полоса из света; впереди в пустоте Ингельс видел пыль и камни. Кусок металла кружил вокруг Ингельса, как робкая игла, пытаясь уколоть, но вот она извергла пламя и удалилась. Он почувствовал такое глубокое пренебрежение, что оно выглядело как простое безразличие. Ингельс закрыл глаза, словно сморгнул пылинку.

Утром он написал газетный обзор, находясь в своей квартире. Он знал, что не сможет долго выносить переполненные коридоры в редакции. Слепо пробираясь по этажу, он нашёл Берта. Ингельс смотрел на него с минуту или около того; ибо не мог сразу вспомнить, как тот должен выглядеть.

- То, что ты переписал в телевизионном обзоре, было не лучшим твоим решением, - заявил Берт.

- Да и ладно, - махнул рукой Ингельс. Машинально схватив со стола вчерашний номер "Вестника", он поспешил к двери.

Он почти дошел до неё, когда услышал, как редактор кричит в трубку:

- Но это не может повлиять на Сатурн и Юпитер! Я имею в виду, он не может изменить свою массу, не так ли?.. Прошу прощения, сэр. Я, конечно, не имел в виду, что разбираюсь в астрономии лучше вас. Но возможно ли изменение его массы?.. Что, и траектории тоже?

Ингельс усмехнулся, глядя на толпу журналистов, собравшихся вокруг стола редактора, на их восхищённые лица. Они будут в восторге, когда он вернётся. Ингельс вышел из редакции.

Сквозь извивающиеся толпы, вверх по ступенькам, в пространство кроватей и туалетных столиков, похожих на улицу из тесных спален, стены которых были удалены волшебным образом.

- Могу я поговорить с управляющим? - обратился он к человеку, вышедшему ему навстречу. - "Вестник Брайчестера".

Управляющий был молодым человеком в бледном изящном костюме, с длинными нестриженными волосами и улыбкой, которую он вытянул вперёд, словно для осмотра.

- Я слежу за сюжетом, - объяснил Ингельс, показывая своё корреспондентское удостоверение. - Похоже, когда ваш мебельный склад был театром, одно помещение сдавалось в аренду астрономической группе. Мы думаем, что их записи всё ещё здесь, и если их можно найти, они представляют огромный исторический интерес.

- Звучит любопытно, - сказал управляющий. - Где они предположительно находились?

- В комнате где-то на самом верху здания.

- Конечно, я готов помочь.

Мимо прошли четверо мужчин, неся в фургон обломки расчленённой кровати.

- По-моему, когда-то на самом верху здания было несколько офисов. Но сейчас мы ими не пользуемся, они заколочены. Будет очень трудно открыть их сейчас. Если бы вы позвонили, я мог бы привлечь несколько человек.

- Меня не было в городе, - сказал Ингельс, поспешно импровизируя теперь, когда его планы пошли наперекосяк. - Когда я вернулся, то нашел эту историю у себя на столе. Я пытался дозвониться раньше, но не смог. Должно быть, это дань вашему бизнесу.

Старик, один из грузчиков, сидел на стуле рядом и слушал; Ингельсу не хотелось лишних свидетелей и он желал, чтобы грузчик поскорее ушёл.

- Эти записи действительно важны, - выговорил Ингельс. - Большая историческая ценность.

- В любом случае я не думаю, что они всё ещё здесь, - сказал управляющий. - Если бы они находились в одной из верхних комнат, их давно бы выбросили.

- По-моему, вы немного ошибаетесь, - заявил старик со стула.

- Вам нечем заняться? - спросил его управляющий.

- Мы закончили погрузку, - ответил старик, - водитель ещё не приходил. Его мать заболела. Не мне говорить, что вы ошибаетесь, но я помню, как они чинили крышу после войны. Люди, которые это делали, говорили, что видели комнату, полную книг, они выглядели так, будто были спрятаны. Но мы не могли войти в комнату отсюда, и никто не хотел ломать себе шею, пытаясь проникнуть в неё с крыши. Думаю, что комната всё ещё там.

- Должно быть, это она, - сказал Ингельс. - Где она находится?

- Вон там, - ответил старик, указывая на скандинавскую кровать с балдахином. - За одним из офисов, так мы предполагали.

- Не могли бы вы помочь мне её найти?- спросил Ингельс. - Может быть, ваши напарники помогут вам, пока ждут. Конечно, если этот джентльмен не возражает. Мы сделаем ставку на ваше сотрудничество, - обратился Ингельс к управляющему. - Может быть, я даже смогу оформить для вас специальный тариф на рекламу, если вы захотите когда-нибудь подать объявление.

Пятеро человек поднялись по ржавой винтовой лестнице, отгороженной стильной перегородкой, на второй этаж. Управляющий, всё еще хмурясь, оставил одного грузчика ждать водителя.

- Позови нас, как только он придёт, - сказал он. - Какова бы ни была причина, потеря времени означает потерю денег.

На втором этаже, который представлял собой лабиринт из ящиков и картонной мебели, у Ингельса возникли кратковременные воспоминания о своём сне: очертания театральных лож в стенах, ныне почти скрытые кирпичами; крюк, на котором висела люстра. Вещи из сна, казалось, проявлялись в мирской жизни, манили его.

Лестница продолжалась вверх, но уже более ржавая.

- Я пойду первым, - сказал управляющий и взял фонарик, что принёс один из грузчиков. - Нам не нужны несчастные случаи.

Его ноги вытянулись, как хвост, через люк. Они слышали, как он топает, бросая вызов полу.

- Всё в порядке, - крикнул управляющий, и Ингельс просунул свою голову сквозь пыль в голый дощатый коридор.

- Здесь, говорите? - спросил управляющий старика, указывая на доски, образующие стену.

- Именно, - ответил старик, уже вместе со своими товарищами выковыривая молотком гвозди. Сквозь открывшиеся дырки тускло проглядывала дверь. Ингельс почувствовал, как улыбка исказила его лицо. Он взял себя в руки. "Подожди, пока они не уйдут".

Как только рабочие открыли дверь кабинета, Ингельс бросился вперёд. Мрачная зеленая комната, поломанный стол, в раздробленных внутренностях которого сидела покрытая пылью пишущая машинка.

- Боюсь, всё так, как я и думал, - сказал управляющий. - Здесь нет прохода. Вы же не ждёте, что мы разрушим стену. Особенно без консультаций с владельцем здания.

- Но должен же быть вход, - заявил Ингельс. - За этой стеной. Наверное, комната, была опечатана до того, как вы заняли это здание. Конечно, мы можем поискать её.

- Вам и не придётся, - сказал старик. Он пнул ногой стену, ближайшую к предполагаемому месту расположения комнаты. Штукатурка осыпалась вдоль трещины, затем они услышали смещение кирпичей.

- Я так и думал, - прокомментировал старик. - Это сделала война, сотрясла здание. Доски в порядке, но с раствором покончено.

Он ударил по стене ещё раз и отдёрнул ногу, затем руками вытащил два кирпича, и часть стены рухнула, оставив отверстие больше метра высотой.

- Этого достаточно! - сказал управляющий. Ингельс наклонился, всматриваясь в заваленную пылью щель. Голые доски, стропила и шифер наверху, должно быть, книжные шкафы, задрапированные тканью вдоль стен, что-то в центре комнаты, полностью закрытое рамой, увешанной тяжёлым материалом, возможно бархатом. Пыль ползла по разгоряченному лицу Ингельса, покалывая его, как в лихорадке.

- Эта стена всё равно бы рухнула, хорошо, что вы были здесь, - сказал он управляющему. - Теперь, когда всё сделано, я уверен, вы не будете возражать, если я осмотрюсь. Если я буду ранен, обещаю не предъявлять претензий. Я подпишу отказ, если хотите.

- Думаю, так будет лучше, - сказал управляющий и подождал, пока Ингельс возился со своим портфелем, вчерашним "Вестником", ручкой и листком из блокнота, вытирая брови, на которых пыль и пот превратились в струйки грязи, потирая дрожащие пальцы. Мужчины перелезли через груду кирпичей и подняли бархатную раму. Под ним на высокой прочной подставке стоял зеркальный телескоп почти в тридцать сантиметров длиной. Один из грузчиков наклонился к окуляру, коснулся фокуса.

- Не надо!- закричал Ингельс. - Обстановка может оказаться чрезвычайно важной, - объяснил он, пытаясь рассмеяться.

Управляющий уставился на него.

- Так чем, говорите, вы занимаетесь в "Вестнике"? - спросил он.

- Корреспондент по астрономии, - ответил Ингельс, опасаясь, что этот человек может регулярно читать их газету. - У меня не так много работы, - пробормотал он. - Это сенсационная новость. Если можно, я хотел бы провести несколько часов, осматривая эти книги.

Ингельс услышал, как грузчики и их начальник спускаются по винтовой лестнице. "Извивайтесь", - подумал он и осторожно снял покрывала с книжных шкафов, стараясь уберечь телескоп от пыли, чему на протяжении десятилетий служило бархатное покрытие. Внезапно Ингельс поспешил обратно в коридор. В такт качанию его фонарика качались и стены. Он выбрал одну доску, перекинул её через кирпичи и ткнул в стропила над телескопом, прикрывая его рукой. Через минуту шифер скользнул в сторону, и мгновение спустя Ингельс услышал отдалённый грохот.

Он присел на корточки и посмотрел в окуляр. Без сомнения, когда-то здесь имелся стул. Всё, что Ингельс мог видеть - размытое сумеречное небо. "Скоро ночь", подумал он и положил включенный фонарик на книги. Он вспомнил свет масляной лампы, плескавшийся у его ног во сне.

Большая часть библиотеки была посвящена астрономии. Поскольку многие книги и карты являлись астрологическими, Ингельс обнаружил, что некоторые из них написаны восточным шрифтом. Но были и другие, на полках в самом дальнем от запертой двери углу: "История Атлантиды и потерянной Лемурии", "Образ Мира", "Книга Исследований", "Откровения Глааки". Последние составляли девять томов. Ингельс, испытывая любопытство, вытащил их из шкафа, и пыль поднялась перед его лицом, как облака из сна.

Голоса медленно текли по лестнице, далеко внизу продавали кровати. В тесной комнате, затуманенной пылью, скопившейся у дыры в крыше, на которую терпеливо смотрел телескоп, Ингельсу казалось, что он снова погружается в сон. Потрескавшиеся обрывки страниц прилипли к ногтям. Он читал в книгах заклинания, звучащие как голоса, бормочущие во сне, они постоянно переходили в другой неуклюжий стиль. В книги были вложены эскизы и картинки, некоторые по-детски грубые, некоторые поразительно подробные: М'нагала, щупальца чего-то похожего на раздутые сырые внутренности и глаза; Глааки, наполовину погруженное в воду губчатое лицо, выглядывающее из озера; Р'льех, город на острове, торжествующе возвышающийся над морем, огромная приоткрытая дверь. Ингельсу это было знакомо, он спокойно воспринимал информацию. Теперь он чувствовал, что у него никогда не было причин сомневаться в своем сне.

Ранняя зимняя ночь перекрыла дыру в крыше. Ингельс снова наклонился к окуляру. Теперь в телескопе он видел только темноту. Её словно размывало расстоянием; Ингельс чувствовал, как его головокружительно тянет вниз по трубе из тьмы, в безграничную пустоту, которую не может заполнить никакое количество материи. "Ещё нет, - подумал он, быстро отступая от телескопа, - скоро".

Кто-то уставился на него. Девушка. Она хмуро смотрела на дыру в крыше. Продавщица.

- Мы скоро закрываемся, - сказала она.

- Хорошо, - ответил Ингельс, возвращаясь к книге, лежащей текстом вверх в рассеянном свете. Она устроилась поудобнее, открывая ему новую страницу и подчёркнутую фразу: "когда звёзды примут правильное положение". Ингельс уставился на книгу, пытаясь понять. Это должно что-то значить. Туманные книги окружили его. Он покачал головой и быстро перелистал страницы в поисках подчёркнутых мест. Эта фраза повторялась в следующем томе, нет, она была дополнена: "когда звёзды примут правильное положение вновь". Он резко взглянул вверх, в настойчивую ночь над головой. Через минуту он зарычал. Здесь был подчёркнут целый отрывок:

"Хотя вселенная может притворяться непостоянной, её душа всегда знала своих хозяев. Сон её хозяев есть лишь величайший цикл всей жизни, ибо как вызов и забвение зимы оказываются тщетными летом, так вызов и забвение человека и тех, кто принял на себя управление, будут отброшены пробуждёнными хозяевами. Когда эти времена зимней спячки закончатся, и время пробуждения приблизится, сама вселенная пошлёт Предвестника и Создателя, Гхрота. Он тот, кто призовёт звёзды и миры к праведности. Он тот, кто поднимет спящих хозяев из их нор и утонувших могил; кто поднимет сами могилы. Он тот, кто будет внимателен к тем мирам, где идолопоклонники считают себя управителями. Он тот, кто подчинит себе миры, пока все не признают свою самонадеянность и не преклонятся".

"Гхрот, - подумал Ингельс, глядя на дыру в крыше. - Тогда у них даже было имя для него, несмотря на суеверный язык. Не то чтобы это было так уж удивительно. Человек смотрел на кометы таким же образом, это тоже самое. Предзнаменование, которое становится почти богом. Но предзнаменование чего?"

Ингельс внезапно задумался. "Что именно должно произойти, когда звезды снова примут правильное положение?" Он опустился на колени в пыль и принялся рыться в книгах. Больше никаких подчёркиваний. Он бросился обратно к телескопу. Его бёдра болели, когда он присел на корточки. Что-то появилось в окуляре.

Это был внешний край блуждающей планеты, вползающий в поле зрения телескопа. По мере приближения она расплывалась, иногда становясь почти чёткой. Ингельс почувствовал, как пустота внезапно обрушилась на него. Теперь планета превратилась в расплывчатое красноватое пятно. Он потянулся к фокусу, настраивая его.

- Мы закрываемся, - сказал управляющий у него за спиной.

- Я недолго, - воскликнул Ингельс, чувствуя, как фокус становится всё четчё и чётче...

- Мы ждём вас, чтобы закрыть двери, - настаивал управляющий. - Боюсь, я очень спешу.

- Ещё немного! - закричал Ингельс, переводя взгляд с окуляра на яркий свет.

Когда мужчина ушёл, Ингельс выключил фонарик. Теперь он не видел ничего, кроме крошечной щели в крыше. Он позволил глазам привыкнуть к темноте комнаты. Наконец, он разглядел неподвижный телескоп. Он нащупал его и присел на корточки.

Как только он дотронулся до окуляра, ночь ворвалась в телескоп и схватила его. Он плыл сквозь пустоту, но был неподвижен; всё двигалось вместе с ним. В наступившей тишине он услышал телефонный звонок и голос, сказавший: "Дайте мне главного редактора "Вестника", пожалуйста". Он слышал, как бледные личинки мрачно скрипят по полу, всё время возвращаясь назад. Он вспомнил, как они двигались, мягкие, безразмерные. Перед ним, подвешенный в темноте, лицом к Ингельсу, находился Гхрот.

Он был красным, как ржавчина, безликим, за исключением выпуклых выступов, похожих на холмы. За исключением того, что, конечно, это не были холмы; если Ингельс мог видеть их на таком расстоянии; они должны были быть огромными. Ржавый шар, покрытый комками. Это было всё, но это не могло объяснить, почему Ингельс чувствовал, будто магнетическая сила наполняет его через глаза. Гхрот, казалось, висел тяжело, передавая громоподобное чувство неизбежности, силы. "Но это всего лишь его необычность, - подумал Ингельс, борясь против засасывания себя в безграничное пространство, - просто ощущение его вторжения. В конце концов, это всего лишь планета". Боль полыхала вдоль его бёдер. Просто красный бородавчатый шар.

Затем шар начал движение.

Ингельс пытался вспомнить, как управлять своим телом, чтобы оторвать лицо от окуляра; он навалился всем телом на телескоп, чтобы смести то, что мог видеть. Это было размытие, вот и всё, хотя стоял холодный безветренный день, движения воздуха должны вызывать размытие изображения; поверхность планеты не может двигаться, это всего лишь планета; поверхность планеты не трескается, она не откатывается назад, она не откатывается назад на тысячи миль, чтобы вы могли увидеть то, что внизу, бледное и блестящее. Когда Ингельс попытался закричать, воздух ворвался в его лёгкие, как будто пространство взорвало вакуум внутри него.

Он споткнулся о кирпичи, мучительно упал с лестницы, плечом отшвырнул управляющего в сторону и оказался у здания "Вестника" раньше, чем понял, что собирается туда идти. Он не мог вымолвить ни слова, только издавал гиканье, втягивая в себя воздух; он бросил портфель и вчерашнюю газету на стол и сидел, обхватив себя руками и дрожа. Весь этаж, казалось, был в смятении ещё до его прихода, но они толпились вокруг Ингельса, нетерпеливо спрашивая, что случилось.

А он смотрел на заголовок в своей вчерашней газете: ПОВЕРХНОСТНАЯ АКТИВНОСТЬ НА СТРАННИКЕ "БОЛЕЕ ОЧЕВИДНА, ЧЕМ РЕАЛЬНА", ГОВОРЯТ УЧЁНЫЕ. Фотографии планеты с космического зонда: на одной изображена область, похожая на большое, круглое, бледное, сверкающее море, на другой - только горы и скалистые равнины.

- Неужели ты не понимаешь?- крикнул Ингельс Берту среди толпы. - Он закрыл свой глаз, когда увидел, что мы приближаемся!

Хилари сразу же приехала, когда ей позвонили, и отвела Ингельса домой. Но он не спал, смеялся над доктором и транквилизаторами, хотя таблетки проглатывал довольно равнодушно.

Хилари выключила телевизор, старалась как можно реже выходить на улицу, не покупала газет, выбрасывала нераспечатанные экземпляры своих статей, разговаривала с Ингельсом, пока работала, ласково гладила его, спала с ним. Ни один из них не почувствовал, как Земля начала смещаться.

1974

Перевод: Алексей Черепанов

Июль, 2019

Оставить комментарий © Copyright Кэмпбелл Рэмси (wilbur-whateley@hotmail.com) Размещен: 30/07/2019, изменен: 30/07/2019. 67k. Статистика. Рассказ: Фантастика Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Рэмси Кэмпбелл, "The Tugging". Рассказ из цикла "Мифы Ктулху. Свободные продолжения". "Астрономы засекли блуждающую планету, что движется к Земле. Эта новость обеспокоила одного журналиста, который с детства видел странные сны о Р'льехе и других зловещих местах. Сны, передавшиеся ему по наследству от отца". Рассказ написан очень трудным языком, в стиле "поток сознания" (такой уже использовался Кэмпбеллом ранее в "Before the Storm"). Главного героя бросает из реальности в сновидения, из одного места в другое, диалоги перемешаны с мыслями и воспоминаниями. Поэтому перевод у меня по большей части вольный.

Кэмпбелл Рэмси : другие произведения.

Буксировка