Не могу поклясться в подлинности этой истории, но услышал я её от профессора французской литературы в одном английском университете, а он, как я полагаю, слишком уважал себя, чтобы рассказывать небылицы. Своим курсом он хотел привлечь внимание студентов к трём писателям, воплотившим, по его мнению, три основные черты французского характера. Читая их, утверждал он, вы узнаёте о французах столько, что, будь в его власти, он не доверил бы управление этим народом никому, кто не сдаст строгого экзамена по их произведениям.
Это Рабле со своими gauloiserie*, которые, пожалуй, лучше всего было бы определить как дерзость называть вещи не только своими, но и куда более определёнными именами, Ла Фонтен с его bonsense - здравым, а скорее, лошадиным, смыслом, и, наконец, Корнель, с его panache. В словарях это последнее слово переводят как перо, как султан, которым рыцари украшали шлем, но в переносном смысле оно означает вызов и браваду, смесь героизма, тщеславия и гордости. Именно panache и подви'г французских джентльменов в сражении при Фонтенуа заявить офицерам Короля Георга II: "Стреляйте первыми, господа"; и тот же panache заставил грязный рот Камбронна изречь: "Гвардия умирает, но не сдаётся!". А что, кроме panache, толкнуло нищего французского поэта, удостоенного Нобелевской премии, отказаться от неё великолепным жестом?
Мой профессор не был человеком фривольным, и в его представлении история, которую я собираюсь вам рассказать, столь явственно обозначила три главные качества француза, что имеет большое познавательное значение.
Я решил назвать её "Внешность и сущность" вслед за названием самого примечательного, на мой взгляд, философского труда, появившегося в моей стране (права ты или нет) в девятнадцатом веке. Чтение это непростое, но укрепляет и возбуждает ум. Написана работа превосходным английским языком с немалым юмором и, хотя неискушённый читатель, быть может, не сразу воспримет всю тонкость аргументации, он, тем не менее, с восторгом ощутит себя канатоходцем над метафизической бездной и закончит чтение с удовлетворённым чувством, что, вообще-то говоря, на всё наплевать. У меня нет никаких оправданий для заимствования названия столь прославленной книги, кроме того, что оно великолепно подходит к этому рассказу.
Хотя Лизетта была философом лишь в том смысле, в каком мы все большие философы, она порой размышляла над проблемами существования, и её ощущение сущности было столь сильным, а увлечённость внешностью - столь непосредственной, что она могла бы претендовать на решение задачи примирения непримиримого, столько веков не дававшейся мудрецам. Лизетта была француженкой, и по несколько часов в день одевалась и переодевалась в одном из самых фешенебельных заведений Парижа - чрезвычайно приятное времяпровождение для юной дамы, хорошо сознающей прелесть своей фигуры. Короче говоря, Лизетта была самой настоящей мнекенщицей: достаточно высока чтобы элегантно пройтись со шлейфом, и с такими узкими бёдрами, что, когда она шла в спортивном костюме, можно было ощутить запах вереска. Её длинные ноги позволяли ей изысканно носить пижамы, а благодаря тонкой талии и маленькой груди, простейшее купальное платье на ней сводило с ума. В общем, она была хороша в любом наряде. Она умела так очаровательно кутаться в шиншилловую шубку, что и закоренелый скряга отдал бы за этот мех все деньги, которые за него просят. Дамы тучные и тощие, мосластые и расплывшиеся, жерди и пеньки, сидели в просторных креслах и взирали на Лизетту, которая была так изящна и которой так бесподобно шли все одежды, что они тоже их покупали. У Лизетты были большие карие глаза, большой алый рот и очень чистая кожа в лёгких веснушках. Ей трудно было выдерживать надменную, строгую, холодную и равнодушную позу, которая, как полагают, должна быть присуща манекенщице, медленно выплывающей, степенно разворачивающейся и, с видом презрения и безразличия ко всей вселенной, которым мог бы позавидовать и верблюд, уплывающей с подиума. Иногда, правда, могло показаться, что в больших карих глазах Лизетты мелькают бесовские искорки, а губы готовы от малейшего повода раскрыться в широкой улыбке. Эти вот искорки и привлекли внимание мсье Раймонда ле Сюёр.
Он сидел в сомнительного происхождения кресле эпохи Людовика XVI рядом со своей женой (в другом таком же), которая уломала его сходить с ней на частный показ весенней моды. Это должно было служить доказательством благорасположенности мсье ле Сюёра, который был чрезвычайно занятым человеком и у которого, как не трудно было предположить, имелись гораздо более важные дела, чем битый час глазеть, как дюжина юных прелестниц появляется в неистощимом разнообразии нарядов. Увы, ни один из них не мог бы сделать чем-то иным его жену, долговязую и угловатую женщину лет пятидесяти с чертами куда более крупными, чем годилось бы для портрета в натуральную величину.
Конечно, он женился на ней не из-за её внешности, и даже в самые первые безумные дни их медового месяца она этого не воображала. Женился он на ней с целью слияния своего процветающего сталепрокатного завода с не менее процветающим заводом локомотивов, который она унаследовала. Брак оказался удачным. Она подарила ему сына, игравшего в теннис чуть ли не как профессионал, танцевавшего чуть ли не как платный обольститель и не боявшегося сесть за стол с самыми проницательными игроками в бридж. И подарила ему дочь, которая благодаря отцовскому приданному могла бы выйти чуть ли не за настоящего принца. Так что у мсье ле Сюёра были причины гордиться своими детьми. Настойчивость и целеустремлённость позволили ему получить контрольные пакеты акций сахарного завода, кинокомпании, автомобильной фирмы и газеты; наконец, у него появилось достаточно денег, чтобы убедить свободных и независимых избирателей некоего округа в том, что никто лучше него не сможет представлять их интересы в Сенате. Это был видный хорошо сложенный мужчина со здоровым цветом лица и седеющей квадратной бородкой; он был лыс и имел на шее приличествующий валик жира. Даже не видя красных пуговиц на его чёрном пальто, можно было почувствовать в нём влиятельную персону. Мосье ле Сюёр был человек быстрых решений, и когда его жена вышла из салона, чтобы играть в бридж, он оставил её, сказав, что должен появиться в Сенате, куда призывают его государственные обязанности. Так высоко он, однако, не двинулся, а удовлетворился прогулкой по боковой улочке, на которую, как он справедливо предположил, будут выходить дамы из салона, когда закончится их работа. Не прошло и четверти часа, как появление стаек дам, среди которых были как юные и миленькие, так и те, кого юными и миленькими не назовёшь, показало ему, что долгожданный момент близок, и через две-три минуты на улицу выпорхнула Лизетта. Сенатор хорошо понимал, что вид и возраст у него не те, чтобы юную особу потянуло к нему с первого взгляда, но уже имел случаи удостовериться, что богатство и положение уравновешивают эти недостатки. Она шла со спутницей, что возможно смутило бы человека менее значительного, но Сенатор не колебался ни минуты: он подошёл прямо к ней, галантно приподнял шляпу, но не настолько, чтобы сразу обнаружить всю лысину, и пожелал ей доброго вчера.
- Bonsoire, Mademoiselle*, - сказал он с обворожительной улыбкой..
Лизетта бросила на него кратчайший взгляд, а её полные алые губы, вздрогнув в улыбке, застыли; она отвернула головку и заговорила с подругой с видом полного безразличия. Без малейшего смущения Сенатор повернулся и, отстав на несколько шагов, последовал за девушками. Они прошли по переулку, повернули на бульвар и сели в автобус у площади Мадлен. Сенатор был вполне удовлетворён. Он сделал ряд правильных выводов. То, что она возвращалась домой в сопровождении подруги, свидетельствовало об отсутствии у неё нет постоянного обожателя. То, что она отвернулась, когда он обратился к ней, свидетельствовало о её благоразумии, скромности и хорошем воспитании - а это нравилось ему в юных дамах, если они привлекательны. Её пальто, юбка и чулки из искусственного шёлка говорили, что она небогата, а значит добродетельна. И в этой простой одежде она была столь же привлекательна, как в ослепительных нарядах, которые она надевала раньше. Это особенное чувство, сладостное и притом болезненное, не посещало Сенатора уже много лет, но он сразу вспомнил его.
- Чёрт возьми, да это любовь! - пробормотал он.
Он уже не надеялся вновь испытать её, и, расправив плечи, зашагал уверенной походкой. Он зашёл в контору частного сыщика и оставил указания разузнать о жизни молодой дамы по имени Лизетта, которая работает манекенщицей по такому-то и такому-то адресу. И тут, вспомнив что в Сенате дебатируется вопрос о долге Америке, он взял такси, доехал до внушительного здания, зашёл в библиотеку, где стояло его любимое кресло, и приятно вздремнул. Нужные сведения ему сообщили через три дня. Не так уж много сведений за деньги, которые он уплатил. Мадмуазель Лизетта Ларьён жила со своей вдовой тётушкой в районе Парижа, известном под названием Батиньоль. Её отец, получивший ранение герой великой войны, держал табачную лавку в провинциальном городке на юго-востоке Франции. Плата за квартиру составляла две тысячи франков. Ей было девятнадцать лет, она вела добропорядочную жизнь, любила ходить в кино и, кажется, не имела любовника. Консьержка хорошо отзывалась о ней, и она нравилась своим компаньонкам по салону. Несомненно, это была в высшей степени достойная девушка, и Сенатор, разумеется, решил, что именно она должна скрасить досуг человека, пожелавшего отдохнуть от государственных забот и нервных нагрузок большого бизнеса.
Нет надобности подробно рассказывать обо всех шагах, которые мсье ле Сюёр предпринял для достижения своей цели. Он был слишком важным и занятым деятелем, чтобы заниматься этим вопросом лично, но у него был доверенный секретарь, умевший ловко обработать избирателей, ещё не решивших, за кого голосовать, и, безусловно, знавший, как объяснить честной, но бедной девушке выгоды, которые последуют для неё, если ей удастся заручиться дружбой представляемого им лица. Доверенный секретарь нанёс вдовой тётушке - звали её мадам Саладин - визит и рассказал ей, что мсье ле Сюёр, всегда идущий в ногу со временем, в последнее время заинтересовался кино и собирается ставить свой собственный фильм. (Вот как человек с умной головой может воспользоваться фактом, который некто более заурядный счёл бы несущественным). Выступление мадмуазель Лизетты в салоне мод, то, как бесподобно она умеет носить наряды, поразили мсье ле Сюёра, и он решил, что ей могла бы очень подойти задуманная им роль. (Как у всякого умного человека, слова Сенатора были, насколько это возможно, близки к правде). После этого доверенный секретарь пригласил мадам Саладин и её племянницу на обед, чтобы они познакомились ближе, и Сенатор мог бы удостовериться, что мадмуазель Лизетта действительно наделена сценическими способностями, которые он в ней предполагает. Мадам Саладин сказала, что спросит свою племянницу, но со своей стороны считает такое предложение вполне разумным.
Когда мадам Саладин рассказала о такой возможности Лизетте и объяснила, какой пост занимает их великодушный гость, каким достоинством и положением он обладает, юная особа презрительно повела прелестным плечиком.
- Cetteviellecarpe,- сказала она, что в не вполне точном переводе должно было значить "старая калоша".
- Какая разница, старая калоша или новая, если она определила тебе роль? - спросила мадам Саладин.
-Ettasoeur, - сказала Лизетта.
Эта фраза, означающая, конечно, "и твоя сестра" и звучащая вполне безобидно и даже бессмысленно, в устах хорошо воспитанной юной дамы представляется мне несколько вульгарной и произносится только, если дама решила кого-то огорошить. Она выражает сильнейшее недоверие, и её точный перевод на обычную речь слишком груб для моего целомудренного пера.
- Во всяком случае, у нас будет шикарный обед, - сказала мадам Саладин. - В конце концов, ты уже не ребёнок.
- А где, он сказал, мы будем обедать?
- В "Мадридском дворце" - всем известно, что это самый дорогой ресторан на свете.
А почему бы ему и не быть самым дорогим? Здесь отменно готовят, имеют знаменитый винный погреб, и нежным вечером в начале лета - это наиприятнейшее место для ужина. На щечке Лизетты появилась милая ямочка, и она улыбнулась во весь свой большой алый рот: зубы у неё были без малейшего порока.
- Я смогу одолжить платье в салоне, - шепнула она.
Через несколько дней ответственный секретарь Сенатора отвёз мадам Саладин и её обворожительную племянницу в Булонский лес. В одном из самых удачных нарядов своего салона Лизетта выглядела восхитительно, а мадам Саладин - в её собственном чёрном атласном платье и шляпке, которую Лизетта сделала для этого случая, - чрезвычайно респектабельно. Секретарь представил дам мсье ле Сюёру, приветствовавшего их достойно и любезно, как подобает политику, привыкшему обходительно обращаться с жёнами и дочерьми влиятельных людей в своём избирательном округе. А именно такими, как он проницательно сообразил, и представят себе его гостей те, кто сидит за соседними столиками. Обед прошёл очень мило, и не больше чем через месяц Лизетта переехала в чудную квартирку на удобном расстоянии и от места её работы, и от Сената. Квартира была отделана в стиле модерн модными драпировками. Мсье ле Сюёр предпочитал, чтобы Лизетта продолжала работать в салоне. Его вполне устраивало, что в часы, которые он должен посвящать делам, она имеет занятие, потому что это удержит её от баловства, а он очень хорошо знал, что женщина, которой нечем занять себя целыми днями, тратит гораздо больше денег, чем женщина, имеющая занятие. Умный человек всегда должен думать о таких вещах.
Но излишества не были в натуре Лизетты. Сенатор был добр и щедр, и ему очень понравилось, что Лизетта вскоре стала откладывать сбережения. Она вела своё хозяйство экономно, покупала одежду по выгодным ценам и каждый месяц отсылала энную сумму своему отцу-герою, который на эти деньги приобрёл небольшой участок земли. Она продолжала вести тихую и скромную жизнь, и мсье ле Сюёр был рад услышать от консьержки, имевшей сына, которого она хотела устроить на государственную службу, что Лизетту посещают лишь её тётушка и пара подружек из салона.
Никогда в своей жизни Сенатор не был более счастлив. Ему доставляло удовольствие думать, что и в этом мире добрые дела вознаграждаются: разве не из чистой доброты сопроводил он свою жену в модный салон в тот день, когда в Сенате обсуждался вопрос о долге Америке, и таким образом впервые увидел очаровательную Лизетту? И чем больше он узнавал её, тем больше росло его обожание. Она была легка в разговоре, весела и приветлива. Она уважительно и разумно выслушивала его рассуждения по деловым и государственным вопросам. Если он приходил усталым, Лизетта помогала ему расслабиться и отдохнуть, а если он был угнетён - умела его развеселить. Она всегда радовалась его приходам, а заходил он довольно часто, обычно с пяти до семи, и огорчалась, когда он уходил. Она вела себя так, чтобы он считал её не только своей любовницей, но и другом. А когда они вместе обедали в её квартирке, хорошо подобранные блюда и нестеснённость дарили ему блаженство подлинно домашнего уюта. Приятели говорили Сенатору, что он помолодел на двадцать лет. Так он себя и чувствовал, и сознавал, сколь благосклонна к нему судьба. И не мог не ощущать, что после жизни, исполненной праведных трудов и общественного служения, это полагалось ему по праву.
Поэтому для него оказалось ударом, когда после двух лет этого счастья он неожиданно вернулся в Париж в воскресенье рано утром из поездки в свой избирательный округ, которая должна была продолжаться до понедельника, и, открыв дверь квартиры своим ключом, надеясь, поскольку день был выходной, застать Лизетту ещё в постели, обнаружил её за завтраком в своей спальне tet-a-tet с молодым человеком, которого он раньше никогда не видел и на котором была его (Сенатора) новенькая пижама. Лизетта удивилась его приходу. Да что удивилась - просто вздрогнула.
- Tien,- сказала она. - Откуда ты взялся? Я не ждала тебя до завтра.
- Министерский кризис, - ответил он механически. - Меня вызвали. Мне предлагают занять пост Министра внутренних дел. Сенатор вовсе не хотел произносить этих слов. Он гневно взглянул на молодого человека в своей пижаме.
- Кто это здесь? - крикнул он.
Полные алые губы Лизетты сложились в обольстительную улыбку:
- Мой любовник, - сказала она.- Ты что, дураком меня считаешь? - заорал Сенатор. - Я и сам вижу, что это твой любовник!
Мсье ле Сюёр был человеком действия. Он подошёл прямо к Лизетте и влепил ей размашистую пощёчину правой рукой по левой щеке.
- Скотина! - взвизгнула Лизетта.
Он обернулся к молодому человеку, наблюдавшему эту сцену насилия в некотором замешательстве, и, распрямившись во весь рост, выбросил руку, драматически указывая пальцем на дверь.
- Вон! - крикнул он. - Вон отсюда!
Столь властен был вид этого государственного мужа, способного изменить настроение толпы возмущённых налогоплательщиков или одним лишь движением бровей овладеть ситуацией на годовом собрании разочарованных акционеров, что, как подумали бы многие, молодой человек должен был опрометью броситься к двери; но молодой человек остался там, где был: не очень уверено, правда, но он остался на своей позиции, бросив на Лизетту умоляющий взгляд и чуть пожав плечами.
- Чего же вы ждёте? - проревел Сенатор. - Вы хотите, чтобы я применил силу?
- Он не может уйти в своей пижаме, - сказала Лизетта.
- Это не его пижама, это моя пижама!
- Ему нужно одеться.
Мсье ле Сюёр огляделся и увидел на стуле за собой беспорядочно разбросанные принадлежности мужского гардероба. Сенатор смерил молодого человека брезгливым взглядом:
- Можете забрать свои вещи, мсье, - сказал он с холодным презрением.
Молодой человек подхватил одежду в охапку, подобрал валявшиеся на полу туфли и выскользнул из комнаты. Мсье ле Сюёр обладал большим ораторским даром, и никогда ранее он не использовал этот дар с таким блеском. Он высказал Лизетте всё, что думал о ней, и мысли эти были далеко не лестные. Он изобразил её неблагодарность самыми чёрными красками. Он находил для неё в своём обширном словаре самые уничижительные определения. Он призывал небеса во свидетели, что никогда ещё женщина не отплатила человеку, поверившему в неё, столь низким обманом. Короче говоря, он произнёс всё, что подсказали ему гнев и уязвлённое тщеславие. Лизетта и не пыталась защищаться. Она молча слушала, опустив глаза и пощипывая булочку, которую не успела доесть из-за появления Сенатора. Он бросил раздражённый взгляд на её тарелку.
- Я хотел, чтобы ты первая услышала эту важную новость, и пришёл к тебе прямо с вокзала. Я ожидал, что позавтракаю с тобою, присев на край твоей постели.
- Так ты ещё не завтракал, мой бедненький? Я сейчас же что-нибудь закажу для тебя.
- Я ничего не хочу.
- Глупости. При той огромной ответственности, которую ты собираешься не себя возложить, ты должен подкреплять свои силы.
Она позвонила, и когда вошла служанка, велела ей принести горячего кофе. Появился кофе, и Лизетта сама разлила его. Он не дотронулся до чашки. Лизетта намазала булочку маслом. Он пожал плечами и стал есть, между укусами изрекая что-то о женском вероломстве. Лизетта молчала.
- Из всех возможных проступков, - заявил он, - это именно тот, который ты не имеешь права простить себе, ибо таковое прощение явилось бы неслыханной наглостью. Ты знаешь, что я не из тех, чей добротой можно злоупотребить безнаказанно. Само великодушие, когда люди поступают со мной порядочно - я становлюсь безжалостен, когда они поступают недостойно. В тот момент, когда я допью кофе, я покину этот дом навсегда.
Лизетта вздохнула.
- А теперь я скажу, что готовился преподнести тебе сюрприз. Я решил отметить вторую годовщину нашего союза, предоставив тебе определенную сумму денег, которая дала бы тебе скромную независимость, если бы что-то со мной случилось.
- Сколько? - хмуро спросила Лизетта.
- Миллион франков.
Она опять вздохнула. Вдруг что-то мягкое стукнуло Сенатора сзади по голове, и он вздрогнул.
- Что это? - вскрикнул он.
- Он вернул твою пижаму.
Молодой человек открыл дверь, бросил пижаму на голову Сенатору и быстро закрыл её опять. Сенатор освободился от шёлковых панталон, которые болтались у него вокруг шеи.
- Разве так можно возвращать вещи! Твой друг, очевидно, совершенно невоспитан.
- Да, у него нет твоих манер, - сказала Лизетта вполголоса.
- А есть ли у него мой ум?
- Ох, нет.
- Он богат?
- У него нет ни гроша.
- Тогда что же - о небо! - ты в нём нашла?
- Он молод, - улыбнулась Лизетта.
Сенатор посмотрел вниз на свою тарелку, слеза блеснула у него в глазу и скатилась по щеке в кофе. Лизетта нежно посмотрела на него.
- Мой бедный друг, - сказала она, - нельзя же иметь в жизни всё.
- Я знаю, что я немолод. Но моё положение, достаток, энергия, думал я, компенсируют это. Есть женщины, которым нравятся мужчины лишь определённого возраста. Есть знаменитые актрисы, которые сочли бы за честь стать подругой Министра. Я слишком воспитан, чтобы попрекать тебя происхождением, но факт остаётся фактом: ты лишь манекенщица, и я вытащил тебя из квартиры, которая стоит всего две тысячи франков в год. Для тебя это было шагом вверх.
- Я дочь бедных, но честных родителей, и у меня нет причин стыдиться своего происхождения, а то, что я зарабатываю свой хлеб не в блеске славы, не дает тебе оснований меня упрекать.
- Ты любишь этого парня?
- Да.
- А меня?
- И тебя тоже. Я люблю вас обоих, но по разному. Я люблю тебя, потому что ты так известен, а твои разговоры поучительны и интересны. Я люблю тебя за то, что ты добр и великодушен. А его я люблю за то, что у него такие большие глаза, так вьются волосы, и он так божественно танцует. Ведь это естественно.
- Ты понимаешь, что в моём положении я не могу ходить с тобой на танцы и могу поспорить, что когда он достигнет моих лет, волос у него будет не больше.
- Может быть, и так, - согласилась Лизетта, - не думаю, что это так уж важно.
- Что скажет твоя тётушка, почтеннейшая мадам Саладин, когда узнает, что ты натворила?
- Она не слишком удивится.
- Ты хочешь сказать, что эта достойная женщина одобрит твоё поведение? O tempora, o mores!* И сколько это уже продолжается?
- С тех пор, как я поступила в салон. Он коммивояжёр в крупной фирме по торговле шелком в Лионе. Однажды он приехал к нам с образцами, и мы понравились друг другу.
- Но ведь была тётушка, чтобы оградить тебя от соблазнов, подстерегающих юную девушку в Париже. Она не должна была позволить тебе вступать в какие-то отношения с этим молодым человеком.
- Я не спрашивала у неё разрешения.
- Это загонит в гроб твоего несчастного отца. Как ты могла не подумать о нём, о герое, который был ранен, служа своей стране, и был вознаграждён за это лицензией на продажу табака? Разве ты забыла, что в качестве Министра внутренних дел я буду контролировать эту область деятельности? И я смогу в пределах своих полномочий отменить лицензию по причине твоей вопиющей безнравственности?
- Я знаю, что ты слишком благороден, чтобы совершить такую подлость.
Он взмахнул рукой внушительно, но, может быть, слишком театрально.
- Не бойся, я никогда не опущусь так низко, чтобы мстить человеку, имеющему заслуги перед страной, за проступки существа, которое я могу лишь презирать.
И он продолжил свой прерванный завтрак. Лизетта не говорила, и наступило молчание. Но удовлетворённый аппетит изменил его настроение. Он стал испытывать больше жалости к себе, чем гнева к ней, и по странному незнанию женского сердца решил, что сможет вызвать в Лизетте укоры совести представив себя в качестве объекта жалости.
- Трудно порвать с устоявшимися привычками. Каким утешением и отрадой было для меня заскочить сюда в минуту, свободную от моих многочисленных обязанностей. Ты хоть немного пожалеешь обо мне, Лизетта?
- Конечно.
Он глубоко вздохнул.
- Мне и в мысли не приходило, что ты способна на такой обман.
- Да, дело лишь в обмане, - задумчиво сказала Лизетта. - Из-за него у тебя такая горечь. Мужчины очень странные. Они не могут простить, если их поставили в дурацкое положение. Это потому, что они тщеславны и придают такое значение сущим пустякам.
- Так ты считаешь пустяком, что я застал тебя за завтраком с молодым человеком в моей пижаме?
- Если бы он был моим мужем, а ты - любовником, ты нашёл бы это вполне естественным.
- Разумеется, потому что в таком случае, это я наставил бы ему рога, и моя честь не пострадала бы.
- Короче говоря, чтобы ситуация стала вполне нормальной, я просто должна выйти за него замуж.
Какое-то мгновение он не мог понять, но потом смысл до него дошёл, и он быстро взглянул на неё. В милых глазах Лизетты блистали искорки, которые так манили его, а на больших алых губах, кажется, мелькнула плутоватая улыбка.
- Ты не должна забывать, что как член Сената я, по всем существующим традициям, должен служить примером нравственности и достойного поведения.
- Это для тебя так важно?
Сдержанным и достойным жестом он провёл по своей ухоженной квадратной бородке.
- И боба не дам, - ответил он, и выражение это имело столь галльский привкус, что более консервативные из его сторонников оторопели бы. - А он готов на тебе жениться?
- Он меня просто обожает. Конечно, он на мне женится. Если я только скажу ему, что меня есть dot* в миллион франков, ему ничего больше и не надо.
Мсье ле Сюёр опять посмотрел на неё. Когда в минуту гнева он сказал ей, что собирался положить на её счёт миллион франков, он сильно преувеличил, стремясь показать, как дорого обошлось ей её предательство. Но он был не из людей, которые берут свои слова обратно, если задета их честь.
- Это гораздо больше, чем то, на что может рассчитывать молодой человек его положения. Но если он обожает тебя, то всегда будет с тобой рядом.
- Разве я не говорила тебе, что он работает коммивояжёром и бывает в Париже только по выходным?
- Ну, это уже совсем другой переплёт, - сказал Сенатор. - Он, конечно, будет чувствовать себя гораздо спокойнее, зная, что в его отсутствие я буду держать тебя в поле зрения.
- Намного спокойнее, - согласилась Лизетта.
Для услаждения разговора она встала и уютно уселась на коленях Сенатора. И нежно пожала его руку.
- Я очень люблю тебя, Лизетта, - сказал он, - и мне не хотелось бы, чтобы ты совершила ошибку. Уверена ли ты, что с ним ты будешь счастлива?
- Думаю, что буду.
- Я сделаю соответствующие запросы. Я дам согласие на твой брак лишь с юношей примерного поведения и безупречной нравственности. Ради самих же себя, мы должны быть уверены в молодом человеке, которого собираемся принять в нашу жизнь.
Лизетта нисколько не возражала. Она знала, что Сенатор исполняет все дела основательно и последовательно. Сейчас он собирался её покинуть. Ему предстояло сообщить важную новость мадам ле Сюёр и проконсультироваться с разными лицами в своей парламентской группе.
- Вот только ещё одно, - сказал он, жарко прощаясь с ней, - если ты выйдешь замуж, я настаиваю на том, чтобы ты бросила работу. Место для жены - её дом, и совершенно против моих принципов, чтобы замужние женщины отнимали кусок хлеба у мужчин.
Лизетта подумала, что крепкий парень в платье последней моды, идущий по залу, раскачивая бедрами, будет выглядеть довольно комично, но она уважала принципы Сенатора.
- Как хочешь, мой дорогой, - сказала она.
Запросы, сделанные Сенатором, дали положительные результаты, и брак был заключён в субботу утром сразу же после выполнения всех формальностей. Мсье ле Сюёр, Министр внутренних дел, и мадам Саладин стали свидетелями. Жених был юн, строен, с прямым носом и черными кудрями, зачёсанными со лба назад. Он выглядел скорее теннисистом, чем торговцем материей. Мэр, польщённый высоким присутствием Министра внутренних дел, произнёс, как это принято в Франции, речь, вложив в неё всё свое ораторское искусство. Сперва он рассказал молодой чете то, что они, вероятно, уже знали. Жениху он сообщил, что он сын достойных родителей и занят почётным делом. Он поздравил его со вступлением в брак в том возрасте, когда многие молодые люди думают лишь о своих удовольствиях. Он напомнил невесте, что её отец - герой великой войны, доблестно сражавшийся и получивший ранения в битвах, за что был вознаграждён лицензией на продажу табака, и добавил, что со времени прибытия в Париж она достойным образом зарабатывала себе на жизнь в салоне, прославившем Францию в смысле вкуса и богатства. У мэра была литературная жилка, и он вкратце упомянул известных литературных любовников: Ромео и Джульетту, чей краткий, но законный союз был прерван достойным сожаления недоразумением; Пауля и Вирджинию, которые предпочли смерть в море поруганию её скромности, когда она должна была донага раздеться; и, наконец, Дафниса и Хлою, отказавшихся исполнить супружеский долг до тех пор, пока их брак не был удостоверен законной властью. Речь его была так трогательна, что Лизетта уронила слезинку. Он сделал комплимент мадам Саладин, чей пример и наставления оградили юную и прекрасную племянницу от опасностей, подстерегающих одинокую молодую девушку в большом городе и, наконец, поздравил счастливую пару с тем, что сам Министр внутренних дел оказал им честь, согласившись быть свидетелем на церемонии. Ничто не могло явиться большим залогом их благонравия, чем присутствие этого капитана промышленности и выдающегося государственного деятеля, который нашёл время, чтобы удостоверить союз людей столь скромного положения, что лишний раз говорит не только о благородстве его сердца, но и об остром чувстве ответственности. Его присутствие показывает, сколь высоко он ставит важность заключения раннего брака и создания прочных семейных уз во благо умножения населения, влияния и роли нашей доброй Франции...
И вправду, очень хорошая речь.
Свадебный завтрак состоялся в "Мадридском дворце", с которым у мсье ле Сюёра были связаны тёплые воспоминания. Мы уже упомянули, что в числе многочисленных интересов Министра (а теперь мы должны называть его именно так) был интерес к автомобильной фирме. Его свадебным подарком новобрачным явилась новая двухместная машина его собственного производства, и именно на ней по окончании трапезы молодая чета отправилась в свадебное путешествие. Оно могло продолжаться лишь субботу и воскресенье, потому что с понедельника молодой человек должен вернуться к своей работе и объехать Марсель, Тулон и Ниццу. Лизетта расцеловала свою тётушку и подарила поцелуй мсье ле Сюёру.
- Жду тебя в понедельник в пять, - шепнула она ему на ухо.
- Буду, - ответил он.
Молодые отъехали, и несколько мгновений мсье ле Сюёр и мадам Саладин смотрели вслед нарядному жёлтому "родстеру".
- Только бы она была с ним счастлива, - вздохнула мадам
Тетушка не была привычна к шампанскому за завтраком и впала в беспричинную меланхолию.
- Если он не сделает её счастливой, то будет иметь дело со мной, - внушительно произнёс мсье ле Сюёр.
Подъехала его машина.
- Au revoir, chere Madam*. Вы можете сесть на автобус на Авеню де Нойли.
Он сел в свою машину и, перенесясь мыслями к отложенным государственным делам, удовлетворённо вздохнул. Его положению гораздо более соответствовало, чтобы любовница была не скромной манекенщицей из салона мод, а уважаемой замужней женщиной.