В Уиллстоне, где я жил в детстве, была женщина, известная всему городу по обидному, но точному прозвищу: Эмма-Грязнуля. Прозвище стало столь привычным, что даже в кружке "Подруг" - дам, исповедовавших доброту - ни одну не упрекнули бы в недостатке милосердия, если бы она произнесла в адрес Эммы эти слова. Ее часто видели на улицах, когда она робко перебиралась с одного места на другое или отдыхала в тени мелии. У ее глаз свисали слипшиеся пряди волос, вся юбка была в репьях, а подол - в засохшей глине.
Никто не спорил, что она была бельмом на глазу общества и его позором. Говорили, что Эмма подворовывает, но даже если было так, никто не обеспокоился передать ее в руки закона, потому что ее положение в обществе было столь низким, а вид и сама она - столь отталкивающими, что люди ощущали себя не вправе предъявлять к ней такие же требования, как к себе самим. Поэтому место Грязнули в обществе было где-то между простодушным негром, ничего не смыслящим в материях добра и зла, и скотиной в хлеву, к которой законы нравственности и порядочности вовсе неприменимы в глазах Господа.
"Подруги" часто обсуждали этот "тяжелый случай" и знали всё о ее несчастной жизни с мужчиной, который ее избивал.
Миссис Оскар Блейк могла, например, рассказать:
- Сегодня утром я видела Грязнулю на мясном рынке. Она ни слова не сказала. Стояла у прилавка с умоляющим взглядом, как мокрая овца, пока мясник не бросил ей в передник говяжьи кости. Стоило посмотреть на ее лицо в эту минуту! Губа разбита, а один глаз так распух, что она совсем не могла его открыть. Когда она отошла, мясник подмигнул: "Сдается мне, Том Ганнерсон опять вышел на тропу войны".
Дамы вздохнули и сложили руки на груди, но пожилая миссис Кобб возмущенно сказала:
- У нас в штате есть закон, запрещающий избивать жен. Я думаю, что нужно добиться его исполнения.
- Потом мясник как бы в шутку рассказал мне, - продолжила миссис Блейк, - что после того, как Том устроит ей мордобой, Грязнуля приходит к нему утром и просит говяжьи кости на суп, потому что должна приготовить своему муженьку что-то горячее и питательное, чтобы он протрезвел. Похоже, что чем хуже Том с ней обращается, тем больше она стремится ему угодить.
- Так ведь Том, вроде, и не женат на ней по закону, - неуверенно вставила миссис Опал Несмит, будто зная заранее, что ей не поверят. - Мне всегда говорили, что она с ним в открытом сожительстве.
Дамы вновь задумались над известной им информацией, которую они давно сочли вздорной, настаивая, что союз Эммы был обычным благословленным браком, поскольку в циничных и не питающих иллюзий умах праведниц есть тесная связь между страданиями и законностью супружеского ложа.
Однажды ясным морозным утром в конце зимы мама решила пересадить луковицы гиацинтов с прежнего места у крыльца на новую клумбу у забора, где они будут лучше видны. Мама гордилась своими гиацинтами, и когда они были в цвету, прохожие восхищались ими. Считалось, что я ей помогаю, но на самом деле я сидел на ступеньках и наблюдал, как она выкапывает луковицы и сортирует их по цвету на маленькие аккуратные кучки.
Я поднял глаза и увидел, что к нашему дому идет Эмма-Грязнуля. В этот день на ней была пара башмаков Тома с растоптанными задниками, зашнурованных простым шпагатом. Кожа была желтой, как вода в канаве на солнце, на поломанных ногтях запеклась грязь и, казалось, что даже губы и глаза у нее были в грязи.
Мама, заметив мой взгляд, повернула к ней голову и привычно улыбнулась, будто они с Эммой были старыми близкими подругами и расстались всего час назад.
Эмма кивнула, сморгнула и произнесла робким голосом:
- Я видела, как они расцвели у вас в прошлом году, и сказала себе, что никогда не видела таких прекрасных цветов.
Мама встала, покачиваясь, и мило обратилась к гостье:
- Ты, в самом деле, так думаешь? - рассмеялась она и стала рассказывать, что сама не знает почему больше всего любит гиацинты. Может быть, из-за старинной легенды об Аполлоне и Гиацинте.
- Ты помнишь ее с детства? - спросила она.
- Нет, - ответила Эмма задумчиво. - Я никогда не слышала этой истории.
Моя мама, перед тем как вышла замуж, была учительницей, и ей всё время хотелось передавать кому-то свои знания. Она отложила лопатку, села на ступеньку рядом со мной и мягким голосом начала свой рассказ:
- Давным-давно в древней Греции бог Аполлон горячо полюбил юношу по имени Гиацинт, самого прекрасного из смертных на всей земле. Но ведь никогда не бывает, чтобы такое счастье не омрачила беда, и тут ворвался Зефир, который на самом деле был Западным Ветром и тоже питал страсть к Гиацинту. Поняв, что юноша предпочитает Аполлона, он задумал отомстить.
Когда Аполлон и его друг забавлялись метанием дисков, Зефир подхватил диск, брошенный Аполлоном, и швырнул его обратно так, что тот попал Гиацинту в голову. Юноша умирал, и когда Аполлон понял это, горе его было ужасно. Он рыдал, рвал на себе одежды и кричал: "Ты гибнешь, Гиацинт, и я тому виной, потому что похитил твою юность! О, если бы я мог умереть вместо тебя!"
Но Аполлон не мог умереть, потому что был богом, а боги - бессмертны. И он повелел, чтобы кровь его умирающего друга стала цветком, исполненным такой же прелести, как сам Гиацинт. Это свершилось. Тогда великий бог Аполлон склонился смиренно перед совершенством цветка и почтил его словами: "Аи! Аи!", что на нашем языке значит "О, горе мне! О, горе мне!"... И теперь каждую весну вновь расцветают гиацинты, а скорбь Аполлона и красота Гиацинта возрождаются в них и становятся видны всем.
Наступило молчание, и Эмма робко спросила:
- Что случилось с Западным Ветром, миссис Гейвин? Был ли он наказан за гибель несчастного юноши?
Мама усмехнулась и вернулась к своим луковицам:
- Честное слово, не знаю. Мне это никогда не приходило в голову.
Эмма облокотилась на забор, глянула в сторону на луковицы, потом сдвинула назад свои скомканные жирные волосы, вздохнула и отвернулась.
Мама догадалась, что было у нее на уме, и быстро спросила:
- Ты хочешь взять одну из этих луковиц?
Эмма не могла собраться силами, чтобы ответить, а только опустила голову, как бы устыдившись, что ее могли заподозрить в такой дерзости, и переступила в грязи.
- Какой цвет тебе больше нравится? - спросила мама своим обычным голосом. - У меня есть розовые, пурпурные и голубенькие, а вот - совсем белый.
Эмма в отчаянии подняла голову и посмотрела маме прямо в глаза, впервые за всё утро.
- Я белый бы взяла, если у вас найдется лишний.
Мама подошла к забору и вложила в руку Эммы большую красивую луковицу. Она подробно объяснила, как нужно ее посадить, а потом ухаживать за цветком.
- Если ты посадишь его в горшок и будешь держать в доме, то он распустится задолго до весны.
Но Эмма повторяла, не слушая: "Да, мэм, да, мэм, я конечно..." Когда мама закончила свое наставление, Эмма отвернулась и быстро пошла прочь, а ее старая засаленная юбка задиралась спереди и волочилась по грязи сзади.
Она держала в руке луковицу осторожно, будто та была живая, и, проходя мимо запани на пути к дому, говорила вслух тонким радостным голосом: "Миссис Гейвин не нужно было объяснять мне, как тебя посадить и как за тобой ухаживать, потому что я это уже знаю. Вот подожди немного, и сама увидишь. Тебе не придется жаловаться на мою заботу".
Дойдя до осевшей в землю некрашеной старой развалюхи, в которой Эмма жила - давно покинутой всеми за непригодностью - она остановилась снаружи и прислушалась. Не услышав изнутри ни звука, она нагнулась и подошла к яме для перегнивших листьев и мха. Она перебирала их, вздыхала, отбрасывала, губы ее надулись, лицо стало внимательным, а взгляд - напряженным и пристальным. Отобрав то, что ей было нужно, она вернулась в дом, пробила несколько отверстий в донце консервной банки и насыпала в нее подстилку для цветка.
Едва она управилась с этим занятием, как услышала шарканье Тома по тропинке. Тому было немного за тридцать, и, возможно, он был лет на десять моложе Эммы. Он быстро лысел, но, как бы возмещая этот недостаток, природа покрыла его руки и грудь рыжими косматыми волосами, которые выбивались из-под нижней рубахи. Ум этого крепкого мужчины в полном соку, был, вероятно, средним, а по характеру он оставался вздорным, капризным, изобретательно жестоким шестилетним мальчишкой, но без беззащитности этого возраста.
Эмма озабоченно выглянула в окно, но сразу заметила, что он в хорошем настроении и даже не обиделся, что обед немного запоздал, потому что под мышкой у него была новая развлекательная газета, с которой он уселся на ступеньки и начал одолевать ее по слогам. Его литературным идеалом была блондинка из ансамбля "С бодуна", и через минуту Эмма услышала, как он регочет и хлопает себя по ляжкам от сногсшибательных ужимок своей любимицы. Возможно, мальчишки, которые никогда не взрослеют, становятся Питером Пэном, но еще чаще - Томом Ганнерсоном
Эмма отвернулась и стала рассматривать свою ободранную развалюху. В ней была одна комната и пристройка, служившая кухней и сараем для дров, почти не было мебели, а стены оклеены газетами и залатаны кусками жести. Всё было немыслимо грязным. Вдруг ее охватило уныние и смутное чувство вины. Она подняла консервную банку с луковицей и поставила ее за плитой, где ей будет темно и тепло. "Не пойму, почему я так стараюсь правильно посадить тебя, хотя ты и не подумаешь взойти". И всё-таки ощущение того, что луковица лежит здесь так близко, наполняло ее волнением. Она осмотрела ее и, лишь убедившись, что всё в порядке, наконец, позвала Тома обедать. Теперь каждое утро, как только Том благополучно выползал из хибары, она шла взглянуть на свое растение, не веря по-настоящему, что оно будет расти. "Хочу, чтобы ты знала, я на тебя не обижусь, даже если ты не пустишь побег, - лукавила она, - так что устраивайся, как тебе удобнее. Расти, если хочешь, или оставайся такой, как ты есть, если не хочешь. Только, пожалуйста, не делай мне одолжения, хоть так, хоть этак".
И вот однажды она увидела первое зеленое копье, пробившееся вверх из грязи. Она тут же перенесла банку на полку у окна и осмотрела с чувством огромного наслаждения, рассмеялась, качнула головой и сказала: "Ты знаешь, как ты выглядишь? Как высунувшийся зеленый язычок котенка. Да, теперь ты такая". Вдруг волнение покинуло ее. Она присела на кровати и отвела волосы с глаз. "Но ты не расцветешь, - сказала она с опаской. - Я это знаю не хуже тебя".
Растение упорно подрастало, и вскоре в центре защитных листьев образовалась тугая почка. Увидев в первый раз твердую блестящую почку, Эмма замерла посреди лачуги и заговорила с напускной небрежностью: "Ну, вот! Может быть, ты действительно расцветешь, но нечем тут хвастаться. Могу лишь поспорить, что ты не распустишься белым цветком, когда придет твое время".
Она подошла к двери, остановилась, и, глядя через плечо, как бы обманывая ревнивых, злых и завистливых духов, сказала: "Но даже если ты не распустишься белым цветком, какая мне разница? Честно говоря, жаль, что я не попросила у миссис Гейвин пурпурный цветок".
Но и это последнее волнение рассеялось, когда бутон раскрылся цветком такой совершенной формы и белизны, каких она в жизни не видела. Этим чудом, или таким он ей казался, Эмма была потрясена чуть не до слёз. "Ух ты! - сказала она. - Глазам своим не верю!" Она подняла руки и покачала головой в удивлении, будто ощутив потрясающее откровение, не в силах понять, что оно принесет. Потом она вышла из лачуги и села на ящик под солнцем, отбросив передник на голову.
Через несколько ночей, когда в карманах у Тома снова появились денежки, он отправился в город и напился. Вернулся он поздно, и Эмма слышала, как он чертыхается, спотыкаясь на тропинке. Гиацинт теперь был в полном цвету, и Эмма нервно поглядывала на него, размышляя, не лучше ли переставить его в другое место, подальше от размашистых кулаков ее пьяного муженька. Но она оставалась в нерешительности слишком долго: дверь раскрылась и Том оказался перед ней.
Он был в одном из своих вздорных настроений, и Эмма угодливо подошла к нему и погладила его руку.
- Зайди, посиди у печки, - попросила она. - Суп тебя ждет, я согрею его за одну минуту.
Она засуетилась в доме, как бы пытаясь отвлечь своими движениями направление его мыслей, но Том разгадал ее уловку и стал следить за ней глазами.
- Что это за жизнь для мужчины? - спросил он отчаявшимся голосом.
Он сделал несколько нетвердых шагов и прислонился к двери.
- Все против меня, и всегда так было. Даже, когда я был пацаном, другие получали всё, а я - остатки.
Прошлые несправедливости, непрощенные и неразрешимые, мучительно зудели у него в уме, а лицо при каждом воспоминании о старых неотомщенных оскорблениях искажала гримаса горечи. Он утвердился на кровати и расстегнул свитер, выпустив на волю жесткие завитки рыжих волос на горле, поднимавшихся вверх, как тугой распустившийся канат.
- В моих жилах добрая кровь, не хуже, чем у любого в этой стране? И что я могу показать за это? Нечего мне показать, кроме бедности, несправедливости и мерзкой потаскушки, на которую другой мужик не глянет.
Эмма смиренно попросила:
- Позволь мне снять твои ботинки. Ты не можешь спать всю ночь в ботинках, потому что они остановят движение крови.
Он послушно сел, но когда она приблизилась к нему на расстояние руки, нагнулся вперед и влепил ей раскрытой ладонью тяжелую пощечину.
- Живо убери здесь! - крикнул он. - Живем хуже чем в свинарнике!
Кровь текла у нее из носа и старого надрыва на губе, который кажется, никогда до конца не заживал. Она попятилась и прислонилась к стене с поникшими плечами и униженно опущенным взглядом.
Люди в Уиллистоне пророчили, что Том Ганнерсон однажды прибьет Эмму, и его за это повесят. Но тут они явно недооценили его расчетливость и мастерство. Никакого шанса, что он ее убьет. За долгое время Том отточил свои приемы и познал особенности ее тела, как инженер познаёт особенности арочного напряжения.
Бил он ее с бездушной и расчетливой злостью, а окончив, пошел на кухню и ополоснул руки и лицо, размышляя о выпавшей на его долю несправедливости и жестокости к нему мира. Подняв глаза, он вдруг увидел гиацинт на полке и сразу подошел к нему, повертел горшок в руках, потом отрешенным жестом, будто гася остававшийся в нем огарок раздражения, скрутил цветущий стебель растения, швырнул его на пол и неспешно растер ботинком.
Эмма у печи, где она упала, втянула воздух, как измученная старая скотина.
- Зачем тебе было это делать? - спросила она жалостливо.
Сидя на корточках, она с дрожью наклонилась вперед и повторила:
- Тебе не надо было это делать.
- Я тысячу раз говорил тебе убирать здесь как следует. Живем, хуже, чем в свинарнике.
Потом он развалился на кровати, зевнул, почесался и мгновенно заснул. Услышав его тяжелое дыхание, Эмма пододвинула стул к кровати и стала смотреть на него нежно и заботливо, будто никогда его прежде не видела. Понемногу ее наполняла грусть с оттенком невыразимой потери. Ей показалось, что окончившийся отрезок ее печальной и нелепой жизни весь открылся перед ней с завершенностью, которой она не в силах была ни принять, ни отвергнуть. В тут впервые пронзила ее эта мысль. Она оглянулась ошарашенно, вздрогнула и замотала головой в бессильном стремлении возразить неотвратимому.
- Нет! - прошептала она. - Ни за что!
Потом, сама еще не совсем веря в реальность своего намерения, она заперла кухню и закрыла ставни окна так, чтобы его нельзя было открыть изнутри. Закончив с этим, она подняла лампу высоко над головой и внимательно, но безразлично осмотрела стены, потолок и даже пол своей лачуги. Тогда, чуть отступив, она сложила губы трубочкой, втянула их и вдруг запустила лампой о стену.
Эмма подождала, пока керосин взорвется, загорится и растечется, а потом, улыбаясь себе, будто ей стал известен самый обворожительный секрет, которым ее никогда и ни за что не упросят поделиться, она заперла за собой дверь и вышла в темноту, а услышав треск пламени, вздохнула и уверенно двинулась дальше.
На мгновение она приостановилась с обмершим, оцепеневшим лицом, а потом пошла вниз по тропинке. Она спустилась к запани, когда крыша уже провалилась, и села на пень кипарисового дерева. Там ее и нашили. Увидев людей, она показала на свое избитое лицо и дотронулась до носа тыльной стороной руки.
- Том выгнал меня из дому и запер дверь, - сказала она.
Она задрожала, будто ее вдруг охватил озноб, раскачиваясь взад-вперед в свете догоравшей лачуги.
- Он был пьян и, наверно, опрокинул лампу.
Никто не усомнился в ее рассказе и не задал никаких вопросов.
Через несколько дней она исчезла из города, а потом ее иногда встречали в Уиллстоне. Говорили, что она блуждала по округе, выпрашивала еду и спала, где придется. Однажды она остановилась у задних ворот нашего дома. Мама позвала ее, но она быстро отбежала к углу и там постояла в нерешительности, оглядываясь через плечо. Тогда моя мама сложила еду в бумажный кулек и повесила его на жердь забора. Повременив, Эмма подошла и взяла его, как тревожный и недоверчивый старый зверь. Иногда заехавший в город фермер, рассказывал, что видел ее.
- Она сидела у дороги, зажав руками уши, будто не хотела что-то слышать, а когда заметила, что я приближаюсь к ней, вскочила и вприпрыжку побежала через поле.
Через несколько месяцев к нам пришел мальчишка-негр с письмом для моей мамы. Он увидел Эмму, когда собирал с сестрой ягоды у кислого болота. Она лежала там в кустах, хворая и беспомощная. Не зная, что с ней делать, они попросили тачку и отвезли ее в негритянский поселок, где она теперь находится.
- Она не позволяет вызвать к себе врача, пока не увидится с вами. Повторяет всё время: "Сходите к миссис Гейвин. Я хочу поговорить только с ней". Она совсем хворая, и просит, скажите мэм, пусть поспешит. Все вокруг говорят, что она и дня не протянет.
Мама попросила меня пойти с ней, и мы сразу же отправились. Эмма лежала на тюфяке в длинной тени кедра. Поселок, обычно галдевший без умолку, словно вымер. Это было дело белых людей, и негры не хотели иметь с ним ничего общего. Все занавески были задернуты, а двери и окна заперты. На улице не было ни ребенка, ни собачонки, а тот мальчишка, когда вернулся, выполнив поручение, тоже исчез в одном из молчаливых домиков.
Мы подошли к тюфяку и стали перед ним, прислушиваясь к ее хриплому тяжелому дыханию. Глаза ее глубоко запали в покрасневших глазницах, а тело было в засохшей грязи, будто кто-то неумело пытался вылепить из нее мумию. В волосы, подстриженные чуть не до черепа, набились семена травы и соломинки.
Моя мама заговорила с ней, и Эмма при звуке ее голоса завертела головой из стороны в сторону.
- У меня черный грех на душе, - сказала она, и я хочу рассказать вам о нем до того, как умру.
Потом, откинувшись на тюфяк, с горящим от жара лицом, она рассказала нам слабеющим голосом, будто каждое слово истощало ее еще больше, то, о чем я вам уже рассказывал.
Закончив, она закрыла глаза и вздохнула, бессильно пощипывая свое платье.
- В ночь пожара я слышала, как Том проснулся и вскочили, а его ботинки грохнули о доски. Он подбежал к двери и затряс ручку. "Эмма, - кричал он, - выпусти меня отсюда!" Он ударил плечом в дверь, но не смог вышибить ее, а поэтому бросился на кухню и попытался выломать двери там. Это у него тоже не получилось. Я слышала, как он топает по полу и зовет меня: "Эмма! Эмма! Эмма!" Но я не выпустила его, как он ни орал.
Тогда он вернулся в спальню и попытался открыть ставни. Но ему не удалось их сдвинуть. Он понял, что с ним будет, и прижал рот к щели между окном и стеной. Хотите знать, что он тогда делал, миссис Гейвин? Он вопил, не переставая: "Эмма! Эмма! Эмма!" Тогда я заткнула уши и спустилась по тропе, но не смогла избавиться от этого звука, как бы плотно я их ни затыкала.
Я вышел на крыльцо за кружкой воды, а когда вернулся мама протирала руки и лицо Эммы влажной тряпкой.
- Бог мудрее, чем нам кажется. Он поймет, почему ты это сделала. Тебе не надо так переживать. Я думаю, что Он тебя простит.
Наступило молчание, и тогда я впервые высказался:
- Все знали, каким мерзавцем был Том Ганнерсон, и не найдется ни одного человека, кто осудил бы тебя за то, что ты убила его, когда он так жестоко обращался с тобой.
Эмма с трудом подняла руки и попыталась сесть, ошеломленная тем, как превратно был понят мотив ее действий. Потом, постоянно запинаясь, будто подбирая точные слова из своего скудного запаса, умирающая старуха объясняла мне и моей маме свою систему этики, нормы и ценности, по которым она жила.
- Если люди в Уиллстоне думают, что это они придумали мне прозвище "Эмма-Грязнуля", они очень ошибаются, потому что так меня звали всегда. Мама купала меня и одевала в чистое не реже, чем других в семье. Пару раз она даже завила мне волосы папильотками, но когда их сняли, кудряшки получились гораздо хуже, чем мы ожидали. Скомканные локоны повисли и казались такими же грязными, как сейчас. Можно было мыть мне голову горячей водой с мылом, пока руки не устанут, и они всё равно оставались грязными. Поэтому с детства все называли меня Эмма-Грязнуля, хоть была я чистая, хоть нет. Сперва я ревела и пряталась под домом, когда слышала это прозвище, но, в конце концов, поняла, что я такая и есть. Потом и прятаться перестала.
Эмма слабела на глазах, но говорила и говорила, перебирая бесконечный список своих унижений. Она пыталась объяснить, что никогда не таила на Тома обиды в сердце за то, как он обращался с ней, и не винила его. Она была согласна, что так и следовало с ней обращаться, раз она такая грязная, и понимала, что причина в ней самой, что она сама его провоцирует. Но ведь гиацинт был другой, и совсем не грязный. Напротив, ей казалось, что он чище и прелестней всего, что можно встретить в этом мире. Он совсем распустился в минуту его уничтожения и благоухал так, что можно было ясно ощутить его запах еще поднимаясь по тропе.
- Какое право он имел, миссис Гейвин, повредить такое растение? - спросила она взволнованно. - Свернуть ему шею, как он это сделал, а потом совсем растоптать ногами. Ведь это жестокость, я так и сказала тогда. Я лежала у печки и думала: "Этот отвратительный поступок должен быть наказан. Тебе нужно преподать хороший урок, это факт!"
Воспоминания сразили ее. Она отвернула голову и прерывисто зарыдала в подушку.
Теперь она досказала всё, что хотела, до конца. Она сделала признание, как велело ей сердце, и мы больше ее не интересовали.
Наступило долгое молчание. Эмма провела по тюфяку бессильной лихорадочной рукой и произнесла безразличным голосом:
- Теперь вы можете послать за врачом. Это вас немного утешит.
Мама ответила:
- Эмма, скажи, может быть, тебе что-то нужно. Я сделаю всё, что смогу.
Эмма ответила "Нет", а если что-то было нужно, сейчас она уже не помнит, что.
Она умерла в тот же день, и ее похоронили на кладбище компании у железнодорожных путей. Потом я много думал о ней, и она даже являлась мне во сне. Я знаю, что мама тоже вспоминала о ней, но никто из нас долго не произносил ее имени. Однажды вечером, когда мы сидели в гостиной у открытого огня, мама обернулась ко мне и сказала мягким голосом, будто невольно произнеся свои мысли вслух:
- Знаешь, Джейми, древние греки разгадали бы Эмму с первого взгляда.
Папа рассмеялся, отложил газету и сказал:
- Пошли гулять, дети. Ваша бедная мама опять утонула в греках.
Мама усмехнулась. Она шила школьные платья для моих сестер и какое-то время работала молча. Потом откусила нитку и спокойно обратилась к сестрам и ко мне:
- Послушайте, дети. Есть два рода преступлений против человечности, и древние греки, которые многое видели яснее, чем мы, хорошо это знали. Во-первых, есть очевидные преступления, понятные даже самому недалекому человеку. Понятны и наказания за них.
Она поднесла платье ближе к свету, осмотрела петельку для пуговицы, которую только что закончила, и сказала:
- Другие преступления определить гораздо сложнее, и они часто прикрываются настолько хитроумной маской невиновности, что бывали обмануты даже боги. Поэтому боги породили трех страшных старух, повелев им разоблачать и карать такие преступления. Они назвали этих старух Фуриями, вполне подобающим им именем, потому что исполняя поручение богов они были безжалостны.
Она поискала в своей швейной шкатулке мешочек со шлифовальной шкуркой в форме клубничной ягоды и, найдя его, продолжила:
- Теперь, когда я думаю об Эмме, я вижу ее с лампой над головой в тот момент, когда она ступила шаг назад и швырнула ее о стену. Я вижу ее в этой позе, потому что она является мне одной из трех Фурий, созданных для отмщения изощренных преступлений против человечности, которые остаются незамеченными. Но они самые страшные из преступлений, потому что люди часто сами не понимают, что с ними поступили несправедливо.
Она встала, отложила шитье и, нагнувшись над отцом, легонько засмеялась, поцеловала его в лоб и сказала:
- А теперь, я думаю, мне пора идти спать, если мой прекрасный, но невежественный повелитель последует за мной.