Когда Бейле Тэме умерла, реб Мордехай Меир продал лавку и стал жить со своего капитала. Кто-то ему подсчитал карандашом на бумаге, что если он будет тратить по восемь рублей в неделю, то ему хватит на семь лет - а сколько еще он мог надеяться прожить? Он достиг возраста, в котором скончались его родители, и каждая минута сверх того - уже подарок. Его единственная дочь умерла от тифа несколько лет назад, оставив внуков где-то в Слониме, но придется им обойтись без наследства. Дочка вышла замуж за литвака, врага хасидов и просвещенного еврея, и реб Мордехай фактически от нее отрекся. Был он небольшого роста, с рыжеватой бородой, широким лбом, густыми бровями и парой желтеньких цыплячьих глаз. На кончике носа у него выросла еще одна бородка, а из ушей и ноздрей тоже кустились волосы. С годами спина его согнулась и, казалось, что он все время высматривает что-то на полу. Он не ходил, а шаркал ногами. Круглый год он носил лапсердак с кушаком, тапки и бархатную шляпу поверх двух ермолок. Разговаривал он полуфразами и только с верными хасидами.
Даже среди хасидов он слыл непрактичным, и прожив в Варшаве много лет, так и не разобрался в ее улицах: помнил лишь дорогу от дома до хасидской синагоги и обратно. Пару раз в год он выбирался к раввину в Александрове, но никогда не знал, каким трамваем доехать до вокзала, покупал билет и делал пересадки с неимоверным трудом. Всегда он нуждался в помощи кого-то из молодых, разбиравшихся в таких вещах, а у него не было ни времени, ни терпения для этих внешних явлений.
Среди ночи он вставал к ученым трудам и молитвам, а рано поутру читал Гемару и Комментарии Тосефота. Потом шли Псалмы, еще молитвы, погружение в хасидские книги и обсуждение хасидских вопросов. Зимние дни коротки: не успеешь перекусить и подремать, а уже время идти в синагогу на вечернюю молитву. Летом же, хоть дни длинны, их слишком мало. Потому что сперва Песах, потом Пир Омара, и не успеешь оглянуться, как уже Шевуот. Затем приходит семнадцатое тамуза, три недели траура по разрушенному Храму, девять дней воздержания от мяса, а тут уже и Тейша Беав и Суббота Утешения. За ними месяц элул, когда даже рыба дрожит в воде, и Рош ха-Шана - десять дней покаяния, Йом-Киппур, праздник Суккот, День Ликования и, наконец, Суббота Творения.
Реб Мордехай Меир понял, еще когда был мальчиком, что если хочешь жить как настоящий еврей, то ни для чего другого времени уже не останется. Благодарение Богу, его жена Бейле Тэме, это тоже понимала и никогда не просила его помочь в лавке, заняться делами и взять на себя бремя добывания хлеба насущного. Денег он никогда не имел - разве что пару злотых, что она выдавала ему в неделю на подаяние, баню, книги и понюшку табака. Он даже толком не знал, где находится его лавка, и что в ней продают: продавец должен разговаривать с покупательницами, а заговоришь, так и посмотришь не нее, а посмотришь - недалеко и до греховной мысли.
Улица, на которой жил реб Мордехай, кишела безбожниками, а женщины чуть не все были распутницы. Мальчишки звали покупать еврейские газетки, где насмехались над Господом и в грош не ставили религию. Кабаки были полны хамов. Даже летом он держал окна своей библиотеки закрытыми: только откроешь форточку - тут же влетят звуки легкомысленной песенки с граммофона и женский смех. Во дворе босоногие фокусники проделывали свои трюки, и он чувствовал, что там не обходится без черной магии. Ему рассказывали, что парни и девушки ходят в идишный театр, где из еврейских обычаев сделали в комедию. Появились светские писатели и на древнееврейском, и на идише: и все подстрекают читателей ко греху. На каждом углу притаился Злой Дух и ждет свою жертву, а одолеть же его можно только Торой, молитвой и учением хасидов.
Утекали годы, и реб Мордехай не мог уследить, куда они текут и как. Не заметил, как его рыжая борода поседела. Он не хотел ходить в парикмахерскую и сидеть там, среди бритых отступников, и поэтому Бейле Тэме сама его стригла. Она снимала его две ермолки, но он тут же снова надевал их. Бейле была недовольна: "Как я могу подстричь тебя с ермолками на голове?"
В последние годы он облысел, и остались одни пейсы. Когда Бейле Тэме перестала рожать (пятеро их детей умерли, и выжила только дочка, Зельда Рейзл), реб Мордехай отстранился от жены. Какая в этом надобность, если он уже выполнил заповедь: "Плодитесь, размножайтесь"? Вообще-то, по закону мужчине разрешалось продолжать отношения с женой, даже когда та уже не могла больше рожать, а кое-кто и возражал против полного отрешения. Но что тут имелось в виду? Только соитие без плотского вожделения. Если же человек совокуплялся ради наслаждения, в этом крылись искушение и похоть. Кроме того, здоровье у Бейле в последние годы было неважное, она приходила домой из лавки совсем без сил. От нее пахло селедкой и валерьяновыми каплями.
После смерти дочери Бейле Тэме впала в уныние. Чуть не каждую ночь она плакала и повторяла одно и то же: "За что мне такое горе?" Реб Мордехай Меир напоминал ей: что запрещено жаловаться на Бога. "Все дела Бога - благо". А причина смерти в том, что тело наше - лишь одеяние. Душа будет небольшое время очищаться в геене огненной, а потом попадет в рай, где познает тайны Торы. Так можно ли роптать на то, что человек вынужден пить, есть, выделять пот и все другое?
Но Бейле хирела день ото дня. В среду она преставилась, а в пятницу к вечеру ее похоронили. Было это как раз перед субботой, и поэтому земля легла ей пухом, а не давила, как давит тех, кого хоронят в будни. Реб Мордехай Меир прочел Кадиш за упокой ее души, помолился перед прихожанами и углубился в Мишну. Когда прошло тридцать дней траура, какой-то родственник купил его лавку за четыре тысячи рублей. Пеша, соседка-вдова, заходила к нему каждый день прибрать и приготовить еду. На субботу она готовила ему жаркое и пирог. Хасиды хотели их сосватать, но он отказался жениться во второй раз.
В одно летнее утро за чтением "Поколений Иакова Иосифа" он задремал и проснулся от стука в дверь. Открыв дверь, он увидел парня без бороды, длинноволосого, в широкополой черной шляпе, черной рубахе с кушаком и в клетчатых брюках. В одной руке он держал узелок, а в другой - книгу. Лицо у парня было бледное и курносое.
Реб Мордехай спросил:
- Что тебе надо?
Моргнув широко расставленными глазами, парень, запинаясь, выдавил:
- А я Фуля... Ты мой дедушка.
Реб Мордехай стал как громом пораженный. Он в жизни не слышал имени Фуля. Потом до него дошло, что это, скорее всего, новомодная переделка древнего еврейского имени Рафаэль. Это был старший сын Зельды Рейзл. Ребу Мордехаю стало горько и стыдно: его собственный внук подражал неверующим. Он сказал:
- Тогда заходи.
Чуть поколебавшись, парень вошел и опустил узелок на пол.
Реб Мордехай спросил, показав на книгу:
- Что это у тебя?
- Экономика.
- Зачем тебе это?
- Ну...
- Как там в Слониме? - спросил реб Мордехай.
Ему не хотелось произносить имя бывшего зятя, противника хасидов. Фуля сделал вид, будто не совсем понял вопрос деда.
- В Слониме?.. Как везде: богатые богатеют, а рабочим есть нечего. Я должен был уйти, потому что... - и Фуля запнулся.
- Что ты будешь здесь делать?
- Здесь... посмотрю немного... я потом...
Да, заика, подумал реб Мордехай. У него заскребло в горле и свело желудок. Это был сын его дочки Зельды Рейзл. Но он сбрил бороду и оделся как неверный. И что ему, ребу Мордехаю Меиру, с ним делать? Он покачал головой и уставился на внука в недоумении. Парень, кажется, унаследовал черты другой семейной ветви: высокие скулы, узкий лоб и широкий рот. Изможденный и отощавший, он напомнил ребу Мордехаю рекрутов, которые мучили себя голодом, чтобы избежать призыва.
- Помой руки и поешь что-нибудь. Не забывай, что ты еврей.
- Дедушка, они не позволят об этом забыть.
На кухне парень сел за стол и стал листать свою книгу. Реб Мордехай открыл шкафчик, но там не было хлеба: только лук, плетенка сушеных грибов, пачка цикория и несколько головок чеснока.
Он сказал Фуле:
- Я дам тебе денег, сходи в лавку, купи буханку хлеба и еще чего-то себе поесть.
- Дедушка, я не голоден и, кстати, чем меньше я буду показываться, тем лучше.
- Почему? Ты чем-то болен, избави Бог?
- Вся Россия больна одной болезнью. Везде доносчики и тайные агенты. Дедушка, я не совсем "чистый"...
- Тебя призвали в армию?
- Призвали, это тоже...
- Может, тебя можно как-то спасти?
- Нужно спасать все человечество, а не меня одного.
Реб Мордехай решил не впадать в гнев, что бы внук ни делал и ни говорил. Гневом никого нельзя подвигнуть к благочестию. Бывали минуты, когда ему хотелось плюнуть на наглого парнюгу и выгнать его из дому, но он сдерживал себя, как только мог. Хотя Фуля говорил на идише, реб Мордехай с трудом понимал смысл его слов.
Все его речи сводились к одной жалобе: богатые богатеют, а бедняки терпят лишения. Он все время возвращался к рабочим на заводах и крестьянам, возделывающим нивы. Он говорил против царя. "Сам живет во дворце и допускает, чтобы другие гнили в подвалах. Миллионы мрут от голода и чахотки. Народ должен проснуться. Грядет революция..."
Реб Мордехай схватился за бороду и спросил:
- Почему ты думаешь, что новый царь будет лучше старого?
- Если мы достигнем нашей цели, не будет нового царя.
- Кто же будет править?
- Народ.
- Весь народ не может сесть в кресло правителя, - возразил реб Мордехай.
- Будут избраны представители рабочих и крестьян.
- Когда они получат власть, они тоже могут стать негодяями.
- Тогда их укоротят на одну голову.
- Сказано: "ибо нищие всегда будут среди земли твоей". Кому же оказывать милость, если не станет бедных? И все ведь в мире вершится по велению небес. На Рош ха-Шана решается на небе, кому быть богатым, а кому - бедняком.
- На небе нет ничего, кроме воздуха, - сказал Фуля, - и никто там ничего не решает.
- Как же это? Разве мог мир сам себя создать?
- Он эволюционировал.
- Что это значит?
Юноша стал что-то сбивчиво объяснять. Он называл имена, о которых реб Мордехай никогда не слышал. Он мешал польские, русские и немецкие слова. В общем, он доказывал, что все произошло случайно. Бубнил что-то о туманностях, гравитации, о том, как земля оторвалась от солнца и остыла. Он говорил, что не было никакого исхода из Египта, никогда не расступалось Красное море, чтобы пропустить евреев, и не получали они Тору на горе Синай - это всё легенды. Каждое слово Фули жгло реба Мордехая изнутри, как если бы он проглотил расплавленный свинец, который в древности вливали приговоренным к сожжению. Крик рвался у него из горла: "Ты - дрянь, Иеровоам, сын Навата, вон из моего дома, убирайся к черту!" Но он помнил, что этот мальчик - сирота, чужой в местечке, и что у него нет никаких средств. Не дай Бог, он выкрестится или покончит с собой.
- Быть может, Бог простит тебя. Ты в обольщении, - сказал реб Мордехай.
- Ты спросил, дедушка, я ответил.
С тех пор дед с внуком больше не вели дискуссий, а, по сути, вообще не разговаривали. Меир сидел в гостиной, а Фуля занимался на кухне и спал там на лежанке. Когда Пеша что-то готовила, давала и ему тарелку. Она покупала ему хлеб, масло и сыр, стирала ему рубашки. Дед дал Фуле ключ от наружной двери. Хотя он не отметился в полиции, дворник впускал его ночью за десять грошей.
Иногда он и вовсе не возвращался по ночам.
Реб Мордехай спал мало. После вечерних молитв его одолевала усталость, и он отправлялся в постель, но через час-другой снова просыпался. Утром Фуля уходил еще до того, как он приступал к чтению "Шма Исраэль". "Нельзя отталкивать их, - говорил реб Мордехай самому себе. - Родовые схватки Мессии начались".
На кухне, в коробке с книгами внука, он обнаружил изодранную брошюрку на идиш, попытался читать ее, но не мог понять почти ничего из написанного. Автор спорил с кем-то подобным ему самому. Он упоминал незнакомые имена: Желябов, Кибальчич, Перовская.
Кто-то из них, был, по его словам, мучеником. У реба Мордехая стало горько во рту. На старости лет ему приходится делить комнату со своим внуком, который стал еретиком. В Александровской синагоге он стал расспрашивать, что делается в мире, и услышал удивительные вещи. Те, кто несколько лет назад убили царя, стали снова смущать народ. Среди них много евреев. Где-то в России бросали бомбы, взрывали рельсы под поездами, грабили мешки с золотом. В каком-то дальнем городе застрелили губернатора. Тюрьмы переполнены. Многих бунтовщиков сослали в Сибирь. Хасид, рассказавший об этих событиях, заметил:
- Они убивают, и их убивают. Сосед точит нож на соседа!
- Чего они хотят?
- Чтобы все стали равными.
- Разве это возможно?
- Среди них есть дети богачей.
Еще хасид рассказал, что дочка винокура, хасидского раввина из Гура, была замешана в делах подстрекателей и сидит в крепости. Там она держала голодовку восемнадцать дней, и ее стали кормить насильно.
Реб Мордехай был потрясен. Близок день Божьего Суда! Он спросил:
- Если они не верят в грядущий мир, за что они мучаются?
- Они хотят справедливости.
В тот вечер, когда реб Мордехай вернулся домой с вечерней молитвы, он увидел Фулю за кухонным столом в расстегнутой черной рубахе, с растрепанными волосами. Внук жевал кусок хлеба и читал книгу.
- Почему ты ешь сухой хлеб? Женщина готовит и для тебя.
- Пеша? Ее увезли в больницу.
- Да? Нужно за нее помолиться.
- У нее был приступ желчекаменной болезни. Если хочешь, я что-нибудь сготовлю.
- Ты?
- Это будет кошерное.
- Ты веришь в это?
- Нет, не верю.
С того дня дед и внук питались всухомятку. Фуля приносил булки, сахар и хлеб из лавки и заваривал чай. Реб Мордехай не был уверен, что "мальчику" (так он стал про себя называть Фуля) можно доверить даже это. Одно дело повар нееврей, который, как предполагалось в Талмуде, не осквернит пищи, и совсем другое - еврей-отступник. Фуля покупал сыр у Давида в молочной лавке через дорогу. Если бы он ходил в лавку неверных на другой улице, это значило бы, что он делает назло, и о таких сказано: "Он знает своего господина, но противится Ему". Однако Фуля не пал так низко.
Субботнюю трапезу готовила другая соседка, а субботние свечи реб Мордехай зажигал сам. Он сидел за столом один в потертом атласном кафтане, изношенной меховой шапке и пел субботние молитвы, погружая кусок халы в стакан священного вина. По субботам Фуля не показывался. Соседская девочка приносила рисовый суп, мясо, морковный пирог. Песня реба Мордехая была и песней, и стенанием.
Если бы старый раввин был жив, реб Мордехай перебрался бы к нему, но реб Энох умер. Новый раввин был еще молодым человеком и уделял больше внимания молодым хасидам, чем старым. Шептались, что он сведущ в мирских делах. Много старых хасидов умерло, а новые в общину не приходили.
Раз в субботу, когда реб Мордехай сидел за столом и мурлыкал "Воспою Тебе славу", щелкнул выстрел и раздался дикий вопль. На дворе поднялся страшный шум. Окна распахнулись. Пронзительно сверлили воздух полицейские свистки. Зашел сосед и рассказал ребу Мордехаю, что "товарищи", забастовщики, застрелили своего, сапожника, заподозрив его в доносах. Реб Мордехай затрясся:
- Кто это сделал - евреи?
- Да, евреи.
- Настал конец мира, - сказал реб Мордехай и тут же пожалел об этом: в субботу нельзя произносить слов отчаяния.
Реб Мордехай вставал на полуночную молитву, и поэтому шел спать рано. В девять он уже лежал в кровати, часто не раздеваясь. Он снимал только башмаки. Поздно вечером он услышал, как открылась дверь на кухню, и узнал шаги Фули. Он опять заснул, но проснулся ровно в полночь, встал, совершил омовение рук, надел домашний халат и шлепанцы и начал плач о разрушении Храма. По голове он размазал щепотку пепла, который держал в отдельной баночке. Он выводил заунывную мелодию. Когда он дошел до стиха:
"Рыдает Рахиль о детях своих", дверь отворилась, и вошел босой Фуля, в грязных подштанниках и с непокрытой головой. Реб Мордехай поднял брови и велел ему жестом выйти и позволить ему окончить мольбу, но мальчик спросил:
- Дедушка, ты молишься?
Реб Мордехай не был уверен, допустимо ли прерывать молитву.
Поколебавшись, он ответил:
- Я читаю полуночные молитвы.
- О чем они?
- Еврей никогда не должен забывать о разрушении храма.
- Чего ты хочешь этим достичь? - спросил Фуля.
Хотя реб Мордехай понимал в отдельности каждое слово, он не мог уловить их смысла. Он хотел спросить Фулю, где его нижняя одежда с кистями, но понял, что спрашивать об этом нелепо. Он задумался на минуту и ответил:
- Нужно молиться. С Божьей помощью Мессия придет, и тогда наступит конец изгнанию.
- Если он до сих пор не пришел, зачем ему приходить сейчас?
- Мессия хочет прийти к евреям больше, чем они хотят прийти к нему, но поколение должно быть достойно этого. Небеса многократно шлют нам благословение, но мы своими прегрешениями отвергаем его.
- Дедушка, мне нужно с тобой поговорить.
- О чем ты хочешь говорить? Нельзя прерывать полуночные молитвы.
- Дедушка, ничего от этих молитв в мире не изменится. Люди молятся уже две тысячи лет, но Мессия все еще не приехал на белом осле. Идет борьба, дедушка, жестокая война между эксплуататорами и эксплуатируемыми. Кто подстрекает крестьян устраивать еврейские погромы? Черная сотня, реакционеры. Если рабочие не сопротивляются, они еще больше становятся рабами. Дедушка, завтра будет большая демонстрация, и я буду на ней выступать. Если со мной что-то случится, я хочу, чтобы ты передал этот конверт одной девушке. Ее зовут Нехама Кац.
Тут реб Мордехай впервые заметил, что мальчик держит в руке конверт.
Он сказал:
- Я не знаком ни с какими девушками. Я старый человек. Ты связался со смутьянами? Тебя могут арестовать, избави Бог, и ты принесешь страдания всем нам. У царя много казаков, и он сильнее вас. Если ты не веришь в бессмертную душу и загробный мир, зачем ты рискуешь?
- Дедушка, я не хочу снова начинать спор об этом. Вся Европа уже свободна, а у нас царь-тиран. У нас нет парламента. Он и его сатрапы делают все, что хотят. Война с Японией стоила миллионы, погибли тысячи солдат. На Западе заботятся о производственной санитарии, а здесь рабочие хуже собак. Если у нас не будет конституции, вся Россия потонет в крови.
Реб Мордехай опустил молитвенник.
- Разве ты рабочий?
- Дедушка, какая разница, кто я. Мы боремся за идеал. Вот письмо. Положи его в ящик. Может быть, я завтра вернусь. Если же я не приду, к тебе зайдет девушка по имени Нехама Кац. Отдай ей письмо.
- Не беги, не спеши. Миром правит тот, кто над нами. Он решил, что должны быть богатые и должны быть бедные. Если бы не было бедных, кто стал бы делать черную работу? Один - купец, другой - трубочист. Если бы у каждого был свой магазин, кто стал бы чистить дымоходы?
- Мы боремся за то, чтобы у трубочистов были те же права и те же средства, что и у купцов. Купцы вообще не нужны. В мире социализма продукты будут распределять по потребности. Мы не позволим посредникам сгребать себе все сливки.
- Что ты мелешь! Евреям нельзя в это вмешиваться. Любая власть станет преследовать евреев.
- Антисемитизм выдумали капиталисты, чтобы отвлечь гнев трудящихся. Сионисты хотят, чтобы мы бежали в Израиль ко Гробнице Матери Рахили, но это пустые фантазии. Нам, евреям, нужно бороться вместе с другими угнетенными народами за лучшее будущее.
- Хорошо, хорошо, дай мне свое письмо и оставь меня в покое. "Если Господь не воздвигнет дома, тщетны будут труды строителей". Записано: "Никто не должен быть наказан, если не был предупрежден". И в Гемаре сказано: "Если войдешь в лавку с пряностями, исполнишься благоуханиями, а зайдешь в дубильню - станешь смердеть".
- Дедушка, о ком ты говоришь, что они воняют - о людях, которые борются за свои права? Разве ты на стороне эксплуататоров?
- Дай мне конверт.
- Спокойной ночи, дедушка. Мы никогда не поймем друг друга.
Фуля ушел. Реб Мордехай взял конверт за уголок, положил в ящик комода и продолжил распев: "Слышен голос в Рамахе, стенает и горько плачет Рахиль о детях своих, и нет ей утешения". Горела керосиновая лампа, и фигура реба Мордехая Меира отбрасывала на стену огромную тень. Она скользила по балкам потолка, реб Мордехай кривил лицо и раскачивался вперед и назад. Разве можно заставить их понять правду? Они прочли несколько книжек и повторяют вздор. Конституция, шмонституция! Это битва между добром и злом, Богом и дьяволом, Израилем и Амалеком. Исав и Измаил отказались принять Тору. Рабы радуются, когда хозяин бросает их. Но когда евреи отвергают Закон, они становятся хуже язычников, и разве придет к ним Мессия? Может быть, избави Бог, виновным станет целое поколение. Он утер лоб. "Ой, Отец, вода подступила мне по самую шею".
Кончив молитвы, реб Мордехай снова лег. Но теперь он не мог заснуть. Он слышал, как мальчик ходит по кухне, гремит тарелками, открывает кран. Ребу Мордехаю показалось, что он услышал вздох.
Неужели это Фуля? Как знать, может быть, его посетила мысль раскаяния. Ведь со стороны матери у него праведные люди. И даже среди праотцев литваков были, наверно, преданные евреи. Реб Мордехай не мог больше лежать. Может быть, он уговорит мальчика остаться дома. Он встал на трясущиеся ноги, снова надел шлепанцы и халат. Открыв дверь на кухню, он увидел нечто столь странное, что не поверил своим глазам: Фуля стоял совсем одетый и держал в руке револьвер. Реб Мордехай знал, что это такое: на праздник Омара детям дарят оружие, но не настоящее, а игрушечное.
Заметив деда, Фуля положил револьвер на кухонный стол.
- Что тебе надо, дедушка? Ты следишь за мной?
- Что это за гадость? - спросил он, весь затрясся, и зубы его застучали.
Фуля рассмеялся:
- Не бойся, это не для тебя.
- А для кого?
- Для тех, кто хочет остановить прогресс и держать мир во тьме.
- Как? Это ты решил, что имеешь право приговорить их к смерти? В Синедрионе, чтобы приговорить одного человека к смерти, нужно было семьдесят судей. Должно быть, предостережение и не менее двух свидетелей. В Гемаре сказано, что суд, приговаривающий человека к смерти даже раз в семьдесят лет - есть суд убийц.
- Дедушка, эти люди сами приговорили себя. Их время ушло, но они отказываются мирно сдаться. Поэтому надо заставить их уйти силой.
- Фуля, Рафаэль, но ты еврей! - реб Мордехай давился словами. - Мечом ведь жил Исав, а не Иаков.
- Старая песенка! И евреи, и не евреи - все из одного теста. Дурацкий шовинизм. Разговоры об избранном народе - это чушь. Дедушка, я ухожу.
- Не уходи! Останься! Они тебя схватят, избави Боже, они могут...
- Я знаю, я - не ребенок.
Фуля сунул револьвер в карман штанов, взял завернутый в газету сверток - наверно, хлеб, чтобы перекусить. Он вышел, хлопнув дверью. Реб Мордехай остался стоять на нетвердых ногах и прислонился к стене, чтобы не упасть. "Неужели все уже зашло так далеко?"- спросил он сам себя. Какой тут сон! Но утренней молитвы далеко: утренняя звезда еще не взошла. При всем смятении, день и ночь пока еще блюли в мире порядок.
Шатаясь, реб Мордехай дошел до окна. Справа небо оставалось черным, но слева, на востоке, кажется, уже посветлело. Все лавки на улице были закрыты. Прошлепал босыми ногами ученик пекаря в белых штанах с подносом пирожков и булочек на голове.
Он ждал, что Фуля покажется на тротуаре, но он не показывался. Ворота еще закрыты. У него, наверно, есть друзья во дворе, решил реб Мордехай. Горе, горе, что делается с людьми! Он впервые позавидовал Бейле Тэме: она не дожила до этих несчастий. Сейчас она, конечно, в раю. До сегодняшнего дня он почти не вспоминал о своей жене во время молитв. Еврей должен обращать свою молитву прямо к Богу, а не к святым мужчинам или женщинам.
Но сейчас реб Мордехай стал беседовать с душой Бейле Тэме. "Он твой внук. Заступись за него. Пусть минует его беда, и не допустит Господь, чтобы он причинил зло людям".
Справа еще виднелась луна, и реб Мордехай посмотрел на нее, этот малый свет, который, по Талмуду, позавидовал свету большому и получил в возмещение звезды. Так значит там, в высях, тоже есть зависть, полуспросил, полусказал реб Мордехай. Он не мог заставить себя отойти от окна, надеясь еще раз увидеть Фулю.
Мелькнуло в уме, что Авраам тоже считал Исава своим внуком. Были ему сынами Измаил и сыновья Хеттуры. Даже святые не могли дать столько доброго семени. Вдруг улица наполнилась красноватым светом: над берегами Вислы взошло солнце. Зацокали подковы по булыжнику, защебетали птицы. Реб Мордехай увидел конных солдат с блещущими саблями. Всадники вглядывались в верхние этажи.
Это против них решил воевать Фуля? Реб Мордехай задумался. Он почувствовал озноб и вздрогнул. Никогда прежде не хотел он уйти из этого мира, но сейчас был готов умереть. Сколько еще блуждать ему в этой долине слез? Лучше уж муки геенны, чем тщетное смятение.
Крики и суматоха начались рано утром. Бунтовщики, кажется, решили одолеть царское войско прямо на этой улице. Молодые парни выскакивали изо всех ворот, кричали, махали кулаками, пели.
Жандармы с саблями наголо гнались за ними и стреляли. Взвился красный флаг, и еще громче стали пение и крики. Лавки оставались закрыты, и ворота тоже. Отовсюду неслись пронзительные свистки жандармов. Появились кареты скорой помощи, и улицы на какое-то время опустели. Красный флаг, которым лишь минуту назад кто-то гордо размахивал, валялся в канаве, изодранный и грязный. Улица снова стала наполняться людьми. Взвился другой флаг. Опять раздались крики и топот множества ног.
Реб Мордехай не мог больше смотреть на это. Огонь Господень, конечно, должен быть пригашен, а лик Его сокрыт, пока не наступят свободная воля, воздаяние и кара, и искупление. Но разве не мог Всемогущий показать свою власть как-то иначе? Эти парни с бритыми подбородками и в коротких пиджачках горланили, как мужики.
Доносились и женские крики. Одного жандарма сильно избили, на мостовой лежала лошадь, кажется, с переломанными ногами. В чем виновата эта несчастная тварь? Разве что в ней поселилась душа, искупающая грехи своей прежней жизни.
Реб Мордехай стал молиться. Невозможно идти в синагогу в такой день. Он укутался в талит, поцеловал его кисти, надел на руку и голову филактерии. С трудом выстоял он восемнадцать благословений. За время молитвы шум на улице стал громче. Он слышал крики пострадавших и раненых. Стена дома напротив была забрызгана кровью. Дети, которых матери вынашивали, рожали, пестовали, болели о каждом капризе, сейчас корчились в грязи в предсмертной агонии. "О, горе мне! Я не могу вынести такой кары!"
Обычно после утренней молитвы реб Мордехай совершал омовение рук и немного ел: ломтик хлеба с сыром, кусочек селедки, стакан чая. Но сегодня он не мог есть: пища застревала в горле. Он напомнил себе место из Мидраша: "Когда египтяне потонули в Красном море, ангелы пожелали спеть песню хвалы, но Всемогущий сказал им: "Мои создания потонули в море, а вам хочется петь!" Создатель пожалел даже угнетателей-египтян.
У реба Мордехая закружилась голова, и он прилег. Чтобы свет дня не мешал ему, он закрыл глаза широким полем своей шляпы. Какое-то время он был где-то между видениями и явью, и, наконец, заснул глубоким сном тех, кто не имел покоя много ночей и вконец измучился. Ему что-то снилось, но потом он не мог припомнить, что.
Суматоха на улице стала яростней. Он вздрогнул и проснулся. В воздухе дрожали крики и выстрелы. Ребу Мордехаю представилось, что рыдают сонмы женщин и воют собаки. В мгновенье тишины он расслышал пение птиц, которые и среди такого безумия продолжали служить своему назначению. Эти создания не признавали людей с их кознями и страстями, даже когда вили гнезда у них под карнизами, питались остатками их пищи и прыгали на телефонных проводах. И людям тоже помогают существа, понять сути которых они не могут.
Реб Мордехай встал, чтобы вскипятить себе чай. Он пошел на кухню, нашел где-то спички, набрал в чайник воды из-под крана.
Оставались четвертушка хлеба, который Фуля, наверно, купил вчера вечером, и кусок черствого пряника. Старик уже собрался чиркнуть спичкой, как вспомнил, что решил поститься. "Сегодня для меня Тейша Беав. Я не буду ничего есть и пить", - и он положил спички на стол.
В гостиной стоял книжный шкаф, и он стал рыться в нем. Не было сил изучать Талмуд, но он хотел просмотреть какой-то том хасидского учения. Может быть, "Поколение Иакова Иосифа"? Рука достала тоненькую книжку "Воды Шилоха", которую написал родоначальник радзинской династии. Он удивился, потому что не помнил, что эта книжка у него есть. Реб Мордехай открыл страницу посередине. Там он прочел, что осознать величие Создателя можно лишь признав собственное ничтожество. Пока человек считает себя чем-то важным, его глаза слепы, чтобы узреть небо. Реб Мордехай взял себя за бороду. Тело забывчиво. Злой Дух и Князь Забвения заключили союз, а, может быть, они оба - одно и то же?
Вдруг его удивило, что на улице стало тихо. Разве они устали? Он подошел к окну и увидел, что улица пуста, а лавки закрыты. Смеркалось. "Может быть, они уже получили то, чего так хотели, эту конституцию?" удивился он. Было странно видеть закрытые лавки в обычный будний день. Площадь, которая вечно кишела ребятней, торговцами и всяким сбродом была пуста, как среди ночи.
Он услышал тяжелые шаги на лестнице и сразу понял, что это к нему, и что весть плохая. Он задрожал, губы сами собой зашевелились в молитве, хотя он понимал, что уже поздно отвратить то, что случилось. На минуту все затихло, и мелькнула мысль, что он, быть может, ошибся. Тогда заколотили в дверь, и от стука сапог его ноги подкосились. Он думал, что не сможет дойти до двери, но открыл ее и увидел то, что ожидал: четверо несли на носилках тело мертвеца - Фули. Они вошли, не сказав ни слова, с мрачностью гробовщиков.
- Он пал жертвой в борьбе за народное дело! - выкрикнул один. - Где нам его положить?
Реб Мордехай показал на пол. Мертвец истекал кровью, и на полу наплыла лужа. Из-под накидки торчала рука - безжизненная, мягкая и бледная, которая уже никогда ничего не сможет взять: ни подарка, ни награды, ни конституции...
Живот реба Мордехая напрягся, как барабан. "Боже милостивый, я не хочу больше жить. Хватит с меня!" Он был зол на Бога за кару, отмеренную ему на старости лет. Его стошнило, и он потащился в уборную, где вырвал так, будто не постился, а обжирался и пил целый день. В глазах прыгали искры. Ни разу в жизни он не высказал обиды на Бога, но сейчас бормотал: "Я не заслужил этого горя!" И он понимал, что святотатствует.
Поздно вечером в дверь опять постучали. "Кто там, еще один труп?"- спросил реб Мордехай сам себя с тревогой. Он сидел рядом с телом Фули и читал нараспев псалмы. Когда он открыл дверь, вошел жандарм, за ним какой-то гражданский, потом еще два жандарма и дворник. Они что-то говорили по-русски, но реб Мордехай не понимал этого языка. Он показал на труп. Вошедшие отвернулись.
Начался обыск. Выдвигали ящики, разбрасывали бумаги. В комоде гражданский нашел толстое письмо Фули для Нехамы Кац. Он вскрыл его и вынул несколько листков бумаги, блокнот, никелированные часики, еще какую-то мелочь. Он прочел часть письма вслух по-русски. Один из жандармов усмехнулся, другой молча смотрел. Потом он обратился к ребу Мордехаю на плохом еврейском:
- Дед, теперь давай ходи!
- Зачем? Куда?
- Ходи!
- Что будет с телом?
- Ходи, ходи!
Дворник нашел где-то его пальто. Реб Мордехай хотел спросить старшего, почему его арестовывают, но не знал ни польского, ни русского. Всё равно, какой смысл спрашивать? Гражданский схватил его за одну руку, жандарм - за другую, и повели вниз по темной лестнице. Дворник зажигал спички. Он открыл ворота. У дома ждал небольшой фургон с зарешеченными окнами. Ребу Мордехаю помогли влезть и сесть на скамейку. Один из жандармов сел рядом. Медленно поехали.
"Пусть будет так. Я представлю себе, что это мои похороны, - сказал реб Мордехай сам себе. - Все равно Кадиш по мне прочесть некому".
Его охватило странное спокойствие и полное безволие, которое сопутствует такому несчастью, о котором известно, что худшего быть не может. Раньше, когда принесли тело Фули, он бунтовал в мыслях, но сейчас сожалел о своей непокорности. "Отец Небесный, прости меня". На ум пришло изречение из Талмуда: "Никто не понесет кары за слова, сказанные в смертной муке".
Ему захотелось знать, который сейчас час. Вдруг он вспомнил, что не взял талита и филактерий. Ладно, все равно слишком поздно и для этого. Реб Мордехай стал читать покаяние: "Мы преступили, мы предали, мы обманули, мы ввели в заблуждение..." Он поднял руку и хотел ударить кулаком о кулак, но пальцы свело. Да, мальчик, наверно, уже искупил свои ошибки, подумал реб Мордехай о Фуле. У него были благие намерения. Он хотел помочь бедным. Он пожалел голодного. Может быть, в этом было его спасение. На небесах ведь всех судят по их намерениям. Может быть, его душа уже чиста.
Не принято читать Кадиш без кворума или по тому, кто еще не погребен, но реб Мордехай знал, что времени у него уже немного.
Потому он прочел главу из Мишны, которую знал на память. "В какое время можно читать Шему вечером? После того, как служители войдут в храм, дабы вкусить от приношений. Так говорит Рабби Элизер. И мудрые говорят: До полуночи".
- С кем ты там, хер жидовский, разговариваешь? Со своим Богом? - спросил жандарм.
Реб Мордехай почему-то понял эти слова. Откуда он их знал? Почему мог их понять? Реб Мордехай защищал себя в мыслях. От Бога не может исходить зла, значит созданные по Его подобию не могут быть совсем нечестивы, и он ответил жандарму:
- Да, я еврей. Я молюсь Богу.
Это были единственные слова, которые реб Мордехай знал на языке неверных.